Серебров жил на два дома. Работал в Ложкарях, а ночевать ездил в Ильинское, каждый раз вопреки законам геометрии убеждаясь, что кривая объездная короче прямой ухабистой дороги. Он говорил теперь, что если есть ад, то он помещается между Ложкарями и Ильинским. Заведующий роно Зорин не отпускал Веру из Ильинской школы, ссылаясь на то, что в ложкарской десятилетке нет ставки литератора, а в Ильинском некого назначить завучем. Надо ждать до нового года. Серебров не донимал Зорина потому, что чуть ли не в воздухе носилось предощущение перемен. Арсений Васильевич Ольгин зазвал его к себе в кабинет и разоткровенничался: дескать, собираются у него забрать в область главного инженера Морозова, и вот тогда… Тогда, понял Серебров, нет никакого резона торопиться Вере с переездом в Ложкари, коль придется им стать крутенскими жителями.

В эту осень Серебров обнаружил у себя ухватливость закоренелого семьянина. Вера задерживалась в школе, поэтому хозяйничали они вдвоем с Танюшкой, тщеславно ожидая похвалы. Серебров даже отремонтировал погреб и ссыпал туда десяток мешков картошки. Он дотошно изучил потребности семьи и закупал в Ложкарях и Крутенке крупы и консервы.

— Ты видишь, что я человек основательный, — хвалился он перед женой. — Вот еще мяса накопчу, Сергей Докучаев обещал научить.

— Страшно, ужасно хозяйственный, — с трудом отскребая со сковороды подгоревшую картошку, соглашалась Вера.

Сеттеру Валету стало веселее. От его лая, от Танюшкиного писка в доме было шумно. Дочка возилась с Валетом, теребила цепкими пальчиками его мягкую пегую шерсть или, повязывая пса платком, требовала непослушным язычком: «Сыпи, сыпи». Валет все это покорно сносил, но в глазах его видел Серебров один и тот же немой упрек: вот, мол, до какой жизни ты меня довел — превратился я из заслуженной охотничьей собаки в игрушку, а разве для этого существуют сеттеры-лавераки?!

— Не сердись, не сердись, — трепля вислые уши Валета, просил Серебров. — Вот освобожусь — на охоту пойдем.

Если удавалось вернуться пораньше из Ложкарей, Серебров, натянув на Танюшку капюшончик, усаживал ее себе на плечи и нес на околицу. Здесь Валет с Танюшкой гоняли трехцветный мяч. Валет намеревался мяч укусить и укусил бы, но Серебров предупреждающе кричал:

— Фу!

— Фу, — повторяла Танюшка и грозила пальцем.

Потом, усталые, они сидели на вросшем в землю бревне и смотрели на лес, на дорогу, на озимь. Серебров без особой грусти постигал, что этой осенью прерывается связь с былой беззаботной молодой жизнью. Пришел ей конец. Женатый он человек. Но это не огорчало его.

Глядя на поле, убеждался он, что и правда озимь у Командирова, как ковер, о который вытирают ноги.

По Ильинскому Серебров ходил, как ходит по провинции человек из столицы: во всем замечал безвольную, неумелую руку Панти Командирова. Сена ильинцы взять почти не сумели — завозили в тюках южную дорогую солому, а разлохмаченные кучи своей кудлатил ветер: не хватило времени ее прибрать. Надо же, как все безалаберно. «Ни скотины, ни кормины», — как сказал бы Маркелов.

Несмотря ни на что, Пантя бодрого духа не терял. Встретив посреди разъезженной улицы инженера Сереброва, каждый раз предлагал переходить в его колхоз, чтобы не гонять так далеко машину. Серебров смотрел на плохо бритый, мягкий подбородок Панти и отвечал вроде в шутку, что не справиться ему в «Труде». А выходило, пожалуй, всерьез.

В центре Ильинского, близ старой церкви, находилось самое популярное здесь общественное место — давно пережившая свой век сельская лавка с высокими ступенями, на которых обсуждались все происходящие в селе события.

Посадив Танюшку на плечи, шел сюда и Серебров. Танюшка шлепала его по голове мягкими ладошками, и ему было приятно бродить с этой драгоценной милой ношей. Сидел на ступенях безногий чеботарь Севолод Коркин. Он объяснял летние пожары тем, что газеты много писали статей «Пусть горит земля под ногами пьяниц». Вот она и загорелась. Сереброву надоел этот анекдот, но из вежливости он посмеялся.

