I

Пляски истории.

Разложение Страны обратило духовное и гражданское бытие в комья социальных эманаций, скоро преобразившихся в универсальный горючий материал. I Мировая война сыграла роль фитиля для взрыва того, что утеряло в России своё историческое содержание, что сгнило за многие поколения духовной сумятицы, социального беспризорничества, гражданского унижения и, как следствие, – повсеместной неприкаянности. «Не изнемог в бою /орёл двуглавый, /А жутко, унизительно издох…», – жёстко констатировал случившееся поэт Георгий Иванов. Железные челюсти «тощих коров» пожирали Страну, перемалывая в первую очередь элитные слои общества. Иначе было в Германии. Там тоже «прогремела» революция. Но, назвавшись, она так в словах и увязла. Да и с чего было ей там разгуляться… – в стране с единым историко-культурным и традиционно консервативным политическим телом?! «Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают как никто», – писал А. Толстой из Берлина И. Бунину 16 ноября 1921 г. Потому, провозгласивши себя и потыкавшись кое-где в городе, «революция» в Германии, «плюнув», так и ушла ни с чем. «Ушла», в смысле вернулась в свою любимую вотчину – в Россию. Там другое дело – там было, где разгуляться. И разгулялась…

Первое, на что вылился гнев, по Есенину, «едва остывшего кочевья», было всё, что не походило на него и не принадлежало ему. В числе жертв оказались храмы, дворцы, дворянские поместья и прочие достояния Отечества. Горело всё! Это было и Шахматово А. Блока, и домик великого поэта А. Пушкина, усадьба Ф. Тютчева и многие десятки других. Всё пожирал огонь ненависти! И делалось это «не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…», – воспоминали очевидцы чумовых плясок на пепелищах. Отсюда и «чумная справедливость». Супруга поэта Н. Мандельштам вспоминает в своих мемуарах: «Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пропаганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем…». Разгорячённое от огня, «кочевье» считало своим революционным долгом выгнать из собственного дома К. Станиславского, «уплотнить» в жилье, а потом и вовсе выдворить из России Ф. Шаляпина, «революционно» сбросить со второго этажа рояль С. Рахманинова, заморить голодом Василия Розанова . Всё это походило на с-ума-сшествие, но явно было массовым сшествием с души…

И здесь о себе заявил тот же феномен: псевдоэтническая «сумма» разрушала ценности, созданные не ею. Иначе говоря, – «другой народ» уничтожал не свои ценности. Исходило всё это из душебесия, принципиально чуждого созидательным посылам и народной культуре как таковой. Средством же разрушения служила сила, активированная многовековой неприязнью не к своему духовному ареалу. Сила, лишённая шкалы морали и нравственности! Деструктивная «удаль» полуосевших «молодцов», издавна приводя в ужас мыслящую Россию, нашла-таки себе применение. В своё время П. Чаадаев предостерегал, а М. Лермонтов провидел то, что реализовало себя во времена И. Бунина и Вас. Розанова. За сто лет до большевистского шабаша шестнадцатилетний гений, прозревая будущее, в стихотворении «Предсказание» дал картины, по смыслу и символической мощи сродные гравюрам Франсиско Гойя «Бедствия войны». Предрекая падение «корон», живописуя смерть, пожирающую людей, низвержение закона, чуму и тотальный голод, Лермонтов холодно роняет о династии Романовых: «Забудет чернь к ним прежнюю любовь…»!

В городах происходила «другая» история.

Там ставилось под сомнение, а впоследствии подлежало физическому уничтожению всё, склонное к мысли, что на практике означало всё «барствующее», культурное, цивилизованное. К сословию, чуждому пролетарскому, одним махом причислены были все, кто носил шляпу и пенсне, кто кочевому седлу предпочитал кресло и вообще отличался хорошими манерами. А в особенности те, кто был чужд взглядам (в буквальном и переносном смысле) пролетарского люда. Ясно, что «безлошадная» интеллектуальная элита первой вошла в число жертв, в который раз сбитого с толку атавистического «угрюмого мужика», ведомого в никуда «кожаными» швондерами.

Выросши вне светской цивильности и уже несколько поколений находясь в состоянии революционного перепоя, «русский мужик» не видел разницы между «барами» и барской же, а значит, враждебной ему культурой. Выдавленный из Советской России, Ф. И. Шаляпин с горечью вспоминал о пренебрежительно-презрительном, исполненном ненависти отношении некоторых коммунистов к людям выдающимся и талантливым. По их непогрешимо-партийному убеждению «талант нарушает равенство», что совершенно справедливо, но вовсе не даёт права бездарности вздёргивать на дыбе талант. Лишённый ума и талантов, но наделённый острым пролетарским нюхом, массовый Передонов повсюду безошибочно отличал своих, обрекая на смерть тех, кто не имел к «собачьему облику» никакого отношения. Темнота покрыла землю и мрак – народы, а собачье поколение не только лаяло и оскверняло всё не своё, но рвало на куски ненавистное ему…

Газеты первых лет советской власти пестрели объявлениями, словно сотканными из смертного савана: «3-го iюня на улицах Одессы подобрано 143 трупа умерших от голода i 5-го iюня 187. Граждане! Записывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!»… В больших городах трупов было много больше.

