I

И так было всегда.

Всегда большинство шло туда, куда направляли его привычные ориентиры, украшенные перспективой «корма», «пойла» и крыши над головой. И увереннее всего поступь эта бывает тогда, когда «стадо» не гонят. Когда оно живёт в соответствии со своим представлением о мироустройстве, для кого ограниченном ближайшей оградой или пределами недалёкого поля, для кого увеличенном до территории Страны, а для кого выходящем в мировые просторы. Впрочем, последнее относится к редким исключениям, – к тем, кому повезло или кто сумел выбиться из поводимого стада, а потому не о них речь.

Отнюдь не в защиту Райха и его советских товарищей, но токмо радея об интересах отстающего в СССР производства, обращу внимание на исключительную важность ответственного отношения к делу, не в последнюю очередь формируемого крепостью семьи и нравственностью. Здесь же скажу, что безлошадный пролетариат (босяки, по Горькому) отродясь не ведал иного оружия, окромя булыжника. Потому, оказавшись у станка вне бдительного ока не прощавших брака старорежимных подрядчиков, пролетарий стал заваливать производство, которое не знал, не любил и которое ни в кои времена не вызывало у него положительных эмоций. Отсюда «рабочая» ненависть к подрядчикам – неусыпным «приставам» и «городовым производства». Потому в 1917 г. с ними в первую очередь расправлялся рабочий класс, разъяренный требованиями дисциплины и штрафами ввиду её отсутствия. Схожая психология присуща была новому, «от сохи», начальству, толком не понимавшему производство, а потому охотно взявшему на вооружение «партийный стиль» руководства. Из-за стремления руководить из конторы (а не на стройплощадке, как принято в США, Германии, и у других гигантов индустрии), неумелого пользования дорогостоящими станками и «хранения» их под открытым небом, – порча оборудования приобрела в СССР массовый, неконтролируемый, стихийный характер.

Вот и Райх, хоть и вслепую, но нащупывает некую производственную хаотичность, особенно свойственную пролетариату. Едва ли не в той же мере безалаберность на производстве была присуща и тем, кто имел уже опыт работы. В попытке уяснить вопрос, но более всего стараясь угодить психоаналитикам и потрафить кровным единомышленникам Райха, назову этот феномен пролетарской психологией производства. В соответствии с «психологией» завал производства сотрясал Страну особенно в первое десятилетие новой власти (Приложение IV). Правда, оптимистичный скрип перьев партийных шелкопёров, бойкие отчёты директоров, репортажи журналистов и песенные ритмы «голосистого» кинематографа несколько смягчали «тряску», но сути дела это не меняло. Совмещая в своём лице ряд этих качеств, яростный критик М. Булгакова поэт А. Безыменский с оптимизмом холерика кадил «социалистической ячейке»: «Завод – отец. Ячейка – дом. /Семьища – книги, труд – ребята. /Мы в комсомолии живём, /В стране весёлой и богатой» (1924). И это был ещё не самый худой «голос». Не в лыко Безыменскому, а справедливости ради, отмечу, что ставка на индустриализацию посредством жесточайшего контроля и в самом деле подняла производство Страны. Однако успехов в промышленности нельзя было достичь одной лишь строгостью. Налицо был великий энтузиазм народа. С реализацией (ленинских ещё) планов ГОЭЛРО в СССР произошёл энергетический прорыв. Были созданы новые отрасли промышленности – машиностроение, станкостроение, турбостроение авто– и авиастроение, химия и ряд других. Огромная Страна превратилась в гигантскую строительную площадку. С помощью кайла и лопаты, повозки и тачки, кувалды и, прошу прощения, «какой-то матери», – рабочие творили чудеса[81]. К удивлению всего мира, планы «кремлёвских мечтателей» в главных своих чертах начали сбываться. Небезынтересно знать, что «сталинские пятилетки» восхищали и другого «мечтателя» – Адольфа Гитлера.

Теперь о тех, кем восхищаться совсем не обязательно.

Если вернуться к «шараханию от станков», то после кровавых шатаний гражданской войны этому удивляться не приходится. Производственные и прочие несуразности, возникшие вследствие отрыва от традиций не только труда, но и от патриархальной семьи, – как раз и подвели сталинских соколов к необходимости пересмотреть «новые» принципы в пользу «хорошо забытых старых». Ибо только они способны были обустроить общество, оживить экономику и жизнь Страны.

Но их-то, как мы знаем, и не хотели приять патологические революционеры, русофобы и ненавистники Государства Российского, олицетворённые не к ночи будь помянутым Львом Троцким. Это же неприятие оздоровления России не в последнюю очередь подвело на «сталинскую плаху» в 1937–1938 гг. чуть не весь состав «ленинской гвардии». Именно тогда – с половины 1920 гг. – в недрах как раз «коммунистической империи» начали зреть процессы оздоровления, которые Адорно «у себя», а Райхи «везде», конечно же, не одобряли и одобрять не могли. И происходило это потому, что историческая Россия в ипостаси СССР начала уставать от чужеродной для неё интернациональной идеологии, нескончаемой и жёстко проводимой в гражданском бытии «классовой борьбы» и антисемейной этики. Безусловно, оздоровительные процессы никак не входили в расчёты ниспровергателей «старого мира», а потому и «там», и здесь они стремились внести хаос в традиции и культуру.

В эти же годы большевики левацкого и троцкистского толка угрюмо сетовали на то, что в Стране происходит реставрация дореволюционных порядков. Возвращение к основам российской цивилизации воспринималось ими как откат от «завоеваний революции». Всё в целом, включая вышеупомянутую «чистку партии» от патологических революционеров, не примирившихся с нормами мирной жизни «старых большевиков», «верных ленинцев» и вечных эсеров, воспринималось всё ещё многочисленной «ленинской гвардией» как скрытая контрреволюция. К примеру, тот же, неисправимый в своей революционности, Троцкий – в начале 1920 гг. грозный лев, а в конце их политическая болонка, не уставал злобно изливать желчь на головы «изменников дела революции». Опрометчиво забывая о своей, – он писал в книге «Преданная революция»: «…вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским обществом… Недаром же правительство приступило к отмене ограничений, связанных с социальным происхождением!» (1936). Там же Троцкий называет происходящее в Советском Союзе «сталинским термидором», что на языке Великой французской буржуазной революции означало контрреволюционный переворот.