С дальнего конца села иной раз раздавался голос самого нужного в Ильинском человека — Сереги Докучаева.

— Где этот бог? Почто он забыл про Ильинско? — орал Докучаев, бредя по развороченной тракторами улице.

— Чо те бог, сам не будь плох, — оживлялся безногий чеботарь Севолод Коркин, предчувствуя хороший разговор, и кашлял в кулак.

— Да пусть бы камень большой сбросил на Ильинско, а то ведь вовсе в грязи потонули, — опять орал Докучаев, слабо пожимая шершавой, как терка, пятерней руку Сереброва.

Был Серега и комбайнером, и трактористом, в свободные часы, вскинув на плечо бензопилу «Дружба», ходил кроить по селу кряжи. А вот нынче пострадал Докучаев из-за своей неосторожности. Случилась незадача: валом навозоразбрасывателя захватило у него полу телогрейки. Того гляди пойдет самого трепать. А выключить мотор некому. Серега уперся ручищами в станины. Адская сила у машины — тянет, но и он не ослаб. Потом обливался, а держался, хотя казалось: вот-вот откажут руки. Когда сам собой, не выдержав единоборства, заглох мотор, Серега сел на обочину полевой дороги и не смог достать папиросу. Тряпично обмякли руки. И теперь не прошла в них эта слабость.

Глаха, жена Докучаева, не успевала справляться с домашней стиркой из-за работы на ферме. И Серега не мог теперь обстнрнуть детское бельишко. Каждый раз перед баней заходил он в лавку и будил словно впавшую от холода в спячку продавщицу Руфу.

— Есть комплекты, дорогуша?

— Ну, — говорила та, очнувшись. — Шесть?

— Шесть, — подтверждал Докучаев. Руфа завертывала в бумагу майки и трусишки.

— Садись-ко, крестник, ближе к пролетарьяту, — звал Докучаев Сереброва на лестницу. Так называл он Сереброва из-за того, что тот в давние студенческие годы работал с Верой у него на комбайне. Считал Серега, что от него зависело их знакомство.

Выбравшийся из магазина безногий чеботарь Севолод Коркин, спрятав мятую сдачу за отвороты шапки, присоединялся к разговору. Если он был навеселе, начинался невыносимый разговор.

— Дак вы уж, робята, уважьте меня. Умру, дак полномерной гроб сделайте, чтоб как с ногам, — просил Севолод. Обижало его то, что он — калека, и не хотелось ему калекой выглядеть после смерти.

— Да живи, Севолод, не шибко торопись туда, — говорил Докучаев поначалу спокойно.

— Не-е, если дак, — повторял Севолод, слезливо морща небритое лицо.

Слова его были обращены к Докучаеву, потому что не кто иной, как Серега Докучаев в печальных случаях прицеплял к трактору сани, заменявшие катафалк. По шероховатой, изорванной дороге он уже свозил на глухо заросшее елками кладбище немало своих односельчан. И вот теперь обращался к нему («в случае чего, дак») Коркин…

— Не болтай, Севолод, мать твою, — сердясь, обрывал он Коркина. — Мы что, фашисты какие, — и загибал сложный оборот речи. Севолод примолкал, мигая голыми веками.

Шел на ступеньках разговор о том, что сорвалась из Ильинского доярка Парася Соломенникова, и вряд ли удастся найти ей замену, потому что вывелись в колхозе молодые женщины. Наверное, опять группу коров придется делить между доярками. На что Докучаев, не удержавшись, снова загнул тот же оборот речи, потому что прибавлялись тяготы его Глахе.

Еще толковали мужики про то, что сбывается злая шутка Огородова, предлагавшего закрыть Ильинское, а поля засадить лесом, чтоб разводить волков. Теперь вовсе обнахалились серые — налетели вчера на жеребенка, так конюх Герман Соломин еле его отбил.

Этот разговор напоминал Сереброву вновь о том, что не успел он нынче попасть на озера-восьмеры за чернетью. Надо сходить хотя бы за боровой дичью. Облиняла осень, сквозил в изреженных лесах ветер, попахивало зазимком, а он не сделал ни одного выстрела, и тоскует сеттер-лаверак.

