Деловая женщина Медведская к сожалению для своей алой «Мазды» свернула с бетонной трассы «Дон» и плюхнулась в просёлочные колеи суровой русской дороги. Ехать было с горки, накануне прошёл летний дождик, поэтому плыть на машине по течению было довольно удобно. «Мазда» поймала попутный ветер и понесла Медведскую к родительскому гнезду.

Ежегодный трёхдневный отпуск, отваленный с барской руки консалтинговой компании, она всегда проводила в Плюгаево. Планы Медведской были крайне приземлённые: продышаться от чадящей Москвы, возлежать на берегу Оки, пить ягодные морсы и врать родителям, что её жизнь идеальней некуда. Додумав в деталях миф о карьерном благополучии, Медведская пришвартовалась у знакомого забора, запряглась в набитый сарафанами колёсный чемодан и вошла во двор.

Что-то было не так. Нет, ну тот же крепко сбитый голубенький дом с белыми ставнями. Тот же чуть покосившийся сарай, та же антрацитовая гора угля под навесом. То же фруктово-овощное безумие вокруг. Но, блин, что-то же определённо не так. Ага, точно.

Не было кур. Вообще. Обычно они шлялись где попало и трусливо неслись прочь, если оказывать им внимание. А тут тишина. Может, они в курятнике, подумала Медведская и заглянула за угол. Курятника не было. На его месте взгромоздилось деревянное строение странной формы, с покатой дверью, открывающейся вверх. Медведская пожала открытыми плечами («Папа не Гауди, но всё равно жжёт») и зашла в дом.

– Ма-маааа! Пааап?

– Доченька приехала! – скрепя половицами, из комнаты вышла мать и, орошая Медведскую приветственными слезами, троекратно её облобызала. – Гена, иди ссссюда!!! Твоя дочь на пороге, а ты в свой телевизор!

– Так я бегу, Валь, бегу! Здарова, дщерь! – со звуком отлипающей присоски отец оторвал лик от экрана и выбежал навстречу.

– Слушьте, товарищи, а где куры-то все? Мор, что ль?

Мать на секунду «зависла», отец сделал вид, что ему очень интересно творчество паука под потолком.

– Ой, Алл, щас же это… Дороговато стало держать-то их. И годы ж. Лучше на рынке… Вооооот… Гена, что ты стоишь?! Иди помидор для салата нарви, стоит он!

Отец с готовностью припустил из дому. Медведская хотела было подискутировать о пользе кур в личном хозяйстве, но её оборвал голос, вылетевший из кухни:

– Мать!!! Кто там ещё припёрся?

– Кто это? – прошептала Медведская.

– Это Витенька…

На кухне что-то глухо упало и покатилось в сторону сеней. Занавес деревянных висюлек дрогнул – и появился Витенька. Ростом он был сантиметров 30. Но «рост» здесь не совсем правильное определение. Скорее, диаметром. Потому как Витенька был почти идеальным хлебным шаром. С белой, чуть подрумяненной корочкой, кукольной чистоты глазами и большим губастым ртом.

– Витенька, познакомься: это доченька наша, Алла, из самой Москвы к нам…

– Да-да-да, я помню, ты рассказывала. – перебил её Витенька. – А в Москве все двери на автомате, да? Сами собой закрываются?

– Ой! – всплеснула руками старая женщина и метнулась к дверному крючку. – Это Генка, дурак старый! Вечно он… Я щас её плотненько…

– Переключите ящик кто-нибудь, Малахов начинается! – повелительно произнёс Витенька и, смерив Медведскую взглядом сквозь, царственно укатился в зал.

Медведская не грохнулась оземь лишь потому, что её лучшая подруга Эйсмонд высадила у себя в студии камни и беседовала с ними о Хэйанском периоде японской литературы. Но камни ей не отвечали (хотя Эйсмонд горячечно утверждала обратное), поэтому Медведская всё же немного качнулась и даже схватилась за вешалку.

