В кабинете военного коменданта прежде всего лез в глаза огромный написанный маслом портрет Адольфа Гитлера. Это произведение изобразительного искусства принадлежало кисти местного художника-самоучки, великодушно подарившего фюреру глупые, оловянные глаза и несообразно большую с размером лица лихую косую чёлку. Кроме того, шутник-живописец сумел каким-то незаметным мазком сделать невыразительную физиономию Гитлера похожей одновременно на потрёпанное, серое от бессонницы лицо распутной женщины и на распухшего базарного пьяницу.

Эта картина всегда приводила в смятение эстетические вкусы майора Демеля.

Через день после трагической кампании под деревушкой Медведевкой он вошёл в кабинет и, не отрывая глаз от портрета, брезгливо сказал:

— Послушай, Ганс, это меня шокирует, приводит в уныние, бесит!

— Не капризничай, Франц, портрет как портрет, правда, чуть аляповатый, но не хуже, чем многие другие. Не надоело тебе твердить каждый раз одно и то же?

— Хорошо, не буду! Тем более, что ты всё равно останешься при своём мнении: глаза, нос, чёлка есть — значит, это наш любимый фюрер!

Невысокий, худощавый, с приятным живым лицом, в новом чёрном мундире, майор Демель был полной противоположностью Гансу Шварцу — крепкому, ладно сбитому, выше среднего роста блондину с белёсыми, невыразительными глазами и светло-рыжими густыми бровями.

Демель прошёлся по кабинету, рассеянно посмотрел в окно и сел напротив коменданта так, что портрет Гитлера стал ему не виден. Он был сильно взволнован:

— Мне не нравится вся эта история, Ганс. Тебе не кажется, что нас водят за нос? Пора кончать с полумерами!

— Не нужно усложнять, Франц. Всё значительно проще. Война! Сегодня они нас — завтра мы их!

— Интересно ты рассуждаешь!

— Не нравится?

— Наоборот, я просто преклоняюсь перед твоими талантами.

— Что ты имеешь в виду? — чувствуя подлог, спросил Шварц.

— Твой доклад группенфюреру.

— Разве плохо?

— Отлично! Ты окончательно убедил меня, что не обязательно хорошо делать свою работу — это не самое главное. Нужно уметь доложить! Немного слёз по поводу ужасных обстоятельств, чуть-чуть неотразимой скромности, кучу обещаний, произнесённых с пафосом, — и всё в порядке. Ты почти герой, хотя всем ясно, что ты угробил сотню солдат и бесславно провалил операцию.

— Ну, ты уже переступаешь все границы! Я выполнял приказ, а обстановка изменилась не по нашей воле и вине. Мы шли по ложному пути. Разве в этом виноват только я? Ты виноват не меньше! У тебя, мой друг, странный беспокойный характер — ты всё усложняешь, сомневаешься, чего-то ищешь. А зачем? К чему это может привести? Только к неприятностям!

— А ты всё упрощаешь, принимаешь мир таким, каким он тебе больше подходит, и я тебе от души завидую. Всё всегда у тебя хорошо! Вокруг тебя всё так же чисто и ясно, как в глазах твоей прелестной Наташи.

— А хороша, не правда ли?

— Я не об этом.

— А ты ответь всё-таки.

— Позже. Я хочу понять, как ты ухитряешься что-то делать, а мозг твой в это время отдыхает?

— Ты либо хвалишь меня, либо считаешь законченным болваном. Кто же сейчас живёт иначе? Да и ты давно ли стал другим?

— Я? Впрочем, где-то ты прав, Ганс, видимо, ты ближе к истине, чем я.

— И всё-таки ты считаешь меня дураком!

— Нет. Я уже сказал, что завидую тебе. Если бы я мог так же, как ты, — легко и просто.

— А что тебе мешает?

— Подожди, я хочу понять! Вот скажи мне, как друг, ты любишь Шарлотту?

— Знаешь, что люблю, — зачем спрашиваешь?

— Она мне сестра…

— Люблю, конечно.

— Тогда объясни, как можно связать любовь к ней, этой чистой, преданной тебе женщине, с твоими ночными похождениями с этой пухленькой официанткой из казино?

— А ты уже знаешь?

— Служба.

— Однако…

— И должен тебе сказать, вкус у тебя, если судить по этому увлечению, превульгарнейший.

— Напрасно ты вспомнил Шарлотту рядом с этой девкой. Понимаешь, Франц, как-то нужно решать и этот вопрос.

— Вот видишь, как у тебя всё хорошо! Это не измена жене, а решение одного из вопросов. И всё становится на свои места. Первая же уличная женщина тебя вполне удовлетворяет. А кровь великой нации смешивается чёрт её знает с чем!

— Брось, Франц, опять ты ударился в свою философию.

