В клуб они пришли с Виталием Михайловичем Шитовым и секретарем парторганизации Семеном Евстигнеевичем Сметаниным, который был здесь и председатель сельсовета. Этого улыбчивого молодого человека все звали в Ильинском попросту Сеней, и Сенино слово было, наверное, не очень авторитетным, потому что в клубе, кроме мальчишек, гонявших размочаленными киями бильярдные шары, никого не оказалось.

— У нас так. Пока по дому все не изладят, не придут, — объяснял виновато и беспомощно Сеня и теребил себя за ухо. Серебров курил сигарету за сигаретой и криво усмехался.

Заглянули снова в контору, где возился с бумагами повеселевший Ефим Фомич. Получалось так, что, бесславно отбыв свой председательский срок, шел он на повышение — зав. коммунхозом. Наверное, и не ожидал такого счастья.

— Выходит, опять идет Пантя в начальники, — кривясь, проговорил на крыльце Серебров.

— А что, по-твоему, выбросить его, и все? — спросил Шитов.

— Он же все тут завалил, — несогласливо сказал Серебров. — На пушечный выстрел допускать нельзя к руководящей работе…

— Ты ведь знаешь, что днем с огнем ищем председателей и директоров. Поработал он немало, вышиби его с треском — знаешь, какая реакция будет? Вот такое, мол, будущее и нас ждет. Да и по-человечески…

Он не договорил, и Серебров не стал продолжать этот разговор. Может, и прав Шитов. Бог с ним, с Пантей. Ему-то, Сереброву, как жить?

Когда они вновь пришли в клуб, Сеня Сметанин уговаривал мужиков заканчивать курение и идти в зал. Народу было по-прежнему мало: не интересовала ильинцев даже новая колхозная власть.

Когда после беззаботного отчета Панти настал черед выступать с тронной речью Сереброву, он тоскливо подумал, что говорить ему, по сути дела, не о чем.

— Хочу, — сказал Серебров, — чтоб никому лет через пять не захотелось уезжать из Ильинского, чтоб Валерий Карпович, к примеру, изъявил желание работать в новом Доме культуры, девчата наперебой шли на молочный комплекс и чтоб ильинцы не стыдились называть себя ильинцами. И теперь не стесняйтесь: везде говорите, что вы ильинские, из колхоза «Труд», — проговорил он.

Это вызвало ухмылки и невеселый смешок. Помазок скривил большегубый рот: не верил, что будет здесь такой Дом культуры, в который он попросится из школы. Да и другие вряд ли в это верили.

— Чо он, городской-то, сделает? Не было хозяев, и это не хозяин, а гость! — крикнул притулившийся около дверей Сергей Докучаев. — С кем работать-то? Осталось два Ивана для выполнения плана.

— Почему два Ивана? — недоуменно вскинул голову Шитов.

— А потому, что дураки, уехать не сумели, — откликнулся под тот же невеселый смех Докучаев и поднялся было что-то еще сказать, но разочарованно махнул рукой: — Чо зря колоколить.

Еще в «газике» колхоза «Победа» Серебров проводил Шитова до повертки.

— Самое трудное хозяйство тебе досталось, — посочувствовал Шитов, глядя на мечущийся по размоинам свет фар. — Сразу всего не перевернешь. Терпения наберись: сегодня — одно хорошее дело, завтра — другое, маленький, воробьиный скок, да вперед. Вот правильно решил скважину прежде всего пробурить.

Сереброву казалось, что терпеливым быть ему как раз не надо. Тогда опять, как при Панте, пойдут дела. Остервенело крутя баранку машины, чтоб выбраться из самой разъезженной хляби на тракт, он крикнул:

— Видите, какая дорожка? По такой ни вывезешь, ни привезешь, а народ удерет. Если дорогу не поможете сделать, через три месяца принесу вам колхозную печать.

Шитов на этот раз не ответил на задиристую угрозу. Вот надежная твердь тракта. Прежде чем пересесть в свою машину, Виталий Михайлович взял Сереброва за локоть.

— Выступал я в одной дотошной интеллигентной аудитории. Спрашивают: силен у председателей элемент карьеризма? Я ответил, что в наших нечерноземных местах никто к председательской власти не рвется — знают, что можно грыжу нажить. Чтобы результаты своих стараний увидеть, надо лет десять, а то и пятнадцать протрубить, так что настраивайся, Гарольд Станиславович, а насчет дороги ты прав: дорога — это надежда, дорога — это стиль работы, в конце концов, это забота об экономике, социальном развитии. Я вообще считаю, что Нечерноземье надо поднимать с дорог. Будем делать дорогу.

— Ловлю на слове, — потеплев к Шитову, проговорил Серебров и повел свою машину в непроезжую хлябь. Шитовский шофер прощально посветил ему на самом ухабистом месте. «Первая помощь», — усмехнулся Серебров.

Наверное, ему было бы куда легче, если бы секретарил в колхозе надежный человек вроде Федора Прокловича Крахмалева. Щуплый Сеня Сметанин, которого прозвал Серебров из-за фамилии Молочным Братом, по молодости лет и по мягкости характера не мог быть прочной опорой. И здешняя агрономша, бровастая, тихая Агния Абрамовна, оказалась очень неуверенной в себе. Плохая на них надежда.

Когда ранним мутным утром председатель появлялся в конторе, село еще досматривало сновидения. А в это утро, едва он шагнул в боковушку, затрезвонил телефон. С железнодорожной станции спрашивали, видно, для отвода глаз, будет ли колхоз «Труд» вывозить нитрофоску, а то «Победа» послала автомашины. Маркелов договорился в райсельхозуправлении, чтоб удобрения отдали ему.

