Двадцать пятое декабря пришлось на последнее воскресенье года. В тот день мы зажгли. Начать с того, что мы нарыли такой огромный кусок гашиша, что я поначалу и не понял, что это за вещество: согласно моим обывательским представлениям, столько благодати в одном месте сосредоточиться не могло никак. Потом, у нас было много алкоголя, уж не знаю зачем. В нашем распоряжении имелись двухнедельные всероссийские каникулы, пятнадцатимиллионный мегаполис, чуть-чуть денег, ну и сами мы были молоды, полны сил, отваги, упорства, наглости и оголтелого идиотизма.
— ТЫЦ-ТЫДЫЦ-ТЫДЫЦ-ТЫЦ-ТЫДЫЦ! — гремели в нашу честь цифровые фанфары из многоваттных колонок возле торговых центров, и мы с надменностью победителей рассекали мою ненаглядную толпу, хамили направо и налево, чинили безобразия, приставали к девушкам. Морозный воздух полнился дионисийским экстазом, характерным для предновогодней декады в частности и для воскресений в целом. Пьяные, как достославный президент, мы влачились, томимые духовной жаждою, через бедную извилинами разума и изгибами души пустыню этого застойного плебейского городишки под названием Москва.
Быть может, любезный зритель, Вам, глядящему на мою нелепую жизнь иными глазами, из других эпох и пространств, подобное времяпрепровождение покажется малоэстетичным. Так что ж поделать? — для доступа к более изысканным удовольствиям люди шли по трупам, предавали и грабили целые народы. Я видел их, не таких, как мы: на Кутузовском проспекте в ту пору стояли их автомобили, дорогие и бесполезные, а рядом с автомобилями — они сами. Люди, на которых оставило отпечаток богатство. У них была не такая, как у нас, одежда, не такие, как у нас, лица. Изредка встречаясь с нами взглядом, они думали: «Ну и бы-ы-ыдло!..», — хотя всего пятнадцать лет назад они были такими же, как мы. Но они, богатые мужчины и женщины, не останавливались ни перед чем, чтоб не возвращаться к прежнему образу жизни, на дно жизненного омута, к таким, как у нас, незатейливым развлечениям. Ради своих удовольствий они могли безнаказанно убить любого из нас.
***
Через сто лет богатых не будет. Сначала я этого не знал. Сначала я был трезв, отвратительно трезв. Валялся в своей помойной комнатке и, пялясь в потолок, думал, как бы разглядеть среди желтоватых потёков и серых пятен облупившейся побелки что-нибудь вроде подобия выхода. Краем глаза следил за монитором компьютера: там записывался лазерный диск.
Потом хронический алкоголизм, подцепленный на одном из собраний творческого актива нашей шарашки, приступообразно обострился и заставил посмотреть на часы.
17:06!
17:06, а я до сих пор трезв и до отвращения полон ауторефлексии!
«Ошибка записи диска, — появилось сообщение на экране монитора, и лоток дисковода выдвинулся. — Диск непригоден для дальнейшего использования. Вставьте другой диск».
Изрыгнув проклятье, я швырнул лазерный диск в стену. Он отрикошетил в цветочный горшок.
Сколько старого, пыльного барахла! В него сложно не попасть! Я стукнул кулаком по шкафу. На голову мне упала подставка с магнитофонными кассетами, прозрачная пластмасса разлетелась по паркету. Я пнул стул. Тот полетел в ровные ряды расставленных у батареи пустых бутылок из-под вина и нанёс их воинству значительный урон. Я взял учебник по культурологии и запустил им в люстру. Беззащитные хрустальные висюльки жалобно звякнули.
Этого оказалось достаточно, чтоб поуспокоиться.
В чём повинны хрустальные висюльки, благодаря которым включённая люстра отбрасывала на обои и мебель умиротворяющие спектральные отсветы, точь-в-точь осколки радуги? А научная литература повинна в чём? Ни в чём, конечно. Виноват я, я и только я. Да, сам виноват. Призрак мудрого английского мыслителя Арнольда Тойнби, угнездившийся в учебнике по культурологии, сказал бы мне, что любой культуре, будь это всё человечество, Европа, Россия или отдельная личность, история постоянно бросает вызовы. Вызовы бывают слабые, средние и сильные. Слабый вызов незаметен, средний здоровой культурой легко отражается, а что касается сильного, то вот он может разрушить всё до основания. И подлость в том, заметил мудрый мыслитель Тойнби, что даже сильный вызов, как правило, подкрадывается незаметно. Ну а если он подкрался, то это личные проблемы исключительно самой культуры, а не учебников и не хрустальных висюлек.
— Чем же всё кончится? — вопрошал я себя. — Почему ты думаешь, что плохо? Почему ты знаешь всё с самого начала? Ты пророк? Почему ты на что-то надеешься? Ты глупец?
Не пугайтесь, любезный зритель, у меня в голове нет и никогда не было посторонних, с Тойнби я не разговариваю, а вышеприведённый фрагмент суть не более чем обычная для нашего повествования интеллектуальная зарисовка. Но, скажу я Вам, и без голосов всё очень-очень плохо.
Время в двадцать первом веке сильно ускорилось. За окном ранний вечер качал рыжий неоновый фонарь, светивший прямо в комнату, вил из снежной крупы белых привидений, носившихся меж многоэтажных стен и кидавшихся с разбегу на стёкла. Абсолютное зло текло по улицам, тёмными волнами колыхалось у самого подоконника, журчало в водопроводных трубах, гудело в двигателе автомобиля, проезжавшего через двор. Если б не ускорившееся время, можно было бы решить, что это всего-навсего зимние тени от голых деревьев — так медленно и плавно проникало зло в человеческие города. Но меня не обманешь. Я только и жду, что насилие постучится в дверь, что голод вырвется из-под холёных белых лиц, умащённых кремами и гелями, что мытые и одетые люди, самые гуманные и человечные в истории, перестанут прикидываться. Они жаждут крови. Прекраснейшие из людей, тончайшие и хрупкие создания ненавидят, — и не знают, кого, за что и почему.
Когда в душе находится действующая модель Преисподней (масштаб «1 : ∞»), превращающая каждую твою эмоцию в объект для собственных насмешек, когда в заднице прощупывается большое шило, а в голове, напротив, ничего не прощупывается, когда жить становится страшно, противно и неинтересно, потому что объективная действительность кажется нелепой, как самая неудачная из шуток, и опасной, словно генетически модифицированные яблоки с поперечными полосками, — что тут сказать? Психологи, например, говорят «кризис самоопределения», и я не спорю с ними. Эти тупые ишаки, эти учёные-в-дерьме-мочёные верно подметили: у меня и впрямь кризис, о-го-го какой, очень большой, его нужно срочно записать в книгу рекордов Гиннеса.
***
На самом деле я не поэт, а обычный дегенерат. Оля, заглянув в комнату, так и сказала:
— Ну и ну!.. — и поморщилась от специфического запаха, обычного для мест моего пребывания. В комнате воняло. Если Вы когда-нибудь нюхали разлагающиеся мозги, то без труда поймёте, о чём я.
— А я что? — я ничего. Я ухожу уже.
— Пьянствовать?
— Ну а почему бы и не пьянствовать? В конце концов, умеренные возлияния во славу академии и профессуры — давняя студенческая традиция, корнями уходящая чуть ли не в античность. Было бы обидно, прервись она в...
Оля ругалась, вторя моим высоким образцам красноречия.
— Андрей в твои годы уже из армии вернулся, — внушала она мне. — Стройный, подтянутый — красавец-мужчина. Все девки за ним бегали. На завод пошёл, сразу двадцать пять тысяч получать стал. А ты? — поступил в шарашкину контору какую-то... Чему тебя там учат? — только и умеешь что пить, как сорокалетний мужик, да рекламу у метро раздевать! Кому-то такой ты нужен?
А собственно, кто такая Оля? — спросите Вы. Ну, как бы это сказать... Когда от моей семьи ничего не осталось, ко мне в квартиру подселился старший брат, Андрей. Он тогда не дал мне пропасть. Оля, пухленькая и румяная, как матрёшка, была женой Андрея. Много лет мы жили вместе, но почему-то правило «стерпится — слюбится» в моём случае не сработало. Недавно у Оли родился ребёнок. Не то чтобы стало совсем плохо, но, конечно, если б в моей квартире жили волшебные эльфы Тоате де Даннан, было бы получше.
— Никаких Тоате де Даннан, — повторял я часто. — Кризис самоопределения.
Я не сделал Оле ничего плохого, а она меня ненавидела. Это было свойственно многим.
***
Сгущаются сумерки, а сумерки — это наше всё. В этот час сова Минервы отправляется на охоту за мудростью. Так покинем же моё постылое обиталище во исполнение главной цели нашего с Вами путешествия: вдоволь насладиться красотами века № 21! Рождённый веком № 20, гением человеческой мысли и пространственно-временным континуумом, он зовёт нас на гудящие сумеречные улицы, к расписанным граффити стенам, к ночным бабочкам в латексных одеяниях, к суровым торговцам ангельской пылью, к бродягам, разводящим костры под красивыми эстакадами, к дорогим и бесполезным автомобилям, ко многим, многим удовольствиям, отнимающим свободу.
За заиндевевшей дверью подъезда высотные кубы и параллелепипеды, покрытые окнами квартир, источают электрический свет. Пусть фальшивые виршеплёты как один твердят, что свет этот сочится оттуда, где явлено совершенство, — нам-то известно, что, заглянув за любое стекло, мы увидим то же дерьмо, что и везде.
