Змей Сухомлинские сидел на высоком утёсе и с трепетом ждал прибавления. Обе головы буравили горящими глазами натянувшуюся шкуру в районе левого плеча.
– Как его назовём, Гриш? – спросила одна голова вторую, улыбаясь во всю пасть.
– Сеня, мы это пятьсот раз обсуждали!
– Но мне не нравится «Никита»!
– Бляяяя… Не начинай, пожалуйста.
– Да заебись имя, Гришель! – воскликнул богатырь Пяткин, открывая пиво своим «ноу-хау» – открывашкой на конце рукояти булатного меча.
– Ты бы хоть помалкивал, придурок! – зло огрызнулся Гриша Сухомлинский и дыхнул на похмельного богатыря огнём. Не чтобы сжечь, но так, предупреждающе.
– Ну вот на хера пиво мне нагрел?! – возмутился Пяткин, – оно теперь совершенно омерзительное! – и в два глотка осушил лекарство.
Пяткину действительно был резон помалкивать. В появлении новой головы виноват был именно он, потому что когда-то отрубил Игоря Сухомлинского. Отрубил, правда, случайно. Был праздник, Змей и Пяткин пьянствовали. После первой богатырь с жаром рассказывал былину о себе и хазарской коннице, а после второй решил своё враньё визуализировать. Он стал хаотично размахивать мечом, Игорь потянулся за банкой с патиссонами… В общем, получилось нехорошо и достаточно кроваво, застывшую в удивлении голову Игорька поместили в семейный склеп, а Пяткину запретили шляться по пещере с мечом и другими колюще-режущими предметами. Змей мог бы запросто подвергнуть Пяткина теплообработке и сожрать, но… Блин, Пяткин был другом. Аварийным, но другом. У каждого такой есть. Вроде как сволочь, подставит и глазом не моргнёт. Деньги не возвращает, никогда не извиняется. Но, сука, прикольный. Шутит хорошо. На гитаре играет. Всегда с тобой выпьет за твои деньги. Короче, как хорошая жестяная баночка – вроде нахуй не нужна, а выкинуть жалко. Да и жрать Пяткина было нельзя – богатырских размеров в нём была печень, а фуагра гастритному Змею Сухомлинским была строго противопоказана. Поэтому Пяткин до сих пор жил и почти здравствовал – спасибо змеиной отходчивости и способности к регенерации.
– Всё! Щас появится! Уххх, прёт как бронепоезд! – анонсировал Гриша. Раздался звук вылетающей из шампанского пробки, и миру явилась третья голова.
– Приветики! – сказала голова и захлопала длинными ресницами, привыкая к свету.
Сухомлинские ошеломлённо уставились на новую голову, одновременно умудрившись поймать лапой скатывающегося с утёса Пяткина.
– Невозможно… – изумлённо прошипел Сеня.
Голова была определённо женская.
Такое у Змеев бывает очень редко. Один раз на тьму, если верить Русьстату. Обычно – либо три мужские башки, либо три женские. (Поэтому Змей-Мужик обычно пил и ржал, а Змея-Баба не разговаривала друг с другом.)
– Это всё бляцкая экология, – попытался сумничать Гришка. – А я говорил – съёбывать надо c этих малахитовых гор!
– Вот это прикол! – расхохотался Пяткин. – Отметим это дело?
– Пяткин! Иди домой!
– У меня два братика, крутотень! – пропела свежерождённая Сухомлинская.
