Около двадцати лет тому назад Егор обратил внимание на мой неважный вид и некоторую замедленность реакций. Скажем, играя в футбол, я видел и понимал все, что происходит на поле, но сделать нужное действие не успевал, притом что с силой и выносливостью все было в порядке. Все происходило как при замедленной съемке – в «рапиде», как говорят спортивные комментаторы. По настоянию Егора я сделал анализ крови, который показал наличие гепатита. Я начал лечиться у лучших петербургских врачей. Реакция несколько ускорилась, внешний вид стал получше, но печеночные показатели крови по-прежнему не радовали. Это означало, что разрушение печени продолжается. Процесс, как и положено в таких случаях, шел бессимптомно; чувствовал я себя очень неплохо, порой даже превосходно. Врачи покачивали головой, глядя на плохие результаты анализов, но тревоги не поднимали и продолжали выписывать мягкие щадящие лекарства, что-то вроде нетоксичных и поддерживающих печень гепатопротекторов. Впрочем, врач, у которого я наблюдался в последнее время, – в высшей степени опытный, внимательный и доброжелательный специалист, занимающий серьезный пост, – прописал мне уже специализированное лекарство от гепатита. Оно, как я сейчас понимаю, было разработано давно и стоило сравнительно недорого. Последнее, похоже, в глазах доктора было важным достоинством. Новый и более эффективный препарат-аналог, о котором я узнал совсем недавно, стоил в пять раз дороже. Его мне врач не прописывал, видимо считая слишком дорогим.

Раз в квартал я пунктуально проходил обследования, получал плохие результаты анализов крови и успокаивающие комментарии докторов. Их спокойствие передавалось и мне – ведь я хорошо себя чувствовал и регулярно наблюдался у лучших специалистов.

Немного встревожился я, когда на очередном обследовании с помощью нового прибора у меня выявили фиброз печени четвертой степени, что уже является предвестием цирроза. Но и тут я был успокоен: врач при мне вставил в некую формулу мои параметры и получил показатель, означавший, что моя печень в очень неплохом состоянии. Была ранняя весна 2013 года.

Тут вновь вмешался Егор. Он посоветовал мне пройти общее обследование в Израиле, «чек-ап», как это называется на Западе, что-то вроде нашей диспансеризации или профосмотра. Я, конечно, согласился. Во-первых, жизнь показала, что сын часто оказывается прав, а во-вторых, хотелось побывать в Израиле. Я обошел положенных врачей и везде получил отличные заключения. Замечу, что окулист отметил высокое качество операции, сделанной мне ранее на глазу. Я с удовольствием сказал ему, что ее провели в Петербурге, в одной из клиник сети «Микрохирургия глаза», созданной С. Н. Фёдоровым. До отъезда оставалось еще некоторое время, которое я с интересом проводил в новой для меня стране. И опять последовал совет сына: в оставшееся до отлета время зайти к гепатологу – этот врач не входил в стандартную программу обследования.

С сожалением я отвлекся от моря, пляжа и других туристических удовольствий. Ознакомившись с историей моего лечения, гепатолог, выходец из России, предположил, что плохие показатели анализов мог вызвать невыявленный и, соответственно, неподавленный в ходе предыдущего лечения подвид гепатита. Тут же сделанный анализ крови подтвердил его гипотезу.

Другой врач, также российского происхождения, провел УЗИ и сообщил, что печень находится в крайне скверном состоянии, но пока нормально работает, поэтому я так хорошо себя чувствую. Но период компенсации может продлиться недолго, и тогда меня ждут грустные последствия. До этого я делал УЗИ десятки раз, но впервые мое самодовольное спокойствие было нарушено в столь жесткой форме.

Мне было назначено лечение и рекомендовано проходить у них обследование каждые шесть месяцев. И уже осенью 2013 года был зафиксирован процесс, похожий на онкологический, и в связи с этим рекомендовано обследоваться чаще, уже раз в три месяца.