Но фальшивых виршеплётов можно понять. Ах, что за вечер! Как бесчинствует в последнее воскресенье года дух урбанистики! Сколько всего пытается он рассказать нам, пока мы выходим из подъезда!
Сумерки сгущаются. Москва пролетает через терминатор — планетарную границу дня и ночи. Небо над нами тёмно-синее; к западу оно краснеет, а на востоке становится фиолетовым. Всё небо — три цвета, огрызок дневной гаммы, видимый нами благодаря тому, что урбанистический закат в этот вечер смог обойти «охотника, желающего знать, где».
Где? — где-то. Где-то во мгле реакторов тускло светятся урановые стержни, где-то поскрипывают гигантские валы и шестерёнки заводов, дымит ТЭЦ, валяются пачки из-под наркотических таблеток. Где-то стоят брошенными заполярные города; где-то уснули стакан, Джон Донн и Иосиф Бродский, и поезд через пустошь безвременья начал путешествие из точки «А» к точке «Б», которой нет в помине. Где-то (очень много где) играет музыка, и веселятся несвободные люди, где-то мерцает жёлтая лампочка и отражается в пустой бутылке. Разгоняются самолёты, скребут небо очень высокие дома. В унитазах плавают использованные презервативы. В частных конторах белеют гудящие компьютеры и пальцы соблазнительных секретарш. В ванне засыхает кровь из чьих-то перерезанных вен. Из гаражей доносятся звуки металла. Ближе к Владивостоку, на улицах, где уже воцарилась ночь, рядом с фонарями мигают светодиодные вывески: «Аптека. Круглосуточно». Запах сигарет из подъезда (пресловутый запах фальшивых виршеплётов), смешиваясь с ветром и снежинками, усиливает шёпот духа урбанистики, наводя на некую Мысль метафорической природы...
Ах да, женщина! Если сравнивать дух урбанистики с женщиной, то женщина эта должна быть совсем необычной: ведь чем больше автографов стоит на её фотографии, тем красивее она кажется. Дух урбанистики не только многолик, но и многослоен. Есть первый слой: клубы, бутики, плазменные панели над автострадами, пищащие в тёмных парках сотовые телефоны. А взять дореволюционный домик в центре Москвы. Жил в нём какой-нибудь граф или князь, устраивал светские рауты, балы давал и знать не знал, ведать не ведал, что через сто лет будет гореть за его окнами мёртвый свет ртутных ламп, будут замораживать воздух кондиционеры, и под противными белыми навесными потолками, скрывающими старинную гипсовую лепнину, офисные работники день-деньской будут сидеть за компьютерами, даже и не думая о дамах в пышных платьях и мазурке в залах со свечами. А взять советскую фабрику. Знал ли кто-нибудь из её строителей, что из цехов выкинут все станки и откроют в одном из корпусов супермаркет, в другом — склад, а третий и вовсе оставят пустовать на радость наркоманам? Пышным цветом расцвела внутри фабрики нежданная новая цивилизация (это вам не коммунизм), и нелепо торчащая над рекламными щитами бело-красная труба, из которой никогда уж не пойдёт дым, обросла у самой макушки антеннами ретрансляторов высокоскоростного Интернета, как обрастает опятами старый пень в лесу. Всё, всё ассимилируется; всё затопляется будущим неизбежно и навсегда.
Но ежели сдуть с духа урбанистики пыль веков, откроется подоплёка нашей сияющей техногенной цивилизации: Ахилл, гоняющий Гектора, бедную жертву обстоятельств, вокруг стен Приамова города. И Одиссей, плывущий по юному солнечному морю, чтобы отправить в тартарары женихов Пенелопы. И ковыляющий на липовой ноге мишка. И Вечный Жид Агасфер, чахнущий над золотом в тесной каморке. Приглядитесь к людям, гуляющим по постиндустриальным улицам: у них захватывает дух от того, что они живут в XXI веке, о котором столько мечтали и на который столько надеялись, — но внутри этих людей древняя тьма.
Мы живём среди антикварных автографов.
***
Я закрываю глаза, и город задёргивается спокойным серым туманом, в котором роятся цветные шарики: бледно-красные, бледно-зелёные, бледно-синие. Шарики стремятся сверху вниз по спиралевидным, параболическим, синусоидальным траекториям. Они летят мне в лицо и тают. А туман всё недвижен, недвижен... Где-то в его глубине живут волшебные эльфы. Но где? Я не пойму этого, пока не...
Меня окликают со спины, и вот я вижу двоих (не эльфов, но подобных эльфам) прекрасных юных дев. Одну из них, крашеную блондинку, я немного знаю: это Ксюша. Ксюша хорошая, у неё волнующий образ. Купите в магазине географический атлас, вырвите из него политическую карту мира и подожгите. Внимательно смотрите, как сгорают меридианы, границы и государства. Красиво? В этом есть что-то от красоты Ксюши. За её безалаберным поведением мне чудится какая-то трагедия. А вот её подруга. Незнакомка. Не самая таинственная, но с длинными русыми локонами, почти как у феи. Про обеих этих девушек немцы сказали бы так: «die vergebliche Schönheit», что переводится «бесполезная красота». Ксюша и её подруга красивы, их внешность вызывает в человеческой душе странную тоску по иному, не такому как наш миру, где сгорели границы и живут феи, — по миру, о котором мечтали гейдельбергские романтики. Главный Теоретик создал этих девушек здоровыми и сильными, он вложил в них какие-то таланты, наградил интеллектуальными ресурсами, но в мире потребления всё это не представляло ровно никакой ценности. Бесполезная красота. Или даже вредная — учитывая теперешнее падение нравов.
— Где беспредел? — вопрошает по обыкновению Ксюша. От неё пахнет этилосодержащей жидкостью марки «Morello», которую в нашем кругу за оказываемый эффект окрестили «Amorello». И ещё пахнет хорошими духами.
— А, вот ты где... — машинально произношу я. С вопроса о беспределе начинается каждая наша встреча. Когда же встреча заканчивается, спрашивать уже бессмысленно.
— Опять в магазин бежишь?.. — Ксюша задумывается. — Чтобы купить мне «Мюскаде Севр э Мэн Сюр Ли Кло де ля Феври»?
— Или, может, «Шато Ле Праде Сен-Круа а-дю-Мон»? — не даёт опомниться Ксюша.
— Ха! — тараторит Ксюша. — Значит, мы опять купим самого дрянного пива, и я скажу своей печени «auf Wiedersehen»?
— А ты знаешь, что у Игоря есть огромный кусок гашиша? — оповещает она. — Ты такого точно никогда не видел.
***
Мы сворачиваем в прекрасный сияющий магазин-гастроном. С автоматическими дверями и укрощёнными продавщицами, с блестящими полами и с витринами, забитыми так, что гость из тоталитарного прошлого при виде них подумал бы о наступлении коммунизма, с обогревателями и кондиционерами, он привносит в наш совковый спальный район крупицу американской красоты и всеподавляющей мощи глобализма. Лишь в желаниях покупателей прослеживается милое сердцу упадническое единообразие.
— Мне, пожалуйста, две бутылки водки «Столичная», пакет кальмаров, и минеральную воду, — слышу я из начала недлинной очереди.
— Пиво «Сибирская корона светлая» и два «Жигулёвских».
— Пять коктейлей «Ягуар», печенье и сухарики.
— Пиво «Очаковское», два с половиной литра и пачку «Парламента» «крепкого».
— Будьте добры вишнёвую настойку за девяносто пять рублей.
— Коктейль «Виноградный день», батон и майонез.
— Дайте водку «Немирофф», ноль семь литра и пакет сока, апельсинового.
— Пиво «Великопоповицкий Козел» три бутылки.
Согласитесь, любезный зритель, что из всех богов Дионис самый гуманный. Он, в отличие от дорогих путан, вроде Афродиты и Аполлона, облагодетельствует всех и всегда.
— Нам «Амореллу» и банку «Золотой бочки» «классической», пожалуйста.
***
Подруга Ксюши подаёт голос спустя минут пять после того, как мы покинули магазин. Она обнаруживает, что нет сигарет.
— Кто хотел бросить курить? — напоминает Ксюша.
— Да, верно... — вспоминает та.
— Ты хочешь бросить курить? — встреваю я знакомства ради. — Зачем?
— Как «зачем»? — удивляется моя премилая визави, и я ставлю себе плюсик. — Ведь это вредно.
— Отчего же? Кто-то курит — и доживает до девяноста лет. А кто-то в сорок умирает здоровым.
— Ты не веришь, что это вредно?
— Да нет, верю, конечно. Наверное, вредно, раз все так говорят. Но пользы от курения больше, чем вреда.
— Лишние деньги тратишь... — встревает Ксюша.
— Заткнись, не мешай моему красноречию, — я тыкаю её пальцем под рёбра и продолжаю:
— Так вот, прекрасная леди... Во всём виновата психология. Ведь её, психологию, никто не отменял.
И я рассказываю заранее подготовленную и многократно испытанную речь. Во-первых, говорю я, курящий человек выглядит серьёзнее некурящего. Когда он затягивается, лицо его приобретает глубокомысленное и отчуждённо-независимое выражение, как у киллера. Это нравится людям. Во-вторых, прекрасная леди, курящий человек спокойнее некурящего, потому что держит что-то в руках. Когда он нервничает, он может вертеть в руках сигарету, и со стороны это будет выглядеть не так жалко, как если бы он вертел карандаш или, там, теребил нос. В-третьих, заметьте, курящий человек выглядит убедительнее некурящего. Опровергая во время спора утверждение противника, курящий человек, выдохнув дым или стряхнув с конца сигареты пепел, подкрепляет слово делом. И ему верят. Так что, утверждаю я, курить скорее полезно, чем вредно.
