— Что же ты творишь? Убегаешь, заставляешь ребят бегать за тобой, под огонь лезть...

      ...Что делать, когда предерьмовейшим утром на тебя наводят ствол огнестрельного оружия и весьма красноречиво кладут палец на курок? — Я предпочёл обойтись без глупостей и объявить о покорности во всеуслышание. Но что делать (и думать), когда в ответ на смирение тебя тут же заверяют, что всё будет хорошо? — Я не делал ничего и просто подчинялся. 

      Меня отвели к зелёному грузовику, поджидавшему в тумане неподалёку, и посадили в кузов. Кузов по периметру опоясывала П-образная скамья, на которой сидели люди в серебристо-зелёных скафандрах и круглых шлемах, скрывающих за зеркальными забралами их лица. Они держали наготове винтовки. Солдаты.

      Человек с пистолетом усадил меня на скамью и вышел. Через несколько минут оставшиеся свободные места заняли вернувшиеся снаружи солдаты, автоматические двери кузова закрылись, и грузовик плавно тронулся.

      Окон здесь не было. Люди сидели, не разговаривая, изредка меняли позы. Я думал над устройством грузовика. Не над тем, куда он едет, не над тем, кому это надо, и зачем в нём сижу я, а исключительно о том, как он движется. Я должен был развивать волю и уметь контролировать чувства. Только это может спасти меня теперь, когда я попал.

      Когда я влип.

      В будущем для человека нет никаких ограничений, кроме одного — нравственного закона внутри нас. За отражающими стёклами шлемов я не мог разглядеть лиц солдат и понять, слышали ли они когда-нибудь о подобной глупости.

      А грузовик ехал, и, если сосредоточиться, можно было ощутить немалую его скорость. Он ехал плавно, не трясясь на кочках, которых в любой точке этого мира было предостаточно, — он только чуть-чуть покачивался, как поезд на прямом отрезке путей, а повороты и вовсе невозможно было определить. Только подъёмы. В самом начале пути грузовик, по-видимому, выезжая из оврага, так резко въехал на крутую гору, что если бы я не сидел в самом конце кузова, то обязательно бы туда сполз.

      «Наверное, грузовик на воздушной подушке. Или на магнитной. А может быть... может быть, он летает на реактивных двигателях?»

***

      — Что же ты творишь? Разве можно так?.. Не разобравшись ни в чём?..

      Мужчина, который спрашивал это, был одет в блестящую синюю форму, слишком обтягивающую, на мой взгляд. На левой стороне груди мужчины белела прямоугольная табличка. «Валдаев Анатолий Иванович. Обслуживающий персонал», — было написано на ней.

      — Можно, — сказал я. — Иногда, — сказал я. — В виде исключения, — сказал я.

      Валдаев Анатолий Иванович хлопнул меня по плечу и оскалил жёлтые зубы. У него было смуглое лицо, хорошо выбритое и из-за этого синеватое. А пистолета не было.

      ...Конечным пунктом моего невольного вояжа значился длинный ангар, ярко освещённый зеленоватым светом. Вдоль одной из его стен на всём протяжении тянулся ряд ячеек, в каждой из которых стояло по зелёному грузовику — такому же, как тот, на котором приехал я. Вторая половина ангара была завалена жестяными и деревянными ящиками и барахлом, по большей части абсолютно непонятного предназначения. На пыльном бетонном полу ангара темнели пятна машинного масла и уличной грязи. Среди  тех вещей, которые были востребованы (в них ещё можно было угадать запчасти для каких-то механизмов)  копались люди, в основном, в оранжевой форме, отличавшейся от формы Валдаева только цветом.

      Солдаты выгрузились из кузова, ушли через двери на дальней стороне ангара; пандус, автоматически поднимавшийся вверх, спрятал за собой опустевшее металлическое нутро грузовика.

      — Чай будешь? — предложил Валдаев.

      — Буду, — безразлично согласился я и скользнул взглядом по его спине, повернувшейся ко мне во всю ширину. Валдаева не было среди солдат, схвативших меня. Почему же он знает, что я куда-то от кого-то убегал?

      За высоким, но узким металлическим контейнером, стоявшим под углом к стене ангара, в полумраке сидели на ящиках ещё трое мужчин в синем, пили из стаканчиков что-то дымящееся. Моё чуткое обоняние уловило запах спирта.

      Сидящие поздоровались с Валдаевым, один вручил мне и ему двухсотграммовый пластиковый стаканчик с горячим чаем. Стенки стаканчика были тонкими, но под пальцами не проминались, и тепло сквозь них не проходило.

     Валдаев присел на ящик, поставил стакан на пол

      — Я чую... — проговорил он, принюхиваясь, — чую, кто-то опять взломал синтезатор?

      — Катька приходила, интересовалась, не приехала ли «шестёрка», — дохнул водкой один из мужиков.

      — Вот даёт, девчонка! — подивился Валдаев. — Мало ей прошлого раза было...

      — А она теперь осторожная, — смешливым тоном сказал тот же голос, — теперь выдаёт не больше трёх стаканов в сорок восемь часов. Так что тебе, Иваныч, не осталось...

      — Свиньи, — решил Валдаев и опрокинул ногой свой стакан.

      — Ты чай разлил, дурак, — заметил другой синий мужчина.

      — Да чёрт с ним, — запричитал, словно маленький, Валдаев. — Я на военных сверхурочно вкалываю, а всякие болваны без меня водку в тепле пожирают! А потом говорят, что народ работать не хочет!

      Молчавший доселе третий мужик прислонил палец к губам. Я отпил чай, посмотрел на его лицо, но, как и в случае с остальными из этой тройки, ничего не увидел в тени контейнера. Только бороду. Работало моё великое свойство: в этой компании больше двух человек. Значит, меня никто не видит, пока я не шевелюсь.

       Когда я отпил второй глоток, с рукава моей куртки отвалился кусок грязи и громко ударился о бетонный пол.

      — А этот нас не заколдует? — тотчас задали вопрос.

      — Навряд ли, — сказал Валдаев. — Это ж не колдун, это наш парень. Хотя дьявол знает, сколько его колдуны с собой таскали. Несладко тебе жилось там, да?

      — Х-х-х, — получив запанибратский хлопок по плечу, я вынужден был издать хоть какой-то звук. Вышел он не самым определённым, но Валдаев истолковал его как знак согласия.

      — То-то он от них сразу смотался, — сказал он. — Капитан рассказывал, что остальные в норе засели, а этот выбежал. Хотел к нам, стало быть.

      Бородатый недоверчиво хмыкнул, а я робко похвалил себя. Молчание — оно ведь золото. Вот я сижу себе спокойно, никого не трогаю, и узнал уже кое-что... 

      Свет, просачивающийся меж контейнером и стеной, заслонила тень; Валдаев, сидевший в наиболее освещённом месте, стал таким же тёмным, как остальные.

      — Как дела, дорогие сограждане? — с устало-насмешливой интонацией произнёс высокий женский голос. Так могла бы сказать чья-нибудь жена.

      — Три стакана! Три! Катюш, что тебе сделать, чтоб твоё сердце смягчилось? Мы ж на благо общества работаем. Как волы. 

      — А ты знаешь, что такое волы? — язвительно спросила тень-Катюша.

      — Модель транспортного вездехода так называется. ИИИ стоит десятой версии. Наверное, уже поговорки о нём сложили, — в темноте блеснула улыбка Валдаева. — Хороший шибко, значицца.

      — Чушь, — сказала тень и изменила очертания, указав пальцем на меня. — Давайте мне этого и живо расходитесь по рабочим местам.

      — Четвёртый стакан, — поставил своё условие Валдаев.

      — Обойдёшься. Этого типа требуют чёрные.

      Я распрямился, и тени пришлось посторониться. На свету она оказалась очень даже материальной маленькой и очень тоненькой девушкой, что-то между шестнадцатью и двадцатью годами. Мне не нравились чересчур тонкие фигуры, но Катина внешность привела меня в некоторый трепет. Дело в том, что она была одета в ту же стандартную обтягивающую форму, что и  Валдаев, только серебряного цвета. Это было одеяние Жени, подруги Ксюши.

      Я понял, что стал ближе к истине, вздохнул и сунул руки в карманы.

      Если верить белому прямоугольнику на груди, девушку звали «Сайдлер Екатерина Иосифовна. Стажёр». Я чуть поклонился, увидел, как с куртки отвалился новый пласт коричневой грязи, и осклабился.

      Катя удостоила меня пущенным прямо в глаза взглядом, но добилась лишь, что я, хоть моё будущее и могло в любой момент перестать существовать, слегка повеселел и отметил, что радужки её глаз однотонно-оранжевого цвета, а в остальном лицо её очень даже милое, маленькое такое, остроносое. И волосы красивые: длинные, русые и вьющиеся. «Ты добилась, Катя, — подумал я, — я прощаю тебе твою фигуру».

      «Ну и фуфло!» — ответила Катя на мои мысли выражением лица, а сама сказала:

      — Меня зовут Екатерина Иосифовна. Мне поручено проводить тебя к ответственному уполномоченному по делам расселения. Разговаривать запрещено. Следуй за мной.

      За выходом из ангара зеленел коридор, в блестящих металлических стенах которого иногда появлялись двустворчатые, как у лифта, двери, тоже стальные. На дверях чёрной краской были обозначены их порядковые номера, а рядом всегда находилась продублированная по-английски надпись «Уровень 0». Всё это убранство зданий будущего столько раз было описано в литературе и показано в фантастических фильмах, что никто — в том числе и сами архитекторы зданий будущего — уже и не могли вообразить ничего иного, кроме как эти металлические стены и автоматические двери. В данном случае искусство скорее предрешало, нежели предугадывало, и я, как человек эпохи постмодернизма, отлично понимал это.

      — А у вас тут мило, Екатерина Иосифовна, — сказал я.

      — Столица потому что, — ответила Катя. —  Только лучше молчи.