«Схожу, обязательно схожу», — решил Серебров в канун заветного отгульного дня и с вечера приготовил в чулане ружье, патронташ, белесую штормовку. Ни свет ни заря, тихонько свистнув Валета, спрыгнул он с крыльца на гулкую, стылую землю. В лужицах и копытных следах белел хрупкий, как сочешок, лед. Собака обрадованно заскулила, запрыгала, стараясь лизнуть хозяина в лицо.

— Ну, ну, Валет, не дури! — прикрикнул Серебров, скрывая за строгостью свою радость, и они двинулись напрямик в лес. Тропинки оглушительно шелестели затверделым, будто жесть, листом. Стерня на поле, прихваченная инеем, стеклянно потренькивала под ногами. Шорох листьев, хруст стерни заглушали остальные тихие звуки утра. Серебров остановился, поправил ружье, отпустил с поводка Валета, вдохнул ледяной, перехватывающий горло воздух. Не воздух, а родниковая вода. Сеттер восторженными кругами помчался, все шире и шире обегая хозяина. Вот уже своими кругами захватил он серебристую от инея озимь.

Когда появилась макушка запоздалого, похожего на диковинный апельсин, солнца, Серебров был в лесу. Солнце расцветило розовыми красками пашню, пожарно вспыхнуло на стеклах дальнего теперь села, в упор ударило по глазам. Он, подчиняясь этому слепящему свету, отшельной тишине, обрадованно затаился, предчувствуя чудесные неожиданности.

Тих был сумрачный ельник, прозрачен белый березовый карандашник, через который видел он и пашню, и село. Ушел отсюда летний шум листвы. Мелкие гостевые пичуги давно оставили эти места, а коренные обитатели, озабоченные приближением холодов, были деловиты и не шумливы.

Молодчина Валет! Он выгнал из хвойного густерика тяжелого тетерева-черныша, который с пугающим хлопаньем вдруг вылетел прямо на Сереброва. С отвычки Серебров едва успел вскинуть ружье. Раскатисто грохнул выстрел, и даже не поверилось, когда птица, потеряв линию полета, вдруг кувыркнулась в хвойную чащобу. Заполошно трепыхнувшись, она затихла там. Валет быстро нашел ее и, ожидая похвалы, преданно взглянул на хозяина. Умница он все-таки, и Серебров потрепал его, одобряя.

Часам к десяти Валет выгнал тетерку. Серебров сумел взять и ее. Усталый, повеселевший, шел он опушкой через седые кудри иван-чая: все-таки прекрасно, что он вырвался на охоту, что у него такая отличная собака, что он так удачливо стрелял.

Потеплело, и теперь под болоньевой курткой и штормовкой его разморило от ходьбы и тепла. Он пробрался к знакомому ключику, который бил из-под валуна в посивевших зарослях лисохвоста и козлобородника. Ключик переходил в ручей, вечно и деловито сплетающий свои струи в прозрачный поясок. Над ним каплями косачиной крови рдели ягоды шиповника. Через ручей был брошен раскатистый мосток, где каждая жердина чувствовала себя вольно и стучала по-своему.

Ранним утром звенел гулкий иней, а теперь отпустило, и Серебров с облегчением сбросил штормовку, распахнул куртку. На штормовке он разложил наспех собранный завтрак — кусок вареного мяса, помидоры, хлеб, поел и бросил преданно глядевшему на него, дисциплинированному Валету мосол, а сам с мостика наклонился к воде. Когда дотянулся до обжигающей холодом губы ключевой струи, вдруг зашумело в ушах. Распрямился. Шум не пропадал. Это был посторонний моторный рокот. Чей-то «уазик», переваливаясь по ухабистому проселку, пробирался сюда.

Серебров, торопливо собрав еду, направился к лесу. Догонит какой-нибудь дуралей и начнет мотать расспросами душу. Машина остановилась поблизости.

— О-от Аович, — донеслось до Сереброва невнятное, и не столько по голосу, сколько по новому синему тенту «уазика», он догадался, что кричит маркеловский шофер Капитон. Зачем-то понадобился Серебров в отгульный день. Он ругнул мысленно свою беспутную судьбу и двинулся навстречу машине.

