I

Победив, «новая вера» стала знаменем гонения «старой». Вместе с тем, уже начало Раскола показало двусмысленность борьбы с исповедниками старого обряда. Злополучный Собор породил на теле Страны язвы, которые сразу же стали кровоточить. Провидя духовные пустоши будущего, соловецкие монахи в челобитной царю писали о том, что Никон и его последователи создали «новую веру по своему плотскому мудрствованию, а не по апостольсткому и святых отец преданию». В ответ царь направляет в Соловки войска.

Летом 1668 г. началась осада монастыря, ставшего мощным бастионом староверов, но лишь в 1676 г. ценою немалых потерь оплот старообрядчества был взят. Начались пытки и казни. Тела замученных 400 иноков и послушников монастыря не убирались полгода… Зверства победителей не только не прекратились при «легитимном устранении раскола» в эпоху Алексея Михайловича и его преемников, но перешли в XVIII в. Для того чтобы отстоять и провести в жизнь все нововведения, «новая церковь, – пишет Мельников, – вынуждена была обосноваться и укрепиться ещё на одном догмате, без которого все остальные догматы разлетелись бы как пыль, как временное наваждение на святую Русь; может быть, и совсем они не имели бы места в истории России. Это догмат цезарепапизма – преклонение новой церкви перед царской властью, даже признание её заменяющей Самого Христа» . Таким образом, именно цезарская власть стала опорой новой церкви, а не Христос, заключает Мельников.

Догмат цезарепапизма закрепил соглашательское подчинение духовной власти светской. Отныне русский царь был признан духовным владыкой народа. В законах Российской империи он официально признавался и титуловался главой Церкви. Становилось ясно, что борьба за «чистоту веры» была средством к достижению отнюдь не духовных целей. Начиная с 20 гг. XVIII в. церковь «из фактической служанки государства формально превращается в instrumentum regni, в орудие государственного управления, – пишет Никольский, – перемены, происходящие в церкви, всегда являются следствием перемен в политической жизни. Церковь совершенно утрачивает способность к каким-либо самостоятельным выступлениям и действует лишь как одно из учреждений самодержавия» . После Петра по ходу усиления светской бюрократии православие стало ещё более зависимым от государственной власти. Кесарево жёстко вклинилось в Божье и подчинило его себе. Если в Византии «божье», подмяв под себя светское – а потому перестав быть таковым, создало причины, ввиду которых и духовное, и физическое тело империи пало под мечом ислама, то в России (причём, с тем же результатом) получилось наоборот: светская власть, став знаменем новоправославного бытия, «смело» водрузила себя на место православия.

Надо заметить, первой – и гораздо раньше – отреагировала на смену духовных и политических перемен русская икона. Великая по своему духовному призванию, силе и культурно-историческому значению, смыслу, красочной многозначности и художественным достоинствам, она является истинным индикатором духовности. Но, подобно лакмусовой бумажке впитывая содержания эпохи, иконопись приобретает те внешние свойства, которые адекватны меняющемуся сознанию человека.

Отказ от «старой» веры, ослабив духовные крепи, облегчил проникновение в древнерусскую иконопись «фряжского письма», что усугубило её упадок. К середине XVI в. икона выходит на стезю дидактичности, чрезмерного повествования и иллюстративности. «В соответствии с новым духом «краски тускнеют и гаснут, мутнеют и плотнеют, – писал знаток древнерусского искусства М. В. Алпатов, – …всё погружается в полумрак». Икона «…клонится к упадку, и вместе с тем затухают её пылающие или нежно-прозрачные краски» . Этому были серьёзные причины.

Духовное содержание Руси постепенно отходило от аскетизма, идя к внутреннему упрощению и большему вниманию к обряду. И икона, подобно живому существу реагируя на происходящее в Стране и душах людей, с середины XVII в. начала терять свои наиболее сокровенные, духовно и красочно величественные свойства . Это нашло выражение в чрезмерно литературной и житийно-смысловой загруженности, узорчатой многосложности и цветовой тяжести. Это же обусловило материальность светотеневой лепки и колористическую тяжеловесность. С воцарением нового обряда достоинства иконы становятся жертвой вероустройства и умонастроений клира. Смущённые духом иконописцы не способны уже были выразить цветом внутреннее спокойствие и красоту веры. Не отражая прежнюю духовную полноту, икона становится скучно-объёмной, тусклой или чрезмерно яркой, представляя собой по-светски разукрашенную телесную живопись. Симбиоз власти кесаря и духовного клира привёл к проникновению в неё по-царски роскошной декоративности.

«А всё то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет всё по-фряжьскому, сиречь по-намецкому…», – особо не мудрствуя, указывал протопоп Аввакум на корень зла. И в самом деле, до фряжско-галантерейных «веяний времени» духовная суть русской иконы выражалась в аскетически выдержанной композиции и поистине неземной слиянности духа, цвета и света. Именно в этом разрешении вышней субстанции сущность и форма иконы свидетельствует о наличии, ослаблении и, тем более, отсутствии духовной наполненности. Протопоп Аввакум в своём «Житии» не жалеет «красок» для описания метаморфоз русской иконописи: «Пишут Спасов образ Еммануила; лицо одутловато, уста червонные, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бёдра толстые, и весь яко немчин брюхат и толст учинён, лишо сабли той при бедре не писано». Заявленное в иконописи «фряжское» восприятие веры внедрялось повсеместно и находило поддержку в духовных варягах внутри Московского государства. Это неизбежно отражалось на бытии народа, в духовной ипостаси так или иначе связанном с благовестным духом иконы. «Царские» изменения немедленно нашли своё отображение в литургии.

Если по древним (до Никона) Служебникам на великом входе священник возглашал лишь: «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своём», а сам царь упоминался лишь тогда, когда сам присутствовал на богослужении (причём весьма скромно: «Да помянет Господь Бог благородие твоё во царствии своём»), – пишет Мельников, – то по новым Служебникам требовалось всюду, по всем церквам, всегда на великом входе поминать царя со всеми его титулами: великий, тишайший, кротчайший и т. п. Всякое ослушение строго наказывалось. В дополнение к этому в богослужение были введены особые табельные или «царские дни», в которые проводились молебны по умершим царям (пока ещё только в московских соборах и тех монастырях, где были погребены цари и члены царской семьи). И, наконец, в основных законах Российской империи царь признавался и титуловался Главой Церкви. В дальнейшем зависимость Церкви от государства только усилилась. В синодский период Русская Церковь была полностью подчинена светской власти и управлялась последней вплоть до назначения и смещения правящих епископов.

Согласно сенатскому указу от 22 апреля 1722 г. клир обязывался быть «верным, добрым и послушным рабом и подданным» императору и его законным наследникам, а «тайные дела», которые будут ему поручены, «содержать в совершенной тайне и никому не объявлять» (разве что при «исповедях» тем, кто препоручил им эти «дела»). В 1730 г. Синод Русской Церкви был преобразован по принципу министерств, а коллегия синодальных архиереев обращена в безгласный совещательный орган при обер-прокуроре. Самую верхнюю ступень духовной власти, так и не определившись с её названием, занимал царь. Так, Пётр I объявил себя «Крайним Судьёй» Церкви, Екатерина II – «Главой греческой церкви», а Павел I – просто «Главой». Несмотря на «скромность» царей, верный Синоду историк П. В. Верховский пришёл к убеждению, «что господство турок на православном Востоке с 1453 г. не могло так поработить веру и церковь, как их поработил в России синодальный режим». О том же говорил философ С. Булгаков: «Церковь находилась в эпоху татарского ига и находится теперь под турецким игом в лучшем положении, чем под рукою “православного” правительства в России»!

Подчинение это, однако, находило немалое утешение в самих «рабах Божьих», под рукою Правительства позарившихся на влияние и в свете.

Очевидно, читая мысли «рабов», Павел I ввёл награждение светскими орденами отличившихся «на службе» епископов, что, по сути уравнивая духовных лиц с чиновниками, прочно вошли в обиход церковной жизни. Теперь «духовные сановники» не только могли, но обязаны были появляться на службе со светскими орденами на груди. От лучившихся золотом «иконостасов» на «мундирах» церковных иерархов недалече было до «лучей славы» на фресковых росписях. На одной из них в Могилёвском соборе Екатерина II – богиня мудрости, а по Вольтеру – «благодетельница человеческого рода» – была отождествлена «с богородицей – «царицей небесной», а её любовник Потёмкин – с архангелом Гавриилом, возвещающим ей зачатие от святого духа», – писал Н. Никольский.

Так, сияние «славы» государей, из светской ипостаси минуя духовно-этические категории, перешло в эстетические формы, где и застыло… О застылости духовной жизни синодской церкви свидетельствует не только (со времён Никона «фряжская») икона и настенные росписи с ликами орденоносцев «синодского призыва», но и отношение церковных иерархов к церковному же зодчеству. Через сто лет после правления Екатерины II и её «архангелов», игумен Боголюбовского монастыря, ссылаясь на «недоходность» церкви Покрова на Нерли, в 1874 г. добился разрешения у владимирского епископа (значит, епископат одобрил это!) разобрать шедевр церковной архитектуры, чтобы использовать камень для монастырских хозяйственных нужд! Только алчность подрядчика, заломившего за работу непомерную цену, спасла для нас эту уникальную жемчужину древнерусского зодчества.

Итак, обе власти, смежив свои функции, пошли не по своему духовному (Церковь) и историческому (государство) пути. Кесарю было отдано Богово, а «Богу» (кавычки в объяснениях не нуждаются) были навязаны «нижние полномочия». В результате благодать Церкви начала устраняться из духовной жизни Страны, а земная власть (которая от Бога) утратила своё сакральное значение. Так – вполне закономерно – были ослаблены оба института власти.

Как происходило «новое крещение Руси».