…Пока рубили салаты, мать поведала Медведской сказочную историю появления Витеньки. Из-за долгих дождей (они шли целых полтора часа) автолавка с хлебом к ним не доехала. Но Медведская-старшая не отчаялась, поскребла муки по сусекам и испекла хлеб сама. Уж не знаю, что там добавляют в современную волоколамскую муку, но хлеб неожиданно оживился и попросился перекантоваться пару дней, пока не снимет жильё. Выкидывать его на улицу – страшный советский грех, поэтому и оставили. После нападения на «бедненькую булочку» одиозных кур последних сдали на комбинат, а вместо курятника дед смастерил летнюю хлебницу. Витенька – изделие хорошее, почти не пьёт, к бабке ластится. Жильё, конечно, ищет, но каким образом и где – это бабке неведомо, но она и не лезет.

Сели за стол. Медведская, поставив свою веганскую совесть на беззвучный режим, вгрызлась в сочную телячью котлету.

– А чо сохнем сидим? Дед, ливани на корку пару капель. – призвал Витёк, возлегая на коленях бабки.

– Витенька, так ещё утро. – ответила та, нежно поглаживая его.

– Я дрожжевой, у меня зависимость! – заныл хлеб.

– А, ну да, ну да. Гена, что ты сидишь, достань там в серванте… Ты знаешь, где, всё равно кажду ночь прикладываесся! – приказала Медведская-старшая.

– Мам, мы ж хлеб забыли! – спохватилась Алла, – давай я нареж…

Медведская осеклась. Мать с отцом, выпучив глаза, прижали пальцы к губам и зашипели бешеными кобрами. Но поздно – Витенька посмотрел на Медведскую так, будто она распахнула перед ним двери в газовую камеру.

– Ну ссссспасибо. – коротко произнёс он, спрыгнул вниз и покатился прочь.

– Витенька! Прости её! Она не знает, не со зла она! – запричитала бабка. Но Витенька был непреклонен.

– Я в сервант! – коротко бросил он и скрылся за поворотом.

– Дочка! Ну что ж тыыыыы… – залепетала мать. – теперь он оттуда до утра не вылезет…

– А чего я сказала-то?!

А сказала Медведская, оказывается, страшные вещи. Не едят теперь в доме хлеб и все его производные, дед рыбачит только на перловку, а «бутерброд» сказать – что Гитлера позвать. Ибо есть у Витеньки глубокая детская травма. Зёрнышком поливали его всякой ядовитой химией, комбайном ломали, цепами душу выбили опричники колхозные.

– Поэтому, дочка, ты поди извинися перед ним-то.

– Перед кем?! Перед хлебом?! Мам, ты чо?

– Чёрствая ты стала, Аллка, в свой Москве. Добра в тебе нету. Вся в отца.

– Да господи ты боже мой!

…Хлеб извинения выслушал, но не принял.

– Бог простит. Оставь меня. – глухо произнёс он через сервантную дверь и чем-то звонко бряцнул. Кажется, бутылочным стеклом, но это не точно. Точно то, что отдых деловой женщины Медведской был испорчен. Весь день прошёл под знаменем родительского поклонения Витеньке. Первую половину дня бабка просидела у серванта, успокаивая жертву дочкиного антихлебизма. Витенька рыдал, изрекал «За что?!» и глубоко вздыхал. Ему было больно и обидно, тем более он пропустил «Малахова». Вторую половину дня, когда хлеб немного отошёл и поспал, бабка нежно обрабатывала его пилкой для ногтей, убирая плесень, и рассказывала любимую сказку про кота, которого утопили за игру с сухариком. Наступила душная ночь. На Медведскую напал неделовой романтизм. Она раскрыла окна и сентиментально уставилась на Луну. Как в детстве, когда она, сделав уроки, расплетала косички и…

– Кто?! Кто открыл сраное окно?! – витенькин голос вонзился в уши ржавыми ножницами.

– Доченька, это ты сделала?

– Да, а что?

– Ну разумеется, кто ж ещё… – простонал хлебный глас.

– Доча, закрой быстро! Хлебушек просквозит! Он затвердеет! АЛ-ЛА!

