С волнением и с сознанием высокой ответственности, возложенной па него партией, ехал на фронт М. В. Фрунзе. Он знал о трудностях, которые ждут его. Знал, что в армии, которой он будет командовать, придется иметь дело с расстроенными, плохо вооруженными, так же плохо обмундированными и снабженными частями и соединениями. И эту армию ему придется вести в бой с отборными войсками Колчака, которыми командуют опытные генералы; 4-й армии предстоит сражаться с офицерскими батальонами, с контрреволюционными казачьими частями.

Все эго не могло не вызывать тревоги. Михаил Васильевич беспокоился о быстрейшей переброске на фронт Иваново-Вознесенского рабочего полка. Хотелось, чтобы рядом были свои, близкие товарищи. На этот полк он мог положиться.

Несмотря на сложность и трудность обстановки, Михаил Васильевич ничем не проявлял тревоги, казался таким, каким знали его, — веселым, жизнерадостным. Уже в пути он разработал план действий по оздоровлению армии, повышению ее боеспособности. Михаил Васильевич тщательно изучал тактику врагов с тем, чтобы противопоставить ей свою.

Между тем, незадолго до приезда нового командарма, в 4-й армии разыгрались трагические события, о которых нельзя не вспомнить.

В ноябре 1918 года 22-я стрелковая дивизия, входившая в состав 4-й армии, держала фронт против белоказачьего Уральска, прикрывая подступы к Саратову. В центре расположения дивизии, в районе Дер-Куль, стоял Орлово-Куриловский полк. Он только что был пополнен мобилизованными крестьянами, среди которых оказалось много кулаков. В самом полку окопалась группа эсеров, которая, пользуясь тем, что политиковоспитательная работа хромала на обе ноги, вела почти открыто антисоветскую, контрреволюционную агитацию.

В декабре полк восстал. Командир и комиссар были убиты. Командование армии растерялось и не приняло никаких мер к подавлению восстания. Тем временем кулацко-эсеровские главари вступили в связь с белыми и отказались выполнить приказ командования о наступлении. Видя безнаказанность преступных действий Орлово-Куриловского полка, к восставшим присоединился Туркестанский полк. В момент, когда обстановка требовала немедленного наступления на Уральск, важнейший участок фронта оказался в катастрофическом положении.

В штаб 22-й дивизии прибыл член Реввоенсовета армии товарищ Линдов в сопровождении группы ответственных па;ртийных работников (тт. Майоров, Мягги и др.). Комиссаром мятежного полка, взамен убитого, был назначен только что прибывший на фронт молодой большевик Чистяков. Ему было всего около 20 лет. Внешне Чистяков производил неказистое впечатление. Среднего роста, физически слабый, с болезненным бледным лицом. Движения у него были неторопливые, вялые, голос мягкий, тихий. Но именно этот самый Чистяков проявил себя героем в дни октябрьского штурма в Петрограде.

И здесь он не отказался от назначения. Прибыв в Орлово-Куриловский полк, Чистяков быстро сколотил вокруг себя группу сознательных красноармейцев. 20 января он созвал общее собрание бойцов и командиров, на котором выступил с мужественной, бесстрашной речью. Он разоблачил предателей, врагов трудового народа, подбивавших полк к подлой измене революционному делу.

— Революция не простит зам! Только боевыми подвигами можно искупить свою вину, — страстно говорил Чистяков.

Кулацко-эсеровские главари не дали ему договорить. Чистякова стащили с трибуны и жестоко избили. С пего сорвали одежду. Хотя на улице было ниже 20 градусов, мятежники бросили Чистякова — босого, в одном белье — в сани и, продолжая издеваться над ним, повезли за 15 километров, на хутор Жемчин, где стоял Туркестанский полк. Привезли Чистякова в Жемчин обмороженного, полуживого. За всю дорогу он не произнес ни одного слова, не попросил у своих мучителей пощады. Наоборот, когда его окружили представители Туркестанского полка, он опять решительно потребовал немедленного ареста контрреволюционеров. Озверевшие бандиты накинулись на него. Чистякова рубили шашками, били прикладами. Не опустив головы перед врагами, погиб мужественный и бесстрашный большевик.