— Не понимаем мы друг друга. Однако перейдём к делу. Меня беспокоит несколько обстоятельств, и прежде всего судьба капитана Келлера.

— Что именно?

— Этот погром означает его провал, другого объяснения я не нахожу.

— Это возможно.

— Не только возможно, а факт! Вторые сутки он не выходит на связь, а всегда был точен.

— Может быть, что-то мешает.

— Может быть. Но действия партизан! Откуда у них такая осведомлённость?

Шварц неторопливо прошёлся от окна к дверям и обратно и рассудительно сказал:

— Не волнуйся, Франц, ничего страшного нет. Группенфюрер обещал прислать карательный батальон. Расположение партизан мы знаем. Не удалось раздавить голову — ударим по всему туловищу!

— С карателями — это точно?

— Точно.

— Срок?

— В течение недели.

— Это хорошо, но так или иначе, выглядим мы с тобой пока неважно. Мне, откровенно говоря, так и не удалось установить истинной причины последнего провала. Я чувствую, нас водят за нос. В каждом русском, который клянётся в верности нам, мне чудится враг.

— Надеюсь, Наташа вне подозрений?

— Пока — да.

— Почему — «пока»?

— Есть у русских поговорка: в тихом омуте черти водятся.

— Пугаешь? — с усмешкой спросил Ганс.

— Нет, но если у тебя есть совесть, то ты не отнимешь у них волю, упрямство, необузданный фанатизм и какое-то закоренелое недоверие и неистребимую ненависть к нам.

— Не у всех.

— Не верю я переметнувшимся к нам канальям. Можно всегда, в любой момент получить нож в спину. Тебе не мешало бы это иметь в виду.

— Опять ты усложняешь!

Демель встал, медленно прошёлся по кабинету, остановился у окна, зябко повёл плечами, устало опустил веки. Шварц удивлённо посмотрел на него — весь его вид говорил о чём-то значительном и тревожном. Демель вернулся к столу и произнёс изменившимся голосом:

— Предчувствие у меня нехорошее, это моё шестое чувство не даёт покоя.

— Брось ты всякой ерундой заниматься — мысли, предчувствия…

— Хорошо, — ответил Демель, — продолжим разговор о деле. Погиб капитан Топорков. Хоть и дурак был, а жаль: дело он своё знал, тщательно был проверен. Бургомистр рекомендует на его место своего племянника. Я с ним сегодня познакомился. Впечатление производит неплохое: решителен, смел, умён, за измену приговорён большевиками к расстрелу. Из тюрьмы бежал, перешёл линию фронта. Оказал немалую услугу нашим войскам.

— Как ты это установил? — спросил Шварц.

— Это свидетельствует генерал Теске, наш общий знакомый. Использованы и другие источники, и предварительная проверка показала, что Крылов говорит правду. Думаю, что командиром роты его поставить можно, тем более, если говорить откровенно, выбора у нас нет. Затем сделаем глубокую проверку. Во всяком случае повесить мы его всегда успеем.

— Не возражаю. К тому же я очень верю бургомистру. Он всегда боится, дрожит даже тогда, когда скрипит телега, — засмеялся Шварц, — и если бы сомневался в племяннике, то не поручился бы за него.

— Это довод сомнительный.

— Не скажи. Я бургомистра вижу насквозь. Его приторно-скорбную физиономию и трусливые, бредово-фантастические мысли я читаю, как раскрытую книгу.

— Но ты не умеешь читать по-русски. Есть же и у него норов, характер и индивидуальность.

— Нет! И ещё раз нет! Это, уверяю тебя, — дремучая посредственность, трусливая, жалкая, готовая лизать нам сапоги, только бы сохранить свою никому не нужную жизнь.

— Нужна ли кому его жизнь — не нам с тобой судить, — задумчиво и осуждающе ответил Демель. — Ты сегодня, Ганс, рассуждаешь очень красиво и категорично. Подожди, не нарушай ход моих мыслей. Скажи, не кажется тебе, что мы откусили от яблока больше, чем можем проглотить?

— Чепуха! — звонко ответил Шварц.

— Хорошо. Тогда реши задачку на сообразительность. Скажи, какая разница между разносторонностью и разбросанностью?

— Глупый вопрос.

— Нет, не глупый!

— Деловой человек не должен быть разносторонним, — тоном, не допускающим возражений, сказал Шварц.

— Разбросанным — ты хотел сказать, ибо разносторонность талантов нашего фюрера общеизвестна!

Шварц побледнел, но Демель, не обращая внимания на его замешательство, продолжал:

— Мы потрясли весь мир, везде успели, везде сказали своё слово. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вскочил Шварц.

— Но дело не в этом, Ганс. Ты меня не перебивай… И везде, где мы прошли и находимся сейчас, вся земля усеяна могилами!