      Я повиновался. Я в плену, и здесь не стоит не только кричать с порога: «Нет, я ничего не скажу, убейте меня!», — но и вообще лучше помалкивать. Коль скоро Валдаев не пошутил, что я-де «наш парень», шанс, что меня приняли за схваченного колдунами механиста, имеется. И чем меньше я открываю рот, тем этот шанс больше.

      Вот очередная дверь, на этот раз без номера. Рядом с ней — кнопка.

      Лифт.

      Кабина приезжает мгновенно и беззвучно. Внутри она оформлена так же, как и коридор: серебро металла и зеркальные полоски по углам. На стенках кнопок нет;  Катя произносит:

      — Level minus six.

      Уши закладывает от ускорения, и буквально через секунду бесстрастный голос автомата повторяет:

      — Level minus six, — и двери открываются. За ними — точная копия коридора на нулевом уровне, разве что можно иногда встретить людей. У всех — форма одинакового фасона, но разного цвета, у всех на груди таблички с именами; все куда-то идут; на меня, такого грязного, пришедшего неведомо откуда, глядят мельком. Занятые. За недолгое время, проведённое в клане, я так отвык видеть людей с деловыми и безразличными лицами (да и вообще людей), что совсем растерялся. Опять начался другой мир.

      За поворотом налево находилась дверь с надписью «А674. Уровень -6».

      Нам нужно туда. Я вдохнул, когда створки, чмокнув, раскрылись пред нами.

      В комнате за дверями пахло свежеотёсанным деревом, и мягко мерцали свечи в золотых  канделябрах у дальней стены. Свечи источали церковный запах плавящегося воска. В окно с расписанной золотом по чёрному рамой бил дождь и растворял картинку качавшегося тёмного леса. Стены из ровных брёвен в некоторых местах были закопчены, а доски пола слегка запачканы уличной грязью. У окна стоял офисный стол из опилок — таких было много в начале двадцать первого века. За столом на кожаном крутящемся кресле сидела кукольно-прилизанная блондинка в чёрной форме с тем же белым квадратиком на груди. Надпись на нём я не разглядел из-за плохого освещения и расстояния. Катя остановилась шагах в трёх от стола чёрной леди, а я держался за спиной своей провожатой; старался успокоиться, глядя на отражения пламени свечей на серебряных Катиных плечах.

      Двери за нашими спинами закрылись. Изнутри они были дубовыми и окованными тёмным железом с блестящими заклёпками, а по обе стороны от них стояли двое охранников в голубой форме и с кобурами.

      — Вот и он, — Катя произвела какое-то движение руками, по-военному чётко сделала один шаг влево и один назад и оказалась у меня за плечом.

      — Ше-карно, — протянула блондинка. — Останься, пожалуйста, здесь. Присядь. И ты присядь, — сказала она мне, посмотрев на кубическое кожаное сиденье, притаившееся в тени стола.

      Пока я садился и озирался в поисках угла, где пристроилась Катя, перед чёрной леди возникла тонкая серая вертикальная панель, отгородившая от моего взгляда нижнюю половину её лица. Монитор.

      — Я ответственный уполномоченный по делам расселения; в настоящее время отвечаю за твою интеграцию в наше общество и за твою безопасность, как физическую, так и психологическую, — официальным тоном начала блондинка. — Зовут меня Анжела Заниаровна. Та-ак... — она коснулась пальцами чёрной панели. — Надеюсь, ты не против нашего содействия? Тогда прошу ответить на пару вопросов. После этого сможешь задать любой вопрос мне. Итак, твоя фамилия, имя, отчество? Желательно настоящие.

      — Переплётов Александр Александрович, — пробубнил я, стараясь быть не менее официальным.

      — Можно чуть погромче?

      Живя в лесу, я привык говорить и слушать на другой громкости, чем говорили и слушали в двадцать первом веке. Я повторил.

      — Дата рождения? — продолжала расспрос блондинка.

      — М-м...

      — Всё в порядке, мы осведомлены, что она несколько нестандартная.

      — Первое июля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года.

      — Н-да...  Кем быть хочешь?

      — Не знаю.

      — Писать в анкете, что не определился? Учти, лучше придумай что-нибудь — престижнее выглядеть будет.

      — Я хотел стать биологом, — соврал я, потому что не знал, кем хочу стать, а выглядеть непрестижно тоже не хотел. Биология же — моё увлечение детства, и я кое-что из неё помнил.

      — Ше-карно! А почему хотел?

      — Как бы сказать...

      — Попал в провал во времени, — Анжела Заниаровна мило засмеялась, но смех не шёл её строгой внешности.

      — Ну, в общем, да...

      — Та-ак-с... Куришь?

      — Нет.

      — С наркотическими веществами прямой контакт имел?

      — Очень редко.

      — Ше-карно. Образцовый гражданин. Итак, Алекс... Можно так тебя называть? Ше-карно. Итак, Алекс, мы, как я уже говорила, осведомлены о твоём происхождении, хоть и не совсем разобрались, с чем оно связано. Мы засекли искажение гиперпространства в ночь твоего появления, и некоторое время пытались тебя выследить с помощью кибернасекомых. К несчастью, на это ушёл почти месяц, поскольку колдуны из твоего клана научились кибернасекомых уничтожать. Очень прискорбно, что ты попал к нам не сразу, так как тебе пришлось вынести испытания, которые не каждому по плечу. Испытания эти были не только физическими, но и моральными, и именно поэтому я призвана отвечать за твою интеллектуальную безопасность. У нас имеются опасения, что у тебя сложилось неправильное понимание сложившейся в мире обстановки. Я надеюсь, ты не подумал всерьёз, что будущее человечества — это бегать по радиоактивным лесам в грязной одежде, найденной на развалинах супермаркетов, и думать, что живёшь в единении с природой? Как ты понял, с природой нельзя жить в единении, потому что «единение» это не что иное, как пищевые цепи, череда убийств. Так устроен мир, что жизнь человека либо постоянно висит на волоске в «единении» с природой, или более-менее благополучно протекает в отрыве от неё. Жалко, очень жалко, что это понимают не все. Многие поколения людей видели решение проблем цивилизации именно в «единении» с природой, а теперь, когда «единение» достигнуто, оказалось, что проблемы не в цивилизации, а в самих людях. Что ж, мы можем лишь пожалеть их. Я предлагаю тебе пожить в нашем полисе и самому понять, на чьей стороне правда. Думаю, ты сможешь стать биологом, если захочешь...

      Я слушал. Казалось, что я думал, но мыслей было слишком много, чтобы сосредоточиться на чём-то конкретном.

      — Я знаю, — продолжала Анжела Заниаровна, — что многое тебе не понятно. За время, прошедшее с твоего рождения, мир изменился едва ли не сильнее, чем за всю предыдущую историю человечества. И проблемы перед людьми встали поистине колоссальные. Поэтому, только объединившись, мы сможем восстановить мир после ядерной войны. Не скрою, мне хотелось бы видеть тебя в наших рядах. Всё зависит только от тебя. Для того чтобы стать гражданином нашего Города, людям из лесов приходится проделывать немалый путь, долгое время работать на самой чёрной работе — и лишь после этого они получают право жить с нами под одной крышей. Что делать? — они решили променять нас на «единение с природой», а теперь им, видите ли, надоело копаться в грязи, и они решили вернуться в тёплый уголок. Вину надо искупить, а рабочие руки нам требуются. Так что, не советую сразу верить чужим словам, и считать рабами всех, кого встретишь в нашем Городе плохо одетыми.

      Рассуждения Анжелы Заниаровны привели к странному выводу, что не придало мне больше уверенности.

      — Не буду, — сказал я. — В моё время тоже были такие люди.

      — Интересно... Вот видишь: ты представляешь огромную ценность для историков, и делать тебя рабочим в любом случае невыгодно. Тебя не обижает роль объекта исторического исследования?

      — Нет, совсем не обижает.

      — Ше-карно, — сказала Анжела Заниаровна. — Это говорит о твоём умении объективно мыслить. Раз так, то ты сможешь побороть предрассудки, оставшиеся от твоего прошлого и усугублённые в настоящем. Освоиться тебе будет трудновато, но, мне кажется, ты справишься. Не советую рассчитывать, что в нашем городе все помещения оформлены так, как мой кабинет. Я люблю старину, а большинство молодых стремиться поскорее попасть в будущее. Итак, ты не будешь против, если я на время поселю тебя с кем-нибудь из молодёжи?

      При слове «молодёжь» я почему-то представил зэка, пнувшего меня по пути на Зону, и воспротивился предложению Анжелы Заниаровны всеми фибрами души. Но кивнул. Она слишком хорошо говорила. Комментировать я не мог, да и опасно было.

      — Освоишься, сдружишься, получишь ответы на главные вопросы и по всяким мелочам. Подыщешь работу. В рабство тебя не отправят, требовать показать убежище клана тоже не будут — я и сама знаю, что нельзя предавать людей, делившихся с тобой хлебом. Но если всё-таки тебе не понравится у нас, ты всегда сможешь вернуться к своим колдунам... Мне, правда, будет очень обидно, потому что мы, механисты держимся за своих... Шучу, конечно, мы не механисты, гайки на шее не носим и утюгам не поклоняемся. Мы нормальные люди. Но, может, для тебя естественнее твоё нынешнее состояние?.. Нет, не лучше?.. Приятно видеть.

      По все вопросам обращайся ко мне. Запомнишь? — кабинет «а шестьсот семьдесят четыре», уровень «минус шесть». Впрочем, я постараюсь подыскать квартиру на этом же уровне. Что-нибудь хотел спросить?

      — Да нет, просто... слишком всё стремительно.

      — Привыкай. У нас жизнь быстрая, в темпе. Засыпать на ходу не получится.