Налюбовавшись дичью, Капитон сказал, что приехал по распоряжению Маркелова: какая-то случилась незадача. Серебров досадливо подумал, что, наверное, опять Миней Козырев неправильно оформил накладные или заявки и придется ему их переоформлять, чтоб вовремя получить запчасти. А может, еще что стряслось. Серебров голову ломать не стал — все равно не догадаешься. Было досадно, что сдернул его Капитон с такого хорошего места. Надо было уйти поглубже в лес, но разве от Капитона скроешься?

Дома, сунув дичь в холодильник, Серебров написал Вере записку и закрыл дверь. Разочарованно проскулил, провожая его, Валет: так приятно начинался день, а теперь опять сиди в скучных сенях. Даже маленькой Танюшки нет. Слышно — топает ножками у соседки.

Капитон сообщил последнюю крутенскую сенсацию: Федя Труба завалил медведя пудов на шесть весом. Об этом медведе они и толковали по дороге, пытаясь угадать то место, где устроил Труба свой лабаз.

Вдоль улицы у крутенского Дома Советов выстроились «газики», «Москвичи», «Жигули». Дремали в них шоферы, пока начальники, выражаясь обиходным языком, получали «припарки» или «стояли на ковре».

Заглядывая в двери кабинетов в поисках Маркелова, Серебров обошел все этажи, пока не наскочил на Ваню Долгова. Ваня Долгов ушел из комсомола в заворги райкома партии. Как и полагалось человеку в его теперешней должности, он был всегда озабочен, абсолютно все знал. Посолидневший, утративший былую худобу, но по-прежнему белесый, Ваня обрадованно вцепился в Сереброва и потащил его к себе.

— Давай быстрей, давно тебя поджидаем.

— Зачем меня? — упираясь, удивился Серебров. — Мне Григория Федоровича.

— Э-э, — усмехнулся Долгов и, построжав, добавил: — К Виталию Михайловичу в кабинет, вот куда тебе надо.

«То, что носилось в воздухе, теперь материализуется, — подумал Серебров. — Выпросил, значит, меня Ольгин у Маркелова».

— Ты хоть скажи: плохое или не очень? — скрывая за безразличным тоном предчувствие радости, проговорил Серебров.

— Да куда-то думают тебя, — ответил уклончиво Долгов и подтолкнул Сереброва к дверям.

— Я знаю, — слышался за дверями раздумчивый, спокойный голос председателя «Нового пути» Александра Дмитриевича Чувашова, — если человек просится с работы, значит, невмоготу, надо отпускать, уработался, шабаш, дальше толку не будет.

Когда Серебров шагнул в кабинет, сидящие за длинным столом, члены бюро райкома партии примолкли и с интересом обернулись к нему. Только теперь Серебров спохватился, что он в неприличествующей месту одежде, и смахнул с головы шапку.

— Садись, садись, Гарольд Станиславович. Как охота? — выходя из-за стола, спросил Шитов. Взгляд ярких карих глаз теплый, доброжелательный.

Серебров понимал, что запев рассчитан на то, чтобы он получил возможность прийти в себя, осмотреться, а потом уж объявят все, что положено… Вон Ольгин сидит в сторонке, разглядывает носки своих ботинок, и Маркелов рядом с ним. Они не члены бюро, их позвали решать судьбу Сереброва. Говорить на бюро, как он охотился, было вовсе ни к чему, но он, улыбнувшись, сказал, что взял косача и тетерку.

— Молодец, — похвалил Шитов. — А вот мы тут о тебе много говорили, пора тебе расти.

Серебров потупился. Что ж, он не прочь.

— Есть у нас мнение поставить тебя на колхоз, как, а? — проговорил Шитов и взглянул в глаза Сереброву. Тот начал растерянно терзать шапку. «Вот так раз, а почему не в Сельхозтехнику?» — и покосился на Ольгина. Тот отвел взгляд в сторону.

— Я слышал, ты с Ильинским породнился, женился на Вере Николаевне? Поздравляем тебя, — прохаживаясь по зеленой ковровой дорожке, проговорил Шитов.

С женитьбой обычно поздравляли Сереброва с ухмылочкой: вроде бы и надо поздравить, да какой-то брак странный. Вера всхлипывала, обижаясь на чьи-нибудь неосторожные слова, Серебров успокаивал ее: плюнь ты на этих баб, завидуют, что тебе достался такой хороший муж.