Будучи в Одессе летом 1919 г., Бунин пишет в своих «Днях»: «И всё то же бешенство деятельности, всё та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское, несомненно, есть».

Но если в «революционных» столицах регулярно проводились облавы на русскую элиту, то в глубинах Страны уничтожалось крепко стоявшее на земле крестьянство. Смурные «сумочники» – из тех, кто был никем, поддавшись соблазну «стать всем», обратился в тьму разрушителей «старого мира». Вслед за устранением элит подверглись разграблению и уничтожению роскошные убранства дворцов и палат, «чуждые народному духу» произведения культуры и искусства, крестьянские хозяйства. Повсюду изымались (и сразу же разворовывались теми, кто провозгласил себя «умом, честью и совестью эпохи») священные реликвии и церковная утварь, а также «классово чуждые» народу ценности элитной культуры. Озверевшее сознание передоновской части России, невзирая на свою исторически мизерную причастность к культуре Страны, не желало щадить не свои ценности. После «очищения» от бесценных сокровищ, «культовые сооружения» разрушались до основания в количествах, неведомых мировой истории!

Стиль и бесчеловечные методы развала приводят к выводам, категоричность которых подтверждает бытие России Нового и Новейшего времени: Народ, по факту отрицая и на деле не умея сохранить державу, не мог участвовать в её создании. Общество, пассивно наблюдающее разрушение базовых ценностей Страны, не могло иметь отношения к её начальной структуре. Это была масса, спаянная одинаковостью неприязненных отношений к русской цивилизации, враждебная духовности, культурным и правовым основам русского государства, по своим историческим задачам и принципам внутреннего устроения исключающего хаос.

Это подтверждает эволюция поначалу безликой массы, приобретающей своё лицо по мере вовлечения в историческую жизнь, что подводит нас к следующему заключению: всякое социально и культурно масштабное сооружение содержит в себе мощную политическую, законодательную и бытийную конструкцию, осознаваемую народом и по жизни разделяемую им. Если этих субъектных свойств нет, если они не заявляют о себе в повседневном бытии, значит державу выстраивал народ другой исторической формации, духовной категории и душевной энергетики; общество более мощных социальных потенций; люди иного сознания, склада ума, миропонимания, видения себя в Стране и Мире.

В этом контексте разговоры о «неблагоприятных исторических обстоятельствах» пусты и беспредметны. Ибо «обстоятельства» в Средние века и в политических перепитиях Нового Времени для многих народов были не менее, если не более трагичны.

Могут сказать, что народ остался тем же (куда ему, дескать, деваться), что это были «формы классовой борьбы».

Неправда! Это есть пример того, как представители дикого «типа цивилизации», окрепнув в стайной сплочённости, уничтожают представителей противоположного типа!

У политолога белой эмиграции Вл. Вейде были все основания утверждать, что в основе цивилизационного разрыва имело место «полное безусловное недоверие ко всему официальному, законному, то есть ко всей той половине русской земли, которая не народ…». В результате духовного катаклизма на смену «буржуям» и «кулакам-мироедам» по злой иронии истории пришли их величества Раб, Холоп и Хам. В который уже раз в мировой исторической жизни народов «никто» или «ничто», стремясь стать «всем», не по заслугам хотело иметь «всё». Как правило, в мировой истории это приводило ни к чему.

О том, что большевистскую основу составляли Швондеры, Передоновы и Шариковы, по сути, отстранившие народ от политической жизни, мы знаем.

Об этом много писано и говорено уже было. Мало говорено и ещё меньше писано было о том – почему эта нечисть (имея в виду исторические причины и психологическую базу её возникновения), водимая здешними Воландами, десятилетиями возглавляла шестую часть земли?

И почему народ (на том – великий он или нет, пока не будем заострять внимание) в массе своей из поколения в поколение, если не соглашался, то по факту принимал всё, как есть?

По частям ответ, надеюсь, содержится в предыдущих главах. Соберём, уточним и дополним его.

Растянутая во времени духовная разуверенность народа, ведя его к бытовой инертности, социальной апатии и политическому безволию, через «разруху в голове» закономерно привела к противоречиям, сконцентрированным в революции и гражданской войне. «Связать порванную нить родства» (Чаадаев) не получилось… Последствия лживых обещаний и идеологической лжи, выстраивая бытие по кривым лекалам внеэволюционной жизни, в скором времени привели Страну к гигантскому по своим историческим масштабам вдоль и поперёк раскуроченному «корыту». Дабы одержимые бесами «свиньи» не сожрали всё и вся в нём, видно, и понадобилась историческая фигура, направившая их в «пропасть» 1934–1938 гг., в которой сгинула большая их часть.