Вернувшись в Петербург, я пошел за советом к доброму знакомому, опытному и титулованному врачу, специалисту в смежной области медицины. Посмотрев медицинские документы и убедившись в моем отличном самочувствии, он разнес заключение израильских коллег в пух и прах. Надо лечить человека, а не болезнь, говорил мой знакомый, показатели приборов и анализов – это еще не все, надо всегда видеть самого больного и учитывать его самочувствие. Не исключил мой добрый советчик и того, что израильские врачи намеренно драматизируют картину и пугают меня, чтобы «развести на деньги».

Я помнил лица тех врачей, и мне не верилось в их корыстный умысел. И через положенные три месяца я все-таки повторил обследование, которое показало начало злокачественного процесса. Сразу прилетел сын. Начались консультации с врачами и выработка плана действий. Нам ясно и подробно разъяснили пути лечения. Учитывая крайнюю изношенность печени и многолетний гепатит, был рекомендован самый радикальный путь – пересадка донорского органа. Но окончательный выбор врачи, разумеется, оставили за нами. Стало ясно, что придется погрузиться в проблему обстоятельно. Получить и организовать информацию помог сын. Как он шутил, это дело оказалось сродни написанию докторской диссертации. У меня появились аккуратные папки с материалами о моей болезни и путях ее лечения.

Израильские врачи во время приема были целиком сосредоточены на моей проблеме, сдержаны, но неизменно человечны. Ни у кого из них не звонил сотовый телефон, никто не стучался в дверь и не заходил во время приема, врача не вызывали к начальству… Намеков на «благодарность» помимо кассы не было.

Как-то я пришел делать МРТ. Оказалось, что у меня должны быть с собой результаты анализа крови: вещество, принимаемое или вводимое в кровь перед процедурой, может плохо влиять на почки и поэтому нужны данные последнего анализа. У меня его с собой не оказалось, но медсестра созвонилась с лабораторией, где я недавно делал анализ, и через две минуты получила результаты по электронной почте.

Затем медсестра сказала, что перед МРТ надо выпить два литра какой-то жидкости, порциями по пол-литра каждые тридцать минут. Я сел в «зале ожидания» и, поглядывая на часы, стал болтать с соседом. Спустя ровно тридцать минут подошла сестра и спросила, почему я не пью. «Я как раз собирался», – ответил я. «Тридцать минут уже прошло», – настаивала сестра. Думаю, что столь тщательный контроль не входил в ее обязанности, она просто старалась соблюсти протокол процедуры.

Несколько раз побывав как «медицинский турист» в Израиле, я заметил, что жители этой страны (и в том числе врачи) высоко оценивают свою медицину, верят в нее. Хотя как-то раз я встретил израильтянина, недовольного тем, как его лечили.

В израильских лечебных учреждениях я видел большой поток больных из России. В основном это состоятельные люди. Впрочем, есть и исключения. Мне рассказали историю о рабочем с Урала, ветеране труда, которого на лечение отправил его завод. Этот человек впервые оказался за границей. После операции в ожидании отлета домой он на несколько дней поселился в гостинице. Утром он вышел на набережную неподалеку от гостиницы прогуляться. Ему показалось, что встречные смеются, глядя на него, и что-то ему говорят. Он проверил детали своей одежды, не обнаружил ничего странного или смешного, вернулся в номер и встревоженно позвонил русскоговорящей медсестре, с которой подружился в больнице. Из его рассказа сестра поняла, что встречные просто улыбались ему и желали доброго утра. Они видели, что человек выздоравливает, и выражали ему свою симпатию.

Сопровождавшие меня медицинские работники говорили, что из России приезжают в Землю обетованную лечиться и весьма высокопоставленные лица. Отсюда делался логичный вывод об уровне нашей медицины – даже «элитной». Возражать, к сожалению, было сложно. Среди этих высокопоставленных пациентов встречались и известные критики «их нравов», знакомые нам по выступлениям в прессе.

Израильские врачи объяснили мне, что, учитывая обычную скорость роста опухоли, трансплантацию или иное вмешательство, которое я выберу, следует сделать в течение примерно трех месяцев. Пересадку печени в Израиле делают пациентам до 67 лет. Мне к этому моменту было почти семьдесят. Наши попытки обойти это правило встретили ясный отказ – закон есть закон. «Незадолго до вас здесь был с аналогичным диагнозом заслуженный генерал армии Израиля, – сказали нам с сыном, – и он тоже отправился делать операцию за границу».

