В кабинете военного коменданта прежде всего лез в глаза огромный написанный маслом портрет Адольфа Гитлера. Это произведение изобразительного искусства принадлежало кисти местного художника-самоучки, великодушно подарившего фюреру глупые, оловянные глаза и несообразно большую с размером лица лихую косую чёлку. Кроме того, шутник-живописец сумел каким-то незаметным мазком сделать невыразительную физиономию Гитлера похожей одновременно на потрёпанное, серое от бессонницы лицо распутной женщины и на распухшего базарного пьяницу.
Эта картина всегда приводила в смятение эстетические вкусы майора Демеля.
Через день после трагической кампании под деревушкой Медведевкой он вошёл в кабинет и, не отрывая глаз от портрета, брезгливо сказал:
— Послушай, Ганс, это меня шокирует, приводит в уныние, бесит!
— Не капризничай, Франц, портрет как портрет, правда, чуть аляповатый, но не хуже, чем многие другие. Не надоело тебе твердить каждый раз одно и то же?
— Хорошо, не буду! Тем более, что ты всё равно останешься при своём мнении: глаза, нос, чёлка есть — значит, это наш любимый фюрер!
Невысокий, худощавый, с приятным живым лицом, в новом чёрном мундире, майор Демель был полной противоположностью Гансу Шварцу — крепкому, ладно сбитому, выше среднего роста блондину с белёсыми, невыразительными глазами и светло-рыжими густыми бровями.
Демель прошёлся по кабинету, рассеянно посмотрел в окно и сел напротив коменданта так, что портрет Гитлера стал ему не виден. Он был сильно взволнован:
— Мне не нравится вся эта история, Ганс. Тебе не кажется, что нас водят за нос? Пора кончать с полумерами!
— Не нужно усложнять, Франц. Всё значительно проще. Война! Сегодня они нас — завтра мы их!
— Интересно ты рассуждаешь!
— Не нравится?
— Наоборот, я просто преклоняюсь перед твоими талантами.
— Что ты имеешь в виду? — чувствуя подлог, спросил Шварц.
— Твой доклад группенфюреру.
— Разве плохо?
— Отлично! Ты окончательно убедил меня, что не обязательно хорошо делать свою работу — это не самое главное. Нужно уметь доложить! Немного слёз по поводу ужасных обстоятельств, чуть-чуть неотразимой скромности, кучу обещаний, произнесённых с пафосом, — и всё в порядке. Ты почти герой, хотя всем ясно, что ты угробил сотню солдат и бесславно провалил операцию.
— Ну, ты уже переступаешь все границы! Я выполнял приказ, а обстановка изменилась не по нашей воле и вине. Мы шли по ложному пути. Разве в этом виноват только я? Ты виноват не меньше! У тебя, мой друг, странный беспокойный характер — ты всё усложняешь, сомневаешься, чего-то ищешь. А зачем? К чему это может привести? Только к неприятностям!
— А ты всё упрощаешь, принимаешь мир таким, каким он тебе больше подходит, и я тебе от души завидую. Всё всегда у тебя хорошо! Вокруг тебя всё так же чисто и ясно, как в глазах твоей прелестной Наташи.
— А хороша, не правда ли?
— Я не об этом.
— А ты ответь всё-таки.
— Позже. Я хочу понять, как ты ухитряешься что-то делать, а мозг твой в это время отдыхает?
— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?
— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.
— И всё-таки ты считаешь меня дураком!
— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.
— А что тебе мешает?
— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?
— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?
— Она мне сестра…
— Люблю, конечно.
— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?
— А ты уже знаешь?
— Служба.
— Однако…
— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.
— Напрасно ты вспомнил Шарлотту рядом с этой девкой. Понимаешь, Франц, как-то нужно решать и этот вопрос.
— Вот видишь, как у тебя всё хорошо! Это не измена жене, а решение одного из вопросов. И всё становится на свои места. Первая же уличная женщина тебя вполне удовлетворяет. А кровь великой нации смешивается чёрт её знает с чем!
— Брось, Франц, опять ты ударился в свою философию.
— Не понимаем мы друг друга. Однако перейдём к делу. Меня беспокоит несколько обстоятельств, и прежде всего судьба капитана Келлера.
— Что именно?
— Этот погром означает его провал, другого объяснения я не нахожу.
— Это возможно.
— Не только возможно, а факт! Вторые сутки он не выходит на связь, а всегда был точен.
— Может быть, что-то мешает.
— Может быть. Но действия партизан! Откуда у них такая осведомлённость?
