I

Если Монтескье прозрел суть и подоплёку истории, то английский писатель Кёстлер хорошо ориентировался в своих «коленах». Настолько хорошо, что досчитал их аж до чёртовой дюжины, после чего написал весьма полезную книгу «Тринадцатое колено».

Хотя, если бы Кёстлер хотел передать суть дела, то вместо «изучения» и «выявления» просто привёл бы слова Екклесиаста: «Кто находится между живыми, то ему есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву… .Потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости» (Еккл. IХ:4,10). Вошедшая в плоть и кровь и закреплённая в генах, очевидно, в период древнего и как будто бессмысленного блуждания по пустыне, – именно эта не блещущая нравственностью мудрость была задействована «изучившими исторический процесс». Став в исторической жизни мерилом и цензом выживания – не смотря ни на что и любым способом! – мудрость эта чётко расставила моральные приоритеты, но прежде всего – их отсутствие. Впрочем, и в России после «красного террора», гражданских войн и исхода из отечества многих миллионов, народ начал кое-что понимать. Именно в это время по стране ходил столь же примечательный, сколь опасный для рассказчиков анекдот. Приглядываясь к событиям и особенно внимательно к собеседникам, кто-нибудь из россиян, «шутя», задавал вопрос: «Если за столом сидят шесть советских комиссаров, то, что под столом?». И, вызволяя из смущения своего не знающего что и думать собрата, сам же отвечал: «Двенадцать колен израилевых!». [48]

Но вопрет исторической жизни народы России, противясь, всё же приобретали неопределённо-советские черты. Нечто похожее на «советизацию» происходило и в западных странах. Причём, не только в политических баталиях или на «передовой» идеологических столкновений, но на культурном и прочих «фронтах».

Последствия I Мировой войны были налицо. У всех было ощущение тупика социальных и политических устоев западных либеральных демократий. Не было доверия и к существующим партиям. Молодежь уходила от них либо влево, либо вправо: к социализму и коммунизму или к авторитарности и фашизму, который привлекал не только смелостью «мыслей вслух», но и конкретными предложениями решения проблем, угнетавших измученного кризисом обывателя. Проникая в самые потаённые уголки жизни, Великая Депрессия убеждала в слабости «всего», – и более всего в гнилости либеральных умозрений.

Французский писатель Дриё ла Рошель писал о фашизме: это «политическое движение, которое наиболее откровенно, наиболее радикально провозглашает великую нравственную революцию, реставрацию значения тела человека, его здоровья, достоинства, полноты, героизма, которое провозглашает необходимость защиты человека от города и от машины»[49].

Схожие настроения и идеи витали в Испании. Но, витая в воздухе и не ведя к объединению партий, они не реализовывались в ясные программы и конструктивные действия.

Тем не менее, переживая судьбу своей страны, испанские фалангисты были убеждены, что именно национализм был той основой, которая может и должна объединить испанское общество и обеспечить столь желанные для испанцев политическую стабильность и мир. «Мы верим в высшую, подлинную сущность Испании. Укреплять её, поднять – вот неотложная коллективная задача всех испанцев. Достижению этой цели безоговорочно должны быть подчинены личные, групповые и классовые интересы». «Единство Испании предначертано судьбой. Всякий сепаратизм является преступлением, которого мы не потерпим», – заявляли правые патриоты.

Убеждения ла Рошеля и «горячих» испанцев разделял выдающийся норвежский писатель Кнут Гамсун, выступивший по радио с поддержкой правительству коллаборационистов и лично Видкуна Квислинга. Повсюду фашизм воспринимался молодёжью неким орденом, способным возродить в нации веру в себя, дисциплину и порядок, дающий жизни – цель, а дряхлому миру – обновление. В борьбе с «духом торгашества» постепенно заявляла о себе доминанта «сумрачного германского гения», именно они виделись главными носителями идеи обновления.

Французский политический деятель и национальный герой I Мировой войны Марсель Бюкар (после II Мировой войны «за сотрудничество с врагом» расстрелянный в Париже, как предатель), суммируя брожение умов и настроений Европы, апеллировал к опыту Великой Французской революции. Расставляя новые приоритеты, он наставлял общество: «Наша философия по своей сути противоположна философии наших предков. Наши отцы хотели свободы, мы выступаем за порядок… Они проповедовали братство, мы требуем дисциплины чувств. Они исповедовали равенство, мы утверждаем иерархию ценностей».

В отношении структуры и принципиальных основ национального движения следует сказать, что наиболее проницательные лидеры радикальных патриотов понимали: нация существует вне личностного осознавания её, но свою историческую полноту она способна реализовать лишь при совокупном участии в жизни всех личностно-коллективных свойств народа. Эта целостность, укреплённая развитой культурой и силой духа народа, и образует Страну. Но и эта же духовно-политическая общность особенно легко возбудима в периоды невнятной национальной политики государств. Единое в неприятии сепаратизма (более того – считая его преступлением против нации), народное сознание черпало энергию из эпоса, обычаев и традиций, составляющих духовное тело Страны, нации и народа. Для Италии источником народного вдохновения служила цивилизация Древнего Рима и период национально-освободительной борьбы Италии – Рисоджименто (1815–1870); для Испании – период мирового первенства и духовной твердыни католицизма в XVI в. Германия видела себя преемницей римского духа времён цезарей и империи Карла Великого. Но если немцы решающее значение придавали чистоте крови, то для итальянцев и испанцев важнее было духовное кредо, носившее больше культурологический, нежели национальный характер.