Подобно первому затянувшись надолго, оно было далеко от христианского увещевания «заблудших». И здесь доверимся Ф. Мельникову: «Правительство беспощадно преследовало людей старой веры: повсюду пылали срубы и костры, сжигались сотнями и тысячами невинные жертвы – измученные христиане, вырезали людям старой веры языки за проповедь и просто исповедание этой веры, рубили им головы, ломали рёбра клещами, закапывали живыми в землю по шею, колесовали, четвертовали, выматывали жилы… Тюрьмы, ссыльные монастыри, подземелья и другие каторжные места были переполнены несчастными страдальцами за святую веру древлеправославную. Духовенство и гражданское правительство с дьявольской жестокостью истребляли своих же родных братьев – русских людей – за их верность заветам и преданиям святой Руси и Христовой Церкви. Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей. Великие и многотерпеливые страдальцы – русские православные христиане – явили миру необычайную силу духа в это ужасное время гонений…Поменять веру для них было то же, что продать Христа» . Поставленные вне закона, староверы вынуждены были семьями, общинами и целыми деревнями покидать своё Отечество. Противостояние народа и власти достигло чудовищного масштаба. «Бегство русских благочестивых людей началось вскоре после Собора 1667 г., который догматически установил и закрепил в применении к ним всякое насилие и гонения, самые жестокие казни и убийства, – пишет Мельников. – Особенно же усилилось бегство за границу в Софьино правление, во время Иоакимова патриаршества, когда в России не было возможности русским людям хранить свою православную веру не только в городах и селениях, но даже в лесах и пустынях». Однако и там, направляемая Синодом, их доставала карающая десница государственной власти: жилища староверов разоряли, а самих принуждали к отречению, за отказом от которого следовала смертная казнь. «Такое безвыходное положение, – продолжает автор, – принудило многих христиан того времени спасать свою святую веру и душу посредством самосожжений. Но другие находили иной выход, они бежали в соседние государства: в Польшу, Литву, Швецию, Пруссию, в Турцию, даже в Китай и Японию, где пользовались полной свободой веры, за которую их никто не преследовал. Каково было количество бежавших, можно судить по сообщению Сената уже при Петре I: по сенатским сведениям в то время русских людей находилось в побегах более 900 тысяч душ.

В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло десять процентов, а в отношении к исключительно русскому населению это количество бежавших составляло гораздо больший процент. Ни поляки, ни немцы, ни татары, ни другие инородцы, ни даже евреи не бежали тогда из России, ибо их тут никто и ни за что не преследовал… Преследовались и истреблялись исключительно только русские люди – самые преданные святой Руси, соль и твердыня Русской Земли» .

Те, кто остался на родине, но отказался присягнуть новой церкви (около трети населения), были лишены гражданских прав; им запрещено было занимать должность даже и сельского писаря.

Эту «линию» державным скипетром неустанно проводил Синод, ко всему прочему настаивавший на том, чтобы не производить старообрядцев ни в какие военные чины. В результате в русской армии высшими офицерами могли быть кто угодно: немцы, французы, поляки, армяне, татары, турки – только одни старообрядцы, верные Отечеству столбовые русские лишены были права быть в руководстве русской армии. «Раскол, – подтверждает историк церкви Макарий, митрополит Московский, – решительно запрещён был в России, и никто ни в городах, ни в селениях не смел открыто держаться его. Потому раскольники или таили веру свою или убегали в пустыни и леса, где заводили для себя приюты. Но и там их отыскивали, жилища их разоряли, а самих приводили к духовным властям для убеждений, а в случае нераскаянности предавали гражданскому суду и часто смерти» .

В 1730 гг. расправы над раскольниками достигли чудовищных масштабов. Автор старообрядческой «Истории церкви» пишет: «В царствование российской императрицы Анны Иоанновны посланный полномочный чиновник, прибыв в станицы донских казаков для приведения их всех без изъятия к новопреданным церковным догматам, и когда отнюдь не находил в них склонности, принял самыя жестокие меры, начинал от верхних станиц, перебирая по единому каждое семейство разными мучительными пытками, и ничтоже успев, наконец каждому семейству повелел выходит на брег Дона и избирать из двух едино – или присягать к принятию новопечатных книг в соединение с великороссийскою церковию, или на виселице умирать, и все согласились умереть. Неизъяснимым ужасом преисполнено было зрелище, когда из каждаго дома отец с матерью и детьми, с неизъяснимым воплем и рыданьем на брег Дона торжественно шли за веру умирать, и друг друга объемлюще, отец сына, а мать дщерь, утопали в слезах. Мучитель подавал лишь знак – и вдруг вздергивались на виселицу и умирали, а по умертвии мучитель повелевал тела бросать въ реку, да тем пловущими мертвецами возвестить и прочим нижним станицам, какова постигнет и тех година»!

Ужаснувшись содеянному, 40 000 наиболее домовитых раскольников под водительством «своего богомудрого атамана Некрасова» ушли в Турцию.

Уходили они и в ближнее зарубежье, повсеместно основывая толковые хозяйства и оживляя местную экономику. К примеру, ветковские слободы (на острове реки Сожа, на границе с Украиной) к началу XVIII в. разрослись «в крупный торговый центр, захвативший в свои руки нити торговли между Левобережной Украиной и Белоруссией» (Н. Никольский), а население их достигло более 40 000 человек. В 1735 г. карательная экспедиция разгромила веткинское поселение старообрядцев.

Политика тотального подавления и выдавливания староверов из общественной жизни, изоляции их от института образования и государственной власти привела к мегаисходу. Автор «Церковной истории» пишет: «Населились от веков ненаселённые отдалённые сибирские и кавказские горы. Умножились российским народом области: малороссийская, белорусская, польская и бессарабская. Наделились тем же уделом в значительном числе целых обществ державы: Турция, европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия». Те же, у кого не было для этого средств, бежали в лесные дебри и прятались от «антихристов» в труднопроходимых горных ущелиях. И опять переселенцы являли на местах редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. Оставшиеся в своём отечестве и не отрёкшиеся от веры на протяжении многих поколений обречены были влачить совершенно ничтожное, униженное и, что особенно удивительно, – незаконное существование в своём отечестве. И всё же, несмотря на колоссальный духовный и физический урон, к XIX в. неискоренимые ревнители древнего православия сохранили свойственную им верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку. Староверы повсюду являли собой редкое единство веры «в миру» и созидания в нём. К примеру, после первого «выгона» колония на Ветке не только воскресла, но в считанные годы усилилась даже. Такое положение вещей правительство, конечно, не могло терпеть, и в 1764 г. вооружённые до зубов «благовестники» окончательно разорили богатую общину.

Спасаясь от гонителей, многие тысячи старообрядческих семей пошли по Волге к Уралу – к Керженцу, где к началу XVIII в. образовалось уже около ста скитов. И в этих, подчас совершенно диких местах, мужественные скитники проявили свои деловые и организационные качества: основывали судостроение, торговлю, богатые мануфактурные предприятия, строили школы. «С Волги по Каме посадская раскольничья организация пошла на Урал и там делала такие же блестящие успехи. Уже в 1736 г. тайный советник Татищев доносил в Петербург о старообрядцах на уральских заводах», – пишет историк-марксист Н. Никольский, которого уж никак не обвинишь в симпатиях к «опиуму для народа». О чём же доносил Татищев? О том, что «раскольников-де в тех местах умножилось, а наипаче, что на партикулярных заводах Демидовых и Осокиных приказчики едва не все, да и сами промышленники некоторые раскольники, и ежели оных выслать, то, конечно, им заводов держать некем, и в заводах ея Имп. Величества будет не без вреда…». Разбегаясь по всей России, многие тысячи внутренних эмигрантов искали свободу в степях, лесных дебрях и болотах, но их ловили и силой принуждали к принятию святых тайн. «Так восторжествовала сначала в Москве, а потом и по всему государству новая вера, страшная своей жестокостью, кровавыми мучениями древлеправославных христиан, изменническая по своему духу и направлению, ставшая вполне казённой религией, требующей лишь беспрекословного и во всём послушного подчинения себе», – жёстко подводит итог Ф. Мельников .

Допуская пристрастность исследователя Великого Раскола, надлежит допустить и то, что питала её горькая правда…

Народы Киевской и Московской Руси ни во времена св. Сергия Радонежского, ни при защите Отечества в период Смуты знать не знали и ведать не ведали, что являются «старообрядцами». Но, не ведая того, крепко держались православной веры и стояли в начале устройства Российской Державы. Особо отметим то ещё, что, актом неповиновения явив исключительное мужество, ревнители древней веры ясно обозначили приоритет духовного Отечества перед внешним, коим стало чуждое их вере и духу государство. Последнее, в лице властей предавшее освящённую верою предков Страну, считалось ими «от антихриста». По Стране поползло разъедающее народное тело двоеверие и, за устранением института патриаршества, духовное безначалие. Посредством жестоких социальных ущемлений и насильственного приобщения к «святым тайнам», народу прививался вирус бескрайней покорности, безволия и разобщённости. Некогда задорная, мощная и уверенная в себе Русь уступала место унылой, а в «мирской» ипостаси – бедной и неприкаянной. Налицо было инспирированное сверху массовое отчуждение народа от своего Отечества, что по факту антинародной политики было равносильно психологическому обращению его в Массового Холопа. Стоящие у амвона внимали фарисейским оправданиям сложившейся практики («Христос терпел и нам велел…» и пр.), а лёжащим на паперти ничего другого уже и не оставалось…

Духовно ослабленное, сиротское состояние души народа нашло своё отражение в протяжных и печальных мелодиях: «Кто знает голоса русских песен, тот признаётся, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее», – писал Александр Радищев, много путешествовавший и везде видевший скорбь народную. На песни, «подобные стону», до Некрасова обратил внимание Гоголь: «В наших песнях …мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками». Не находя поддержки нигде – чужой в своём Отечестве – народ терял свою причастность к государству. Политику тотального подавления староверов, приведшую к мегаисходу, не оспаривали и правоверные марксисты. Но и в этих условиях «в середине XVIII в. старообрядческая буржуазия, – верен себе Никольский, – российская и зарубежная, обладала уже «великими промыслами и торгами». Поразительный пример деятельной выживаемости вынудил Правительство пересмотреть своё отношение к изгоям. «Богиня мудрости» – она же Екатерина Великая – публикует Манифест, призывающий в Россию селиться людей всех «наций», «кроме жидов», а также приглашавший вернуться в Россию всех русских беглецов (под которыми, как разъяснял сенат, разумелись раскольники. – В. С.), обещая им прощение преступлений и другие «матерния щедроты» .