Подруга Ксюши призадумывается, потом смеётся.
— А ты куришь? — спрашивает.
— Я? — нет.
— Но это полезно?
— Человек противоречив, — я делаю жест, как будто подношу ко рту сигарету и, сделав затяжку, выпускаю вперёд себя струю табачного дыма, роль которого на морозе сыграл пар. — Это факт.
— А всё-таки, почему?
— Причины бывают разные. Мне, например, всегда лень вставать с дивана. Иногда мне даже лень перевернуться на другой бок — не то что в ночь, в метель, по морозу бежать со всех ног в магазин за сигаретами. Что уж говорить, многих полезных вещей не делаю я из-за проклятой лени.
— А ты пьёшь? — подумав, опять спрашивает подруга Ксюши.
— Ну, пью, — неохотно признаю я.
— И это полезно?
— Нет. Это оч-чень вредно.
***
Дионис умел развлекать, и все мы очутились в его власти. Таких историй, как моя, миллионы.
Мы отправились к Игорю, счастливому обладателю наркотиков, а тот, надо сказать, в последнее время сильно изменился. Остепенился как будто бы. Вот и теперь, когда мы позвонили в его квартиру, он, вместо того чтобы кинуться к нам с распростёртыми объятиями, пробормотал: «Пойду причешусь, подождите», — и захлопнул дверь перед нашими носами. А причёсывался он чертовски долго, не то что в старые-добрые времена, и мы, ожидая его, устроились на сумрачной лестничной площадке с выбитыми лампочками. Произнеся первый тост, выпили.
За окном лестничной площадки простиралась урбанистически-прекрасная Москва, и мне показалось вдруг, что за рядами серых домов и оранжевых фонарей вот-вот начнётся рассвет новой эпохи, а мы так и будем сидеть тут, в тихом омуте, в замороженной стране, и не доживём до самого интересного, как не дожил до революции Лев Толстой.
— Молчишь? — спросила подруга Ксюши, которую, как выяснилось, звали Женя. Она стояла в углу и набирала что-то на клавиатуре большого многофункционального сотового телефона; бледный свет дисплея подсвечивал снизу её лицо.
— Ты очень странный, — сказала она, убирая телефон в сумочку. — У тебя есть девушка?
— Нет, — ответил я. — Я весь в вашем распоряжении, прекрасная Евгения.
Её непосредственность, рискующая вот-вот перейти границу с вульгарностью, слегка смущала, но не удивляла ничуть.
— Женя, тебе нужен роутер? — спросила Ксюша.
— Что такое роутер?
— Коробка такая. С помощью неё можно соединить два компьютера.
— Да ну, — Женя скривилась. — Вот если б можно было соединить два сердца...
Она была грустна. «Рисуется», — решил я.
Игорь, наконец, причесался и вышел к нам. Его приход оживил общество. Игорь знал девиз Сферы Услуг: «Развлекай и властвуй». Он был бодр, надушен дезодорантом с запахом кокосового печенья, улыбался и излучал энергию. От него можно было заряжаться, как от солнечной батареи.
— Интересную штуку показали сейчас по телевизору... — сходу начал рассказывать он. — Робот. Ползает по квартире и убирает её. Круглый такой, как шайба.
— Вот чем ты столько времени занимался! — возмутилась Женя. — Рекламу смотрел! А мы-то думали, ты причёсывался...
Ксюша улыбнулась Игорю:
— Здорово, — сказала она. — Только как этот робот в углах убирается, если он круглый?
— Чёрт его знает. Неважно, наверное.
— Какой ужас, — сказал я. — Скоро людей не будет. Будут роботы.
— Ничего, — отмахнулся Игорь. — Скоро конец света. Конец света — наша единственная надежда спастись от роботов.
— Хотела бы я такого робота, — сказала Ксюша. — Вместо собаки. Скоро собак не будет. Будут роботы.
— Насчёт собак... — сменил тему Игорь. — Гулял сегодня с псиной и встретил... Не поверите кого! — Гурьянова. Тоже собаку выгуливал.
— О, Гурьянов! — удивилась Ксюша. — И как он? Уж полтора года к нам не захаживал.
— Так он, когда учился на первом курсе, переспал с богобоязненной бабой, вечно ходившей в платке, и у них родился сын, которого назвали... Святополк! — Игорь выкатил глаза, изображая крайнюю степень.
— Святополк! О боже! Да ты врёшь!
— Клянусь тебе. А теперь он ещё щенка завёл...
— Святополк... — пробормотал я. — Ненавижу славян...
— Брось, ты сам славянин, — одёрнул Игорь, хотя и знал, что я это так говорю, ради красного словца. — Славяне создали самую огромную в мире страну и до сих пор её удерживают. До сих пор!
— Дерьмо страна, — заявила Женя.
— А кто осенью в Аргентину ездил? Так что молчи! Из плохих стран в Аргентину не ездят.
— Из Мексики ездят, — заметила Ксюша.
— А вот из Совка ты бы чёрта с два в Аргентину поехала. Так что не надо мне говорить, что Россия плохая страна. Россия — отличная страна. Кто скажет плохое про Россию, получит в лоб.
— Когда я училась в школе, у меня на дневнике было написано «РАША», — сказала Женя. — Кириллицей.
— Русские — великая нация, — не обратил на неё внимание Игорь. — Всё было бы хорошо, если б не было у нас комплекса неполноценности, и такие как ты не говорили, что у нас всегда всё плохо. И ещё если б русские не пьянствовали столько... Сашка! — он подошёл ко мне и потряс за плечо. — Давай бросим пить!
— Давай, — охотно согласился я, беря с подоконника бутылку и наливая на донышко пластикового стаканчика водки.
— Нет, я серьёзно. И дурь курить бросим. Спортом займёмся. На бокс запишемся. А? Я тут зашёл на сайт неонацистов... Они все скоты, конечно — зато как пьянчуг ненавидят! Вот, пишут, нашли алкаша, избили его, заставили не пить. Через две недели он другим человеком стал! И мы станем. Попробуй неделю не пить и не курить — сразу увидишь, сколько у тебя сил появилось.
— А что, здорово, — подумал я. — Пойдём на бокс. Только я работу бросил.
— Тьфу на тебя! — Игорь отвернулся. — Только пьянствовать можете... Вот я б не пил. Честное слово. Просто я как вас вижу — сразу глотательный рефлекс активизируется. Только хочу на бокс записаться — а вы мне сразу: «Пойдём, Игорёк, в магазин!». Слабовольный я. А вы меня спаиваете.
— Это всё жидыыыы, — трагическим шёпотом просипел я.
— И жиды, — признал Игорь, подразумевая не столько евреев, сколько политическую и финансовую элиту государства. — А вы потворствуете жидам. Значит, вы поджидки.
— Скучно не пить, — сказала Ксюша. — Вы, мужики, говорить ни о чём не можете, когда трезвые.
— Жиды и бабы, — сказал я. — Если б не было жидов и баб, русские бы не пили и были великой нацией.
— Гордости в нас нет, — внезапно перешла на сторону Игоря Женя. — Вот арабы — они гордые. Говорят «лучше будем в дерьме жить, чем как на Западе». А у нас слюни на Запад пускают. Сериалы, которые по телевизору показывают — все с западных скопированы. Я уверена, что если какой-нибудь режиссёр снимет фильм, не скопированный с западного, его никогда на телевидение не пустят.
— Жидыыы!..
— Нет, Европу я люблю, — сказал Игорь. — Просто не надо слюной истекать при виде неё.
— У России — свой путь, — процитировал я известный политический лозунг.
— Невозможно говорить, чёрт бы тебя побрал! — Игорь снова стал плеваться. — Жиды эту фразу переврали. Надо знать, зачем жить. А русские не знают. Раньше коммунизм строили. А теперь только пьют, жизнь прожигают.
— И ты хочешь исправить русских? — спросил я.
— Представь себе, хочу! — выкрикнул Игорь.
— Тебе нужен роутер? — Ксюша дёрнула его.
— Какой, к чёрту, роутер!
— Да не ори ты. Я вас всех на концерт хотела пригласить. Бесплатный. Мои знакомые в клубе будут выступать. Музыка у них так себе, но всё-таки перемена мест... Всё лучше, чем в подъездах водку пить. Пойдёте?
— Что за концерт? — спросил Игорь. — Рокеры? Ненавижу рокеров!
— Ты сам ещё полгода назад рок слушал! — вскинулась Ксюша. — И очень радовался.
— У меня был переходный возраст, — оправдался Игорь. — Кто они, эти рокеры? — Стоят, волосатые такие, с каменными лицами... И так — на всех фотографиях, на всех плакатах. Лица каменные — и патлы. Интересно, они и с детьми на коньках такие напыщенные катаются? И вообще, алкоголики они все жалкие. Только и знают что пить. Вот поп-звёзды — это я понимаю. На вид милые такие, розовенькие гомосексуалисты, а почитаешь про них — так там и наркота, и шлюхи, и разборки криминальные! Вот кто крутые ребята!
— А ты, Саш, пойдёшь на концерт? — обратилась ко мне Ксюша, пока Игорь развенчивал культ рока.
— Не знаю... — вяло отстранился я. — Как получится. Если не очень унылый концерт, то пойду.
— Там будет месиво, — пообещала Ксюша.
Тут из квартиры на четвёртом этаже появилась взъярённая пожилая дама и громко доложила, что вызвала милицию. Кому-то в голову пришла здравая мысль:
— А вдруг и впрямь вызвала? — Много ли у неё в жизни радостей?
И мы повалили на улицу.