На следующий день после зверской расправы кулацко-эсеровских главарей с комиссаром Чистяковым к мятежникам присоединилась команда бронепоезда.

В 5 часов утра 21 января мятежники захватили вагон члена Реввоенсовета армии товарища Линдова.

Прицепив вагон, бронепоезд тронулся в расположение Орлово-Куриловского полка. Линдов, Майоров, Мягги и двое неизвестных красноармейцев на ходу выпрыгнули из вагона. Но спастись им не удалось. Пулеметным огнем с бронепоезда они были расстреляны.

Конечно, далеко не все части 4-й армии находились в таком дезорганизованном состоянии, как Туркестанский и Орлово-Куриловский полки. Героически сражались с врагом полки 25-й Чапаевской дивизии, Пензенский и Ба-лашевский пехотные полки, кавалерийский полк имени Гарибальди. Но и там, в этих лучших частях .и соединениях армии, дисциплина была не на высоте, господствовала партизанщина.

Через десять дней после гибели Линдова и его товарищей, 31 января 1919 года, Михаил Васильевич Фрунзе прибыл в Самару и вступил в командование армией.

В центральном аппарате армии господствовали уныние и растерянность. Михаил Васильевич несколько дней посвятил изучению военной и политической обстановки. Он проверил состав командиров и комиссаров, внес решительные изменения во всю работу армейского штаба. Четкость и деловитость его приказов и распоряжений, умение видеть в работе главное, бодрость и революционный энтузиазм действовали на людей оздоровляюще.

В начале февраля Михаил Васильевич решил поехать на фронт и лично познакомиться с частями своей армии. Старые работники штаба, особенно из «военспецов», знавшие обстановку, отговаривали его от этой поездки, предостерегали, напоминали о недавней гибели Линдова, но Михаил Васильевич не отступил.

— Чорт возьми! — улыбаясь, заявил он. — Я приехал командовать армией, а не заливать штаб слезами.

Без охраны, в сопровождении лишь начальника штаба Федора Федоровича Новицкого и своего адъютанта, Михаил Васильевич выехал в Уральск, только что освобожденный от белоказачьих войск. Ехали в простых крестьянских санях.

На частых остановках Михаил Васильевич подолгу беседовал с местными крестьянами. Опытный собеседник, он умело переводил разговор на нужную ему тему с целью узнать подлинные настроения крестьянских масс. Он не боялся острых вопросов, чаще всего сам ставил их. Крестьяне охотно беседовали с Фрунзе, рассказывали ему о своих нуждах; между прочим, приходилось слышать, что «есть и красные, которые балуют». Сообщали о конкретных случаях «баловства».

По прибытии в Уральск Михаил Васильевич немедленно собрал в штаб 22-й дивизии весь командный состав этого соединения для того, чтобы ознакомиться с обстановкой. Командиры сидели хмурые, неразговорчивые. Многие смотрели исподлобья, а некоторые просто вызывающе. Дело в том, что по чьей-то злой воле еще в Самаре был пущен слух: «Фрунзе — царский генерал, он заведет порядки, как в царской армии».

Слух этот подхватили «услужливые люди» в Уральске. Кое-кто рассчитывал таким образом скомпрометировать Михаила Васильевича.

На следующий день после совещания в штабе Фрунзе приказал вывести части гарнизона на парад. Он хотел видеть войска. Парад прошел в напряженной обстановке. Строго, без панибратства, Фрунзе осаживал анархиствующих командиров, делал замечания. Парад показал, что в дивизии вообще не существует никакой дисциплины. Один из комбригов, например, не дождавшись начала парада, распустил свою бригаду, хотя Фрунзе прибыл на парад точно в назначенное время. Вечером, на гарнизонном собрании командного состава, Михаил Васильевич со всей необходимой суровостью отчитывал командиров. Отметив недостатки, он указал и меры их ликвидации.