Итак, лишь при Екатерине II (а впоследствии при Александре I) староверы получили некоторые послабления. Всё остальное время они выживали под кованым сапогом государственной и мягкими сафьяновыми сапожками синодской власти. Имея к тому времени более чем двухсотлетнюю историю, духовная смута была одной из важнейших причин, которые определили развал Страны и государства. Часть «зарубежной буржуазии», уверяемая во многих послаблениях, в частности, позволением носить бороду, с радостью вернулась на родину (где, замечу, ей не была усечена голова и где она не была расстреляна, как то было в большевистской России). Вернувшись и став «отечественной буржуазией», староверы приступили к строительству скитов и молелен.

«Новые слободы, скиты и часовни росли, как грибы после дождя», – то ли сетует, то ли радуется коммунист Никольский. Вот и «после организации регулярного культа» Верхне-Исааковский скит превратился в крупный монастырь, а «на Иргизе же в Верхне-успенском ските побывал и Пугачёв перед восстанием», – не забывает упомянуть историк.

Одним из первых раскольничьих поселений стала Выговская пустынь (1694–1854) в Поморье, скоро ставшая крупнейшим в России экономическим, религиозным и культурным центром старообрядцев. Отвоёвывая жизнь в дремучей тайге, община жила по суровому уставу: «Всё иметь в казне общим, у себя не иметь ни денег, ни платья, ни иных вещей; никто не может покупать себе предметы потребления, но должен брать их «с казны», т. е. из общего запаса продуктов, вырабатываемых общиной и принесённых с собою из мира её членами, «трапезу иметь общую, кроме немощных; пища и питьё всем равны; недужным же, по благословению, прибавок давать» .

Сплачивая коммуну староверов в единое целое, уставы определяли духовные, моральные и нравственные ценности, поскольку со времён Никона «благодать Божия взята на небо». Отказавшись от обитаемого мира, староверы обретали духовную стойкость, силу характера и физическую выносливость, которые впоследствии не раз окажут им верную службу. Люди с простым умом и чистым сердцем сумели сохранить верность идее, семейную и общинную крепость, социальную сплочённость и деловую хватку, являя единство веры «в миру» и созидания в нём. При всех понесённых ими потерях, именно староверы (став социальными и политическими изгоями) олицетворяли собой духовное и волевое начала, которых так не хватало потерявшим силу духа непротивленцам от «новой веры». Однако сила духа не всегда служила надёжной защитой от «внутреннего врага». Поэтому было бы неверно идеализировать духовное странничество староверов, как и закрывать глаза на то, что вероисповедные издержки были заданы не ими. Впрочем, это имеет своё объяснение.

Подчинение института Церкви государству привело к единосущному по духовной структуре волюнтаризму: если всяк «человек мира» признан средоточием греха, то в душе «погрязших во грехе» даже и благодатные свойства могут лишь чадить… Это с точки зрения Синода. Духовно-мировоззренческие плевела дали о себе знать и в духовной практике староверов. Это было естественно. Более того – так было всегда.

Потеря института епископства, а затем борьба за его восстановление в России и за рубежом неизбежно ударила по духовной целостности многомиллионной массы отважных, но духовно беспризорных ревнителей старой веры. Лишённые своих иерархов, староверы по прошествии времени начали путаться в духовных соблазнах. Законом и моралью новоправославного социума изгнанные из жизни Страны, недопускаемые ни в какие государственные учреждения староверы были загнаны в «железную клеть» церковно-государственного произвола. Но наибольшей бедой староверчества было отсутствие духовной опеки со стороны своих церковных иерархов. Ибо лишь она, скрепляя вероисповедную дисциплину, могла пресечь духовный и мировоззренческий разброд. При отсутствии епископата, сплачивающего паству в единое конфессиональное целое, ревнители старого обряда, разойдясь в восприятии мира, частью стали разбредаться по сектам.

Рассматривая деятельность принципиальных последователей старой веры, нельзя обойти вниманием их невнятное мировосприятие – следствие социальных ущемлений и духовного беспризорничества. Отсутствие духовного наставничества образовало лакуну, которую заняли мессианские общества, порождавшие всякого рода «святителей» и «пророков». По рекам, лесам и пустыням России началось «великое» шествие «Христов», «учителей» и их последователей, совокупно потерявших духовную основу именно «старой» веры.

II

Духовный разброд староверов.

Повинуясь сильным личностям из своей среды, простодушные староверы нередко оказывались во власти «прельстителей» – случайных проповедников, а подчас и шарлатанов. Даже сбегая от «царства антихриста», ревнители вынуждены были в какой-то мере общаться с его «слугами». Степень компромиссов определяла не только сила веры, преданность общине и нравственная чистота её лидеров, но жизненный опыт и сложившееся мировоззрение членов старообрядческого общества. Последнее во многом зависело от личных качеств, поверяемых моралью, развитой культурой и образованностью, житейской принципиальностью и не в последнюю очередь – способностью к делу. Ввиду того, что «буква» староверческих правил, меняя своё значение, а значит, и смысл, всё больше стиралась в «плавании» многочисленных скитов-«кораблей» и староверческих общин-«пристаней», среди них наметился процесс расслоения на поповцев, беспоповцев и ряд других «конфессий». В том же Поморье на почве неясностей духовного плана началось брожение, приведшее к разброду общин по степени истинности веры. Духовное сиротство нуждалось не только в духовных поводырях, но и в «вышнем» руководстве, потому в местах наиболее компактного проживания староверов начали появляться наиболее «чистые» мессианские общества. Именно они выделяли из себя «богов», коими были «христы». Возникали теологические, большей частью беспредметные, диспуты.

Так, петровский посланец иеромонах Неофит, желая загнать лидеров выговцев в угол, задал им в письменной форме 106 «трудных» вопросов, на которые руководители Выга князья Андрей и Семён Мышецкие-Денисовы в 1722 г. дали «Поморские ответы» (более 500 страниц по современному книжному формату). Мудро составленные «Ответы» внесли некоторую ясность, но невозможность расставить все точки над «i» неизбежно порождала новые. В дальнейшем несколько перемудрив в компромиссах, а в некоторых случаях открыто пойдя на примирение с «антихристовым миром», Денисовы нажили себе непримиримого противника в лице настоятеля Филиппова. Потерпев поражение в 1739 г. в борьбе с Денисовыми, филипповцы перестали подчиняться Выгу и предали проклятию недавних своих соратников. В ответ на намерения правительства с помощью карательных отрядов вернуть их «на путь истинный», филипповцы уходили далеко на восток и северо-восток, основывали на новых землях скиты. Когда же воинские команды добирались до скитников – это служило сигналом к самосожжению, ибо ни под каким видом не хотели они входить в контакт со слугами «антихриста».

Феномен территориального, духовного, культурного и имущественного своеобразия, корректируемого характером эпохи, на протяжении всего XVIII в. порождал присущее тому или иному региону специфическое понимание «канонов» и правил старой веры. Одним из детищ его стало новгородское «беспоповщинское согласие» федосеевцев, разошедшихся не только с московскими беспоповцами, но и со своим выучеником Иваном Алексеевым. Отколовшиеся москвичи, руководимые купцом Артамоновым, не выдержав объединённого давления духовных и светских властей, допускали венчание у православных священников. Умело манипулируя «интересами» власть имущих, московский купец и заводчик Илья Ковылин основал преображенскую общину. Компромиссы Ковылина, в частности упоминание на богослужениях императрицы Екатерины II, наряду с «умными угощениями» сановников способствовали тому, что община пережила конец столетия и, чередуя подъёмы и спады, кое-как доковыляла до середины следующего века.

Наряду с посадским, или, по Никольскому, «буржуазным» старообрядчеством, специфическую роль в духовной истории России сыграла крестьянская её ипостась. Основную массу старообрядцев «простого звания» составляли бегуны и странники. Как правило, это были неимущие – беглые солдаты, крестьяне, сбежавшие преступники и бездомные нищие. Многие из них находили «пристани» по бассейну Северной Двины, Волги, сибирской Камы, Иртыша и Оби. Своеобразные пути «из новых греков в старые» были наиболее естественными путями передвижения «босого народа». Но «корабли» бегунов плыли не только по рекам. Находя «пристани» и в непроходимых трущобах, они искали себе жилище там, где их не могли достать «руки антихриста». Петровская эпоха особенно не пришлась по душе народу. Как из-за «пачпорта», намертво прикрепившего их не к своей земле, так и ввиду того, что за каких-то два десятка лет царь забрил в солдаты жителей целых областей, которые в совокупности служилых могли равняться армии крупного европейского государства. Эти же действия правительства «рекрутировали» немалое число крестьян в бегуны, плодили соответствующие настроения.

По учению одного их адептов бегунов Евфимия, цари Алексей Михайлович и Пётр были двумя рогами двурогого зверя, коему служили хорошо знакомые беглому солдату «бесовские» воинские полки, которым в лютости ничуть не уступали духовные и гражданские власти. Ни в миру, ни в монастыре и даже в скиту не видя для себя приюта, они нигде не находили убежища, кроме как в «прекрасной матери-пустыне», в дремучих лесах, в «палате лесовольной». Бегство от тягот подневольной жизни тем более привлекало бедноту, что поощрялось учениями староверов. Эти настроения нашли своё выражение в красочных бегунских песнях, исполненных глубокой печали и поэтической прелести:

Апокалиптические настроения получают распространение особенно среди беднейшей массы старообрядчества. Наступило время, верили они в конце XVIII века, когда «вся пророчества совершаются, предсказания скончеваются». И чем тяжелее было для них степное и таёжное бытие, тем чаще в мечтаниях своих жители лесов обращались к вышнему граду, тем сильнее были желания очистить свои помыслы от неискоренимой скверны мира. Отсюда грёзы о горнем Сионе, граде, где раздаются «гласы архангельские», где не «возвышаются на кафедрах лжеучители» – дети «вавилонской любодеицы». Ибо там и только там, пели они «…растут и процветают древа райские всегда,/ Там рождают, умножают своего сладкого плода».