— Франц! Даже стены имеют уши!

— Надеюсь, не в твоём кабинете.

— Пусть так, но мне тяжело тебя слушать, — беспокойно произнёс Шварц. — Нужно жить проще!

Демель подсел к столу, неторопливо, пристально посмотрел на Шварца и задумчиво сказал:

— Не понимаю я тебя. Или ты играешь, или действительно не понимаешь, что творится вокруг! Неужели грудастая Зинка с пьяными коровьими глазами и идеальными бёдрами затмила для тебя всё на свете?

— А к чему много думать? Мы с тобой всё равно изменить уже ничего не сможем, а в гроб заколачивают всех одинаково — и философов и дураков.

Демель поёжился, упёрся подбородком в ладони и убеждённо сказал:

— Есть люди, которые думают иначе, им надоели обман, ханжество, коварство. Были — большая цель, перспектива! И сейчас я стремлюсь к ним, собираю последние силы, не жалею себя и людей… Я ещё в движении, а цели и перспективы уже нет! Растаяли, как прекрасный мираж в песчаной пустыне. И я всё думаю…

— Ну зачем много думать? — бесцеремонно перебил Шварц.

— Это я уже слышал, — раздражённо ответил Демель.

— И ещё услышишь сто раз, — не смущаясь, продолжал Шварц. — Нам это ни к чему! Нужно стрелять — стреляй! Подвернулась женщина — не теряйся и не мудрствуй лукаво, а то она же тебя и осудит за нерешительность.

— А какая тогда разница между человеком и обыкновенной свиньёй?

— А нужна она тебе — эта разница?

— Всё, Ганс, мы зашли в тупик. Ты оставайся здесь, а я попробую поискать выход. Хотя, впрочем, для таких, как я, этого выхода уже нет, все пути отрезаны.

— Брось, Франц, — снисходительно, как бодрящийся родственник безнадёжно больному, сказал Шварц, — экий ты хлюпающий интеллигентик! Я твёрдо уверен, что если бы каждый ноющий нёс за свои слова ответственность, то потоки ненужного красноречия основательно бы иссякли. Не доведут тебя до добра твои мысли. Да и не так уж всё плохо, как тебе представляется! Кстати, — промолвил он вдруг, без всякой связи с предыдущим, — что удалось установить об исчезновении дочери бургомистра? Переживает старик — приходил ко мне, плакал.

Демель удивлённо взглянул на своего друга — как так быстро можно переключить свои мысли и чувства, точно скорость в автомобиле? — и сказал сдержанно:

— Гердер занимался этим вопросом. Есть данные, что она утонула.

— Утонула? — удивился Шварц.

— Да. Видимо, самоубийство.

— Странно. А мотивы?

— Гердер соблазнил её, не проявив при этом деликатности.

— Из-за этого топиться? Какие нежности!

— Она была хорошей девушкой, Ганс. Неужели ты этого не понимаешь? Это же не Зинка-официантка.

— Я всё прекрасно понимаю, но зачем из чепухи устраивать трагедию? Все, даже очень хорошие девушки, когда-нибудь становятся женщинами, и не так уж это важно, при каких обстоятельствах произойдёт это событие.

— Хорошо, — примирительно сказал Демель. — Скажи мне лучше, какие у тебя новости по «Кроту»?

— Прибывает группа инженеров-строителей, сапёрный взвод и специальная буровая техника. Сроки на проведение изыскательских работ и составление проекта жёсткие. Когда начнётся строительство, — основной рабочей силой будут пленные. Приказано учесть среди населения каменщиков, бетонщиков и рабочих других строительных специальностей. Весь человеческий материал по окончании, работ подлежит уничтожению. Это неизбежно; сам понимаешь — объект очень важный.

— Всё нормально, только непонятно — зачем? Хоть изредка нужно уметь смотреть правде в лицо?

— Что ты имеешь в виду?

— Положение на фронте.

— Конкретнее.

— Сталинград.

— Ну, знаешь, Франц, на войне, как на войне! Временные неудачи. В целом гениальный план фюрера осуществляется строго, как задумано.

Демель внимательно слушал, затем махнул рукой и почти беззвучно, точно рыдая, захохотал. Чёрные глаза, казалось, пронзали Шварца насквозь. Наконец он, всё ещё всхлипывая от смеха, выдавил:

— Прелестно, Ганс, ты явно делаешь успехи, но запомни, финал может быть только один: нам классически, без промаха дадут под зад, да ещё в наказание, как провинившихся шалунов, поставят в угол. Нет, не то! Это не спасение, а, скорее, наоборот. Тебе хорошо! Но хоть раз в жизни сними ты розовые очки и посмотри на вещи здраво. Мы заварили в мире большую кашу и верили в нашу счастливую звезду. Мы шли вперёд, и всё было хорошо, пока не нарвались на русских, этих, как мы любили говорить, азиатов. Что греха таить — теперь они элементарно колотят нас. Почему? В чём дело? Что, собственно, изменилось. Разве мы стали слабее или превратились в дураков? Нет, конечно. Просто они сильнее нас. И не только армия, но и что-то другое… Наш государственный и военные механизмы оказались тяжелобольными. Вот в этом, по-моему, и заключаются самые серьёзные причины наших неуспехов.