Пришлось так поступить и мне. Был ноябрь 2013 года.

Сын провел анализ мировых центров, делающих пересадку печени. Пришлось принимать во внимание не только уровень врачей, но и время ожидания донорской печени. Мы выбрали Jackson Memorial Hospital в Майами (США). Это публичная, то есть не частная больница, при которой работает известный трансплантационный институт. Приехав в начале декабря 2013 года в Майами, я записался на прием к гепатологу. Меня приняли дней через десять. На прием я записывался по телефону, то есть пришел, как у нас говорят, «с улицы».

Врач оказался темнокожим. Неловко признаться, но это было для меня несколько неожиданно. Было страшновато доверить ему свою жизнь. Хороший ли он врач? Как я заблуждался! Мне стыдно до сих пор за свое предубеждение. Надеюсь, что ни гепатолог Леннокс Дж. Джефферс, ни его друзья и коллеги не знают русского и никогда не прочтут эти строки.

Я вновь прошел те же исследования, что и в Израиле. Диагноз и рекомендации израильских врачей в точности подтвердились. Как я уже писал, было несколько путей лечения опухоли, и мне, естественно, хотелось выбрать самый щадящий. Тем более что, повторюсь, чувствовал я себя отлично и все во мне противилось такой сверхсерьезной операции, как трансплантация. Врач терпеливо обсуждал с нами плюсы и минусы всех возможных путей лечения и, как и израильские врачи, рекомендовал пересадку печени. Мы согласились, и мой доктор направил меня в институт трансплантологии.

Мне показалось, что американская и израильская медицина скроена по одному лекалу – израильские врачи, с которыми я встречался, прошли длительную стажировку в Америке. Похоже, что американская медицина оснащена чуть лучше и персонал «отмобилизован» чуть сильнее. Отличительная черта медицины что в Америке, что в Израиле – сочетание организованности и человечности. Врачи не обсуждают с пациентами стоимость лекарств и процедур, а отправляют с этими вопросами к специальным сотрудникам клиники. И там, и там стремятся лечить строго по протоколу, опираясь на данные обследований, и довести дело до излечения. Надо сказать, что в Америке, как и в Израиле, я тоже встречал людей, недовольных своей медициной.

Медицинский координатор Э. Какайорин (слева) и один из моих лечащих врачей К. О'Брайен

В институте трансплантологии я прошел новое тщательное обследование, задачей которого было определить детали, важные для операции, и прежде всего оценить, смогу ли я ее перенести, особенно учитывая мой возраст. Ведь операция предстояла тяжелая, длительностью шесть-восемь часов. Обстоятельно расспрашивали про мое социальное положение: женат ли я, есть ли, кому за мной ухаживать и водить машину, выяснялось даже наличие лифта в доме и лестниц в квартире, где мы жили. Тут же решались и финансовые вопросы, причем с очевидным намерением минимизировать мои расходы. Меня знакомили с особенностями операции, возможными рисками и послеоперационным режимом. Англоязычные пациенты такие знания получают на специальных лекциях. Мне с моим неважным английским в виде исключения это было рассказано индивидуально, за несколько бесед. После этого мне вручили несколько книжек, где «на пальцах», как в букваре с картинками, вновь объяснялась суть болезни и операции, возможные осложнения, правила приема лекарств и дальнейшего поведения. Там же были перечислены и мои права: что я могу знать о будущем доноре, какие недостатки могут быть у донорской печени, в каких случаях я могу от нее отказаться. Правда, такое решение означало бы, что я должен буду ждать следующей донорской печени, а время у меня, как сказано выше, было ограничено. В конце января 2014 года меня поставили в очередь на операцию. Номер в очереди определялся не временем постановки в нее, а остротой медицинской проблемы, прежде всего размером опухоли. После этой нашей промежуточной победы сын уехал домой.