Подведём важный политический итог.

Положение дел в Европе в период 1919–1939 гг. было таково, что от парламентского типа правления политически вынуждены были отвернуться страны – Венгрия (Хорти, 1920), Италия (Муссолини, 1922), Португалия (Салазар, 1926), Литва (А. Сметона, 1926), Польша (Ю. Пилсудский, 1926), Югославия (король Александр, 1929), Германия (Гитлер, 1933), Австрия (Э. Дольфус, 1933), Эстония (лидер – К. Пяте, 1934), Латвия (К. Ульманис, 1934), Болгария (1923, 1934), Греция (1936), Испания (Ф. Франко, 1936–1939), Румыния (И. Антонеску, 1938).

Но прежде чем привести к знаменателю идеи столь не однозначного фашизма, обратимся к проблемам стран Старого Света и проследим начало их. Хотя бы потому, что наиболее важные исторические события, никогда не развиваясь спонтанно, ещё менее были случайными. В этом контексте понятие прошлого весьма относительно, поскольку, являясь живой тканью вечного, оно через каждое настоящее содержит в себе продолжение жизни не только в виде событий, но в горестях и надеждах человека, в его чаяниях и уверенности в себе, в духовных взлётах и падениях, когда его покидает надежда, а в душе пропадает всякая вера. Предваряя разработки философов будущих поколений, но восходя к идеям св. Августина, Гёте писал: «Нет никакого прошлого, по которому следовало бы томиться, есть только вечно-настоящее, образующееся из расширенных элементов прошлого, и подлинное томление должно всегда быть продуктивным, чтобы созидать нечто новое и лучшее». Но чаяния и простых людей можно считать историческими, если они «делают» или просто вписываются в историю. Потому обратимся к структуре и проследим содержание некой программы, которая, «как назло», испокон веков идёт впереди всяких событий. Это позволит нам уяснить центры притяжения и центробежные силы чудовищной деформации человека в Новейшее время.

В период большевистской революции в России и попыток коммунистических переделов в Европе первой трети XX в. наиболее умные и циничные совратители общества (вне всякого сомнения, взявшие в расчёт жесточайшую гражданскую бойню в России) поняли: дабы внедрить политические режимы вовсе не обязательно организовывать политические восстания. Есть более надёжные средства. Если извращённое, эклектичное или хаотическое восприятие мира отторгается моралью и не способно приживиться к здоровому социуму, значит здоровое нужно «подогнать» к больному. Носителями и распространителями болезней были, как правило, наиболее экстравагантные и всё отрицающие течения.

И впрямь, немерено расплодившиеся «футуризмы», способные прильнуть не только к культуре, но и к политике, глубоко прорастают и распускают пышный цвет там, где повреждена или прогнила сердцевина общества, которой является духовная сущность народа. Последняя неторопливо проявляет себя в веках посредством культурной эволюции и выражает себя в созидании, как основном принципе здорового существования человека и общества. История показывает, что именно из «кладбищенской культуры» вырастают наиболее яркие и эффектные цветы, манящие ядовитым дурманом и мёртвенной красотой тех, кто не ощущает опасную близость разложения. Идеологи психической заразы «без берегов», очевидно, изучив предыдущие её проявления в «умирающих» или заживо погребённых стилях культуры и искусства, пришли к выводу, что для реализации их программы наиболее эффективными могут быть «культурные революции», черви которых зарождались бы – и это принципиально важно! – в недрах общества.

Червепускатели поняли, что главной проблемой для них являются формы классической культуры, принадлежащие, по их мнению, к «отжившему», а потому «реакционному прошлому». Главными объектами разрушения для них были (и остаются) духовная элита, религии и нации. Потому человеческие достоинства – и прежде всего аристократизм духа, благородство, честь и совесть, отнюдь не свойственные идеологам «нового общества», – стали их первой мишенью. К ним примкнули многочисленные апологеты антикультуры, невежественные приспешники, бесчисленные прихвостни и ничтожные компиляторы от околоискусства.

Однако скоро выяснилось, что присвоившие себе миссию пророков и в малой мере не обладали их даром. Политическая линия зарубежных лжепрорицателей и исполнителей «учения» проводилась параллельно тому, что творилось в России, где после «великого октября» началось тотальное наступление на «старый мир». И здесь всё сводилось к тому, чтобы, затоптав, вымарать из истории Страны своеобразие и национальную культуру народа. Дальше – хуже.

Неразрешённые причины и трагические результаты обеих Мировых войн в значительной степени подорвали веру в прежний уклад жизни. Но этого было недостаточно «мессиям» и провозвестникам неограниченных свобод. «Грядёт революция! Она будет отличаться от всех революций прошлого. Она обратится к человеку, а не к классам, и затронет культуру, а изменение политической структуры произойдёт лишь на последней стадии. Она не нуждается в насилии для своего успеха, и подавить её насилием также не удастся», – читаем в книге одного из апологетов контркультуры Чарльза Райха «Озеленение Америки» (1970). Конечно, Райх «весеннего разлива» конца 1960 гг. не годился в пророки, так как был всего лишь одним из длинного ряда глашатаев «культурной революции», которую правильнее было бы назвать «культурной анархией». Последняя, с тех пор не однажды сменив свой революционный антураж, во всю бушевала в Европе и США. Наиболее видным из «настоящих» пророков разрушения «старого европейского общества» был предвестник, духовный наставник Чарльза Райха и предтеча «культурного» разрушения политический шаман Антонио Грамши. Родившийся физически болезненным и морально чахлым, Грамши к тому времени давно почил, в то время как пропитанные ядом идеи его оказались на редкость живучими. Им же определены были и приоритеты «в борьбе за это»; то есть за развал не только «старого мира», но и всякой национальной культуры. Став главным руководством во внутренней политике России после «русской революции» 1917 г., «приоритеты Грамши» провозглашались задолго до неё, причём, не в России, а в Германии – и не обязательно немцами…

