В жизни Сереброва, пожалуй, еще не было таких быстрых, мелькающих один за другим, сумасшедших дней. Заботы теснились бесконечной чередой, и, только впадая в провальный недолгий сон, вспоминал он о том, что опять не хватило тех заветных трех часов, которые нужны были, чтобы съездить к Вере. Он торчал в Ложкарях и Крутенке, а в это время в Ильинском Помазок, наверное, плел свои интриги. Серебров стучал на себя кулаком по столу — не давал разрастаться ревности. «Если что-то у нее ко мне сохранилось, то подождет», — логично рассуждал он, но логика эта была не в состоянии успокоить его.

От бесчисленных забот, споров, поездок в Крутенку, в поле Серебров через неделю осунулся и почернел.

Никчемный он, наверное, был заместитель. У Маркелова все бы крутились и бегали. Маркелов бы, похохатывая, травил анекдоты, и дело бы шло. Серебров бегал, а дел не убывало. Видно, беда была в том, что сам он брался за то, чем при Маркелове занимались строитель, главный зоотехник или начальники участков. Сказывалось еще и то, что не было главного агронома Федора Прокловича Крахмалева. Он бы давно объехал все поля и знал, сколько еще сеять, где проклюнулись яровые, а где не взошли и пора их выбраковать. Серебров же ездил сам то на один, то на другой участок.

Как-то он вернулся вечером в контору и увидел на крыльце завбазой горючесмазочных материалов. Оказывается, дизтоплива осталось на одну заправку, а пахоты еще треть. Ругнулся Серебров и засел за телефон, чтобы вымолить у мелиораторов горючего на перевертку. А с начальника базы ГСМ как с гуся вода. Никакой вины за собой не чувствовал. Хорошо, что помог Шитов — пристыдил начальника ПМК мелиорации.

Главный зоотехник Саня Тимкин и тот свалил работу на Сереброва. Привел к нему пастухов. Дело денежное, дескать. С удоев нынче плата невыгодна. Травы тощие. Пастухи — старик в сандалиях на босу ногу и худой кадыкастый мужик в вылинявшей майке — тянули резину: конечно, оно бы лучше с удоев получать, да нынче прибавка мала. И кивали на соседние колхозы — везде большой твердый оклад положен. Пришлось увеличить зарплату. Главный бухгалтер Аверьян Силыч даже заикаться стал: видано ли! Утопленные в сдобном лице глазки смотрели испуганно.

— Ладно, из моей зарплаты вычтешь, — натужно пошутил Серебров.

Пастухи выморщили добавку, ушли довольные.

Чуть не полез драться Серебров, когда тракторист Андрюха Долин вдруг объявил, что надумал сыграть свадьбу в самый разгар сева.

— Пороть тебя надо, а не женить, — крикнул он Андрюхе, ожесточенно давя окурок в пепельнице.

— Приходите на свадьбу-то, — промямлил тот. — Мамка сказала…

— Тьфу на тебя, смотреть не хочу, — отворачиваясь, огрызнулся Серебров и подумал, что Григорий Федорович заранее бы знал о готовящейся свадьбе и, наверное, сумел бы уговорить Андрюху, чтоб тот повременил. Маркелов позвал бы его с невестой к себе, загодя подарок им преподнес. А вот он, Серебров, не нашел ничего лучшего, как пригрозить:

— Учти, с трактора сниму!

И задержался в Коробейниках из-за свадьбы на два дня сев, и ругали за это Сереброва в районной газете, будто сам он затеял эту свадьбу, длившуюся целых три дня.

Чувствуя на каждом шагу свою неумелость, Серебров со дня на день надеялся услышать радостный и облегчающий голос Маркелова: «Посылай Капу, выписывают меня». Но Маркелов, позвонив в очередной раз, ругнулся:

— Хотели выписать, да вот появилась какая-то фиброма. Доброкачественная опухоль, говорят, а мне один хрен, не легче от ее качества. Все равно держат. Ну, как ты там, бастенько все идет?

— Вовсе невмоготу, — взмолился Серебров. — Приезжайте.

— Терпи. Терпи. Черт знает, откуда эта фиброма привязалась!

Серебров вырвался в Бугрянск, побывал в больнице у Маркелова. Тот лежал в отдельном боксе. Какой-то непривычный, в пижаме и тапочках, мрачный, шутил меньше. Положил руку на колено Сереброва, вздохнул:

— Вот видишь, сильнее нас болезнь.

Чувствовалось, что опухоль тревожит его и даже угнетает. Та ли, доброкачественная ли?

Серебров, ссылаясь на авторитет отца, начал доказывать, какая пустяковая вещь эта самая фиброма, ее же вырезать, и делу конец. Маркелов верил и не верил. В глазах таились опасение и надежда.

Пополз по Крутенке и перекинулся в Ложкари сочувственный слушок о том, что у Маркелова вовсе не фиброма, а саркома, что бедняга протянет недолго. Слух этот определенно распускал Огородов. Он тоже навещал Маркелова в больнице.

«Если правда, жалко Маркелова. Все-таки хороший он мужик», — думал Серебров. Когда он разнюнился в больнице, как ему тяжело, Григорий Федорович сразу ухватил, в чем суть дела.

— Да, ты работу-то не с конторы начинай, а с поля, с деревень. Наездишься, все узнаешь, увидишь, потом уж к столу-то. Маруська не забудет, положит перед тобой списочек: тот-то звонил, тот-то заезжал. Вот и будет все бастенько — не тобой будет случай помыкать, а ты его возьмешь в узду.

И тут была мудрость председательской науки.

Возвращаясь из Крутенки в Ложкари, Серебров вдруг еще раз понял, что стал непроходимым дураком. Чего он ждет? Надо давным-давно было поехать к Вере и забрать ее к себе в Ложкари. Навсегда! Это решение наполнило его твердостью и обрадовало своей простотой и определенностью.