И настали для мужской части Змея тяжёлые времена. Сначала Сухомлинская истребовала личного пространства и добровольно-принудительно оттяпала у братьев место под левым крылом, куда прятала себя на ночь. Сеня «переехал» к брату под правое, где заёбывал его нечеловеческим храпом до самого утра. Потом она решила «всё тут переделать» и потащила всё змеиное тело в варяжский гипермаркет мебели, где четыре часа не могла выбрать кресло, мучаясь перед выбором «ольха» или «кедр». На входе в пещеру появился тюль, на стенах – полки и картины с закатом над Фудзиямой. Курить нельзя было даже под крылом, а крестьян жрать только вилками, горячими и с тарелок. Женская чешуя плавала в кофе и забивала слив в ванной. Посещения Пяткина сопровождались закатыванием глаз, односложными ответами через клыки и удалением под крыло, откуда нарочито громко лились «Воронины». Однажды Сухомлинские проснулись от невыносимой боли и обнаружили какого-то залётного половца, который грязным мохнатым копьём пробивал им общий пупок в надежде впиндюрить в него какую-то бижутерию. Это было уже слишком. Покушение на змеиную брутальность.
– А ну под крыло! – Таинственно скомандовал Сеня Гришке.
Укрывшись под плотно опущенными перепонками, оба завели давно назревший разговор.
– У меня есть мысль, – начал Сеня после долгой паузы. – Я… я знаю, она наша сестра, кровинушка и всё такое… Может, это слабость, конечно, но…
– Я «за». – перебил Гришка. – В конце концов, у нас есть регенеративная функция. Дай бог, вырастет Никитос…
– Но мне не нравится «Никита»…
– Бля, ну не об этом щас! А как мы её?.. Того?.. Блин, стрёмно как-то и вообще аморально…
– Я всё придумал. Попросим Пяткина. Пусть опять расскажет свою дебильную байку про хазар. Ну и… типа случайно… Вжжжжик! Как Игорёхе. И всё.
– Это ты хорошо придумал, братан. Но знаешь что меня сейчас волнует?
– Что?
– Почему у меня во рту вкус пива?!
Оба выглянули из-под крыла и синхронно задёргались в нервном тике.
Сухомлинская и Пяткин слились в жарком межвидовом поцелуе.
– Ты чё творишь, Пяткин?! – завопил Гриша.
– Всё-всё… – оторвался богатырь от пасти Сухомлинской.
– Теперь женись на ней! – прошипел горячий Сеня.
– Ты чё мелешь, идиотина?! – обратился Гриша к брату.
– А чё такого-то?
– «Чё такого»? А ну под крыло!
…Зашторив перепонки, Гриша зашептал Сене, заговорщицки оглядываясь:
– Ты реально не понимаешь, что ляпнул?! Какое жениться? Ты вкуриваешь вообще, что бывает, когда два идиота женятся?
– Чо?
– Бляяяяя, Семёёёёён!! Они, по-твоему, чем потом заниматься будут? А у нас кроме пупа еще кое-что общее имеется! Там вон, под хвостом.
– Блять!!!
– Ааааа, наконец-то дошло. Настало время нравоучительных бесед, брат мой! Твою мать, опять чувствую пиво! ПЯТКИН!!!!
…Далее под каждым из крыльев состоялись диалоги, полные возмущений, слёз и неловких пауз.
… – Ты с ума сошла! – орал Гриша на покрасневшую Сухомлинскую в правом крыле. – В кого ты такая?! Мы мудрые, блять, рептилии! А ты ваще башкой мелированной не думаешь! Это же Пяткин! Из всех этих тупых и хитрых людей ты выбрала самое тупое и хитрое! Ничтожное, подлое и алкоголичное!!!
– Ну вы же с ним дружите…
– Это совсем другое! Ты в курсе, что он женат?!
– Он обещал, что разведётся.
– Кто?! Пяткин?! Он обещал, что склеит все расхуяренные вазоны! Ты видишь здесь хотя бы один?! А? А тут развестись!
– Но он такой милый… Цветы дарит… Печенегов! Свежих! В битве ратной добытых!
– В какой нахуй битве?! Он их на невольничьем рынке у варягов скупает, самых дохлых, перед закрытием, по полушке за пучок!
– Ну и пусть! Пусть! Он на хитрости эти заради любви идёт! И я его люблю! Понятно?
– Понятно. Сидеть тебе под крылом год! Авось отпустит!