Какие же именно отмены ограничений вызывали ярость в «фирме» Троцкий & К.?

Прежде всего те, которые позволяли принимать в высшие учебные заведения не исключительно «представителей пролетариата и беднейшего крестьянства» («заведомой аристократии», по Троцкому), но и не вырезанную «верными ленинцами» до конца исстари культурную часть общества. Как известно, среди «недобитых» как раз и числились потомки «старорежимных» сословий, в своих наследниках желавшие получить образование, ибо тяготели к нему. Отчего же так?

Лев Троцкий

И в чём суть «трагедии революции» и «личная боль»

Троцкого? Да оттого и в том, что «тупые и чёрствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали», – не успокаивается бывший «лев». Надрываясь от горя и люто негодуя на укрепление семьи в СССР, Троцкий пишет: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый “семейный очаг“, то есть архаическое, затхлое и косное учреждение… Место семьи должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания…».

Но в СССР – и это особенно бесило Троцкого – предатели сделали шаг «назад к семейному очагу»! Хотя, заметим, что тяжкие обвинения и горючие сетования полинявшего «льва», перекликаясь с «заповедями Райха», по-своему были обоснованы. Ибо уничтожение семьи в Советской России и в самом деле было прописано в перво-большевистских скрижалях. И Троцкий, превозмогая душевную боль, рыдает о потерях: «Когда жива ещё была надежда сосредоточить воспитание новых поколений в руках государства, власть не только не заботилась о поддержании авторитета «старших», в частности, отца с матерью, но, наоборот, стремилась как можно больше отделить детей от семьи… Ныне и в этой немаловажной области произошёл крутой поворот: наряду с седьмой (заповедь о грехе прелюбодеяния. – В. С.), пятая заповедь (заповедь о почитании отца и матери) полностью восстановлена в правах (ну, это и впрямь ни в какие ворота! – В. С). Забота об авторитете старших повела рже, впрочем, к изменению политики в отношении к религии… штурм небес, как и штурм семьи, приостановлен…», – негодует Троцкий, между тем, бережно вывезенный с женой и старшим сыном из «расстрельного» СССР в Турцию на корабле «Ильич».

Как мы помним, принципам беспощадной борьбы со всякой семьёй, кроме своей, Троцкий оставался верен задолго до благополучного отъезда. Мы помним также, что и незабвенный Райх – Вильгельм Райх, вызубрив «Азбуку» Троцкого, – во многом, если не полностью, был солидарен с ним.

И всё же, было от чего кусать локти Троцкому, возлюбившему прелюбодеяние и возненавидевшему семью в её «авторитарности». Ленинские заповеди, суть которых, по И. Бунину, сводилась к тому, чтобы «стереть с лица земли и оплевать всё прошлое, всё, что казалось прекрасным в этом прошлом, разжечь самое окаянное богохульство…», – не только ставились под сомнение, но и отрицались уже. Что и говорить: горе Троцкого – даже и без ледоруба готового к штурму «небес» – было поистине беспредельным!

Ему вторили невозвращенцы, до того занимавшие ответственные должности в НКВД, – А. Орлов, В. Кривицкий, И. С. Рейсс и им подобные. Все они – кто устно, кто письменно – надеялись на то, что «сталинскую реакцию смоет новая революционная волна», даже и несмотря на то, что большая часть недавних «героев революции… помалкивала об этом», – писал Орлов из заграницы, храбро добавляя: «Но… молчание рассматривалось как признак протеста»… [82]

В то время когда Орлов «молча» писал, а мастера заплечных дел Кривицкий и Рейсс вторили ему в том, что ренегат Сталин проводит «ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции» (Кривицкий[83]), – другие неумолчно разглагольствовали о том же и, понятно, «оттудова» же.

На фоне «мужиков», то бишь, – расторопных местечковых россиян типа Рейсса и Кривицкого, более смелыми казались «бабы» – знаменитая большевичка А. М. Колонтай (к ней мы ещё вернёмся) и не менее известный функционер большевистского периода Анна Абрамовна Берзинь. В 1938 г. она, словно шашкой, рубанула как уехавших крикунов, так и оставшихся «молчаливых» товарищей: «…Теперь мне воевать не за что. За существующий режим я воевать не буду…»!

Это почему же?

Потому что «в правительство подбираются люди с русскими фамилиями(!), – разъясняла непонятливым дознавателям из НКВД А. Берзинь. – Типичный лозунг теперь – «мы русский народ». Всё это пахнет черносотенством и Пуришкевичем», с ностальгией вспоминая постоктябрьские расстрелы русского населения латышскими, китайскими и прочими стрелками, – раздражалась Берзинь перед строгими, застёгнутыми на все пуговицы «слушателями». Анне Абрамовне, к её вящему сожалению, особо разгуляться не довелось.

Как и многие советские барышни, оказавшись на нарах «ни за что» (то есть не столько «по статье», сколько ввиду партийно-ошибочного понимания некоторых её пунктов), она надолго выпала из обоймы «строителей коммунизма». А вот престарелая Розалия Самуиловна Залкинд (более известная по прозвищам – «Землячка» и «Демон», а по Солженицыну – «фурия красного террора»), в послереволюционные годы хозяйничала в Крыму так, что Чёрное море кое-где сделалось красным от крови разрубленных и расстрелянных офицеров Белой Армии. Любившая после бумаг посидеть за расстрельным пулемётом, «красная фурия» благополучно пережила многих своих подельников. Но то «партийные дела». Разгулявшись не ко времени и не по возрасту, Розалия, «между дел», умудрялась ежедневно выбирать для своих ночных бдений кого-нибудь из молоденьких красноармейцев. Троцкий также возлюбил Крым, в котором «гулял» по-своему. На пару с Розалией он приложил руку к казни около 20 000 офицеров, оставшихся верными присяге и Империи.