Между тем «в бегунстве, – справедливо замечает Никольский, – мы имеем дело с возведением в религиозный догмат из давнего явления русской жизни». Ибо даже «древлее» православие едва ли не поощряло пустынное бытие (вспомним былинных богатырей и «калик перехожих»), освящённое постом и молитвой. В более поздние времена бегство стало следствием непреходящей из века в век тяжестью выживания православного народа.

Возобновлённые бегства были следствием нецелесообразной внутренней политики правительства. Уже говорилось о том, что русский народ, одержав немало подвигов и в лице Наполеона победив великую силу, имел все основания для освобождения от крепостной зависимости. Однако, воспрянув духом, народ не получил ни правового, ни социального подтверждения своим надеждам. А раз это не произошло после подвига, то, справедливо полагал мужик, вряд ли когда случится… Очевидно, эти разочарования стали питательной средой для «катакомбного коммунизма», в котором «замечен» был крестьянин Костромской губернии Василий Петров, окружённый немалым числом верных ему последователей. В своих проповедях они громили всякую собственность и в особенности деньги, на которых (в лице царя) лежит печать антихриста. Схожие настроения и их вариации полнили духоборчество, молоканство, хлыстовство и скопчество, в которые вошли элементы язычества. Отсюда «общения с божеством» в виде хождения по кругу, групповые пляски и «беснования», роднившие русских крестьян с катарами («чистыми»), альбигойцами Франции и чешскими (или богемскими) братьями. Понятно, что среди духовных изгоев России не мог появиться ни «свой» Арнольд Брешианский, ни Джон Уиклиф, ни, тем более, Мартин Лютер, поскольку для личностей такого масштаба не было социальной, общественной и экономической базы. Однако общность человеческой психики, существенно не меняясь ни во времени, ни в «пространстве», откликнулась в России в ряде течений, напоминающих средневековый хилиазм, новоапостоликов, новокрещенцев, гуситов, а также религиозные учения, получившие распространение во времена европейской Реформации и после оной, как то – пиетизм.

На российском Олимпе «бог», «ангелы» и святые так же мало отличались от народа, как апостолы и князья на картинах Брейгеля. Потому и в песнях, и в сказаниях «русские боги» живут теми же радостями, что и деревенские мужи, при случае не чураясь варить «пиво», как то мы находим в хлыстовских радениях. В этом «вареве» активными участниками оказываются «Богородица», «святой дух» и «ангелы»:

Расположение России вдалеке от путей европейской цивилизации, с одной стороны, способствовало развитию глубокой самобытности её культуры, с другой, затрудняло культурный диалог с развитыми странами Европы. Отсутствие дорожных артерий в Стране усугубляло известную изоляцию от внешнего мира, ещё при Петре I способствуя появлению на Руси «Саваофов» и «Христов». Один из них вселился в «пречистую плоть» крестьянина Данилы Филипповича, а другой в 1725 г. предстал на Дону в лице казака Агафона. «Христос», как и положено ему было в таких случаях, явился в окружении 12 «апостолов» и в сопровождении «Богоматери» (последнее было не обязательно, но, видно, так уж получилось). За «христом» Агафоном последовал «Христос» Иван Суслов, у которого тоже были свои 12 «апостолов» и «Богородица» – «девица краснолична», как повествует предание. Вслед за Сусловым, согласно хлыстовской легенде, явился Прокопий Лупкин и череда других «христов», не столь удачливых, чтобы войти в историю. Но свято место долго не пустовало. В Екатеринославский уезд снизошёл Илларион Побирохин, в миру побиравшийся скупкой шерсти и разбогатевший на этом. В 1780 г. он также объявил себя «Христом», не забыв обзавестись соответствующим числом «апостолов». Горожане Тамбова, разогреваемые «предтечами», давно уже ждали второго пришествия. И когда пред обывателями торжественно предстал Побирохин, то немалая часть их с готовностью пала ниц пред «господом». Власти города оказались не столь богобоязненными. Как только узрели они, что «Христос» идёт судить Вселенную, то, не перекрестясь, арестовали его и сослали в Сибирь. Скупщика шерсти «на должности Христа» сменил отставной капрал Савелий Капустин, происхождение которого не известно. Между тем Капустин был грамотен и почти назубок знал св. Писание. Приписываемое Капустину «Духоборческое исповедание» изобличает в нём незаурядную личность. В «Исповедании» он достаточно целостно формулирует идеологию духоборцев. Отчасти признавая Св. Писание, капустинцы не придавали ему значение высшего авторитета, поскольку в их глазах оно не есть первое и последнее откровение. Небезынтересно учение духоборцев о том, что Божественное Слово, дав начало всему, было истинным и «последним» откровением. Некогда «сказанное», оно впоследствии было ложно истолковано, писано, а потому неверно наследовано делами, неправедными законами и закреплено всем неблаговидным бытием. Проникновение в суть Слова, согласно учению, даётся Святым Духом непосредственно и лишь достойным того. Именно они вникают в тайный смысл Св. Писания, постижение смысла которого не имеет ничего общего с исступлёнными плясками во время радений других, но настраивает верующего на разумное исследование и рассуждение.

Немалый интерес представляет своего рода «моральный кодекс» духоборцев, который следует понимать в соответствии со стилистикой старообрядческого языка. «Кодекс» этот, отнюдь не содержа в себе ничего аморального, ориентирует члена общины к добротолюбию и, прививая трудолюбие, зовёт к духовной и нравственной правильности: «Будь благоразумен; не всё, что видишь, желай, не всё, что можешь, делай, но только то, что должно. Будь воздержен, без алкания пищи не употребляй, без жажды не пей, более пьянство, яко ада, убегай. Будь кроток, не продерзлив, больше молчалив, нежели говорлив. Когда тебе кто говорит, молчи, когда кто что тебе сказывает, слушай, когда кто что тебе приказывает, повинуйся. Ничего чужого не желай, кольми паче не крадь, а в чём имеешь нужду, сыскивай трудом. Что взаймы взял, отдай, что обещал, исполни, будь к трудам охотлив, оставляй праздность ленивым. Также будь к вышнему послушен, с равными обходителен; никому не завидуй, добродетельствуй всем… Сие храни, то и будешь благополучен».

В соответствии с локальными особенностями разнясь «по службе» и стилю жизни, духоборцы огульно не отвергали «погрязший во грехе» мир, как то было присуще наиболее реакционным течениям старообрядчества. Апологетику активного участия в бытии, включающего нравственно допустимые компромиссы, выражали взгляды, в соответствии с которыми истинная церковь и гражданское общество тождественны. Иными словами: истинная церковь, праведным трудом паствы участвующая в мире, и есть гражданское общежитие евангельских христиан. Здесь отвлечёмся на время.

В светской ипостаси культура Страны до начала XIX в. заявляла о себе главным образом в Петербурге и Москве, всё же находившихся в отдалении от принятой к исповеданию европейской культуры. Остальная Россия лишь отражала духовные и этические противоречия, которые сопровождали Страну на всём протяжении её исторического существования. Наличие «медвежьих углов» подчёркивало отсутствие транспортных артерий, что затрудняло культурный диалог с развитыми цивилизационными моделями – как своими, так и зарубежными. Но нет худа без добра. «Культурный диссонанс» не затронул провинции и в особенности регионы, расположенные «за Камнем». Там самобытность развивалась путями, никак не пересекающимися со столичными. Эти пути – а на поверку бездорожные направления – являли народу не только «Христов», но и умных предпринимателей, которых, ввиду несчётности «направлений», «руке Синода» очень трудно было достать. Особенно последовательно развивали и следовали принципам общины молоккане, среди которых немалый интерес представляет деятельность весьма умного и предприимчивого самарского крестьянина Михаила Акинфиевича Попова.

Сосланный за свою деятельность на Кавказ, он образовал в Шумахинском округе коммуну и создал единый для всех «Устав упования общего учения». «Настоящий фаланстёр, который привёл бы в восхищение самого Фурье, – писал Никольский, не тая своего партийного восторга. – …Всё движимое и недвижимое имущество и все доходы с них принадлежат, по этому уставу, общему братскому союзу, состоящему из отдельных слобод или партий. Партия есть единое целое, она сообща выстраивает слободку, в которой поселяются её члены. Дома, скот, земледельческие орудия, телеги, весь домашний инвентарь, земли, сады, огороды, мельницы, пчельники, кожевни и всякие другие мастерские, какие только могут быть, – всё это есть достояние партии, и доходы от всего этого имущества принадлежат общей кассе партии, – пишет автор, ненароком путая коммуну с партией. – Выборные распорядители или распорядительницы регулируют производство и потребление: распределяют домашние и полевые работы и отпускают из общего имущества и общей кассы все предметы потребления по числу душ. В каждой слободе, кроме распорядителя, были ещё выборные судьи, учителя, обучающие детей в училищах, устроенных в каждой слободе, молитвенники, совершающие общественную молитву, и другие. Определённого культа, как у духоборцев, не было…Во главе всего фаланстёра стоял высший совет из 12 выборных апостолов» . Однако светские и духовные власти Кавказа во всех отношениях были далеки от «партийных восторгов» советского историка. Единые в неприятии ереси, они, «уподобясь Христу», опрокинули «лавки» Попова. И зёрна, оказавшиеся на камнях, не дали всхода. Коммуна прекратила своё существование. Будучи убеждёнными сторонниками делового соучастия в мире, духоборцам не была чужда апологетика катар и французских альбигойцев. В глазах духоборцев человек по своему изначальному происхождению есть «чудное, дивное творение Божие», ибо в нём пребывает душа, в которую исходит «ум небесный», «ум божественный». Но действие этого «ума» распространяется лишь на людей истинных, сильных духом и воинственных во имя Божие. Как и средневековые вальденсы, считавшие себя «добрыми людьми», духоборцы осознавали себя вестниками «Божьей воли», в лице лучших и в самом деле отличаясь качествами, о которых говорили. Впрочем, и «лучшие люди» в их глазах не были равны между собой. К «избранным» («добрым людям») относятся все духоборцы, а к духовной элите лишь «люди воистинные» – боговдохновенные и духом своим преданные Всевышнему. Эти духовные вожди и пророки и есть «столбы до небес». В таковом аспекте духоборы сходятся с «совершенными», которые у катар составляли Божью общину избранных. Не приемля толпы самозванных «Христов», идеология духоборцев обосновывает преемственность «божественного разума», который время от времени находит на земле Христово воплощение. Подчас не разделяя Бога-Сына и Святого Духа, духоборцы воспринимали Христа как идею, вочеловеченную однажды и являвшуюся людям в вочеловеченном же виде. Что касается остального (и остальных), то: «все творения Господни… прекрасны, благи и невинны суть и точно и единственно на утехи и удовольствия человеку созданы». Однако недостойные заняли место достойных: «забывшие в сердцах Господа» владеют благами мира, ничего не оставляя тем, для кого они истинно были предназначены. Потому «саваофы», «христы» и прочие «боги» продолжали своё шествие по Руси. Ходя по рекам, обжитым лесам и пустыням, их ждали торжественные встречи в скопческих организациях.

