Голые стволы деревьев встречали неприветливо. Качали головами на ветру – «опять ты, опять ты». Полгода после исчезновения Марины я приходил сюда ежедневно. Глаза старались найти хоть какую-то зацепку, а память проворачивала все, что привело к исчезновению дочери.

Вот здесь мы шли за руку – крутой спуск в овраг, можно запросто улететь. А тут Маришка побежала, пугая голубей, что толклись по асфальтовой дорожке. Там я отошел в кусты – поссать. Вот и поссал…

Прежде чем вызвать полицию, я бегал по парку. Несколько минут. Тогда казалось, прошли часы – я влезал в шиповник, совался под забор, глядел в лицо каждому ребенку, который попадался навстречу.

И вот та самая сцена, где я показывал долговязому полицейскому мобильный с фотографиями Марины. Сцена театра…

Мурашки иглами стартовали с ног и в миг долетели до шеи. Деревянная сцена, сколоченная к девятому мая. Театр? В День победы тут наяривал оливково-зеленый гармонист. Марина сидела у меня на плечах и повизгивала от залихватских звуков и движений пальцев музыканта. Это театр. Тот ли, в котором ЛУЧШЕ СЛЫШНО?

Дерево сцены за зиму напиталось влагой и потемнело. Я тоже был вроде этого помоста – всю зиму стоял под сугробами, а теперь терпеливо жду весеннего солнца и его сухого тепла.

Рука прошлась по длинной струганой доске. Шляпка самореза вынырнула из утробы дерева на проверку – можно ли сбежать. Ветки скрипели, приходя в себя после зимы, ветер метался в поисках листвы, а я ничего не слышал. Ничего из того, что могло бы дать мне ответы.

Каких ответов я искал? Что Марина жива и найдется? Надежда на это ушла после нескольких месяцев на интернет-форумах поисковых отрядов. Что Настя вернется ко мне? Думаю, ей без меня лучше. Давным-давно, одна из первых любимых сказала мне: потеря ребенка – единственное, чего не может пережить семейная пара. Ветки согласно кивнули.

Я обошел вокруг сцены. Шесть метров в длину, столько же по ширине. Под ногами хлюпали первые лужицы, в голове стоял холод. Пусто. Пора возвращаться.

На ходу обтирая ботинки об асфальт, я двинулся в сторону дома. Поднял голову и увидел фигуру. Метрах в двадцати от меня кто-то стоял. Небольшого роста, кутается в бледно-синюю куртку. Я чуть помедлил – в парке было пустынно, а тут кто-то стоит на дороге.

Девушка. Моложе меня. Лет на десять. Волосы острижены почти под ежик, смешно топорщатся на ветру. Голову она спрятала глубоко в воротник. А глаза пристально смотрели на меня.

Куртка, я тебя знаю? Подруга жены? С работы, из новичков, которых я еще не успел даже осознать? Я шел прямо, изредка вскидывал взгляд – не отошла, не отвернулась ли? Но нет, глаза, не отрываясь, вцепились в меня.

Я почти прошел мимо, кося на нее взглядом, когда губы ее разлепились. Хрипловатый, озябший голосок:

– Уже не веришь?

Я отшатнулся, но ноги уже встали на месте. Тело само повернулось в сторону девушки. Еще одна сумасшедшая, везет же сегодня.

– Простите, что? – есть же объяснения: ослышался там, или она просто пьяна.

– Перестал уже верить?

– Во что?

– В поиск.

– Какой? Что за… – глаза чистые, светло-серого, почти прозрачного цвета. Пыльным налетом – синяки под глазами. Недосып или что? Наркотики?

– Ты что-то искал, а потом пошел – как человек, который отчаялся. Это заметно. Я и спросила.

– Да. Наверное. Похоже, перестал, – я кивнул и заставил правую ногу шагнуть прочь.

– Это хорошо, – почти в спину уже сказала девушка.

Я обернулся. Вгляделся в ее серые хрусталики. И отчего-то решился на вопрос, засевший в голове с утра:

– Скажи – я сошел с ума, да? Все это, – повел ладонью, – это глюки? Или ты сама – сумасшедшая?

– А ты как определяешь – кто сошел, а кто нет?

Маленькая, невзрачная. Глазки эти серые. Может, сейчас кто-нибудь появится и отвлечет ее или меня, или нас от этого разговора, который все больше похож на бред. Конечно же, все дорожки пустовали, у всех были срочные дела в глубине парка и даже вечные пенсионеры и мамочки с колясками притаились где-то.