В Ильинское он въезжал в прозрачной июньской полутьме. Когда машина пробиралась мимо дома Валерия Карповича, Серебров невольно притушил свет фар. Показалось, что кто-то вышел на крыльцо. Наверное, сам Помазок. Серебров продрался сквозь пахучие кусты бузины к окошку Вериной квартиры и постучал в стекло. В окне возникло чье-то белое испуганное лицо. Вроде не Верино.

— Это я, — сказал он севшим голосом. — Открой!

Лицо отшатнулось, и Серебров понял, что выглядывала в окно Серафима Петровна. Неужели не позовет? Эх, как он неудачно приехал. Он долго ждал на крылечке, пока наконец не выскользнула в дверь Вера в накинутом наспех халате. Вытянув вперед руки, чтоб он не прикасался к ней, возмущенно зашептала, что у нее в гостях мать, и пусть Серебров быстрей уезжает, а то ей из-за него одни упреки.

— А я никуда не уеду без тебя и Танюшки, — объявил он. — Я ночую у вас, а утром перевезу вас к себе.

Для него это было окончательно определенным.

— Ты что за меня решаешь? — сердито прошептала Вера и прижалась спиной к дверям, словно он хотел ее насильно от них оторвать. — Что за привычка!

Со сна ей было зябко, она потирала руки и, видимо, с нетерпением ждала, когда Серебров отпустит ее. Он сбросил свой припахивающий бензином и железом пиджак, насильно надел ей на плечи. Сам остался в клетчатой безрукавке.

— Но я не могу так больше. Я не могу без вас, — проговорил он, кутая ее. — Ты понимаешь, не могу! Ведь теперь у тебя закончились экзамены. Ведь…

— А ты спросил, хочу ли я? — обжигая его возмущенным взглядом, прошептала она, и ему показалось, что вот-вот сорвется ее голос на плач.

— Но ведь ты меня любишь? Значит, хочешь, чтоб я был с вами. Пойдем со мной, мы хоть в машине поговорим, — просил он, ловя согласие в ее печальных, страдающих глазах. Она отрицательно покачала головой.

— Опять мама не велит? — играя желваками, сказал он.

— Потом, — ответила она и неожиданно коснулась ладонью его подбородка. — Ух, еж колючий. Что — тебе и бриться некогда?

Ему хотелось схватить ее за руку и насильно затащить в машину. Он стал бы говорить о себе, о том, как ему тяжело, как нужна она ему. Но в сенях ходила, покашливала, брякала чем-то Серафима Петровна. Наверное, она презирала, а может, и ненавидела Сереброва.

— Потом, потом, — прошептала Вера и, прижавшись к нему, тут же отстранилась. — Уезжай, слышишь, потом поговорим. Слышишь, Гарик!

Наутро он ругал себя за то, что не открыл дверь и не поговорил начистоту с Серафимой Петровной. Надо было сказать, что он забирает Веру и Танюшку к себе. Если Серафима Петровна желает дочери счастья, пусть не препятствует этому.

Средь бела дня он снова повернул машину в узенький тупичок к Вериному дому, но его встретил злорадный замок. Соседка-старушка, вешавшая стеклянные банки на частокол, с любопытством разглядывая его, сказала, что Вера Николаевна сегодня утром уехала вместе с дочкой и матерью. Отпуск у нее.

Серебров, унылый и обиженный, оставляя желтую завесу пыли, помчал в Ложкари. Не могла известить, что уходит в отпуск! Что, ему теперь в Крутенку к Огородову ехать? Нет, этого не будет!

Но машина, миновав Ложкари, помчалась в Крутенку. Там Серебров несколько раз медленно проехал мимо «банкирова» дома. На одворище возился сам Николай Филиппович. Выгнувшись серебристой дугой, постреливала, потрескивала, будто еловая ветка на костре, тугая струя воды, бьющая из шланга. Веры и Танечки нигде не было. Серебров зашел в Сельхозтехнику, позвонил Огородовым. К телефону никто долго не подходил. Когда раздался голос Николая Филипповича, Серебров положил трубку и поехал домой.

— В гости они куда-то укатили, — сказал завроно Зорин, видевший Веру на вокзале. Сереброва ожгла обида. Не могла честно сказать…

Ко всем заботам тех дней прибавилась еще одна — сушь. Жаркие дни вначале радовали Сереброва. В середине мая выкинул розовые лепестки шиповник. На месяц раньше срока. Прав оказался Григорий Федорович: сев прошел легко, хотя лежали в больнице председатель и главный агроном. Но желанная и благодатная теплынь обернулась злом. Серебров стал замечать на яровых полях непроросшее зерно. Кое-где уже теперь земля была что зола — суха и летуча, в других же местах закаменела, будто чугун. В густой ржи она растрескалась, щели — в кулак. Просила земля дождей пересохшими этими трещинами, молили о них запыленные, квелые травы.

Каждый вечер, прежде чем лечь спать, и утром, вскочив с постели, Серебров рьяно барабанил пальцами в стекло барометра, не доверяя упрямой стрелке, замершей на слове «сушь». Водопроводный кран в доме то сипел, то напевал, как флейта, и не сразу начинал сочить теплую, безвольную струйку. Серебров нехотя плескал в лицо водой, наспех ел и шел к гаражу.

Везде — и в деревне, и в Крутенском райкоме партии, и в Сельхозтехнике — шел разговор о необычайной жаре. Благодать вдруг превратилась в несчастье. Старики судачили о том, что не будет травы, что озимая рожь бодрится из последних сил. В лесах начались пожары. Дымной гарью попахивало и здесь, в Ложкарях.