***

       В маленькой комнатке, смежной с кабинетом Анжелы Заниаровны, я переоделся в чистую одежду, не футуристическую, а почти современную для меня, — времён моего раннего детства, последних дней СССР. Это — клетчатая рубашка, коричневые брюки со стрелками, ремень с красной звездой на пряжке, блестящие ботинки и блинообразная кепка «а ля Владимир Ильич». Последнюю я надевать не стал, закатал слишком длинные рукава рубашки, ужаснулся своей немытой и небритой физиономии в зеркале, расчесал пальцами и пригладил слипшиеся после дождя волосы, почистил глаза и вышел в кабинет, оставив, по приказанию Анжелы Заниаровны, старую одежду в комнатке.

      Прямая и тонкая Катя стояла перед столом чёрной леди; голубые мужики у входа при моём появлении совсем не по уставу скорчили презрительные гримасы.

      — Ше-карно, — оценила Анжела Заниаровна, оглядев меня с ног до головы. — Форма стажёра тебе очень пошла бы. А теперь я пожелаю вам с Екатериной удачи, поскольку жить вы первую неделю будете вместе. Ты, Алекс, прости, начальство решило, что так ты быстрее избавишься от предрассудков и... интегрируешься. Катя, ты всё запомнила?

      — Так точно, — отчеканила Катя.

      — Всем пока. Ближайшие три часа я буду на заседании в комнате «це сто сорок восемь»; с коммуникатора я буду недоступна, но если случится что-то экстренное, то вы загляните аккуратненько и спросите меня у охраны. 

***

      — Вот дьявол, Анжела Заниаровна сказала, что подыщет квартиру на этом уровне!.. — ворчала Катя, вызывая лифт.

      — Ты не рада меня видеть?

      Катя исподлобья посмотрела на меня, шагнула в открывшиеся двери.

      — Level minus one. Не в этом дело. У меня работы по горло, в академии семестр кончается, сессия и всё такое...

      Пока мы ехали вверх, она избегала смотреть на меня и прислонила ко рту два пальца, словно затягиваясь невидимой сигаретой. Она так сосредоточилась на своём горе, что, выходя из лифта, едва не столкнулась со стоявшей сразу за дверями круглолицей темноволосой особой.

      — Ленка, — сказала, подняв взгляд, вместо приветствия Катя.

      — А-а, привет, я за тобой заходила, — ответила серебряная Ленка подторможенным, как у наркоманки, голосом. — Ты же знаешь, что э-э у меня коммуникатор накрылся. Кстати э-э, что там с твоей дверью делают? Опять, что ли, сломалась? 

      — Чего? — прислонившись спиной к стене и согнув одну ногу, Катя посмотрела вдоль центрального коридора на оранжевых людей, снявших целую стальную панель с потолка над одной из автоматических дверей и деловито под ней копошившихся. — Похоже, да, сломалась. Второй раз уже.

      — Сапожник без сапог, столяр без двери, а программистка без... э-э-э, — серебряная особа задумалась, а Катя посмотрела на квадратик на её груди и очень удивилась:

      — Старший стажёр? Ты?

      — А, я совсем забыла сообщить. Меня а-а досрочно перевели в высшую категорию. Больше я в ангаре не работаю. 

      — Ты сдала все экзамены?

      — Сегодня утром.

      — Все три? — в голосе Кати я уловил возмущение.

      — Ну, да.

      — А какую программу составила?

      — По... э-э-э рационализации... э-э-э производственного процесса. Точно не скажу, а то воспользуешься моей идеей.

      — Спасибо за доверие, подружка.

      — Я тебя в ад хочу пригласить. По случаю моего повышения.

      — А ещё кого позовёшь?

      — Могу Лёшу. Или... — Ленка посмотрела на меня, — э-э-э не надо?..

      — Ничего не «не надо». Это Алекс, тот самый парень, которого чёрные выслеживали. Но Лёшку я всё равно в аду видеть не хочу.

      — А зря. Я с Даниэлем буду. А Лиона тоже э-э притащит кого-нибудь.

      — Никого она не притащит.

      — Но я всё равно э-э уже пригласила Лёшу.

      — Какого дьявола?

      — Он твой парень. В аду а-а всегда надо быть вдвоём. А ты сегодня не в духе. Я слышала, синтезатор в восьмом ангаре э-э опять водку выдаёт. Отругали?

      — Я его от злости хакнула.

      — А, ну ладно. Значит, в аду, в двадцать часов... Придёшь?

      — Подумаю, но если что — Алекса возьму с собой, — мстительно бросила Катя и застучала каблуками по коридору. Ленка тотчас состроила мне глазки, но быстро отвернулась, и я увидел её прекрасную задницу. Она была такой формы, что если в центр воткнуть циркуль и начертить окружность, то задница идеально в неё впишется. И диаметр этой окружности едва ли уступит диаметру канализационного люка.

      Войдя в лифт, Ленка задумалась, пытаясь вспомнить, куда она собиралась пойти, и что вообще происходит, и, наконец, повернувшись ко мне лицом, выдала:

      — Directory «C», level minus four.

      Я поспешил за Катей. Меня раздражала моя одежда и молчание, а Катю бесила Ленка.

      — Представляешь, эта клуша теперь старший стажёр! — изливала она досаду. — Чек дисаут какой-то! Мне ещё нужно благодарить бога, что она не стала моим начальником! Мне! Она же на одни шестёрки учится, — какие тут, к дьяволу, досрочные испытания?!

      — Откровенно говоря, я плохо понимаю, в чём дело...

      — В том, что мне ещё целый год учиться, а эта овца, из-за того что Михаила Илларионовича сместили, пролезла наверх. Она даже не может название программы запомнить, которую она  якобы написала. Новый-то — как, чёрт возьми, его зовут?.. — за красивые глазки её протолкнул, что ли?

      — Скорее, за красивые бёдра.

      — Да, это ближе к истине... Ненавижу! — Катя стукнула кулачком по двери с номером «В314», рядом с которой в проводах под снятой плитой потолка, стоя на стремянках, возились двое оранжевых ремонтников. — Что там произошло?

      — Проводка испортилась, — ответил ей один из оранжевых. — Вам войти надо?

      — Как бы да, — Катя приложила ладонь к светлому прямоугольнику на стене. Ремонтник ковырнул что-то среди проводов, двери открылись.

      — Проходи, разувайся.

      В светлой прихожей с зелёными обоями висело узкое волнистое зеркало в рост человека. По мановению Катиной руки оно, вместе с частью стены, отъехало в сторону. В открывшемся шкафу висели две смены серебряной формы, розовый пушистый халат и чёрное кожаное пальто; внизу стояли две пары форменных сапог и пара розовых тапочек.

      — Возьмёшь тапочки?

      — Да нет, я лучше босиком похожу, я люблю.

      — Ну ты и дикий...

      — Что?

      — Цивилизованный человек всегда должен ходить в обуви.

      — Даже если не хочется?

      — Цивилизованному человеку всегда должно хотеться ходить в обуви.

      — Даже если мне захочется, я всё равно уступлю женщине, — заявил я, снял чистенькие чёрные носки и ощутил пол, прохладный, пластиковый, только казавшийся металлическим.

      — Я — девушка, — сказала Катя.   

      — Хорошо, — сказал я. — Хоть что-то я выяснил. Девушка — значит не робот. А ты рада мне?

      — Пока — не знаю. Но, признаюсь, это было бы увлекательно — пообщаться с пришельцем из прошлого, показать ему все штучки. Итак, смотри: это моя комната. Тот стол  обеденный, а этот — компьютерный... Компьютер не включать. Диван — на нём можно отдохнуть, если захочется... Та-ак... Кресла... Вон там, в стене, — синтезатор, достаёшь в шкафу концентраты, в меню выбираешь, что хочешь на обед, и минут через пятнадцать получаешь.

      — А я думал, синтезатор — это инструмент такой...

      — Какой ещё инструмент?

      — Музыкальный.

      — Не знаю таких, — заявила Катя. — Пережиток прошлого, дикость, анахронизм. Вон та дверь — это ванная, та  — туалет. Вопросы есть?

      — А диван только один?

      — А что?

      — Ну-у-у... я, вообще-то, тебя стесняюсь.

      — Кто ж спит на диване? Спят там. Вон те круги в стене — это постели. Нажимаешь на них — оттуда такая байда выезжает, в неё ложишься... я, в общем, потом покажу. — Катя плюхнулась в кожаное кресло, придвинула компьютерный стол, на котором лежал системный блок, наподобие «Стрелы М-8», виденной мною в заброшенном супермаркете. Катя положила ладонь в центр креста, отштампованного на верхней плоскости системного блока, и над столом возник мерцающий белый куб.

      — Неполадок в физических устройствах не обнаружено. Ошибок в драйверах не обнаружено. Система готова. Подтвердите включение, — объявил голос, такой же, как в лифте. В руках Кати появилась лазерная указка, её лучом она посветила куда-то внутрь светящегося куба.

      — Включение подтверждено. Выберете операционную систему для загрузки.

      Катя стукнула кулаком по столу, ругнулась, с ненавистью посветила указкой в куб.

      — Дьявол, это дерьмо не удалилось!

      Я встал за спину Кати, присмотрелся к надписям в глубине куба, — а именно на них она и направляла луч указки. Ничего не разобрать — лишь заболели глаза от мерцания.

      — Внимание. Ошибка защиты. Код, — (механический голос сказал длинный номер), — возможен сбой при загрузке операционной системы. Включить программу проверки загрузочной дорожки и системного реестра?

      Катя выбрала «да», встала из-за стола, достала сигарету, закурила от зажигалки, пламя которой походило на лазерный луч.

      — Теперь оно полчаса грузиться будет, — произнесла она, открыла в самом неожиданном месте стены незаметную до этого дверь шкафа, достала два стаканчика, две тарелки, два свёртка и два флакончика. В свёртках оказались прямоугольные куски студенистого полупрозрачного вещества — их Катя уложила на тарелки, — а во флакончиках, опорожнённых в стаканы, была обычная вода, отправившаяся вместе с тарелками в синтезатор.  — Чай, кофе будешь?

      — Давай кофе. Если не жалко. А что с компьютером?