– Слушайте, это бред. Я недавно вышел из больницы и…

– Я знаю, – головка девушки прошуршала о воротник куртки.

– Откуда?

– Оттуда! Откуда ты слышишь и видишь – и я оттуда. Твои голоса и, как ты их называешь, глюки. Вот оттуда и слышу, – девушка с улыбкой смотрела на мою отвисшую челюсть, а потом ехидно добила меня – моим же именем, – Кирилл…

Голова закружилась. Знакомая, конечно, знакомая. Или ясновидящая, или… Или, в самом деле, я слетел, потерял реальность и вот, пожалуйста, бред от избытка кислорода в виде девушек в синих куртках. Девушки читают мои мысли, я вижу веселые картинки. Добро пожаловать на Волкова.

– Можешь проверить, – девушка высунула руку из-под куртки и вытянула перед собой. Узкая девичья ладошка чуть дрожала. Пальчики, мелкие и красные от холода, выглядели лет на шестнадцать, не старше, – Прикоснись. Ты же знаешь, как это делать.

Я сглотнул нерешительно. Рука сама потянулась к ее пальцам. Ладони зашуршали и слиплись друг с другом на весу, обдуваемые холодным весенним ветром.

Задуло сильнее. Шум треснул в уши и передо мной сразу же показался берег реки.

Позади меня мягко качался ряд корабельных сосен. Волны без устали перекатывались через глыбы известняка, словно языки облизывая челюсти реки.

Взгляд перекинулся вправо, к густым зарослям ивы. Там, под кустами, лежала девочка.

Лет двенадцати. Голая. Рядом валяются обрывки тряпок. Ее одежда? Бедра в ссадинах. На запястьях и лодыжках твердеют узлы веревок. Привязана к кустам ивы.

Ветки раздвинулись. Мужчина. Такой пройдет мимо и не заметишь, даже не взглянешь. Задроченный жизнью мужичок. Глаза щурятся от речного ветра. Насвистывает. Мелодия простенькая, знакомая из детства.

При первых же звуках девочка начинает съеживаться. Руками и ногами пытается подтянуться к кустам. Вжаться в землю. Когда мужчина подходит, девочка еще сильнее, наверное, до боли, тянет исцарапанные коленки к животу. Плачет.

Извиваясь, девочка кричала и билась телом о землю, видимо, зная уже, что будет дальше. Мужик все с тем же прищуром белесых глаз клонится к телу пленницы и накрывает собой полностью.

Ветер качнул ивы, задул сильнее. В ушах завсистело. Сквозь серо-зеленые пальцы ив проглянула синяя куртка, чернота парка и серое небо весенней Казани. Девочка с берега, только уже шестнадцатилетняя, держала меня за руку.

Когда мы сели на скамейку поблизости, она протянула сигарету. Я затягивался и в то же время крутил запястьями, пока не перестал ощущать боль в руках, привязанных к кустам – там, на берегу, сколько-то лет назад. Ее боль.

– Я наелась таблеток через год, – Вика (она представилась, пока тащила меня к лавке) втянула дым, а потом с силой и шелестом вытолкнула из-за щек. – Почти получилось. Клиническая смерть на четыре минуты. Потом меня вернули.

Девушка взглянула на меня, затянулась еще. Снова выдохнула сизым облаком.

– Через несколько дней поняла, что схожу с ума. Начала видеть. Чушь какую-то – так казалось. Однажды мама сидела рядом и заплакала. Я ее тронула. И увидела, что у нее есть мужчина – не отец.

– Рассказала кому-нибудь?

– Нет, – Вика смотрела прямо перед собой, – К тому времени привыкла молчать. Научилась.

Она ушла из дома. Бомжевала. Пару раз ее пытались изнасиловать, но «виденье» помогло. А потом встретила Джену.

– Кого?

– Джена, она так себя называет.

– Кто это?

– Та, что видит дальше нас с тобой. Дальше всех, наверное. Завтра я вас познакомлю.

Стемнело. Далекие круги фонарей рисовали силуэт Вики между черных стволов.

– Пора, – куртка зашуршала, – Завтра приходи на Булак.

Когда Вика назвала адрес, я не удивился. Правобулачная, 27. Адрес театра, где мы с Настей пытались вернуть нашу семью.