«Всё дело в культуре, глупцы!», – надменно урезонивал Антонио Грамши своих чрезмерно прямолинейных политических единомышленников, партийных «корешей» и спесивый псевдоэлитный футуристический сброд («бомонд», по нынешнему новоязу). Итальянский коммунист раньше других понял: для того, чтобы опростить культуру, извратить этику и развратить человека, опошлить жизнь (любой) Страны и уничтожить государство, не обязательно рубить его «ствол». Достаточно пустить червоточину в его сердцевину и оно, изъеденное червями сомнения, отрицания целесообразности нравственных ценностей и устоявшихся традиций – рухнет под собственной тяжестью.

В этой связи отметим, что если для ранних марксистов (ленинцев) врагом был капитализм, то для новых марксистов «врагом стала западная культура», – пишет современный американский политолог и общественный деятель Патрик Дж. Бьюкенен, озабоченный разрушением христианских корней европейской культуры. Но «победа станет возможной, – передаёт он в своей книге «Смерть Запада» чаяния теперешних марксистов, – лишь когда в душе западного человека не останется и малой толики христианства. А это произойдёт, лишь когда новый марксизм завладеет всеми средствами массовой информации и общественными институтами» [50], – говорит Бьюкенен (впрочем, не поясняя, что именно он считает «новым марксизмом», ибо после провала революций за пределами России в 1918–1923 гг. и без того гнусный «старый» марксизм выродился в политические и идеологические пародии на идеи Маркса и Энгельса). И в самом деле, вещал современник этих событий другой Райх – тоже марксист, и ещё какой! – Вильгельм Райх: некогда «гибкие методы свелись к формулам, а научный эмпиризм – к застывшей ортодоксии. (…) Вырождаясь, научный марксизм превратился в «вульгарный марксизм». В результате этого «в пролетарских слоях населения произошёл существенный идеологический сдвиг в сторону правого крыла (то бишь, фашизма. – В. С.)», – писал Райх, боясь этого слова как чёрт ладана[51]. Но не будем тратить время на уточнение понятия «нового марксизма» и на цитаты из его апологетов и противников. В «хорошо забытом старом» отметим лишь оживление его корней, находивших подпитку в ветхозаветных ценностях. «Ствол» марксизма предсказуемо обрёл форму «золотого тельца», даже и несмотря на то (а может, именно поэтому), что некогда Моисей «…взял тельца, которого они сделали, сжёг его в огне, и стёр в прах, и рассыпал по воде, и дал пить сынам израилевым.» (Исх. 32, 20). Нет сомнений в том, что всё было сделано как нельзя лучше, вот только, пожалуй, пить не надо было давать… Ибо пращуры «напились», правнуки ощутили вкус золота, а потомки, переварив его, уже не представляли себе жизни без золотого истукана. Может, потому и ощерился нынешний телец «рогами» мировых ростовщиков и «суками» (в данном случае можно ставить ударение, как на первый, так и на второй слог) трансконтинентальных компаний, после чего мир опутался финансовой паутиной, украшенной роскошной мегабанкирской кроной из золотых «ветвей» с ценными бумагами, «зеленью» и прочими «листьями». Эти-то «сучьи дети» и вознамерились определять культуру и политическую жизнь современной цивилизации.

Вильгельм Райх

И всё же во времена Грамши можно было только мечтать об устранении христианства даже в давно уже жиденько пуританских США, как, впрочем, и в пока ещё традиционалистской Европе. Потому отнюдь не святые «отцы глобализации», космополиты и борцы с классическими ценностями вынуждены были ютиться, где и как придётся. А когда тогдашний премьер-министр Италии Бенито Муссолини шуганул их у себя в стране, то, перепугавшись насмерть, разрушители культуры наперегонки с мафиози и коммунистами дали стрекоча в Америку. Причём разбегались не «кто куда» и не «куда попадя», а попадая туда именно, где знали, что придутся и ко столу, и к «ложке», и к должности. Для одних он был накрыт в СССР, для других – в США. Иные из борзых смельчаков намеревались сколотить его в Германии. Не худо знать, что быстрее «радетелей народа» и прочих «отцов» оказались крёстные отцы итальянской мафии. В США они нашли куда большее понимание у Правительства, нежели у итальянского диктатора. Именно там многочисленные подельники и провозвестники этических инноваций и морального «прогресса» получили надёжное, долговременное и более чем комфортное пристанище.

Хоть и рассеянная по странам, городам и весям, над сознанием и душами людей рука об руку «работала» довольно пёстрая публика. Среди неё особенно выделялись агент Коминтерна радикальный ленинец Дьердь Лукач и сбежавший от Муссолини в Россию в 1922 г. непримиримый марксист Грамши. К развлекавшимся бегами примкнули музыкальный критик Теодор Адорно и психолог Эрих Фромм, за которыми трусил (здесь тоже не будет ошибкой ставить ударение на любой слог) длинный ряд менее заметных марксистов и неомарксистов. Замечу ещё, что «цвет» этой публики влился в Франкфуртскую школу, созданную в Германии явным поклонником маркиза де Сада (по Бьюкенену – «марксистом де Садом») Максом Хоркхаймером. В крепко сколоченной иешиве (ивр. буквально «сидение, заседание») марксизма они не только «учились мыслить», но использовали школу в качестве рупора ревизионистских идей, призванных обновить классику марксизма. Для чего теоретики вынуждены были отказываться от тех его положений, которые, по мнению учителей и изучателей, более не соответствовали новым историческим условиям.