Ещё не миновал «век осьмнадцатый», как на Орловщину сошёл Кондратий Селиванов, которому в своё время «уды отжёг» его соратник Блохин (сам Кондратий, «по робости», не смог). Раскрыв «действо», власти сослали «зачинщика зла» на каторгу, где он бесследно исчез. Но «зачинщик» и не нужен был «богу над богами, царю над царями и пророку над пророками», как позднее стали именовать Селиванова его последователи. Под стать «богу» была «богородица» – Акулина Ивановна, приставшая к «кораблю» скопцов Орловской губернии. Акулина, по легенде, и «зачала от Святаго Духа» Кондратушку. У последнего тоже был свой «Предтеча», коим оказался придворный лакей покойного Петра III Кобелев. Примкнув к скопцам из императорских покоев, Кобелев засвидетельствовал «вышнюю царственность» Селиванова. «Перепутав» Кондратия с Петром, а Акулину с Елизаветой Петровной, Кобелев преподнёс первого в качестве отца последнего царя – Павла I. В 1797 г. произошла встреча «отца» (Кондратия), «сына» (Павла) и «духа святаго» в лице скопческой мифологии. Но «благовещение» не принесло положительных результатов. После встречи с «богом богов» Павел I запер его в Обуховский дом для умалишённых. Как бы там ни было, и кем бы он ни был, но, пережив императрицу Екатерину II, «сына» Павла и «внука» Александра, Кондратий благополучно коротал свои дни в специально выстроенном для него «доме божьем» среди херувимов (писанных на потолках), ангелов и архангелов (шитых на полу) и в скопческих «ризах». В последние годы своего «царствования» (совпавшего с последними годами жизни Александра I), утопая в огромной кровати под балдахинами с золотыми кистями, «царь и бог» не забывал писать письма к своим «детушкам». Когда же пришло время, то, сосланный в Суздальский монастырь, «вознёсся» он в 1832 г. при своём «внуке» – Николае I, «кощунственно» не пожелавшем с ним знаться. Царю, заправлявшему «вышними» гимнами, и впрямь вряд ли интересен был нищий и бродяга, ставший «балдахинным богом».

Пожалуй, затейливее прочих «христов» был некто Радаев, прибывший из Арзамасского «корабля» Нижегородской губернии. Исповедник хлыстовства соединял в себе изрядную образованность и, вероятно, хорошее знакомство с исихией (Иисусовой молитвой). Последняя из духовной практики скитников после официального принятия её Византией в XIII в. стала официальной идеологией православной империи вплоть до гибели её в 1453 г. По учению Радаева, Дух Святой сходит не на всякого (хлыста), а лишь на того, чья духовная аскеза пребывает в трансе непрестанной молитвы . В состоянии постоянного «вопления» («чтения» или духовного считывания высшей истины) молящийся должен умереть и заново родиться в ней. И тогда душа его «будет равноангельна, ибо тогда сойдёт для беседы с молящимися в его душу сам Иисус Христос, освятит сердце и сделает его неприкосновенным для всякой нечистоты». Но «смерть о Христе» заключается в полном самоотвержении и отречении не только от всего земного, но и вышнего. «Кто хощет истинно свято пожити, тому должно забыть о себе и отнюдь ничего не бояться, крайнее беспечение имети во всём, единой Божьей воли желати, в каком бы виде она на тебя ни исполнилась, покоем ли, великим ли страданием, – учил Радаев. – Крайнее отвержение сие есть: обнажиться мне должно всего тварного, земного и обнажиться богатства, славы, честей и прочего – всего земного, естественного, обнажиться разума, памяти, желания, воли, приобретения просвещения, всей собственности своей, своего самолюбия; добродетельных упражнений обнажиться, всех уставов и правил, но только следовать вождению духа святого». Только лишь «отвернувшись от себя», настаивал Радаев, человек «почувствует в себе Дух Божий, он не подлежит греху, он безгрешен, ему не нужно исполнять заповеди, обязательные для других, ибо праведнику закон не лежит».

Если принять во внимание, что главным над «праведниками» был сам Радаев-«Христос», то становится ясно, под кого составлена была «исихия». Поставив себя на вершину (созданной, конечно же, для себя) пирамиды, Радаев прямо требовал от своей паствы: «иди с ним, куда он («духовно воскресший», опять же – Радаев) пошлёт, и велит что сделать, делай без размышления; что потребует от твоей собственности (вот оно! – В. С.), – без сожаления подавай». Мало того, если «воскресший в духе» «у мужа берёт жену, а мужа сводит с другой, если захочет лишить целомудрия девушку или чести вдову, – и это от духа» (от Радаева, то есть). Беречься от всего этого – «крайнее безумие» и богохульство. Словом, негоже быть умнее Бога: те, кто не понимают это – терпят «убыток душам своим». Уличённый в разврате, Радаев был в 1856 г. осуждён властями и сослан на каторгу, где и умер.

И всё же, несмотря на подчас духовную темень, социальные изгои и при неизбывном политическом давлении властей сохраняли работоспособность, духовную мощь и целенаправленную волю, чего так не хватало смиренцам от синодского православия. Духовный образ и «коммунистическое» подобие слобод говорят – насколько ценными в бытии староверов были сила духа и уважение к отечественному бытию, в которых изначально важную роль играло социальное и хозяйственное устроение Страны.

Ко времени царствования Николая I (1825–1855) православие в России далеко не являло собой единое духовное поле. Решения исполненного проклятий Собора 1666–1667 гг. оставались в силе. Царь лично и принципиально проявлял инициативу в борьбе с народом, продолжавшим отстаивать веру предков пред распинавшей его «двуглавой» властью. Являя упорство в жестокости и мелкость в решениях, Николай не терпел того, что староверы по моральным качествам превосходили православных, гнувших выи свои в обе стороны. Свою «несгибаемую веру» государь являл методами, достойными чеховского унтера Пришибеева.

Духовная мертвенность незрячих поводырей от правительства, породив тотальную растерянность в Стране, лишь увеличивала скепсис по отношению к установленной в конце XVII в. «новой вере». С этого периода угнетённая душа народа подняла со дна деформированного бытия не характерную для православного люда агрессию и нетерпимость друг к другу. Питаемые ненавистью вечно обманываемых, новые реалии «растолкали» задремавшую было «степную» разнузданность, которая стала «душой» беспамятного народа. Выразителем его, по предсказанию юного Лермонтова, стал коллективный «мощный человек» с «булатным ножом» в руке, в революционных реалиях конца века обернувшийся вечно неприкаянным пролетарием. Но это будет позднее. А пока, то есть в 1826 г., Николай запретил строительство староверческих храмов, а в имеющихся приказал снять кресты. Жандармская «епархия» государственной власти, с полуслова понимая Николая Палкина, приступила к повальным арестам священников из староверов . На очереди стояли «рассадники крамолы» – монастыри. Первыми пали под напором карательных отрядов монастыри, основанные в царствование Екатерины II на пустынных берегах Иргиза. Ко времени снятия крестов обители Иргиза представляли собой духовно и экономически мощную колонию, «несметные сокровища» которой обе власти решили… «взять и поделить».

III

Разгром староверческих общин.

«Делёж» начался не сразу, а исподволь. Поначалу решено было «обратить еретиков» Иргиза в лоно истинной церкви. Желающих не нашлось. Тогда в ход пошли доносы. Они оказались ложными. Когда это стало ясно для всех, решено было привлечь карательные отряды. В январе злополучного 1837 г. саратовские управленцы губернатор Степанов и архиепископ Иаков получили Высочайшее повеление «снять» проблему староверческих монастырей. Первым пострадал крупный Средне-Воскресенский монастырь, к которому были подведены пожарные команды и казаки. Открыв ворота обители, жандармские отряды натолкнулись на безоружных людей. Намертво сцеплённые друг с другом, они опоясывали храм тройным заслоном. Растащить их было невозможно. Губернатор был сбит с толку: «Мрачное упорство без всяких признаков буйства – что это: ослушание Высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?», – запрашивал он губернское правление. Последнее нашло в упорстве бунт, подлежащий военному воздействию. Это же подтвердил Петербург: монастырь должен быть взят во что бы то ни стало!