По ночам Серебров, просыпаясь, прислушивался, не хлещет ли дождь по крыше, не урчит ли дальний гром, но на улице было тихо и душно.

Узнав, что вернулся из больницы Крахмалев, Серебров заявился в его бревенчатый, поросший плющом дом. Еще издали увидел седую, коротко стриженную голову агронома. Федор Проклович возился на грядках клубники — обрывал усы, рыхлил землю. Вокруг дома, в палисаднике — везде были у Крахмалева цветы. «Вот если бы переехала сюда Вера, мы бы тоже насадили много цветов», — подумал Серебров, толкая дверь калитки.

Крахмалев, увидев его, не выразил радости.

— Я сейчас, проходи, — сказал он.

— Да нет, я ненадолго. Как здоровье-то, скоро ли? — с мольбой спросил Серебров и вывалил целую груду вопросов насчет хлебов. Крахмалев, рассматривая свои босые мослатые ноги, без тревоги сказал:

— Может еще выровняться хлеб, если в ближайшую неделю пройдут дожди. Не плохи зерновые-то, но на пределе.

— С гранулами сеяли, к каждому зернышку кормилицу подсаживали, — невесело пошутил Серебров. — А вот…

— Это-то не пропадет. Выпадет водянистый год, будет от минералки отдача. Все растворится, — мудро объяснил Крахмалев. — Ну, пойдем в дом.

— Нет, потом как-нибудь.

— Завтра я выйду, — пообещал Федор Проклович, и Сереброву вроде полегчало от этого обещания.

Направляясь домой, видел Серебров сизую, лохматую, будто овчина, тучу, которая висела у горизонта. Подтянуть бы ее сюда, к колхозным полям.

Ночью он проснулся от какого-то неясного облегчения. Стало прохладно в комнате, и слышался за окном ровный шум. Неужели дождь? Он выскочил на крыльцо. Действительно, та туча оказалась не обманной, хлестал самый настоящий парной, долгожданный ливень, и погромыхивало бодряще, обнадеживающе за поселком в соснах. Наверное, это было спасение. Обалдевший от радости, в одних трусах Серебров выскочил под белесые струи, запрокинув голову, ловил дождины ртом, шлепал себя по мокрой груди, прыгал, выплясывая какой-то полоумный танец: ай да дождик, ай да дождь! Увидев его в эту минуту, колхозники наверняка подумали бы, что главный инженер рехнулся. Утром Серебров шел в контору повеселевший. Разговоры были только о ночном ливне, о том, куда он ушел и сколько полей захватил. Заскочил Серебров к Федору Прокловичу, который уже сидел в кабинете.

— Спасение?! — с порога весело крикнул он.

Федор Проклович был настроен скептически.

— На восемь миллиметров всего промочило, — сказал он. — Об эту пору всякие ливни должны валом валить: и травяные, и хлебные, и грибные. Такую малость за осадки-то и не считают.

Оказалось, что это был не тот дождь. Опять сушило, опять над дорогой, не оседая, висела пыль.

Позвонил Сереброву Шитов. С напором говорил о том, что, раз не будет нынче трав, надо бросить силы на заготовку веток. Агрегаты витаминной муки должны работать. Все-таки поддержка. А вообще надо подбирать людей и технику для отправки за соломой в южные области. Надежд на свои корма мало.

— Веники не спасут, — скептически хмыкнул Крахмалев.

— Но все-таки выход! — с жаром доказывал Серебров. Гибельным казалось ему бездействие.

— Не выход, а самообман, — говорил Федор Проклович. — Надо все жатки переоборудовать. Самый низкий срез. Тогда своей соломы больше возьмем.

Серебров вызвал Ваню Помазкина, попросил помараковать над жатками, распорядился насчет заготовки веточного корма, но и на второй и на третий день начальники участков его приказа не выполнили.

— Да к чему, поди, еще дожди пойдут, отаву возьмем, — уклончиво тянули все.

Серебров ездил с участка на участок, устраивал разгон, требовал, чтоб заготовляли ветки, но и по глазам и по ухмылкам чувствовал, что так же, как агроном Крахмалев, начальники участков воспринимают его слова несерьезно. Когда приказывал Маркелов, знали, что делать надо, а тут не торопились.

«Если не станут подчиняться, пойду к Шитову и попрошу, чтоб назначал Крахмалева. Я так больше не могу», — тоскливо думал Серебров, но Шитов позвонил ему сам и сухо сказал, что в причинах бездействия разберутся потом, возможно, на бюро райкома партии. А теперь, принимая во внимание то, что «Победа» плетется в хвосте, решили направить в Ложкари бригаду шефов из Бугрянска. У «Труда» оторвут, а им пошлют. Серебров обиду стерпел. Раньше шефы у Маркелова не работали. Он взмолился, закричал отчаянно в телефонную трубку:

— Виталий Михайлович, у меня ничего не получается! Освободите меня! Ведь Федор Проклович вышел на работу!

— Не паникуй, — холодно ответил Шитов. — Когда надо, освободим. — И Серебров почувствовал в этих словах угрозу.

В тот же день прикатили два автофургона, наполненных веселой, пестрой публикой. Молодежь в спортивных костюмах, кедах. Серебров распределил шефов по участкам. Пусть рубят ветки для агрегата витаминной муки, вяжут веники.

С приездом шефов Ложкари стали шумными. Людно было в столовой и магазине. До утра гремела около Дома культуры музыка. Какой-то шеф захватил с собой магнитофон и включал его при каждом удобном случае. Поутру поднимались горожане часам к десяти. Да еще час уходил на завтрак и сборы. Выезжали на работу в самую жару. В березниках и осинниках слышался ленивый стук топоров, ширканье пил. Шла заготовка веток. У полыхающего жаром агрегата витаминной муки, напоминающего гигантский каток, появились бумажные мешки с мукой. Сдвинулась «Победа» с мертвой точки.