В основе обновлённых идей, помимо «мировой революции» (якобы разожжённой голодным пролетарием «всех стран») и ряда других политических химер, лежит отрицание института семьи, брака и самой основы человеческого общества – нравственности. В ту же «корзину» предлагалось выбросить образование в качестве носителя традиционных ценностей, а так же «буржуазные пережитки» этического плана – моральные цензы, целомудрие и, казалось, непреходящую в веках классическую культуру. Её франкфуртские сидельцы брались, по примеру своих советских коллег и единомышленников, если не сбросить «с корабля современности», то перевернуть с ног на голову. И сделать это «нужно было» не только в России, Европе и Америке, но и во всём мире.

Понятно, что в число приоритетов ортодоксальных марксистов – пламенных борцов с тоталитарным режимом – не входило культивирование в обществах (беря шире – отечествах) личной и гражданской ответственности, равно как и прилежания в морали. Справедливо критикуя западного человека за стремление к индивидуализму, ведущему к одиночеству и бессилию, неомарксисты в нравственном плане видели решение проблем в «сбросе» сковывающих человека неврозов, которые с детства копятся от «давления родительского авторитета» (Фромм). Очевидно, из-за вредного «для дела революции» развития ума массовому человеку не рекомендовалось так же «зарываться» и в классической культуре.

Уже в «эпоху Грамши» внимательно изучались и систематизировались по важности и первоочерёдности внедрения наиболее перспективные звенья (пока ещё не глобального) рынка, для чего необходимо было возможно большее опрощение сознания людей. Намеченный и продуманный, но ещё не принявший ударные формы, рынок этот в перспективе виделся грандиозным. Однако для успешного освоения рыночных пространств необходимо было унифицировать сознание общества, которое лишь в потребительской ипостаси может вписаться в этот «чудесный мир». Ибо чем проще обыватель, тем легче одурять его пропагандой. “Unid multa” (лат. «зачем что-то ещё»), – говорили древние римляне. Улещая казённым или камерным патриотизмом, – вести тем (политическим, военным, экономическим и пр.) курсом, который обывателю не понятен, но который для него «всё равно лучший». Реакция народов на манипуляции с сознанием не заставила себя ждать.

Послевоенная эпоха была отмечена усталостью людей от выпавших на их долю великих испытаний. Первые раздачи «хлеба и зрелищ» (лат. – panem et circenses) и относительный комфорт дали свои результаты. «Уставшие», утолив первый голод, легко поверили новым приоритетам. Насыщение становилось и средством и целью… И «святая простота» массово подкладывала «вязанки хвороста» на «костры» собственного нравственного сожжения.

По существу, к этому вели «послевоенные» Правительства, за спиной оглупляемого народа повязанные между собой международными договорами и сетью политических обязательств. Между тем именно «единомыслие в неведении», посредством лукавой политкорректности ведя общество к политическому невежеству, при определённом социальном раскладе может стать приводным ремнём диктатуры. Олицетворённое в оглуплённом и законопослушном обывателе, лояльное, но преданное (во всех смыслах) невежество поневоле питало финансовые реки, бесследно исчезавшие в «мошне» трансконтинентальных и прочих компаний. Причём, снижение уровня жизни народов являлось лишь одной из «рек». Направленные «куда надо», они образовывали моря сверхприбылей. И происходило всё это в пику тому, что «и дураку понятно»: чем ниже развитие и культура массового человека, тем сподручнее выворачивать наизнанку его, уж какой ни есть, кошелёк.

Такого рода «мировые» цели, диктуя средства, сажали на мель мышление и основательно заболачивали мысль. В болотах общественного недомыслия и кроются корни низкого уровня публичного образования ряда развитых стран. Ухоженные всеми средствами массового оболванивания, коряги духовного невежества образовали завалы, в которых гнили и распадались моральные и нравственные критерии. Следуя «новейшим» принципам жизни, изобретённым политическими фокусниками, отвергались «старые» достоинства и терялась культурная идентичность человека, после чего неизбежно должна была последовать утеря его самостоятельного значения и провал в исторической жизни самого общества. На фоне общей деградации такие «мелочи» как уход от созидательного творчества, отсутствие вкуса и наивная вера в лёгкость достижения поставленных целей выглядели тогдашним «гламуром» в духе рождественских сновидений. То есть такими же светлыми и безмятежными, как вера в Золушку, «прекрасного принца» и подобные им сказки со счастливым концом. «Сон разума» сменила дурь… С ловкостью уличных напёрсточников принципы европейского просвещения исподволь подменялись освещением изнанки человеческой натуры, которую сменяла глобальная пропаганда «преимуществ» потребительского, по факту, – полуживотного существования. В результате совокупного разрушения духовного и культурного бытия была вывернута наизнанку сущность мировой истории и достижения во всех сферах человеческой жизни. Так была поставлена на кон духовная культура целых народов. Нал миром нависла «илея» разрушения родового уклада. Но она была лишь промежуточной целью.