Досталось от красных фурий не только воинственным дворянам. Только за первую зиму 1918 г. было расстреляно 96 000 из 800 ООО «простых» крымчан! А ведь была ещё весна… лето… осень… и опять зима… Но времена года не были помехой любителям расстрельных «картинок». Каждый из палачей развлекался по-своему – кто практиковал «любовь», а кто испытывал наслаждение, неся смерть другим [84]. Немало было и тех, кто совмещал «моральную свободу» с теоретическими обоснованиями её.

Задолго до откровений Троцкого и параллельно с практикующими «мораль», против давно опостылевших левакам старорежимных семейных норм ополчилась «любовь Ильича» – пламенная революционерка Инесса Арманд. Устав от семьи и «отупляющей домашней работы», Арманд заявила в 1919 г.: «Мы должны и мы уже начали вводить общественное воспитание детей и уничтожать власть родителей над детьми»[85]. «Дух солидарности, товарищества, готовности отдаться общему делу развит там, где нет замкнутой семьи», – вторил ей не меньший провозвестник «свободы» И. Ильинский[86]. Однако, всех далеко превзошла в этом «деле» жрица любви – феминистка и «комиссар общественного призрения» А. Колонтай, по мере роста коммунистического сознания негласно переименованная в «комиссара свободной любви».

После революции особенно остро реагируя на пережитки «неграмотности» в вопросах нравственности и личной жизни, Колонтай не в состоянии была переносить шедшие вразрез с коммунистической моралью «отсталые» взаимосвязи семьи и брака. Потому в 1922 г. она выступила с циклом «Писем к трудящейся молодёжи». Предваряя «позднего» Троцкого, Колонтай в первом письме уверяет пролетариат в том, что «при коммунизме мораль отомрёт». Впрочем, до этого надо ещё дожить, хмурится Колонтай, а пока мораль находится «на переломе»… Она и сейчас ещё нужна, допускает слабинку «жрица», но, тут же беря себя в руки, заявляет: это должна быть другая мораль, такая, которая отрицает устаревшие заповеди «не грабь», «не воруй», «не пожелай чужой жены» и т. и. Во втором письме, Колонтай, не прощая себе «слабости» первого, камня на камне не оставляет от старой морали, которая «поднимает голову и душит ростки новой пролетарской идеологии» (Приложение V). Сменив тогу «жрицы» на комиссаркую гимнастёрку (очевидно, не без прорех), донельзя опростившаяся Колонтай с истинно пролетарской ненавистью обрушивается на Эммануила Канта – «наиболее яркого представителя буржуазного мышления» – за доминанту совести в его философии. Но, по мнению Колонтай, особенно непростительно, недопустимо и даже преступно было признание Кантом души в человеке… как и то, что в самом существе последнего заложена духовная ответственность за всё происходящее. Такое выжженная революцией пролетарская совесть Колонтай уж никак не могла стерпеть!

Следует заметить, что коммунисты не без основания рассматривали семью, как соперника в борьбе за личность, как реальную помеху массовому распространению революционных идеалов. Поскольку прежде всего на семье базировалась «старорежимная» Россия, не без духовной и моральной целостности народа ставшая могучей империей. В пику «старым» ценностям большевистское государство, прокламирующее диктатуру пролетариата, было заинтересовано в обезличивании граждан, в подчинении их целиком и полностью идеям революционной борьбы. «Партия имеет право заглянуть в семью каждого из нас и проводить там свою линию», – декларировал параграф не иначе как «антисемейного кодекса» строителей коммунизма [87]. Заглядывая из-за плеч то в «кодекс», то в растленные души старших товарищей – устроителей коммунистического общества, наиболее ретивые из младших «строителей» не преминули переплюнуть своих учителей.

В 1918 г. во Владимире вышел декрет, гласящий: «После восемнадцатилетнего возраста всякая девица объявляется государственной собственностью», которая под страхом административных мер обязана была зарегистрироваться в бюро «свободной любви» при Комиссариате призрения, где ей предоставляя выбор из мужских особей от 19 до 50 лет. «Дети, произошедшие от такого рода сожительства, поступают в собственность Республики»[88]. Узнав о нововведении, отцы-идеологи, очевидно, поперхнулись от «владимирской простоты» и отменили пущенный было в дело «инкубатор» по производству «детей Республики», но сам факт его учреждения весьма знаменателен. Как раз в эти годы среди людей ходила злая поговорка, таящая в себе ненависть народа к «учредителям» безнравственности: «Жену отдай дяде, а сам иди к…». Между тем протрезвление наступало не только в умах простого люда.

К середине 1930 гг. «верхи» (естественно, кроме Берзинь, Залкинд, Колонтай и иже с ними) пришли к пониманию, что на «.. х» далеко не уедешь, да и само общество попросту развалится. От понимания этого произошли первые ростки «контрреволюционных изменений», которые «несгибаемые», «пламенные» и прочие революционеры, в пику идее Аркадия Аверченко, – нарекли «ножами», брошенными «в спину революции». Эти же изменения пробудили робкие надежды среди тех, кто прочными узами был связан с Россией, её традициями и судьбою народа.

Один из представителей «недобитого класса буржуев» историк и религиозный мыслитель Георгий Федотов в конце 1930 гг. писал о происходившем в России: «Борьба (…) сказывается во всей культурной политике. В школах отменяется или сводится на нет политграмота. Взамен марксистского обществоведения восстанавливается история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений. (…) Право беспартийно дышать и говорить, не клянясь Марксом, право юношей на любовь и девушек на семью, право родителей на детей и на приличную школу, право всех на «весёлую жизнь», на ёлку и на какой-то минимум обряда – старого образца, украшавшего жизнь, – означало для России восстановление из мёртвых»[89].

И это было истинно так. Более того, если бы это так не было, то не было бы победы России в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.