***
Игорь помещает руку в задний карман джинсов Ксюши, чтобы та не поскользнулась на обледеневшем асфальте; Женька рисует на припорошённых снегом автомобильных стёклах смешные рожи. Я плетусь позади и громко стенаю. Лишь микроавтобус милицейского патруля, подозрительно медленно обгоняющий нашу четвёрку, способен на несколько минут погрузить нас в мнимое спокойствие, после которого накатывает новая волна безудержного веселья.
Ксюша бесится.
— Покажи фу-фу, — настойчиво требует она от Игоря.
— Отстань, — тот берёт у Женечки сигарету, затягивается. Лицо его становится худым, бледным и очень серьёзным, как у киллера.
— Ну покажи фу-фу!
— Отстань, я сказал.
Ксюша пинает колесо первого попавшегося автомобиля, провоцируя срабатывание сигнализации.
— Беспредел, — говорит она, довольная собой. — Игорь, покажи фу-фу.
— Отста-ань!
— Игорь, ну покажи ты ей фу-фу! — умоляю я.
— Вон фу-фу, — Игорь обращает наше внимание на лежащего в сугробе человека, страдающего тяжёлой формой алкоголизма и не так давно свершившего под себя акты дефекации и мочеиспускания.
— Фу-у-у! — дружно признают барышни.
Начинается что-то совсем плохое. Когда немного выпьешь, кажется, что весь мир развеселился вместе с тобой. Ты начинаешь видеть и понимать многие алогичные явления, кои были недоступны для восприятия прежде. И среди алогичностей этих самыми странными выглядят поезда и автобусы: они продолжают ходить по расписанию, будто все трезвы и в здравом уме.
Вот мы шествуем мимо пятиэтажки. Из окна первого этажа высовывается безумная всклоченная бабка и вопит:
— Принесите мне пожрать! Пожрать принесите!
Нас охватывает прилив гуманизма, и мы решаем сделать доброе дело: купить какую-нибудь еду для бедной старушки.
— Сейчас, сейчас, бабушка, — говорит ей Женечка. — Сейчас мы сходим. Что вам купить?
А бабка не понимает и орёт из окна:
— Пидорасы!!!
Вот идём к рынку. Видим рекламный плакат: «Восстановление золотых волос. Тел. такой-то». «Какая правильная надпись! — восторженно думаю я. — Если волосы не золотые, то на кой чёрт их восстанавливать?!».
У входа на рынок стоит торговый автомат, вроде тех, которые частенько устанавливают в вестибюлях различных общественных учреждений: контор, институтов, магазинов. Только если обычно в этих автоматах продаются шоколадные батончики и сок, то в данном экземпляре на полочках стояли тюбики с клеем, десятки видов, на любой вкус и размер.
— Знаете, — говорит Ксюша, — мне кажется, наш мир скоро станет настолько абсурдным, что разлетится на тысячу мятых и рваных кусков.
— О Ксюша! — восклицаю я, безуспешно пытаясь приобнять её. — Преклоняюсь перед твоим умом.
— Дело не во мне, — скромно отвечает та. — Все женщины умнее мужчин. Учёные недавно доказали, что у мужчин работает только одна половина мозга, а у женщин — обе.
Над одной из палаток видим надпись: «Продаём ВСЁ».
— ВСЁ?! — удивляется Игорь. — А разве ВСЁ ещё не продали?
— Может, там среди ВСЕГО продают счастье? — мыслит вслух Ксюша и тянется к палатке. Возле самой витрины нас встречает мужик, который спокойно заявляет Игорю:
— А тебе я сейчас по репе настучу.
— Но за что? — заступается за Игоря Ксюша. — Объясните причину.
— Думаешь, не настучу?! — срывается на истеричный визг мужик, и мы поспешно ретируемся в сторону супермаркета. Над входом в него укреплён плакат, изображающий женские бёдра в джинсах и подписанный «Маленькое чудо». Игорь делится с нами мыслью, что если женские бёдра это чудо, то лучше, по-видимому, большое чудо, чем маленькое. Я соглашаюсь и начинаю пить водку из горлышка прямо на крыльце супермаркета.
Нас останавливает другой милицейский патруль и втискивает всех вчетвером на заднее сиденье легковой машины с невероятно тесным салоном. Я продолжаю пытаться шутить. Женя бормочет что-то типа: «Покупайте ВАЗ 21-110! Рекомендовано МВД РФ!» — и пытается заигрывать с лейтенантом. Лейтенант делает вид, что ему это по душе, но отнимает у всех нас паспорта и готовится оформлять протокол задержания. Игорь с Ксюшей страшно мрачнеют. Это резкая перемена пугает и меня.
Я вспоминаю, что у нас гашиш. Что у нас огромная куча гашиша.
И тоже страшно мрачнею. Но не успеваю я представить тюремную решётку, захлопывающуюся за спиной, и тяжёлую ледяную плиту, поставленную над моей жизнью, как лейтенант произносит долгожданную фразу:
— Ну так что, проедем в отделение, или здесь как-нибудь разберёмся?
Здесь, здесь, как же не здесь?! — Разумеется, именно здесь, вот на этом самом месте! — Как мы разберёмся? Сколько у нас денег? — Сколько бы ни было — ничего не жаль! — Держите, товарищ лейтенант, триста рублей! И ещё сто от меня! И вот ещё сто от Жени! — Не хотите брать десятирублёвыми купюрами? Разрешаете оставить их себе? Вместе с паспортами? — Что ж, ваше здоровье, товарищ лейтенант! — С наступающим Новым годом!
— Да здравствует наша милиция, самая гуманная милиция в мире!!!
После отбытия патруля юноши и девушки немного бьют Вашего покорного слугу за злоупотребление спиртными напитками в общественных местах, но не проходит и двух минут, как мой проступок (питьё водки из горлышка) повторяет Игорь, и повторяет на крыльце того же самого супермаркета.
Мы заходим внутрь, чтобы пополнить запасы продовольствия. Денег мало, хватает на две трети литра водки «Божья слеза» и пакетик сухариков. От волнения я запихиваю в рукав ещё пузырёк «Божьей слезы» и не плачу за него на выходе (никогда не думал, что стану вором). Игорь изрыгает проклятья в микрофон сотового телефона.
В довершение всего мы оказываемся на железнодорожной станции.
***
Пустая железнодорожная платформа. В сиреневом небе темным-темно.
— Э-э-э... а что мы тут делаем? — первой решается спросить Женя.
— Мы едем на Зону.
Несвобода это медаль за оголтелый идиотизм, и у неё, как и у многих других медалей, сторон намного больше, чем две. Новые грани несвободы открываются день ото дня. Пятнадцать минут назад я был волен делать со своим телом что захочу. Но проклятые мойры были ироничны, они сказали: «Хи-хи, что угодно!» — и заставили взять с полки водку, спрятать её в рукаве. Зачем? — о том надо написать запрос в небесную канцелярию. Я не был вором, не был клептоманом — скорее наоборот: клептофобом. Во мне сидел панический страх перед воровством. Тогда как клептоман ворует всё, что попадётся под руку, хоть бы оно ему совершенно не нужно, я не был способен украсть даже в случае крайней нужды. Логически я объяснял это тем, что мне неохота транжирить по мелочам запас удачи, который даётся каждому человеку при рождении, кому-то больше, кому-то меньше, но всем — в ограниченном количестве; однако на самом деле мой страх перед воровством не имел рациональной подоплёки. Мне просто было страшно красть. Клептофобия — особый тип нервного расстройства.
Но я украл. Моё тело не принадлежит моей душе. Душа и тело разделены: спят по очереди, пьянеют и трезвеют назло друг другу...
Я трезв, отвратительно трезв. Я вижу, как Игорь целуется с Ксюшей и обделяет вниманием Женечку. Вижу, как всё глубже уходят в прошлое две развилки на линии моей жизни. Вижу, как Фортуна, подыграв мне на этих развилках, поворачивается спиной и удаляется на тот конец пустой железнодорожной платформы, показывая, что больше на неё сегодня рассчитывать не стоит. Под неоновыми фонарями поблёскивают бриллианты в её заколке.
Развилки судьбы жутковаты. Они похожи на плиту, ту самую: ледяную и чёрную. Допустим, дама с бриллиантовой заколкой отвернулась бы чуть раньше, и меня угораздило свернуть не в ту сторону. Например, в сторону отделения милиции, где доблестные служители правопорядка непременно пошарились бы в шмотках у Игоря. «А что это у нас в кармашке? Пластилин? Вот это да! А почему так мало? Курить? Ребята, да вы что, ваши ответы похожи на добрую новогоднюю сказку. Разве такие маленькие мальчики и девочки могут выкурить все пять граммов? Скажите честно: мы хотим его продать. Нет, не продать? Хорошо. А где мы его купили?». Вот если сказать, где мы его купили, то лучше сразу пойти повеситься. «Как это вы не знаете, где ваш друг Игорь купил гашиш? Может, вы и про дачу заведомо ложных показаний ничего не слышали?».
Но в этом, первом моём «едва не влип» ещё можно обвинить других. А как обстоят дела со вторым? Вникнет ли кто-нибудь, что, крадя из супермаркета бутылку, я не хотел её красть? Хах!
Впервые я напился так, что не могу отвечать ни за какой поступок. Первый раз... Но не последний. Теперь мне будет не в новинку ожидать от себя чего угодно, и, протрезвев, я не найду ничего страшного в своих поступках, совершённых не от первого лица. Это как потерять невинность. Сначала страшно и противно, а потом хочется снова и снова.
Он потерял невинность. Пожизненный траур по собственной жизни продолжается.
Он виновен.
***
— Мы едем на Зону.
— На Зону? — переспрашивает Женечка. — Зачем? Мне рано на Зону, я ещё несовршенно... летняя.