      — У «юпи» опять глюки.

      — У кого глюки?

      — У операционной системы «Юпитер». Она в Совке сделана в шестидесятые годы, в начале конца уже. Последний писк человечества, так сказать. С тех пор только обновления на неё и делают, а новых версий — ни черта. Кому их разрабатывать сейчас? У меня, вот, вместе с «юпи» «Трио» стоит от «Майкрософт». На него наши недавно наклепали новую версию. Русифицировали, правда, через задницу, но это хотя бы не такое старьё. Для операционной системы сорок лет знаешь, как много...

      — Знаю. В моё время был «Виндоус». Тоже от «Майкрософт».

      — В твоё время были компьютеры? Ламповые, наверное?

      Так мы с Катей и нашли общую тему. Она иронически улыбалась, когда я объяснял ей, как здорово иметь жёсткий диск объёмом сорок гигабайтов, и в ответ, чтобы доставить девушке приятное, делал удивлённое лицо, слыша от неё такие понятия, как «рэббит» (система беспроводной передачи данных между устройствами), «трёхмерный интерфейс», «ИИИ» (имитатор искусственного интеллекта), «фотонный кибермозг» и тому подобную воплощённую классику фантастики.  Удивляться было нечему — я знал, что встречу в будущем. Катя была из моей эпохи и говорила на том же языке, что и я. Культурного барьера не было. Мы выпили по стаканчику быстро приготовившегося кофе; к этому времени завершилась проверка системного реестра, и чёрный компьютер загрузил «юпи». Серебряный крест, до этого лежавший на системном блоке, встал вертикально и превратился в знакомую уже тонкую серую панель, как в кабинете у Анжелы.

      — Монитор на помойку просится уже, — пояснила Катя, — старьё — в трёхмерном режиме частота обновления шестьдесят герц, а в двухмерном — ништяк, триста шестьдесят. Не мерцает хотя бы.

      Изображение из кубического стало плоским и спроецировалось на выдвинувшуюся  панель монитора. Рабочий стол был белый, и на нём было всего несколько мелких чёрных надписей. Я не решился заглянуть за плечо хозяйки и прочитать их.

      — Если хочешь, можешь сходить в ванную помыться, пока еда синтезируется, — предложила Катя.

      — От меня воняет?

      — Да нет, но, может, ты сказать стесняешься? Комплексы, предрассудки, всё такое... Объяснить, как пользоваться? Там на стене такой квадрат будет, — нажмёшь на него — появится менюшка. Она на русском, покопаешься там децл, думаю, разберёшься. Только мои настройки не трогай, лучше свою учётную запись создай...

      — Ошибка сценария на шаге номер ноль два один. Поверьте орфографию номера, — перебил Катю компьютер, и та, скрипнув зубами, садистски затушила сигарету о переднюю панель системного блока, отчего завоняло расплавленным пластиком.

***

      Хоть в двадцать втором, хоть в двадцать первом, хоть в семнадцатом веке в любом жилище есть, на мой взгляд, три места, в которых человек наиболее остро чувствует себя чужим. Это кровать, прихожая и ванная. Кровать — это святое, она многие годы контактирует с теми, кто на ней спит, и в ней навсегда отпечатывается отражение их снов и бессонных размышлений. Прихожая запоминает взгляды тех, кто приходил в гости: друзей, просто знакомых, товарищей по работе, — тех, кто рад тебя видеть, и тех, кто не рад. А ванная может рассказать о том, в чём человек был испачкан. Во лжи, в лести, в повседневности.

      Вот эти три места, хоть и бесконечно похожие друг на друга, хоть и типовые, всегда остаются чужими и враждебными.

      Войдя в ванную — пустую кубическую комнатку, пол которой к дальней стенке понижался, я убрал одежду в герметичный шкафчик под потолком. Ни мыла, ни мочалок, ни кранов нигде видно не было. Я нашёл возле дверей светлый квадрат, нажал на него — и прямо на голой стене зажглось красиво обрамлённое зелёными листиками и виньетками меню. Пункты в нём выбирались при помощи нажатия на изображение пальцем. Меню было простое, но копался я в нём долго и счёл его страшно неудобным, потому что температура, напор воды и площадь струи в нём настраивались только тогда, когда сама вода была выключена, понятие «справка» и вовсе было ему незнакомо, а многие пункты имели такие страшные названия, что я не решился к ним притрагиваться. Ванная комната была многофункциональным устройством: здесь можно было не только мыться, но и стирать одежду, делать причёску, изменять «структуру Iris of the eye», ароматизировать воздух, включить «полевую Б-мочалку», блокировать отток воды и пара, запустить «систему фотонной детонации», проверять внесённые в помещение предметы на химическую, биологическую и радиационную безопасность, дезактивировать их, и делать ещё кучу всего. Отключив, наконец, всё что можно, я создал-таки пользовательский профиль, назвал его «Билли Гейтс», по настоятельной рекомендации «Microsoft» защитил его восьмизначным паролем и решился нажать на оранжевый цветочек кнопки «старт». С потолка хлынул холодный уличный дождь. Он заполнил всю ванную, я тщетно пытался укрыться от него, но вскоре приспособился, прекратил глупые метания и насладился — впервые за месяц — настоящим человеческим душем, пусть и немного странным.  Пятнадцать минут пытался я отмыться ото всей грязи, от одиночества, от непостоянства, от тянущихся ко мне чужих рук, отдирал от себя куски недоверия, пытался пересмотреть с самого начала всю свою жизнь и проанализировать хотя бы тот её кусок, что лежал между пьянкой на Зоне и настоящими моментом. Устал, выключил воду, сел на мягкий синтетический пол, подставил лицо подувшему со всех сторон горячему ветру, пахнущему железом. Так и сидел, один-одинёшенек, в пустой железной клетушке за сотню лет и невесть сколько километров от дома, никому не нужный, ни с того ни с сего навязанный какой-то бабой какой-то девчонке. Наконец, что-то запищало, и на экране меню возникла надпись «Не рассиживайся!». Я спохватился, влез в чужие штаны, замотался в рубашку, разблокировал дверь и вышел.

      В комнате после парной духоты было свежо, и от этого возникло чувство облегчения. Технические излишества и прочие иллюзии прогресса вдруг перестали казаться таким уж абсолютным злом.

      На столе дымились две тарелки с чем-то белым; Катя, откинувшись на спинку кресла, смотрела в монитор, перешедший в трёхмерный режим; возле её ног копошилось жёлтое металлическое существо в виде половинки эллипсоида. Оно светило двумя белыми глазами на антеннах и гудело. При моём появлении существо забеспокоилось, не выдержало и уползло под диван. Перемещалось оно, левитируя в нескольких сантиметрах над поверхностью пола.

      — Домашний робот?

      — Его зовут Макс. Он тебя боится. От тебя-вымытого так и веет первобытной дикостью, — ответила Катя.

      — Не дикостью, а культурным шоком. Даже ванная комната в твоём времени в тысячу раз умнее меня. Замечательная штуковина, я скажу.

      — Я сама выбирала комплектацию. Конечно, она будет классной.

      — Вас приветствует operation system «Treedimensional», — добавил компьютер. — Загрузить Ультра-паук?

      — Да, — подтвердила Катя и пододвинула к себе одну из тарелок, — а ты ешь давай, не стесняйся. Мне, между прочим, жалование благодаря тебе на двести единиц повысили. В два раза. Теперь я точно буду тебя любить.

      — Спасибо, — я вдохнул банановый запах белой жижи в тарелке. — А что это такое?

      — В меню написано: «Cream of the wheat». Вкусная вещь.

      — По запаху — как банановая похлёбка.

      — Из бананов варили похлёбку?

      — Нет. Но я думал, сейчас варят.

      — Сейчас нет бананов. Они вымерли от ужасного вируса. Да ты садись, садись. Придвинь, вон, кресло. Там как раз твоя одежда лежит. Кстати, хочу обрадовать, радиации ты в лесу не нахватал: у тебя уровень даже ниже, чем в среднем по Городу.

      — Отрадно слышать.

      — Всё вернули? — спросила Катя, глядя как я склонился над креслом и перебирал одежду.

      — Как будто бы. А ты почему не ешь?

      — Я ем. Только мне нужно дописать один алгоритм — у меня через два часа контрольная работа в академии. Ты можешь отдохнуть пока. Сейчас я установлю в программу модуль поляризации, а потом отлучусь в директорию «дэ». Вернусь — и пойдём в ад.

      — В ад? Ты уверена, что мы это заслужили?

      — Ты совсем из каменного века, что ли? «Ад» — это клуб такой. «Rattles Hell» называется, — Катя всмотрелась в монитор. — Дьявол, эта дура Лиона припрётся! И Лёха припрётся! А Ленка притащит Даниэля!

      — Ты что — всех не рада видеть?

      — Рада, но каждого по отдельности. А когда они собираются вместе, их тупость перемножается и перекидывается на меня. А Ленку — ты прав — я не рада видеть. Хотя-я... В гробу она смотрелась бы очень даже неплохо. Да иди ты со своими обновлениями! — крикнула она на компьютер. — Видишь, какую наши хакеры хорошую операционную систему  написали — хочет обновиться на сайте, которого уже полвека нет.

      — У тебя там локальная сеть, что ли?

      — Ну да, вроде того.

      — А она только внутригородская? Или можно с другими городами связаться?

      — Нет, с другими нельзя. Твои любимые колдуны глушат сигналы и перерезают провода. Кстати, хорошо что напомнил... сейчас, как модуль передастся, я тебе учебник по истории скачаю. Что-нибудь ещё надо?

      — Да нет, пока ничего. Я люблю историю, так что читать буду долго. Его ведь читать надо, да? — Вот и отлично. Куда посуду девать?

      — На пол поставь.