— Буду, и обязательно! — наливаясь злостью, крикнул Серебров. Опять не хотели признавать «Труд» за серьезное, уважаемое хозяйство, способное расплатиться за удобрения и вывезти их.

Надо было вывозить нитрофоску, а на ходу имелось всего два грузовика, да и те ушли на мясокомбинат. Шоферов этих двух грузовиков он сумеет предупредить, чтоб ехали после мясокомбината за минералкой, а где еще взять машины? Серебров съездил за кассиршей, привез ее в контору и потребовал денег. Когда он, засовывая на ходу в карман пачку пятерок, покидал контору, закутанная в шаль кассирша простонала:

— Посадят ведь вас, Гарольд Станиславович. Как отчитываться-то станете?

— Вместе веселей сидеть, — прежде чем захлопнуть дверь, отрезал Серебров.

Пушистый утренник выбелил деревья, нанизал на ветки и провода искристый ледяной мех. Комбайны на машинном дворе стояли матовые от изморози. Председательский «газик» выскочил на колдобистую дорогу. Мелькали побеленные снегом деревеньки Ошары, Отрясы, Теребиловы, напоминая о давней поре, когда небезопасно было мужику выбираться в извоз без кистеня или цапа. И вот, уподобляясь не смирным мужикам, а разбойным предкам, Серебров, злой, деятельный, встал с поднятой рукой на выезде из Крутенки и начал останавливать порожние автомашины. Первым попался толстощекий Тыква. Понятливый этот толстячок, получив аванс, повернул к складам. Выезжая из райцентра следом за леваками, везшими нитрофоску для его колхоза, Серебров радовался: «А ведь могли отдать наши крохи Маркелову».

У переезда остановил их предупреждающе помигивающий круглыми совьими глазами светофор. Расхлябанный командировский «газик» Сереброва угодил между тремя новехонькими оранжевыми тракторами К-700.

«Эх, красавцы! Мне бы пару таких, ну, хотя бы один. Удобрения возить, дорогу пробивать», — с завистью подумал Серебров, пока по механизаторам, сидящим в кабинах, не понял, что идут эти машины в «Победу», что опять удалось Григорию Федоровичу выплакать желанные «Кировцы». Это всколыхнуло у Сереброва в душе низменнейшие чувства: злобу, обиду, обделенность.

— Тут три, а нам ни одного, — крикнул он себе, вывертывая машину из очереди, и погнал обратно в Крутенку. Расхлестанный «газик» со скрежетом остановился у объединения Сельхозтехника, и Серебров ворвался к Ольгину.

— Почему опять Маркелов? — начал он, задыхаясь от злости. Ольгин виновато покопал пальцем в кудлатой, похожей на грачиное гнездо шевелюре, развел беспомощно руками.

— Это по особому распоряжению областной Сельхозтехники, именником, прямо ему. Я тут ни при чем.

— По особому распоряжению, именником, — передразнил Серебров. — А мне вы можете именником?

— Ну, что тебе объяснять, Маркелов без нас дело обтяпал! — наливаясь кровью, крикнул Ольгин. Ему было все понятно, а Сереброву нет.

— За вашей спиной творят что хотят, а вы уши развесили, — трудно проговорил Серебров, ударяя ладонью по спинке кресла.

— Ну, имей совесть, — замыкаясь в себе, обиделся Ольгин. — Так себя ведешь…

— Какая у меня может быть совесть, если ничего не даете?! — крикнул Серебров. — Да мне не кричать, а драться хочется. Ведь обещали…

— Обещали, — эхом повторил Ольгин, почесывая щеку. — А пока нет.

Серебров, хлопнув дверью, выскочил из кабинета управляющего, погнал машину к райкому партии. Его повергли в ярость равнодушие и вялость Ольгина. И Шитовым, который попался навстречу около Дома Советов, он оказался недоволен. В ярких глазах секретаря при виде Сереброва возникла выжидательная усмешка.

— Что же творится у нас? — проговорил с возмущением Серебров. — В «Победу» направляют еще три «Кировца», а я остаюсь на бобах, хотя и вы, и райисполком мне обещали златые горы, когда ставили на колхоз. Неужели вы не можете их отобрать у «Победы»? — возмутился Серебров. Шитов пожал плечами.

— Как же я их отберу? Они куплены. Разбираться будем.

Серебров вспыхнул, обиженно глядя в глаза Шитова, спросил:

— Но почему благодетели занимаются своей благотворительностью за счет района? — Потом, понимая, что и этот разговор бесполезен, махнул рукой.

— Может, сам договоришься с Маркеловым, одну машину даст? Ты все-таки его посланец. Я ему позвоню, — пытаясь успокоить Сереброва, проговорил Шитов. Сереброва возмутило, что тот так спокойно относится к этому разбою, но сдержался, поехал в Ложкари.

В широком светлом кабинете Григория Федоровича было тихо. Маруся Пахомова ушла на обед. Маркелов нацепил на нос очки, которые делали его лицо необыкновенно значительным. На старых, с медными уголками счетах с прищелкиванием вычислял он что-то оптимистичное. Об этом оптимистичном рассказал он по телефону районному газетчику, спрятав в огромной пятерне трубку.

Завидев гостя, Григорий Федорович поспешил закончить разговор, вышел из-за стола навстречу, пустил, чтобы заполнить паузу, беззлобный анекдотец. Сереброву хотелось узнать, разговаривал ли с Григорием Федоровичем Шитов, однако по беззаботному лицу Маркелова догадаться об этом было невозможно.

