I

Рассмотрим этот аспект «большой политики» более подробно, имея в виду положение дел прежде всего в политически и экономически подавленной Германии.

На Германию, онемевшую от непосильных требований репараций[55], в начале 1920-х гг. обрушились инфляция и голод, в дальнейшем усугубленные социальной неразберихой.

В стране свирепствовала жестокая безработица. В соответствии с условиями договора, Германия потеряла 40 тыс. кв. км. Европейского континента, населённого более чем 6 миллионами человек, лишившись таким образом колоссальных природных ресурсов[56] и колоний 2.5 млн. кв. км[57].

Победители заставили Германию уничтожить свой флот и армию, захватив лучшую часть её коммерческого флота. В промышленную житницу Германии Рур в 1923 г. вторглась франко-бельгийская армия.

В книге «Кто финансировал Гитлера», написанной Джеймсом Пуле и его сестрой Сюзанной, авторы сообщают: «Так называемое демонтирование, предусмотренное Версальским договором, было горьким испытанием для многих германских промышленников и, несомненно, сыграло свою роль в их желании позже признать Гитлера. Тиссен (Фридрих Тиссен. – В. С), Крупп, Кирдорф и другие крупные промышленники беспомощно наблюдали, как бессмысленно разрушается всё то, что было создано несколькими поколениями. (…) Это было ужасающее зрелище. Работая не покладая рук жарким летом 1920 года, рабочие были вынуждены уничтожать свой единственный источник существования. Они почти не говорили друг с другом. Инженеры стран-союзников прохаживались по цехам, отмечая цветными мелками металлорежущие, токарные станки и другое оборудование для отправки за границу. Как только были вывезены контейнеры с оборудованием, начали работу взрывники». От себя замечу, что подобные санкции в отношении государств, мощно обозначивших себя в мировой истории и культуре, не проводилось ни в Новое, ни в Новейшее время, и никогда вообще[58].

Любопытны признания свидетеля этих событий немца Генриха Штихеля, после II Мировой войны оказавшегося за «101 километром» российской жизни. Верный служитель Вермахта по иронии судьбы многие годы в качестве сторожа стоял на страже социалистической собственности. Дожив до «перестройки», в самый разгар которой его хватил удар, Штихель на смертном одре поверил свою исповедь соседу по больничной койке журналисту И. Дьякову: «Вся собственность Германии, её колонии и территории были у неё отняты и переданы другим государствам. Миллионы немцев остались без работы и были обречены на голод. Ежедневно умирали тысячи. Пустые желудки, пустые карманы, пустые жизни. Мне было двадцать шесть, когда от отчаяния моя мать наложила на себя руки, она не могла перенести этой унизительной жизни. (…) Зарплату получали ежедневно, чтобы получить деньги до очередного повышения цен. Банды преступников открывали пулемётные перестрелки порой средь бела дня. При помощи преступников умело раскручивалась гражданская война. Но основной беспорядок в общество привносили революционеры, которым платили деньги всемирные ростовщики. Деньги хлынули: собственность голодающих немцев скупалась за бесценок – отели, рестораны, фабрики, заводы и даже дома. С 1918 по 1933 год мы буквально жили благодаря мусорным свалкам…Пресечь издевательства было невозможно: суды и полиция, как сейчас говорится, были «схвачены». Для немцев правосудия не существовало. Работа предоставлялась только тем, кто молчал, кто был готов пресмыкаться перед талмудическими правителями. Буйным цветом цвела грязная литература, и молодежь становилась первой жертвой этого способа насильственной деградации. Газеты, журналы, развратные фильмы, непристойные книжонки распространялись по всей Германии. Насаждалось смешение рас. Никто не мог заикнуться против иной расы. К немецким женщинам приставали прямо на улицах, и если они отказывали слюнявым вожделениям, их же и арестовывали. Школы были наводнены гнусными преподавателями. Церкви закрылись, и продавшиеся министры насаждали безбожие…Вчерашние владельцы заводов и фабрик становились простыми рабочими на собственных предприятиях, и то, если им крупно везло. К 1933 году Германия погрузилась в полное ничтожество…».

Здесь внесу кое-какие пояснения.

Зорко наблюдавшие за поверженной Германией державы были напуганы угрозой революции. Для её предотвращения был продуман и запущен в ход «план Дауэрса» (1924) [59]. Поддержанный американскими монополиями, план этот проторил немецкой буржуазии дорожку к улучшению экономики. Однако, проводимый извне и отнюдь не в целях возрождения Германии, он не мог выполнить то, на что не был ориентирован. Потому, не преследуя организацию экономической жизни измученной страны, «план» этот лишь частично покрыл бреши хозяйственной жизни Германии, по которым наносила удары жесточайшая Экономическая депрессия 1929–1932 гг. «План Юнга» (1930) вызвал некоторые послабления, но обязывал Германию выплатить оставшиеся 113.9 млрд, марок. Впрочем, выплаты были растянуты на 59 лет (до 1988). И хотя в 1932 г. платежи были отменены, перед Германией по-прежнему оставалась угроза превратиться в одно из политически ничтожных и экономически нищих государств, коими в то время были Болгария, Греция и Румыния. Вновь, как и 400 лет назад, Германия оказалась пред лицом отнюдь не гипотетического распада, в котором существовали бы лишь номинально германские экономические «уделы».

Этого не могло допустить и не желало терпеть оскорблённое и униженное достоинство немцев, ибо то был предел, за которым виделась гибель страны и исчезновение государства. Уж если заводчики-капиталисты стали на одну сторону с рабочими, то, что говорить о молодёжи, завсегда болезненно воспринимающей попрание человеческого достоинства. Ибо кто, как не устремлённое в будущее поколение способно остро реагировать на малейшее унижение и несправедливость в настоящем. Отсюда жёсткая реакция молодых германцев на крушение их святынь, посягательства на честь и бытие Отечества, за которым дымились руины их собственных жизней. Им стало ясно: беспредел могла остановить лишь сильная национально мыслящая власть. Она и заявила о себе 30 января 1933 г.

Опираясь на общенародное воодушевление, новый канцлер Германии Адольф Гитлер – прагмат, великий лицедей и мастер воздействия на массовое сознание – на время «поверил в Бога» и 1 мая 1933 г. в Национальный день труда обратил исполненную пафоса речь к немецкому народу и всему миру. Зная, что Бог всё видит, но не уверенный, что хорошо слышит, – Гитлер лишь «вполголоса» настаивал на благословении: «Господи, Ты видишь, мы преобразились. Немецкий народ более не народ без чести, опозоренный, разрываемый на части, малодушный, слабый в вере. Нет. Господи, немецкий народ снова силен в своей вере, в своей целеустремлённости, в своей готовности к жертве. Господи, мы не оставили Тебя. Благослови же нашу борьбу за свободу, наш народ и отечество»[60].

Молитвы первого «верховного жреца» «тысячелетнего царства», понятно, не умягчили нравы не в этих целях созданной им системы власти, но первые результаты духовного и национального сплочения не заставили себя ждать. Поверив в себя (что было хорошо), германский народ уверовал в свою непогрешимость (что плохо), после чего приступил к выжиганию из тела страны язв общества (что, глядя на их метастазы в наши дни, впрочем, не во всём выглядит чрезмерным).

Что конкретно происходило в Германии?

Вернёмся к Штихелю, который, по правде говоря, не был либералом.

«Жестоко преследовались сексуальные извращения, – яд, который способен убить любую расу», – гневается старый сторож, а некогда охранник Вермахта. «По сей день только извращенцам могут показаться несправедливыми законы Третьего Рейха против сексуальных извращений. Всякие виды пропаганды сексуальных аномалий, включая пропаганду абортов, были запрещены…Государство обязано поощрять добро и карать зло. Отвратительная пропаганда смешения полов, которая сейчас перекинулась и в Россию (на всякий случай укажу: время действия 1991 г. – В. С), была прекращена…Что бы мы ни делали, наши мужчины должны оставаться мужественными, а наши женщины – женственными. Вражеское внушение о смешении полов с целью искалечить сексуальное воспитание, поломать миллионы судеб и подорвать генофонд нации было низвержено и развеяно по ветру».

Не только в полах – и в «верхах» стало чище. В экономику пришла чёткость и ясность, в семью – согласованность. И на улице оказался порядок. Штихель, чья память более полувека хранила то, что творилось в Германии во времена триумфа национал-социалистов, говорит об этом (читаем внимательно!):

«Коррупционеры были изгнаны из государственных учреждений (здесь и далее выделено мной. – В. С). Законом чести для лидеров партии был отказ от привилегий. Полиция стала работать во имя немцев, а не против немцев… В 1935 году безработица была уже ликвидирована…Было сделано то, что сделал Спаситель, изгнав торговцев из храма – ростовщики изгнаны из страны. Банковская система перешла в руки немцев. Были выпущены новые деньги, и мы начали богатеть. С деньгами, обеспеченными производительным трудом… Германия двинулась вперёд как никакая другая страна в мире…Немцы быстро вспомнили, что настоящее благосостояние основано не на золоте, не на кредите, а на производительности нашей земли и наших рук. …Мы были освобождены от ужасных капризов и причуд зарубежных попечителей наших внутренних потребностей(!). Ведь политическая независимость невозможна без независимости экономической (ставлю ещё один «!» знак. – В. С). …Только народ, чья память сильна, способен противостоять дурным модам и бредовым новациям» (и здесь «!»).