Но возрождение из пепла было наименее желательно для идеологов и обитателей духовных кладбищ – живых мертвецов, олицетворённых в недругах России. Не приветствуя обновление Страны в 1930 гг., не были они рады восстановлению России (СССР) после завершения II Великой Трагедии века. Не видели они союзника «на востоке» во время и после «культурных революций» 1960 гг. Не видят его и сейчас… Через силу хладнокровно оценивая «пророчества» неомарксистов, опять придётся признать неслучайным, что идеологи антикультуры нашли наиболее подходящее для себя место в США. Подобные идеи могли найти благодатную почву и получить широкое распространение только при культурной всеядности гетерогенного по своим этническим составляющим и (чуть позднее) сексуальным пристрастиям населения. Именно США были возделаны и унавожены всем, что могло способствовать бурному росту беспочвенных, бескорневых и попросту сорных учений о денационализации, дехристианизации и дегуманизации культуры. Потому там, «когда нужно было», в одночасье могло вырасти множество «грибов», способных без труда пробить давно истончившийся «асфальт» пуританских традиций. Пожалуй, непримиримые «борцы с фашизмом» и вырастили в США ядовитые саженцы для тогдашних, последующих и нынешних демократов – вечных антифашистов в овечьей шкуре. Надо думать, у писателя и общественного деятеля Теордора Драйзера были основания заявить в мае 1930 г. корреспондентам газеты «San Francisco Chronicle»: «Мы называем эту страну демократией. В действительности же это олигархия. Правительство расположено на Уолл-Стрит». «Как зебра бьётся в когтях хищников, так трудящиеся массы задыхаются под экономическим гнётом гигантских корпораций», – писал он в 1932 г. в предисловии к книге «Говорят горняки Харлама».

В связи с «гнётом хищников» приходят на память слова бывшего губернатора штата Луизиана Хьюи Лонга (1894–1935) [90] – самого серьёзного противника Рузвельта на выборах в президенты в 1936 году: «фашизм придёт в Америку под личиной антифашизма,»[91]. Но, когда приходя вовремя, а когда задерживаясь где-то, фашизм (примем на время сложившийся стереотип) время от времени «вылетал» из США. Куда? А это зависело от времени, политических или военных интересов, по которым уточнялось время «вылета» и адреса «прилёта». По наступлению ясности личина была уже не обязательна. Её заменяла куда более надёжная и ещё более универсальная (то есть на все случаи, простите, жизни) доктрина демократии. К примеру, для Дрездена «время пришло» в феврале 1945 г. Количество сброшенных на немецкий город бомб сопоставимо с тротиловым эквивалентом атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки. Как и в последующей атомной бомбардировке Японии, тут не было военных целей. Убийцы мирных жителей исходили из политических соображений. Погибло 135 тыс. мирных жителей города, почти миллион получили ранения. В двери Японии «доктрина мира» «постучалась» дважды – весной и летом того же года.

В соответствии с давно выработанной канонами демократии (или интересов США, что одно и то же), гасящей зло в любой части мира, генерал-майор Кертис Лемэй разработал план атаки Токио напалмом, и 10 марта 1945 г. столица Японии была выжжена дотла. Погибло около 100 тыс. человек. Через несколько месяцев по приказу президента США превращены были в пепел японские города Хиросима и Нагасаки. «И это ещё не всё…», – заявил Трумэн в августе 1945 г., глядя, то ли на Восток, то ли ещё куда. Эти-то «атомные солнышка», как называли смертоносные бомбы резвившиеся от безнаказанности американские военные, как ничто ярко высвечивали «мысль» президента.

За всем тем разница между каноническим фашизмом и его противниками была зыбкой не только в рисковые времена перед и после II Мировой войны. Много позже убийства Лонга американский писатель Гор Видал в интервью журналу «Штерн» (1998), раскрывая особенности «других» уже американских реалий, говорил о том же: «Современная диктатура не приходит в чёрной или коричневой форме. Мы вынашиваем её с помощью телевидения, развлечений, увеселений. И воспитания, оглупляющего народ»… В том же интервью Гор безапелляционно утверждал: «Мы готовимся к приходу нового Гитлера. Живём в нацистском государстве». Так вот прямо и сказал (причём, – правильно сказал).

Конечно, можно предположить, что безумство храброго и старого уже Гора-писателя (прошу прощения за случайную игру слов) было вызвано тем, что он, давным-давно отойдя от политики, передал басовую партию своему меньшому брату Альберту Гору (своей «горячностью», помнится, едва не растопившему арктические и остальные льды, но успевшему-таки «с жару» отхватить за свои гадания Нобелевскую премию, и не только…). Ибо, доведись Видалу высказать такое про своё отечество во времена Райха, то не видал бы он, как своих ушей, не только политической карьеры, но даже и писательской…

Всё, казалось бы, так. Но как быть с тем, что, то же самое, причём, – «сейчас» утверждает человек, видевший себя Президентом США?! И в самом деле, кандидат в президенты в кампаниях 2008 и 2012 гг., – Рои Пол заявил буквально следующее: «США в своём политическом развитии продвигаются в сторону мягкой формы фашизма, при которой нарушаются права граждан и всем заправляет военно-промышленный комплекс»!

Чем же подкрепляет свои столь ответственные выводы м-р Пол, который с 1988 г. бьётся за кресло президента и который более 20 лет являлся членом Палаты представителей?

Прежде всего, убедительными доводами и железной логикой: «У нас стало ещё больше корпоратизма (когда всем заправляет военно-промышленный комплекс) и больше нарушений наших гражданских свобод, – говорит м-р Пол. – Мы всё больше лишаемся права на частную жизнь, вводятся национальные удостоверения личности… Мы идем к фашизму не гитлеровского типа, а к более мягкому – (выражающемуся в) потере гражданских свобод, когда всем заправляют корпорации и… правительство лежит в одной постели с большим бизнесом».