Прошла ночь. Утром конный ординарец доставил Фрунзе пакет с надписью: «Срочно. Секретно». В пакете оказалась записка следующего содержания:

«Командарму 4. Предлагаю вам прибыть в 6 часов вечера на собрание командиров и комиссаров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад.

Комбриг Плясунков».

Вызов Плясункова Фрунзе оставил без ответа.

В 3 часа дня вновь прискакал ординарец из бригады Плясункова и вручил пакет с требованием:

«Командарму 4. Предлагаем дать немедленный ответ, будете ли вы на собрании или нет».

Командир дивизии настаивал, чтобы Михаил Васильевич не ходил на собрание.

— Пусть перебесятся, — говорил он. — Настроение в бригаде скверное, такое, что можно голову сложить.

В 6 часов вечера, отказавшись от охраны, Михаил Васильевич со своим адъютантом отправился в бригаду.

Прошли какой-то двор, где стояло много саней и оседланных лошадей. Поднялись на второй этаж. Две большие смежные комнаты переполнены командирами. Оттуда доносятся страшный шум, ругань. Освещение скудное. Накурено. При появлении Фрунзе все смолкли, но никто не встал. Михаил Васильевич поздоровался и сел на скамью.

— Ну, в чем дело, товарищи? — спросил он, обращаясь к собравшимся.

ки

Никто не ответил. Где-то, в дальнем углу, послышался шепот: Наконец, кто-то поднялся и в резком, повышенном тоне заговорил:

— Мы вот здесь воюем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады...

В полутьме не было видно лица говорившего. Когда он сел, выступил другой, затем третий. Атмосфера накалялась, забушевала партизанская вольница. Кто-то крикнул:

— Мало мы вас учили... Забыли Липдова? Долой царских генералов!

Михаил Васильевич спокойно выслушал все угрозы по своему адресу. Когда наиболее отчаянные, горячась, потрясали в воздухе нагайками, он только усмехался. Дав всем высказаться, он встал и, отчеканивая каждое слово, громко произнес:

— Прежде всего заявляю вам, что я здесь не командующий армией. Командующий армией на таком собрании присутствовать не может и не должен. Я здесь — член Коммунистической партии. И вот от имени той партии, которая послала меня работать в армию, я подтверждаю вновь все свои замечания по поводу отмеченных мною недостатков в частях, командирами и комиссарами которых вы являетесь и ответственность за которые, следовательно, вы несете перед Республикой.

После небольшой паузы Михаил Васильевич, обведя взглядом собравшихся и чуть приподняв брови, продолжал:

— Ваши угрозы не испугали меня. Я — большевик. Царский суд дважды посылал меня на смерть, но не сумел заставить отказаться от моих убеждений. Здесь говорили, что я генерал. Да, генерал, но от царской каторги, от революции. Я безоружен и нахожусь здесь только со своим адъютантом. Я — в ваших руках. Вы можете сделать со мной все, что хотите. Но я твердо заявляю вам по поводу сегодняшнего вызова меня сюда как командующего, что в случае повторения подобных явлений буду карать самым беспощадным образом, вплоть до расстрела. Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. Советская власть этого не допустит.

Михаил Васильевич замолчал. Ошарашенные высказанной прямо в глаза правдой, молчали командиры.

— Имеете еще что-нибудь сказать мне? — спросил Фрунзе.

В комнате — тихо...

Михаил Васильевич поднялся.

— До свидания, товарищи! — сказал он и пошел к выходу.

Командиры встали и вытянулись во фронт. Некоторые побежали к дверям, услужливо распахнули их.

Когда Фрунзе и адъютант садились на коней, командиры выбежали во двор — проводить командующего.