Вызывает изумление, что глубокий старик, как бы походя, говорил о вещах, которые могли бы стать основой программы восстановления нынешней России!

Реформы были замечены и оценены. «Общее» приятие устроения новой жизни (в перспективе – новой Европы) выразилось в том, что уже к 1935 г. 1133 улицы и площади во всём мире были названы именем Гитлера[61]. В самой Германии с 1933 г. наблюдался подъём, по своему масштабу и качественным показателям не имеющий исторического аналога! Причиной тому был массовый патриотизм и возрождение национального самосознания. Поверив в свои силы, немцы в считанные годы решили множество прежде неразрешимых социальных и экономических проблем. Истинно вертикальный взлёт германского бытия обеспечил мощное развитие науки и промышленности. Энтузиазм пронизывал практически все сферы деятельности Страны. Авторитет фюрера рос не по дням, а по часам. Он был популярен не только «среди толпы» – его идеи находили понимание у ведущих экономистов и политиков Европы и мира. Чемберлен выражал Гитлеру «уважение и восхищение». Министр иностранных дел лорд Галифакс – длинный и тонкий, как свеча, при общении с личным адьютантом Гитлера Видеманом «стаивая» до его роста, говорил: «Передайте фюреру, что я надеюсь дожить до того дня, когда осуществится главная цель всех моих усилий: увидеть Гитлера вместе с королём Англии на балконе Букингемского дворца». Черчиллю, восхищение которого перед Муссолини уступало лишь восторгу перед Гитлером, не было необходимости передавать свои послания через посредников. В 1938 г. он напрямую писал Гитлеру: «Если бы Англию постигла такая же катастрофа, я молил бы Бога ниспослать нам человека с Вашей силой воли и духом». Даже ненавидевший Гитлера либеральный философ (к тому же еврей) Раймон Арон считал, что если бы Гитлер умер в 1938 г. (до Мюнхена), то он вошел бы в историю Германии как её величайший деятель.

Высокая оценка ряда западных экспертов не поколебалась и через десятилетия. Выражая её, американский политолог Джон Тохэнд в книге «Адольф Гитлер» писал: «Если бы Гитлер умер в 1937 году, он был бы одним из самых великих немцев Германии… Находясь всего 4 года у власти, он уже успел заслужить титул одного из великих в истории», а «Ллойд Джордж оставался при мнении, что Гитлер является самой значительной личностью в европейской политике со времён Наполеона, может, даже более значительной, чем император французов», – сообщает английский журналист Сэсил Кинг[62]. Арнольд Тойнби в своих воспоминаниях, нисколько не стесняясь этого, честно признавался, что был очарован Гитлером. В беседе с ним Тойнби ободряюще «упомянул, что в случае победы Германии над Россией, в чём в Англии никто не сомневался, влияние Рейха распространится на всю Европу»… Как мы знаем, последнее не только входило в планы Гитлера, стремившегося обновить уже тогда активно разлагавшийся континент, но и было его конечной целью (консолидация германства предполагала объединение «арийских народов» Европы от севера Италии до Норвегии). Сам Гитлер, отдавая себе отчёт в масштабе затеянного им дела, достаточно ясно и жёстко представлял свою историческую перспективу. Его ближайший помощник Альберт Шпеер вспоминает один эпизод: «Он долго, молча, глядел в окно, затем в задумчивости произнёс: «Передо мной две возможности: выполнить все мои замыслы, или провалить их. Если я выиграю, я стану одним из величайших деятелей истории. Если я потерплю поражение, я буду осуждён, презрен и проклят» [63].

За окном стоял ноябрь 1936 года…

Дальнейший ход событий показал правоту как первой, так и второй части пророчества Гитлера. Размышления лидера нации отражают свершившийся перелом во внешней политике Германии, в лице немецкого народа и на этот раз поверившей фюреру. Военная машина III Рейха готовилась выкатить на выложенные отнюдь не Германией «рельсы» избранности народа, которые способны были всякое племя завести в историческое Никуда…

Тем не менее фашизм, нынче связывающийся в сознании человека с уничтожением миллионов людей, «лагерями смерти», газовыми камерами, и т. и., в те годы воспринимался (или даже был) с «человеческим лицом». Об этом, помимо многословных панегириков в мировой печати, в буквальном смысле ярко свидетельствует обложка американского журнала «Time», украшенная в 1935 г. ликом Гитлера, и оливковая ветвь мира, вручённая фюреру в следующем году на летних Олимпийских играх в Берлине.

История, однако, не вмещается в одни только «мнения», не вещает устами продажных и тем более бездарных политиков и не иллюстрируется глянцевыми обложками. Не слишком часто балуя страны и народы процветанием, она всегда свидетельствует о том, что безболезненного выздоровления не бывает… Более того, чем глубже укореняется болезнь в человеческий (читай – общественный, социальный, государственный) организм, тем горше излечение. Когда же проводится «хирургическая операция», да ещё – «топором», то боль становится и вовсе нестерпимой, ибо повреждаются и здоровые ткани организма… Это был как раз тот случай, когда, говорит русская пословица, – «Лес рубят – щепки летят». Вот и в Германии «лес рубила» так, что от немецкого «колуна» гибли миллионы, в том числе ни в чём не повинных людей… Любопытную в этом отношении запись в своём дневнике оставил 5 мая 1940 г. «фашиствующий интеллектуал» Дриё Ла Рошель: «…гитлеризм представляется мне прежде всего грубой физической реакцией, при помощи которой человечество подстёгивает себя время от времени… Уставшая душа ищет новых сил в животности». Эта мысль Ла Рошеля являет собой несколько опрощённое видение истории Ф. Ницше, как мы помним, считавшего, что человек время от времени «привлекает прошлое на суд истории, подвергает последнее самому тщательному допросу и, наконец, выносит ему приговор…». Не греша оптимизмом, немецкий философ утверждал: «если бы даже приговоры были продиктованы самой справедливостью, то в громадном большинстве случаев они не были бы иными»... В своих трудах Ницше не раз отмечал жестокость исторического бытия, рупором которого являются человеческие несовершенства.

Соглашаясь с Ницше в отношении «суда истории» и «уставшей души» Ла Рошеля, в своих жёстких проявлениях неоднократно подтверждённых исторической жизнью, заметим всё же, что судьбы народов и государств меряются не только потерями, но и приобретениями.

В оценке политических и социальных катаклизмов легче всего исходить из моральной оценки трагических результатов, отстаивая по существу нелепую позицию, согласно которой жертв вовсе не должно быть… При этом не берётся в расчёт, что иногда потери – и значительные! – не только естественны, но неизбежны и даже необходимы. Поскольку они являются результатом не событий, а движений внутренних пластов истории, от человека не всегда зависящих, но всегда являющих себя через его деятельность.

Таким образом себя реализует некая «долговременная программа» бытия, называемая ещё ходом истории, конкретную цену которой определяют «детали» – цивилизационная модель той или иной исторической формации, мера коррумпированности государственного организма и степень запущенности общества.

Что касается личностей – «главных виновников» трагедий, то в праведном стремлении определить степень их персональной ответственности следует уяснить, что именно через личности реализуют себя процессы, зреющие в исторической жизни народов и государств. Именно лидеры наций – фатально отдельные от всех – принимают на себя ответственность судить «частицу вечности», в которой они, не всегда будучи правыми, не всегда являются и виноватыми. Не являются, поскольку существуют лишь в малых сегментах истории и политических сочленений бытия, где не самую важную роль играет человеческое тщеславие.