Зона это недостроенная фабрика, заброшенная лет двадцать назад и получившая своё имя в честь Зоны из романа братьев Стругацких «Пикник на обочине». Игорь решил соблазнить нас гашишем и затащить в эту кошмарную унылую дыру. В семь вечера. В десятиградусный мороз.
— Вот это беспредельно, — заявляет к моему ужасу Ксюша и одобрительно целует Игоря. Женечка обнимает их, помогая упасть на стоящую тут же, на платформе, деревянную скамейку. Падает сверху...
Мои мысли кристально ясны, но организм свински пьян. Мне было сложно стоять на ногах, сложно разговаривать и даже дышать. На меня словно взвалили каменную глыбу, придавливающую к земле. «Водка, — понял я, — водка очень тяжёлая. Она расползлась по сосудам и, как ртуть, тянет их вниз. И мне больно...».
Я едва не влип из-за дел, которые ничего не значат для меня. Зачем мне гашиш? Зачем мне водка? Зачем я иду с этими незнакомыми мне людьми туда, куда я не хочу идти, и делать то, что мне делать не надо? Ни за чем. Просто новый уровень умственного разложения. Моё тело не подчиняется душе, моя душа не подчиняется логике, по которой выходит, что настало самое время идти смотреть «Спокойной ночи, малыши» и баиньки. Я стою и ожидаю электричку, чтобы она отвезла меня на заброшенную стройку получать от жизни удовольствие. Прелестно!
— Игорь, мне надо домой, — быстро выговариваю я.
Домой, домой. На тёплый диван. К облупленному потолку. Выкинуть пустые бутылки. Протереть пыль. Жить по-нормальному.
— Больше не наливайте этому алкоголику, — распоряжается Игорь. — Он уже на грани.
***
Район, где я жил (назовём его N-ский — в честь деревни, на месте которой он возведён), расположен у края многокилометрового незастроенного оврага. По болотистому дну этого оврага течёт быстрая извилистая речка Раменка, а вдоль неё тянется высоковольтная линия. Под гудящими от напряжения проводами сохранились кое-где гнилые деревенские домики, упадочные гаражно-строительные кооперативы и ни на что не похожие, построенные из мусора сарайчики для непонятночего. Границей же между оврагом и N-ским районом служат железнодорожные пути — нейтральная полоса.
На нашей стороне железной дороги на близком рынке желтеют огни палаток; у входа в супермаркет зажигаются матовые белые шары; над шоссе светят оранжевые и голубые фонари; мелькают белые и красные фары автомобилей; висят над землёй окна высотных домов. А на не-нашей стороне, там, где чернеет в длинном и широком многокилометровом овраге болото, так и не занесённое снегом, где доживет своё тысячелетие деревня N-ская, стоит темнота, лают злые и голодные собаки. Древность загнали в угол, и у неё не остаётся надежды, но безразличие, упадок и запустение, копящиеся на месте, откуда деревня ушла, а город так и не дошёл, грозят заполнить собой и то и другое. Так думал я. А может, я только потом, когда увидел Москву после конца света, вообразил, будто в тот момент так думал.
Игорь смотрит за овраг: а там, за километры от нас, подобно зеркальному отражению моего района, обнимает чёрноту другая рука города, такая же мигающая, постиндустриальная. Такая же. О чём подумал Игорь, видя границы родной для нас области пространства? Мне необходимо знать это: он же думал не о том, о чём и я? — не о том, что аквариумы умеют давать трещины и разбиваться?
— Игорь, мне правда надо домой.
— Какой «домой»? — там наша электричка едет.
***
То была не электричка, а товарный поезд.
В железнодорожном далеке среди неоновых огней показался белый электрический. Яркий прожектор во лбу электровоза несётся к нам через туннель из деревьев, опорных конструкций, снегов, заборов, столбов, акведуков и мостов. Приближается. Странно: прожектор летит с дикой скоростью, а для нас, смотрящих ему в лицо, он практически недвижен.
Тишина. Красная пятиконечная звезда меж двух тусклых фар электровоза. Белая надпись «ВЛ-80».
Немногочисленные пассажиры спешат отойти подальше от траектории движения металлической массы, за белую демаркационную линию, отделяющую край от не-края. Они знают, что если человек будет стоять на самом краю, то ему снесёт голову зеркалом заднего вида, и он сдохнет как василиск. От зеркала.
Электровоз оглушительно гудит, как хочется загудеть от безысходности мне, и приближается так сильно, что я слышу гром его двигателей и скрежетание проминающихся рельсов. Темно, шумно, тоскливо. Пятьдесят или шестьдесят вагонов проезжают мимо, обдавая пронизывающим ледяным ветром, будто их гонят из Нави — древнеславянского царства мёртвых, — и они несут с собой неземной холод.
После проехавшего поезда на снегу между рельсов золотится какая-то жидкость.
«Важно не забывать, — думал я, — волшебных эльфов у тебя дома нет. Ты едешь на заброшенную стройку потому, что в других местах, с другими людьми и вещами всё будет ещё хуже. Ты не можешь убежать отсюда домой, потому что ты убежал из дома сюда».
Всё просто, как интеграл «Е» в степени «Х». Преисподняя это бесконечное неосвещённое полуподвальное помещение под Адом, посреди которого торчит один, как дурак, сатана. Коль скоро в душе завелась её действующая модель, и ты стоишь один в замкнутой накоротко пустоте, надо действовать сообразно. Катиться по наклонной плоскости до конца. Или немедленно прыгнуть под поезд...
Но не похоже ли описание моего маленького внутреннего конфликта на нравоучения? Если и похоже, знайте, любезный зритель: я всего лишь скорблю о том, что всё-таки влип по самые уши, и не пятнадцать минут, не год назад, а гораздо раньше.
Беру у Игоря сигарету.
— Ты же не куришь! — вскинулась Женечка.
— Я пошутил.
***
Подъезжает электричка, открываются двери. За дверями ровной безмолвной стеной стоят люди и смотрят на нас с величайшим презрением. «Ну и что вы собираетесь делать, ничтожества? — читается в их взглядах. — Войти попытаетесь? Попробуйте, попробуйте…».
Мы принимаемся их расталкивать. За спинами людей, в другой половине тамбура обнаруживается на удивление много свободного пространства, через которое мы проникаем в салон. В салоне устраиваемся на сиденьях и таращимся в окно.
— Давай ещё водку откроем? — вербализуется наболевший вопрос.
— Давай, — отвечает Игорь, дунув в пластиковый стаканчик. — Но алкоголику не наливать.
— Пусть алкоголик, — говорю я, открывая свою ворованную бутылку, — зато я предлагаю выпить за здоровье здравого смысла.
— За здравый смысл! — улыбается сидящая напротив Женечка и, тяпнув, подмигивает:
— А я видела, как ты её свистнул.
— А как задушили Дездемону, ты тоже видела? У тебя есть возможность почувствовать...
— О-о-о, — стонет Ксюша, — кончай умничать, пожалуйста!
И дальше разговор продолжается без моего участия. Хорошо. Отлично.
Великолепно.
Я бы радовался, да вот Женечка... «Amorello», смешавшись со всем выпитым до и после, подействовало на неё крайне разлагающе.
Женечка смотрит на меня и облизывается. Как будто без неё плохо! Я пытаюсь внушить себе, что мне показалось, что она, на худой конец, облизывается не на меня, а на водку... Но Женечка проходится подошвой сапога по моему ботинку. Я заставляю себя подумать, что это случайность, и легонько стукаю её сапог в ответ. Она даёт сдачи. Я стукаю сильнее. Она ударяет меня сумочкой по лицу и восклицает:
— Говнюк! Девушку бьёшь!
— Прости, пожалуйста, милая Женечка.
— Саша.
— Что?
— У тебя такие красивые ботинки...
— Да? А я красивый?
— В ботинках — очень.
— А без ботинок?
— А без ботинок я тебя ещё не видела.
И это страшнее всего.
***
Ехать нам было две остановки: несколько минут — и на месте. Город постепенно отстаёт от электрички и помахивает на ветру фонарями, предупреждая: «Не ходите, дети, в Африку гулять». За МКАД от города остаются только туши упадочных гаражно-строительных кооперативов, заполнявших столичные окраины. ГСК «Орбита», «Энергия», «Прогресс», — задворки, освещённые в четверть силы.
Игорь, ткнувшийся в букву «Х», одну из трёх выцарапанных на изморози, покрывавшей окно, резко оборачивается к нам.
— Молния! — произносит он и зажмуривается. — Над Зоной.
— Какая молния? — обиженная невниманием, Женечка смотрит в букву «Х», но Зона уже позади, электричка начала торможение, и изморозь на окне заискрилась, будучи подсвеченной с изнанки голубыми огнями станции назначения.
Мы выходим. Я присаживаюсь на корточки, чтобы привести в порядок развязавшийся шнурок ботинка, а троица, не дожидаясь меня, спрыгивает с платформы и топает по рельсам к Зоне. Воспользовавшись их безответственностью, какой-то огромный, страшный зэк со шрамом на щеке, проходивший с подругой мимо, больно пинает меня сзади и говорит:
— Ты меня бесишь, щенок.
Подруга одёргивает его, мешая расправе. Я спрыгиваю на рельсы, спеша за остальными, однако грубый хохот догоняет меня.
Подобные инциденты случались не раз, но в этот момент встреча с зэком воспринялась мной как самая плохая из примет. Ты решил катиться по наклонной плоскости? Решил жить на дне омута? Омут рад приветствовать тебя!
