— Кок-Ару! Они хотят взять тебя на бармак, — коротко сказал Алы.

В комнате воцарилось молчание. Все присутствующие хорошо знали, что значат эти слова. Под всякой клеветой вместо подписи за неграмотностью прикладывается бармак. Выражение «взять на бармак» обозначало безысходную, непоправимую клевету. Сотни порабощенных, забитых пастухов подписывали по приказанию бая или манапа какую-нибудь кляузу. Целые аулы младших родственников клятвенно подтверждали клевету и брали врага на бармак. История Будая живо всплыла в памяти всех, и ни один голос не прерывал молчания в маленькой комнате.

— Кто? — спросил Джантай.

— Байзак. Он говорит, что половину опия украли, что пограничники без денег брали баранов в юртах.

— Алы, — перебил Джантай, — так они будут говорить для русских начальников, которые ничего не понимают, Но как он хочет говорить тем, кто приложит пальцы?

— Байзак простит им все долги, — отвечал юноша.

— Что же ему должны пастухи? — спросил Кондратий.

— Опий, — отвечал юноша. — Они могут заплатить скотом или деньгами, так как у них нет черного теста. Но если он простит долг, они сделаю для него все.

— Пусть при мне никогда не говорят всех этих глупостей, — твердо сказал Оса. — Мне все равно, какая сорока бегает по пастбищам с бумагой. Я отвечаю только перед законом.

Никто ему не ответил. Несколько человек тихонько вышли на улицу, не прощаясь. Остальные не разговаривали. Все были подавлены очевидной беспомощностью Осы и надвигающейся опасностью. Джантай попрощался с Кондратием и сказал, что спать он будет в чайхане. Потом вместе с сыном вышел на улицу. Они шли, тихо разговаривая о чем-то. Потом к ним присоединилась Батма. Джантай постучал в чайхану, и при тусклом свете лампы начался маслагат, а через минуту по улице бешенно промчались несколько всадников. — Это были джигиты Джантая.

— Эх, возьмут командира на бармак! — сказал Саламатин, глядя вслед всадникам.

Юлдаш, шедший рядом, вздохнул и ничего не сказал. Больше они не обмолвились ни одним словом и вошли в казарму. Сонный дневальный впустил их в чистые, но душные комнаты с каменным полом. Расставленные кровати виднелись белыми смутными пятнами, и на них под одними простынями беспокойно спали пограничники.

Друзья вышли на двор и прошли в конюшню, где большой фонарь висел под навесом и слабо освещал ближайших коней.

Животные фыркали и задумчиво вздыхали, опустив головы в ясли.

— Вы чего шляетесь? — спросил дежурный.

— Прошляешься, когда человек службу бросает, — ответил Саламатин.

Дежурный сокрушенно покачал головой и ушел в казармы. Юлдаш потрепал по шее коня и горько сказал:

— На пастбища приду, даже коня не будет, ничего не заработал. Ты знаешь, у нас от юрты к юрте и то пешком не ходят.

Потом он потрогал рукой свои штаны.

— Казенные сниму, своих нет.

— Ты Лазаря-то не пой, в таможне около тысячи премиальных получить придется, — сказал Саламатин, но потом тихо добавил: — Конечно, для твоего хозяйства это немного. Одна юрта этих денег стоит. Конечно, такая, чтоб жить можно было. Ну, лошадь там, конечно, баранов, и останешься ни при чем. Ну, вещички у тебя все-таки есть?

Юлдаш не ответил. Оба пришли в казарму, вытащили из-под кровати обитый жестью сундук, и Юлдаш достал из-за пазухи ключ. Замок звонко щелкнул два раза, и великан открыл крышку.

— Давай посмотрим приданое, — сказал Саламатин.

Он хотел ободрить товарища, но ему было не по себе.

На дворе забрезжил рассвет, и кругом поднялась суета. Полуодетые пограничники вытирались после умыванья, оправляли постели и переругивались во дворе. Юлдаш чувствовал себя оторванным от всей этой жизни и задумчиво глядел в сундук. На крышке изнутри была набита гвоздиками картинка из какого-то журнала. Из сундука крепко пахло самодельным киргизским сукнам и мылом. Поверх всего лежали старые порыжелые сапоги.

— Что же, разве и обуться не во что, берегешь? — без насмешки, деловито спросил Саламатин, потянув за носок рыжий сапог.

— Казенные сгорели, а эти сапоги я снял с него.

— С Джаксалы?

— Да.

— Ну, и здоров был, ноги-то как у медведя! — сказал Саламатин с поддельной веселостью, шмыгнув носом.

Юлдаш улыбался с печальной радостью и смотрел на свою изуродованную руку.

— Теперь конем как буду править?