Когда Серебров вернулся в этот день в конторку, на крыльце его ждал дядя Митя. Он белозубо улыбнулся инженеру. По протекции матери Сереброва, Нинели Владимировны, Помазкину изготовили вставные челюсти с фарфоровыми зубами. Дядя Митя помолодел. Улыбался, ослепляя ложкарцев литой шеренгой резцов. Было в этой улыбке что-то по-восточному хищное.

Серебров хотел отпустить шуточку по поводу дяди Митиных вставных челюстей, но тот, перебив инженера, запричитал:

— Что делается-то, что делается-то, Гарольд Станиславович. Ведь из-за листиков деревья валят. Поглядел бы, цельные деревья валят. К чему? А ведь кормины-то в лесу полно. Много травы-то. Пропадет опять кормина, а деревья губим.

— Да ты что, дядя Митя? — озлился Серебров. — Где она, кормина? Голые луга.

— Дай покажу, истинный бог, покажу, — напирал на Сереброва дядя Митя и независимо от своей воли по-азиатски сверкал зубами. Не веря старику, раздраженный тем, что все его пробуют учить да наставлять, Серебров крикнул:

— Садись в машину!

Все равно надо было съездить в березняк и узнать, как горожане заготовляют ветки, не запарился ли авээмщик на агрегате витаминной муки. Того гляди от перегрева АВМ загорится. После такого ЧП не оправдаешься. А вообще-то не в свое дело ввязывается Митрий Леонтьевич. Клал бы печи да любовался своими зубами. И он, Серебров, хорош: катает старика, а бригада для заготовки соломы так и не подобрана. Вот-вот позвонят из управления сельского хозяйства, узнают, что ничего не сделано, и нажалуются Шитову.

— Гли-ко, — водя рукой по лобовому стеклу, показывал дядя Митя на стога сена, заготовленного колхозниками. — Вон у Зонова два, у Петьки Грузина один. Где берут-то — не с неба, поди?

Да, за домами, на осырках, стояли заботливо сметанные стожки сена. Люди успели сгоношить по стожку, а то по два.

— Давай до Егоринского логу доедем, — уже командовал дядя Митя. Серебров свернул по проселку к лесу.

— Гли-ко, лес-от — синь-порох, — вздыхал Помазкин, тряся бородой. — Давай дале, до той вон гривки.

Серебров, играя желваками, послушно доехал до перелеска, свернул по ложбине в тенистый отладок. Вышли. Здесь было прохладно, пахло грибами. Дядя Митя распоясался вовсе.

— Гляди, Станиславич, травищи-то! Разве это не кормина? — и начал рвать руками траву. Трава действительно тут оказалась высокая и сочная. В этой лесной прохладе даже цвели купавницы. Чудо!

— Ну а как эту кормину возьмешь? — придя в себя после удивления, спросил Серебров. — Машину не пустишь. Даже косилка «Кир-полтора» не пройдет. Пустой номер, дядя Митя, — направляясь к «газику», проговорил он огорченно.

— Дак неужели трава загинет? Раньше-то всю ее брали, по болоту лазили да брали, — взмолился дядя Митя. — Стариков, школьников поднять. На лошадках. Да неужели пропадет, да… — и чуть не всхлипнул, в отчаянии всплескивая руками.

Серебров не верил, что можно заставить людей косить вручную, что представляет ценность эта дурная трава. Если бы она была хорошей, разве бы Шитов заставлял колхоз заниматься вениками, ехать за дорогой чужой соломой?

— Едкое, скусное это сено, — доказывал Помазкин и просил завернуть в другие ложбины, где тоже стояли высокие травы. — Ежели это не кормина, дак чего надо-то! — возмущенно заключал он, с упреком глядя на Сереброва.

Теперь Серебров считал наивным то время, когда ему казалось, что легко и просто накормить людей, что все известно тут от веку: паши, сей, убирай. Теперь он понимал, что этот кругооборот — паши, сей, убирай — только канва, обманчивая определенность. Ни один год не похож на предыдущий, и надо быть провидцем, гениальным стратегом, чтобы получить корм для скота и хлеб. Умение это надо копить всю жизнь. И вряд ли ему, городскому человеку, стоило так легкомысленно браться за дело, которое требует потомственного опыта. Откуда ему знать, годна ли дикая трава, которой заросли ложбины, отладки и опушки, на корм скоту.

Надо было спросить об этом Федора Прокловича. Его он нашел в поле. Осматривал Крахмалев низкий, чуть ли не до щиколотки овес и качал головой.

— Через три недели, считай, страдовать придется, — проговорил он, почесывая седой бобрик. — А как — ума не приложу.

Серебров посадил Федора Прокловича в машину и свозил в Егоринский лог, на Коковихинское болото. Ходили молча, оттягивая разговор, потом Крахмалев попросил свернуть к старой брошенной деревне Лум, и здесь, в низинах, тенистых местах росли дикой силы травы.

— Стоит ли огород городить? — в упор спросил Серебров, глядя в глаза Крахмалева. Тот вскинул острый взгляд из-под белых нависших бровей.

— Если бы у нас народу было, как прежде, я бы сказал — стоит, — ответил наконец, примеряя к себе былины лисохвоста. Лисохвост был агроному по грудь.

— Ну а если оплату удвоить? Ведь привозная солома дороже сена обходится. Если пенсионеров, школьников поднять? — начал перечислять Серебров.

— Не знаю, — уклончиво ответил Крахмалев. — Если вывезешь, Гарольд Станиславович, твое счастье. Раньше мужик говорил: счастье, когда поедешь с возом сена и веревка не порвется. Выдержит гуж-то у тебя?