      — А это не будет дико? — я перегнулся через подлокотник кресла, поманил пальцем Макса, светившего глазами из-под дивана. В кармане куртки, лежавшей подо мной, я нащупал что-то твёрдое. Это оказался расплющенный шоколадный батончик из 2005-ого года. Вероятно, он провалился в дырку на дне кармана, растаял, принял форму моего тела, и я не мог почувствовать его под толстой подкладкой. А во время обыска его нашли и вытащили.

      — Эй, Катя, ты такая хорошая... Хочешь попробовать шоколадку, которая просрочена на сто девять лет?

      — Из твоего времени?

      — Ага, — я разломил батончик пополам. — Какую половинку выберешь?

      — Дикарь. Пожиратель антиквариата. А что это такое?

      — Шоколадка с арахисом и нитритом натрия. Тоже очень вкусная вещь, — я поморщился.

      — По твоему лицу не скажешь.

      — Не обращай внимания. У меня зуб болит. Отвык от сладкого.

      — Теперь отдашь мне свою половину?

      — Размечталась! — у меня ещё двадцать семь здоровых зубов.

      — Могло быть больше, — сказала Катя. — Если б мы продали батончик коллекционерам,  денег вполне хватило бы полимерные зубные вставки. И на установку — тоже.

      — Вот, дьявол! — притворно злился я, прекрасно понимая, что, представляй батончик хоть какую-то ценность, его бы мне не вернули, как не вернули рюкзак с кое-какими колдовскими вещицами, подаренными Антоном.

      — Да брось, — издевалась Катя. — Вкусная шоколадка. Сейчас таких уже не делают.

      — Может, ещё можно обёртку продать?

      — Дай сюда! Я отнесу её в ломбард... Или нет! Это будет мне память о каменном веке!

***

      Когда Катя ушла в академию, был полдень, хотя для тех, кто находился внутри подземного Города механистов, это ровно ни о чём не говорило.

      Похмелье после психогенного удара давало о себе знать; я лёг на диван, показавшийся мне после месяца сна на голой земле и бетоне райским удовольствием, и тотчас уснул, хотя собирался не на шутку поразмыслить. Ворочаясь во сне и приоткрывая иногда глаза, я думал, что лежу у себя в квартире в 2005-ом году, и недоумевал спросонья, почему на потолке нет трещин, и за окном не светит рыжий фонарь; а когда почти пробило семь вечера, Катя разбудила меня, чтобы идти в ад

      Ад, и не простой, а гремящий, «Rattles Hell», находился на минус шестом уровне, в помещении под номером «С 666». Я обнаружил, что очень волнуюсь, и внезапно замер перед самыми дверями клуба.  

      — Кать, а там алкоголь будет?

      — Будет, будет... И алкоголь будет, и Ленка с большой задницей...

      — А блэк-джек будет?

      Катя наморщила носик и протолкнула меня в двери.

      «Ад» представлял собой большой зал. Стены, пол, потолок, — всё было блестяще-чёрным, но по-разному украшенным. Потолок пестрел от хаоса густо натыканных светящихся полумесяцев, а в пол были вкраплены яркие синие светодиоды. Даже не в сам пол, а в идеально прозрачное стекло, метровый слой которого создавал иллюзию, будто всё, находившееся в «Аду», висело в воздухе. Стеклянные ножки столиков были словно бы заполнены внутри не останавливающимся ни на секунду багровым пламенем. Объёмные изображения чертей и демонов, размерами от тридцати сантиметров до двух метров, изредка появлялись в зале, но меня в заблуждение не ввели — я быстро заметил, что голограммы свободно проходят сквозь стены, мебель и даже через посетителей. Прозрачная, чуть блестящая стойка бара, заставленная сосудами с разноцветными жидкостями, широким кольцом охватывала огромный закопчённый котёл, от которого пахло смолой, сигаретами и шашлыком. Меж котлом и стойкой сновали, обслуживая клиентов, симпатичные девушки в синих и фиолетовых формах. Играла ненавязчивая музыка без ощутимого ритма и мотива. Хоть сколько-нибудь знакомых инструментов я не слышал — лишь местами улавливались звуки, похожие на те, что издаёт модем при подключении к Интернету.

      За столиками и у стойки народу хватало, однако танцующих видно не было, и в их отсутствие «Rattles Hell» походил не на бодрый клуб, где вовсю кутят и прожигают жизни, а на обычную футуристичную пивнушку.

      Мы с Катей прошли к столу на шесть персон. На одном из мест сидела рыжая девушка с причёской-пальмой; другой стул занимал плотного телосложения парень с длинными волосами и бородкой, заплетённой в косичку. При нашем появлении парень поднялся, удостоил меня рукопожатием и назвался:

      — Даниэль.

      Рыжая девушка протянула руку для поцелуя. На тыльной стороне её ладони было вытатуировано сердце с надписью «for sale». Наклонившись к руке, я прочитал на груди девушки: «Дэани Лиона Мария Амадеа. Стажёр».

      — Это Алекс, — представила меня тем временем Катя. — Он родился в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году.

      — Это его подселила к тебе Анжела? — несколько бесцеремонно осведомилась рыжая Лиона. У неё был низкий голос, и она была очень мила.

      В колдовском мире, о котором мечтали гейдельбергские романтики, которого не хватало людям, пленённым офисами и заводами, и который находился теперь в шаговой доступности за стенами Города, Лиона могла бы стать феей, королевой соцветий, нимфой северных морей, — кем угодно. Она вписалась бы в любую сказку и любой фантастический роман, но здесь и сейчас её внешние достоинства были совершенно бесполезны. Die vergebliche Schönheit. Редкая биологическая красота, которая могла бы дать великое счастье, приносила и будет приносить Лионе лишь несчастья, — ибо даже от слепого б не утаилось, что она шлюха. От неё буквально веяло сексуальной энергией, которую невозможно растратить; каждый её вдох и выдох говорил о неутолимой жажде. У Лионы была большая и красивая грудь, но теперь, когда я насмотрелся на всякие разные чудеса, меня уже ничем не проймёшь.

      — Сплетни, — отозвалась Катя на вопрос Лионы. И добавила:

      — Но сегодня сплетням можно верить.

      — Да, — подтвердила Лиона. — Лёша уже поверил. Он очень зол. Он давно хотел жить вместе с тобой.

      — Раскатал губищще, тоже мне… — Катя задрала нос. — Пусть сначала научится уважать в человеке личность.

      Лиона презрительно посмотрела на мои руки, торчащие из закатанных рукавов, и сказала:

      — В предстоящем поединке я ставлю пятьдесят единиц на Лёшу.

      — А я — на Алекса. Он сумеет за себя постоять. Знаете, какие в его времена нравы были?

      Пока решали вопрос о пари, официантка поставила на наш столик два подноса: со снедью и с напитками. Я, не дожидаясь приглашения, налил из графина белой жидкости, пахнущей мятой, и, откинувшись на спинку стула, слушал, как дамы и господа делают ставки.

      — Видите, какой он дикий, — говорила Катя. — Спит на диване в одежде, ходит по полу босиком, вино наливает без приглашения.

      — Настоящий неандерталец, — кивала Лиона.

      Я притянул Катю за плечо и прошептал ей на ухо:

      — Так значит, Лёша это твой парень?

      — Ну да.

      — И он придёт сюда?

      — Минут через десять.

      — А он сильный? — спросил тогда я. — Может быть, я домой пойду?

      — Сиди смирно, не дёргайся. Я тебя защитю.

      Пришла Лена, виновница торжества, и Лёша, парень плотного телосложения и с совершенно лысым черепом. Его порывистые движения, неоправданно надменное выражение лица и излишне крепкое рукопожатие навели меня на безрадостные мысли.

      Утешало одно: Лена встала со стаканом выпивки во главе стола и попыталась произнести длинный тост, но Лиона прервала её словами: «Можно жрать!», Даниэль поддакнул: «Надерёмся quantum satis!», и веселье началось. Исчезла та напряжённость, которая всегда бывает между не самыми близкими людьми, собравшимися за одним столом, но не имеющими возможности пить и есть. Я опрокинул в себя стакан белой жидкости, похожей на вкус на мятно-шоколадный коктейль, и мысли обрели должный порядок. Пропали последние отголоски утреннего похмелья, Лёша утратил в моих глазах внушительность, и я решил, что сегодня-то отдохну хорошо. Будь что будет, и авось пронесёт.

      Постепенно алкоголь помог мне вникнуть и в законы того микрокосма, в который я волею всемогущего Ананке попал.

      Лёша был не слишком любимым кавалером Кати, спортсменом и будущим специалистом в сфере защиты информационных систем. Он носил чешскую фамилию Козел, что служило поводом для не слишком интеллектуальных шуток.

      — «Козел», — сказал я раз в его защиту, — это марка пива была такая в моё время. Очень хорошая марка, между прочим.

      Боюсь, никто из присутствующих моих добрых намерений не оценил.

      — Лёша, — говорили ему одни, — ты толстый.

      — Зато он ловкий, — отвечали за него другие.

      — Толстый и ловкий клоун, — делали вывод третьи. А Лёша терпел.  

      Даниэль представлял собой опереточного интеллигента. Он разговаривал об эзотерической литературе, психологическом и философском кино и, как и я, любил вставлять в речь красивые иностранные слова и латинские фразы. Своим поведением он вызывал определённую симпатию Лионы, биолога и шлюхи с претензией на утончённость, как я её поначалу охарактеризовал.

      — Что за убогий эрзац? — риторически вопрошал Даниэль, слушая рассказ Лионы о каком-то официальном мероприятии в академии. — Прямо в стиле режиссёра Дика Тельмана.

      Лена большую часть времени молчала, подавая голос, лишь когда слышала название знакомого кинофильма. В этом царстве Мома, бога злословия, ей единственной из всех не перемалывали косточки: затяжное раздумье Лены было страшнее острот и каламбуров. Остальным же доставалось не на шутку — и даже Лиону подкалывали, хотя и аккуратно: она вызывала восторг как у мужской половины собрания, так и у женской. В обществе всегда были популярны своенравные, уверенные в себе, темпераментные женщины, не лезущие в карман за словом и имеющие на все проблемы бытия пусть не самую оригинальную и продуманную, но непоколебимую точку зрения. Когда таких особ начинали показывать по телевизору в качестве звёзд — певиц или актрис, — то обладающие менее твёрдым характером девушки внимательно следили за их личной жизнью и неосознанно пытались копировать их модель поведения.