Можно сколь угодно сетовать на то, что один из самых могучих народов мира «вдруг» обозначил себя в деструктивном восприятии мира и на удивление долго продолжал «обозначать себя» в той же ипостаси. Это не изменит положение вещей. «Окаянные дни» были отражением духовной разнузданности, зеркалом для которой послужило историческое бытие. «Собачья» грубость и невежество ни в какую эпоху не меняют своей сущности. Посему лишь сознавание реальных причин подскажет выбор средств, способных выправить «исторически несправедливо» сложившуюся ситуацию.

В свете сказанного напрашивается вывод: Эвольвента достойного духовного и политического бытия выстраивает свои благоприятные «изгибы» лишь тем нациям и народам, которые отвечают своим историческим корням и которые способны распознавать поводырей, влекущих их к экономическому и социальному хаосу. В этом случае они способны выжить в исторической жизни. Далее: если народ не требует своих прав, значит, он не ценит их или не нуждается в них. Если не противостоит унижениям, значит, сроднился с ними. Если в массе своей терпит тотальный и повсеместный разлад, значит, участвует в нём! Если власть презирает народ и последний отвечает на это социальным и политическим «молчанием», значит, он этого заслуживает!

История подтверждает следующее: народу принадлежит ровно столько свобод, сколько он в состоянии защитить; владеет столькими правами, скольких заслуживает. И обладает лишь теми достоинствами, которые являет повседневно – в личной жизни, в обществе, в социальной жизни Страны и бытии государства!

Но, видно, не так просто было разгадать затаённые в веках вариации исторического выбора. От наших классиков, включая народного заступника Н. Некрасова и неустанного плакальщика о народе И. Сурикова, похоже, ускользнула (хотя Достоевский, Эртель и др. знатоки народной жизни подсказывали суть проблемы) мстительная сущность как пришлых «невесть откуда», так и своих ушкуйников. Их-то – злых, лживых и неприкаянных нарекали на Руси смердами, издавна относя к подлому сословию (отсюда чёткое и ясное – подлец). Не тяготевшее к созиданию, земледелию и хозяйствованию вообще, а потому не прижившееся в деревнях, «неостывшее кочевье», не найдя себе приложения в бытии России, закономерно выродилось в асоциальную общность. Реализуя в городах свои деструктивные наклонности, оно полнило собою число босяков, бродяг, шалый и прочий «вольно-гуляющий» люд. По иронии судьбы-злодейки маргиналы из подлого сословия (да простится мне напоминание об этом) эвольвентно переместились в народ. Этот «народушко», с которым то заигрывал, то клял его, но к пониманию которого шёл в своём творчестве М. Горький (чего не скажешь про «нонешних», бездеятельно плачущих о народе вечно пьяненьких литературных «мужичонках в бородёнках»), и стал сердцевиной класса, вскоре нашедшего своё «историческое утешение» в разрушении чуждой, ненавистной ему культуры и уничтожении людей, её олицетворяющих.

Но, несмотря на то, что он достаточно долго пребывал в своём качестве, «народушко» этот не получил должного осмысления в русской литературе XIX столетия. Зато в следующем веке он не ускользнул от внимания русских писателей.

Завсегда глядевший на мир исподлобья, «народушко» нашёл своё отражение, хоть и в мелких, но многочисленных и многоликих «бесах» Ф. Сологуба. Психологически точно, социально убедительно, художественно и весьма образно тип этот раскрыл М. Булгаков. Его же, сорвавшегося со степи, но не прижившегося в городе, с драматизмом, холодящим кровь в жилах, описал И. Бунин в «Окаянных днях». Партийные и крёстные отцы этого люда возлюбили чад своих, очевидно, именно за разрушительные свойства и, отражая обоюдные стремления, сделали «бесьи» и «собачьи сердца» главным орудием в «деле» разрушения русской цивилизации. Это неприкаянное «сословие» тем ещё устраивало большевистских вождей, что не претендовало на власть (по крайней мере, в первые послереволюционные годы), а лишь мечтало в неопределённом будущем стать «всем».

Но, пока партийные функционеры при коммунистической диктатуре слагались в «общество» и составляли партийную элиту из безродных и ненавидящих Страну космополитов, пока искали, кого бы ещё в России подчинить и унизить и перед кем ещё явить свою власть, неприкаянное сословие, входя в должность и забиваясь в щели номенклатуры, маялось в заботе: чего бы ещё осквернить и кого бы ещё грабануть.