При взятии храма, превращённого безоружными защитниками в цитадель, в ход пошли нагайки, палаши и ружейные приклады. Не сопротивляясь, избиваемые молились Богу, прося людей оставить их. Стену из тел, плача и стонов рвали на части удары прикладов не знавших жалости «жандармских христиан». Ружья ломались о человеческие кости. Конные войска «мяли лошадьми лежавших, а пехота так усердно действовала ружейными прикладами, что изломано было ружейных лож несколько десятков, – сообщает в своём рапорте николаевский благочинный протоиерей Олпидимский. – …Какое произошло смятение, вопль, убийственные кровавые раны между безоружными старообрядцами, в особенности между женским полом и малолетними детьми (общим счётом 1099 человек. – В. С.), – того описать невозможно!», – заключает очевидец . Дабы наряду с протоиреем не впасть в ересь сочувствия и не быть уличённым в пристрастном отношении к староверам, и здесь даю слово правоверному марксисту Н. Никольскому, труд которого писался во времена, когда одного лишь сочувствия к «опиуму для народа» было достаточно, дабы надолго угодить в тюрьму или быть расстрелянным.

Читаем у Никольского: «Обращение»…производилось насильственным образом, при помощи казацкой команды, действовавшей нагайками, и пожарных, обливавших из шланга водой толпу, скопившуюся перед монастырём; дело было в начале марта, на морозе, вода мёрзла, и более тысячи человек были связаны полузамёрзшими. Указывая на эту груду полумёртвых тел, будущую единоверческую паству (именно в этом была суть «обращения». – В. С.), губернатор весело предложил приехавшим с ним саратовским священникам: «Ну, господа отцы, извольте подбирать, что видите». «Отцы» охотно подбирали, напрасны были жалобы саратовских тузов, ссылавшихся на высочайшие повеления Екатерины II и Александра I, узаконившие существование монастырей и укреплявшие за ними в собственность земли. Надежды на то, что правительство, которому старообрядцы всегда подчинялись и за которое всегда молились как за первого хранителя священной собственности, услышит их, самоутешения, что всё происходившее есть только произвол местных властей, оказались тщетными, и «солнце православия зашло на Иргизе», – заключает автор (ирония которого, замечу, могла быть истолкована не в его пользу цензорами «в коже» и с маузерами на поясе, ибо книга писалась в конце 1920 гг. – в самый разгар кампании против «опиума»).

Несмотря на разгромы монастырей и староверческих слобод, ставших средоточием хозяйственных артелей, промышленной, издательской и прочей деятельности, капиталы «неверных» по-прежнему множились. Промышленники и купцы вершили дела, вкладывая немалую часть прибыли в восстановление порушенных обителей. И тогда «Глава церкви» нанёс по староверам поистине иезуитский удар: каждый купец и фабрикант был обязан представить «справку», удостоверяющую его принадлежность к православной церкви. При отсутствии «бумаги» отбирались гильдийские права. Дилемма была проста: либо разорение и нищета, либо клеймо ренегата, позор и муки совести до скончания дней. «Мерами насилия и коварства император Николай, несомненно, нанёс сильные удары по старообрядчеству, – пишет Мельников. – Но ещё сильнее он ударил по России, ибо с того именно времени пошло в ней именно в капиталистическом мире засилье иностранцев и главным образом евреев» .

«Православная ревность» Николая I представляется тем более удивительной, что он (как и его старший брат Александр I) не проявлял никакого интереса к тогда уже широко известному иноку Серафиму Саровскому (канонизирован в 1903 г.). Помимо «ревности» и «православной принципиальности» изумляет неизбывная злоба Николая и к тем староверам, кто некогда нашёл своё спасение в Австрии. Преступление их состояло в том, что они сумели убедить митрополита Амвросия возглавить их движение в Белой Кринице. Узнав об этом, царь немедленно потребовал от австрийского правительства выслать митрополита «как бродягу», надеясь этой мерой уничтожить восстановленную многими стараниями старообрядческую иерархию. Казус «царской веры» заключался в том, что «Глава» Русской Церкви в том же 1848 г. (памятный, однако, год!) заключил конвенцию с Римским Папой, на основании которой была учреждена в России новая, римско-католическая Херсонская епархия и при ней два викарных епископства с капитулом и семинарией… за государственный счёт России. Изумлённый духовным невежеством царя Херсонско-Таврический архиепископ Иннокентий представил Правительству «Записку», в которой нижайше выразил своё недоумение: «Сколько сот тысяч казне, а вместе с тем сколько хлопот, затруднений, неудовольствий самому правительству будет стоить это новое, Бог знает откуда и для чего взятое учреждение латинского епископа с его викариями, канониками и семинарией» . Но близорукий государь отмахивался от «бумаг», как от назойливых мух. Наломав дров в культурной жизни России и ведении духовной политики, он через считанные годы поражением в Крымской войне поставил Россию на колени перед державами Европы. «Оцеживая комара», очевидно, дабы через «игольное ушко» Синода пролезть в царствие небесное, Николай проявлял к старой вере такую свирепость, с которой до того с ним никто из венценосцев не мог сравниться. Поклявшись искоренить раскол любой ценой (и «клятвенно» грохнув при этом об пол дворцовое кресло в ответ на нижайшую просьбу шефа жандармов А. Бенкендорфа смягчить свой гнев к «иноверцам»), император при «многая содействии» митрополита Московского Филарета не знал меры в карательных средствах. «Мы этого не должны, именно потому, что мы – христиане», – …вот начальная истина, которую приходится напоминать нашему обществу!», – цитируя Николая I, курил фимиам Вл. Соловьев к 40-летию его кончины.

Прошло много лет после смерти царя и самого Соловьёва, а сладкие трели в отношении первого нет-нет да раздаются. Вот только не услышишь среди них «цитат» из предсмертных молитв о пощаде староверов – избитых, искалеченных, сосланных и убитых режимом Николая-Филарета. В штатных панегириках не найдешь даже упоминания об изуверствах в отношении ревнителей старой веры Средне-Воскресенского монастыря, ни других. Ибо, помимо Иргиза, по указу императора была разрушена до основания Выговская Пустынь, а «все её бесценные сокровища разграблены и просто уничтожены», – констатирует Ф. Мельников.

Митрополит Амвросий Белокриницкий

Схожий удел постиг десятки староверческих молелен и часовен; кладбища их были перепаханы, а земля на их месте засыпана солью. «Русскому Карфагену» велено было навсегда исчезнуть.

«За что их гнали? – спрашивает Мельников. – Неужели за одно лишь двоеперстие?…Или за то, что они всех русистее, более преданы святой Руси, что они корень и начало её» . Вопрос и по сей день остаётся открытым. Несомненно одно: в своих государствоустроительных и созидательных достоинствах ревнители древнерусской духовности были истинно носителями качеств великого народа. На примере беспощадного разгрома, ограбления и уничтожения староверческих монастырей можно видеть механику подрыва духовных устоев Страны.

Остановимся подробнее на духовной и нравственной подоплёке, в числе других причин ведших Россию к трагической судьбе. Обильно политая кровью и отравленная солью ненависти земля не могла не дать ядовитые всходы. В сознании народа они вились сомнением и недоверием ко всякой власти, в бытии прорастая неуверенностью в себе и по факту разноверия, взаимному отчуждению. Всё вместе подрывало народную мораль, нравственные устои и единство народа.

На протяжении всего XVIII столетия старообрядцы, спасая жизнь и веру, бежали из России, а оставшиеся вынужденно ушли «во внутреннее заточение». Крепостной люд озабочен был физическим выживанием, образованная публика погрязала в скепсисе, а нарождавшаяся интеллигенция и разночинные слои (в следующем уже веке) «ушли в нигилизм». Эти же процессы выразились в массовом безверии конца XIX в. и начала следующего. Однако в общественном сознании Страны не было понимания того, что устои России расшатывала не старая вера, а борьба с ней: борьба на уничтожение её последователей в лице коренного народа России, крепившего веру, экономическую жизнь и духовную мощь Страны. История не раз являла силу одноверного (староправославного) народа. Олицетворяя собой несокрушимую мощь народа, поражавшую врагов России, именно носители православия Сергия Радонежского, несгибаемые в вере и убеждениях, храбростью на поле брани, тягой к знаниям и трудолюбием в миру, являли пример столь необходимого в отечественном бытии тождества веры и дел. Они, не поступаясь духовными и моральными принципами, более чем кто-либо осуществляли движение от внутреннего человека – к внешнему; от веры в Бога – к делам через веру. В ипостаси Страны именно они с начала православия на Руси до второй половины XIX в. являлись духовным стержнем и экономической базой государства, хотя «на законном основании» были лишены гражданских прав. Тем более вызывает изумление, с каким поистине дьявольским упорством, правительство России сокрушало дух, ломало становой хребет Страны, сбивало с «железных ног» православие, осенённое духовным величием св. мучеников Древней Руси. Не все русские были староверами, но в подавляющем числе своём последователи исконного православия были великороссами. Тем не менее, в ответ на зверства светских властей, «защищавших» синодское православие огнём и мечом, многомиллионное воинство староверов не кинулось, по примеру Запада, в братоубийственные религиозные войны, хотя поводов для этого у русских было не меньше, нежели у тамошних христиан. Ощущая себя единым народом, представленным как гонителями, так и гонимыми, староверы не хотели идти войной на своих губителей: на пути к этому стояли их принципы веры и добротолюбия . Но и здесь же придётся отметить тот факт, что духовенство православной Церкви принимало самое деятельное участие в поимке старообрядцев и судебных расправах над ними.

В ущемлении староверов особенно усердствовал митрополит Московский Филарет (Дроздов). С презрением называя староверческие монастыри «церквицами» и «монастырями Пугачёва», а старую веру – «ужасной и непрестанно …распространяющейся государственной язвой, которая требует непреложного врачевания» , «лукавый старец» (слова А. Пушкина) руками жандармов «врачевал» староверов известными нам методами. Проводя полицейскую политику Николая I и наречённый за это А. Герценом «белым клобуком с аксельбантами жандарма», «бессердечный святитель» (Н. Лесков) Филарет считал «язву» явлением «не монархическим, не иерархическим, но демократическим» .