Теперь меня в любой момент могли вызвать на операцию, и я должен был бы явиться туда в течение примерно двух часов. К этому времени в Майами уже приехала моя жена Татьяна. Мы собрали сумку с необходимыми для больницы личными вещами и стали ждать вызова, не расставаясь с сотовыми телефонами ни на минуту. Это ожидание было не очень приятным, но мы старались жить, как ни в чем не бывало.

Наконец 23 марта, субботним вечером, мне позвонил руководитель одной из хирургических бригад, проводящих трансплантацию печени. Он сказал, что есть донорская печень, обрисовал мне ее плюсы и минусы и спросил, согласен ли я на операцию. Конечно, мне было трудно принять обоснованное решение, но после недолгих колебаний я согласился. Мы с женой сразу выехали в госпиталь. С нами был друг нашей семьи, русский, давно работающий в Америке врачом. Процедура оформления в приемном покое, думаю, была типичной для многих стран: пациент напряжен, персонал нетороплив и профессионально доброжелателен – насколько доброжелательны могут быть врачи в приемном покое на суточном дежурстве поздним вечером. Нам сообщили, что моя будущая печень находится в Атланте и за ней на небольшом реактивном самолете вылетела бригада специалистов института, чтобы убедиться на месте в пригодности органа. Печень признали пригодной для операции, и самолет отправился обратно.

Было уже далеко за полночь. Меня стали готовить к операции, а жена и наш друг-врач поехали домой. Потом он рассказывал, что Татьяна, обычно отлично водящая машину, проехала два перекрестка под красный свет. В одиннадцатом часу утра я проснулся – спокойно, с ясной головой. Жена была рядом. Я спросил ее, когда же будут делать операцию. Уже сделали, сказала жена. И тут я ощутил швы, повязки, провода и прочие признаки сделанной операции. Никакой боли я не чувствовал – ни тогда, ни потом, ни разу. Вскоре прилетел Егор.

Меня отвезли в отделение интенсивной терапии. Там я лежал под наблюдением медсестер, опутанный проводами, катетерами и датчиками. На каждую сестру приходилось по два больных. Сотрудники в отделении интенсивной терапии были особо высокой квалификации. Я опять увидел ту же удивительную смесь ответственности, выучки и теплоты. Все движения сестер были отточены до автоматизма. Они даже поднимали меня с кровати каким-то одинаковым, отработанным борцовским приемом. Помимо постоянного приборного мониторинга моего состояния раз в четыре часа круглые сутки проводился анализ крови, рентген легких, давалась дыхательная смесь, лекарства, делались уколы. У меня на руке был браслет со штрихкодом. Перед каждой процедурой сестра считывала мой код и сверяла с кодом лекарства или ампулки под кровь. Результат заносился сестрой в компьютер, и данные, как я понимаю, тут же поступали врачам. Давая таблетку или делая укол, сестра всегда говорила мне, что она делает и зачем.

Рядом со мной было две кнопки – экстренного вызова персонала и подачи в кровь обезболивающего лекарства. К счастью, второй кнопкой я ни разу не воспользовался, не было нужды.

В результате операции, внедрения мне донорской печени и большого количества всякой введенной «химии» мои показатели крови, дыхания, сердечной деятельности были какими-то сумасшедшими. Чтобы привести их в норму, я принимал большое количество – до десятка за один раз – всяких таблеток и уколов. Их набор постоянно менялся. Изменения вносились по указанию врачей, которых я почти не видел. Они заходили взглянуть на меня около восьми утра и в шесть-семь часов вечера. Также было и в субботу, а иногда и в воскресенье. Сколько же они работали?

Примерно через день по утрам заходило ко мне и руководство института – совсем ненадолго, меньше чем на минуту. Внимательно поглядев на меня и задав два-три вопроса, они уходили.

Как я понимаю, мое состояние слаженно контролировали врачи многих специальностей: кардиологи, пульмонологи, нефрологи, гепатологи и т. д.