Максим Горький

Словом, в России мрачно заявила о себе иная данность, подменившая этическую и культурную матрицу Страны; настояло на себе другое – неопределённо-языческое по мировосприятию и самоощущению, не имеющее духовной и культурно-исторической идентичности псевдоэтническое «сообщество» маргиналов. Заполонив Великую Русскую Равнину, обжив европейскую часть Страны и скроив по себе мрачное «передоновское бытие», оно, взяв на себя функцию социальных дрожжей, будоражило и активно перекраивало жизнь всей России. Душевные муки героев Достоевского – мелких убийц рядом с новыми гуннами – не присущи были элементам внецивилизационной формации, вросшей в бытие России. Психологические страдания нигилистов, как живых, так и литературных, были не свойственны будущим «строителям коммунизма». До основания разрушая старый мир, к которому отнесли всё, что было присуще исконной России, они после «октября семнадцатого» приступили к рытью фундамента «новой жизни». Однако революционные «заступы» оказались слишком примитивны для устроения государства, а потому закономерно перешли к рытью гигантского социального «котлована». Не знавшая пощады и звереющая от бессмысленной жестокости, формация маргиналов, похоже, лишь использовала коммунистическую идеологию для реализации своих дремучих инстинктов. Под их напором рушился уклад Страны, осквернялись церкви, гулко разламывались колокола и гибла мыслящая Россия. Психологические составляющие этого типа и вывели в своих произведениях упомянутые русские классики, а «социальный расист» И. Бунин так неосторожно обрисовал их внутренние и внешние патологические черты.

Да, в подавляющем числе это был другой – тотемный по духу народ, ленивый и грубый, лишённый цивилизационных составляющих, мало способный к социальной жизни и упорный в своей исторической неорганизованности.

В то время как великороссы, со времён царя Алексея Михайловича бывшие под двойным ярмом, от силы духа и воинской доблести принуждались к социальной покорности, бескрайнему и нелимитированному смирению «перед Богом», царём и бездеятельным дворянством, тотемная периферия, в массе своей свободная от моральных и нравственных норм, лишь утверждалась в своих асоциальных инстинктах. Деклассированная и далёкая от созидания, не искушённая в этических категориях, но уже начавшая отмечать себя во власти, периферия эта, ведомая «богами» степей и ущелий, не тяготела к культуре и была враждебна её носителям. В хаотическом сознании передоновых с собачьими сердцами доминировала боязнь Великой Равнины, раздражительность и враждебность к её коренным обитателям, подчёркнутые психологическим неприятием всякого упорядоченного образа жизни. Таковое отношение по мере вхождения во власть плодило нетерпимость как форму существования, безответственность как принцип отношения к делу и беспощадность как норму политического и социального управления. Эта внецивилизационная ипостась власти, этнически безымянная, социально пёстрая и по жизни воспроизводящая саму себя, несла в себе архетип диких пращуров, в которых била ключом энергия разрушения. Это психическое состояние стремилось и настояло-таки на себе в послереволюционной России. А носители его взялись вымести из сознания исторического народа матрицу многовековой духовной культуры.

История распорядилась так, что холопское сознание, заполонив политические и «деловые» верхи, пустило тлетворные вирусы во всех слоях общества. В какой-то мере утеряв агрессивность и даже «став религиозным», оно и сейчас ищет – перед кем бы ещё унизиться или унизить кого-нибудь (этически разница несущественна), продать что-либо или кого-нибудь, ничуть не гнушаясь ограблением Страны и государства.

Приходится признать, что эвольвента искусственной духовности завела-таки Страну в тупик, из которого не было позитивного выхода, как не было альтернативы развития, за исключением состоявшегося… При нарушении форм эволюционного бытия в свои права вступила историческая закономерность, а именно: деформация всего уклада Страны и нации. Ибо историческая жизнь народа не потрафляет тому, что выходит за пределы его эволюционной жизни. Лохмотья эволюции и создают многоипостасную пестроту, которую усугубляет естественный в этом случае разлад жизни Страны и государственного устроения. Являясь следствием «разрухи в голове», а главное, смещения в сознании отнюдь не тождественных понятий Страны и государства, это приводит к путанице нравственных категорий и духовному запустению.

И всё же, противостоя «передоновской реальности», в жёстких политических реалиях сумел выжить и продолжает быть исторический народ, борьба с которым меняется лишь в средствах. После «Октября» на протяжении десятилетий лишённый собственной государственности, а значит, и отечественного самосознания, он после проведённой по-воровски «перестройки» разубеждается в принадлежности… к самому себе. Причём разуверение это проводится самыми иезуитскими методами.