***
Летом от станции до Зоны идти минут пять; по сугробам же и навстречу ветру мы тащились больше четверти часа. Однако за гнилым деревянным забором заброшенной стройки, через дырку в котором мы пролезли, спустившись с железнодорожной насыпи, ветра не ощущалось, и было чуточку теплее.
— Ух ты! — выдохнула Женечка, очутившись во вневременном спокойствии Зоны.
— Да, — подтвердил Игорь. — Хорошее место. Только, вот, с каждым разом здесь становится всё помойнее и помойнее.
На что похожа Зона? — С нами Зона похожа на девственно-пустую голову дурака, в которую однажды заглянула пара мыслей (мы), да и то не с целью подарить голове этой новую жизнь, а так, забавы ради, отдохнуть да поглазеть на разруху.
Если слишком пристально рассматривать лицо человека, можно увидеть его череп. Если слишком пристально рассматривать нашу сияющую техногенную цивилизацию, можно увидеть Зону. Зона была пылью веков, покрывшей «Илиаду», «Одиссею», мишку на липовой ноге и Вечного Жида Агасфера. Она — это единственное отличие века № 21 от века № 1. Некоторые думали, что Зона походила на социализм. Они тыкали в неё пальцем, приговаривая: «вот он, ваш (или наш) социализм», но с социализмом у неё сходств было не больше, чем с любой другой социально-экономической формацией.
Зданий на Зоне, как таковых, имелось две штуки. Располагались они в виде буквы «Г». Должно было быть ещё и третье здание, чтоб походить на «П», а не на «Г», но для второй «палочки» «П» успели только вырыть котлован под фундамент. Из котлована, подобно клеткам для зверей, торчали залитые водой ржавые прутья арматуры.
— А там, наверное, пинк-демонов выращивали, — сказала Женя про клетки. — Мне интересно, почему вода не замёрзла.
— Она замёрзла, — Игорь подобрал кусок льда, кинул в котлован. Тот глухо ударился о поверхность замёрзшей воды.
— Ты чуть не разбудил его.
— Кого — его?
— Пинк-демона.
Всем сразу захотелось оказаться как можно дальше от страшного котлована, но Игорь, не боявшийся никого и ничего и мысливший сугубо объективно, повёл нас в место не менее неприятное — в здание. Женечка вцепилась мне в рукав.
Мы миновали так и не созданный фабричный двор, заваленный штабелями бетонных плит и труб, и скрылись в чреве длинного десятиэтажного корпуса, начавшего терять от старости прямоугольные очертания. Лестница отыскалась неподалёку от входа. Однако она вела не до самой крыши, а лишь до последнего этажа здания, — так что в поисках пути наверх пришлось таки побродить по тёмным коридорам, спотыкаясь о мусор и брошенные строительные материалы.
Но всё плохое к лучшему, и в качестве компенсации за моральный ущерб нам представилась отличная возможность набрать по дороге столько старых ящиков и досок, что хватило бы на небольшой пожар.
На крыше мы расчистили от снега место возле самого бортика, расставили ящики а ля «стол на четыре персоны». Я разжёг костёр. Игорь достал пластмассовую бутылку из-под минеральной воды и с помощью зажигалки проплавил в ней дырку.
Над нами склонила ветви голая берёза, успевшая вырасти на крыше за двадцать лет перестройки. Берёза была уродливая, кривая, как лента Мёбиуса, и форма её вполне однозначно напоминала нам, что мы родились в век атомных технологий и генной инженерии.
Отсечённые резцом Главного Теоретика, на востоке светились кварталы Москвы. Джон Донн так и не проснулся. По железной дороге ползла электричка. Подавляющую часть панорамы занимала Зона.
Мне не надо было курить гашиш. Я пытался прикинуться пьяным, чтобы не курить его, но от холода все протрезвели, и никто мне не поверил. Я не имел ничего против наркотиков (нет ничего плохого в их употреблении, коль скоро у тебя есть деньги, а жить скучно), но в ту ночь боялся курить гашиш, потому что готов был окончательно спятить, а крыша не воробей: улетит — и хрен поймаешь...
Я скурил чуть-чуть и приготовился сходить с ума, глядя на костёр, но Женечка ударила меня сумочкой по лицу и увела за собой.
***
Кто не мечтал, чтобы женщина спасла его от безумия? Все мечтали. Однако никто никого по-настоящему-то и не спасал. Как видно, это противоестественно: пытаться опереться в борьбе с безумием на женщину.
Знай Женечка, насколько мне было паршиво, она не пошевельнула бы и пальцем.
К счастью, психологию никто не отменял, и Женечка не знала ничего, кроме того, что хотела знать, даже если этого никогда не существовало в природе. Она предложила мне купить у Ксюши роутер. Мы с ней долго смеялись, потом построили из старых ящиков красавицу-каравеллу и, лёжа на её надраенной палубе, полночи плыли по крыше заброшенной фабрики прямо к созвездию Лиры. Острый нос каравеллы рассекал снежные барашки, блики костра появлялись то тут то там, словно неизведанные земли, наполненные опасностями, лёгкая качка расслабляла. Нам мешал только Игорь. Этот пропитанный ромом и табаком бравый флибустьер брал наш корабль на абордаж, устраивал жестокую расправу над командой и непрестанно дрался со своим сателлитом Ксюшей из-за награбленных сокровищ в лице носовых платков и пятидесятикопеечных монеток. Когда же мы с Женечкой при помощи иезуитски-хитрого плана, суть которого я, правда, запамятовал, раз и навсегда покончили с пиратством в здешней акватории, и нашему снежно-огненному круизу более ничто не мешало, между нами состоялся такой разговор.
ЖЕНЕЧКА: Смотри, как темно в небе! Наверное, уже очень-очень поздно, и мы опоздали куда только можно.
САНЁК: Ну и что? Счастливые часов не наблюдают...
ЖЕНЕЧКА: Но я не счастливая! Я ужасно, ужасно несчастная.
САНЁК: Что у тебя случилось, милая Женечка?
ЖЕНЕЧКА: Единственный человек, который был мне дорог, ушёл.
САНЁК: Это ужасно.
ЖЕНЕЧКА: Да нет, он козёл.
САНЁК: Ну и наплюй.
ЖЕНЕЧКА: Так я столько для него сделала!
САНЁК: Значит, приди к нему. Он от тебя не откажется.
ЖЕНЕЧКА: Откажется! Откажется! От меня все отказались, даже родители. Представляешь? — я живу одна, совсем одна.
САНЁК: А что кушаешь?
ЖЕНЕЧКА: Ну, родители присылают мне деньги. Они живут в другом городе. Мой папа алкаш и ненавидит меня. Мама не отпускает его в Москву, чтобы он не прибил меня спьяну. Поэтому я живу одна, и мне очень-очень одиноко. А он... (всхлипывает) а он тоже меня бросил. Я ему всё прощала. И что он дружков ко мне в квартиру водил, и что деньги мои пропивал, и что на концертах баб за задницы трогал.
САНЁК: Это ужасно.
ЖЕНЕЧКА: Ты понимаешь, да? Я думаю, он ушёл потому, что у меня спина кривая.
САНЁК: Правда, кривая?
ЖЕНЕЧКА: Да, вот пощупай.
САНЁК: Есть какая-то неровность...
ЖЕНЕЧКА: Ты даже не дотронулся!
САНЁК: Прости, милая Женечка. Так лучше?
Женечка попыталась обнять меня, но внезапный приступ морской болезни заставил её перегнуться через борт нашей красавицы-каравеллы и огласить снежные просторы слабым и жалким стоном.
Костёр гас. Женечка канючила, что никогда ни перед кем так не позорилась, а я утешал её, уверяя, что настоящие поэты в жизни не обращали внимания на подобные мелочи.
ЖЕНЕЧКА: Ты настоящий поэт?
САНЁК: Самый-самый настоящий.
ЖЕНЕЧКА: Значит, ты можешь сделать мне какой-нибудь оригинальный комплимент? Ну? Можешь?
САНЁК: У тебя красивые серые глаза. Они похожи... похожи... э-э-э... на конфорки газовой плиты.
ЖЕНЕЧКА (иронично): Спасибо! Оригинальное сравнение!
САНЁК: Главное, кому-то позарез необходимо узнать, как они зажигаются.
Благодарная Женечка вымученно улыбалась мне; её ещё тошнило. Я же, усевшись раздувать костёр, увидел, что Игорь с Ксюшей нетвёрдой походкой моряков удаляются в сторону дальнего выхода с крыши. Громкие крики протеста не смогли заставить их развернуться и хотя бы объяснить, куда их понёс чёрт, а последовать за ними я не мог, ибо покидать девушку в такой ужасной ситуации было вовсе не по-джентльменски.
***
Остановись, мгновение... Эй, ты! Ну... то есть... пожалуйста!
Разрешите, любезный зритель, мне ненадолго оставить в стороне достойные популиста описания простонародного досуга и торжественно постучать по литаврам с тамтамами, прежде чем на сцену явится долгожданный deus ex machina: то загадочное явление природы, что перенесло меня в двадцать второй век. Мне хочется насладиться мгновением и попутно развенчать один миф, придуманный фальшивыми виршеплётами.
Я признаюсь Вам: я счастлив.
С чего? — сам не знаю. Холодно, жрать охота, шизофренические мысли подкрадываются, совесть мучает... А я счастлив.
Фальшивые виршеплёты говорили, будто бы счастливым человек может быть только в прошлом — в настоящем же он никогда не поймёт и не оценит достигнутого духовного блаженства. Что ж... если считать счастьем состояние души, то выходит, это всё враньё. Если считать счастьем состояние души, то для него достаточно чуть-чуть афганского гашиша, капельку зелёного змия, двухминутного пьяного откровения дамы не самого тяжёлого поведения и...