Чьей же? По какой схеме разыгрывают свой пасьянс лукавые политические, либеральные, космополитические, «деловые» и прочие мировые картёжники? И где?..

II

«Был у сумасшедших на ёлке в буйном отделении…».

А. Чехов (из частного письма)

Если говорить о «месте» и о схеме «пасьянса», то первое вряд ли имеет почтовый адрес, а о втором мы как раз и ведём речь, несмотря на то, что в принципе с вразумлением дела обстоят плохо или совсем плохо… Особенно с вразумлением тех, кто забавляются «игрушками» на «ёлке» мирового рынка. Пока ещё сохраняя человеческое подобие, но безнадёжно далёкие от целомудрия, – лукавые поводыри упрямо ведут и «буйные» и «тихие отделения» и остальной мир к духовному, психическому и физическому разложению. Для остальных, без особой надежды цепляющихся за всё здоровое и традиционное, – была разработана определённая схема и чёткая программа. Растянувшись на весь XX в., она перешла в следующее столетие. Суть её сводится к следующему:

а) Разрушение уклада семьи.

б) Концептуальный подрыв основ морали и нравственности общества.

в) Внесение хаоса в традиции и веками складывавшиеся культуры.

г) Устранение всякого национального бытия.

В дополнение к этим «буквам» после II Мировой войны была взята на вооружение и растянута на поколения подтасовка ряда социально и политически важных понятий. Она проводилась повсеместно и решала стратегические задачи. Одной из важнейших была (и остаётся) подмена в массовом сознании причинностей последней великой войны идеологизированными постулатами. Именно эти постулаты, тщательно продуманные и рассчитанные на длительное пользование, до настоящего времени находятся в обойме «идеологизмов».

Суть идеологической диверсии – одной из крупнейшей в Новейшей истории – сокрыта в нигде не прописываемой формуле, образующей вржавленную в социально-политическое бытие народов «цепь смыслов». Продолжив буквы алфавита, обозначу звено этой цепи, ставшей политическим ошейником на отечественном бытии народов:

д) Фашизм равен нацизму, нацизм – национализму, национализм – патриотизму!

В этой цепи лжи главные её звенья – фашизм, нацизм и патриотизм идентичны по своему значению, поскольку любовь к Отечеству сводится к людоедскому нацизму. И не просто сводится, а является им! А раз так, то, проклятая всеми, – она подпадает под ряд статей уголовного кодекса, а в неспокойное время – военного трибунала!

Таким образом лукавый псевдологический круг из «равных смыслов», в котором нет места совести, а честь и героика духа порицается, – замкнулся. В нём и пребывает сознание нескольких уже поколений, не видящих каверзу псевдосмыслов.

Выйти из порочного круга можно, лишь разорвав его. И сделать это нужно там, где фашизм «смыкается» с нацизмом.

Впрочем, в пункте «д» есть своя правда. Но она очевидна лишь при одном условии: фашизм тогда тождествен патриотизму, когда не отождествлён с нацизмом (в этом всё дело!). В противном случае всё опять становится с ног на голову и получается тот же «круг», который до сих пор кружит головы миллионам сбитых с толку людей. Разомкнуть эти звенья лжи можно, лишь признав, что введённый в сознание медийный, кинематографический, пропагандистский, голословный и, по сути, виртуальный фашизм ложен по отношению к своему историческому архетипу. Став устойчивым мифом, обрастая политическими и финансовыми интересами, подлог этот послужил одним из краеугольных камней в выстраивании идеологии Глобализма. Действие последнего – и это понятно – рассчитано на достаточно долгий исторический период. В целях успешного шествия (тогда ещё призрака) Глобализма и потребовалось разрушить понятие Страны и Отечества в том значении, которое они имеют в исторической жизни народов. Поскольку именно тогда этические и нравственные критерии будут окончательно уничтожены.

Отождествление нацизма с патриотизмом через, якобы внутреннее, этическое соответствие – неизбежно подводит любое государство, систему правления и народ к моральной вине и юридической ответственности. Возведённое в статус закона, оно автоматически ведёт к юридической ответственности Страну, народ и государство.

Подтверждением этому является проводящееся в настоящее время отождествление идеологии СССР с нацистской Германией. Формальным поводом для обвинений служат действительно имеющиеся совпадения фашизма с советским патриотизмом, что (об этом мы, собственно, и ведём речь) не имеет никакого отношения к нацизму. Словом, идеологии Советского Союза – а значит, народу и Государству – вменяются в вину её достоинства. А именно: энтузиазм, воспитание патриотизма, крепость семьи, занятие спортом, уважение к личному и общественному труду, к старшим. То есть ко всему, что лежит в основе общественной формации, исторического существования Страны и народа.

Как и где обучались этому «алфавиту» народы до, а главным образом после II Мировой войны? Какими средствами «этапы большого пути» реализуются в настоящее время?

По-разному. Это зависит от «политического момента», «культурной» программы, степени устойчивости народа к духовным ядам, а также места применения и дозы воздействия.