II

После того как псевдоэтническая «общность» – советский (т. е. не русский и никакой вообще) человек приказал долго жить, для устранения из исторической жизни русского народа в качестве оружия ликвидации используется псевдорусская ипостась. Нынче в идеологически-приказном порядке русскими (т. е. – опять никакими) объявляются все. Сняв правовой и политический запрет на русскость, посредством этнической невнятности народу опять навязывается тот же внеисторический «зов», способный низвергнуть Страну в ту же беспроглядную историческую бездну. Великому народу вновь предлагают вернуться во времена, когда он десятилетиями находился под статьёй. Правда, сейчас «легализовавшись» в историческое ничто, ибо, если «все» станут «русскими», то ими, понятно, не будет никто. Произойдёт окончательное отчуждение народа от своих корней, от своей этнодуховной базы, в результате чего он неизбежно превратится, по Достоевскому, в «этнографический материал». И это в лучшем случае, поскольку в таковом качестве он может всё же заинтересовать учёных-этнографов. Тогда как проводимая программа низлагает народ в качестве участника мирового бытия, за чем последует исторжение его из исторической жизни.

Очевидно, с целью окончательно вытоптать из памяти народа его историю, «эшелоны власти» заполонили в 1990 гг. политические, экономические и просто бездарности, которые хлопотали, говоря словами А. Грибоедова, о том, чтобы «набирать учителей полки, числом поболее, ценою подешевле». С этого периода обозначила себя печальная для России эпоха, когда на вершине власти не могли найти себя (да и откуда было им взяться?!) ни политические гении, ни деятели, обладающие широким историческим кругозором. «У руля» Страны заняли место «гении» формата уличных напёрсточников и политических проституток. В то время как подлинные профессионалы и знатоки Отечества самоотверженно служат им, ютясь на задворках общественной жизни. Зато увеличилось число тех, кто желает казаться русскими или «опять стать» ими, для кого любое отечественное знамя или хоругвь всего лишь древко, которым можно ткнуть…

«Нулевые годы» ознаменовали собой эпоху политических деклараций и «партийного патриотизма». В том смысле, что патриотизм выродился в немереное число несогласных друг с другом партий и обслуживающих «элиту» скороспелых философов и политологов. Громче всех, понятно, раздаются голоса «евроазиатов». Между тем, провозглашая по существу полотняно-кумачовый патриотизм, – умствующие «евразийцы»-неофиты демонстрируют свою духовную чужеродность России. Ибо, по факту не участвуя (а лишь политически «прислонясь» к судьбе народа и Страны) в жизни народа, они не принадлежат русской культуре. И вовсе не потому, что не хотят быть русскими (хотение, может быть, и есть), а потому, что не могут быть теми, с кем разнятся и психологически, и по самой своей природе. Видимо, поэтому русские по духовной сути, проявляя своё отношение к Отечеству повседневным делом, с неверием и опасением относятся к тем, кто, до сих пор не слезая с седла, хотят стать русскими. Это и есть тот случай, когда одно выдаёт себя за другое, со всеми вытекающими последствиями для тех, кто не имеет отношения ни к тому, ни к другому.

Помня правило древних римлян: «Ищи кому выгодно», опять выходишь на интересы в какой-то мере «осевшего кочевья». А раз так, то теория евразийства представляет собой методу идеологического поглощения России психологически и по историческому факту кочевой данностью. В отмеченные Буниным «окаянные дни» произошло базовое для евразийства, но гибельное для Страны срезание и без того тонкого культурного слоя, за чем последовало уничтожение лучших среди остальных. При этом, как известно, наиболее жестоко пострадал «от революции» русский народ, бывший истинным стихийным носителем религиозного начала и проводником духовной жизни Страны. Именно в это время рвы, «котлованы» и коммунистические ямы, став «солнцами мёртвых», заполнялись миллионами жертв и пеплом священных реликвий народа. В казнях, носивших ритуальный характер, красный серп служил и гильотиной, и могильным заступом для тех, кто некогда основал колоссальную империю. Потери эти, очевидно, и облегчили создание могильной для России «насыпи» евразийства. Между тем, «кончина» нации говорит лишь о желаемом, а не о имеющем место факте. Русский народ обнаруживает себя уже тем, что с ним ведётся борьба на уничтожение.

Но так ли странны все эти жуткие «погребения», рождающие цивилизационные катаклизмы?

Нисколько!

Ещё Н. Я. Данилевский, изучив становление цивилизаций, вывел «3-й закон» исторического развития, который гласит: «Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает её для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных цивилизаций».

В нашем случае воздействие «конно-степной цивилизации», разнящейся с эвольвентой русского мира, оказалось чрезмерным, отчего последний едва не задохнулся в пыли и временно оглох от её топота. Новый вектор перешёл в неуправляемую эвольвенту, кривизну которой усилила светская власть и ряды которой полнили «духовные наставники». Такого рода компромиссы способны были лишь ухудшить общее положение дел. Совокупно с многими другими причинами это было следствием более чем двухсотлетнего наложения на сознание народа духовной матрицы, которая, отчуждая народ от мира, отнюдь не приближала его к Богу…