      Лиону по телевизору не показывали, но самыми влюблёнными глазами на неё смотрел не я, не Даниэль и не Лёша, а Екатерина Иосифовна Сайдлер.

      Лиона была единственным человеком, не сказавшим мне ни слова.

      — Почему ты со мной не разговариваешь? — спросил я её через час после начала банкета. — Стесняешься?

      — Пф! — ответила Лиона.

      — А вот я тебя стесняюсь.

      — Я заметила. Ты пьёшь, как водосточная труба. Или как сильно закомплексованный человек, если точнее.

      — Да, плохо, — согласился я, глядя Лионе в левый глаз и допивая пятый стаканчик. — Чёртовы комплексы ввергают меня в ничтожество. А у тебя не будет сигаретки?

      Лиона дала мне тонкую дамскую сигарету, пахнущую вишней.

      — Ты же не куришь! — вскинулась Катя, обладавшая феноменальной памятью касаемо моего досье.

      — Я курю, когда напьюсь, — сказал я. — Когда я напиваюсь, то всегда начинаю вести нездоровый образ жизни.

      — Так ты уже напился? За сорок минут?

      — Я могу выпить ещё хоть бочку!

      Вмешалась Лена и спросила, не станет ли мне «э-э плохо». Я сказал, что хуже мне уже не станет, а значит, будет только лучше, и добавил, что знал парня, который залпом выпил бутылку спирта, и всего через три дня был как новый, потому что он ррррусский. А что ррррусскому хорошо, то нерусскому — смерть. Я был в компании единственным претендентом на звание ррррусского, и все охотно посмеялись.

***

      — Мне кажется, или музыка стала громче? — спросил я, пробираясь через туман, сгущающийся  в голове.

      — Тебе кажется, — сказала Лиона.

      — А-а-а-а!!! Давайте плясать!!! — завопили на том конце зала.

      Седьмой стакан.

      Полумесяцы на потолке погасли, музыка загрохотала.

      Между потолком клуба и нашими головами висело абсолютно прозрачное стекло — настоящий невидимый танцпол. Посетители «Rattles Hell» повскакивали с насиженных мест и повалили туда, прямо в воздух. Танцевать начинали по дороге, на невидимых стеклянных лестницах и между столов, не поднявшись ещё никуда. Лёша сгрёб в охапку Катю, Даниэль ангажировал Лену, и мы с рыжей Лионой остались один на одни. 

      — Дьявол, ненавижу сидеть внизу, когда другие топают над головой, — посетовала та. — А ты правда из прошлого?

      — Да.

      — Ну-ка, дай сюда руку.

      Я покорно исполнил требование, и Лиона, поднеся ладонь к глазам и мило сощурившись, начала вглядываться в линию жизни.

      — Ты умеешь гадать?

      — Всю жизнь только этим и занимаюсь.

      — Ну и как там дела?

      — Так я тебе и рассказала!

      Я отнял у Лионы ладонь.

      — Я увидела всё, что хотела, — сказала та. Я попытался схватить её руку и поцеловать, но промахнулся и попал пальцами в мороженое. Лиона засмеялась.

      — Устойчивый к алкоголю русский! Ха-ха!.. И Катя со своими еврейскими комплексами!.. Вот так компания! 

      — Слушай, Лиона, а не бывает такого комплекса, из-за которого человек вечно ищет комплексы в других людях?

      — Бывает — комплекс превосходства. Но я выше этого.

      Мне понравилась самоироничность Лионы. Я переспросил у неё, столь же иронично:

      — Выше? Тогда зачем же ты насмехаешься надо мной вместе со всеми?

      — Это в порядке вещей, — утешила та. — Закон природы. Я точно могу сказать, что у животных всё обстоит похожим образом. Знаешь, кто такие бегемотики? — Это звери такие — до войны они водились в тёплых странах. Так вот, когда два бегемотика не могли поделить женщину, они подходили к ней и начинали какать. А у бегемотиков, у них были такие маленькие хвостики. И вот, какая, они начинали хвостиками очень быстро крутить и разбрызгивали во все стороны своё, извините, говно. И тому из бегемотиков, который лучше говно разбрызгивал, прекрасная дама вручала руку и сердце. А в качестве выражения особой приязни, она и сама могла обосрать суженого с ног до головы. Видишь? — всё как у людишек.

      Рассказ про бегемотиков вызвал у меня катарсис.

      — Ты не любишь людей? — спросил я у Лионы серьёзно.

      — А за что их любить?

      — О боже, неужели у вас это до сих пор модно?

      — «У вас» — это у кого?

      — «У вас», — сказал я, — это в городе будущего.

      Лиона нахмурилась.

      — Дьявол, я и забыла, что ты из прошлого. Это так необычно... Я не думала, что такое возможно... Так значит, в твои времена ненавидеть людей было модно?

      — Да. И до моих времён это тоже было модно.

      — Это будет модно всегда. Неужели ты ожидал, что в будущем что-то изменится?

      — Знаешь, Лиона, если что-то было всегда, это вовсе не значит, что так должно продолжаться дальше. Я не ожидал увидеть в будущем прогресса. Но я его увидел. Там наверху, — я указал пальцем на потолок, по которому над нами отплясывали парни и девчонки, — там наверху живут люди, которые жертвуют жизнью, чтобы очистить нашу планету от дерьма. В моё время на такое не были способны, хотя дерьма хватало, и от него умирали. Прогресс налицо.

      — Видимо, — сделала неожиданный вывод Лиона, — ты в своём времени особого успеха у девушек не имел.

      — Отчего же?

      — А им такие разговоры страшно неинтересны. Девушки, видишь ли, не любят, когда их наставляют...

      — И вовсе я не наставляю, — попытался перебить я, но Лиону было не остановить.

      — ...девушки, видишь ли, терпеть не могут, когда до них снисходят. Девушки приходят в клуб, чтоб отдохнуть, раствориться, а не для того чтоб копаться в этой мути.

      — Мне всегда казалось, что человек отдыхает от того, от чего он устал. Лично я устал от человеческой глупости — и вот теперь пытаюсь отдохнуть от неё в компании девушки столь же мудрой, сколь и прекрасной. А ежели девушке мои измышления не нравятся, пусть сменит тему.

      — Смена темы требует усилий. Девушки лучше потерпят, пока ты выговоришься, и будут во всём соглашаться. Зато в дальнейшем постараются больше не пересекаться с тобой.

      — Ты совершенно права, о Лиона. Всё именно так и обстоит.

      — Ненавижу баб, — вздохнула Лиона. — Бабы — машины для секса.

      — А вот тут ты не права, — сказал я. — Дети — вот машины для секса.

      — Наконец-то ты перестал корчить из себя чёрт-те что и показал себя настоящим варваром!  Вот это мне больше нравится.

      — Ты такая циничная, потому что не знаешь, зачем живёшь, — произнёс я. — И думаешь, что другие тоже не знают.

      В любой другой ситуации мне б и в голову не пришло сказать вслух подобные вещи. Во-первых, я и сам не знал, зачем живу. А во-вторых, такое, как правило, говорили гнусные умники, которым лишь бы только поучить других жизни. Я терпеть не мог умников, и ни в коем случае не желал им уподобляться, но сейчас мне вдруг ужасно захотелось задеть Лиону и посмотреть, какой она на это подберёт ответ. Я был уверен, что она парирует выпад достойно — и не так, как я ожидаю.

      — Жизнь не нуждается в оправдании, — ответила Лиона. — Это Чехов сказал. Слышал о таком?

      — Слышал, — ответил я. — Но Чехов жил давно, и в те времена жизнь, может, и не нуждалась в оправдании. А теперь, после ядерной войны, людям только и надо делать, что оправдываться — и перед жизнью, и друг перед другом. 

      — Между прочим, у тебя язык заплетается. — Лиона посмотрела на танцпол над нашими головами. — Ты умеешь танцевать?.. А хотя чёрт с тобой, ты слишком много занудствуешь. 

      — Когда не можешь решить проблему, проще всего обозвать занудой того, кто её озвучил, — наставительно произнёс я и попытался встать, чтобы пойти с Лионой на танцпол, но кто-то ударил меня пыльным мешком по спине, и я повалился на стол, опрокидывая тарелки, бутылки и стаканы.

      — Ты ещё и алкоголик... — рыжая Лиона покачала головой. — Ладно уж, сиди смирно, а то в вытрезвитель заберут.

      — Алкоголик — зато талантливый, — сказал я, обращаясь к её удаляющейся спине.

      Хорошо, когда последнее слово остаётся за тобой. Кажется, будто это эффектно.  В смысле, мне кажется.

      А Лионе и горя мало. Она обернулась и, беззлобно усмехнувшись, затерялась среди столиков. Минут через пять она объявилась наверху, прямо надо мной, с типусом в золотой форме. Он совершал резкие механические движения в такт музыке, а Лиона крутилась, извивалась и раскачивалась, как настоящая колбасёрка; мягкие подошвы её сапог, касаясь стекла танцпола, становились чуть более светлыми и норовили раздавить маленького зелёного чёртика, копошившегося среди ног танцующих.

***

      До седьмого стаканчика, пока я говорил с Лионой, мне было почти весело, но, выпив ещё, я стал постепенно осознавать весь ужас положения. Я до мозга костей прочувствовал себя пленником огромного железного мешка под названием Город, и вокруг творилось форменное безумие. Фантасмагория какая-то. Я пил и пил, и чем меньше оставалось в бутылках мятно-шоколадного коктейля, тем страшнее мне становилось, словно я глотал не алкоголь, а чистый адреналин. От страха, безысходности и духоты я незаметно задремал.

      — А где толстый?