Это наблюдение должно представляться российскому читателю особенно ценным, поскольку правительство России в «постельном плане» далеко и, очевидно, – надолго обогнало Америку… В отношении последней, прежде всего в ущемлении гражданских прав и свобод кандидат в президенты видит «фашистский оттенок». Утверждая, что США уже «подходят к этому очень близко», м-р Пол, очевидно, намекает на то, что, если даже семенить мелкими шажками, то со временем в этом направлении можно уйти далеко – очень далеко…

II

Однако господа Гор Видал и Рон Пол всё-таки ошибаются (причём, Пол – дважды).

То, от чего они предостерегают, может оказаться пострашнее германского (так и быть, оставим это понятие в навязанной обществу трактовке) фашизма. В реалиях рубежа 1920–1930 гг. тот всё же послужил средством консолидации народа с целью возрождения поруганного отечества и восстановления разграбленного государства. Здесь же – в США или начиная с США — он придёт (а может, приходит или ужё пришёл) в жирующую страну, в которой общество независимо от достатка живёт в планово виртуальном, а не реальном мире. Придёт в социально цивилизованное, но обездушенное и малокультурное общество, в котором душа «массового человека» проиграла себя в компьютерных играх и размазала мироощущение в сетевых, телевизионных и прочих программах. Придёт в страну, в которой патриотизм отождествляется с защитой (за отсутствием другого) потребительски виртуального существования, где даже церкви сдаются в аренду содомитам, превратившим дорогу к храму и сам храм в оплачиваемую панель. Именно на этих «дорогах» – до храма и от него – похотливо раскачиваются «многополовые» участники гей-парадов. Якобы наднациональная идеология, исповедуя тоталитаризм наизнанку, лишь поначалу рядилась в пацифистский интернационализм. С освоением новых технологий Его Величество Рынок, настаивая на себе, внедрился в душу и заменил её «богом» потребления. Цивилизация Западного Мира обозначила свой новый виток. Отредактировав идеологию тогда, вывела стратегию пресловутого «золотого миллиарда» сейчас.

Но вернёмся к отмеченной уже нами злополучной разнице между патриотизмом и nazi. Это тем более важно, что идея тождественности, запущенная в мир в 1940 гг., была обязательным условием для перевода «мировой политики» в новое качество. В этих целях необходимо было, проводя тотальную ревизию всего, что не связано с потреблением, – переориентировать, разуверить человека в духовных и моральных ценностях. Шаг за шагом деформируя сознание, «идея» перекраивала политическое восприятие и отношение людей к своим отечествам. Но нет ничто нового под луной. Вышеупомянутое «единство», рядясь в белую тогу пацифизма и «ненависти к насилию», лишь сменило старое исподнее, скроенное из овечьих фартуков. Отыграв свою роль в истории и сопрев от долгой носки, оно взяло на себя функцию «мирового мочала» для мытья мозгов перед приятием идеологии Глобализма. Загаживая умы, и повсеместно вызывая сомнение в отечественных ценностях, «исподнее» создавало соответствующую себе философию, суть которой проста, как медный грош: «живи сегодня»! Человек стал осознавать себя в качестве покупающей, а не мыслящей субстанции: если покупаю и потребляю, значит, существую! И невдомёк «существующему», что развенчанный в привязанности к Отечеству (то есть отваженный от «нацизма») и посаженный на иглу потребления, он, кувыркаясь в «вещности», мало чем отличается от продукта обмена. Поскольку из субъекта превращается в «вещь потребления». Не приходится говорить, что выбор этот зависит не от него…

Фактическим выражением пересотворённого (то есть из тварного обращённого в «товарного.») человека стали отнюдь не спорадически заявившие о себе либеральные бунты в США и Европе. Начатые как протестные против буржуазности, погрязших в быте отцов и дедов, они, в поистине дьявольской эвольвенте привели к потреблению жизни в наихудшем качестве. Движения «детей-цветов» (flower children) в Новом Свете и «Парижский май» в Старом в середине 1960 гг. были столь же искренними, сколь коварными были посылы, подталкивающие их к такого рода невинности. Скоро выяснилось, что «дети», хоть и ходили в ночных рубахах с венками из цветов на голове, вовсе не напоминали собой ботичеллевскую «весну». Уже в отрочестве возненавидевшие отцов, быстро взрослеющие чада объявили войну «буржуазии», к числу которой относили всех, кто не разделял их мировосприятие, политические пристрастия, социальные настроения и стиль жизни. Чувство эмоционального и эстетического единства, лишённого позитивной программы, становилось руководством к действию: «Делай, что хочешь – это и будет твоим законом». Откровенно люмпенская стихия – «игра в жизнь» размывала границы между реальным миром и воображаемым. В моду входило аскетическое учение Кришны и бахай. «Вспоминались» экзотические религии – Изиды, Астарты, Митры.

Но меньшее не может вместить в себя большее, поэтому не духовное нищенство осеняло «люмпенов». В их воображении, ухоженном дымками от «травок» и дешёвым алкоголем, возникали не буддийские или христианские святые, а скорее языческие духи земли – Великий Пан и игривые Сатиры с их пенисами, пенистыми чашами и пьянящим звучанием «потусторонних» свирелей. По словам левого неоконсерватора Кристофера Хитченса – это было «своего рода испытание, приобщение к радости и свободе». Провозгласив свободу от «всего», юные псевдо-революционеры «на радости» приплыли к отрицанию нравственной дисциплины. Пройдя испытание разнузданностью, прияли вседозволенность, визитной карточкой которой стала «наркота» и секс «без берегов». П. Колье и Д. Хоровиц, сами «шестидесятники» в своей покаянной книге «Поколение разрушителей» суммируют итоги молодёжного движения: «Начав штурм авторитетов, мы ослабили иммунную систему нашей культуры, сделав её уязвимой для разных приблудных болезней».

«Штурм авторитетов» содрогал нравственные основы общества. «Приблудные болезни» разъедали организмы стран и государств, а остриё социального протеста затачивали экстремистские организации и террористические группы. Поначалу заявив о себе в форме отказа от «буржуазных» традиций, «свобода», размыв хлипкие берега морали и нравственности, вошла в русло криминального «самовыражения».

