Хорошо на Талке жарким летом. Быстрая, холодная вода освежает тело. В будни здесь безлюдно и тихо.

Михаилу редко удавалось побывать на Талке. Но сейчас и он не устоял, поддался уговорам товарищей. Пошли к реке прямо из лесу, после собрания.

У опушки леса, на холме, поставили двух «часовых». Третьего отправили на другой берег и, весело покрикивая, побежали к воде, сбрасывая на ходу одежду. Первым окунулся Фрунзе. Вынырнув, он глубоко, с наслаждением вздохнул:

— Ух... Давно не купался.

— Благодать, — весело ответил «Сизый». — Не вода, а бархат. Всю бы жизнь сидел в ней.

И он на самом деле сел на дно. Только голова торчала из воды.

— За границей, Арсений, небось, нет таких удовольствий, — сказал старый Еремыч.

Михаил не успел ответить: от опушки донесся свист. Свистнули первый раз долго и мягко, второй коротко и резко. Купающиеся замолкли, выскочили на берег, кинулись к одежде. Быстро принялись натягивать рубахи. И вдруг — новый сигнал: три долгих, мягких, как соловьиная трель, успокаивающих свиста.

— «Чортов дачник», наверное, пасется поблизости, — недовольно промолвил «Челнок». — Ушел, — добавил он прислушиваясь.

— Когда хоть выкупаться можно будет спокойно, — проворчал «Сизый».

— Не скоро. Но уж зато вволю накупаемся, — сказал Михаил.

Через некоторое время, выйдя на берег и выбрав местечко, легли греться на солнце. Все молчали. Тихо на

Талке. Только чуть слышно струилась вода. Еремыч достал кисет, свернул цыгарку и закурил.

— И есть же люди, — начал снова «Сизый», — для которых природа — первый враг. Нет того, чтобы потерпеть. Как ты думаешь? — «Сизый» повернулся к Михаилу. — При социализме будет издан закон, запрещающий курить табак?

— Обязательно будет,— улыбнулся Михаил.

— И еще один будет закон, — сказал Еремыч. — Конфект чтобы никто в рот не брал. Ты, «Сизый», небось, за день фунтик — не меньше — иссосешь. Доход от тебя купчишкам.

— И вот, товарищи,— мечтательно начал «Челнок».— Представляется иногда, что мы победили, настал социализм. Иду я по улице свободно, ничего не опасаюсь, хочу в театр иду, смотрю представление, хочу поехать в Петербург — еду, делаю, что хочу. На улицах нигде ни одного городового, ни одного шпика! Люди идут веселые, свободные. Это душой надо почувствовать.

— А у меня есть вопросик к Арсению, — сказал Еремыч. — Вот мы победили. Вся власть стала наша, рабочая, крестьянская, в общем народная. Так ведь и нам нужно будет иметь аппарат власти. В губернии, скажем, вроде губернатора, в каждом городе и деревне — везде нужна будет какая-то власть. Вот я и думаю, откуда мы людей наберем? Грамотных людей надо, умелых. Ведь такого, кто «так себе», не поставишь губернатором.

— Справедливый вопрос, — улыбнувшись, ответил Михаил. — Об этом уже сейчас полезно нам думать, товарищи, готовиться. Мы знаем, что не сегодня, так завтра революция победит. А чтобы победа рабочих и всего трудового народа была полной, мы должны удержать власть, удержать завоевания революции, не кланяться буржуазии: придите, мол, и владейте! Мир с буржуазией нужен меньшевикам. А как нам строить свою власть? Где искать людей? Подлинная народная революция потребует революционных действий. Вот, к примеру, ты, Еремыч. Жизнь рабочую и крестьянскую знаешь?

— Положим, знаю.

— Нужду народную знаешь?

— Вроде бы так. Сам ее испытал, нужду-то.

— Если бы тебя поставить владимирским губе|рнато-ром, что бы сделал прежде всего?

— Я? Я бы раньше всего выгнал, а кто стал бы противиться, то и в тюрьму посадил, царских чиновников, фабрикантов, купцов. Полицию бы осудил на каторгу, без разговоров, рабочих переселил бы в хорошие дома, что от богатых освободятся. В общем придумал бы что-нибудь. Да и не один бы я стал губернатором, мне помогли бы рабочие, партия.