У Бенито Муссолини, поднявшего Италию на высокий уровень социального и экономического развития (но обжёгшегося плотным союзничеством с Германией, когда она после 1938 г. определила путь национальной катастрофы), были основания заявить на заседании Большого фашистского совета 24 июня 1943 г.: «Когда война оборачивается неудачами, их приписывают одному человеку, когда же она приносит победу, её хотят приписать себе многие». Прошло полгода, и в январе 1944 г. Муссолини-католик, в беседе со священником мучаясь неразрешимостью противоречий между божественной волей и (понятно, – не совершенной) кесарской властью, восклицал: «Как я могу просить об отпущении грехов, я – прикованный к колеснице власти, я – вынужденный до конца жизни разрываться между слезами сочувствия и кровью преступлений?..». Ницше, имея в виду человеческое (личностное) включение в историю, не без драматизма наставляет нас с ещё большего далёка: «Мало кто воистину служит истине, ибо лишь немногие обладают чистою волей быть справедливыми, и из числа последних лишь совсем немногие достаточно сильны, чтобы на деле быть справедливыми»[64]. К этому добавлю, что в большой политике «справедливость» величина не только условная, но и непостоянная, а об «истине» в стремлениях и делах вершителей истории и говорить нечего…

Если от «большой» политики вернуться к «малой» экономике, то опыт промышленного и хозяйственного возрождения Германии показывает: принципы и механизмы национальной экономики не только имеют право быть, но исключительно действенны. Германские экономисты создали модель, которая, подчеркну это, была реализована вне экономической политики мировой олигархии, финансового «интернационала» и иностранных «инвесторов.», у которых при посредничестве оставалась львиная доля барышей. В исключительно тяжелой экономической и политической ситуации поднимая хозяйство страны своими силами, немцы выбросили из дележа прибылей международные концерны. Следуя национальным интересам, «немецкая идея» органично вписала технические средства экономики в её практическое осуществление.

Как было достигнуто «германское чудо» – и что ему предшествовало?

К моменту прихода Гитлера к власти под полным контролем американского истэблишмента находились, практически, все ключевые отрасли германской промышленности: нефтепереработка и производство синтетического горючего, химическая, авиационная, автомобилестроительная. Вся электротехника и радиоприборостроение, значительная часть машиностроения. Зная, что вне силы нет власти (о других причинах скажем чуть позднее), немцы решили создать мощную армию – гарант всякого суверенного существования. На решении этой проблемы и на организацию национальной промышленности были брошены все силы.

Правительство каждый год принимало программы для стимуляции трудовой миграции немцев из заграницы. Всем им находилась работа. План доктора философии рейхсляйтера Роберта Лея, с 1933 г. руководившего «Германским трудовым фронтом», был исключительно успешен (предвосхитив многие прогрессивные социальные новшества, «план Лея» после войны был взят на вооружение странами Европы, в частности, лейбористским правительством Англии). Вместе с тем мощное наращивание производства вооружений «каким-то образом» совмещалось с ростом национального дохода и повышением покупательной активности населения. Каким же? Таким, что на время была (вынужденно – об этом потом) введена частичная экономическая автаркия (т. е. замкнутое национальное хозяйство). Это в значительной мере помогло улучшить социальную сферу и насытить потребности людей в предметах первой необходимости.

Для усиления экономики создавались новые рычаги и формы управления. В частности, компании уплотнились в семь «имперских групп промышленности». Благодаря клиринговым расчетам со своими партнёрами[65] предприятия вытеснили иностранный капитал внутри страны, исключив во внешних торговых операциях хождение иностранной валюты. Вследствие принятых мер с 1936 по 1939 гг. объём общего промышленного производства Третьего Рейха вырос на 37 %! Налицо «экономический парадокс», поскольку всё это время шло беспрецедентное за всю историю Германии наращивание вооружения. Уже одно это, казалось, способно было разрушить экономику страны и бросить народ в нищету. Но этого не произошло.

Почему?

Помимо прочего, потому что в числе мер пресечения кризисов национально мыслящие экономисты умело ввели «параллельные деньги», предназначенные исключительно для финансирования производства вооружений. Как и было задумано, «деньги» эти не имели свободного обращения на финансовом рынке вне Германии. Из 101.5 млрд, марок расходов немецкого бюджета в 1934–1939 гг. около 20 млрд, представляли собой специальные векселя. Не имея хождения на рынке, они не могли оказывать инфляционное давление на экономику. Хорошо отработанное в нынешней России «бегство капитала» за границу в Германии было невозможно, так как специально введённое «положение о немецких банках» (1937) прекратило свободный обмен марки на иностранные валюты. После «Закона о государственном банке» (1939) надобность в «параллельных деньгах» отпала. Отныне военные заказы оплачивались инвестиционными деньгами, ввиду чего объём «потребительской корзины» не претерпел существенных изменений.

Ко всему прочему, используя безвалютный принцип торговли и низкие ставки по кредитам, Германии удалось переманить на свою сторону отнюдь не жирующие страны Восточной Европы. В их число вошла и советская Россия. Испокон веков перебиваясь обменом пеньки, мёда и мехов на технический инвентарь, она и тогда испытывала немалые трудности потребительского характера. «Сталинские пятилетки», подняв страну на дыбы, решили ряд экономических проблем, однако СССР мало что мог предложить, кроме обмена «натуры» на необходимую в жизни и хозяйстве страны технику[66]. Помня, что валюта, которая участвует в международной торговле, приносит подлинный доход лишь государству, запустившему её в мировой оборот, германские экономисты перевели на безвалютную основу всю внешнюю торговлю. Словом, экономика страны работала с производствами, а не с их паразитными «заменителями» её в лице «инвесторов.», банков и прочих мировых посредников, по факту, – финансовых и экономических гангстеров.

II

Из песни слов не выкинешь: идеология национал-социализма стимулировала создание мощной национальной экономики. Немцы дали яркий пример синтеза мировоззрения с реальной политикой и социальной сферой. Велик был и результат: первая проба Глобализма – в форме интервенции в ряд государств идей интернационализма и «победы социализма во всём мире» – была разгадана и отвергнута[ 67 ]. Отказавшись от классовой борьбы, немцы «из ничего» организовали экономику, обеспечившую мощь государства и высокий уровень жизни народа. Был создан редкий в истории прецедент близости народа, Правительства и главы государства. С умом выйдя из разрухи и голода, немцы избежали клещей мировой финансовой олигархии, с помощью «инвестиций» и дачей денег в кредит способной закабалить любую экономику.

Вспомним, в те же годы американский поэт и яркий мыслитель Эзра Паунд настаивал на необходимости уметь обнаружить в истории скрытое противоборство «между ростовщиками и теми, кто желает трудиться на совесть». «Человек, восторгаясь блеском металла, куёт из него цепи», – предостерегал не меньший знаток капитала, нежели его обладатели. Отказ от интернациональных посредников, существующих исключительно на паразитных средствах процентного накопления капитала, вероятно, и был главным «преступлением» немцев. На горизонте политической и экономической жизни мира появилась столь мощная угроза паразитическому капиталу, рядом с которой бравые лозунги национал-социализма казались пустой трескотнёй!

Ясно, что такой угрозы «мировые посредники» простить Германии не могли… Именно это имел в виду провидец и проницательный мыслитель – Эзра Паунд, когда писал: «Страна, которая не желает залезать в долги, бесит ростовщиков». Понятно, что такого рода бесовщина единственный выход для себя видела в организации войны против тех, кто нарушил установленные ею правила хождения капитала и ведения экономики.

Эзра Паунд

Такое же наказание полагалось и тем, кто (разжигал» национальные интересы в своих Отечествах. Но, зрея с начала общего подъёма Германии, месть была реализована несколько позднее. Как обстояли дела до того? Став канцлером, Гитлер, несмотря на огромные полномочия, не обладал полнотой власти (его мог отстранить от должности президент Гинденбург). Не было единства и среди национал-социалистов. Не были сломлены коммунисты и отряды рабочей самообороны, а старые партии (от правых до католиков) с неприязнью относились к «выскочке». Все точки над «ί» расставил поджог Рейхстага (27 февраля 1933)[68]. После взаимных обвинений двух ведущих партий в преступлении наступил триумф национал-социалистов. Показательно дальнейшее течение истории.

В феврале 1933 г. (т. е. когда лидеры национал-социалистов и ведущие экономисты Германии ещё только скребли затылки, уточняя планы спасения страны) еврейские организации в один голос выступили за международный бойкот с целью свержения правительства немецких националистов.

24 марта 1933 г. в английской газете “Daily Express” в статье с красноречивым названием «Евреи объявляют Германии войну» говорилось: «Евреи всего мира объединяются для того, чтобы объявить Германии финансовую и экономическую войну… Забыты все трения и противоречия перед лицом одной общей цели… заставить фашистскую Германию прекратить свой террор и насилие(?!) против еврейского меньшинства». Тогда же президент Конгресса американских евреев и советник президента США Рузвельта раввин Стефан Уайз, грозя пальчиком, предупреждал мировую общественность: «…нации будут считаться хорошими или дурными в зависимости от их отношения к евреям»… То есть «всем миром» были созданы «правила», суть которых, перефразировав известное изречение, сводится к следующему: «сначала евреи, а потом истина». Вследствие тотального бойкота, организованного «мировым капиталом», реакция немцев была едва ли не вынужденной[69]. По причинам внешней антинемецкой (сионистской) сплочённости в Германии было предрешено ограничение евреев в социальной и политической жизни.