Случались и «накладки». Например, в первые дни после операции я попросил у сестры таблетку слабительного. Медсестра получила разрешение врача и дала мне ее. Мне стало легче, и нужда в слабительном отпала. Но при очередном приеме лекарств уже другая медсестра вновь дала мне такую же таблетку. Я попросил больше не давать мне это лекарство. Но, видимо, где-то эта таблетка уже попала в перечень моих лекарств, и стоило некоторых усилий добиться того, чтобы мне перестали его давать. Были и другие досадные случаи.

Вскоре после операции я познакомился с новым для меня ощущением депрессии. На предоперационных беседах меня о нем предупреждали. Несмотря на прекрасный уход, приезд сына и постоянное присутствие Татьяны, иногда мне было очень тошно. Ничего не болело, но дискомфорт ощущался: холод от кондиционера, провода, катетеры, трудность в смене позы в кровати, иногда сильный зуд, обилие таблеток и уколов, раз в четыре часа круглые сутки всякие медицинские манипуляции… Я лежал худой, небритый, противный самому себе. Мне советовали иногда садиться. Силы вроде для этого были, но я мог часами собираться сесть, не хватало волевого усилия. Аппетита не было. Врачи сказали, что мне жизненно необходимо хорошо, плотно поесть. А я практически ничего не ел, несмотря на то что казенная еда была с виду очень хороша – меню на следующий день со мной согласовывалось накануне, сервировка выглядела почти как в ресторане. Татьяна приносила домашние разносолы, но я все отвергал. И тут Татьяна принесла мне яйцо, фаршированное красной икрой. Я жадно съел его, и меня «прорвало» – я стал есть. Такой необходимый толчок мог дать только родной человек.

Поддерживало меня и телефонное общение с друзьями в Америке. Оказалось, что здесь живет много моих сокурсников по Университету и друзей по футбольному клубу. Этих людей я знаю полвека, и их внимание было для меня важно.

Через несколько дней после операции специальные медработники стали меня заставлять садиться, понемногу ходить и делать специальные упражнения. Первые шаги я делал с их помощью. Сначала я передвигался, толкая перед собой тележку с приборами, потом только со специальным колпачком на пальце – датчиком кислорода в крови. Этих «тренеров» до сих пор вспоминаю с благодарностью, настолько они были профессиональны, терпеливы и милы.

Иногда недалеко от меня по коридору провозили больного после операции. Вокруг кровати-тележки шли понурые мужчины в униформе хирургов. Шли молча, опустив головы и едва волоча ноги. Чувствовалось, что эти люди отдали все силы в ходе многочасовой операции…

Вскоре выяснилось, что сделанная мне операция дала осложнения на почки. Поэтому я пробыл в больнице не обычные семь дней, а почти месяц. Последние две недели я лежал уже не в послеоперационном отделении, а в обычной палате госпиталя. Переводу в эту палату я был очень рад, потому что в ней было окно, а значит, дневной свет и солнце, дверь и свой туалет, то есть это было что-то вроде человеческого жилья.

Татьяна шутила, что, похоже, доктора решили победить почки любой ценой. Чувствовалось, что врачи делают все возможное, и почки постепенно пришли в приличное состояние.

Наконец, настал день выписки. Мне прикатили кресло-каталку, принесли сумку с лекарствами и медицинскими приборами для домашнего пользования вроде измерителя давления крови. Размеры сумки были пугающие. Мне сообщили, к какой аптеке я прикреплен, и пояснили, что аптека в дальнейшем будет следить за своевременной доставкой мне домой очередной порции лекарств. И действительно, перед тем, как у меня кончалось то или иное лекарство, мне всегда звонили из аптеки: буду ли я завтра дома, чтобы получить очередную порцию лекарства.

К моей великой радости, Татьяна выкатила меня на кресле на улицу к машине и мы уехали домой. Мне было приятно просто вырваться за пределы больничного отделения, проехать по незнакомому коридору мимо большого окна, а уж увидеть улицу, деревья – совсем счастье.

Дома со мной приходилось возиться, как с маленьким ребенком. Из операционного шва понемногу текло, то есть простыни и белье промокали, их надо было ежедневно стирать. Есть я мог только свежую еду, а значит, готовить Татьяне приходилось каждый день. Наверное, я немного и капризничал. Ежедневно ко мне приходила медсестра. Госпиталь нашел русскоговорящую медсестру, которая жила неподалеку.