На другой день, вечером, Фрунзе выехал на фронт. Предстояло наступление в районе деревни Шапово.- Бой уже начался, когда Михаил Васильевич приказал подать лошадей и сказал, что поедет к передовым наступающим частям. Командир бригады и штабные работники долго убеждали его отложить эту поездку. «Командарм не имеет права рисковать собой», — говорили они.

— Там, где красноармейцы, должен быть и я,—заявил Михаил Васильевич. — На фронте бывают такие моменты, когда нужно, даже очень нужно, чтобы бойцы видели командующего, знали, что командарм не в тылу, а рядом с ними, под огнем. Вы говорите, бой незначительный, но на фронте незначительных боев не бывает. Сейчас каждая деревня, ставшая советской, — удар по контрреволюции.

Меньше всего Фрунзе думал об опасности. Нужно было создать перелом, поднять дух бойцов, воодушевить их личным примером. И действительно, появление Фрунзе среди наступающих было встречено восторженно. По цепям промчалась весть:

— Сам командарм с нами! Фрунзе под огнем! Вот это генерал!

— Да никакой он не генерал, — тут же отвечали другие. — Царь хотел казнить его два раза, да не вышло. Командарм сам солдатом был на западном царском фронте. Дело знает.

До этого дня бойцы в глаза не видели своих командармов. Многие находились еще под впечатлением расправы с Линдовым и считали, что после этого к ним вообще никто не покажется из руководителей армии.

Виновники гибели Линдова были еще на свободе и скрывались в частях. Это они своей преступной агитацией разжигали ненависть к командующему, к коммунистам. И вдруг командарм сам, без приглашения, прибыл на фронт, заговорил с командирами таким языком, что провокаторы сразу же попрятались.

Тяжелую картину пришлось наблюдать Михаилу Васильевичу на фронте. Иной раз было такое: четыре бойца несут одного «раненого» и гогочут, слушая анекдоты, которые рассказывает лежащий на носилках верзила, изображающий раненого. Многие бойцы уходили в тыл просто «сами по себе». Остановив одного такого бойца, Фрунзе спросил, куда он идет.

— А чего тут делать? — хмуро проговорил тот. — Их, беляков, сто тысяч, а нас...

— Сам-то ты видел беляков, считал, сколько их?

—• Я-то не видал, да тут один сказывал, что их видимо-невидимо.

Михаилу Васильевичу пришлось крепко взяться за воспитание командиров. И обстановка на фронте быстро изменилась к лучшему: укрепилась дисциплина в войсках, изживалась партизанщина, резко повысилась боеспособность частей.

Комбриг Плясунков, тот самый, что присылал Фрунзе ультимативный вызов, опять направил к Михаилу Васильевичу своего ординарца. На этот раз его записка содержала следующее:

«Дорогой тов. Фрунзе! Так как красному командиру иметь при себе жену нецелесообразно, прошу вас взять ее с собой и доставить...»

В записке указывался адрес, куда Плясунков просил, доставить жену.

Эта записка очень понравилась Михаилу Васильевичу. Он весело смеялся и обещал, что выполнит просьбу. Сам комбриг Плясунков в скором времени покрыл себя боевой революционной славой. Крестьянин по происхождению, один из питомцев Чапаева, он, командуя бригадой, разбил немало колчаковских частей, возглавляемых белыми генералами.

Приказами по армии и фронту Плясунков не раз представлялся к боевым наградам, в том числе к ордену Красного Знамени. Замечательная школа выдержки и мужества, которую прошел он, воспитала в нем прекрасного человека. Много лет спустя, участвуя в подавлении антоновского мятежа на Тамбовщине, Плясунков, окруженный со всех сторон антоновцами, не пожелал сдаваться им в плен. На глазах у своих смертельных врагов он застрелился последней оставшейся у него пулей...

Бойцы и командиры признали Фрунзе своим командармом. Но этого еще было мало. Перед армией стоял могучий и грозный враг—колчаковские полчища. 4-я армия была разута и раздета. Не было боеприпасов, не хватало орудий и пулеметов. Все это надо было раздобыть. Фрунзе вернулся в Самару, в штаб армии. Вскоре из Самары на фронт пошли новые формирования. Прибыл также знаменитый Иваново-Вознесенский полк ткачей, созданный Михаилом Васильевичем незадолго до назначения его командармом.