…Прожив в Москве достаточно долго, Медведская хорошо выучила понятия «манипуляция» и «эгоизм», на чём отчасти и построила свою карьеру. Поэтому Витеньку она раскусила достаточно быстро. Хлеб чётко выбрал вожака семейства, прочно уселся в постаревшем материнском мозгу и грамотно закукловодил. Если бы он был человеком, то давно уже имел бы как минимум «подаренные» часы за полтора миллиона евро. Но Медведскую это не устраивало. Она ехала в родительский дом, а попала в клуб сумасшедших хлебофилов. С этим надо было что-то делать, но деловая женщина Медведская по карьерному опыту знала, что любой неофициальный поступок лучше совершать при помощи витиеватой цепочки посредников. И тут ей, как всем этим оперативникам из НТВшных ретроспектив, помог случай. Загорая на общественном пляже с Коэльо на лице, она встретила бывшего одноклассника Лисовца. Они обменялись привычным «как ты» и «да нормально». Помня, что Лисовец с четырёх лет состоял на учёте и к шести уже имел 11 приводов, Медведская решила не ходить вокруг да около.

– Лисовец, ограбишь мой дом?

– Хули нет-то. Чо-то конкретно вынести?

– Да. Укради хлеб.

…На семейном ужине Медведская много шутила, поиграла в лото и соблазнила всех на «по сто» (чем немного подросла в Витиных глазках). Спала она как убитая, пока утром её не разбудил Витенькин призыв включить «РЕН-ТВ». Медведская потускнела первый раз. Воторой раз она потускнела через 10 минут, когда отец принёс страшную весть: ночью кто-то украл две лопаты и снял с садовой тачки колесо.

– Я тебя что просила у меня украсть?! – налетела деловая женщина на Лисовца.

– Ну не могу я хлеб-то! Это ж… ну… хлеб. Да не волнуйся ты – я и лопаты загнал, и колесо. Во, твоя доля. – Лисовец протянул мятую «сотню». – Хватит на дозу-то?

– Какую дозу?!

– Да ладно тебе. Я ж всё понимаю. Вы ж там в Москве все наркоманы… Даже правительство.

…Достоверно неизвестно, откуда Витенька прознал про их сговор, или просто чуйка сработала, но он нанёс ответный удар.

– В шкатулочке!… Всю пенсию!!!… Подчистую!! – хрипела мать. – Вале.. Валерьянки! Ой, сердце…

Все 9 тыщ рублей быстро нашлись. Между сарафанами Медведской. Последним гвоздям в крышку гроба материнского доверия оказались слова пришедшего отца. Он увидел свою лопату у Трегубова, который купил её у Конокрада, который украл её у Левых, которая обменяла её на пол-литра у Лисовца. Который дал показания о преступном сговоре с наркоманкой-Медведской. Сарафаны с Коэльо отправились в чемодан, а мать напоследок первый раз в жизни не осенила её крестом.

– Я ещё вернусь, чмо хлебобулочное! – прошипела она Витеньке. – на бутерброды тебя…

– Мааааать! Она меня убить хочет! – завопил Витенька и улыбнулся.

…Весь следующий год Медведская обижалась. Потом позвонила матери, они долго плакали друг другу в трубку, поклялись в любви, и вот уже течение просёлочной дороги вновь принесло «Мазду» Медведской к родной калитке. Она бодро шагала к дому, когда её окликнул материнский голос.

– Аллочка приехала! Сюда, доченька!

Медведская оглянулась и округлила глаза так, что накладные ресницы чуть не пробили благородный лоб: у раскрытой хлебницы стояли её довольные родители. Медведская осторожно заглянула внутрь строения: знакомый ковёр, посуда в клетчатых баулах, впиханный наискось сервант, две раскладушки.

– Не поняла?

– Так это, доченька… Мы тут с Геной… На лето только… Такая погода, хорошо… Как дача.

– Папа?!

Отец сделал вид, будто он без ума от сложных фигур пилотажа пролетающего шмеля. Медведская бросилась в дом, где с порога превратилась в памятник самой себе: Витенька смотрел телевизор вместе со стройными близняшками Багетюк. Генерал Бородинский, кашляя тмином, выпивал на кухне, слушая длинные тосты Лаваша, крестя рот и чокаясь с портретом Сталина. В кровати громко плакали пирожки. Медведская пулей вылетела обратно, срикошетила о яблоню и снова очутилась перед матерью.

– Ты… ты напекла ему родственников?!

– Он же один, молодой, ему с нами не очень…

– Ты обалдела, мам?! Может, еще дом ему отпишешь?!

Мать присоединилась к отцу в восхищении «бочкой» шмеля.