— Ой, зазнайка Серебров, — смахивая слезы, растягивала Вера слова и улыбалась. — Надо же, в кого ты такой хвастун?

Когда Виталий Михайлович сказал здесь, на бюро, что поздравляет Сереброва с женитьбой, начальник милиции Воробьев, нахмурив щетинистые рыжие брови, тоже что-то буркнул, и Чувашов сказал что-то, но некогда было Сереброву вслушиваться. Его охватил панический страх, он понял, в какой колхоз хотят его сосватать. Только не туда. Ах, как плохо, что он заранее не знал, зачем его вызывают! И Долгов не сказал, хорош приятель.

— Так вот, — садясь напротив Сереброва, сказал Шитов, — бывают, Гарольд Станиславович, такие моменты, когда надо решаться на большое и трудное дело. Из Ильинского переводим Командирова на другую работу, есть мнение — направить туда тебя. Человек ты молодой, расторопный, знающий. Там такой и нужен, кое-что подкинем на первых порах. Энергии много, вон как летом у тебя в Ложкарях кипело.

Перехваливал его Шитов.

— Теперь ты ильинский житель… — добавил Воробьев, вскинув взгляд на Сереброва.

— Да нет, мы в Ильинском не будем жить, — растерянно проговорил Серебров. — Зимой переедем в Ложкари, там квартира хорошая. — Он не мог собраться с мыслями, бормотал жалкие слова, понимая, что это неубедительный детский лепет. Какое значение имеет то, что у него квартира в Ложкарях? В Ильинском могут найти ему целый пятистенок.

Серебров вдруг представил донельзя разъезженную адскую дорогу, взлохмаченные копны соломы на ильинских полях и торопливым паническим голосом проговорил:

— Нет, нет, я туда не пойду, там агроном нужен.

Шитов и совсем еще молодой, розовощекий второй секретарь Колчин, Ваня Долгов, Александр Дмитриевич Чувашов заулыбались, заговорили, что это отлично, раз известно Сереброву, на что надо будет обратить внимание. Урожаи — главное.

Их было много, а он один. Они доказывали, что для председательской должности у Сереброва есть все данные, а он придумывал мотивы отказа. Напоминало это какую-то игру, в которой выигрывает тот, за кем оказывается последнее слово.

— Ты не скромничай, — остановившись напротив, проговорил Шитов и обратился к Маркелову: — Как, Григорий Федорович, есть у него разворотливость?

— Почти все поручения он выполнял хорошо, — облек в обтекаемую форму свой ответ Маркелов: не хотел топить Сереброва похвалой и хулить не мог.

Когда Серебров сказал, что не только сам, но и жена против Ильинского, Шитов взял телефонную трубку и попросил срочно соединить его с Ильинской школой.

— Советуйся, Гарольд Станиславович, — любезно подал он трубку. Серебров растерянно услышал всполошенный Верин голос:

— Да откуда ты звонишь? Ты ведь ушел на охоту. Ой, да как это, Гарик! Не соглашайся! — но она тоже была растеряна и ничего не сумела ему подсказать.

Был такой момент, когда Серебров, лихорадочно перебирая доводы, умолк, не зная, что еще возразить.

— Дело в том, Гарольд Станиславович, что заявлений с просьбой избрать председателем колхоза пока не пишут, а мы знаем, что тебе эта должность по плечу, — напирал Шитов. — Кто за?

Когда члены бюро подняли руки за то, чтобы рекомендовать Сереброва председателем колхоза «Труд», он, растерянный, ошалелый, не слушая поздравлений и напутствий, вышел в приемную, забыв шапку. Он был ошарашен таким мгновенным поворотом судьбы.

Спустившись на второй этаж, он вдруг всем своим существом ощутил невозможность предстоящего. Он вспомнил навозные завалы около ферм, разметанную по полям солому, пьяных парней в клубе, все, что так не нравилось ему в Ильинском, и понял, что любым способом, пусть «по-нехорошему», с выговором, должен отказаться от председательства во что бы то ни стало. Он же там погибнет. Серебров рванулся обратно к кабинету первого секретаря. В приемной стоял Ваня Долгов, с его шапкой в руке. Не обращая внимания на Долгова, Серебров, решительный в своем отчаянии, стал на пороге.