И всё!
Совсем немного. Главное — остановить мгновение.
***
Мы не были трезвы, но начинали беспокоиться.
— О-о-о!.. — стенала Женечка. — Домой хочу!..
Гашиш помог мне представить её квартиру. Евроремонт, белые электрические розетки, стиральная машина и микроволновая печь. На столе — компьютер. Мы придём, заварим кофе, включим системный блок. А перед этим — монитор. В мониторе с частотой 14 килогерц запищит трансформатор строчной развёртки. И он не просто так запищит. Он озвучит пульс времени. 14 килогерц, четырнадцать тысяч ударов сердца в секунду.
Время сильно ускорилось.
Там. В двух шагах от железнодорожной станции.
А тут, на Зоне, ничего не слышно. Чёрные квадратные оконные проёмы без стёкол не шевелятся, пустая крыша на десятиэтажной высоте замерзает, и город потерялся в занимающейся вьюге. Мгновение остановилось...
Но бывает ли так?
Где-то вдалеке звенело фортепиано — словно началась капель и весна, невозможная весна в конце декабря.
Остановившееся мгновение сделало нас своими пленниками. Заставило забыть о двадцать первом веке. Как во сне, мы побрели по снегу навстречу аккордам.
Спустились на два этажа ниже.
Увидели в одном из пустых технических помещений старое, обшарпанное фортепиано: невозможное фортепиано, стоявшее на голом бетоне, среди снега и мусора.
На нём играл ангел. Крашенный под блондинку купидончик с двумя устало обвисшими белыми крыльями, позолоченным колчаном со стрелами и пластмассовым луком.
Игорь слушал. Луна светила. На потрескавшейся полуоблезшей полировке фортепиано дрожали отражения наших теней.
«Хороший довод в пользу трезвого образа жизни», — решил я.
***
Ангелом оказалась Ксюша.
Дело было вот в чём. В 2005-ом году в моду стали входить фотосессии, устраиваемые среди индустриальных развалин, гнутой арматуры, свалок и прочих постапокалиптически выглядящих объектов. Фотографии размещались в Интернете и подвергались суду общественности. Игорь, по случаю новой работы купивший полупрофессиональный фотоаппарат с зеркальным объективом, решил устроить такую фотосессию на Зоне и договорился с девушками.
Пока он мне это объяснял, Женя тоже сняла с себя верхнюю одежду и оказалась в футуристичном облегающем серебряном комбинезоне. Мы допили водку, пофотографировались на фоне фабрики, и я уж было подумал, что кому-нибудь будет пора домой, как Ксюша, достав из сумочки небольшую картонную коробочку, объявила:
— А теперь самое интересное.
«Интересное» представляло собой обычные на вид сахарные кубики. На такие принято капать дозу одного крайне популярного среди буржуазии и творческой интеллигенции препарата; правда, стоит подобное удовольствие немало. Но тогда я не задумывался о ценах на наркотики. Я только-только стал ощущать чад кутежа, контакт с энергией веселья, ради которой-то общество Потребления и венчало историю человечества. Напился, накурился, набегался, и стало прехорошо. В мозгу зрели далеко идущие планы относительно Женечки, останавливающихся мгновений и высокой поэзии. Счастья было мало. Я хотел чего-то ещё, чего-то большего. Поскольку, едва организм начнёт трезветь, станет препогано.
— Замечательная вещь, — Ксюша убрала коробку с кубиками в сумочку. — Это «truth-elixir», «эликсир правды», проще говоря. Гарантирует качественные галлюцинации, но из-за побочного эффекта никто его не покупает.
— Если им закинуться, можно разболтать всю правду, какую только знаешь, — пояснила Женя. — Хорошая штука для Службы Безопасности. И для тех, кто играет в «бутылочку». Мы с Ксюшей иногда так и делаем: сожрём «truth-elixir» и играем.
— Ага. От друзей секретов нету. Сыграем? — добавила Ксюша, хитро блестя глазами и зыркая из стороны в сторону. — Или предварительно подожжём этот застойный плебейский городишко под названием Москва и будем играть на лире, как император Нерон?
— Сыграем, — согласился Игорь.
Бутылочка — игра простая, но совершенно непотребная. Участники садятся в круг, берут пустую бутылку, кладут её в центр круга и раскручивают. Когда вращение бутылки закончится, её горлышко обязательно на кого-то будет направлено. Избранный таким образом человек должен отвечать правду, правду и ничего кроме правды на любой вопрос, какой ни зададут ему остальные участники. Количество вопросов оговаривается заранее.
Значит так. Мы употребили интересности и сели в круг.
Раскрутили бутылочку.
Бутылочка крутилась-крутилась, крутилась-крутилась, да и указала на меня.
Я готов поклясться, что она указала на Игоря, а потом, уже окончательно остановившись, вдруг сама собою повернулась ещё на тридцать градусов и наставила горлышко на меня.
— Мухлёж! — возмутился Ваш покорный слуга при виде подобного бесчинства. — Так не честно! Где здесь правда?!
— Да всё честно, — Игорь пихнул меня. — Говори давай правду.
— Не скажу я вам ничего! Ну-ка, сейчас сам раскручу её по-нормальному...
Я потянулся к бутылке, чтобы провести повторные выборы, но та… стыдно сказать… та выпустила ножки, превратилась в гигантского зелёного таракана и побежала прочь от нашего круга искателей правды.
— Стой, сволочь!
Мы вчетвером, чуть не опрокинув фортепиано, стремглав припустили за ней.
Бутылка-таракан скакала по бесплодным равнинам пространства-времени к далёкому конопляному листу, вздымавшемуся над жирной линией горизонта. Мы не отставали: просачивались вслед за ней сквозь дырки в заборах, перепрыгивали через канавы и рвы с битым стеклом, собирали на обуви килограммы грязи, путались в торчащих из мусорных куч проводах, терялись среди тумана и раздирали одежду о голые ветви извивающихся деревьев.
Добежали до высокой полуразрушенной лестницы, пролезли под ней через канализационную трубу, выбрались окончательно из тумана и упали под сенью высокого и толстого гриба-мухомора.
Оказалось, что бегали мы не по бетону, а по холму, состоявшему из свежего и ароматного сыра «Эдам» с крупными дырочками.
С нашего сырного холма, увенчанного грибом-мухомором, открывался вид на мерно покачивающуюся голубую берёзу, кривую, как лента Мёбиуса. В её ветвях прятался хитрый колобок и кисточкой красил беглую пивную бутылку в салатовый цвет. Вокруг пульсирующей апельсиновой луны летали непонятные четверокрылые птицы. Перламутровая трёхглазая ящерица чесала мне спину когтистой лапой, а из-под сырной земли доносились отголоски дивной музыки. Искажённый голос с тоской пел о ком-то, сгинувшем в ночи. Цепочка следов обречённо тянулась мимо гриба-мухомора из-за канав и оврагов к другому горизонту.
***
Кульминацией этого кошмароподобного фарса стал мой разговор с Женей и Ксюшей. На него же пришёлся и апогей опьянения.
Память моя, к вящей радости совести, сдалась перед обилием психоделических образов и отключилась, лишь изредка подавая признаки жизни. Несмотря на это, я рискну предпринять попытку реконструировать сей эпизод.
Я сказал «память отключилась». Оно и верно, да вот только тот день и час, тот миг, когда на заброшенной фабрике реалистические события ненадолго уступили место фантастическим, настолько сильно повлияли на мою личность и судьбу, что можно и ничего не помня, по одним только глухим, тёмным ассоциациям, всплывающим в мозгу при имени «Ксюша», воссоздать картину минувшего. По ассоциациям — и по моим оформившимся впоследствии взглядам на всевозможные проблемы бытия.
Там, на заброшенной фабрике, посреди остановившегося мгновения, вдали от сияющего города, я заглянул за грань человеческих знаний. Да, да, именно туда. Та половина мозга, что, по словам Ксюши, у мужиков не работает, стала своеобразным модемом, посредством которого я подключился к базе данных Главного Теоретика. Я запросто толковал о том, о чём и не предполагали ни в двадцать первом, ни в двадцать втором, ни в иных веках. Этот странный наркотик, «эликсир правды», сатанинское зелье, выбил из подсознания все интуитивные аксиомы, — то, на чём работает логика классического учёного.
Передо мной открылись тайны цивилизации. Я видел своего далёкого предка дриопитека — первичный слой. И видел все последующие наслоения: каменный топор, огонь, атомную бомбу. Мне открылось, как что-то, что было в прошлом, влияет на настоящее. У Цезаря было имя Юлий, и вот месяц моего рождения называется июлем. В Вавилоне пользовались шестидесятеричной системой счисления, и вот в минуте шестьдесят секунд. Древний человек потянул ниточку, и человек современный дёрнулся, движимый этой ниточкой. Причины, гнездящиеся на римских форумах, в египетских пирамидах, в храмах Мальты и пустынях Наски дают ростки следствий в моём сегодня. Они — и те странные закономерности сознания, благодаря которым две тысячи лет назад знали, что Земля круглая, а тысячу лет назад не знали, в 2004-ом году барышни носили красные сапоги и сумочки, а в 2005-ом перестали носить.
Я вник в закономерности прогресса. Хорошо разглядел рычаги и шестерёнки, крутившиеся под Москвой, столицей нашей родины, и под другими городами, в головах у шести миллиардов человек. Изменчивые тени механизмов Системы мелькали перед моим интеллектуальным взором.
Потом я забыл их. Забыл частное, забыл общее. Запомнил одно: где именно находится неизведанное. Куда нужно повернуться, чтоб потерять из виду вдоль и поперёк изъезженный мир, подплыть к стенкам нашего аквариума.