Такими вопросами, как поиск медсестры, взаимодействие с аптекой и т. п., занимался специальный сотрудник – медицинский координатор. Он же потом, когда больные «отрываются» от института трансплантологии, поддерживает с ними связь. Поскольку в институте оперируют больных со всего мира, координатор находится на связи с людьми во многих странах. Звонить ему можно практически в любое время. Когда бы я ни связывался с моим координатором, он был всегда деловит, четок и сердечен.

Первое время Татьяна возила меня на контрольные осмотры к врачам два раза в неделю, потом раз в неделю и реже. Перед врачебным осмотром я делал анализ крови, а затем медсестры обмеривали меня, делали уколы, записи и прочее. После этой подготовительной работы меня, уже «готового», проводили в маленький, скромный кабинет, где я ожидал врача.

После операции. Слева – доктор С. Нишида. Справа – медицинский координатор Э. Какайорин

Кабинетики, напоминающие соты, были выстроены в линию. В каждом находился такой «подготовленный» больной. Врач обходил эти кабинетики один за другим. Входя к тебе, врач уже имел данные последнего анализа крови, результаты замеров, сделанных медсестрой, и т. п. После короткого осмотра он делал назначения, спрашивал, есть ли у меня вопросы, и отвечал на них – терпеливо и исчерпывающе. Я мог спросить, почему он поменял то или иное лекарство. Врач объяснял это, например, изменениями в моих анализах крови. При этом он свободно оперировал результатами всех моих анализов за все время болезни! А это сотни цифр!

Как-то я попросил более детального объяснения. Врач открыл ноутбук и сразу показал мне график изменения одного из параметров крови за несколько месяцев. На экране отчетливо было видно, как показатели приближаются к норме, как на это влияют лекарства. Из графика следовала и необходимость смены лекарства: старое почти перестало давать эффект. Ответив, он спрашивал: «Еще вопросы?» Если их не было, прощался и быстро шел к следующему больному.

Однажды врач спросил меня, как я принимаю одно из важных лекарств. Я сказал: как полагается – за определенное время до еды. Врач с сомнением покачал головой. Оказывается, анализ крови, который я сделал накануне и результат которого врач уже знал, показал, что концентрация этого лекарства в крови говорит об обратном. Дома я увидел, что перепутал баночки с лекарствами и, действительно, принимал важное лекарство не совсем так, как следует. Я немедленно позвонил координатору, и все закончилось благополучно.

В связи с осложнением на почки мне рекомендовали больше пить. Я никак не мог заставить себя выпить положенное количество жидкости. Как-то на очередном приеме врач подал мне пакет с русскими напитками – квасом, лимонадом и т. п., которые он купил для меня в русском магазине по дороге на работу!

Еще одна черта американского здравоохранения, бросившаяся мне в глаза, – это медицина цифр. Предположим, у вас обнаружили какую-то проблему, которая вас пока не беспокоит, и рекомендуют в связи с этим лекарство с возможными побочными последствиями. Естественно, вы спрашиваете врача: «Доктор, а может, не надо принимать это потенциально неприятное лекарство, может, так обойдется?» Мне отвечали примерно так: если проблему не лечить, то вероятность появления осложнений, например, 70 %. А действие лекарства будем постоянно контролировать и при первых проявлениях побочных эффектов (если такое случится) изменим метод лечения. Ясно и понятно. Выбор – принимать это лекарство или нет – за пациентом. Для контроля я советовался с другими врачами и получал те же ответы.

Конечно, мне сложно делать выводы обо всей американской медицине. Правильнее говорить лишь о том, что видел я сам. Но вот что пишет мне жена друга, эмигранта из России, американского пенсионера, о перенесенной им операции:

«Дорогие друзья! Спасибо за поддержку. Пару слов о госпитале.

Я думала, что после 25 лет жизни в этой стране меня уже трудно чем-то удивить. Но я ошиблась.