Большую помощь оказывал Фрунзе В. В. Куйбышев, руководитель самарских большевиков. Здесь, в Самаре, началась замечательная дружба Куйбышева и Фрунзе, дружба, пронесенная ими через фронты гражданской войны.

Но кто-то невидимый мешал командарму Фрунзе. Боеприпасы в его армию поступали медленно и в смехотворно малых количествах. Новые формирования не утверждались. Никакого снаряжения и обмундирования для армии нельзя было добиться. Из штаба Восточного фронта на требования Фрунзе следовали трафаретные ответы: «Центр не утвердил», «Центр не разрешил», «Что это вы там затеяли?»

Фрунзе чувствовал чыо-то злую волю. Кто-то упорно не желал усиления его армии и мешал повышению ее боеспособности. Но Фрунзе не сдавался. Вместе с В. В. Куйбышевым он упорно перестраивал и укреплял свою армию. В соседних армиях положение оставалось неизменным, таким, каким было оно еще недавно и в 4-й армии.

Фрунзе написал письмо в Центральный Комитет.

Сообщая о положении на фронте, Михаил Васильевич опирался на реальные факты. Самая большая опасность заключалась в том, что, используя тяжелое положение красных армий, колчаковские полчища неудержимой лавиной катились к Волге. В начале марта Колчак предпринял наступление на фронте 2-й и 3-й советских армий и потеснил их. Начала отход 5-я армия.

Руководство Восточным фронтом дало указание готовить Самару к эвакуации. Это указание противоречило самому духу положения на фронте.

Защищавшая Самару 4-я армия, которой командовал Фрунзе, реорганизованная и укрепленная, была готова к контрнаступлению.

Несмотря на возражения командования фронтом, Фрунзе отдал 2 марта приказ о наступлении. Об этом он поставил в известность В. И. Ленина и в ответ получил, ставшее теперь историческим, указание: Колчака за

Волгу не пускать. Волга должна быть советской!

Военные операции, начатые Фрунзе, развивались успешно. Александрово-Гайская группа войск 4-й армии заняла Сломихинскую, Уральская группа очистила от белых местность вдоль течения реки Урал до Скворкина. 18 марта после упорного боя был занят Лбищенск.

Незадолго до всех этих операций в штаб 4-й армии в Самаре вошел человек в валенках и башлыке. Виновато улыбаясь, он попросил разрешения пройти в кабинет командарма. Его пропустили. Строго и четко он отрапортовал:

— Чапаев. Прибыл в полное ваше распоряжение.

Фрунзе уже много слышал о Чапаеве. Это имя гремело по всему фронту. За Чапаевым бойцы шли в огонь и воду. Враг иногда отступал только потому, что его атаковали отряды Чапаева. В 1918 году Чапаева внезапно отозвали с фронта, и в самый разгар боевых действий ему было приказано отправиться в Москву — учиться в военной академии. Никакие ссылки Чапаева на то, что сейчас не время учиться, что надо бить врага, не помогли. Его отправили чуть ли не под конвоем.

То, что случилось с Чапаевым, было одним из маневров троцкистских агентов. Они под разными предлогами снимали с фронта преданных Советской власти людей, лишали армию ее испытанных боевых руководителей.

В академии Чапаев скоро затосковал по своим бойцам, по фронту. Человек огромной энергии, с большим боевым опытом, он понимал, что его сняли с фронта умышленно. И вот, улучив момент, бежал из академии на фронт.

В марте 1919 года М. В. Фрунзе вызвал к себе по телеграфу Чапаева и Фурманова для переговоров о переброске одной бригады на оренбургское направление. Вы-

зов застал их в станице Сломихинской, и они должны были проделать трудный путь свыше 400 верст на лошадях.