Не верил ни в него, Сереброва, ни в его затею осторожный Крахмалев.

— Но вы-то поможете? Вы же секретарь парторганизации и агроном.

— У меня что — слова, — прибеднялся Крахмалев, хмурясь.

— Если поддержите, я возьмусь! — клятвенно сказал Серебров, понимая, что ему нечего терять. А провалится на заместительстве — туда и дорога.

— Ну, ну, давай соберем народ да обтолкуем, — пошел на попятную Федор Проклович.

Вернувшись в контору, Серебров позвал Минея Козырева, распорядился найти и закупить сто кос, дядю Митю послал за стариками: надо делать косовища, налаживать точила, грабли. Заехав к механику, Серебров приказал, чтоб тот собрал все конные косилки, брошенные на пустырях, и сколько можно, поставил на ход. После этого Серебров тем же тоном, холодным и приказным, сказал Марусе, чтоб известила специалистов, начальников участков, председателя сельсовета, директора школы Викентия Павловича о том, что на четыре часа назначается экстренное и неотложное совещание.

— Война или чо? — взглянув недовольно на заместителя председателя, удивилась Маруся.

— Вроде войны, — сказал Серебров. — Всеобщая мобилизация.

Поднаторевшая в остроумии на маркеловских шутках, Маруся гмыкнула, выходя из кабинета, и подняла трезвон. Серебров двинулся к Аверьяну Силычу поговорить о расценках для сенокоса.

Он видел через окно бухгалтерии, где Аверьян Силыч, морщась, крутил арифмометр, как к высокому крыльцу конторы начали съезжаться люди. На сером от пыли мотоцикле подкатил начальник светозеренского производственного участка Захар Федин. Невысокий, плотный, он сбросил в коляску запылившийся шлем, снял пиджак, встряхнул его, чихнул.

— Будь здоров, Захар Петрович, — сказал он самому себе и пошел к водопроводной колонке сполоснуть руки.

Степан Коробейников, оставив мотоцикл, ударил кепкой о колено и поднялся на конторское крыльцо.

Люди на крыльце похохатывали, курили. Серебров не выходил из бухгалтерии в шумную толчею — боялся растерять свои твердость и решимость. Наконец Маруся сказала, что приехали все, кроме Сани Тимкина. Серебров велел звать людей и сам первым поднялся в кабинет Маркелова. Грузно простучав по лестнице, вслед за ним ввалились в председательский кабинет специалисты, начальники участков, директор школы — все, кого звал Серебров. На лицах было напряженное выражение. Почему средь бела дня эдакое срочное собрание? Уж не с Григорием ли Федоровичем что стряслось? Или начальство какое пообещало нагрянуть?

Степа Коробейников недоуменно шушукнулся с Захаром Фединым. Директор школы Викентий Павлович, квадратный, хмурый мужик, аккуратно зачесал наметившуюся проталину на темени и сурово насупился то ли от привычной ответственности, то ли от недовольства: на совещание его вытащили с рыбалки. Он прочно уселся было с двухколенным удилишком у омутка и так хорошо начал дергать окуньков.

Федора Прокловича вызвал Серебров к столу. Они сели плечом к плечу. Ну, вывози, удача, не лопни гуж!

Начал Серебров с того, что нет нынче больших надежд на яровую солому, что вот уже сейчас предлагают ехать за кормами в Волгоградскую область. Мужики загудели, заговорили. Кто-то хохотнул. Вот, оказывается, зачем звал Серебров. Ну чудак, не мог сам распорядиться.

— Да, езживали, знаем, — сказал Степан Коробейников, оглаживая усы, и возмущенно закинул ногу на ногу.

Серебров поднял руку.

— Тихо! Дело в том, товарищи, что трава у нас есть, но невероятно трудно эту траву взять. Вот мы объездили с дядей Митей Помазкиным и Федором Прокловичем все овраги, опушки, перетяги, везде — дурной силы трава. Стыд и позор, если мы ее не возьмем, но брать надо вручную, а вручную мы работать отвыкли. Народ надо поднять. Я прошу всех проникнуться ответственностью и сознательностью. Школа, сельсовет, контора, пенсионеры, сельпо, ученики — все должны заготовлять сено. Платить будем аккордно, платить будем щедро. Вытянем все это или нет? Если нет, грош нам цена!

Сидевшие в кабинете загалдели, кто-то хмыкал, крутил головой.

— Внимание, — восстановил Серебров тишину. — Вот мы тут набросали с Аверьяном Силычем расценки. — Садясь, Серебров почувствовал, что потерял силы во время этой короткой и не очень складной своей речи. Он надеялся теперь на Федора Прокловича.

Тот натянул на нос простенькие очки, вытащил знаменитую свою записную книжку.

— Все зависит иногда не от количества выросших трав, а от того, как организовать сенокос, — не спеша, прозаично начал он, роясь в записной книжке. — От нашей распорядительности. Прошлое лето было сырое, травянистое, а сена взяли меньше, чем в позапрошлое, сухое. Больше сгноили, чем убрали. Прозевали. Напоминать не буду, где сколько попортили сенов. А ныне есть трава.

Серебров слушал Крахмалева, испытывая теплое, благодарное чувство. Неторопливые крахмалевские экскурсы в прошлое убеждали больше, чем его, Сереброва, взбалмошная речь.

— Да вон у нас вся Гусевская ластафина заросла, — крикнул вдруг Степан Коробейников, — а к Мерзлякам я ездил, дак гектаров тридцать травы на кочкарнике мне до пупа!

— Во-во, — сказал Федор Проклович. — Но траву надо брать сейчас, иначе репей станет палкой, задубеет все, и прав Гарольд Станиславович — следует собрать все силы. Все колхозники, все до единого с тревогой и ответственностью должны принять участие в сенокосе.