      — Не толстый, а ловкий.

      — Ловкий. Так куда он запропастился?

      — Дьявол знает. А что с пришельцем из прошлого?

      Вокруг меня вились голоса, и воняло сигаретами.

      — Алекс, с тобой всё в порядке?

      — Он говорить не может.

      — Ну и пусть не может.

      — Заберут его. В вытрезвитель. Он и так весь пол в «Green glaze» и «Paradise down» вымазал.

      — Ещё бы! — полтора литра «Plastic heart» выпил! И как он сидит до сих пор?

      — С помощью подлокотников.

      — Алекс, тебе очень плохо?

      Подчиняясь голосу Кати, я подал признак жизни.

      — Алекс, давай-ка выйдем, — Катя усиленно тёрла виски. — Надо.

      — Аб-зательно. Если Алексом называть не будешь.

      — Пойдём, пойдём, — Катя вцепилась мне в воротник. Я поднялся, отряхнул «Green glaze» с рубашки и вздохнул, когда очутился за дверями «Ада»: на свежем воздухе, прошедшем через кондиционеры, и в тишине, отдающейся слабым эхом пустых коридоров.

      — Ох ты! Я думал, с ума сойду от этого скрипа.

      — Это модем, музыкальный стиль такой.

      — Нет, модем приятнее пищит... Ты что-то хотела мне сказать?

      — Ты пьян?

      — В меру.

      — Тогда почему ты так себя вёл?

      — Я испугался белой горячки. Мне привиделся зелёный чёртик.

      — Он не привиделся!

      — В «Аду» все черти были красные. А я увидел зелёного.

      — Это розыгрыш такой. Кто увидит зелёного чёртика — тому приз: бесплатный день в этом клубе. Так что говори быстрее, где ты его видел, — Катя дёрнулась к дверям «Ада». Я поймал её, сказал прямо в лицо:

      — Ты туда больше не пойдёшь. И я не пойду.

      — Как скажешь...

      — КАТЯ!

      — Всё в порядке.

      — Тогда пойдём быстрее домой.

      — Я хотела сказать тебе то же самое. Мы не пойдём сюда больше. Никогда-никогда.

      — А домой пойдём?

      — Не сразу. Мне надо в одно место заглянуть ещё. Не бойся, не в клуб. А Лёша оказался уродским скотом... Ты помнишь, где я живу? Левел минус первый, квартира «бэ триста четырнадцать». Один дойдёшь? Прислонишь пальцы к квадрату у двери, она и откроется, — я ввела в базу твои отпечатки.

      — Откуда у тебя мои отпечатки?

      — Оттуда же, откуда и одежда, и информация обо всей... обо всей прочей хрени, — Катя с трудом удержалась, чтобы не выболтать что-то важное и мерзки секретное. — От Чёрного Кардинала. Она знает всё.

      — Очень рад за него. А ты-то куда идёшь?

      — В магазин. Мне за тебя аванс дали. Наконец-то принтер куплю.

      — Не упади по дороге.

***

      Посидев у дверей клуба несколько минут и убедившись, что Катя действительно ушла, я поднялся на минус первый уровень и почти у самой бэ триста четырнадцатой двери встретил  Лёшу, шедшего мне навстречу из противоположного конца коридора.

      — Эй, надо поговорить! — крикнул он мне и ускорил шаг.

      «Поговорить?» — подумал я. Если б он решил бить морду, то не стал бы разговаривать. Впрочем, бить морду мне особенно и не за что, а если и есть за что, то чёрт знает, какую ерунду наплели ему Катя с Лионой про дикие нравы моего времени.

      — Что случилось, Лёша?

      — Ты откуда такой вылез? — он с налёта толкнул меня в плечо, и я стукнулся затылком о дверь Катиной квартиры.

      — Умник, тоже мне! — проскрежетал он и повалил меня на пол ударом в висок.

      — Пришелец!!! — выкрикнул он в третий раз, схватил меня за воротник рубашки и приготовился повторить удар.

      Я был пьян. В душном клубе опьянение выразилось во внезапной сонливости, в которую я впал под гипнотические звуки «модема». Теперь же, пройдя некоторое расстояние по коридорам, я ощутил, что ноги меня не держат, а в мыслях полнейшая сумятица. Вдобавок этот Лёша, который хотел поговорить, а в итоге принялся дубасить... В трезвом состоянии я, может быть, и смирился бы с поражением в битве, найдя оправдание во внезапности нападения, но в тот момент тормоза у меня отказали, и я совершил предательский ход: ударил противника ногой под коленку. Будь у меня побольше времени, я бы прицелился так, чтоб не ломать Лёше ногу, а просто свалить его, однако времени не было: ещё пара мгновений, и моё ухо столкнулось бы с крепким кулаком, чему подсознание категорически воспротивилось. Я ударил, и Лёша упал на пол.

      Я вскочил, приложил ладонь к сенсорному квадрату и нашёл спасение в квартире бывшей Лёшиной подруги.

      Разумеется, я поступил очень плохо. Подло. В обычной драке, развязавшейся по непринципиальному вопросу, так делать нельзя никогда. Калечить людей надо лишь в том случае, если разгорается схватка не на жизнь, а насмерть. Почему? Ну, хотя бы потому, что если ты начал ломать ноги, то и твой противник может начать делать это. Тогда обычная драка из-за непринципиального вопроса перейдёт на новый, куда более жестокий уровень. Это наиболее веская причина соблюдать элементарный кодекс чести.

***

       Очутившись в безопасности, я снял противную липкую рубашку и повалился на диван. Что скрывать? — как и всегда в подобных ситуациях, я погрузился в состояние депрессии. Я стал перебирать дальнейшие варианты развития событий, начиная от индивидуальной Лёшиной мести и кончая расстрелом.

     Чёрт знает, какие порядки у них в Городе. Мало ли что ждёт не-гражданина, причинившего вред гражданину? Во многих обществах не-гражданину на моём месте ни на что хорошее рассчитывать не следовало бы.

      — Алекс. Требуется. Что-нибудь.

      От неожиданности я чуть не свалился на пол, но удержался, увидев, что тот, кто это произнёс, как раз на полу и находится. Робот-эллипсоид со светящимися глазами.

      — Требуется. Что-нибудь. — Повторил робот. Пришлось не на шутку напрячь аналитический аппарат мозга, чтобы разгадать в словах Макса вопрос.

      — Нет, спасибо, всё хорошо. А ты разговариваешь!

      — Плохо. Мало. Оперативной. Памяти. Требуется. Убрать. Вашу. Грязную. Одежду.

      — Ну, убери, если требуется.

      — Я. Спросил.

      — Чего ещё?

      — Требуется. Убрать. Вашу. Грязную. Одежду. С вами. Точно. Всё. В порядке.

      — В порядке, в порядке.

      — Требуется. Убрать. Вашу. Одежду.

      — Ну убери, убери. Или ты с меня её снять хочешь?

      — Формулируйте. Команды. Точнее.

      — Требуется убрать мою одежду. Вон ту, которая на кресле лежит. Подать тебе её?

      — Не требуется. Я. Сам. Возьму. — Робот подполз к креслу, выпустил из боков две извивающиеся, как шланги от душа, руки, подобрал рубашку и уполз с ней в ванную комнату, предупредив напоследок:

      — Если. Что-то. Потребуется. Позовите. Меня. Зовут. Макс. Если. Вы. Не. Забыли. Ека. Попросила. Присматривать. За вами.

      Ека... Кто такая Ека? Ах, Ека!

      Ека — это Катя. Уродливо сокращённое имя «Екатерина» — то же, что и «Алекс».

      Ека попросила Макса присматривать за мной. А Чёрный Кардинал попросила Еку.

      Чёрный Кардинал — это Анжела Заниаровна.

      Она знает всё... А «всё» — это сколько?

      Мои чувства стали мелкими, совсем поверхностными, — как всё в Городе. И под ними скрывалась тайна, — как пряталась и ждала своего часа собиравшаяся под Городом сила. Сила огромного ядерного реактора, или сила чёрной формы Анжелы Заниаровны, — один Главный Теоретик разберёт. Что-то здесь точно было, и оно не хотело, чтобы я его увидел. Оно пыталось ослепить меня огнями «Ада», оглушить музыкой «модема», отупить белым алкоголем, зелёными чертенятами и коротенькими мыслями Лены. Но я не сдамся. Лёша правильно сделал, что стукнул меня по черепу, — молодец Лёша. Благодаря удару со дна мозга всплыло то, что я услышал однажды от гениального Учителя, но забыл, как наркотический сон на Зоне.

      Есть такое страдание, о котором никто не догадывается. Его, не сделав интеллектуального усилия, невозможно почувствовать физически, — но человек, в чьём теле поселилась такое страдание, начинает вести себя как раненный зверь. Он сломя голову бежит от самого себя — и попадает прямо в Преисподнюю. Он делает всё, чтобы на корню разрушить свою жизнь и убить все ростки духовной свободы, дарованные ему от рождения. Неуловимое страдание рождает в человеке самый страшный на свете грех — равнодушие. Из-за равнодушия приходят в упадок великие цивилизации: создателям становится на них наплевать. Из-за равнодушия люди убивают и предают: им наплевать, что чувствуют убиваемые и предаваемые.  В конце концов, из-за равнодушия люди сами гибнут. Говоришь человеку: «Ты погибнешь», — а он: «Мне наплевать!».   Люди без идеи всегда говорят: «Наплевать...».

      А мы говорим: «Нет!».

      Все думали, что через сто лет мир будет примерно таким, как Город механистов.

      Но мир не такой. Город — это островок старой эпохи в океане эпохи новой. А почему старая эпоха ушла? — Потому что несла в себе критическую ошибку. Она произвела на свет таких людей, которым на неё наплевать, — и их равнодушие обернулось для неё гибелью.

      Мне срочно требовалось протрезветь и выяснить, с какой стороны городских стен антиутопия: с внешней или со внутренней. И хорошо бы, чтоб в процессе решения этого вопроса мне самому не стало наплевать.