Нелепость борьбы со староверами оттеняла исключительная деловитость последних. Удивительную способность к выживанию и духовную сплочённость поддерживали семейная крепость, корпоративность в деле и ум в нём, а трудолюбие и тяга к знаниям сочетались с волей к жизни. Потому непроходимые леса отступали и превращались в цветущие угодья, а степи – в оазисы сельскохозяйственных культур; строились школы, училища, типографии. Алтарь для староверов, начавшись в храме, им не ограничивался. Понимая бытие как ниву для духовной и созидательной жизни, они привносили в неё устроительное начало. Смиряясь пред Богом, но не перед здешним рабством, неукоснительно следуя вероучению и наказам предков, староверы возделывали бытие, стремясь улучшить жизнь по всей её социальной протяжённости. Став изгоями в своём Отечестве, они оказались вне психологической установки на нищенство и духовный эгоизм. Живя (а в правовом отношении – бедствуя) среди не отвечающего духу Древней Руси казённого православия, они показали редкую духовную, деловую и физическую стойкость. Даже подавляемые законом, староверы продолжали опираться на многовековые культурно-хозяйственные традиции, поскольку труд у них был формой коллективного христианского подвижничества, а бытие непосредственно связано с вероисповеданием. Именно верность слову и делу, наряду с образованностью и стремлением сохранить древнерусскую духовность, во многом способствовали социальной крепости староверов, что резко отличало их от смиреннейшего на устах Синода . Крепкая взаимовыручка наряду со стремлением сохранить древнерусскую духовность немало способствовали успеху в делах, культуре и строительстве, ибо труд был у староверов своего рода молитвой в деле. Вера в Бога и верность Отечеству в глазах ревнителей старой веры были нераздельны. Манихейские ереси, преодолённые христианством ещё в IV веке, были чужды подвижникам, воспринимавшим мир не как средоточие зла, но под патронатом Бога; мир, который лучшее Его творение – человек – волен и обязан был приумножать и совершенствовать с помощью дарованных ему свыше ума и таланта.

Деловые качества и общинная взаимовыручка староверов были настолько высоки, что уже «к концу XVIII века и в начале XIX столетия, – пишет Мельников-Печёрский, – значительная часть русских капиталов оказалась у старообрядцев, принадлежавших к городским сословиям». И далее: «В руки богатевших с каждым днём старообрядцев стали переходить и недвижимые имения боярских внуков и правнуков. Боярские палаты обращались в жилища купцов-старообрядцев или превращались в промышленные и торговые заведения. Самые подмосковные села старорусских бояр и вельмож XVIII столетия стали переходить в руки старообрядцев» . В первой трети XIX в. им принадлежала почти вся уральская промышленность, включая частные заводы.

В силу этого и казённые предприятия не могли обойтись без квалифицированных рабочих, кои большей частью были из старообрядцев. К середине XIX в. половина всех русских капиталов находилась в руках старообрядческих деятелей. Значительная часть лесозаготовок, заводские, фабричные и торговые дела велись главным образом ими, а пароходство на Волге и вовсе создано старообрядцами. Авторы второй половины XIX в. не без изумления обращали своё внимание на возрожденческие, устроительные тенденции «раскольников» . Но, видимо, именно успех в конкуренции с казёнными предприятиями обрекал староверов на социальную и политическую беззащитность. Тупость и нелепость бесправия была в том ещё, что ставила палки в колёса социальному и экономическому устроению Страны. И всё же, в пику властям, восставали из пепла староверческие общины на Иргизе, имевшие любопытную структуру.

В отличие от синодских, в управлении старообрядческих монастырей стояли не назначенные, а выборные советы из мирян и слободских жителей. Выборность, как принцип отбора лучших, не допускала к алтарю нерадивых пастырей по типу синодских, полное несоответствие веры и дел которых из жизни перешло в классическую литературу и саркастическую по содержанию живопись . Слободчане из староверов и душой и телом принадлежали монастырю, но не порывали с «миром», который в их душе воспринимался греховным лишь по мере греховного в нём участия. Каждая артель и цех, так или иначе привязанные к монастырю, выполняли отводимую им функцию, становились частью и необходимым звеном церковной организации. Таким образом, без противопоставления одного другому осуществлялась плотная духовная и деловая связь «мира» с церковной организацией: церковь благославляла дела, которые в свою очередь творились для человека и во имя Божье. В пику господствующей церкви, старообрядцы показали возможность единения веры и мира без ущемления последнего первым.

Несмотря на некоторое сходство, именно это единение отличает старообрядчество от протестантизма западного толка. Поскольку там в основе протестов лежал конфликт, бывший следствием невозможности буквально следовать Евангелию при главенстве материальных ценностей, то есть в условиях активного развития материальных структур, банковского дела и других прогрессивных форм устроения общества. В полном соответствии с «устроением», протестантство отвергает институт святых не из религиозных, духовных или идеологических соображений, а скорее из «деловых», ибо святость и земные интересы трудно совместимы. Хотя, именно на земной юдоли – и по идее, и по совести – должны искать себе место святые побуждения, долженствующие находить себя в делах. Крен в любую из сторон создаёт проекции на политическую и социальную жизнь. Так, если «христианка души» – совесть не затрагивает сознание и не осеняет дела человека, то они (дела) будут бессовестными. Если «земное» не заботит душу и совесть, значит, они небезупречны, а человек в ипостаси гражданина чужой в институте государства. То есть уход от земных нужд в пользу «небесных» лишает Страну поддержки народа, что неизбежно приводит государство к экономической разрухе, социальной и бытовой нищете, хуже чего может быть лишь его уход (подобно Византии) в историческое небытие. Мучаясь такого рода противоречиями и так и не разрешив их, западное богословие многие века тяготилось Евангелием . Потому совершенно логично вслед за Лютером на арену истории вышел Кальвин с его идеологией избранности Богом тех, кто преуспевает «в делах мира». Возглавив протестантизм, Кальвин создал этику, которая легла в основу всей последующей западной цивилизации. И прозревая, и формируя будущее, кальвинизм, по сути, отверг Новый Завет, ибо открыто возвещал благодать всем, кто шёл по пути поклонения «золотому тельцу», и меняльные лавки которых Первый Христианин знаково опрокинул со ступеней храма.

В России до Никона подобных противоречий не было.

Лишь после того как «новая вера» слилась с государством, православие заразилось многими болезнями и язвами последнего. Тогда как староверы, следуя заветам дедов и прадедов, являли единство веры не в государстве, а в Стране, т. е. в православном бытии («государство» изначально воспринималось ими как неизбежная, а потому необходимая данность). На Руси веками создавались звенья, образовавшие единство: православие – Страна – государство, в котором связь православия с государством осуществлялась опосредованно. Иначе говоря, связь веры с государством происходила через Страну. Граждане Московской (а до того Киевской) Руси жили в Стране, а служили государству, «центр» которого есть Страна, – и символизирующая, и являющаяся Отечеством русского народа. Когда же государство начало сливаться с религией, то прежняя «прямая» стала «гнуться» в дугу, а потом и вовсе образовала «треугольник» с неравными сторонами. Страна в нём едва угадывалась и, как суть Отечества, начала выпадать из исторического бытия России. А поскольку свято место пусто не бывает, «новая Россия» и разрешилась незаконнорождённым детищем – «петербургской монархией», ставшей во главе духовно деформированной Страны. В результате маленькая и чужеродная России «голова» увенчала гигантское тело государства, при ослабленной Стране имевшее туманные исторические перспективы. При воцарении новых правил церковной жизни и подчинении института Церкви государству от последнего были переняты и перенесены в жизнь функции духовного и физического подавления. В духовном бытии образовался провал… Вслед за «грешным миром» человек был признан средоточением неискоренимого греха. Считалось, что в душе «погрязшего во грехах» богоданные свойства могли лишь чадить. В пику господствующей православной идеологии в жизни и делах староверов приоритетными (по факту их «земного» участия) были отечественные ценности, в которых важную роль играло «отмеченное» Соловками социально-хозяйственное устроение. Это было вполне объяснимо, поскольку в подавляющем числе староверы духовно и этически были «центром» великорусского народа.

Что же произошло с Россией и народом, который Достоевский считал одним из самых религиозных? Откуда столь разительные перемены? Говоря коротко, от глубокого потрясения внутреннего бытия Страны, духовного разочарования и физического убавления русского народа.

Великий Раскол посредством духовного закрепощения людей породил в Стране разлад, внёс противоречия в бытие теперь уже «разного народа». Трудности сосуществования «нижних» и «верхних» слоёв общества усугубило окончательное прикрепление крестьян к земле «податной реформой» 1718–1724 гг. Впрочем, тому были объективные причины. Остановимся на них.

Климатические условия обширной России вынуждали к созданию жёсткого механизма внеэкономического принуждения. При отсутствии целостной хозяйственной и экономической модели государство остро нуждалось в гарантированном поступлении налогов. За слабостью центрального аппарата управления сбор налогов был передан в руки феодалов, которые, переписав крестьян, сделали их своей собственностью. К середине XVIII в. помещики получили полное право распоряжаться личностью крестьян и их имуществом, в том числе, как уже говорилось, без суда ссылать их на каторгу и в Сибирь. Крестьяне по своему социальному и правовому статусу были приближены к рабам, к ним относились как к «говорящей скотине». Крепостной режим, изолировав народ от общественной жизни, загнав его в нишу патриархальности и невежества, препятствовал проникновению культурных ценностей в народную среду и тормозил развитие имеющихся уже.

В созданной Петром системе закрепощения гражданского общества свободы были лишены фактически все, сверху донизу – от дворянства до «непутёвого» и «вольно гуляющего» люда.