Наряду с экстремальными, в молодёжном движении находили себя относительно мирные формы протеста, отражённые в известном лозунге хиппи: «Make love, not war!» («Занимайтесь любовью, а не войной!»). Не слишком заморачивая себя войнами, «цветы мира» находили большее удовольствие в активном ничегонеделании. Эстетизированное безделье сменялось рвано-неряшливым и безразличным к жизни стилем «панков» (punk <жарг.> – шпана, подонок). Перешагнув пределы цивилизованного запада, формы этического хаоса стали брендом мирового масштаба. Отдав «Власть – воображению» (лозунг «детей») и «дионисийским» мотивам наспех перелистанного Ницше, молодёжь больше тяготела к духовной эквилибристике. Впрочем, наиболее вдумчивые изучали теории индийских гуру, среди которых выделяли Джидду Кришнамурти, а впоследствии учение Бхагван Шри Раджнеша.

Тем не менее, международному движению, словно в насмешку вошедшему в историю под названием «культурная революция», более всего были характерны пороки «болезненного неистовства», надолго определившие новые этические цензы. Деление на «высокую» и «низкую» культуру кануло в прошлое: в жизнь общества вошла популярная культура. Прежние эстетические ценности сменила этика толпы, – тех, «кого много»… О себе оглушающе заявил феномен массовой культуры.

Кришнамурти

Шри Раджниш

Что делать, – и водяные пузыри дают тень… Именно этика нелимитированного потребления легла в основу формирования общественного бессознания. Образование среди лохматого «люмпена» и живущих в виртуальной реальности акселератов было не в чести. «Отцы» оглушены были «свободой», а оболваненное (ею же) «ширяющееся» поколение «детей» в дымке либеральных ценностей не разглядело подвоха. Потому и те и другие легко подверглись идеологическому обману. Под факелом «свободы» раздавая жвачку и рваные джинсы, мировые нувориши исподволь навязали миру тождественность национального сплочения (фашизма) с человеконенавистнической идеологией нацизма. И замороченный фиктивными свободами, «хлебом» и «зрелищами» игр, цивилизованный обыватель, «назвавшись груздем», согласился с этим.

В соответствии с широко и повсеместно распространяемой «идеей», Европу заполонили несчётные экспозиции «жертв фашизма». СМИ, огульно проходясь по ходу и итогам Мировой войны, вытаптывали из памяти поколений всё, о чём они не должны «сметь своё суждение иметь». Это был не первый и не последний подлог (на Мире, упаси Бог, настаивать не буду) XX столетия. Изначально кормясь крохами со стола идеологов и потеряв невинность «под столом», СМИ и политическая журналистика, вместе с «науками» как во времена Лонга, так и сейчас, – где стирают, а где заплёвывают черту между фашизмом и нацизмом, ко всему прочему отождествляя эти понятия главным образом с Германией.

Между тем даже такой ярый ненавистник пар, как В. Райх, в своих работах отрицая фашизм в качестве «диктатуры немногочисленной реакционной клики», в предисловии к упоминавшейся книге утверждал: «Фашизм – это международное явление, проникшее во все общественные органы всех стран». И далее: «Термин “фашизм” не более оскорбителен, чем термин “капитализм”. Это понятие означает определённый тип массового руководства и массового влияния: авторитарную, однопартийную, а, следовательно, и тоталитарную систему, в которой интересы власти преобладают над объективными, а факты искажаются в угоду политическим интересам. Поэтому можно утверждать, что существуют “фашисты-евреи” и “фашисты-демократы”», – пишет то ли потерявший бдительность, то ли понявший что к чему Райх.

Чего бы там ни виделось пристрастным исследователям и того и нашего времени, фашизм, настаивает Райх, – «не составляет характерную особенность немцев или итальянцев[92]. Фашизм проявляется в каждом индивидууме во всех странах мира» (вот и мы о том же!). «Следует признать обоснованность формулы: “Человеку нужны руководство и дисциплина”, “авторитет и порядок”, если учесть существование антисоциальной структуры личности. Фашистская идеология имела самые лучшие намерения. Те, кто не признавал субъективную честность фашизма, не могли понять его привлекательности для масс»[93], – писал Райх в книге, над которой работал в 1930–1933 гг., т. е. тогда, когда разгорелось уже зарево из тоталитарных идеологий и систем фашизма[94].

Но дело даже не в разнице и сути «фашизмов», а в том, что главному из них приписывается то, что характерно нацизму. Очевидно, упорное непонимание состояния умов как в межвоенный, так и послевоенный период, став хроническим, мешает политическим сутенёрам понять «глобальную» опасность того, что творится в умах людей сейчас. Не желая в упор видеть диалектику массового человека, либерально-космополитическое сознание в логической путанице лишает смысла эти понятия и вместе, и каждое в отдельности, клея ярлык «фашизма» ко всему, что не устраивало и до сего дня не устраивает его «общечеловеческие» амбиции. Отсюда ревность носителей либерального сознания ко всякому национальному единству, культурно-этической целостности и, что совсем уж нелепо, – к фактору, способствовавшему сохранности исторического существования народов, а именно, – к патриотизму.

Впрочем, нелепым это кажется лишь на первый взгляд. Ибо патриотизм подразумевает любовь (всякого) народа к своему Отечеству, что по требникам рыночного космополитизма (предтеч нынешнего Глобализма) совершенно недопустимо. Вот и цитируемый нами В. Райх такие государствообразующие понятия, как честь, долг, мужество и самообладание определяет ни много ни мало, как «патологические эмоционально окрашенные понятия». Сейчас же, прослеживая технологию развала России якобы демократической властью, пришедшей к государственной кормушке в середине 1980 гг., приходится делать вывод, что для демократов всех мастей скрижали Райха являются неприкосновенными для критики. Но не будем отвлекаться.