Серебров почти физически ощущал, как под влиянием слов Крахмалева начальники участков, председатель сельсовета Дудин, даже обиженный директор школы, неохотно отрешась от своих мыслей и желаний, начинают проникаться той озабоченностью, которая до этого владела только им да Крахмалевым.

Последним опять выступил Серебров. Он потребовал, чтоб начальники участков объехали все низины и опушки, чтоб к вечеру люди знали, кто где будет работать, а в семь утра уже начали косить. Ждать нельзя, тянуть некогда.

Закрывая совещание, Серебров увидел из окна Минея Козырева. Тот выгружал около гаража косы и крикливо рассказывал кому-то, как продавщица удивилась его оптовой покупке.

— По десятку кос в месяц продает, а я все забрал.

Дядя Митя, суетливый и многословный, бегал около Козырева и требовал привезти точило. Миней привычно артачился, потому что хотел съездить еще за граблями в соседнее сельпо.

— Привези точило! — по-маркеловски прямо в окно крикнул Козыреву Серебров. — К утру надо косы отбить и наточить.

В этот вечер и Крахмалев, и председатель сельсовета Дудин выступили перед колхозниками. Серебров побывал в Светозерене, потом в Коробейниках.

Обманчиво оживленные летние деревни не нравились Сереброву. Лето собирало сюда разлетышей со всех сторон. Бродили по улицам, по опушкам леса дамочки в сарафанах с глубоким вырезом на спине и груди, крепкие парни в плавках кололи дрова, загорали. На субботу и воскресенье к иному хлебосольному бате приезжали гости целым автофургоном. Вот и теперь в одном из домов гуляли свадьбу. На свежеструганом помосте трудолюбиво отплясывали женщины. Среди них юлой крутился ловкий мужик в белых штанах, а другой, тыкаясь, побрел в сторону и свалился в крапиву.

Некоторые из гостей пытались заговаривать с Серебровым. Иные советовали ему запрудить Радуницу и сделать водоем. Вот тут и вспомнил он, как ставропольский дядя Броня мобилизовал однажды отпускников, объявив по радио, что каждый, кто считает себя мужчиной, должен принять участие в сенокосе.

Вечером Серебров трижды повторил такое же объявление по своему радио.

Допоздна дядя Митя ладил черенки для литовок. Лезвие его топора так и льнуло к дереву. Чувствовалось, что старик любит эту работу. Оседлав старенькое, вихлявое точило, старичок по кличке Паровозик точил косы. Проходивший мимо Ваня Помазкин перетащил его в свою мастерскую, где был наждак с электроприводом. Работа вроде бы шла. Люди собирались ехать на сенокос, а Серебров все еще боялся, что устроенный им «всеколхозный тарарам» окажется напрасным.

Наутро он чуть свет появился около гаража. Дядя Митя и Паровозик уже чинили старые косы. Подошла тихая тетка Таисья с косой-горбушей, бережно обвязанной тряпицей.

— Корову-то не держим, дак, поди, косить разучилися, — сказала она, смущенно прикрывая рукой беззубый рот.

Неожиданно явился яркоглазый незнакомый человек в тренировочном костюме и, развязно пожимая руку Сереброва, закричал:

— Вот прибыл, чтоб отстоять свое мужское достоинство, а то и правда в родной деревне мужиком считать перестанут, — и громогласно захохотал.

Серебров узнал в нем того, что в белых брюках отплясывал на свежеструганом настиле. Был это кандидат биологических наук Бабин, уроженец здешних мест. Потом пришел участковый милиционер, проводивший в Ложкарях отпуск. Шли и шли косцы — свои колхозники и вовсе незнакомые Сереброву мужчины и женщины.

— Ну, с богом, — послышался старушечий голос, хлопнула дверца грузовика, и почти бесшумно покатилась первая машина с людьми под гору, к мосту через Радуницу.

Чувство умиления охватило Сереброва, когда он увидел, как ладно и неутомимо косят старушки, одетые в светлые покосные платки. Прикрыв от комаров шею тряпицей, ровно и напористо шел впереди Георгия Георгиевича Бабина дядя Митя. Он явно забивал горожанина в работе. И среди бугрянских шефов нашлись ярые носильщики.

Целое ополчение подчинялось теперь Сереброву, и он должен был, колеся по колхозу на «газике», думать, как у этой силы поддерживать боевой дух, как ее накормить, куда послать косилки.

И вот начали в ложбинах мужики метать сено в стога. Серебров, осыпанный трухой, вдвоем с кандидатом наук подавал косматые навильники озорно покрикивающему стогоправу дяде Мите. С растрепавшейся бородой, в распущенной рубахе, веселый, помолодевший, он слепил своими зубами Сереброва и кричал, принимая сено:

— С подкидочкой давай, с подкидочкой, Гарольд Станиславович.

Глядя, как старательно подает сено Серебров, старушки одобрительно переговаривались.

— Гли-ко, мужик-то, будто наш деревенский, стараетча. Ну, мужик! Шилом вертитча, везде успел, — похвально сказала Таисье глухо повязанная платком гулкоголосая, костистая старуха Ольга Вотинцева, мать доярки Гальки. Восьмидесятилетнюю бабулю эту выманила из дому сенокосная веселая работа.

— Шило, истинный бог, шило, — согласливо кивала Ольге Вотинцевой тетка Таисья. Это было высокой похвалой. Шилом называли в Ложкарях самых непоседливых, работящих, кипучих мужиков.

Серебров, делая вид, что не слышит этих слов, радостный, потный, подавал лохматое, душное, пахнущее мятой сено наплясывающему в поднебесной высоте дяде Мите. Чесалась от пота грудь, саднило в горле, хотелось пить, но Серебров не показывал вида, что устал, даже изнемог. Он бы скорее свалился от усталости, чем бросил вилы.