Если за первой «буквой» проследить адрес, то впереди планеты всей оказалась большевистская Россия. Уже в 1920 г. в «Азбуке коммунизма» Лев Троцкий яростно кидается на «родителей», уцелевших после революции: «Родители навязывают своим детям собственное тупоумие, невежество, выдают за истину собственную галиматью и страшно затрудняют работу единой трудовой школы. Освобождение детей от реакционных родителей составляет важную задачу пролетарского государства». Ярясь на неискоренимость и прочность семейных уз, некогда «буревестник революции», а ныне политический палач выпускает программную книгу «Вопросы быта» (1923), которую пронизывает главная мысль: революция и гражданская война оказали… полезное (!) «глубоко разрушительное влияние» на традиционную семью, но всё же не смогли уничтожить «сферу семейно-бытовых отношений», её традиции и духовные связи. Дабы превратить злополучную «сферу» в пепел и развеять его по воздуху, Троцкий берётся, ни много ни мало, – выжечь из сознания ближайших поколений всякие воспоминания о «реакционных» обычаях и традициях, заменив их зубастой «пролетарской культурой». И «пепел Троцкого», стуча в сердца единоверцев, запылил мозги последователям его, включая тех, кто искренне верил в «суровую правду пролетарской революции».

Спустя годы упоминавшийся уже крайне левый марксист В. Райх, хорошо проштудировав открытия коммунистического режима в областях культуры социальной и семейной жизни, нашёл слишком обременительным для общества следование моральным и нравственным ограничениям, а потому рьяно выступил за отмену «репрессивной морали». Почему? Потому что «задача морали заключается в формировании покорных личностей, которые, несмотря на нищету и унижение, должны соответствовать требованиям авторитарного строя»…

Каким же образом этой хитрющей и неизменно коварной морали удавалось закабалять, по мнению Райха, всегда рвущиеся к свободе личность и общество?

И на это есть ответ у всеведущего Райха:

«При возрастании экономического гнёта трудящихся масс появляется тенденция к ужесточению норм обязательной морали. Цель этого процесса заключается в предотвращении протеста трудящихся против социального гнёта путём усиления их чувств сексуальной вины и моральной зависимости от существующего порядка».

В отношении патриархальной семьи (как и семьи вообще), Райх, не отделяя авторитет от авторитаризма, утверждает, что «авторитарная семья есть авторитарное государство в миниатюре…». Она же – семья – «служит важнейшим источником воспроизведения всех видов реакционного мышления. По существу, – поясняет Райх тугим умам, – она представляет собой своего рода предприятие по производству реакционных структур и идеологий. Поэтому первая заповедь любой реакционной политики в области культуры заключается в «защите семьи», а именно большой авторитарной семьи»!

Таким образом, нацепив на семью ярлык и говоря уже только о нём (ярлыке), придав понятию не свойственный ему смысл (т. е. подменив хорошо зарекомендовавший себя в истории обществ морально-нравственный институт авторитарным концептом), – Райх с иезуитским коварством выступает против того «смысла», который сам же и привнёс… Словом, не мытьём так катаньем был дан и потом не однажды подхвачен и развит типичный образец долгоиграющей марксистской, а в своих последующих исторических вариациях – либеральной, демократической, политкорректной и прочей софистики, или, что будет точнее, – свастики наоборот… Но тогда уместен вопрос: как относился к семье и государству радетель другой, «настоящей», свастики?

«Её (семьи, – цитирую по книге В. Райха воззвание НСДАП Германии в 1932 г. – В. С.) окончательное уничтожение привело бы к прекращению существования высших форм человечества», поскольку «конечная цель организованного и закономерного развития неизменно должна заключаться в создании семьи. Она является наименьшим, но самым ценным первичным элементом всей государственной системы» (слова в тексте выделены то ли Райхом, то ли Гитлером). Но В. Райх, как мы знаем, фашистом не был[52]. Поэтому, рассматривая семью «как клетку зародыша политической реакции», поборник секса «без берегов» продолжает дудеть в свою дуду, утверждая, что не только рабочие, но и крестьяне заражены «политической реакцией», ибо «привозят с собой (в город) идеологию крестьянской семьи, которая, как уже было показано (смею уверить читателя, что ничего подобного в книге Райха «показано» не было. – В. С.), служит наиболее благоприятной почвой для взращивания идеологии национализма».

Впрочем, зачем показывать, если Райху и так всё ясно. А раз ясно, то, настаивает сочинитель, именно «семейный империализм воспроизводит себя в империализме государственном», из чего следует вывод, который Райх, однако, не рискнул сделать. А именно: не только государство, как самость, но и освящённые традицией формы его правления, включая институт монархии, – в принципе являются слепком фашизма. Но, если так, тогда всю историю человечества следует определить как фашистскую(!), в особенности, если в событиях «замечен» патриотизм, героизм, или – упаси Боже! – имперское начало. Ибо (по Райху) герой, как и всякая сильная личность в ипостаси гражданского долга и верности Отечеству – с древнейших времён и до райховских инсинуаций – это реализовавший, либо ещё не реализовавший себя фашист, что не было бы большой бедой, если бы фашизм не был здесь отождествлён с поистине чудовищным нацизмом.