— Ехать-то тебе сколько?

— Иллик чакрым. (Пятьдесят расстояний человеческого голоса.)

— Ну, это по-вашему как будто и близко, а я так думаю, что недели три. Один этот чакрым едешь, едешь с утра до вечера, к вечеру спросишь, сколько осталось, один чакрым. Провались он совсем.

Юлдаш улыбнулся.

— Оно што главное, — заговорил Саламатин, критически перебирая и оглядывая белье и дешевенькие подтяжки, — начни костить, три года собирать будешь, а глянешь — и нет ничего.

Потом он стал рассматривать порыжелые сапоги, как будто не замечая печального взгляда Юлдаша.

— Ишь ты, каблуки железом подбиты, а До чего стер! Это он все по горам бегал. Постой-ка, постой! — продолжал он, разглядывая еле заметные кружки на железе. — Ведь это винты!

Юлдаш безразлично молчал. Саламатин вдруг поднялся с места, одним прыжком бросился к ружейной стойке.

Он стал тарахтеть какими-то цинковыми ящиками и, достав отвертку, принялся ковырять ею каблук. Саламатин был возбужден до последней степени. На лбу у него выступил пот. Юлдаш по-прежнему сидел безразличный и неподвижный. Саламатин поддел отвертку под железную пластинку и нажал ее изо всей силы. Что-то треснуло, и Юлдаш вскочил с места. У обоих заняло дух. Железная пластинка отскочила. Внутри каблука показалась белая чистая вата.

— Коробочка железная, — пробормотал Саламатин и, глядя на кивающего в такт словам Юлдаша, дрожащими пальцами бережно вытащил вату.

В коробке не было ничего. Разочарование показалось на лице завхоза, и он как будто сразу похудел и осунулся. Потом, пощупав вату, он почувствовал что-то твердое и мгновенно стал малиновым. Бережно он высвободил из ваты два крупных, прозрачных камня, каждый величиной с горошину.

— Бриллианты! — прошептал Саламатин, глядя веселыми безумными глазами на Юлдаша.

Великан ничего не успел ответить, как завхоз взломал второй каблук. Он сделал это так поспешно, что слегка поранил себе руку. Снова вытащив вату, он так же бережно достал еще два камня.

— Алла, алла! Джаксала наследство принес! — заорал Саламатин во все горло и выбежал во двор…

Он крепко зажал пальцы в кулак, а другой рукой как клещами тащил за собой Юлдаша. Он не слышал окрика взводного и чуть не бегом бросился на улицу. В воротах он натолкнулся на Кондратия и остановился как вкопанный.

— Ты куда это летишь, как обозный конь? — холодно проговорил Кондратий и, презрительно оглядев смущенного дежурного, который прервал рапорт, медленно добавил: — Черт знает, что такое!

Как только Кондратий прошел во двор, безупречный по службе Саламатин бросился бежать вдоль по улице. Он продолжал волочить за собой Юлдаша. Оба остановились у чайханы, где ночью происходил маслагат Джантая. Золотой Рот сидел на кошме, а кругом волновалась и кричала целая толпа народа.

— Ты — конокрад! Все лошади, которых ты продаешь, имеют разное тавро? — кричал какой-то старик, наступая на «шакала» и указывая на лошадей, которые были привязаны недалеко и занимали половину улицы.

— Да, я конокрад, — спокойно сказал Золотой Рот, — и это большое горе для аллаха. Но если эти лошади принадлежат вам, окажите мне. Я подобрал их от контрабанды.

Толпа замолкла и быстро рассеялась.

Саламатин подошел к «шакалу» и долго горячо что-то ему рассказывал. Золотой Рот выслушал до конца и вскочил. Тогда Саламатин разжал левый кулак и, взяв один камень, протянул его шакалу.

— Смотри, чтобы все бармаки были здесь, — бодро сказал завхоз и хлопнул себя по карману. -

Золотой Рот что-то сказал чайханщику о своих лошадях и, не теряя времени, прыгнул в седло.

— Так смотри не обмани! На расходы у тебя теперь есть, — закричал Саламатин.

— Если обманешь — встретимся! Я скоро оставлю службу и уеду на джайляу! — крикнул вдогонку Юлдаш.

Шакал кивнул головой, ударил коня плетью и исчез за углом улицы.

— Ты поступил хорошо! — сказал Юлдаш.

— То-то, хорошо, дура, держи! — сказал великодушный завхоз и протянул два камня товарищу. — Ну, а один мне за работу, — захохотав, подмигнул он и спрятал камень в карман. — Не жалко?

Юлдаш, широко улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— А теперь идем под арест садиться, — добродушна закончил завхоз, и приятели^бодро зашагали к казарме.