— Может, Григорий Федорович, столкуемся насчет одного «Кировца»? — пошел Серебров напролом, глядя в глаза Маркелова. Эти слова Григорий Федорович воспринял как развеселую шутку. Улыбка на рябом лице его стала еще шире и добродушнее. — Нет, серьезно, нам лес возить, дорогу поддерживать, — чувствуя, как предательски начинает вздрагивать голос, проговорил Серебров. — Вам возместят…

Унизительным был этот разговор!

Маркелов хитровато взглянул на Сереброва:

— Одна только сваха за чужую душу божится, а бабка надвое сказала, Гарольд Станиславович. Возместят ли — вопрос. У меня тоже не без дела трактора-то будут. Все-таки пятую часть районного молока даем.

Маркелова разжалобить было не просто.

— Вам ведь Виталий Михайлович звонил насчет одного «Кировца», — не то спросил, не то утвердительно сказал Серебров, разглядывая свои пальцы. Потом вскинул взгляд на Маркелова и наткнулся на холодную усмешку.

— Напугал Настю большой снастью, — скучающе проговорил Григорий Федорович, поигрывая чечевицами счетов. — Я ему сказал то же самое. Я для района делаю план и поднимаю моральный дух райкома. Кто дает, тому и помощь.

Камешки сыпались в серебровский огород. У него заиграли на скулах розовые желваки: наивный он человек, надумал уговорить Григория Федоровича, а тот расчетливо, с наслаждением знай чистит его по щекам.

— Я вот сам-то с соломенных крыш начинал, а не плакался, не жаловался, к соседям с протянутой рукой не ходил, гордость имел, — поучающе проговорил Маркелов. От этих слов бледность покрыла лицо Сереброва. «Зачем он издевается?» — беспомощно пронеслось в голове, а потом опять вскипела злость, и он, вставая, вежливо спросил Григория Федоровича, не помнит ли тот, как раньше называли в деревне мужиков, которые прибирали к рукам покосы, пахотные земли и скотину, за счет бедности других наживались.

— Ну, ну, — с угрозой проговорил Маркелов, тоже вставая. Такого он даже от Сереброва не ожидал, но сдержался, хохотнул почти добродушно:

— Наивный ты человек, Гарольд Станиславович. Закон хозяйствования в чем заключается? Средства вкладывать туда, где есть отдача.

Серебров уже не мог себя сдержать.

— Не по отдаче вы получили, а по подачке, у других изо рта вырвали, мироеды этим отличались.

Благодушие слетело с широкого лица Маркелова, глаза стали колючими и злыми.

— Страшные слова ты говоришь, Гарольд Станиславович, да только знай, что волк собаки не боится, а вот лишнего звягу не любит.

Разговор стал походить на перепалку, но Серебров не хотел смягчать свои слова.

— А ведь хорошая собака, Григорий Федорович, старого волка берет, — сказал он как бы для уточнения. От лица Маркелова отлита кровь, на носу обозначились оспины. Видно, обдумывал Маркелов, как позанозистее уесть Сереброва.

— Мой тебе совет, Гарольд Станиславович, — сказал он, покручивая за дужку очки, — вертись сам. Я верчусь, тебе не мешаю, и ты вертись. А если приспичит, так не на басах веди разговор, а с добрым словом заходи.

Они стояли друг против друга: огромный несокрушимый Маркелов и тонкий, складный Гарольд Серебров, казавшийся хрупким в сравнении с председателем «Победы».

— А я так вертеться не хочу, — со злостью глядя на Маркелова, выдавил из себя Серебров. — Мне честно многое причитается.

— Ну, ну, — с сомнением проговорил Маркелов. — Хорошо, что не унываешь. И не унывай, во всяком случае, с земного шара не сбросят.

Серебров ухмыльнулся: ох, мол, стареют твои шутки, Григорий Федорович.

Чтоб сбить злость и успокоиться, Серебров по дороге в Ильинское свернул на просеку лесного квартала и по неглубокому первому снегу проехал туда, где выделил лесхоз «Труду» делянку для рубки. На просеке было тихо. Припорошенные первой вьюгой елки уже смотрелись по-зимнему, и о многом рассказывали первые следы: размашистой стежкой пробежал волк, одинаковыми листочками лесной кислицы нарисовал свой путь к березняку заяц-беляк, накрошила под елью шелухи от шишек белка. Сереброва умилили и эти следы, и нетронутая белизна снегов, горностаевая роскошь инея, но он вновь пришел в неистовство, когда с обидой понял, что не добротный строевой лес, а березовый карандашик определен его колхозу. Померкла лесная красота. С громом захлопнув дверцу машины, выбрался он из леса.

В конторе, не раздеваясь, начал трезвонить к Никифору Ильичу Суровцеву, по привычке отписавшему «Труду» такую никудышную делянку.

— Так разве лес теперь! Все ведь вырублено, — вздыхал и плакался Никифор Ильич по телефону.

— Я ваши фокусы знаю, — резал Серебров и, не желая вникать в оправдания Суровцева, крикнул: — Если не перемените делянку, пойду к прокурору, напишу в управление лесного хозяйства, всех подниму.

— Сразу и к прокурору, сразу и… — бормотал трусливый Никифор Ильич. — Проверю я, проверю.