Шварц неторопливо прошёлся от окна к дверям и обратно и рассудительно сказал:
— Не волнуйся, Франц, ничего страшного нет. Группенфюрер обещал прислать карательный батальон. Расположение партизан мы знаем. Не удалось раздавить голову — ударим по всему туловищу!
— С карателями — это точно?
— Точно.
— Срок?
— В течение недели.
— Это хорошо, но так или иначе, выглядим мы с тобой пока неважно. Мне, откровенно говоря, так и не удалось установить истинной причины последнего провала. Я чувствую, нас водят за нос. В каждом русском, который клянётся в верности нам, мне чудится враг.
— Надеюсь, Наташа вне подозрений?
— Пока — да.
— Почему — «пока»?
— Есть у русских поговорка: в тихом омуте черти водятся.
— Пугаешь? — с усмешкой спросил Ганс.
— Нет, но если у тебя есть совесть, то ты не отнимешь у них волю, упрямство, необузданный фанатизм и какое-то закоренелое недоверие и неистребимую ненависть к нам.
— Не у всех.
— Не верю я переметнувшимся к нам канальям. Можно всегда, в любой момент получить нож в спину. Тебе не мешало бы это иметь в виду.
— Опять ты усложняешь!
Демель встал, медленно прошёлся по кабинету, остановился у окна, зябко повёл плечами, устало опустил веки. Шварц удивлённо посмотрел на него — весь его вид говорил о чём-то значительном и тревожном. Демель вернулся к столу и произнёс изменившимся голосом:
— Предчувствие у меня нехорошее, это моё шестое чувство не даёт покоя.
— Брось ты всякой ерундой заниматься — мысли, предчувствия…
— Хорошо, — ответил Демель, — продолжим разговор о деле. Погиб капитан Топорков. Хоть и дурак был, а жаль: дело он своё знал, тщательно был проверен. Бургомистр рекомендует на его место своего племянника. Я с ним сегодня познакомился. Впечатление производит неплохое: решителен, смел, умён, за измену приговорён большевиками к расстрелу. Из тюрьмы бежал, перешёл линию фронта. Оказал немалую услугу нашим войскам.
— Как ты это установил? — спросил Шварц.
— Это свидетельствует генерал Теске, наш общий знакомый. Использованы и другие источники, и предварительная проверка показала, что Крылов говорит правду. Думаю, что командиром роты его поставить можно, тем более, если говорить откровенно, выбора у нас нет. Затем сделаем глубокую проверку. Во всяком случае повесить мы его всегда успеем.
— Не возражаю. К тому же я очень верю бургомистру. Он всегда боится, дрожит даже тогда, когда скрипит телега, — засмеялся Шварц, — и если бы сомневался в племяннике, то не поручился бы за него.
— Это довод сомнительный.
— Не скажи. Я бургомистра вижу насквозь. Его приторно-скорбную физиономию и трусливые, бредово-фантастические мысли я читаю, как раскрытую книгу.
— Но ты не умеешь читать по-русски. Есть же и у него норов, характер и индивидуальность.
— Нет! И ещё раз нет! Это, уверяю тебя, — дремучая посредственность, трусливая, жалкая, готовая лизать нам сапоги, только бы сохранить свою никому не нужную жизнь.
— Нужна ли кому его жизнь — не нам с тобой судить, — задумчиво и осуждающе ответил Демель. — Ты сегодня, Ганс, рассуждаешь очень красиво и категорично. Подожди, не нарушай ход моих мыслей. Скажи, не кажется тебе, что мы откусили от яблока больше, чем можем проглотить?
— Чепуха! — звонко ответил Шварц.
— Хорошо. Тогда реши задачку на сообразительность. Скажи, какая разница между разносторонностью и разбросанностью?
— Глупый вопрос.
— Нет, не глупый!
— Деловой человек не должен быть разносторонним, — тоном, не допускающим возражений, сказал Шварц.
— Разбросанным — ты хотел сказать, ибо разносторонность талантов нашего фюрера общеизвестна!
Шварц побледнел, но Демель, не обращая внимания на его замешательство, продолжал:
— Мы потрясли весь мир, везде успели, везде сказали своё слово. Хайль Гитлер!
— Хайль! — вскочил Шварц.
— Но дело не в этом, Ганс. Ты меня не перебивай… И везде, где мы прошли и находимся сейчас, вся земля усеяна могилами!
— Франц! Даже стены имеют уши!
— Надеюсь, не в твоём кабинете.
— Пусть так, но мне тяжело тебя слушать, — беспокойно произнёс Шварц. — Нужно жить проще!