Итак, приняв правила игры, по закону обратной связи к антифашистам отнесём в первую очередь тех, кто не обладает ни силой духа, ни свободной волей, необходимыми в устроении общества и государства, ни – это уж точно! – честью и отвагой для защиты Отечества. Придётся отнести к к антифашистам и морально падших, а так же ничтожных во всех случаях и обстоятельствах людишек, социальных доходяг, духовных уродов и психически больных. То есть всех тех, кому чуждо духовное и физическое здоровье, творческая инициатива и стремление к внутренней чистоте. Тех, кто боится всех этих качеств как чёрт ладана; кто не способен к духовному подъёму, мужественному поступку и созидательному действу, и, конечно же, – к «насилию» над собой для приобретения вышеупомянутых свойств. Но тогда, помимо самого Райха, к этой публике следует отнести духовных дегенератов от политики, мутантов от «науки» и «философии», а так же наследующих предельно вульгарные «ценности» сексуальных страдальцев, – как нетрадиционно ориентированных, так и «обрезывающихся» от первичных и прочих половых признаков. Словом, впитав в себя массу человеческих пороков и став данностью, либеральный антифашизм становится знаменем «нормальной» дегенеративности. Райху вторит Адорно, метавшийся между музами, музыкой и марксизмом. Обладая тонким слухом, поклонник Клио умел расслышать нотки фашизма (напомню, – в теперешнем сознании рокированного с паф) даже в минорных патриархальных наставлениях «отцов». В каждой атаке на нравственность, меняя направленность своей ненависти и сочетая акценты в ней, Адорно не менял лишь цели. Обычно ею служило разрушение религиозности, удерживающей на плаву морально-нравственные устои общества. «Отец, – по Адорно, – это упёртый патриот и приверженец старомодной (христианской, понятно. – В. С.) религии».

Ещё дальше шёл Жан Поль Сартр. Если некогда Михаил Бакунин восклицал: «я ищу Бога в революциях», то Сартру он вовсе не нужен: «Бог должен быть убит в душе каждого, с корнем вырван из сердца и ума». По Сартру, человек «вброшен» в мир, в котором обретает дикую свободу: «Нет ничего ни над нами, ни перед нами в светлом царстве ценностей, нет оправдания и извинения за содеянное нами. Мы одиноки и покинуты». А раз так, учит Сартр, – каждый человек находится в неповторимой жизненной ситуации, которая не связана с всеобщими законами нравственности. Однако, существуя в реалиях меняющегося мира, «осуждённый на свободу» человек не свободен даже у Сартра, поскольку он всё же зависит от «диких» обстоятельств. И то, что человек каждый раз не находит достаточных оснований, чтобы добродетель предпочесть преступлению, – это вопрос не свободы, а выбора, основанного на предпочтениях, не имеющих прямой связи с этическими категориями, включающими как «свободу», так и «несвободу».

Жан Поль Сартр

Отказавшись «от всего этого» и переделав перо в шпагу, Сартр долго и упорно колол ею общественную мораль, пока вконец не иступил её, убедившись в собственном бессилии и духовной немощности. Словом, уравнивающий мораль с тоталитарным государством (а в ином облике Райху, Адорно, Сартру и иже с ними она не представлялась), подлежащим свержению, – безбрежный анархизм авторов превосходит бакунинский: тот хоть Богу оставлял какое-то место… Самое интересное, что, разложив на кошерном столе Франкфуртской школы традиционную семью и «утвердив фашизм» в христианстве, непримиримые антифашисты идут не только нога в ногу, но и след в след даже не фашистам, а самым, что ни на есть, оголтелым нацистам. С той лишь разницей, что нацизм этот наизнанку. Ибо, Адольф Гитлер, не находя место христианству в пантеоне богов, создаваемом «Гомерами» III Рейха, всё же стремился к некоему подобию религии, поскольку, как и Наполеон, видел необходимость религиозности (уж какой ни есть) в мироощущении людей. «Я убеждён, – писал в 1932 г. Гитлер в своём воззвании «Моя программа», – что для повышения сопротивляемости народ не должен жить, руководствуясь исключительно разумными принципами; он так же нуждается и в духовно-религиозной поддержке». Но то была программа фюрера. В блицкриге борцов с семьёй и традицией не было места ни христианству, ни какой-либо другой религиозной конфессии, ибо, по Райху, – страх перед свободой есть не что иное, как следствие реакционного мышления. А потому, свободные от нравственности, «революционеры» не нуждались ни в каких богах, кроме фетишей, создаваемых из самих себя. Однако не только в семье и не в одних лишь устах мифологизированного «отца» слышал Райх и музыкальный критик фашистские мелодии.

Теодор Адорно

Прислушаемся к солирующей партии последнего: «Хорошо известно, – писал Адорно, – что приверженность фашистским идеям (выделено мной. – В. С.) наиболее характерна для представителей среднего класса, что она коренится в культуре…». А раз это «хорошо известно», то, утверждает в своих антипатриархальных филиппиках Адорно, – фашизм (априори демонизированный интернационалистами, космополитами и левыми марксистами) коренится во всяком героическом эпосе и культуре, ввиду чего присущ культуре вообще… А это значит, что не только личный и массовый героизм, но и великая культура – с древних времён до Адорно и Райха – была (и остаётся!) фашистской… То есть не только государство (в чём нас «убедил» уже Райх), но и всё связанное с культурным бытиём стран и народов является фашизмом! Вот уж действительно: «У кого на сердце ненастно, у того всякий день дождь». Нужно ли удивляться тому, что в этом смысле лестные для фашистской Италии и Германии идеи антифашистов от антикультуры, как и они сами, – были отвергнуты лидерами означенных государств?!

Но вот беда. Ненастье «дождливой» эпохи усугублялось тем ещё, что (цитирую это через силу, ибо рука отказывается начертывать такое) «светила Франкфуртской школы в большинстве своём были евреями и марксистами…», – с риском для своей карьеры и так некстати просвещает антифашистов П. Бьюкенен. Хотя, ниспровергатели культуры не пришлись ко двору не только в Третьем Рейхе [53]. К примеру, Райх «первый», после тяжелого удара в филейное место германским сапогом скатившись по жёстким ступеням имперского Рейха, – эмигрировал в Данию (1933), откуда, за пропаганду радикального сексуального воспитания и необходимости «сексуальной революции», был изгнан тогда же, как, впрочем, и из Швеции, куда сбежал в следующем году. Каким-то чудом удерживаясь в Норвегии, Райх из Осло исходил желчью ко всем поборникам традиций и нравственности в своей «Психологии масс». Там Райх на протяжении многих страниц толчёт воду в ступе, но никак не может приблизиться к ответу на им же (пусть и риторически) поставленные вопросы, суть которых сводится к следующему: почему массы позволяют, чтобы их обманывали в политическом отношении?