— Виталий Михайлович, что хотите делайте, я не буду, ни за что, — выпалил он.

Начальник милиции Воробьев возмущенно качнул головой.

— Ну что, мы тут в игрушки собрались играть?

Серебров знал, что теперь начнутся упреки в незрелости, но он все равно будет стоять на своем.

— Веди бюро, — хмурясь, сказал Шитов Колчину и, обняв Сереброва за плечи, пошел с ним через приемную в противоположный кабинет.

— Кури, — Шитов протянул сигареты «Лайка». Серебров смотрел на тлеющий огонек, и ни о чем ему больше не хотелось говорить. Надо выдержать, устоять, не согласиться.

Шитов встал, подошел к окну, взглянул на рыжие луга, на голые черные деревья, отвесные белые-белые берега Радуницы.

— Давай, Гарольд Станиславович, как на духу — произнес он. — Ты, наверное считаешь, что мы с бухты-барахты на тебе остановились? А представляешь, мы весь район перетрясли… Один серьезен, да не разворотлив, другой разворотлив, да обещать много любит, третий… Я знаю ведь прекрасно: если ты откажешься, то выиграешь. У тебя родители влиятельные, помогут переехать в Бугрянск, но учти, останется у тебя внутри на всю жизнь червь, который точит любого честного человека. Совестью он называется. Если память жирком не зарастет, станешь думать, что от настоящего дела увильнул, предоставил возможность расхлебывать все другим. Пусть копаются в своей земле. Так я говорю?

Шитов жал на сознательность и откровенность.

— Вы можете думать обо мне что угодно, — обиженно сказал Серебров. — Я лучше в тюрьму на год сяду, чем идти в «Труд».

— Это мне нравится, — смеясь глазами, воскликнул Шитов. — За что сядешь?

— Вот пойду и разобью в банке окно. Попытка ограбления.

— Я думал, ты человек серьезный, — протянул Шитов. — За это тебе десять суток от силы дадут. А за год ты в колхозе таких дел наворочаешь! Стоит ли садиться?

Сказав это, Шитов вышел. Серебров подошел к окну, остановил взгляд на отливающей металлом полоске реки. А вдруг это не самый опасный край обрыва, вдруг это лесенка, чтоб взглянуть шире и понять себя? «Ведь когда я замещал Маркелова и от зари до зари ездил по участкам колхоза, недосыпал, это все-таки были самые деятельные, приятные дни. Недосыпы тут же материализовались в стога скудного нынешнего сена. Тьфу ты, задал задачу Шитов. Нет, нельзя поддаваться, ни в коем случае нельзя».

Шитов вернулся, видно, наказав что-то Колчину.

— Сколько тебе, Гарольд Станиславович, годков? — сцепив пальцы рук, спросил он.

— Вы ведь знаете, двадцать семь, — ответил Серебров без охоты.

— Под тридцать, а все дитем себя считаешь. Это же ответственный возраст. Я вот в семнадцать на войну пошел, пулемет доверили. У нас командир полка был двадцати шести годков. Тысяча штыков. Техника. А главное — тысяча жизней. И не боялся. А Чувашов двадцатипятилетним на колхоз пришел.

— Не выйдет у меня, — с отчаянием проговорил Серебров, чувствуя, что все больше слова Шитова парализуют его решимость отказаться от председательства в «Труде».

— Брось паниковать, — кладя свою ладонь на его руку, проговорил Шитов. — Что — я не знаю тебя? Захочешь — выйдет.

Взгляд у него был веселый, бодрящий. Верил в него Шитов, да вот беда, Серебров в себя не верил.

— Ну, я же городской и не знаю тонкостей! — опять выкрикнул он, вскакивая со стула.

— Ну и что, что ты городской. Сколько у нас городских работает. Давай не паникуй, ты специалист сельского хозяйства.

Считая разговор оконченным, Шитов пожал ему руку, и Серебров вяло побрел вниз по лестнице.

— Если ничего не выйдет, я сразу приду и печать отдам! — крикнул он с площадки.

— Поживем — увидим, — откликнулся Шитов.