Вечером, ожидая грузовик, сидели мужики на земле, любовались аккуратными стожками, которые все еще очесывал граблями дядя Митя Помазкин. Прибранной, выметенной стала теперь выкошенная ложбина. Мужики вели неспешный разговор о погоде, о пожарах.

— Все теперь человеку покорно, и космос, и земные глубины. А вот погоду взять в руки не можем, — сочувствовал крестьянам сам понявший себя крестьянином кандидат наук Бабин.

Миней Козырев почесал осмоленной солнцем рукой тощую татуированную грудь и глумливо перебил его:

— Ученой разговор. Кабы дождь да гром, дак и не нужен агроном, — и сплюнул. — Надо уметь живую кошку съесть и не поцарапаться.

Кандидат наук захохотал.

— Это что означает? Ну-ка? — и принялся шарить по карманам записную книжку.

— Эх вы, молодежь называется, — подходя к ним, с осуждением произнес дядя Митя, выбирая из бороды сенную труху. — Да я бы в экое время разве усидел, всех бы девок перешерстил, всех баб водой облил. Весельства никакого нет. Нет весельства, визгу никакого. Разве это сенокос?! Эх!

Закончить упречную тираду дяде Мите помешал приехавший за людьми шофер.

— Шитов там из райкома, — пробасил он, подойдя к Сереброву. — Ищет вас.

Пришлось, не успев смыть едкий пот, ехать в контору. Тяжелым, шаркающим шагом Серебров поднялся в кабинет. Маруся Пахомова изо всех сил занимала Шитова разговором о маркеловской болезни. Виталий Михайлович, играя соломенной шляпой, невнимательно слушал ее. «Теперь задаст трепку», — подумал Серебров.

— Я не знаю, как с вами разговаривать, — неожиданно обрезая этим самым «вы» всякую надежду оправдаться, начал Шитов. — Что, на другой планете живете?

Серебров бодливо нагнул голову. Он знал, что словами ему Шитова не убедить. Розовели окна. Вот-вот опустится темнота. Пока не поздно, надо везти Виталия Михайловича в ближайший лес.

— Хотите, я вам чудо покажу? — легкомысленно спросил Серебров с ненатуральной улыбкой на губах.

— Какое еще чудо? — невольно покосился Шитов. Несерьезный этот разговор, веселое лицо Сереброва вызывали у него раздражение. Везде плохо было с заготовкой кормов. Не радоваться следовало, а плакать…

— Подобрал ты людей для Волгограда или даже с этим не можешь справиться? — хмуро спросил Шитов, вставая.

— Можно не отвечать вам тридцать минут? — все так же весело спросил Серебров, ведя Шитова к машине.

Пока ехали, Шитов хмуро смотрел вперед, держа в руках шляпу.

Он был расстроен. Видать, где-то в «Труде» или захудалом совхозе «Сулаевский» вовсе неважно шли дела. И в серебровское чудо он, конечно, не верил, но послушно спустился в мглистый отладок.

— Вот, — сказал Серебров, обводя рукой длинный овраг.

— Что вот? — не понял Шитов.

— Вот трава, много травы, а мы веники рубим, на Юг за соломой собираемся, — облизывая пересохшие от волнения губы, проговорил Серебров. Доказывая Шитову, как много в лесах и низинах травы, он сыпал крахмалевскими выкладками, рассказывал, как они решились платить косцам в три раза больше, чем обычно, и деньги выдавать еженедельно. Пусть Шитов не опасается — все это окупится.

— Даже кандидат наук у нас косит, — похвалился Серебров, показывая Шитову ложок, где сметали они с дядей Митей, Бабиным и горожанами четыре первых стога сена.

Шитов молчал раздумывая.

— Считаешь, что не меньше прошлогоднего возьмете? — спросил он наконец и закурил, осветив лицо розовым огнем сигареты.

— Крахмалев говорит, что возьмем, — укрылся Серебров за авторитетом главного агронома.

— Неплохо. Пожалуй, неплохо, — раздумчиво проговорил Шитов. — Ну-ка, свози еще в Лум…

Дни и ночи слились в ощущении Сереброва в единый беспокойный, напряженный кусок жизни. Он не мог сказать, когда что было, потому что ложился спать всего часа на два, а потом ехал по участкам, чтоб увидеть, как идет работа, что ей мешает, где чего недостает.

Шитов дня через два, найдя Сереброва, бодрым голосом сказал:

— Слушай, тут тебя усовершенствовали. Вот Чувашов хочет каждый день заработок косцам выплачивать. Тогда ведь и те, у кого есть два-три свободных дня, тоже косить поедут. Как, а?

— Мы тоже на ежедневную перейдем, — схватился за это новшество Серебров.

Именно в дни сенокоса пришли к нему уверенность и твердость. Но, отравляя его бодрое настроение, явилась вдруг вовсе ненужная забота. Напомнил о себе Виктор Павлович Макаев. Как всегда, доверительно, полушутливо проворковал он Сереброву по телефону, что начался строительный сезон и что ставит он свою дачку-развалюшку, а дело не клеится. Обещал Григорий Федорович послать ему на помощь того старичка, который катал их на лошади, а старичка нет.

Серебров знал, что Маркелов в благодарность за материалы, которые шли по распоряжению Виктора Павловича с завода, отправил Макаеву новенький сруб, проведенный через бухгалтерию как дом, предназначенный к сносу на дрова.

Дядю Митю отпускать в Крутенку не хотелось. Этот непоседливый, живой старик позарез нужен был здесь. Он и пенсионеров объединял, и косы точил, и не было лучше стогоправа, чем он.