7 апреля 1933 г. Рейхстаг утвердил закон «О восстановлении профессионального чиновничества», в соответствии с которым было уволено большое число неарийцев из государственных учреждений, а также сильно сокращено число адвокатов и нотариусов из евреев (что, как утверждают злые языки, способствовало экономическому взлёту страны); была введена 1,5 % норма для поступления на медицинские и юридические факультеты университетов. Эти меры, безусловно, были дискриминационными, но ещё не говорили о жёстком социальном ущемлении (закон «О чистоте крови и чести», который лишал евреев германского гражданства, был подписан Рудольфом Гессом 15 сентября 1935 г.) и тем более об опасности для жизни еврейского населения.

На протяжении 1935–1938 гг. евреи выдавливались из Германии, но, как правило, не подвергались физическому насилию. Тем не менее, реакция еврейских лидеров (как изгнанных, так и успешно прописавшихся в других странах), возникшая параллельно и даже с опережением инициатив национал-социалистов, была однозначной.

В августе 1933 г. известный юрист и тоже советник правительства Сэмюэл Унтермейер выступил в США по радио с призывом тотального бойкота германских товаров. Его поддержал видный сионист-радикал Владимир Жаботинский. В январе 1934 г. он пообещал: «Мы развернём против Германии духовную и физическую войну со стороны всего мира. Наши еврейские интересы требуют полного уничтожения Германии»! Объединённые идеей подавления Германии, внешние силы инициировали экономическую войну на её уничтожение (с учётом положения дел в стране – на добивание). В результате политической травли и сплочённого экономического бойкота Германия начала нести катастрофические убытки. В одном только 1933 г. они составили миллиарды марок. Страна оказалась на грани экономического банкротства. Масштаб экономической блокады и подспудно проводимых «политических инициатив» стал фактом международной финансовой и экономической политики. С поправкой на перспективу совокупность целевых действий однозначно свидетельствовала о развязывании «малой Второй Мировой» войны.

Она была не только закономерна, но воспринималась носителями мирового кошелька единственным (для них) выходом. Опыт противостояний государств и империй недвусмысленно свидетельствует о том, что наиболее острые противоречия выстраивают вектор (разгаданный фон-Клаузевицем) международной политики, в соответствии с которым за экономической блокадой неизбежно следует военная экспансия. Применительно к Германии 1930-х гг. это был тот самый случай, когда экономическая политика предшествовала ведению политики «иными средствами» (вот и Э. Паунд, как мы помним, говорил о том же: «Если вы хотите искать причины в нынешней войне, постарайтесь узнать, кто контролирует – и каким образом – мировые деньги»).

На международном уровне (официально) не обсуждённая, юридически не обоснованная и политически не декларированная, – война эта обозначила себя с первых же шагов восстановления Германии своими силами. Масштабы опасности осознавались немцами, как и то, что Германия могла быть в Европе наиболее мощным оплотом против интервенции финансового и экономического «интернационала». В целях защиты от него и была принята упомянутая выше программа создания и развития вооружённых сил. Правительство Германии было уверено: если армия в короткий срок не приобретёт мощь – Германия погибнет, либо, снедаемая «тихой» ненавистью могильщиков из системы мирового финансового контроля (агентов «малой» Мировой войны), будет низложена до «версальского» уровня. Подобные перспективы впоследствии не раз нашли своё подтверждение в специфической среде, так или иначе связанной с марксистской идеологией.

Германия, не теряя времени, усиливалась и мощь её становилась грозной.

Осязаемые успехи немцев приводили в замешательство определённые финансовые круги и политические «полукружья», а более всего, – мировых гешефтмахеров. За кулисами официальной политики началось плетение идеологических «кружев», густо замешанных на экономических и финансовых «разочарованиях». Говоря проще, – недополучениях. Перевозбуждённая, эта публика напоминала растревоженные ульи. Ибо «трутни» и «жуки» от мирового капитала были осведомлены о преобразованиях, вынужденно проводимых немцами. Между тем полной ясности в масштабах изменений не было. Туман первых лет реформ усугублялся неясностью международных перспектив новой экономической политики Германии. Общий подъём жизни и плоды реформ в стране ещё только начали заявлять о себе, в то время как провозглашение на весь мир политических репрессий говорило громче их самих. Впрочем, ясность скоро заявила о себе.

В марте 1938 г. Гитлер присоединил к Германии Австрию и «положил глаз» на Чехословакию, что не только не было секретом для стран Запада, но получило одобрение со стороны их Правительств. На всякий случай фюрер решил бросить кость Англии и Франции, заявив о сохранении в Чехословакии их экономических интересов. Премьер-министр Великобритании Чемберлен на лету подхватывает пустую «кость». В мае 1938 г. на приеме американских журналистов он открыто поддержал расчленение Чехословакии. «Чемберлен, – писала американская газета «Нью-Йорк таймс», – сегодня, очевидно, склонен… к отделению немецкой пограничной области от Чехословакии и присоединению её к германской империи» [70]. Отчего же не быть «склонным», если, по словам военного министра Великобритании Хор-Белиша, воевать против Германии «всё равно, что выйти охотиться на тигра с незаряженным ружьём»?! Наспех созданная в сентябре 1938 г. Конференция в Мюнхене одобрила раздел Чехословакии. Рузвельт торопится телеграммой поздравить Чемберлена, а госсекретарь США Хэлл заявил, что решение конференции «вызывает всеобщее чувство облегчения»… После «немецких» Судетов Гитлер захватывает всю территорию Чехословакию [71]. Примечательно, что после Мюнхена Польша, по словам Черчилля, «с жадностью гиены приняла участие в ограблении и уничтожении чехословацкого государства». Не отставала от неё и Венгрия.

Отметим основные этапы краха всей пост-Версальской системы международных отношений'.

В 1935 г. Гитлер восстановил всеобщую воинскую повинность в Германии и приступил к созданию армии (Вермахта) в нарушение условий Версальского мира. В другой части света в 1937 году пронацистская Япония приступила к захвату Китая.

В 1938 г. Германия присоединяет Австрию, Судеты, а в следующем году, вопреки всем договорам, Гитлер захватывает Чехословакию.

Но, организовав «мюнхенское предательство», западные политики переиграли самих себя. Захват Чехословакии выводил Гитлера на границу с «отсталым СССР», но это же обстоятельство отредактировало стратегические планы фюрера. Сталин, стремясь упредить события, заключает в 1939 г. Советско-германский договор, который расслоил Мюнхенский блок и перенаправил ход войны с восточного на западное направление. Но именно Мюнхен обеспечил воцарение nazi в Европе. В результате, Западу перефразируем слова Черчилля, – получил и бесчестие и войну.

Гитлер более не нуждался в «спонсорах». В сентябре 1939 г. он завоёвывает Польшу. Англия и Франция декларативно объявляют войну Германии, что ознаменовало официальное начало II Мировой войны. Однако, даже в первый период войны Англия, Франция и, тем более США, фактически не вели военных действий. Началась «странная война», в которой европейские державы всё ещё надеялись договориться с Гитлером. Последний блестяще использовал «надежды» Запада для ещё большего усиления военной машины Германии. В 1939–1941 гг. Гитлер завоёвывает большую часть Европы (вслед за Австрией, Чехословакией и Польшей наступил черёд Дании и Норвегии, Бельгии и Голландии, в 1940 г. Франции, затем Югославии и Греции) и создаёт фашистский блок Германии, к которому примкнули Венгрия, Румыния и Финляндия. Политический Запад начинает биться в истерике. В его тени создаётся «антифашистская идеология».

Президент «Американской федерации за мир» Натан Кауфман, то ли зная, то ли учуяв откуда ветер дует, совершенно в духе nazi цинично призывает мировые державы к полному уничтожению немцев путём стерилизации: «Если вспомнить, что прививки и сыворотка приносят населению пользу, то к стерилизации немецкого народа надо отнестись как к замечательному гигиеническому мероприятию со стороны человечества, дабы навсегда оградить себя от бактерии немецкого духа» (книга «Германия должна погибнуть», 1940). «Борцу за мир» вторил председатель благотворительной организации для еврейских иммигрантов адвокат Луи Ницер. В своей книжонке «Что нам делать с Германией?» (1944) – психологический клон лагерных палачей Адольфа Эйхмана и «Ангела Смерти» Йозефа Менгеле ратовал об истреблении немцев путём той же стерилизации. Причём, немцам вменялась в вину даже не развязанная «ими» II Мировая война. По Ницеру, Германия в принципе играла в мировой истории сугубо отрицательную роль, которая выражалась во всём – в философии, политике и в характере немецкого народа.