И в самом деле: о какой силе державы, авторитете Страны и гражданской власти можно говорить, если народ, гипотетически поверив уводящим от мирской жизни проповедям и угнетающим душу «божьим карам», согбенный в три погибели под тяжестью настоящих и надуманных грехов, только и будет делать, что каяться пред всеми, молить прощения у всех и считать себя хуже всех?! «Наставительная» суть псевдодуховной матрицы состоит именно в том, чтобы потерявший себя от вменённых ему в вину грехов народ только и делал, что каялся да молил прощения у всех, считая себя хуже всех. Но тогда, вняв проповедям и ущемляющим бодрость духа наставлениям, народ таки окажется хуже всех, поскольку то, что есть в сознании, неизбежно явит себя в реальности! Таковое состояние души и психологической уверенности в неизбывности грехов ведёт к согласию с ними и из сферы сознания переходит в дела, естественно, – подлые… По своей сути стремление к самоуничижению подобно айсбергу, в подводной части которого находится «тайное» оправдание греха. Мало того, немереное уничижение ведёт к примирению с грехом, поскольку, признавая себя «наигрешнее всех», ты подспудно оправдываешь и будущие грехи, таким образом «по ничтожности человеческой» соглашаясь со всеми – и своими и чужими – грехами. Кляня себя и «горько плача» о греховности – выстилаешь мягкую дорожку из «благих намерений», которые, оставаясь втуне, ведут к атрофии всего лучшего в человеке. Ибо, если ты подл, знаешь это и убедил себя в невозможности что-либо изменить («всё в руце Божией»), то грешишь по своей уже воле. То есть являешься подлецом, нашедшим себе и «духовное», и идеологическое оправдание. Но тогда ты негодяй не только по собственной воле, но ещё и по убеждению!

Может ли крепить государство и вести Страну к процветанию психически надорванная, с посохом и пустой сумой незнамо куда бредущая, ненавидящая себя («за грехи») жалкая и неприкаянная, безутешно плачущая по всякому поводу и без оного духовно и социально «бродячая Русь»?

Ответ ясен: нет! Опыт России XX в., большей частью прошедшего под знаменем партийно-антирусской, а завершившегося под акафист односторонне покаянной идеологии, убеждает в том, что жертвенность народа во имя мифического спокойствия, якобы тождественного «спасению души» (как будто последнее определяется «смирением» перед злом и по факту предательством добро-деяния), не только не реальна, но бессмысленна и гибельна для Страны. «Возможно, раскаяние открывает путь на небеса, но здесь, на земле, оно творит преисподнюю, – говорит Патрик Бьюкенен о проблемах США, но как будто и о России. – История учит, что пинают ту собаку, которая скулит. Кто примкнёт к религии, священники которой ходят в рубищах, посыпают голову пеплом и каются в грехах давно минувших столетий?» Эта мысль американского политика не расходится с опытом русского народа, давным-давно постигшего диалектику бытия: «Сердитого проклянут, а смирного живьём проглонут». В этом срезе любопытна мысль главного идеолога nazi Альфреда Розенберга, считавшего, что православие делает славян покорными и этим полезно (Германии), поэтому его следует насаждать на оккупированных территориях, правда, с максимально возможным раздроблением: «независимые Украинская, Белорусская церкви» и т. д.

Именно за одухотворением неодухотворимого и вочеловечивания нечеловеческого прослеживаются истоки иллюзорной жизни «по понятиям» там, где можно и должно жить по закону. Пустырная психология, родственная степному неприятию дисциплины («западному силлогизму», – сказал бы Чаадаев), порядка и регламента в принципе, проявляется в том, что издавна ко всякому празднику нынешняя «Русь» (теперь уже не обязательно этнически и православно «чистая») присматривается издалече и, начав его загодя, заканчивает «как Бог на душу положит». После чего, как и после ежегодного отпуска, отходит с недельку-другую. Таковое отношение к делу и времени свидетельствует об условности существования феномена государственности в сознании до сих пор не осевших племён. Общество и, тем более, государство не может жить «по понятиям», как и идти «в онучах» по историческим терниям, поскольку это противоречит самой структуре государственного устройства. Однако полукочевые понятия до сих пор живут в относительно оседлой и по-прежнему гоголевской России. С той лишь разницей, что добродушных собакевичей и незлобивых чичиковых нынче сменили «тощие коровы» олигархов, исторически никуда не девшиеся «псы» М. Булгакова и мрачные в своей грубости, хамстве, жестокости и безответственности Передоновы Ф. Сологуба. Именно эта, вооружённая собачьей духовностью и на протяжении поколений воспроизводящая саму себя опричнина, со злорадством печенегов сживая со света Грибоедова, Пушкина, Чаадаева, Лермонтова и Есенина, попирала вдохновенное творчество последующих эпох. Именно к «собачьей» напасти более всего применимы строки Николая Рубцова:

О революциях.