Напомню, что в 1721 г. царь издал указ об отсылке на сибирские заводы «гуляющих людей», а в 1753 г. Екатерина II издала не менее строгий указ о передаче на фабрики «шатающихся разночинцев». Таким образом, вслед за крестьянами и «гуляющие», и «шатающиеся» были едва не в буквальном смысле прикованы к делу. Дворяне были закрепощены государевой службой, крестьяне прикреплены к земле, а «шатающиеся» – к заводам. Впрочем, Анна Иоанновна манифестом 1736 г. ограничивает службу дворян 25 годами, а Пётр III, в 1762 г. подписав «Манифест о даровании вольности и свободы российскому дворянству», освободил его от обязательной службы – все прочие остались на своих куда менее комфортных местах. Но не дворянская служба, а крестьянское повседневное и бессрочное служение России определяло уровень благосостояния государства. В пику надеждам правительства уже ко второй половине XVIII столетия массовое закрепощение крестьян показало свою несостоятельность. Нужды Страны требовали новых форм ведения хозяйства, взаимосвязей труда, работодателя и производства. В отличие от России, ведущие страны Европы, вооружённые протестантской трудовой этикой (М. Вебер), готовы были подняться на новую ступень общественно-экономического развития – крупное машинное производство. И таки поднялись! В Англии была создана паровая машина (1784), в начале XIX в. – пароход, а в 1829 г. построен был первый паровоз.

В России о многоаспектных внутренних противоречиях красноречиво говорит стихия народных волнений середины и второй половины XVIII в., в которых «экономический» характер органично сочетался со «староверческой контрреформацией». Недаром во времена пугачёвского восстания (1773–1775), осенённого двоеперстием, издавались манифесты «о вольности крестьянства». Екатерина не вполне понимала накопившийся комплекс проблем, а потому не решалась открепить крестьянина с землей; новые формы крестьянской жизни не были найдены. Об отношении к низшим слоям своих подданных говорит её указ от 1768 г., в соответствии с которым любая жалоба крестьянина на помещика квалифицировалась как ложный донос и каралась пожизненной ссылкой. Замечу, что по сравнению с русскими крепостными крестьянами в куда лучшем положении оказывались мордва, чуваши, татары, удмурты, буряты, якуты и другие народы Севера, Поволжья и Сибири, которые относились к разряду государственных крестьян. Блистательные победы русского оружия второй половины XVIII в. лишь оттеняли экономический и хозяйственный разлад Российской империи, перебивавшейся за счёт природного сырья, полуфабрикатов (лён, пенька, пакля, кожа, ткань, лес, канат, сало, пушнина, уральское железо, и т. д.) и нелимитированной даровой рабочей силы. Всё вместе через внутреннюю несвободу и тотальную обездоленность вело русского мужика к душевному дискомфорту и глубокой безысходности. Некогда духовно-пассионарное мироотношение, отражённое в феномене всечеловеческого состояния души (впоследствии не раз отмеченное Ф. М. Достоевским), начало давать глубокую трещину.

Емельян Пугачёв

При отсутствии каждо-лично осознанной и, что важно, – лично инициированной деятельности на благо Отечества бытие людей обрастало коростой инертности и множащегося равнодушия. Невостребованная энергия и гений народа в буквальном смысле «уходили в землю» (о колоссальных потенциях русского народа и общества говорит уже то, что в таковых условиях великую литературу создали «несколько человек» из дворянского сословия и образованных разночинцев ). Между тем, на «уход в землю» уже второе столетие ориентировали «синодские мудрецы», к которым в XIX в. психологически примкнули «пустынники» монастырей. Духовные наущения и тех, и других активно отваживали православный народ от какого бы то ни было социального устроения «здесь», свидетельство чего мы находим во многих печатных наставлениях старцев пустыней. «Русское старчество», в качестве феномена отечественного бытия Нового времени получив церковный статус, нашло официальное признание в период нахождения у власти митрополита Московского Филарета, лично опекавшего новую форму православного сознания. Последнее пронизывало монашеское отношение к бытию, являя концепцию спасения души вне дел в «мире» (Приложение VI). В виде поучений и наставлений «старчество» оказывало немалое влияние на духовную и мирскую жизнь России. При патронаже прогибающегося перед высшей светской властью Синода оно окормляло гражданский мир идеологией непротивления всякому злу в мире. Однако и вне «пустынников» духовное давление Синода вкупе с гражданскими ограничениями светской власти превращали исторический путь Страны в тропу, через покорность, тернии и страдания народа ведущую в политическое и экономическое Никуда. Это не замедлило сказаться на мировосприятии и отношении к социально ближнему. Соборная целостность и взаимное доверие россиян, лишённые веками скрепляющих дух народа древних духовных уставов и уверенности в правом деле (этот моральный аспект русской жизни прозорливо и весьма ёмко раскрыл М. Ю. Лермонтов в нравственно мощном образе купца Калашникова), оборачивалось взаимным недоверием и подозрительностью. Не ощущая себя делателем истории и не видя посылов к этому, народ ник духом, что нашло своё отражение в песнях, пронизанных безмерным отчаянием. В форме фольклора себя реализовывал истинно всенародный плач, родственный знаменитому «византийскому плачу». Но, если тот сопровождал уход Византийской империи в историческое никуда, то «русский плач» по факту носил характер заупокойного ритуала по вере отцов и дедов. Возникший от уныния и беспросветности здешней жизни, он был её прямым следствием. В этих условиях омирщвлённая Церковь играла роль околодуховного поводыря, ведшего народ и Страну по внеисторическому (поскольку светский мир «церковно-официально» давно уже был приравлен к греху) пути. Неверный помощник во всякой беде – тотальное уныние порождало соответствующий себе пласт народной культуры, в широком диапазоне которой песня наиболее отвечала настроению и чаяниям народа. Порождённая социальной ущемлённостью и нескончаемой беспросветностью повседневного быта, культура эта, тая в себе великое отчаяние, воспроизводила метастазы психологического пораженчества по всему народному телу.

Но жизнь продолжалась, и народ вынужден был приспосабливаться к тому, что есть. «Плетью обуха не перешибёшь», – утешал себя мужик. Пытливый ум Александра Радищева, в своих путешествиях не однажды трясшегося в кибитке по ухабам и колдобинам бескрайней России, отмечал это тревожное состояние духа и ума: «Посмотри на русского человека; найдёшь его задумчива». Народ и в самом деле думал, даже и без оглядки на любознательных или сочувствующих бар. И, думая, осознавал всю несправедливость и противоестественность изъятия его из жизни Страны. Издавна приученным к тому, что «всякая власть от Бога», людям понадобилось время, чтобы понять ещё и другое: власть может быть наказанием за грех инертности, тоже имеющий своих святых…

На протяжении более двух столетий беспрецедентное духовное и гражданское давление «на мужика», едва не отлучив его не только от воли, но и от личности, приблизило Страну к рубежу, за которым проглядывалось историческое небытие. Отваженный от своих корней, ощущая себя не в своём отечестве, русский народ застыл в состоянии души, которую изъедала тревога и застоялая безнадёжность. Это состояние породило прежде мало свойственную строителю огромной империи вялость духа и неуверенность в себе. «Страх Божий» не по духовным упованиям, а по факту ущемлений в жизни обернулся терпимостью к беззаконию, творящемуся в гражданской ипостаси. Социальный протест, стараниями обеих властей загнанный внутрь, принял форму хронической раздражительности. Последняя, исходя духовным сором, вследствие затянувшегося исторического бессилия порождала безмерную политическую и социальную апатию. Но наибольшая опасность разрушительных свойств искусственного происхождения была в отчуждении народа от реальной жизни государства. Изолированный от дел, но по копеечному найму вынужденный участвовать в разделе и дележе природных достояний Страны, народ не мог не видеть того, что большая часть отечественной промышленности уже к концу XIX в. принадлежала иностранным «инвесторам». Фактом является то, что в начале следующего столетия под прямым или косвенным контролем иностранного капитала оказалась почти вся русская промышленность, в том числе военная!

Таковое положение дел, вызывая ненависть к бюрократии, власти, государству и его державным символам, по жизни вело к отлучению народа и от нужд Отечества. Наиболее уязвимыми оказались социально наименее свободные и слабые духом. Объединённые в несвободе с обезволенными и социально обесчещенными дворовыми через прогибание перед церковной и унижение от государственной власти сотни тысяч духовно и морально сдавшихся становились носителями психотипа холопа, как показала история, не способного отстоять ни Веру, ни Царя, ни Отечество. Исключительная одарённость, практическая сметка и недюжинный ум русского народа, тяготеющего к духовной монументальности и эпической самореализации в мире, остались втуне. Черты величия, бытийно явленные в великодушии и содержащие в себе свойства цивилизаторского мессианства, ушли в песок насаждаемого Синодом «духовного самоукорения», личной (и «общей») ущербности, безлимитной духовной и социальной покорности.

Положение дел усугубляло неустанное переселение в центральную Россию мало способных к самоорганизации племён и народов из-за Уральского «камня». Число «безгосударственного элемента» полнил сопредельный исторической Руси таёжный, степной и прочий люд, включая горные племена Кавказа, испокон веков жившие вне норм социальной и общественной жизни. Между тем идеология непротивленчества способствовала созданию (сначала в русском общественном мнении, а потом и на территории всей Страны) некую лакуну, которую активно заполнял собою люд, живший лишь днём и часом. Существование этой лакуны или бреши в общественном сознании стало не только возможным, но и закономерным, поскольку человек, в синодально-православном сознании существуя как идея (то есть гипотетическая возможность посредством духовной практики трансформировать тленное существование в телесно безгрешное, ведущее к жизни вечной), вне её был ничем. И это, если можно так выразиться, в лучшем случае. В худшем человек является вместилищем грехов и пороков, во избавление от которых он должен молить Бога о прощении за само существование своё на этом свете.

Бог в израненной душе, пустая сума за спиной и сбитый посох в руке – вот всё, что «нашёл» русский крестьянин «на земли» за век Петра I и Екатерины II. Впрочем, разгул «свободы», либеральных ценностей и антиимперских настроений породил в середине XIX века глубокие противоречия во всей «белой цивилизации». Конец же столетия стал неким преддверием в век следующий, в котором человечество обожглось адским пламенем двух мировых войн.