Серебров вернулся в Ложкари. У конторы расположились так и эдак поставленные мотоциклы. Механизаторы, сменившие свои пыльные, с въевшимися намертво мазутными пятнами куртки на чистые, сидели на перилах крыльца, курили. Ваня Помазкин, слушая их, поулыбывался и выгибал из алюминиевой проволоки какую-то диковину. Еще никто не знал в Ложкарях о том, что Серебров переедет в Ильинское, и ему самому не верилось, что придется расстаться с привычными здешними делами. Вот и Ваня будет теперь чужим, и Маркелов. Эх, вот Ваню бы да Крахмалева в Ильинское.

Серебров походил по кабинету, загляделся в окно: на берегу Радуницы стая шумливых ворон и галок кружила над головой молодой дворняжки, лезшей к подбитой, не могущей подняться в воздух птице. Вначале собака вела себя с достоинством, отлаивалась, а потом, не зная, как избавиться от клювастых ворон, позорно, без оглядки, кинулась в людное место.

«Вдруг и я окажусь в таком положении?» — с тоской подумал Серебров. Он дождался Григория Федоровича, чтобы спросить, стоит ли пытаться, выйдет ли что у него. Маркелов вздохнул.

— Я ведь тебя отстаивал, не вышло, но ничего, во всяком случае, с земного шара не сбросят.

Полные мрачного оптимизма слова, вызывавшие раньше у Сереброва веселье, потому что они или не касались его, или относились к делам пустяковым, теперь его обидели. Видимо, Маркелов понял это и сказал потеплевшим голосом:

— Жалко тебя, неплохо ведь жили, но ты не трусь. Хороший человек и в аду обживется. Работать-то ведь легко, надо только придумать, как сделать, чтоб коровы с голоду не орали, чтоб хлеб под снег не ушел, чтоб девки деревню не покидали, а так все просто.

Но и это были не те слова, которых ожидал Серебров. А существовали ли такие слова, которые бы помогли ему?

Серебров с неохотой, принуждая себя, отправился в Ильинское, так и не найдя успокоения и уверенности. Машина въезжала под тревожное низкое небо, затянутое фиолетовыми тучами. Они не сулили ничего обнадеживающего. Глядя на неприбранные ильинские поля, Серебров думал, что в жизни теперь наступит невыносимо грустная полоса. Как выйти из нее? Как сделать, чтобы все было не шаляй-валяй?

У ильинской конторы помахал ему шапкой Ефим Фомич Командиров. Серебров остановил машину.

— Зайди-ка, Гарольд Станиславович, — прошептал тот таинственно. Серебров нехотя выбрался из «газика», двинулся вслед за Пантей в пропахшую застарелой табачной вонью контору.

Командиров распахнул перед Серебровым бутафорскую дверь закутка, считавшегося председательским кабинетом, снял шляпу, аккуратно причесал скудную растительность на темени и, приблизившись вплотную, проговорил предостерегающим шепотом:

— Ходят слухи, что тебя сюда запрут. По-хорошему ли, по-плохому ли, не соглашайся. Загинешь, панте. Люди здесь такие: горек будешь — выплюнут, сладок — проглотят.

Лицо у Ефима Фомича было сочувствующее и испуганное.

— Пресненьким надо, что ли, быть? Ни рыба ни мясо? — усмехнулся Серебров.

— А ты брось насмешничать-то. Правду, панте, собьешь холку. Я ведь девять годков отбухал. Кабы не гож вовсе был, не держали бы. Один Докучаев чего стоит, сколько крови мне испортил. Гость да гость. Хулиганство ведь форменное. Я говорю: не нравится, так уезжай. А он: не-ет, почто я из своих мест поеду?

— Поздно, поздно, Ефим Фомич, — проговорил, вздохнув, Серебров. — Ты мне лучше расскажи, с чего надо начинать.

Ефим Фомич посмотрел на Сереброва так, словно тот приговорен был к страшному наказанию, и заговорил шепотом, в котором уже не было страха, но было сочувствие:

— Эх, молодо-зелено. Жалко, панте, тебя. По-отцовски тебе говорю: запутаешься. Реви, да не ходи.

— Ну а ты скажи, Ефим Фомич, почему «Победа» поднялась, а твой «Труд» не поднялся? — гнул свое Серебров, но Ефиму Фомичу не хотелось показывать себя неумехой.