Если иметь в виду не умножающие кладбища знаменитые псевдорусские бунты, а Великую Французскую революцию, то, каковы бы ни были её истинные цели, – провозглашена она была всё же во имя беднейших слоёв общества. И надо помнить, что, свергая монархию в 1789 г., французский народ, как это ни покажется странным, опирался на имперские начала. А свергнуть смог потому, что в борьбе с монархией и последующей интервенцией явил свою единосущность, которая есть не что иное, как разлитое в народном теле «имперское» содержание великой нации. Потому – не унижаемый и не униженный народ, поверив в себя, явил беспримерный героизм в сентябре 1792 г., когда буржуазия в лице жирондистов «сдала Францию». Именно тогда в сердце и устах разгневанного третьего сословия огнём загорелись слова: «Отечество в опасности!». Клич этот, прозвучав в Париже, отозвался в самых глухих селениях Франции. Это было героическое время способного к героизму народа, народа, глубоко осознавшего трагедию своего Отечества. Именно по этой причине, восстав с криками: «Да здравствует нация!», он разбил интервентов – прекрасно обученные и экипированные прусские войска. Дальнейшее и вовсе походило на чудо. Необученные и необстрелянные добровольцы, отстояв Францию, уже в начале ноября вступили на территорию недавних оккупантов – Германии и Бельгии! Вне сомнений, этого никогда бы не произошло, если бы душу народа на протяжении поколений и даже веков тыкали бы в грязь, как то было в России. Потому в разгар I Мировой войны презираемые «вышестоящим» обществом переодетые в солдаты русские мужики, легко поверив агитаторам, подняли на штыки представителей не своего (потому как духовно и культурно чуждого ему) сословия. Иного и нельзя было ожидать. Униженный, оскорблённый и разуверившийся в себе народ никогда не будет предан предмету своего унижения. Более того, при первой же возможности оставит, взбунтуется или казнит его, что в России и произошло.

То же относится к национально-освободительному движению.

Оказавшийся на грани политического уничтожения после I Мировой войны турецкий народ проявил духовную и политическую солидарность. Мобилизовав всю свою волю, предотвратил расчленение страны и отстоял политическую независимость государства . Нося стихийный характер, народное движение родилось в теле исторического самопереживания, что могло произойти лишь благодаря сознаванию себя в истории. Оно и способствовало появлению сильного лидера – генерала Мустафу Кемаля.

Выражая настроения людей и чуть не слово в слово повторяя мысль Хосе Марти, Кемаль говорил: «Плуг – вот то перо, которым пишется история Турции». Выходец из семьи мелкого лесоторговца, Кемаль подчёркивал, что турецкий крестьянин – не просто крестьянин, а «господин крестьянин»! И важно не то, что господином турецкий крестьянин так и не стал (как не стал и русский крестьянин, обманутый большевиками), а то, что в решающий исторический момент турки не предали своего лидера и проводимую им идеологию реформ (говоря по-русски, – «Веру, Царя и Отечество»), но именно в этих ипостасях явили собой единое (государственное) целое. Завоевание независимости привело в Турции к раскрытию потенциала народа, а вера в свои силы, вдохновив, немедленно выразилась в преобразованиях в сфере экономики и политики, общественной и правовой жизни, образовании, расцвете театра, архитектуры и литературы.

Было ли когда в России такое уважение к русскому крестьянину, мещанину, разночинцу, простому служащему, ремесленнику или даже купцу? Праздный вопрос! Можно ли говорить о ценностях личности, если едва не весь народ – до 1861 г. крепостной, а после «освобождения» безземельный – попросту изъят был из общественной жизни Страны, до того веками унижаем был, а когда и за человека не считался?! (Приложение IX) Честь, доблесть и человеческое достоинство стали привилегией элитных слоёв России, которые по этой причине презирали 95 % населения. Черни-де не пристало соваться в «калашный ряд» высших добродетелей. А ведь ясно, что исторически Страну крепят не тонкие обручи элиты (которые часто оказывались ещё и ржавыми), а самосознание всего народа. Потому великие культуры прошлого расцветали именно там, где имело место внутреннее единство «простого» и «непростого» народа.

Именно принятые к исполнению честь и доблесть стояли в основе могущественных государств и империй; именно они были краеугольными камнями, на которых выстраивалась высокая культура и рождались цивилизации. Увы, ущемляемое всегда и во всех странах, человеческое достоинство «низших» в последние столетия попиралось в России особенно изощрённо, поскольку к бичу светской власти присоединилось «кроткое осуждение гордыни» со стороны Синода.

Всякое противление «верхнему» насилию нарекалось «двуглавой» властью «бесовским наваждением». Но, как будто опираясь на евангельскую «букву» («всякая власть от Бога»), священный Синод, прикинувшись «святой простотой», – таким образом проводил знак равенства между сановной (и чего уж там – бывало, что и своей) подлостью и волей Всевышнего!

В результате оставленный своими властями, веками бесправный и презираемый, лишённый силы духа и за отсутствием упражнений в этом отученный принимать самостоятельные решения простой люд перестал видеть себя в бытии своего Отечества. В то время как народ, «пасомый» неотрывно от нужд Страны, повседневно сознающий себя в ней, обладающий силой духа и уважением к себе, так просто с толку не собьешь! Поскольку он знает, а потому сам способен решать, где его Отечество и кто истинно его представляет.