В Самару Чапаев и Фурманов приехали 21 марта, в 3 часа дня. Вот что 22 марта записал в свой дневник Д. Фурманов:

«Ну, наконец, после долгих мытарств добрались до Самары. Явились к Фрунзе. Он рассказал пока в общих чертах о положении на всех фронтах, а вечером пригласил к себе пить чай и окончательно договориться о нашей дальнейшей работе. Товарищ Сиротинский пришел за мной прежде времени. Я сначала не понял, зачем он меня увлекает, оказалось, что Фрунзе хотел меня спросить относительно Чапаева».

Действительно, М. В. Фрунзе поручил своему адъютанту до официальной, так сказать, встречи, повидаться с Д. Фурмановым и подробно выяснить, как у него сложились отношения с Чапаевым. На фоне тогдашней обстановки и информации о характере Чапаева как неистового, неукротимого партизана существовали опасения о возможности возникновения между ними некоторых трений.

Однако выполнить в полной мере это задание не удалось. Не обошлось без курьеза.

Дело в том, что в первую встречу с Чапаевым М. В. Фрунзе, разъясняя легендарному начдиву роль и значение комиссара, характер взаимоотношений между командиром и комиссаром (а такие разъяснения в те времена были нужны на Восточном фронте далеко не одному Чапаеву), выдвинул положение, что командир и комиссар должны быть неразлучны.

— Это что ж, — спросил Чапаев, — вроде попугаев, что ли? Есть такие, слыхал я, когда был в Москве, неразлучники называются и друг без друга жить не могут.

Михаил Васильевич, смеясь, ответил, что если они оба попугаями будут, то дело, конечно, у них не пойдет.

— Ну, ладно, — сказал Чапаев, — давайте комиссара, только поумнее.

Вот в этот приезд Чапаева и Фурманова вдруг выяснилось, что Василий Иванович слишком буквально понял, что командир и комиссар должны быть неразлучны. Все попытки адъютанта повидаться и поговорить с Фурмановым наедине были тщетны. Адъютант приглашает Фурманова пройтись вечером по Самаре. Фурманов одевается, а за ним и Чапаев, — идут, стало быть, втроем. Прогулялись, возвращаются вместе «домой» (в гостиницу). Адъютант командующего приглашает Фурманова зайти завтра «на чашку чая».

— Придем, — отвечает Чапаев за Фурманова.

Фурманов уже понял маневрирования адъютанта, но

все же пришел вместе с Чапаевым, сделав адъютанту знак, что, мол, не вышло. Засели за чай. После этого чаепития, сопровождавшегося шутками и воспоминаниями, уже нетрудно было понять, что Чапаев и Фурманов работают дружно.

Через некоторое время вернулся, кажется с заседания губкома, М. В. Фрунзе и немедленно присоединился к компании. Скоро беседа приняла деловой характер, время от времени прерываемая смешными рассказами Чапаева.

Фрунзе и Чапаев быстро поняли друг друга, и Василий Иванович начал рассказывать о том, как он учился в академии.

— Вызывают меня, говорят: сейчас устроим тебе экзамен. Ну, начался он, этот экзамен. Спрашивают: «Реку Рейн знаете? Где она протекает?» Знаю, говорю, где-то там у немцев. А пес ее знает, где она там течет... Ну, думаю, я тебя сам подшибу сейчас и спрашиваю: а вы реку Солянку знаете? Где она течет? «Нет, говорит, не знаю». Как же, я ему говорю, про чужую реку спрашиваете, а своей не знаете? Я на ней ранен был да за нее нам еще воевать надо.

Чапаев сообщил командарму много ценных сведений о районе военных операций, который он знал отлично. В тот же день Фрунзе назначил Чапаева командиром Александрово-Гайской бригады.

— По душам, товарищ Чапаев, скажите — сломим Колчака?

Чапаев задумался, нахмурил брови:

— Трудно, но побьем. Сломим, товарищ Фрунзе!