***

      Двери чмокнули.

      Пришла Катя и принесла небольшую пластиковую коробку.

      — Нашёл квартиру? Молодец.

      Она была страшно довольна.

      — По-твоему, я не могу четыре цифры запомнить?

      — Как знать, как знать... — Катя поставила коробку у диван, согнала меня с кресла перед компьютером и положила рядом с системным блоком латунный цилиндрик, похожий на напёрсток. — Какой я девайс нарыла, а? Сейчас в сети скины найду, запущу, и Ник Борисович в унитазе утопится от зависти, а Чёрный Кардинал... тоже будет завидовать.

      — Чёрный Кардинал — это Анжела Заниаровна?

      — Ага. Только не говори о ней много, а то... она этого не любит. Если хочешь — открой синтезатор, я там как раз на ноль часов «Cheese pies» поставила. И кофе. Тебе обязательно надо выпить кофе, чтобы нейтрализовать химию из «Plastic heart», — а иначе завтра голова взорвётся. 

      — Неполадок в физических устройствах не обнаружено. — Успокаивающе заскрипел компьютер. — Ошибок в драйверах не обнаружено. Система готова. Подтвердите включение. Включение подтверждено. Вас приветствует operation system «Treedimensional».

      — Быстро запустилась, — похвалил я компьютер и поставил перед Катей её тарелку с пирожками и кружку.

      — С быстротой этой версии «Treedimensional» может сравниться только её безотказность...

      — Ошибка при connection, — сообщил компьютер. — Отказ в вызове приложения. Хотеть ли вы restart Интернет-проводник?

      — ...Безотказность и качество русификации... Ага, а вот и скины. Пятнадцать гигабайт... отличненько.

      — Что ты купила? Бомбу?

      — Не твоё дело.

      — Лучше бы своему роботу оперативной памяти принесла.

      — О-о-о, — удивилась Катя, — у вас тут с Максом левый чёс за моей спиной? Он кому попало о своих проблемах не рассказывает... Как думаешь, где здесь лучше окну находиться?

      — Не знаю. А куда ты окно прорубать собралась?

      Катя не ответила, подошла к дивану и, прищурив правый глаз, долго рассматривала стену напротив. Наконец выбрала подходящее место, прилепила туда латунный цилиндрик и произнесла:

      — Активация.

      Цилиндрик оказался мини-проектором. Вокруг него зажглось большое окно с белой рамой без створок и форточек. За окном на фоне облачного заката цвета гранатовых зёрен шевелилось море, справа торчал плавный чернильно-чёрный  утёс. Солнце светило нам прямо в глаза, но не слепило и не отбрасывало в комнату ни единого блика, словно смотрело на нас с экрана телевизора. Да так оно, по сути, и было. При ближайшем рассмотрении стало видно, что облака, море и все остальные объекты состояли из квадратиков — пикселей, — а утёс был прорисован с излишней претенциозностью и выглядел на картинке инородным предметом. Но Катя восхищённо смотрела на новое украшение квартиры, бывшей с этого момента не такой стандартной, как остальные, и ставшей чуточку престижней. Она села на диван, невзначай привалилась ко мне и опомнилась, лишь когда пролила кофе мне на штаны. Она была очень взволнована, и я решил, что она никогда не видела моря.

      — Как красиво, да Алекс?.. Прости, пожалуйста, за кофе... Ты точно не обиделся?.. А ты на море был когда-нибудь?

      Я сказал, что не был, но, в отличие от шоколадного батончика, намереваюсь его ещё не раз увидеть. Катя ответила, что это невозможно, что до моря не добраться никому, и что даже за пределы Города выходить крайне опасно.

      — Ну-ну, — поддакнул я, а Катя шикнула и сделала такое лицо, с каким поминала Чёрного Кардинала. Она не придала значения прикосновению ко мне, успокоилась, ушла в ванную и вернулась, облачившись в розовый купальный халат.

      Из стены выехало два цилиндрических гроба; Катя сказала, что это постели. Я заявил, что в это дьявольское устройство ни за что не полезу, а лучше посплю на диване. Катя назвала моё решение очередным первобытным предрассудком и нежеланием принимать прогресс. Я сказал, что если прогресс нашёл воплощение в таких жутких механизмах, то это полный пинцет. А потом я всё-таки согласился.

      — Понимаешь, Катя, я в юности поклялся не спорить с женщинами в розовых халатах.

     И залез в правый цилиндрический гроб, а Катя легла в левый. А когда цилиндры вместе с нами задвинулись обратно в стену, оказалось, что мы с Катей в одной постели, и что мне без посторонней помощи оттуда не выбраться. Отбиваться и звать на помощь было бессмысленно, и пришлось пойти на хитрость, а именно, прикинуться очень пьяным, сделать вид, что мне на всё наплевать, и ждать, пока Катя уснёт.

***

      Катя уснула, я нажал в своём гробу на красную кнопку «Eject», и дьявольское устройство послушно выпустило меня из стены.

      На бутафорском окне чернело тропическое небо, и это было бы красиво, но зеленоватый свет в Катиной квартире на ночь не выключался, а только немного тускнел, словно в больничной палате, и всё портил. Вот он, прогресс: искусственный интеллект сделали, а простого выключателя поставить не могут...

      Я очутился у бутафорского окна, прислонил к нему руку. Из латунного цилиндрика на неё спроецировались звёзды и серп месяца, по ногтям пополз Млечный Путь, к запястью потянулись волны.

      На «улице», должно быть, уже готовится светать. Час Быка.  Самое время творить тёмные делишки.

      — Макс! — шёпотом позвал я. — Макс, ты спишь?

      — Я. Обрабатываю. Полученную. За день. Информацию. С точки. Зрения. Естественного. Интеллекта. Это. Можно. Назвать. Сном.

      Макс переключился в ночной режим и говорил очень тихо.

      — Макс, сделай кофе, пожалуйста.

      — Сейчас.

      Я сел с дымящейся кружкой на диван, посмотрел на стену, в которой спала хозяйка квартиры и милого услужливого робота, и подумал, что не ошибался насчёт механистов. В Городе ещё не кончился двадцать первый век, и женщины такие же, как в 2005-ом году, только с оранжевыми радужками. Сон в одиночестве доставляет им почти такое же физическое неудобство, как сон на голой земле. К тому же, женщинами, о которых я говорю, владеет страх, что они перестанут нравиться, и их чары, способные повергать на колени и самых могучих героев, однажды не сработают.

      Катя не хотела спать одна, и ей было интересно, подействуют ли её чары на выходца из тьмы веков. Человеку не дано заглядывать в чужие черепные коробки, но можно не сомневаться: именно это мотивировало её поведение перед сном.

      Мужское тщеславие вопияло, что я нравлюсь Кате, и я старательно пытался его заткнуть. Вряд ли так уж и нравлюсь, а если и да, то рассчитывать на сколько-нибудь долговременную её ко мне склонность было бы опрометчиво.

      Паранойя спорила с честолюбием, вкрадчиво нашёптывая, что Катю просто-напросто наняли, чтобы она усыпила мою бдительность и подготовила к предстоящей обработке, какой бы она ни была. Но я и паранойю заткнул. Пока преждевременно думать о Кате плохо.

      Анжеле Заниаровне или кому-то, кто стоит за ней, что-то от меня требуется. Но пока я не выяснил, зачем я понадобился в Городе механистов, предполагаемый Катин интерес, равно как и её гипотетическое коварство, будет лишь без пользы отнимать интеллектуальные ресурсы. Жизнь не шпионский роман, чтобы допускать существование столь предсказуемых и однозначных комбинаций.

      — Tomorrow... — сказал я красивое и таинственное английское слово и растянулся на диване. Я помечтаю об этом туманным завтрашним днём, когда в мозгу накопится такое количество информации, которое имеет смысл обрабатывать. Сегодняшнюю же ночь надо посвятить кое-чему другому.

      Тёмным делишкам.

***

      Я лежал на диване с закрытыми глазами и вспоминал. Меня ожидал или триумф или кошмар, ибо этой ночью я вознамерился подчинить себе колдовство. Мне тяжело было вспоминать мир за пределами Города, словно он приснился, и я из 2005-ого года попал сразу в Катину квартиру. Сновиденческая природа вчерашнего прошлого и вызывала равнодушие. Мне сложно было принять, что я нужен не здесь, в мире функциональности и комфорта, а там, под Дождём, среди Руин. Я не мог пробудить в душе ни одного яркого воспоминания; чувства всего за один день покрылись коркой. Возможно, я просто ещё не совсем трезв.

      На равнодушие надо отвечать ожесточением. В этом и кроется суть Идеи: чувства, вера, вдохновение, — всё может прийти, а может и схлынуть, но человек с Идеей, несмотря ни на что, не забудет, что ему надо делать.

      У меня не было Идеи. Я убедился в этом, когда люди с оружием сажали меня в грузовик. Будь у меня Идея, я бы что-нибудь да и сделал; так просто они бы меня не схватили.

      Я не разобрался в себе. Трижды мудрый Учитель завещал не спешить говорить, под чьим знаменем я иду. Когда я был с ним, со Светой и Антоном, то был уверен, с кем и ради чего мне идти. Я уверен в этом и ныне, но пыл прошёл, и не хочется идти никуда и ни за что, и даже воспоминание о том, как упал, оглушённый прикладом, верный друг Антон, не вызывает внутри никакого отклика.

      Я непременно отвечу, под чьё знамя следует встать, где истина, за которую стоит сражаться. Но надо разобраться в себе. Не спеша, продуманно и тактично взять штурмом твердыню равнодушия; почувствовать, чего же именно мне надо. Донести не до Лионы, так до самого себя слова, что теперь жизнь нуждается в оправдании.

      Я попытался почувствовать свободу и чудеса, ждавшие меня за стенами Города. Но не получилось. В будущем было много закрытых дверей.

      Я попытался снова.

      И снова не получилось.