Сделаем вывод: бытие Страны должно формировать силу народа и его уверенность в себе, власть – поддерживать, а государство – быть заинтересовано в сильном духом и верящем в свою историческую судьбу народе!

Почему этого не произошло?

В чём причины падения державы, по Розанову, «в два дня»?

Чудовищность реалий большевистской России состояла в том, что люди умирали не с ужасом перед смертью, а с благодарностью к ней, ибо смерть приносила им освобождение от такой жизни… «Ужасно. Никогда за 1000 лет мы не были в такой степени лишены смысла»… – писал в своём дневнике Лев Тихомиров, отмечая деградацию здравого смысла в обществе. Иван Бунин, сетуя о том, что знал и о чём предупреждал Россию и остальной мир ещё Достоевский, пишет в 1919 году: «…во что можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанная правда о человеке?».

«…Опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его моральное тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели…».

Было ещё и другое: духовный и волевой вакуум за отсутствием развитого сознания заняли бесконтрольные племенные импульсы, нивелирующие всякое участие в созидании. Великая степь энергетически восторжествовала над Великой Русской равниной, обернувшись беспощадной войной против города. Новые гунны устремились стоптать в пыль ухоженное и уничтожить не своё, а значит – чужое. Видеть это было выше сил всякого мыслящего человека. Этот жёстко обозначивший себя зигзаг псевдорусской жизни и был розановским «Апокалипсисом». Отсюда боль, категоричность и отчаяние несчётных жертв «великой революции».

Но возникает вопрос: можно ли обвинять в случившихся зверствах русских?!

Ответ одназначен: нет!

Ни один народ (как биологический вид) не будет столь беспощадно презирать, ненавидеть и уничтожать самого себя, поскольку это противно человеческой и всякой живой природе! Эту «работу» за него выполнял тот самый «нерастворимый (в нём или близ него) элемент». Именно эта одичавшая в язычестве и безбожии составляющая, воплощённая в массу «варваризованных русских», и образовала из себя воинство, которое не только способно было, но и жаждало вытоптать не своё. А когда очевидно-чужого было не видать, то питающиеся хаосом «частицы» эти, ненавидя всё и зложелая всему, восстали против самих себя. Именно сокрушающая всё на своём пути стайность ставит под сомнение принадлежность её к русскому народу. Но и этот же разномастный «топот» делает трудным «точную» идентификацию его как «со стороны», так и осознания его изнутри, то есть самим народом, в общественном мнении ставшего «российским»…

Так о себе заявило мегаплеменное, сбитое, в том числе и со своих корней, варварство. И не с далёкого востока, который «далёким» давно уже перестал быть и в котором не могло быть никаких социальных движений, а гораздо ближе. Прошедший «мимо истории» полукочевой элемент, перевалив через Уральский Хребет и горы Кавказа, заполонив российские города и провинции, готовился «смыть» европейскую часть России. Нарастая в приближении к столицам, он под боком у безмятежных мегаполисов представлял из себя среду, для превращения которой во всёразрушающее «цунами» нужен был лишь мощный социальный толчок.

Можно констатировать, что к концу XIX в. создалась критическая, пёстрая по своим племенным признакам масса, которая образовала из себя волну, готовую обрушиться на всё, что было противно её племенным составляющим. «Тихо» проходившая обратная ассимиляция вступила в свою решающую стадию. Говоря коротко: «организм» степей и ущелий, не осилив цивилизационную формацию России в её многовековой культурной ипостаси, готовился смять её на её собственной территории. Ужасы Гражданской войны и голод лишь усилили эти процессы. Всё это имело место быть ввиду сначала нарушенной, а потом несостоявшейся связи народного сознания и элиты общества, единство которых прежде спасало Россию от внутренних и внешних врагов.

Итак, для уяснения существа проблем и смысла происходящего необходимо признать, что чертополох социальной и гражданской жизни Страны имеет глубокие, исторически давние корни, идущие от постмосковской Руси. В то же время (несмотря на завязанность «степного элемента» на этической неприязни русской культуры) трагический накал рубежа XIX–XX вв. не был «заговором степи», как и большевистский переворот не был удачей одних только «запломбированных заговорщиков». Он был следствием жёстко обозначившей себя «кривизны» российского бытия, в котором стихия внеэволюционной жизни обратилась против самой себя… Ясно, что первой жертвой стала та часть европеизированного русского общества, которая не имела внутренних связей с народом и не особенно стремилась к этому («хождения в народ», как и слезы «кающегося дворянства», не были существенны в жизни Страны). Однако и народные бунты, изначально не имея структуры, формы, программы и политических идей, не имели шансов достигнуть целей, которых не было…

Кто же «крайний»?