Наверное, жизнь продолжала идти своим неспешным шагом, а Сереброву казалось, что она летит на высокой, рискованной скорости. Те, кто стопорил и гасил эту скорость, вызывали у него злобу. Вечером, не считаясь с самолюбием молоденькой агрономши Агнии Абрамовны, ругал ее Серебров за то, что не позаботилась она освободить для нитрофоски склад и пришлось с таким трудом вывезенные удобрения ссыпать прямо в снег. В глубине души ему было жалко эту растерянную, наивную девицу в дешевом рябеньком пальтеце, испуганно теребившую заштопанные рукавички. Она все еще не могла выбраться из ученичества, а он, стуча ребром ладони по столу, безжалостно резал:

— Чтоб завтра удобрения были под крышей!

— Я заявление подам, — откликалась агрономша, вытирая голубой детской рукавичкой глаза.

— Пока не подали, выполняйте. Вы хоть что-нибудь сделайте, а то ведь я напишу, что вы увольняетесь за бездеятельность, — грозил он.

Серебров знал одно: эта испуганная девочка в сравнении с Федором Прокловичем — слепой котенок, а он должен требовать от нее то, что делает Крахмалев.

— Возьмите почвенную карту, съездите в «Победу» к Федору Прокловичу, расспросите все толком, а то ведь вы даже не знаете, где и что будете размещать, — жестко поучал он юную агрономшу. Агния Абрамовна, обиженно швыркая носом, прикрыла фанерную легкую дверь.

— А потом поедете в зональный институт за семенами! — кричал вдогонку Серебров. — Спокойной жизни не будет! Я куплю вам сапоги и о работе буду судить по каблукам. Пять центнеров урожай, так надо бегать по полям и землей заниматься, чтоб хоть семь-то получить.

Он понимал, что не прав, что ругает агрономшу не за ее промашки, а за давние Пантины грехи. Но что сделаешь, если и самому приходится теперь расплачиваться за чужое головотяпство?

Заглянул Виталий Михайлович Шитов. После поездки по участкам колхоза, уже в конторе, неожиданно спросил Сереброва:

— Ты знаешь, какие положительные качества были у Ефима Фомича?

— На работу раньше всех приходил, — съязвил Серебров, поламывая пальцы. — Я тоже раньше всех прихожу.

— Нет, ты брось это. Он чем был хорош: не оскорблял никого.

— И вы хотите, чтобы я лебезил перед всеми, как Пантя? В Ильинском люди махнули рукой на самих себя, контора зачуханная, на участках начальных школ нет, себестоимость молока такая, что его дешевле на землю вылить, чем вывозить. Мне денег не дают, материалы задерживают, а я что должен говорить: спасибо, мне не к спеху, я подожду? В грязи живем, без дороги, — потерпим. А я терпеть не хочу. Я опаздываю! Мне трактора нужны, удобрения, дорога. Если не построим дорогу, через два года она будет не нужна, люди уедут. Вот я и ругаюсь. Я тороплюсь. — Серебров обиженно отвернулся к окну. Непонятен был ему душеспасительный разговор о Панте Командирове.

— Но, послушай, — пересаживаясь ближе к Сереброву, проговорил Шитов. — Может случиться так, что ты много построишь: школу, контору, Дом культуры, газ проведешь, а добрым словом все равно будут вспоминать не тебя, а Командирова, который просто сидел и всем вежливо говорил: «Здравствуйте», «Обождите».

Серебров гмыкнул, вскочил с места, выхватил сигарету из пачки. Шарадами занялся Виталий Михайлович.

— А я не собираюсь уходить, пока обо мне не изменят мнение, — задиристо крикнул он, закуривая.

— Что ж, похвально. Но ведь с помощью грубости долго не усидишь. Тебе, наверное, кажется, что грубость, резкость, задиристость — это признак силы? А ведь грубость никогда силой не была, хотя говорят, что сила ломит. Грубость, Гарольд Станиславович, — это слабость, отчаяние. Понимаешь? Что ты демонстрируешь, когда кричишь, мечешься? Да слабость. Толку-то мало!

Что-то было важное в словах Шитова. Серебров притих.

— Вот ты на Докучаева обижаешься за то, что он и тебя, как Командирова, не признает. Прав он. Для людей делаешь — средства в работе применяй людские.

— Значит, я не гожусь? — с обидой спросил Серебров, стряхивая пепел в полулитровую банку, уже наполненную окурками.

— Я этого не сказал, — уклонился Шитов. — Сам думай.

Серебров был убежден, что неутомимость, упорство, требовательность помогут ему преодолеть равнодушие людей, построить контору, Дом культуры, добиться сносных урожаев, сделать все, что не сумели сделать до него. А теперь вот Шитов, которому летом нравились энергия и пробойность, говорит вовсе другое.

Шитов уехал. Его слова занозой сидели в памяти Сереброва, но злость и обида не проходили. Наверное, они и толкнули его, по мнению людей дальновидных, на необдуманный поступок.

На этот день намечалось собрание районного актива.

В Крутенском Доме Советов с утра было торжественно и празднично. Съезжались принаряженные председатели колхозов, директора школ, микроскопических крутенских промышленных предприятий — маслозавода и промкомбината.

Свой человек, Маркелов в фойе дружески хлопал по могучей спине Огородова. Тот хохотал, показывая широкие бобровые зубы. Веселясь, Маркелов нет-нет да и косил глазом на стоявшего в отдалении высокого, сухощавого человека — первого секретаря Бугрянского обкома партии Кирилла Евсеевича Клестова.

— Подойди к нему, — подтолкнул Григория Федоровича Огородов. — Нынче ты вон как дал! Не хуже, чем Сухих.