— Ты не думай, я ведь рьяно за все брался, все, панте, подхватывал. Доильная установка «Елочка» у нас первая была в районе. И обо мне писали в газете.

— Ну а как Маркелов сумел выскочить? — не успокаиваясь, пытал Пантю Серебров. — Как Чувашов? Сухих вон гремит…

Командиров махнул обиженно рукой, скривился.

— Хапуга твой Маркелов, — и, пересев ближе к Сереброву, прошептал: — Он ведь всех ободрал, всех купил. Везде у него свояки, он что хочешь добудет, что хочешь построит. А я, панте, — ударил себя кулаком в грудь Ефим Фомич, — ни копейки колхозной не пропил, безотчетно не истратил.

Это считал Ефим Фомич высшим своим достоинством. А Маркелов не боялся тратить копейку там, где можно было взять рубль.

— Ну, ладно, спасибо за беседу, как говорят корреспонденты, — натягивая на голову шапку, сказал Серебров.

Однако Ефиму Фомичу расставаться с ним не хотелось.

— Погоди, — торопливо сказал он и начал рыться в ящиках вытертого стола. — Куда я ее дел? Куда?

Наконец Ефим Фомич протянул Сереброву какую-то бумагу, напечатанную на расхлябанной машинке с прыгающими буквами. Серебров прочел лихую размашистую резолюцию на уголке бумаги: «Вы бы еще попросили каменный топор», — и его щеки обожгло стыдом. Это ведь с его подсказки Генка Рякин закатил такой ответ на просьбу колхоза «Труд» выделить три конные сенокосилки. Теперь-то Серебров знал, что в этих лесных местах без конных сенокосилок не возьмешь траву. А вот они с Генкой, два острослова, для которых все тогда было трын-травой, написали такой ответ.

— И так, панте, бывало, — назидательно сказал Командиров пристыженному преемнику.

— А ты злопамятен, Ефим Фомич, — тряхнул головой Серебров.

— Нет, не злопамятный я. Не только ведь от Рякина и от Ольгина я такие бумаги получаю.

— Тогда спасибо, — сказал Серебров, берясь за ручку двери. Запоздалая исповедь Ефима Фомича затронула его. «Неужели и со мной случится такое? Неужели и я потеряю уверенность, махну на все рукой?» Он опять ощутил всю безвыходность своего положения.

Серебров медленно поехал домой. Бусил еле заметный, крапом оседавший на ветровом стекле дождик. По затравеневшей боковой улице, вихляя, кто-то гонял красный, пожарного цвета «Москвич». Когда машина поравнялась с «газиком», Серебров узнал за рулем Валерия Карповича. Помазок переживал пик своего счастья, объезжая вымечтанную легковушку. «Теперь уж не будет говорить, что у него нет бабушки-миллионерши», — подумал Серебров и, угодив колесом в выбоину, чиркнул грязью на Помазкову обнову. Выскочив из «Москвича», Валерий Карпович обиженно стер ветошкой брызги. Серебров повернул «газик» к лесу. Хотелось побыть одному, но как-то неприкаянно почувствовал он теперь себя в сквозном, неприютном березнике. Уже в темноте подъехал он к дому, долго обтирал о траву сапоги.

— Ну, чего ты там? — спросила из сеней Вера.

— Ну, ты се та? — повторила попугайчиком Танюшка.

— Да вот так, — печально вороша Валетову шерсть, откликнулся Серебров и переступил порог. — Будешь председательшей, Вера Николаевна.

— Согласился? — всплеснула она руками.

— Согласился.

Вера обняла его, заглянула в глаза.

— Ну, не огорчайся так. У тебя все получится. Я знаю, ты у меня очень умный, энергичный, сильный.

Но Серебров не был в этом уверен. Он удивлялся теперь своей летней прыти. Откуда она у него взялась? Эта прыть и обманула Шитова. На самом деле он вовсе не такой. Он рохля, он не знает, как ему быть.

— Двенадцать тысяч гектаров угодий, шесть тысяч пашни, двадцать две деревни и всего восемьдесят два трудоспособных, — обреченно сказал он и налил водки. — Господи, спаси и помилуй. Ну, дай, Верочка, чего-нибудь пожрать, что ли.