Казалось, патологическое стремление истребить народ – и млад и стар! – в комментариях не нуждается[72]. Книги эти в своей чудовищности и в самом деле нелепы. Но факт их издания и поддержка «идеи» как одиозной прессой, так и высокими гражданскими и военными чинами США и Великобритании, выступающих в качестве нацистов наоборот, примечателен. Это ставит под сомнение «тихость» исторически пёстрого нацизма. В особенности, если знать, что такого рода «мысли» были направлены не только на немцев, но и на евреев… Причём, со стороны их же лидеров [73]. Но то были, так сказать, «первопроходцы». По тропе, проложенной «писателями», через несколько лет уверенно промаршировали военные, президенты, политики и финансисты.

Министр финансов США Генри Моргентау, как бы отхлестав «за мягкотелость» победителей Германии в I Мировой войне, – в своей «Программе» на 2-й квебекской конференции (1944) предлагал расчленить и децентрализовать страну, полностью уничтожить в ней тяжёлую промышленность и авиацию (опять). По замыслам Моргентау Германия должна быть превращена в «одно большое картофельное поле» – в «территорию призрак» под жесточайшим контролем демократических (в этом нет никакого сомненья) США и Великобритании. А чтобы «поле» и впрямь стало пустырём, Моргентау предлагал «физическую ликвидацию немцев» путём голода и болезней. Об этом пишет в своей книге канадский историк Джеймс Бакуе[74].

Президент Ф. Рузвельт, то ли начитавшись «писателей», то ли наслушавшись своих подопечных, но, уязвлённый их прытью, решил оставить лидерство за собой. Проникшись идеей «пустыря», он 19 августа 1944 г. сказал, как отрезал: «Немцев нужно либо кастрировать, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они забыли и думать о возможности появления среди них людей, которые хотели бы вернуть старые времена и снова продолжать то, что они вытворяли в прошлом». Отдадим должное Рузвельту: салютуя своим советникам, он предлагал хоть какую-то альтернативу – «курс Рузвельта-Моргентау» насчитывал пять германских «всёже-государств». Но бог с ними, с советниками. После крутых предложений и альтернатив «демократов при кобуре» вернёмся к «греху» (по Райху) добрачного целомудрия.

Держа в памяти рекомендации мировому сообществу относительно немцев, и, преодолевая страх и жуть, – зададимся вопросом: каково было в Германии того времени отношение самих немцев к интересующей нас семье вообще и потомству в частности?

«Только Бог ведает, сколько по «цивилизованному миру» ежедневно уничтожается детей, – переносит свои сетования Г. Штихель в наши дни. – Их режут на части, травят в утробе, вытягивают специальной трубой. В каком-то журнале видел: сваленные в кучу мёртвые дети – результат только одного утра работы канадской больницы». Между тем в германской семье всеми заплёванных 1930 годов «здоровым и разумным предоставлялись все возможности для того, чтобы иметь как можно больше детей. А чем больше нормальных детей в нормальной семье, тем больше вероятность рождения таланта. Моцарт, скажем, был седьмым из семи детей, Бисмарк – четвёртым из шести. Кант – четвёртым из девяти, Бах – шестым из двенадцати, Вагнер – девятым из девяти. Это я помню по плакатам, наводнившим Германию вместо пропаганды грязных сексуальных извращений.

Количество идиотов уменьшилось не потому, что их якобы расстреливали (это и в самом деле не нужно делать. – В. С), а потому, что их воспроизводство не поощрялось», – конец цитаты. Известно, что, развивая медицинские программы, немецкие учёные впервые установили связь между курением и повышенной вероятностью развития рака лёгких. В те же годы в Германии была проведена впервые в мире государственная пропагандистская кампания против курения. О легальных абортах в стране в то время и речи не могло быть! Потому о теперешних врачах, легально делающих аборты, – старец говорит с презрением:

«Зверский «демократический свободный мир» плодит преуспевающих убийц. В нашей Германии врач, делающий аборты, был бы изъят из общества и помещён в концлагерь, (а вот такая практика российским властям не помешала бы… – В. С.) где он не мог бы больше убивать наших детей в материнском лоне [75]. Запущенных детей не было. За это нас называли сторонниками тоталитаризма (уж не В. Райха ли Штихель имел в виду?!). Мы учили молодёжь ценить физический труд, спорт и природу. Таланты отбирались…». Любопытно, что, расходясь в отношении к морали и нравственности и с Райхом и с «франкфуртскими учителями», Штихель находит неожиданную поддержку у одного из лидеров сионистского движения М. Борхова, наставлявшего своих единоверцев и политических приспешников: «…Β тайной войне культур побеждает тот, кто заботится о расовой чистоте и улучшает качество своего потомства»!

Итак, положение дел на рубеже 1920–1930 гг. представляется достаточно ясным. Приход к власти немецких националистов видится естественным, а то, что они сумели кардинально изменить положение дел внутри страны и поднять авторитет Германии в мире, говорит об объективной целесообразности их планов. Сам же феномен «фашизма» настаивает на своей исторической правомерности. В результате проведённых реформ у немцев воистину проявился интерес к жизни. Авторитет матери, поддержанный социальными стимулами, был поставлен очень высоко. К концу 1930 гг. рост рождаемости в Германии превысил 150 %!

Будучи в курсе о том, с какой настойчивостью «передовая мысль» Запада в 1920–1930 гг. разрушала семью, не удивляешься падению рождаемости в Европе в 1950–1970 гг. Удивление вызывает растерянность современных философов и социологов в оценке причин этого явления. К примеру, русский философ Анатолий Антонов, предлагая ряд мер (правильных, но довольно расплывчатых, как то: «Необходимо сократить разрыв между духовными и потребительскими ценностями», тогда как «современная экономика и социальная инфраструктура работают на увеличение этого разрыва»; «государственная политика в области экономики» должна быть «переориентирована с интересов отдельного индивида на интересы семьи»; «Сохранить единую российскую государственность невозможно, если не сохранить и не приумножить единый российский народ», и т. д.), утверждает: «…человечество, наука ещё не знают, почему в цивилизации, параметры которой задаются Западом, идёт разложение семьи»(?!)[76]. И хотя ответ сквозит в предложениях самого философа, добавлю к ним лишь направление поиска причин. Оно и убеждает нас в том, что феномен разложения семьи, заявив о себе в последних декадах Нового времени, раскрыл себя на Западе между двумя мировыми войнами XX столетия. Из рассмотренного нами, казалось, следует, что схожее по целям и задачам устранение самого инстинкта создания семейного очага в России, Германии и в Европе в целом происходило согласованно и едва ли не одинаково. Но это не совсем так.

Безволие «европейского человечества» в последнее полу-столетие и в самом деле как будто привело к потере инстинкта продления рода. Но это имеет свои начала, корни которых, уходя в толщу XIX в., ядовитыми побегами сплелись в реальностях послевоенного времени. Распространение нынешних семейных проблем материалистической Европы, повлияв на самоощущение России и остального мира, исходит не из одной только политической беспринципности, идеологических извращений и набирающих силу психофизических патологий. Разложение христианского мира, зайдя далеко, – очень далеко! – обозначило себя отнюдь не в XX в. И даже не в эпоху Лютера, а гораздо раньше…

После принятия христианства варварскими племенами Европы и последующего становления городов-государств, разрыв между духовным словом и гражданским делом увеличивался из столетия в столетие. В результате, (или – на деле) западное христианство, одевшись в католические ризы и всё глубже зарываясь в мирские интересы, пришло к полному отходу от своих первоначальных принципов.

Провозгласив освобождение Иерусалима, но в борьбе с «врагами христианства» не делая различия в религиозных конфессиях, – «паломники» напрочь разорили в 1204 г. духовную житницу Европы – православный Константинополь. Осквернение Царь-Града – красы и гордости средневекового мира оказалось в числе причин, ускоривших падение Византии, и предопределило многовековое духовное брожение в недрах Европы. Само же крестовое воинство, по дороге к гробу Господнему окончательно сбившись с духовных путей, выродилось в безумные и жестокие по своим следствиям «детские крестовые походы». Но, независимо от итогов крестовых походов, фактом растянувшейся на века эскалации Европа явила тогдашнему миру свои политические амбиции и духовные притязания. Неустроенный и лишь только начавший осознавать себя «запад» счёл вправе объявить о своих долговременных и масштабных притязаниях. Обозначив жёсткую политическую траекторию, исключающую всякие интересы, кроме собственных, «запад» приступил к реализации своих амбиций средствами, мало чем отличавшимися от гуннов и вандалов. Его политическая линия явила себя в земельных приобретениях в Малой Азии (территории Византии), где в начале XIII в. образовалась во всех отношениях несуразная Латинская империя. По указке Ватикана созданная рыцарями и бродягами для насаждения латинства и политического христианства, «империя» эта лопнула, подобно мыльному пузырю. Вместе с ней рухнули и планы Ватикана христианизировать «восток» по своему образу и подобию. Не грех отметить, что методы обращения в христианство Ватиканом по жестокости не уступали практике светских властей, а по духовному вероломству подчас превосходили их.