— Сенокос идет, Виктор Павлович, каждый человек на счету, — пробовал отговориться Серебров. — А дядя Митя у меня — правая рука.

— Ну, Гарольд Станиславович, — тянул Макаев, — я ведь редко когда прошу. Такая малость…

— Сейчас никак не могу. Через полмесяца можно, — отрезал Серебров.

— Через полмесяца будет поздно, — капризничал Макаев. — Я ведь в отпуск пойду.

— Нет, я послать не могу, — стоял на своем Серебров. — Да, это последнее слово.

Макаев с обидой в голосе попрощался. Сереброву стало муторно, когда он представил себе, как Макаев, придя домой, костит его и Надежда соглашается с ним. A-а, пусть так, но он Помазкина не отпустит.

Когда Григорий Федорович позвонил из обрыдлой ему больницы и потребовал для Макаева «все сделать бастенько», Серебров понял, что Виктор Павлович не успокоился.

— Не могу, Григорий Федорович. Траву заскребаем. Старички косы точат и отбивают. Все на счету.

— Не дури. Один старик у него все решает.

Маркелов обиженно, тяжело дышал в трубку.

— Делай, как я велю! — сердито сказал он.

— Не могу. Еще неделю. Еще одну неделю, — упрашивал Серебров, озадаченно пощипывая подбородок.

— Ладно, не покаяться бы, — пригрозил Маркелов, и Серебров тоскливо положил трубку.

Еще неприятнее был разговор об Огородове.

— Мужик помогает нам. Надо подбросить ему для кабанчиков. Ну, надо. Понимаешь, надо, — намеками повторял свое требование Маркелов, пытаясь изобразить Николая Филипповича несчастным, страдающим от бедности трудягой. Два мешка колхозного комбикорма — такая малость.

Если бы комбикорм требовался не Огородову, Серебров еще взял бы грех на душу, а тут уперся.

— Я такого распоряжения не отдам, — упрямо проговорил он.

Маркелов, теперь уже зная, что Сереброва он вряд ли сумеет уломать, отчужденно попросил:

— Позови-ка мне Капитона.

— Нет его. Он тоже на сенокосе.

— Дай трубку Марусе.

Маруся Пахомова, схватив трубку, обрадованно застрекотала, что в точности все передаст Капитону, и тот… Да, конечно.

— Ты только накладную подпиши, — сказал примирительно Маркелов Сереброву.

— Не подпишу.

— Вот как, ну погоди, вернусь! — крикнул Маркелов. На отказ Сереброва привезти комбикорм Огородов среагировал сразу. На другой день вернулась из Крутенки ни с чем заплаканная кассирша Антонида Помазкина. Управляющий банком запретил выдавать для «Победы» деньги. Выходило, что Огородов мог сильно подпортить дело: работающие на сенокосе привыкли уже к ежедневной выдаче зарплаты. Немало было людей из Крутенки. Обмани их раз — потом не приедут.

Взбешенный Серебров посадил Антониду в «газик» и помчался в Крутенку. С Огородовым ему разговаривать вовсе ни к чему. Он сразу пойдет в райком партии к Шитову. Однако Шитова и других райкомовцев на месте не оказалось: все уехали на заготовку кормов. Надо было самому до закрытия банковских операций попробовать уломать Огородова.

Нехотя ехал он к знакомому домику, где однажды уже был у него с Николаем Филипповичем суровый разговор.

— На каком основании не выдаете деньги «Победе»? — с порога задиристо спросил загоревший, с облупившимся носом зампред колхоза Серебров. Николай Филиппович, светлый, ясный, в белой рубашке, причесанный, благодушный, просматривал бумаги. На лице его отразилось недоумение: это что за нахальный, что за невоспитанный человек поднял шум в таком приличном и важном учреждении? Улыбка слиняла с его лица. Тьфу, да это же Серебров! Типичный хам, грубиян и вообще растленный тип.

— И не выдадим. Вы нарушаете финансовую дисциплину, — оскорбленно проговорил Огородов и отвернулся, не желая смотреть на Сереброва.

— А отчего же вчера дали и позавчера? — поигрывая ключом от машины, спросил с ядом в голосе Серебров.

— Пока не узнали о нарушениях, — опять скупо и неохотно, в сторону буркнул Огородов.

Ерунду он порол, этот благообразный Огородов. У него не было повода для придирки. Ведь есть законное распоряжение на ежедневную выдачу зарплаты. Серебров сбегал в кассу и принес это распоряжение, припечатал ладонью к столу перед Огородовым. Тот пренебрежительно скривил губы.

— За один день до того, как было принято это решение, вы выдали самочинно, — проговорил он, — и поэтому…

С каким наслаждением ругнул бы Серебров самодовольного несостоявшегося тестя, но он сдержал себя.

— Разрешите позвонить.

— Нет, по этому телефону нельзя. Он служебный, — кладя руку на трубку, мелочно проговорил Огородов.

— Хорошо! — с упрятанной в полуулыбку ненавистью прошептал Серебров и побежал в соседний дом, где была редакция районной газеты. Там он начал обзванивать подряд колхозы в поисках Шитова.

Банковская кассирша уже захлопнула свое окошко, Огородов запирал на замки двери кабинета, чтоб идти обедать, когда снова явился Серебров.

— Вам сейчас позвонит из Тебеньков Виталий Михайлович.

— Я пошел обедать, — не замечая Сереброва, сказал Огородов охраннику и двинулся к выходу. Телефонный звонок настиг его на пороге.

— Вас Шитов, — озадаченно проговорил охранник.

Метнув на Сереброва оскорбленный взгляд, Огородов махнул кассирше рукой, чтоб та открыла окошко.

На обратном пути, проезжая мимо «банкирского» подворья, Серебров посмотрел на окна, надеясь увидеть Веру или Танюшку, но никого не увидел.