Вслед за отмеченной Гербертом Маркузе «свободой без берегов», усилившей европейский феминизм, – в инкубаторе антикультуры начало расти возмущение тем, что рожать должны… только женщины! Против такого «безобразия» теперь выступают целые дивизии, пока ещё не вооружённых, феминисток. Таким образом, под видом «борьбы за справедливость» делается попытка взять под сомнение правильность рождения – ни много ни мало – всего предыдущего человечества… Заодно ставятся с ног на голову прежние и ныне существующая цивилизация, которые с точки зрения борцов за равенство развивались «и неправильно, и несправедливо». Впрочем, в таких «переворотах» нет ничего странного. Поскольку, едва ли не канонизированный при жизни «весенними» детьми, – «Эрих Фромм утверждал, что различия между полами не заложены в человеческой природе, они суть фикция, свойственная западной культуре», – пишет Бьюкенен.

Примерно в то время, когда Бьюкенен возмущался франкфуртским «анатомом», мне довелось наблюдать по CNN лекцию американского врача. На анатомическом атласе – не понарошке, а взаправду – он убеждал, что «в соответствии со своими природными особенностями рожать могут и мужчины»…

Хорошо, если эмансипант в штанах говорил это в утешение оголтелых феминисток и воинственных борцов за женские права, – а что если нет?! Воистину, в этом мире многое чего может заставить умного человека смеяться, но мало что – веселиться!

Но и нужно ли удивляться (о «веселии» я уж не говорю) «докторским мыслям»?! «Рассудок по своей природе утилитарен. – писал русский философ С. Левицкий об умственной и нравственной стороне обывателя, который может быть и в докторском халате и в профессорской мантии. – Когда утилитарность находится на службе разума и совести, то она может только расширить размах предпринимаемых дел. Но, когда утилитарная рассудочность становится самоцелью, она может приводить к разрушительным последствиям. Ибо рационалистический утилитаризм делает нас слепыми к нравственным факторам. Для рассудка не существует ни добра, ни зла, но лишь польза или вред»[95]. Как говорил один из персонажей «дивного мира» О. Хаксли: «Прочная цивилизация немыслима без множества услаждающих пороков»…

Находясь под впечатлением мыслей философа и скудоумия строителей «прочной» цивилизации, я раскрыл оказавшийся под рукой журнал. Рассеянно листая его, набрёл на «полезные советы», которые умащивал кулинарный рецепт с замысловатым названием: «Варево из телячьих мозгов». Он живо заинтересовал меня. Наскоро переписав «варево» (возможно, с некоторыми ошибками), я нашёл его в следующем виде: «Поддающиеся наилучшей обработке телячьи или бараньи мозги заправляются злым перцем и уксусом; в отдельных случаях – лавровым листом. Трудные в обработке – хлебом (сухарями) или смазываются маслом. При правильной работе с мозгами они должны вскипеть, после чего их проваривают. Затем промывают мозги тёплой водой, очищают от всего лишнего и поливают вином. Когда мозги остынут, ими можно пользоваться по своему усмотрению, хоть нарезать ломтиками»…

Замечательная кухня! В ней бросается в глаза хорошее знание лёгких в обработке телячьих и бараньих мозгов. Их нужно лишь хорошо промыть, обильно полить вином (не худо и водкой) и сдобрить хлебом, после чего влетающие в копейку зрелища будут вовсе не обязательны. Что касается заэмансипированного доктора, то, видимо, прав был Аристотель, считавший: «Для обладания добродетелями знание значит мало или вовсе ничего».

Вот и Руссо, задавшись вопросом: «Способствует ли развитие наук и ремёсел улучшению нравов?», – через две тысячи лет пришёл к схожему выводу. В главе «Трагедии» Левицкого находим схожий диагноз: «Наша эпоха – эпоха рационалистических утопий, за наукообразным фасадом которых разверзается разрушительный хаос безумия…Всякая утопия, при попытке претворения её в действительность, мстит за себя насилием над действительностью..»[96]. Как видно, «под луной» и в самом деле нет уже ничего нового… Но и действительность не остаётся в долгу. Нарушение баланса природы, культуры и цивилизации, в её инновационных составляющих, постепенно приводит общество к духовной деградации.

Надо полагать, в нашу историческую эпоху разрыв естественных связей стал следствием не одной только рыхлости общества наибольшего потребления, тщедушия властности и тотальной коррупции. Разрыв этот стал следствием исторического прогресса, измеряемого не ростом духа, а скоростью материальных трат. Люди верят науке, потому что она приносит пользу. В то же время не верят ни своим глазам, ни своим ушам, если увиденное и услышанное не находит подтверждения или не соотносится с промытыми в мозгах «истинами». Хотя, если на протяжении длительного времени именно такого рода прогресс настойчиво заявляет о себе, то, может, он и есть исторически выверенная доминанта, единственно стоящая серьёзного внимания? Ведь, если стоять на том, что траектория технического прогресса неизменно прямолинейна, а повторяемость социальных потрясений на удивление стабильна, может, и впрямь следует отказаться от духовных и этических ценностей прошлого?! Может, «хомо сапиенсу», забывшему, откуда начал свой путь, а потому не понимающему уже куда идёт, – суждено не человеческое, а «общественное» или даже телячье существование?

Так ли это? То ли имели в виду Аристотель и Руссо?

Думаю, что нет.