Демель подсел к столу, неторопливо, пристально посмотрел на Шварца и задумчиво сказал:
— Не понимаю я тебя. Или ты играешь, или действительно не понимаешь, что творится вокруг! Неужели грудастая Зинка с пьяными коровьими глазами и идеальными бёдрами затмила для тебя всё на свете?
— А к чему много думать? Мы с тобой всё равно изменить уже ничего не сможем, а в гроб заколачивают всех одинаково — и философов и дураков.
Демель поёжился, упёрся подбородком в ладони и убеждённо сказал:
— Есть люди, которые думают иначе, им надоели обман, ханжество, коварство. Были — большая цель, перспектива! И сейчас я стремлюсь к ним, собираю последние силы, не жалею себя и людей… Я ещё в движении, а цели и перспективы уже нет! Растаяли, как прекрасный мираж в песчаной пустыне. И я всё думаю…
— Ну зачем много думать? — бесцеремонно перебил Шварц.
— Это я уже слышал, — раздражённо ответил Демель.
— И ещё услышишь сто раз, — не смущаясь, продолжал Шварц. — Нам это ни к чему! Нужно стрелять — стреляй! Подвернулась женщина — не теряйся и не мудрствуй лукаво, а то она же тебя и осудит за нерешительность.
— А какая тогда разница между человеком и обыкновенной свиньёй?
— А нужна она тебе — эта разница?
— Всё, Ганс, мы зашли в тупик. Ты оставайся здесь, а я попробую поискать выход. Хотя, впрочем, для таких, как я, этого выхода уже нет, все пути отрезаны.
— Брось, Франц, — снисходительно, как бодрящийся родственник безнадёжно больному, сказал Шварц, — экий ты хлюпающий интеллигентик! Я твёрдо уверен, что если бы каждый ноющий нёс за свои слова ответственность, то потоки ненужного красноречия основательно бы иссякли. Не доведут тебя до добра твои мысли. Да и не так уж всё плохо, как тебе представляется! Кстати, — промолвил он вдруг, без всякой связи с предыдущим, — что удалось установить об исчезновении дочери бургомистра? Переживает старик — приходил ко мне, плакал.
Демель удивлённо взглянул на своего друга — как так быстро можно переключить свои мысли и чувства, точно скорость в автомобиле? — и сказал сдержанно:
— Гердер занимался этим вопросом. Есть данные, что она утонула.
— Утонула? — удивился Шварц.
— Да. Видимо, самоубийство.
— Странно. А мотивы?
— Гердер соблазнил её, не проявив при этом деликатности.
— Из-за этого топиться? Какие нежности!
— Она была хорошей девушкой, Ганс. Неужели ты этого не понимаешь? Это же не Зинка-официантка.
— Я всё прекрасно понимаю, но зачем из чепухи устраивать трагедию? Все, даже очень хорошие девушки, когда-нибудь становятся женщинами, и не так уж это важно, при каких обстоятельствах произойдёт это событие.
— Хорошо, — примирительно сказал Демель. — Скажи мне лучше, какие у тебя новости по «Кроту»?
— Прибывает группа инженеров-строителей, сапёрный взвод и специальная буровая техника. Сроки на проведение изыскательских работ и составление проекта жёсткие. Когда начнётся строительство, — основной рабочей силой будут пленные. Приказано учесть среди населения каменщиков, бетонщиков и рабочих других строительных специальностей. Весь человеческий материал по окончании, работ подлежит уничтожению. Это неизбежно; сам понимаешь — объект очень важный.
— Всё нормально, только непонятно — зачем? Хоть изредка нужно уметь смотреть правде в лицо?
— Что ты имеешь в виду?
— Положение на фронте.
— Конкретнее.
— Сталинград.
— Ну, знаешь, Франц, на войне, как на войне! Временные неудачи. В целом гениальный план фюрера осуществляется строго, как задумано.
Демель внимательно слушал, затем махнул рукой и почти беззвучно, точно рыдая, захохотал. Чёрные глаза, казалось, пронзали Шварца насквозь. Наконец он, всё ещё всхлипывая от смеха, выдавил:
— Прелестно, Ганс, ты явно делаешь успехи, но запомни, финал может быть только один: нам классически, без промаха дадут под зад, да ещё в наказание, как провинившихся шалунов, поставят в угол. Нет, не то! Это не спасение, а, скорее, наоборот. Тебе хорошо! Но хоть раз в жизни сними ты розовые очки и посмотри на вещи здраво. Мы заварили в мире большую кашу и верили в нашу счастливую звезду. Мы шли вперёд, и всё было хорошо, пока не нарвались на русских, этих, как мы любили говорить, азиатов. Что греха таить — теперь они элементарно колотят нас. Почему? В чём дело? Что, собственно, изменилось. Разве мы стали слабее или превратились в дураков? Нет, конечно. Просто они сильнее нас. И не только армия, но и что-то другое… Наш государственный и военные механизмы оказались тяжелобольными. Вот в этом, по-моему, и заключаются самые серьёзные причины наших неуспехов.