Так впервые о себе заявила безнадёжно сбившаяся с христианских путей этика варварства западного образца.

Откровенный разбой крестоносцев выявил порочность как светских, так и духовных путей «обращения в истинную веру». Не слишком отличаясь от преступных, они в культурно-историческом развитии западного общества не однажды взаимозаменялись или переплетались друг с другом, ложно служа христианству и всё более отдаляясь от своего первоисточника. Осквернив священные реликвии Византии, дух христианской веры, и тем самым предопределив зигзаги собственной духовной судьбы, меч варваров с крестом впереди сутаны или на спине надолго остался символом волюнтаризма и силового решения проблем. И когда бездарный меч вложен был в проржавевшие за несколько веков ножны, его место заняло не менее остро разящее «слово», причём, не рыцарей и не у Гроба Господня…

Если прежде католицизм проводил духовную экспансию во многих регионах мира, то с XVI в. в католическом мире началась затяжная гражданская война. Лютер, не ведая и не желая того, облачил христианство в железные латы. Именно по его благочестивому неведению XVI в. начался с крестьянской войны и продолжился «солдатским благочестием» теократической диктатуры Кальвина, встретившего столь же сильный отпор со стороны профессионального воина – иезуита Игнатия Лойолы. Лютер начал, а его неверные последователи подвели европейское христианство к Реформации, круто изменившей внутреннюю жизнь западных стран и судьбу всей Европы. Она же в исторической перспективе повлияла на развитие России и остального мира. Между тем, папство, как и встарь, будучи не в состоянии извлечь уроки, продолжало жёстко противостоять всему, что шло вразрез с его престольными планами. С помощью теоретиков (теологов) и практиков (карателей-иезуитов) была продолжена «зачистка» христианства от всех, кто оспаривал непогрешимость «святого престола».

По ходу «очищения» и «улучшения» христианства, в котором каждая вновь созданная религиозная конфессия оставляла истину за собой, следовали нескончаемые религиозные войны, ярко освещаемые кострами Святейшей Инквизиции. И здесь история подтвердила один из многих не выученных человеком уроков: истина оскверняется или умирает, когда её апологеты узурпируют власть, а глашатаи её становятся судьями и исполнителями собственных приговоров. Через это прошло христианство в начале нашей эры; на том же споткнулась ортодоксальная Византия; эта же болезнь настигла иезуитов, пытавшихся излечить от «проказы» не в меру многочисленных толкователей истины. Издержки деятельности ретивых приверженцев «слова Божия» свирепствовали не только в христианских странах Европы. Сгорая в честолюбии, жестокости и алчности, христианство Жана Кальвина и Игнатия Лойолы разбрасывало свои искры в самые отдалённые континенты и дикие острова, коими были Австралия, Океания и Полинезия.

III

Разложение церковной власти в государствах Европы, упорно, огнём и мечом распространявшей обретённую цивилизацию по всему миру, – шло параллельно упадку авторитета светской власти в метрополиях. Политика a’la Makiavelly отчуждала европейскую жизнь не только от религиозной чистоты, но и от моральных принципов совместного бытия. Последние стали прерогативой лишь тех, кто время от времени мог себе это позволить, среди которых безнадёжно терялись редкие святые и принципиальные последователи евангельского учения. В Средние века заняв доминирующее положение и в церковном и в светском бытии, католическая Церковь наложила свою длань на каждоличного человека, якобы, без неё не способного самостоятельно выйти «из тьмы к свету». Однако при тотальной опеке «грешников» иерархический институт католической Церкви (между тем, по уши погрязнувшей в тяжких пороках) явно перешёл все допустимые пределы. Личность «средневекового человека» стала задыхаться в духовном пространстве, отведённом ему папством. Но и в этих условиях, несмотря на тяжёлое давление Ватикана, ростки освобождения личности пробивались сквозь «камни» католических догматов.

Своего рода освободительные процессы явили себя в этике Ренессанса. По силе воздействия «на душу населения» этику «освобождённой личности» превзошла лишь, шедшая рука об руку с ещё более «свободной» личностью, революционная этика конца XVIII в. Схему разложения духа Европы в афористичной форме дал славянофил Иван Киреевский: «Сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры». Криводушию и ханжеству духовных пастырей не уступал политический цинизм светских властей.

Столетиями соревнуясь друг с другом в методах обхождения с населением, они – ноздря в ноздрю – закономерно «пригнали» европейский мир к Великой Французской революции.

Похоронив «средневековый (опять же – европейский) мир.» феодалов, революция послужила алтарём, на котором пролилась кровь более миллиона жертв политической «свободы» и «равенства». Политическое банкротство идей революции подчеркнули завоевательные войны Наполеона[77] и оттенила агрессивная, лицемерная и беспринципная дипломатия исторических выучеников Макиавелли. «Вечность» политических и социальных проблем Европы подтверждали революции на протяжении всего XIX в. В своей совокупности революционные события закономерно подвели европейские народы к неверию в непогрешимость духовной и справедливость светской власти, политически и социально сросшейся с громоздким институтом христианской Церкви. Факт этот в немалой степени подорвал авторитет самого христианства. Очевидно, именно такое (т. е. изолировавшее себя от Евангелия) христианство оттолкнуло от себя Вольтера и Гольбаха, Гёте и Ницше и длинный ряд других искателей истины. Отойдя от Распятого на расстояние в восемнадцать веков, мученик бесплодного объединения Истины, философской мысли и жизни – изрёк страшные слова, ставшие символом циников и прожигателей жизни всего последующего времени: «Богумер!». Причину «смерти Бога» Ницше находил в «фальшивом и насквозь изолгавшемся христианском мир о осмыслении», в котором «стало инстинктом то, что противоположно всякой борьбе; неспособность к сопротивлению сделалась здесь моралью». Дальше – хуже. Моральный тупик, в котором оказалась эпоха, ясно указал английский математик и философ А. Уайтхед. В период между двумя войнами он пришёл к твёрдому убеждению: «Бели бы общество в его нынешнем состоянии буквально последовало бы моральным заветам Евангелия, это привело бы к его к немедленной гибели»!

Замечания Ницше и Уайтхеда возвращают нас к древнему, как мир, и дочерним ему вопросам:

Почему «венец творения», после растянутого на тысячелетия волевого установления величественных царств Шумера, Египта и греко-римской цивилизации, был отдан на откуп несовершенству воли? Насколько целительно было победившее Европу христианство? Откуда столь чудовищное несоответствие идей христианства и их практического воплощения? – и подразумевалось ли оно?

Поскольку настоящая книга не ставит цель расставить все точки над «1» в вопросах, в которых теологи путаются уже вторую тысячу лет, коснусь в ней лишь существа и структуры противоречий внутреннего плана.

Утеря духовной и нравственной целостности людей была вызвана разностью мировосприятия, которую обусловило несовершенное словесное отображение первыми схоластами форм внутреннего и социального бытия (худые дела — это уже другая история). VII–VIII вв. выявили несовершенства и духовной жизни и системы малоразвитого полисного правления в едва только становящейся на ноги Европе. Папство билось за выживание с германскими королями, потому духовная жизнь, заявляя о себе в пока ещё малонаселённых городах, наиболее принципиально обозначила себя в Византии. Хотя феномен блистательной Византии лежит как будто особняком. «Начавшись» с Рима, она застыла в сомнительном аскетизме и в конечном итоге почила в своих благих намерениях. Наметившийся с начала XII в. период упадка Империи, постепенно ослабляя её в социальной, экономической и хозяйственной ипостаси, – был закономерным переходом бытия Византии к историческому краху.

Христос в пустыне. И. Н. Крамской. 1872 г.

Если отдать предпочтение свершившемуся политическому факту, а не духовным спекуляциям, то очевидно следующее: торжество «внутренней жизни» над «внешней», в православной жизни Империи оформленное непротивленческой по духу исихией, фактически, предопределило «распятие» империи «на кресте» отвлечённо-духовного бытия [78]. Развиваясь по ходу исторической жизни, совокупность пёстрых проблем вовлекла десятки стран (Европы, Малой и Средней Азии) в многоярусные противоречия. Их разрешение виделось в политической изоляции, экономической экспансии или в военной агрессии, как правило, венчающей тупики политической жизни государств.

Для внесения большей ясности рассмотрим соображения теологов и философов, которые были сведущи в этих вещах.

Св. Августин (IV–V в.) в трактате “De libero arbitro” («О свободе воли») признаётся: «Беспокоит меня вопрос: если грехи исходят из тех душ, которые созданы Богом; а души эти от Бога, то где же, как не в Боге, находится опосредованный источник зла?».