В самом деле: ну не настолько же они тупы…

Вывод Райха: «само существование фашистского движения, несомненно, служит социальным выражением националистического империализма» – и вовсе говорит о натянутости многих аспектов его «аналитической», «политической» и «социальной психологии». Однако, ни натянутость, ни притянутость за уши, ни «стойка» на последних, по всей видимости не помешают сочинению Райха стать настольной книгой для «борцов с фашизмом», коими являются нынешние фюреры из числа космополитов, глобалистов и либерал-демократов.

Но только ли чуждая обществу апологетика «сексуальной революции» и кованый сапог сильной власти заставляли Райха пускаться по Европе во все тяжкие? [54]

Нет, не только. Райх как чёрт ладана боялся ещё религии, культуры, государственной (тоталитарной, в его понимании) власти, и, конечно же, люто ненавидел проявление народного духа особенно в его национальной ипостаси. Потому не только проповеди докторов теологии, но и тексты, подобные указам Правительства Франца фон Папена (1932) о воспитании молодёжи заставляли его судоржно хвататься за шляпу и «кобуру»… ручной клади. В воззвании фон Папена, в частности, говорится следующее:

«Воспитание подлинного уважения к государству должно дополняться и углубляться немецким образованием на основе исторических и культурных ценностей немецкого народа… путём погружения в героическое наследие нашей нации…».

Надо полагать, одна только эта фраза заставляла распространителя вируса безграничной свободы вертеться в кресле, словно бес на раскалённой сковородке. Следующие же требования Правительства приводили его в особое неистовство. Подумать только: «Воспитание уважения к государству и обществу черпает внутреннюю силу в христианских истинах. Преданность и ответственность перед народом и отечеством глубоко коренится в христианской вере. Поэтому мой долг, – писал фон Папен, вызывая бешенство у Райха, – неизменно заключается в обеспечении правильного и свободного развития христианской школы и христианских основ образования».

Словом, было от чего приходить в неистовство апостолу бескрайних свобод. Это ж надо: в воззвании Правительства, как назло возглавленного потомком древнего немецкого рыцарского рода, – нет ни (эмансипированной в наше время) терпимости к разнообразным патологическим отклонениям, ни политкорректности. То есть той «политической вежливости», которая напоминает о себе всякий раз, когда вопрос ставится принципиально, а вещи именуются без оглядки на социально-политический, секс-менынинский и прочий антураж. Ясно, что в такого типа воззваниях консерваторов и духу не было ни либерализма «без берегов», ни свободной от нравственности демократии. Вот он, пример добровольного подавления свободы – вот он, оголтелый тоталитаризм, фашизм и ещё чёрт знает что!

И в самом деле, – что это за общество, в котором, опять цитирую В. Райха: «Христианство и национал-социализм не признают существование сексуальности вне рамок обязательного брака»?! Может, что другое и мог, но вот «греха» добрачного целомудрия Райх ну никак не мог простить не только христианству, но даже и социал-демократам!

И вот ведь ещё напасть, – не только профашистское правительство, но и молодёжные организации были заодно с «капиталистами и эксплуататорами»: «Мы требуем, – обращался в 1932 г. к правительству Молодёжный центр Берлина, – чтобы государство использовало все возможности для защиты нашего христианского поколения от пагубного влияния похабной прессы, непристойной литературы и эротических фильмов, которые унижают и фальсифицируют национальные чувства…».

Но откуда взялись, из чего сложились и чем обусловлены были их столь бескомпромиссные, жёсткие и принципиальные требования? Чем конкретно был вызван бьющий через край гнев молодых германцев?

Дабы полнее раскрыть тезы, заявленные в предыдущей главе, вернёмся ещё раз к европейским реалиям после заключения Версальского мира.

Каверзность этого «мира», граничащая с бесчеловечностью, поставила Германию на грань исчезновения, обусловив трагическое развитие событий в Европе и остальном мире. Живя по законам джунглей, которые сами и создали, державы-победительницы решили поставить вне закона объявившегося «короля джунглей» (Германию). Идея запереть в железную клеть «политического нарушителя» была и нелогична, и недальновидна. Понимая её порочность, глава английского правительства Ллойд-Джордж в марте 1919 г. предупреждал в своём «меморандуме из Фонтебло» о том, что «суровый договор» неизбежно вызовет у немецких политиков реваншистские устремления. Главнокомандующий союзными войсками маршал Фердинанд Фош после подписания договора (28 июня 1919 г.), подводящего итоги I Мировой войны, без обиняков заявил: «Это не мир, а перемирие на двадцать лет». Зная цену таковому «перемирию», Уинстон Черчилль считал I Мировую лишь началом большой тридцатилетней войны в Европе. Эти предвидения политических дельцов являют собой наиболее осмысленное представление о тогдашнем положении дел. Схожие предостережения в те же времена высказывали в кулуарах «большой» политики и функционеры власти.

Но, насколько реальны были их опасения? Может, они были чрезмерно преувеличены?