Гриша яростно задвинул засов на крыле, оставив Сухомлинскую в горестном одиночестве.
Под другим крылом шли разборки не менее драматичные.
– Не в зуб ногой, как это вышло, Симеоне… – затянулся Пяткин «беломориной», – Искра. Лёд и пламень. Будто током это самое… Химия между нами, братан. С первого взгляду. Ничо с собой поделать не могу. Вот те крест, как эти однобожники сраные говорят.
– Хватит врать, Пяткин. Знаю я таких как ты. Хочешь здесь запасной траходро… Бля, я даже фантазию включать не хочу! Тьфу!
– Ну может хоть разок? Мы ж друзья…
– Вот именно! А друзей не… это самое! Любишь сестру – люби! Но, это, знаешь, платонически!
– Ну как платонически, братан? Без этого?! Где ж такое на Руси видано?! Люди засмеют!
– А нас, блять, зауважают, да?! Короче, не дури головы и иди к жене. И хватит бычок тушить о чешую, больно же, сука!
…Поникший Пяткин ушёл домой и несколько дней не появлялся. А Сухомлинская стала показательно страдать. Она громко не ела, вздыхала и плакала навзрыд. Её любимым словом стало надрывистое «ненавижу!!!», а любимым занятием – чтение по ночам стихов собственного сочинения, что культивировало в братьях чувство вины вкупе с подглазными мешками от недосыпу. Пяткин иногда всё же напоминал о себе: по вечерам братья Сухомлинские «наслаждались» его отвратительным пением под подъездный гитарный бой, доносящийся с утёса.
– Я фотографию берууууу, в твои глаза с тоской смотрюююю…
– Пяткин, заткниииись!!!
– Всё-всё…
…А потом Пяткин явился с бланшем и справкой о разводе. Бланш и справка были настоящие, как и чувства страдающего Пяткина.
– Хоть в пепел сожгите, пацаны. Люблю и всё тут.
– А ну под крыло, – скомандовал Сеня Гришке.
Пяткин и Сухомлинская, не дыша, долго ждали решения. И оно было вынесено, и было оно тяжёлым, но избавляло братьев от позора и дарило Пяткину и Сухомлинской любовь со всеми вытекающими. К чести последних, они долго ему сопротивлялись, но братья Сухомлинские были непреклонны.
…И был наутро анонсирован бой насмерть. И собрался народ с летописцами в чистом поле посмотреть на него за бешеные деньги.
– Лююююююююдииииииииииииии дооооооооообрыыыыыыыыееееееееее! – взвыл конферансье, заглушая хруст капустных чипсов и пшикание морковной газировки.
И вышел в чисто поле богатырь Пяткин с булатным мечом наперевес.
– Выходи биться, чудище ****ое!!! – прогромыхал он фальцетом. И вылетел на него из-за туч страшный Змей Сухомлинские (с плачущей Сухомлинской под крылом), плюясь огненным смерчем. И схлестнулись они в эпичнейшей битве в 15 раундов по 5 минут. И снёс Пяткин Гришкину голову в 11-м раунде, а Сёмину – в 15-м. И стал он героем на все времена, и простили ему за это люди и развод с женой, и грех с рептилией, и долг в трёх магазинах. Не знали они, что подмигнул Гришка Пяткину перед смертью, а Сеня благословил шепотом. И умерли они как герои, а Пяткин прослезился дважды – сначала от горечи потери друзей, а потом когда деньги забирал за ставку на свою победу (коэффициент там был приличный). И стали они с Сухомлинской жить-поживать, да пригласили тайно половца залётного, который рептилию без лицензии прооперировал и лишил регенеративной функции. Ведь если бы два мужика выросли – опять для Пяткина деликатная дилемма, а о двух женских головах вообще речи идти не могло: ни с кем Сухомлинская делить Пяткина не собиралась.
И жили они долго и счастливо. Целых восемь месяцев. Пока Пяткин за грибами не пошёл и кикимору не встретил.