Начинает же свой трактат св. Августин с вопроса, исполненного истинно христианского мужества: «Скажи, пожалуйста, не Бог ли источник зла?». Вопрос поставлен неспроста, поскольку отрицание за человеком свободы влечёт за собой отрицание его моральной ответственности и, следовательно, превращает «венец творения» в пустого «делателя», некоего зомби, выполняющего программу, не им заложенную.

Уже Ориген (IV в.) и Пелагий (V в.) были решительными защитниками свободы, полагая, что без этого невозможно утверждать нравственную ответственность человека. Августин, напротив, настаивал на том, что человек обладал первоначальной способностью свободы выбора до греха отпадения, после чего «свобода» была безвозвратно утрачена. Соглашаясь с Августином в этом вопросе, Лютер отрицал всякую человеческую свободу, ибо она, настаивал Лютер, несовместима с всемогуществом и с всеведением Божиим. Блуждая в поисках истины, богословы и философы, вдруг осознали, что принудительный характер истины уже есть посягательство на свободу, что, как минимум, ограничивает претензии последней.

Лютер, в тщетном стремлении постичь сокровения истины, приходит к выводу: «Если в нас Бог, то места для сатаны просто нет, следовательно, мы можем стремиться только к добру, если в нас нет Бога, значит, его место занимает дьявол, и все наши побуждения будут направлены только ко злу». А раз так, то, заключает он: «…ничего мы не совершаем по своей воле, а всё происходит по необходимости». Как видим, и могучему уму Лютера не просто давалась истина в её диалектическом единстве…

Вместе с тем, помимо явной воли Бога, которая «ищет спасения для всех людей (…) есть и другая, несоизмеримая с первой и представляющая собой непостижимую тайну, – писал Лютер в трактате «О порабощённой воле». – Этой волей творится жизнь и смерть людей, этой же волей изначально решается, кому из людей будет даровано спасение, а кого ждёт вечное проклятие».

Но, если поверить Лютеру и, отрешась от «порабощённой воли» в пользу «непорабощённой», буквально следовать христианским заветам; если стараться ежеминутно и непрестанно быть связанным с Христом, то нужно, живя в мире, – не быть в нём; существуя в социуме, – отказываться от него; находясь в бытии, – не присутствовать в его делах, что и невозможно и не очень нравственно… Само же добродеяние в безграничной своей ипостаси может быть и аморальным, поскольку в реалиях этого мира питает и зло…

Через полтора века на основе того же опыта Джулио Ванини в работе «Амфитеатр вечного провидения», наивно надеясь избежать костра, прячет свои мысли в устах некоего оппонента. Утверждая, с одной стороны, предопределённость и действий и судеб человека, а с другой, ставя под сомнение самое существование всемогущего и всезнающего Бога, Ванини пишет:

«Если Бог желает грехов, то, стало быть, Он их совершает, ибо написано: «Он сделал всё, что ни захотел». Если Он их не желает, а они свершаются, значит, его надо назвать непровидящим, или немогущественным, или жестоким: будучи господином своего желания, он или не знает об их свершении, или не может, либо не хочет их предотвратить… Философы говорят: если бы Бог не желал, чтобы на свете процветали прегрешения или безбожные деяния, то Он, без сомнения, одним мановением удалил бы и изгнал за пределы мира все мерзости, – ибо кто из нас может противиться божественной воле? Каким образом злодейства совершаются без желания Божия, если злодеи получают от него силы для каждого греховного акта? Если же человек падает против воли Бога, то Бог будет слабее человека, который ему противится и одерживает верх.

Отсюда вывод: Бог желает этого мира таким, каков он есть; если бы он желал его лучшим, то лучшим бы и имел». Создавая силлогизмы таким образом, что в них оправдывается воля человека посредством лукавого переложения вины на Бога, Ванини говорит: «Воля наша не только в своих действиях, но и в самом существе зависит от Бога, поэтому нет ничего, что можно было бы поистине поставить ей в вину, ни со стороны её сущности, ни со стороны её действия, но всё же надо вменить в вину Богу, который сотворил волю такою и так ею движет… Так как сущность и движения воли зависят от Бога, то Ему же надо приписать и добрые и злые деяния воли, если она выступает как Его орудие». Однако Ванини не удалось провести инквизицию…

Е[осле предсказуемой казни итальянского философа прошло не так много лет, но они сдвинули эпоху в иное историческое время. Это позволило младшему современнику несчастного скитальца Рене Декарту излагать свои мысли почти без обиняков: «Воля, или свобода выбора, которой я сам наделён, – это так грандиозно, что не могу себе представить более грандиозной особенности». Через столетие ещё более свободным ощутил себя Жан Жак Руссо, считавший, что любое общее соглашение или решение есть выражение «общей Воли», которая способна регулировать социальные отношения.

Позднее Артур Шопенгауэр, не слишком веря в это, как будто склонялся к Божественной Воле: «Если дурной поступок возникает из природы, т. е. врождённых качеств человека, то вина за него лежит, очевидно, на создателе этой природы».

Как видим, налицо духовная вилка в определении и в оценке духовной воли человека. Если св. Августин задавал свои вопросы априори исторической жизни христианства, то Ницше, олицетворяя протестно мыслящее человечество, выстрадал свой тезис, опираясь на громадный духовный и исторический опыт верования. Последний включал в себя и мучительные – на грани потери разума и здоровья – размышления Лютера, и ереси протестантов, и трагический опыт сект, в которые ушло разочарованное многоимённой Церковью человечество, и смятения Гёте и, наверное, отчаянный бунт Макса Штирнера.

И всё же восхищение мыслителями не снимает впечатления, что в их словах как-то «по-детски» сквозит эгоистичная обида на Бога. Ибо ходом своих мыслей они словно принуждают Всевышнего заботиться главным образом о насущностях человека. Хотя уже Августин в «Исповеди» приходит к мысли о всевременности Бога, являющегося сутью настоящего, прошлого и будущего, а потому пребывающего в вечном настоящем (“nunc etans”). Из чего следует, что дела наших времён в по-людски оценочной ипостаси вряд ли существенны для Него. И не только для Него. От св. Августина до Шеллинга (так же пришедшего к тому, что к истине человек может приблизиться лишь всецело стремясь к ней), мыслители чувствовали свою беспомощность перед необъятным и неизъяснимым.

Кант, очевидно, не желая, а может, устав блуждать в духовных абстракциях, переводит теологическую матрицу вопроса в моральную плоскость. Утверждая нестабильную природу отношений между счастьем, добродетелью и свободой, Кант показывает, что первые два понятия не могут позитивно воздействовать друг на друга. Желание превратить любое из них в предикат породит сознательное посягательство на свободу другого. Поэтому свободу Кант трактует как некий компонент, зависящий от нравственных мерил субъекта в обществе. Как будто снимая с себя тяжкий груз выбора, философ приходит к выводу, что «свобода действительно свободна, пребывая вне человеческих желаний».

В отличие от него, М. Лермонтов, – поэт и нераскрытый ещё мистик, сверх меры уставший от несуразностей и противоречий бытия (и более чем кто-либо открытый миру иному), – не тратил время на анализ, за бесполезностью его… Мысленно готовясь к предстоянию перед тем, кто был Началом Всего («Но я без страха жду довременный конец. /Давно пора мне мир увидеть новый…»), Лермонтов выносит жёсткое суждение относительно этого мира. Но не только. Ибо оба мира имеют непостижимую для человека внутреннюю связь. Оттого поэт, предполагая или ведая о беспощадных битвах нездешнего бытия, как будто упрекает «вечного Судию»: «Он занят небом, не землёй!» («Демон»)… Видимо, и волю, разъятую грехом, и вечность, поделённую человеком на время, Лермонтов находил в неизмеримой протяжённости и вне статики.

Итак, не способная быть разрешённой посредством мирской логики, проблема свободы воли усугубляется путаницей теологов, которую не всегда удачно пытались разрешить и философы. Может, и потому, что каждый из них был в известной мере «рупором» своей эпохи (Приложение III).

Между тем некоторые понятия обладают большей достоверностью, в частности: есть свобода сознания, а есть свобода действия. Первое присуще «человеку вообще», второе – конкретному человеку. Поскольку первое, не переходя в действие, мало что собой представляет, а второе ограничено множеством условий, от субъекта не всегда зависящих, то реализованное волеизъявление в известной степени перестаёт быть личным. В этом случае оно становится «случайным» выбором – частным случаем, больше напоминающим «погашение» свободы. Таким образом, анализ «свободы воли» заходит в тупик, ибо «свобода» существует лишь в предшествии всякого действия. Как только оно свершается – свобода улетучивается. Если исходить из того, что процесс выбора протяжен во времени и не существует без личностных оценок (даже и спонтанное действие есть некий «взрыв» личного отношения), то свободу следует исключить и «до того как», и «после того», и при любых обстоятельствах. А раз так, то свобода или присуща только Богу, или принадлежит отрицающим Его… В последнем случае «свобода» есть произвол «человека случайного», то есть живущего в системе разрушения положительных ценностей. Но большое видится на расстоянии. Поэтому важна принципиальная духовная и культурно-историческая оценка феномена христианства, сделанная со стороны.