Это университетский госпиталь, где проходят практику будущие врачи. И это прекрасный плацдарм. Здесь учат не только медицинским наукам, а и отношению к пациенту и его семье. Все продумано до мелочей. Дается даже устройство, по которому семья может следить за передвижением оперируемого родственника (называется биппер). На любую просьбу или вопрос – мгновенная реакция. Здесь пытаются поднять настроение шуткой не только у больного, а и у его семьи.

Пару слов о столовой на этом же этаже. Здесь питаются и врачи, и медперсонал, и родственники. Чистота, качество и низкие цены продуктов – восхищают.

Меня поразило еще одно новшество, которого я больше нигде ни в одном госпитале не видела. Ожидающие лифта периодически слышат волшебную мелодию пару секунд – это в отделении материнства родился ребенок! Слезы наворачиваются… Дай им всем Бог счастья».

То есть у жены друга практически те же впечатления от американской медицины, что и у меня.

Хотелось бы, чтобы наши врачи переняли то хорошее, что есть у американских и израильских врачей. Мне показалось, что главное здесь не столько уровень знаний, техники или зарплаты, сколько ментальность, отношение к делу, слаженная работа всей многонациональной команды – от директора института до медсестры и уборщицы. Но этому стилю работы (или даже шире – взгляду на жизнь, жизненным принципам) невозможно научить словами, надо повариться в этом котле. Поэтому я думаю, что было бы очень желательно посылать туда наших молодых врачей на стажировку.

С каждым днем я чувствовал себя все лучше и к врачам ездил все реже. Наконец мне сказали, что я могу лететь на Родину! На последней встрече врач дал мне новые назначения. Я захватил фотоаппарат, чтобы сфотографироваться с ним. Оказалось, что врач тоже взял фотоаппарат для той же цели! Значит, я был для него не просто очередным больным, но человеком, о котором хотелось сохранить память, отношения с которым важны. Сейчас эти фотографии постоянно передо мной.

Далее возникла небольшая проблема. Обычно иностранным пациентам после их отъезда из США аптека высылает лекарства в страну их пребывания. Оказалось (насколько мне и координатору удалось узнать), согласно российским таможенным правилам, в России частные лица не могут получать лекарства из-за границы. Координатору пришлось поломать голову и похлопотать, но решение было найдено.

Через четыре месяца после операции я вылетел из США. К этому времени я уже мог понемногу бегать, плавать, заниматься спортом. Сейчас я периодически делаю анализ крови, посылаю его координатору и в ответ получаю указания по приему лекарств.

На днях произошел случай, вновь напомнивший мне об «их нравах». Я обнаружил, что у меня скоро кончается главное лекарство. Сообщил об этом координатору. Почти сразу он мне ответил: «У вас должно быть еще столько-то таблеток этого лекарства. Этого вполне достаточно на несколько месяцев. Просто, как я вам говорил, в части банок оно находится под другим названием». Он оказался прав! Он знал положение с моими лекарствами на день звонка лучше меня!..

И еще одно приятное напоминание – на днях я получил доброе письмо от гепатолога из Америки, к которому я обратился со своей проблемой сначала, в конце 2013 года. В письме он интересуется моим здоровьем и напоминает, что надо строго следить за приемом лекарств…

Что я же я вынес из всей этой эпопеи?

Во-первых, диагноз «рак» – не всегда приговор. Для победы надо хотя бы вовремя обратиться к врачу. Но этого недостаточно – нельзя дальше просто плыть по течению, следуя его указаниям. Мне предложили несколько вариантов лечения, и, чтобы сделать выбор, надо было самому серьезно погрузиться в проблему. Отношение к медицине, которому меня учили в детстве – идти к врачу, когда терпеть уже невмочь, идти к ближайшему, районному доктору, не надоедать ему, не носиться со своей болезнью, как с писаной торбой, аккуратно выполнять врачебные указания и, если понадобиться, терпеть, «быть мужчиной», – не способствует выздоровлению.

Во-вторых, как никогда важна поддержка близких. Едва ли я выбрался бы из этой истории без помощи сына и жены.

Наконец, меня просто не взяли бы на операцию, будь я в худшем физическом и психологическом состоянии…