Напомню, оба они чтили и знание и добродетели, расходясь в конкретике их в соответствии с нормами современной им исторической формации. Так, если Аристотель рассматривал философские знания как благо, осуществлённое в поступках, должных украшать гражданское общество (государство), то Руссо, презиравший цивилизацию в её исторической траектории, отдавал приоритет созданию высоконравственного общества, устроенного на законах и непременном следовании им. Словом, и в том и в другом случае (по крайней мере в теории) высоко ставились пытливый ум и гражданские добродетели, проистекающие от духовной организации человека. Говоря о потенциях доброй воли, Аристотель увещевал: «Человек, стремящийся быть самым добродетельным, тоже не станет им, если его природа этому не способствует, но более достойным станет». И это так, потому что добро дальновиднее зла. Последнее, рано или поздно становясь явным, отравляет человеческие отношения подозрительностью и ненавистью. Другое дело субъективность в понимании «добра» и «зла», которые в иных обстоятельствах подчас меняются местами. К тому же, пристрастная, злая или недоброжелательная оценка подлинных достоинств подчас оттеняется благосклонностью к мнимым, ибо первые оценивает ревность и зависть, а вторые – тщеславие и злорадство. Отсюда важность духовных и моральных критериев, способных, если не устранить, то уменьшить погрешности в оценках. И здесь натыкаешься на прельщения «предметной реальности», о которых писал ещё Е. Н. Трубецкой: «Одно из величайших препятствий, задерживающих духовный подъем, заключается в том призрачном наполнении жизни, которое дает житейское благополучие. Комфорт, удобство, сытость и весь обман исчезающей, смертной красоты – вот те элементы, из которых слагается пленительный мираж, усыпляющий и парализующий силы духовные». Однако, взращённая вирусом материализма, технократии и потребления, но при этом сохраняющая универсальные претензии, «вторая реальность» упорно продолжала создавать среду, способную воспроизводить лишь себе подобное. Именно в этой среде человек стал походить на то, что Аристотель провидчески определил как «общественное животное».

Евгений Трубецкой

Многие века спустя поставленное на конвейер и остановившееся в духовном развитии, а потому наречённое Бенджамином Франклиным, “tool making animal” (животное, изготовляющее инструменты), последнее уподобилось волу, тянущему жернова по кругу «осевой реальности». Правда, с тех пор пройдя немало «кругов», оно к середине XX в. изощрилось настолько (к примеру, – в Англии), что умные, ироничные и беспощадные «теккереевские» описания О. Хаксли «общественно-осевых» реалий сейчас выглядят едва ли не респектабельным руководством для обучения хорошему тону томных девиц и гимназистов. Но общество, в системе измельчённых ценностей разделённое не столько по пристрастиям, сколько по уровню потребления, не особенно осознаёт это. Подтверждение тому растущее число бездумных customers (покупателей), «невесть откуда» берущиеся духовные дегенераты, которые, посредством вездесущих СМИ подчас делаясь знаменитыми, становятся «сливками» общества и примерами для подражания. В их число входят иные, быстро возжигаемые и столь же скоро гаснущие, «звёзды» в сферах поп-культуры, визуальной продукции, книжного корма и газетно-журнального пойла. В своей совокупности всё это воспроизводит «жующие интересы» и «корзинное потребление» внешне активной жизни, едва ли не по часам разрегламентированной «жрецами» Его Величества Рынка. Под сладкое пение нанятых или за гроши отдающихся «сирен», строители «глобального мира» создают единый для всех народов язык финансовых операций, подкрепляя их этическими оценками.

Если от теле-компьютерных развлечений обратиться к смежным, плодящимся не по дням, а по часам, формам досуга, – то тут впору и разрыдаться даже. Поскольку призвание виртуальной реальности, слепящей незрелые умы блеском и фальшивым великолепием, состоит в замене (replacement) естественного бытия на «счастливые» заменители его, таким образом, изолируя душу и сознание человека от естественного развития.

К примеру, компьютерные игры «для маленьких», в коих через годы обращаются сами взрослые, занимают лидирующее положение в длинном ряду «омолаживающих» игр. А ведь, с приятностию убивая время, но теряя смысл своего существования, – массовый потребитель убивает свою жизнь!

Почему же?

Да потому, что «компьютерная реальность», глубоко внедрившись в жизнь и досуг, на сегодняшний день не имеет себе равных по степени воздействия на органы чувств (ум, как нечто совсем не обязательное в мире виртуальной реальности, мы опускаем) человека. В этом её особенность. В соответствии с одной из них, если ребёнок (или «хорошо сохранившийся» взрослый) сотнями убивает монстров и «плохих» героев, то в его прогрессивно повреждаемую психику закладывается информация приемлемости устранения всего, что его личное (но управляемое извне) сознание может признать ненужным, малосущественным или не представляющим никакой ценности. Именно это свидетельствует о доминанте в сознании виртуальной реальности, чреватой непредсказуемыми последствиями. Ведь психическое смещение в иную реальность создаёт тяжёлый психологический дискомфорт в этой. Именно тогда у человека возникает острое желание изменить, подорвать или уничтожить то, что причиняет ему страдания, поскольку две реальности несовместимы в одном сознании. Как правило, проигрывает та из них, которая становится человеку чуждой – та, от которой он и бежит!

В наши дни «бегство» это приняло глобальные формы.

Разрушение психики в часы досуга усиливают чудовищный шум, крики «несчастных жертв», «музыкальный» грохот и прочие атрибуты рынка. Вся эта «жесть», оглушая и отупляя человека, исподволь подбивает его на жестокость. Поскольку готовое уже к тому сознание снимает реакции психической защиты в ослабленных или атрофированных психосоматических центрах. Одно только «музыкальное сопровождение», вбивая в черепную «коробку» могучие децибелы, разрушая мозг и деформируя волю, наталкивает на беспардонные, «мужественные», «жёсткие» и даже преступные деяния. Спекулируя на извечной страсти человека ко всему таинственному – «мистическому миру»,«;потустороннему шуму», карманному «ужасу» и вообще ко всему «запредельному», – обществу в первую очередь навязываются именно такого рода «шумы», игры и развлечения. Хотя бы потому, что, получив «общественное признание», именно они приносят наибольший доход их устроителям. Если же подойти к этой проблеме с позиции «хороших» и даже полезных сторон вещной реальности, то становится очевидным следующее: давая человеку определённые преимущества, она отнимает у него специфически присущие ему природные свойства и особенности. Вспомнив же о полезных сторонах «вещей», замечу – история не знает ни одного великого или значительного изобретения, ни единого положительного примера, который не был использован во зло или извращён до полной его неузнаваемости. Поневоле приходишь к неутешительному выводу о том, что человеческий гений в наилучших своих качествах может быть полезным лишь малому или совсем ничтожному числу людей…