— Подальше от царей — голова целей, — с притворной скромностью откликнулся Маркелов.

Кирилл Евсеевич Клестов был популярен в районах. Грубоватый, но доступный, он председателей колхозов и директоров в обиду не давал. Между собой они называли его просто Кириллом. Почти каждый припоминал шуточку или бывальщину, которой встретил его или проводил Клестов. На разносы его не обижались. Маркелова однажды Клестов в пух и прах разругал за бездействующие «авээмы», но потом, когда колхоз вышел по урожаю зерна в десяток лучших по области, ободряюще намекнул:

— Если пятилетку закончишь так, не исключена возможность, что станет тесно на лацканах твоего пиджака.

Закинув руки за спину, стоял Кирилл Евсеевич с Шитовым, улыбаясь, хотя и недолюбливал Виталия Михайловича. Представлялся ему этот секретарь очень уж прямолинейным, негибким да еще обидчивым. Из-за диссертации полез на рожон. Нынче слушали Крутенский райком партии, критиковали за низкую товарность молока. Так этот Шитов все объяснил плохими дорогами. Будут дороги — будет больше молока. А когда дороги хорошими станут, коль не доходят до них руки? С людьми надо больше работать, тогда все будет.

А теперь вот толковал Шитов о том, что уборочные машины слабо приспособлены для севера.

— Знаешь, плохому танцору всегда что-то мешает, — оборвал Клестов Шитова. — Не нам это решать, — и, найдя глазами Маркелова, поманил его к себе.

Маркелов сначала не понял, его ли зовет Клестов, а когда понял, заволновался и скованно, стараясь не хромать и от этого хромая еще сильней, приблизился к Кириллу Евсеевичу, склонил голову.

— Молодец, — похвалил его Клестов, пожимая руку. — Я слышал, ты по восемнадцати на круг взял? Для такого сухого лета это вровень с тридцатью.

— Да наши земли могут давать не меньше, чем кубанские, — с шапкозакидательским восторгом проговорил, пунцовея, Маркелов.

— Молодец, — опять похвалил Клестов. — А вот кой у кого ссылки на то, что плохие дороги, на технику, — и взглянул на Шитова.

Догадываясь, в чей огород закидывает камешек секретарь обкома партии, Григорий Федорович сделал вид, что не понял этого.

— А мы сами дороги прокладываем. Гравий нашли, — скромненько сказал он.

— Ну вот, — проговорил Клестов, довольный, что сама жизнь в лице Маркелова подтвердила его мысли.

— Ложкари на тракту, — не согласился Шитов.

Клестову с Маркеловым было легче, чем с Шитовым. Он не отпустил его от себя. Кладя руку на плечо Григория Федоровича, сказал, что надо тому сегодня выступить.

— Задай тон. С оптимизмом, а то…

— Можно будет, — согласился Маркелов, радуясь, что заранее подготовил такое выступление и что ему есть о чем сказать. — Мы думаем в следующем году по тридцать центнеров получить на круг, — проговорил он, хотя Крахмалев вряд ли одобрил бы такое его обещание.

— Во-во, — подбодрил Клестов Маркелова.

Стоя в стороне у окна, Серебров пытался сосредоточиться перед выступлением. И вовсе некстати к нему в закуток развалистой походкой направился Огородов, великодушный, широкий, протянул руку зятю.

— Ну, хватит дуться-то, — примирительно, прощающе сказал он. — Чего народ-то смешить? Приезжайте с Верочкой в воскресенье, пельмени сгоношим.

Серебров нехотя пожал руку тестя, взглянул в его глаза. В глубине огородовских глаз переливался целый спектр чувств: затаенная обида и всепрощающая доброта, лебезливая уступчивость и ненависть. Не было в его взгляде только искренности и правды, а их-то, наверное, старательнее всего и пытался изобразить тот.

— Не приедем, некогда, — хмуро сказал Серебров. — А вот в банк приду, куда я денусь. Ругаться приду.

Звонок избавил Николая Филипповича от неприятной паузы, когда ему уже нечего было сказать.

— Ну, садиться пора, — пробормотал он и отошел от Сереброва.

Это было довольно обычное собрание с докладом о том, как крутенцы работали в прошлом году. Пока еще под снегом нива и неизвестно, каким будет новое лето, можно потолковать о промашках, допущенных из-за проклятущей жары или мокряди.

Виталий Михайлович Шитов, принаряженный, с молодящим его хохолком волос над высоким лбом, легко возник на трибуне. Он был настроен благодушно. В последние годы Крутенский район начал выбираться из числа провальных. Раньше гремел один льноводческий колхоз «Новый путь», а теперь вот выдвинулась в число крепких маркеловская «Победа».

И Шитов похвалил «Победу», сказав, что там умеют работать с минеральными удобрениями. Нынче вывезли их столько, сколько не вывез весь соседний Мокшинский район. Григорий Федорович потупил глаза. Пусть Клестов оценит и это. Старается Маркелов. За себя говорят отрадные цифры самой высокой по району урожайности зерновых и трав, достигнутой в «Победе». В засушливое-то лето!

Бился за этот хлеб Крахмалев, бился Серебров, когда замещал Маркелова, и, конечно, сам Григорий Федорович, но Серебров теперь был не в счет — он краснел за свой «Труд», хотя краснеть должен был не он, а Пантя Командиров. Однако Пантя теперь был уже далек от ильинских забот.

Доброжелательный, чем-то незримо отличающийся от районного люда, Кирилл Евсеевич Клестов нашел взглядом Григория Федоровича, когда речь шла о колхозе «Победа», легонько, с одобрением кивнул ему. Потом сокрушенно покачал головой, когда докладчик заговорил о низкой урожайности в «Труде».