Реалии именно «западного» христианства дали моральное право Свами Вивекананда на Всемирном конгрессе религий в Чикаго, США (1893) от лица буддистов и брамистов[79] обратиться к своим европейским коллегам со следущими словами: «Вы посылаете к нам миссионеров проповедовать вашу религию. Мы не отрицаем достоинства вашей религии, но, познакомившись с вами за последние два века, мы видим, что вся ваша жизнь идёт наперекор требованиям вашей веры и что вами двигает не дух правды и любви, завещанный вам вашим Богом, а дух корысти и насилия, свойственный всем дурным людям. Значит, одно из двух: или ваша религия, при всём своём превосходстве, не может быть практически осуществлённой и, следовательно, не годится даже для вас, её исповедующих; или же вы так дурны, что не хотите исполнять то, что можете и должны. И в том, и в другом случае вы не имеете перед нами никакого преимущества и должны оставить нас в покое»[80].

Напомню, упрёки буддистов были произнесены во время создания в Европе враждебных друг другу политических блоков и незадолго до I Мировой войны, за которой через четверть века последовала много превзошедшая её в жестокости II Мировая война. Несмотря на разрыв в датах, в историческом времени эти мировые бедствия следовали одно за другим.

Вовсе не надеясь на нескольких страницах раскрыть существо проблем духовного плана в их исторических напластованиях (пусть этим занимаются те, кто считает возможным сделать это с помощью слов), констатирую лишь факт: древний, как мир, поиск истины не приблизил к ней человека ни усилиями теологов, ни философов.

Более того, поиск – и с той и с другой стороны – превратил пути к истине в непролазные дебри. Ибо то, что прежде было доступно здравому смыслу тех, кто видел мир цельно, – с помощью средневековых и новейших логических систем затуманилось умозрениями, эффектными силлогизмами и мёртвыми догмами. Исторический опыт даёт право сделать веский вывод:

У стран Старого Света с каждым веком становилось всё меньше оснований для духовного учительства и нравственного наставничества по отношению к кому-либо. И уж тем более нет морального права на превосходств в областях морали, этики и культуры среди тех стран и народов, которые имеют куда более древнюю цивилизацию, а потому обладают более богатым опытом исторической и духовной жизни. Ещё меньше оснований для этого имеют искусственно созданные в Северной Америке – США. Поскольку они принципиально и добровольно отказались от тралиний и всякого исторического опыта, взамен этого привнеся в мир «цивилизацию» наживы, потребления и – в этих пределах – сомнительного счастья. Таким образом, являя пример псевдопуританской морали, американское общество существует в системе сомнительных и даже ложных этических ценностей, обретённых за период своего вненационального существования.

Ну да бог с ними, с соединёнными в политическое целое Штатами; куда важнее ход истории западноевропейского мира.

Ушедшее столетие, усугубляя и в ещё большей степени подтверждая укоры буддистских монахов, показало, что христианские страны «западного вероисповедания» едва ли не всегда первыми (подчёркиваю это) развязывали человекоубийственные войны. Именно они, в лице правительств претендуя на цивилизацию, несущую мир народам, создавали неугасающие очаги напряжённости во всех частях света, неся народам вражду, экономические бедствия и междоусобную ненависть. Об этом же говорят философы и историки на протяжении едва ли не всего периода (условно) христианской цивилизации:

«…Западная цивилизация имеет своей целью ни больше, ни меньше, как включение всего человечества в единое общество и контроль над всем, что есть на земле, в воздухе и в воде и к чему можно приложить для пользы дела современную западную технологию». Эти слова взяты из книги А. Тойнби «Цивилизация перед судом истории».

Но то мнение западника вчерашних реалий. Современный американский политолог Сэмюэль Хантингтон, ничуть не противореча британскому историку, в своей книге «Столкновение цивилизаций» подводит итог сегодняшним реалиям: «…Запад, иная цивилизация, народы которой убеждены во всемирном, универсалистском характере своей культуры и которые верят, что их превосходящая прочих, пусть и клонящаяся к упадку мощь возлагает на них обязательство распространять свою культуру по всему миру. Вот главные компоненты того топлива, которое подпитывает огонь конфликта между исламом и Западом». К словам историков следует прислушаться хотя бы потому, что первый из них был знатоком имперских амбиций Англии, а другой США. Однако задолго до них все точки над «ί» расставил Жан Жак Руссо, прямо и без околичностей заявивший: «Если бы я был главою какого-либо африканского народца, я бы соорудил на границе виселицу и велел бы повесить на ней первого же европейца, который вздумал бы появиться на моей земле, и первого же туземца, который дерзнул бы её покинуть».

Не будем, однако, хватать за язык знаменитого гуманиста и просветителя. Хотя, кто знает – живи Руссо во времена Тойнби и Хантингтона, или, тем паче, в наше время, то, уличённый «кем надо» в “hate crime”, наверное (да простят моё робкое предположение несгибаемые борцы за истину), остался бы при своей неполиткорректности. К счастью для Руссо, лишь через через несколько лет после его смерти во Франции появилось цивилизованное средство для избавления общества от неугодных – гильотина. Вздымаясь на эшафоте на голову выше самого высокого из граждан, она в мгновение ока способна была укоротить на голову даже и самого короткого из них.

Преимущества последней перед негигиеничной верёвкой были настолько очевидны, что косое лезвие гильотины исправно действовало во Франции чуть не двести лет, с гаком пережив полёты в космос Юрия Гагарина и его коллег.

Возникает естественный вопрос: могут ли государства, на протяжении столетий столь агрессивно заявлявшие о себе в истории, называться христианскими?

Ответ столь же ясен, сколь и естествен: Нет!

Принимая к рассмотрению христианское бытие не только Европы, но и России, пожалуй, можно согласиться с Ницше, заявившим: «В сущности, христианином был только один, и тот умер на кресте»… Приходится констатировать, что история христианства есть процесс постепенного отхода от первоначальной истины.

Отсюда вывод: христианским может считаться лишь то государство, законы которого опираются на принципы, близкие евангельским, в сознании народа доминирует мораль, а практика исполнения их всеми слоями общества (включая правительство, вооружённые силы и прочие силовые структуры) не входит в противоречие с исторически выверенными (в данном случае христианскими) нормами морали и нравственности. Государства, лишь формально исповедующие эти нормы, относятся к христианской цивилизации, поскольку их становление происходило пол началом христианства, но считаться христианскими они не могут. Последнее возможно лишь при осознанном исполнении указанных начал и принципов.

Итак, XX столетие сказало за себя. О том же, судя по его началу, «говорит» и XXI в. Он не только не обещает «христианским государствам» евангельского умиротворения, а остальным народам мир и благоденствие, но, похоже, усугубляет антихристианские тенденции.

Но не только «там», – и в России происходила беспощадная борьба с религиозностью духа, подрывая духовные связи народа и самые основы его сосуществования.

В этих целях в 1920 гг. проводилась схожая с «западной» массированная кампания по дискридитации семьи, подчёркнутая ненавистью к культурно-исторической самобытности страны. Знаменем всего этого был недоброй памяти Лев Троцкий и тьма ненасытных во зле и разрушении интернационалистов.

В своей чёрной злобе семеня вокруг «мелких бесов» Фёдора Сологуба, а в делах своих обгоняя колченогую мелкоту, отнюдь не великий «лев», корчась над письменным столом в приютившей его Аргентине, посылал проклятия «предателям» и отступникам от заповедей «великого Октября». Тряся гривой и пытаясь рычать, «как лев», но от этого не переставая быть политическим пуделем, Троцкий изо всех сил пытался влиять на события в России. Посыпая свою голову пеплом, визжал и выл он над бездыханным телом «преданной (понятно, что русскими) революции».

О чём же так горько голосил и безутешно рыдал Троцкий, провидчески роняя голову на стол?

А вот о чём: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый «семейный очаг». А они – «контрреволюционеры и предатели»! – зовут народ и Страну «назад, к семейному очагу!».

«Трудно измерить глазом размах отступления!» – в отчаянии всхлипывал воитель с «отсталыми» традициями семьи, а более всего с освобождающейся от дурмана Россией. Но, что любопытно: если в марксизме не троцкистского толка семья считалась первичной ячейкой государства, в этом отношении не особенно расходясь с оценкой другими народами и культурами, признавшими институт семьи традиционным и общественно необходимым, то западные марксисты в лице Райха и его клики смотрели «дальше». Они были озабочены устранением государства в том виде, в каком оно пережило I Мировую войну…