— За тобой партия, это правильно, Еремыч. Партия-сила, эту силу не сломишь, — сказал Михаил. — Еще один вопрос к тебе. Ты как считаешь себя, откровенно, без обиды... Умным себя считаешь?

Еремыч потер ладонью небритую щеку, подумал.

— Дураком не был, так полагаю, — ответил он.— Да ведь и другие... есть поумнее меня. Только на нашей фабрике приглядись к людям, такие найдутся головы, что хоть в министры.

— Ну вот, а ты беспокоишься, откуда взять людей в аппарат народной власти. Людей у нас много. Ты вот, скажем, будешь народным губернатором, другой управляющим фабрикой, третий судьей, а вот Сизый... городским головой. Трудно даже сказать, сколько народных талантов откроет революция. А высшая власть над вами — Совет рабочих уполномоченных, как в прошлом году; душой и руководящей силой Совета будет наша партия.

Отдыхавшие после купанья рабочие внимательно слушали Михаила. Разговор, начавшийся как бы в шутку, превратился вдруг в серьезный, затрагивающий важные вопросы рабочего движения. Когда Михаил замолчал, «Челнок», сидевший немного поодаль, на самом берегу Талки, сказал:

— Я так думаю, товарищи, что сама собой жизнь, о которой мы говорим, не придет. Попробуй пойди к царскому губернатору, да и скажи: я пришел тебя сменить, меня народ послал. За такой разговор прямо на каторгу, если не на виселицу, дорога. Губернатор даст тебе ход.

— И дурак будет, если не сделает этого,— рассмеялся «Сизый». — Разве помещики и капиталисты добровольно отдадут власть?

— Да, просить милости — все равно, что лбом стену бить. Тот, кто говорит о «мирном» изменении порядка в стране, о какой-то «справедливости» эксплуататоров, тот обманывает народ. Заранее хможно сказать, что это или кадет, или октябрист, или услужающие из передней буржуазных партий, вроде меньшевиков и эсеров. На словах они стелют мягко, а ляжешь — наткнешься на полицейский кулак да жандармский застенок. Исполосуют тебя, раба божьего, так, что никогда не забудешь о «царской милости», — сказал Еремыч и сердито сунул в траву погашенную цыгарку.

— Силу царизма можно уничтожить только рабочей, народной силой, — промолвил Михаил. — Да. Только силой. Только победоносная революция сметет царизм и передаст власть в руки рабочего класса, самого передового и революционного класса. Надо готовить рабочих и крестьян к вооруженному восстанию — к этому зовет нас партия.

— Дождемся ли мы того времени, когда победит революция? — вздохнув, сказал «Челнок».

— Дождемся. Революция близка. Она — не пустая мечта. Когда я был на съезде в Стокгольме и слушал Ленина, я чувствовал в каждом слове его не только правду, но веру, глубокую веру в наше будущее, в победу революции. Каждое слово его проникало в сердце. Его голос — голос величайшего теоретика, могучего борца за дело рабочего класса, голос непревзойденного организатора масс. И как фальшиво звучали речи меньшевиков. Говорили они иногда, кажется, красивее, чем Ленин, но за их словами была пустота, незнание того, чем живет русский рабочий класс, чего он ищет и за что борется. Незначительное большинство, которое имели на съезде меньшевики, большинство за счет эмигрантов-интеллиген-тов, помогло им протащить свои резолюции по ряду вопросов, в том числе по аграрной программе партии и по вопросу об отношении к царской думе. Но делегаты рабочих организаций партии, прибывшие на съезд из России, почти все, поголовно, следовали за Лениным.

Михаил говорил сдержанно, не стараясь подбирать «красивые» слова, но слушавшим его казалось, что слова Фрунзе вырываются из сердца.

— Как же теперь быть, Арсений? — после речи Михаила нарушил молчание Еремыч. — Меньшевистские-то резолюции съезда, стало быть, обязательны?

— А ты как думаешь? — откликнулся Михаил, взглянув на Еремыча.

— Я думаю, по-рабочему, по-простому, — не обязательны. Отменить их надо.

— Отменить? Эго правда, но отменить надо организованно. Будем требовать нового съезда партии, на котором были бы полнее представлены низовые партийные организации. Будем крепко стоять за Ленина, за его программу. Согласны, товарищи? Не отступим?

— Куда? Нет, Арсений. Мы верим Ленину. Были и останемся большевиками.