Серебров вскинул голову и взглянул в глаза Клестову: что ж, принимаю упрек, но и вы не обижайтесь, если я скажу правду.

Маркелов еще раз заслужил благосклонную улыбку Кирилла Евсеевича, когда напористый и уверенный, вышел на трибуну и начал сыпать цифрами, из которых, словно из мозаичных стекляшек, складывалось оптимистическое панно ложкарской жизни. Почти вертикально взметнувшаяся воображаемая кривая подъема экономики колхоза говорила и о взлете Маркелова.

— Может давать краснодарские урожаи наша земля-кормилица! — оптимистично доказывал он. — Только любить ее надо, а не позорить.

Шумок прошел по залу, когда Шитов сказал, что слово дает Сереброву. Огородов ухмыльнулся и подтолкнул локтем Маркелова: смотри, куда мой родственничек прет! Тот покрутил головой. Знает он этого нахала.

Серебров, щегольски одетый, в новом синем костюме с жилетом, легким, решительным шагом прошел к трибуне и сразу же вогнал в краску Маркелова, начав свою речь с того, как получил вместо трактора посулы и мог бы остаться без удобрений, если бы не занялся противозаконным расходованием денег.

— Почему так получается? Почему «Труду» не дали ни одного трактора, а его прославленный, богатый, но не очень-то сочувствующий чужой нужде сосед отхватил сразу три? Да потому, что через голову районных властей Маркелов умеет найти путь к сердцу руководителей областной Сельхозтехники.

Маркелов нахмурился: использовал Серебров запрещенный прием. Такого не водилось среди руководителей крутенских колхозов и совхозов. Нельзя упрекать за расторопность: добывай сам, проси и помалкивай. Явно зависть двигала неоперившимся председателишкой. «На свою шею вырастил», — с досадой подумал Григорий Федорович.

Когда же Серебров сказал, что вся шефская помощь машиностроительного завода, именуемого в народе «чугункой», осела в колхозе «Победа», в зале поднялся неодобрительный гомон. Ну и Маркелов!

Григорий Федорович торопливо, вместе со скрепками выдрал из записной книжки серединный листок. «Возмущен клеветой, прошу слово для справки», — написал он в президиум.

Серебров знал, что одними эмоциями нынешнего бывалого и тертого руководителя не возьмешь. Он запасся цифирью. Урожайность сопоставил с мизерными тоннами минеральных удобрений, которые попадали на поля «Труда», с количеством имеющихся у колхоза машин. Когда Серебров по цифровым выкладкам, как по лесенке, стал взбираться к вершине своего выступления — к выводу о том, что такая позиция районных и областных властей не способствует подъему экономики слабых хозяйств, у Клестова тотчас смыло с лица доброжелательное выражение. Он взглянул на Сереброва с досадой. А когда тот заявил, что позиция эта вредна, потому что слабых колхозов и совхозов в области добрая половина, Кирилл Евсеевич не выдержал:

— А вам известно, сколько было отстающих хозяйств девять лет назад?

Девять лет назад Клестов стал работать первым секретарем обкома.

— Я таких подсчетов не делал, — повернувшись к нему, сказал Серебров. — Меня беспокоит, что слабых хозяйств по-прежнему в нашем районе да и области много.

Наверное, Сереброву не стоило говорить об области. В районе отстающие — это вина здешнего руководителя, а вот отстающие в области — это на совести самого Клестова. Но Серебров не хотел сваливать вину за район на одного Шитова.

— А сколько вы взяли хлеба с гектара? — спросил хмуро Клестов, повернув лицо к трибуне.

— Пять, — ответил простосердечно Серебров.

— Пять? — с удивлением вскинул брови Клестов и тоном голоса призвал удивиться остальных. — Да вы еще не использовали естественного плодородия. До десяти, даже до двенадцати центнеров можно подняться за счет улучшения агротехники, сортовых семян. Рано еще тянуть руку за удобрениями, — он расстроенно отвернулся, возмущенный таким непониманием элементарных вещей. — Низкий урожай — это ведь прежде всего низкий уровень руководства. Надо искать вину в самом себе, Серебров.

Это была отповедь. И опять же за чужие, Пантины, грехи.

— Я ведь говорю не только об удобрениях, — не сдавался Серебров. — А техника? Чтобы с нашими тракторами провести своевременный сев, надо полтора месяца. И дорогу без техники мы поддерживать не можем.

— Ну, друг дорогой, — сказал Кирилл Евсеевич, уже вовсе отчужденно и сердито. — Расплакались, руку тянете, а своих резервов не используете. Да я уверен, что у вас около ферм горы навоза. Вот вывезите органику…

Тут он был прав, но Серебров уступать не хотел.

— И для этого нужна техника. Как минимум шесть тракторов-колесников или два «Кировца», — проговорил он, поигрывая свернутым в трубку текстом выступления, — Сельхозхимия к нам ехать не соглашается. Далеко.

— Вы бросьте эту арифметику, — раздражаясь, осадил его Клестов.

— Теперь, Кирилл Евсеевич, пора уже не с помощью арифметики, а с помощью высшей математики руководить хозяйством, — петушисто откликнулся Серебров.

Клестов, выведенный из себя, поднялся.

— Мы и впредь намерены технику давать тем хозяйствам, где ее используют с отдачей, где с удобрениями работают, а не сплавляют их в реку, — с железом в голосе сказал Клестов.