— О чём ты говоришь?

— Войну мы проиграем, — не задумываясь, ответил Демель.

— Что?! — почти крикнул Шварц.

— Это неизбежно.

— А я уверен в нашей победе!

— Врёшь, Ганс, не уверен, — спокойно сказал Демель.

— Уверен!

— Нет, просто ты желаемое выдаёшь за действительное. И, что самое интересное, сам начинаешь верить в свой карточный домик, который завалится от любого, даже очень лёгкого ветерка.

— Я никак не могу понять, чего ты добиваешься?

— А ты пойди и спроси об этом своего, а ещё лучше моего, шефа. Может быть, они тебе помогут?

— Прости меня за прямолинейность, — обиделся Шварц, — но я солдат, а не доносчик, тем более, что едва ли кто лучше меня знает твою преданность Германии.

— Спасибо, Ганс, спасибо! Это ты сказал точно. Я ненавижу всех врагов Германии и особенно русских, этих маньяков, которые, я чувствую, погубят нас. И что бы ни случилось, я по-прежнему буду убивать каждого, кто не только борется против нас, но и мыслит иначе…

— Верю, Франц, — великодушно сказал Шварц. — А какие же всё-таки свежие новости с фронта?

— Плохо.

— Преувеличиваешь!

— Нет, Ганс, истина. Шестая армия крепко засела под Сталинградом, и сейчас фюрер занят не тем, как взять его, а спасением окружённой армии Паулюса. Под благовидным предлогом он спешно снимает дивизии с западного фронта для специально созданной группы армий «Дон» под командованием Манштейна. Она должна разорвать кольцо окружения.

— А как Англия?

— Что, в сущности, Англия…

— Англия — это второй фронт!

— Исключено!

— Как знать!?

— Нет, это точно.

— Значит, всё в порядке! — со свойственным ему оптимизмом сказал Шварц.

— Поживём — увидим. А пока они нас лупят и без второго фронта. Но вся борьба ещё впереди!

Майор Демель посмотрел внимательно на своего собеседника и решил, на всякий случай, сделать ему небольшую уступку:

— Вообще-то, Ганс, я понимаю, что решение о строительстве объекта в нашем районе ещё раз подчёркивает гениальность нашего фюрера, в данном случае — прозорливость и предусмотрительность.

— Ты серьёзно так считаешь?

— Конечно.

— Хайль Гитлер! — рявкнул Шварц.

— Хайль! — ответил Демель.

В дверь постучали.

— Войдите, — вежливо сказал Шварц.

Появилась улыбающаяся Наташа.

— Срочный пакет, — доложила она и кокетливо стрельнула блестящими глазами.

Шварц расцвёл великодушной улыбкой и пошёл навстречу.

— Спасибо, Наташа.

— Посыльный требует расписку, — сказала Наташа.

— Это что ещё за новости? — надменно спросил Шварц.

Наташа ответила очень милой сочувствующей улыбкой, молча пожала плечами и с лёгким наклоном головы подала пакет. Шварц вскрыл конверт, расписался на нём и отдал Наташе. Она вышла.

Шварц подал бумагу Демелю.

— От железнодорожного коменданта. Прибыла техника для строителей.

— А как дело на этом фронте? — спросил Демель, пробежав по документу глазами.

— На каком? — не понял Шварц.

— Я — о Наташе.

— А… — Ганс самодовольно усмехнулся. — Честно говоря, я не тороплюсь, хочу, чтобы она сама бросилась мне на шею!

— И как?

— По-моему, она уже близка к этому, а у меня всё недостаёт времени.

— Займись, эта связь тебя не унизит, и арийская кровь не пострадает. Прекрасная женщина!

— Нравится? — снисходительно спросил Ганс.

— Не скрою, очень! Красива необыкновенно и прекрасно воспитана…

Шварц громко захохотал, и когда смех начал иссякать, доверительно сказал:

— Всё это так, но она по-детски наивна. Глупенькая девчонка! Мечтает о настоящей, большой любви, о замужестве. Романтична и экзальтирована. Нет у неё чувства меры!

— Зато у неё в избытке есть всё остальное, чем привлекает нас женщина! А что касается замужества, надеюсь, ты не выдал ей аванса.

Друзья рассмеялись.