В будущем обретённое знание не раз выручит меня из беды.
Помню, в помещение, где я очутился, набились толпы безликих серых людей. Все они хотели знать правду, и я не мог им отказать.
Вопросы задавала Ксюша, а я, проигравший игру в «бутылочку», отвечал. Отвечал правду, правду и ничего кроме правды. Отвечал не ту уродливую микроскопическую правду, которую знал, или которая мне казалась, — я говорил Истину.
Говорил, сколько у США ракет с ядерными боеголовками.
Говорил имена предателей в той организации, где работали Женя с Ксюшей.
Говорил, кто будет для меня дороже всего.
Помню, Ксюша спросила:
— Когда вы встретитесь?
А я ответил:
— Мы встретимся невозможной весной.
И когда я сгину в ночи, я тоже говорил.
Помню, Ксюша спрашивала про вещи, о которых любому человеку рассказывать было бы невыносимо, и я пытался сбежать. Тогда Ксюша превращалась в гигантского зелёного таракана, с огромной, доступной лишь членистоногим, скоростью обгоняла меня и, отрезав путь к бегству, вновь превращалась в человека. По её прихоти я вновь говорил.
Целую вечность. Как минимум, сто лет.
— Я, — сказала под конец Ксюша, — я тебя отпускаю.
***
В общем-то, на этом месте мои приключения в двадцать первом веке заканчиваются. Больше мне о Сфере Услуг и обществе Потребления поведать нечего, ибо протрезвел я уже среди других развалин, под дождём Будущего, о котором в Настоящем ничего знать нельзя.
Хотя... После моего не укладывающегося в мозгу разговора с Ксюшей был ещё один эпизод, едва ли менее бредовый и сложный для восприятия, чем описания галлюцинаций, но довольно-таки романтичный. Если Вы, любезный зритель, не чуждаетесь иррационального, я могу Вам его рассказать.
Из всего, что я чувствовал, когда действие «truth-elixir’а» начало прекращаться, я помню только дикий ужас и связанные с ним зрительные образы. После наркотического буйства красок и форм мир стал чёрно-белым, как сны шизофреника, и я боялся всего. Боялся подойти к окну: мне казалось, что за ним ходят безумные чёрно-белые прокажённые, жаждущие уволочь меня в радиоактивную пустыню. Боялся коридоров: в темноте ко мне из пола и стен тянулись маленькие уродливые младенческие ручки, а из глубины — две другие руки: длинные, ревматические, старческие.
Я боялся даже собственного языка: он представлялся мне распухшим клубком змей, который невозможно выплюнуть.
Мой ужас был тесно связан с недостроенной фабрикой. С Зоной. Я был твёрдо уверен, что как только выберусь за её пределы, всё встанет на место. Эта idée fixe не давала мне останавливаться. Заставляла идти. Ползти. Шатаясь, падая, ударяясь об углы, держась за стены, покрытые уродливыми, сотканными из теней руками.
Впервые я напился так, что не мог отличать реальность от бреда. Вернее, мог, но, зная, в какой стороне реальность находится, не в силах был переключить на неё органы чувств.
Всего выше стоял страх умереть от интоксикации. Столько алкоголя, гашиш, «эликсир правды»... Последний, кстати, мог оказаться обыкновенным ядом от тараканов с галлюциногенными свойствами, — я понимал это даже тогда.
Я выбрался из здания и тут же угодил в канаву с обледеневшими краями. Долго не мог из неё выкарабкаться, постоянно скатываясь на дно. Молился, ругался, хныкал и повизгивал от ужаса. Канава походила на помойную яму, вырытую нечистой силой, специально чтобы хоронить в ней все благие начинания бедных поэтов, ежели таковые когда-либо существовали в природе.
Не считая поднимаемого мною истеричного шума, вокруг, насколько хватало слуха, торжествовала тишина.
Боясь оглядываться, я таки добрался до пролома в ограде заброшенной стройки, пролез в него.
И отпустило.
Я упал на железнодорожную насыпь.
***
Именно тогда я полюбил валяться на рельсах.
Я лежал и лежал. Засунул два пальца в рот. И, ликуя, снова лежал, как тот алкоголик, который «фу-фу». Лежал и лежал. Разглядывал облака. Немного посмеялся.
Посмотрел на сотовый телефон, желая узнать время, но тот вместо часов и минут показал: «¿Ð:əĦ», — совершенно невнятные символы. В голове крутились слова Женечки: «Смотри, как темно в небе! Наверное, уже очень-очень поздно, и мы опоздали куда только можно».
Не противясь самопроизвольному повторению в мыслях этой фразы, я поднялся.
Железная дорога улетала вдаль в обе стороны, и можно было идти куда угодно. Лучше в Москву, на запад, к закату.
Полночная вьюга смела снег со шпал — шагать было легко. Настроение портила лишь моя скверная привычка испытывать похмелье после ночного кутежа не наутро, а часа так в четыре ночи. Голова раскалывалась. Хотелось выпить рассола, а после выкинуть её на помойку.
Дорога тем временем странно изменилась. Рельсы стали ржавыми, как будто по ним не ездили лет сто, электрические провода провисли. Порванный обесточенный кабель зацепил мою шапку.
Не мыслями, а чем-то другим — тем, что соображает даже во время пьяного сна, — я понял, что пошёл не в ту сторону, попал на сортировочный узел и, сам того не заметив, свернул на один из отходивших от него путей.
Оглядевшись, я изо всех сил попытался вспомнить, что это за место, и как я здесь очутился.
Насыпь опустилась до уровня земной поверхности. С одной стороны серела ограда Зоны; здания за ней виделись под таким диким углом, что я засомневался. Та ли это Зона?
По другую сторону был точно такой же забор, за ним лежали сугробы и где-то вдали различались городские дома, казавшиеся с такого расстояния не больше спичечных головок.
Пройдя немного назад, я увидел на ограде Зоны смутно знакомое граффити. «Оно, — лихорадочно вспоминал я, — оно, по идее, должно быть… должно быть… да, здесь ему и место! Правильно я шёл, нечего голову забивать!»
***
— Ксюша, ты что здесь делаешь?! — воскликнул я, едва не споткнувшись о девушку, лежавшую на рельсах. — Куда Игорь делся?
— Подсел на героин и умер.
— А Женя?
— Женю изнасиловали и убили.
— Кто?
— Гопники. Ты не поможешь?
Я подал Ксюше руку, и она поднялась.
— Чёрный юмор у тебя, — решил я, подумав: «Разбежались кто куда. А Ксюша тут упала».
— Теперь не простишь им, что бросили... — сказал я вслух.
— Тихо! Слышишь? — Едут.
Рельсы загудели, защёлкали провода, застучали колёса. Поезд надвигался медленно, он был незнакомой конструкции, с ромбовидным передом. С его обшивки стекало и капало на рельсы золотистое машинное масло — его потёки я уже видел, когда стоял на станции с Игорем и барышнями, дожидаясь электрички до Зоны.
Поезд надвигался; за зеркальным лобовым стеклом белого локомотива ничего невозможно было различить.
— Не двигайся, — предупредила Ксюша. — Они мирные. Они остановятся.
Поезд остановился перед нами со скрипом, слегка качнувшись на рессорах, как затормозивший автомобиль.
— Поедешь? — Ксюша тронула меня за локоть.
— Куда?
— В никуда. Это не наш поезд, не человеческий.
— Как это?
— Не знаю. Это невозможно понять. Просто, на дорогах всегда рано или поздно появляется что-то, что неподконтрольно их создателям. Что-то извне. Железные дороги, они все связаны между собой. Это миллионы километров. Это не может принадлежать одним людям. Давай, поехали с нами в никуда.
— Нет, Ксюша, извини, мне... домой надо. Я туда пешком дойду. А ты поезжай в своё никуда.
— Зря отказываешься. Ты не найдёшь в той стороне ничего хорошего.
Ксюша сошла с путей, встала сбоку от первого вагона странного состава. Перед ней отворилась дверь — отодвинулась вверх, как в звездолёте из фантастического кино, — и открыла моему взгляду тамбур: чистенький, серенький, освещённый как будто бы полуденным солнцем. Только потолок низковат.
Из-за забора послышались звуки милицейской сирены, тихие, утопающие в снегу.
— Их выслеживают. Как обычно, хотят препарировать то, что не понимают.
Издали неслась электричка. Пригородная. Зелёная. Человеческая.
— Ты едешь или нет?
— Это надо обдумать. А я пьян. Я и так столько натворил сегодня...
— Я не обижаюсь. Но — мне пора. Я уезжаю.
Она встала на подножку вагона.
— Я не уеду далеко. Я буду рядом. Я всегда рядом.
Дверь закрылась за девушкой, похожей на политическую карту мира. Белый поезд разогнался и полетел навстречу зелёной электричке. Я упал на снег, надеясь, что так можно будет спастись от последствий их столкновения, однако столкновения не произошло.
— ТУУУУУ!!! — взвыл гудок электрички, а белый поезд на полном ходу словно бы вошёл в неё, как призрак в стену. А с другой стороны не вышел — исчез по пути к точке «Б», которой нет в помине.
Поднимая позёмку, электричка умчалась к точке «А». Лишь на снегу меж рельсов остались тонкие потёки золотистого машинного масла.
И сирены затихли. Джону Донну просыпаться было уже бессмысленно.
***
Кончилось всё тем, что на меня напала свора диких собак. Я бил их красивыми армейскими ботинками по мордам и, в конце концов, спасся, взобравшись на высокое дерево, как мой далёкий предок дриопитек.