Прав он был, конечно. В «Труде» по-прежнему валялась на земле нитрофоска — так и не сумела убрать ее нераспорядительная, слезливая агрономша Агния Абрамовна.

Клестов считал, что он сбил спесь с распетушившегося Сереброва, еще ничего не сделавшего, но уже требующего всего в полном объеме.

— Садитесь, — сказал он с презрительной жалостью.

Но Серебров не сел.

— Вы меня упрекнули насчет помощи… Если не хотят нам давать трактора, пусть снимут план продажи зерна, молока и мяса. Мы будем собирать клюкву, грибы и другие дикорастущие. Предлагал же когда-то один из участников этого собрания засадить наши места лесом, чтоб разводить волков. Считал, что это выгоднее.

Вряд ли кто помнил эти знаменитые слова Огородова, оставшиеся в обиженной памяти Сергея Докучаева, но они вызвали шум. Многие, и в первую очередь Огородов, постаравшийся не вспомнить, что фраза о волках принадлежит ему, поняли, что песенка выскочки Сереброва спета. Когда тот шел на свое место, на него смотрели с жалостью. Серебров ощутил, что спустился в совершенно иной зал, чем тот, из которого он поднимался. Его охватила тоскливая злость.

Кирилл Евсеевич быстро поставил на свое место задиристого председателишку. Он назвал его выступление иждивенческим. У него были под рукой цифры о помощи колхозам и совхозам. Он напомнил собранию о постановлениях обкома партии, которые обязывали заниматься отстающими хозяйствами.

— Извиняет Сереброва то, что он человек молодой и только начинает работать, — великодушно закончил Кирилл Евсеевич свою разгромную речь. — Теперь вам ясно, что мы не можем делать одинаковую ставку на слабые и сильные хозяйства? — Клестов взглянул на Сереброва. Тот, бодливо наклонив голову, сказал негромко, но так внятно, что услышали все:

— Нет, не ясно. Мне не ясно.

Это всколыхнуло в зале возмущенный гомон. Кириллу Евсеевичу надо было как-то выходить из затруднительного положения. Он немного деланно, но отходчиво рассмеялся.

— Хорошо, с вашим особым хозяйством мы особо разберемся, — проговорил он и перешел к делам, касающимся всей Бугрянской области.

Добил Сереброва неожиданным ударом Григорий Федорович Маркелов, которому дали слово для справки. Он просто спросил Сереброва:

— Скажи, Гарольд Станиславович: кто ездил на завод договариваться насчет шефской помощи?

— Ну, я, — ответил Серебров, и зал разразился гоготом.

— А говоришь, что я все у шефов забрал, — усмехнулся Маркелов.

Во время перерыва, в буфете, куда повалил проголодавшийся люд, знакомые хлопали Сереброва по плечу: ну ты и дал! Были такие, которые говорили вроде с одобрением, но чувствовалось, что пал в их глазах Серебров.

— Ты что это, — покрутив головой, упрекнул его заворготделом Ваня Долгов. — С первым секретарем в таком тоне?!

— A-а, отстань. Как думаю, так и сказал, — наливая в стакан напиток «Буратино», отмахнулся Серебров.

Задержал его в вестибюле Александр Дмитриевич Чувашов. Глядя с удивлением своими голубыми внимательными глазами на Сереброва, он как-то застенчиво проговорил:

— Посылай агронома, у меня хорошего семенного ячменя лишку есть. Тонн десять могу дать на развод. Сорок центнеров урожайность.

— На что меняете? — с привычной опаской спросил Серебров.

— Да просто так, по себестоимости, — проговорил, смеясь, Чувашов. — Ох, и купцами мы стали.

Предложение Александра Дмитриевича тронуло Сереброва больше, чем похвалы о безоглядной смелости. Он благодарно тиснул ему руку.

— Спасибо, душевное спасибо.

Весь перерыв Маркелов опять был рядом с Клестовым. Они о чем-то горячо говорили, но, видимо, секретарь не журил Григория Федоровича за «чугунку», потому что лицо у того было довольное.

После собрания Сереброва позвали в кабинет Шитова.

Поигрывая шариковой ручкой, сидел за столом Виталий Михайлович. Сбоку устроился розовый от приятного волнения Григорий Федорович. Его позвал на совет первый секретарь обкома партии. Кирилл Евсеевич, заложив руки за спину, прохаживался по ковровой дорожке. Он рассказывал о чем-то веселом, потому что Серебров еще застал смех в глазах Шитова и Маркелова.

— Садитесь, — широко повел рукой Клестов.

Серебров сел, поламывая пальцы, упер взгляд в пол.

— Ну так что ж, Гарольд Станиславович, — сказал Клестов. — Тут мы посмотрели. Действительно, у вас с техникой дела обстоят неважно. Решили вашему хозяйству добавить тракторов.

Серебров опять, наверное, сделал промашку. Сразу уверовав в то, что трактора сами собой появятся у него, он вскинул голову и проговорил:

— «Уазика» у нас нет, и еще нужен автобус. Единственный наш колхоз без транспорта, школьников в Ложкари возить не на чем, и дорога никуда не годится.

Клестов захохотал чуть ли не с восхищением:

— Ну, тебе дай палец, ты руку отцапнешь.

Великодушие не покидало его.

— А давайте я вас на своей колхозной машине провезу, — сказал Серебров, играя под простачка. — До Ильинского не доедем, развалится.

— Ну что ж, и «уазик», — сказал раздумчиво Клестов.

— Только не из фондов района, — проговорил Серебров.