— О чём ты говоришь?
— Войну мы проиграем, — не задумываясь, ответил Демель.
— Что?! — почти крикнул Шварц.
— Это неизбежно.
— А я уверен в нашей победе!
— Врёшь, Ганс, не уверен, — спокойно сказал Демель.
— Уверен!
— Нет, просто ты желаемое выдаёшь за действительное. И, что самое интересное, сам начинаешь верить в свой карточный домик, который завалится от любого, даже очень лёгкого ветерка.
— Я никак не могу понять, чего ты добиваешься?
— А ты пойди и спроси об этом своего, а ещё лучше моего, шефа. Может быть, они тебе помогут?
— Прости меня за прямолинейность, — обиделся Шварц, — но я солдат, а не доносчик, тем более, что едва ли кто лучше меня знает твою преданность Германии.
— Спасибо, Ганс, спасибо! Это ты сказал точно. Я ненавижу всех врагов Германии и особенно русских, этих маньяков, которые, я чувствую, погубят нас. И что бы ни случилось, я по-прежнему буду убивать каждого, кто не только борется против нас, но и мыслит иначе…
— Верю, Франц, — великодушно сказал Шварц. — А какие же всё-таки свежие новости с фронта?
— Плохо.
— Преувеличиваешь!
— Нет, Ганс, истина. Шестая армия крепко засела под Сталинградом, и сейчас фюрер занят не тем, как взять его, а спасением окружённой армии Паулюса. Под благовидным предлогом он спешно снимает дивизии с западного фронта для специально созданной группы армий «Дон» под командованием Манштейна. Она должна разорвать кольцо окружения.
— А как Англия?
— Что, в сущности, Англия…
— Англия — это второй фронт!
— Исключено!
— Как знать!?
— Нет, это точно.
— Значит, всё в порядке! — со свойственным ему оптимизмом сказал Шварц.
— Поживём — увидим. А пока они нас лупят и без второго фронта. Но вся борьба ещё впереди!
Майор Демель посмотрел внимательно на своего собеседника и решил, на всякий случай, сделать ему небольшую уступку:
— Вообще-то, Ганс, я понимаю, что решение о строительстве объекта в нашем районе ещё раз подчёркивает гениальность нашего фюрера, в данном случае — прозорливость и предусмотрительность.
— Ты серьёзно так считаешь?
— Конечно.
— Хайль Гитлер! — рявкнул Шварц.
— Хайль! — ответил Демель.
В дверь постучали.
— Войдите, — вежливо сказал Шварц.
Появилась улыбающаяся Наташа.
— Срочный пакет, — доложила она и кокетливо стрельнула блестящими глазами.
Шварц расцвёл великодушной улыбкой и пошёл навстречу.
— Спасибо, Наташа.
— Посыльный требует расписку, — сказала Наташа.
— Это что ещё за новости? — надменно спросил Шварц.
Наташа ответила очень милой сочувствующей улыбкой, молча пожала плечами и с лёгким наклоном головы подала пакет. Шварц вскрыл конверт, расписался на нём и отдал Наташе. Она вышла.
Шварц подал бумагу Демелю.
— От железнодорожного коменданта. Прибыла техника для строителей.
— А как дело на этом фронте? — спросил Демель, пробежав по документу глазами.
— На каком? — не понял Шварц.
— Я — о Наташе.
— А… — Ганс самодовольно усмехнулся. — Честно говоря, я не тороплюсь, хочу, чтобы она сама бросилась мне на шею!
— И как?
— По-моему, она уже близка к этому, а у меня всё недостаёт времени.
— Займись, эта связь тебя не унизит, и арийская кровь не пострадает. Прекрасная женщина!
— Нравится? — снисходительно спросил Ганс.
— Не скрою, очень! Красива необыкновенно и прекрасно воспитана…
Шварц громко захохотал, и когда смех начал иссякать, доверительно сказал:
— Всё это так, но она по-детски наивна. Глупенькая девчонка! Мечтает о настоящей, большой любви, о замужестве. Романтична и экзальтирована. Нет у неё чувства меры!
— Зато у неё в избытке есть всё остальное, чем привлекает нас женщина! А что касается замужества, надеюсь, ты не выдал ей аванса.
Друзья рассмеялись.