— Эх, выстегать бы тебя, прежде чем председателем садить, — вырвалось у Маркелова. Он сделал вид, что вовсе не сердится за старое на Сереброва, просто недоволен тем, как тот нахально ведет себя.

— Меня и так стегают, — задиристо откликнулся Серебров.

— А еще, — возвысил голос Клестов, не обращая внимания на дерзость Сереброва. — Вот Григорий Федорович проявил благородную инициативу и решил взять шефство над вашим хозяйством. Его специалисты разберутся в севообороте, посоветуют насчет создания кормовой базы. Подбросит сосед семян, породистых телок.

Сереброву, наверное, следовало бы, забыв о гордыне, зыдавить почтительное «премного благодарен» и приложить руку к сердцу, но он знал, что, взявшись помогать колхозу «Труд», Маркелов наверняка имеет свой расчет. Газеты напишут, какой добрый и великодушный Маркелов, а он, Серебров, на буксире у передовика будет выглядеть тупой бездарью.

— На каких условиях? — замыкаясь, спросил он.

— Ну, мы обговорим все в управлении сельского хозяйства, — сказал Клестов. — Наверное, можно доплачивать специалистам из «Победы». Надо добавить им техники, чтоб они массированным наездом за три дня вспахали на «Кировцах» всю вашу землю.

«Значит, опять дадут технику не «Труду», а «Победе», — подумал Серебров и, наливаясь обидой, сказал:

— Пусть лучше Григорий Федорович возьмет наше хозяйство полностью на баланс. А я, как и прежде, буду главным инженером.

Это одобрения не вызвало.

— Спасибо надо сказать, — опять вырвалось у Клестова. — А ты…

— Спасибо, но я как-нибудь так, без шефа, — наклонив упрямо голову, проговорил Серебров.

Клестов развел руками.

— Такие-то упрямцы встречаются редко, — добавил он, уже не скрывая возмущения. — Тебе же кашу в рот кладут, а ты глотать не хочешь.

— Не хочу, — поднимаясь, согласился Серебров. — Сам жевать буду. А за советом приеду к специалистам.

— Ну что ж, идите, — недовольно нахмурился Клестов и, когда закрылась за Серебровым дверь, напустился на Шитова: — Нашел ты себе золото, Виталий Михайлович. Как решился такого ферта ставить на колхоз? Выскочка! Артист! Ты ему купи цилиндр и это самое, — ну как его? — носили раньше… да жабо. Пусть щеголяет в жабо, только не в колхозе, а в клубе.

— Да нет, он хороший парень, живой. Его в колхозе шилом зовут, — проговорил растерянно Шитов. Его озадачил неожиданный этот конфликт. Если бы не было Клестова, он сумел бы поставить на место Маркелова, успокоить Сереброва.

— Ты что, считаешь укол шила приятным? — хохотнул Клестов. Он был недоволен Шитовым. Постоянно складывались между ними особые, не очень теплые отношения. И вот теперь берет Шитов под защиту этого выскочку и зазнайку.

— Ты разберись еще раз с ним, — сказал Клестов. — Наломает дров, потом локти кусать будешь. Ну, поехали, Григорий Федорович, к тебе. Я хоть душой отдохну, — признался Клестов в своем благорасположении к Маркелову.

Серебров возвращался в Ильинское усталый и скучный. Ему не казалось уже отважным свое выступление на собрании. Уныло вспоминал он спор в кабинете Шитова. Нашумел, надерзил, можно было бы и не задираться. Но предложение Маркелова о шефстве над «Трудом» Серебров по-прежнему расценивал как хитрость. Понравиться Клестову захотел Маркелов. Сам ведь помочь отказался, а тут…

Колхозные заботы лишили Сереброва возможности нормально разговаривать, есть, спать.

Однажды ему даже привиделся необычайно тревожный сон. Весна будто бы наступила, время сева, жаворонки поют, а у него в «Труде» земля не пахана. И ему стало так тяжело, беспокойно от этого, что он проснулся в поту и долго бродил взглядом по темному потолку, с тоскливым опасением спрашивая себя: «Неужели не получится? Вдруг, как Пантя Командиров, завязну в суете, потеряю уверенность?»

Он мучился, не в силах заснуть, считал до трехсот, потом еще и еще, а сон не шел. Рядом тихо спала Вера. «Вот у нее сон спокойный, ей что», — с обидой подумал Серебров, но когда повернулся на бок, Вера вовсе не сонным голосом спросила:

— Чего ты возишься-то?

— Я думаю. А ты чего не спишь? — с подозрением проговорил он.

— А разве я не могу думать? — обиделась она.

— Спи-катай, у тебя думы легкие, — прошептал он с обидным пренебрежением.

— Еж колючий, — ответила она со вздохом. — Ничего не замечаешь, я уж неделю есть не могу. Ребенок у нас будет, — и всхлипнула.

— Да ну? — садясь на кровати, проговорил Серебров. — Парень?

— Откуда я знаю? — усмехнулась она сквозь слезы.

— Парня давай, — виновато погладив Веру по обнаженному плечу, проговорил он, — на охоту ходить вместе будем.

— Ишь ты — заказчик, — счастливо рассмеялась Вера, — а может, у меня девчоночья специализация?

— Ну, пусть девчонка, — примирительно сказал он, — тогда чтоб красавица, — и бродил взглядом по потолку уже не с такой безысходностью, как до этого.

«Если мальчик, назовем Стасиком, только отчество никуда не годится, — думал он, — а девочку — Верой. Пусть будут две Веры. Хорошо, когда двое детей».