Глава первая

Двое в доме

Юлька стояла у крыльца и смотрела на узкую грядку. Несколько спелых ягод она заметила ещё утром, но тогда моросил дождь, Юлька не решилась пойти по мокрой траве за клубникой. Трава была всюду: высокая, сочная, она заполонила участок, забила редкие кустики пионов, что сиротливо росли у калитки, выжила с неухоженной клумбы хилые ирисы, став владычицей небольшого, давно заброшенного сада и крохотного огорода.

Прополотой была лишь грядка с клубникой. За это спасибо Макаровне, не поленилась старуха, пришла, выдрала с корнем сорняки, землю взрыхлила, и вроде даже удобрила чем-то кустики. Вчера дело было, ближе к вечеру. Юлька пыталась помочь Макаровне, но та погнала прочь. Велела не мешать и не мельтешить перед глазами. Сама, мол, справлюсь. Строгая она, Макаровна — с характером.

И что интересно, это Юлька давно подметила, Макаровна почти никогда не улыбается. Лицо всегда в напряжении, взгляд хмурый, острый, хотя изредка в нём поблёскивают искорки печали. У Макаровны добрые глаза, если бы она чаще улыбалась, возможно, тоска во взгляде смогла бы рассеяться.

Вздохнув, Юлька снова посмотрела на прополотую грядку. Утром так хотелось клубники, а сейчас не хочется. Но сорвать ягоды надо: птицы не дремлют, да и ежи от спелой клубники не откажутся.

Над лесом сверкнула молния. Юлька вздрогнула. Такая тоска её взяла — аж слёзы в глазах. Всё показалось серым, тягучим, как смола, вязким, словно болото. И этот двор, заросший травой, и кривое крыльцо, и ветхий домишко…

Юлька боялась, что в любую минуту может случиться непоправимое. Она жила в постоянном страхе, сроднилась с ним, а убежать от него не могла — не отпускал. Юлька на улицу — страх уже там, завывает ветром; Юлька возвращается в дом — страх приветствует её скрипом двери.

Тяжело жить в напряжении, а Макаровна говорит, жизнь вообще штука сложная. Может, она и права.

Когда прогремел гром, Юлька подбежала к грядке. Нагнулась, сорвала семь спелых ягод и, держа их в ладонях, поспешила по протоптанной тропинке за дом. Там, возле проржавевшей бочки и перевёрнутого корыта, находился кран и небольшой деревянный столик.

Клубнику Юлька тщательно вымыла, закрыла кран, опрометью бросившись к крыльцу.

Начался дождь. Едва Юлька поднялась по ступенькам и успела толкнуть скрипучую дверь, завыл ветер, по стеклу начали тарабанить крупные градины.

В небольшой тёмной прихожей, топчась на полосатом коврике и оглядываясь по сторонам, Юлька ощутила присутствие страха. Вот он, витает над самой головой незримым облаком, опускается на старый сундук, обволакивает сбитую из неструганной доски скамью, ложится на большой бидон с колодезной водой, и всё шепчет, шепчет что-то зловещее.

Юлька мотнула головой, сделала несколько осторожных шагов по направлению распахнутой двери, замерев на самом пороге. Зайти сразу в комнату не решилась, сначала просунула голову, присмотрелась, сделала несколько глубоких вдохов и заморгала быстрее обычного.

В углу на высокой кровати лежал старик. Иван Захарович. Захарыч! Он лежал с закрытыми глазами, укрытый, несмотря на жару, толстым одеялом. Юлька прислушалась. Захарыч спал, она слышала его дыхание… Страх отступил.

— Это ты? — проснулся Захарыч. — Опять гроза на улице? Как разыгралась… сверкает всё.

Юлька подошла к кровати, прижимая к груди ладонь с клубникой.

— Что у тебя там? А, первые ягодки… ну, ешь-ешь.

Юлька замотала головой, протянув ягоды Захарычу.

— Мне принесла? Нет, я не хочу. Не люблю клубнику, изжога у меня от неё.

Юлька взяла самую большую ягоду, положила её на подушку.

— Хорошо, я съем. А остальные сама скушай. Договорились?

Чуть погодя, сев на кровати, Иван Захарович съел ягоду.

— Опять прихватило, Юлька. Болит с левой стороны… дышать трудно.

Подбежав к столу, Юлька взяла ложку и флакон валокордина. Пока Захарыч отсчитывал сорок капель, Юлька выскочила в прихожую, зачерпнув ковшом из бидона воды.

— Сейчас отпустит, — сказал Захарыч. — На боку левом долго лежал, дурень старый. Надо бы на спине, а я во сне на левый бок перевернулся. Одышка появилась… будь она неладна. Сейчас отпустит… отпустит, Юлька… не волнуйся. Поправлюсь я. Мы с тобой первым делом двор в порядок приведём. Косу наточу, покошу… — Захарыч начал кашлять. — Как там яблоньки наши, яблок много будет в этом году?

Юлька с жалостью смотрела на Ивана Захаровича, а он всё говорил (спешно и отрывисто), пытался улыбаться, охал-ахал, а потом уснул.

Через час, дождь к тому времени перестал и вышло солнце, Юлька услышала во дворе шаги. Пришла Галина Макаровна.

— Как ты, старичок? — спросила она с порога, разбудив своим громким голосом Ивана Захаровича.

— Отсыпаюсь.

— Отсыпайся, — кивнула Галина Макаровна. — Хорошее дело.

Юлька ужом выскользнула на улицу.

— Я кулеша вам сварила. Ты к столу встать сможешь, или в кровати поешь?

— Поднимусь.

— Поднимайся. Как сегодня, без изменений?

— Пару раз прихватывало. Плохо совсем, Макаровна. Внутри струна оборвалась, что ли… жар сильный.

— В больницу бы тебя определить, как бы хуже дома не стало.

— В больницу мне нельзя, — Иван Захарович встал с кровати и медленно дошёл до стола. — Сама знаешь, что нельзя.

— Да почему нельзя?!

— Из-за Юльки.

— Ой ты, Господи! Втемяшил в голову глупость какую. Что с ней случится здесь?

— Пропадёт.

— Это ты пропадёшь без врачей, а она… Напою-накормлю, чего ей ещё надо?

— Не любишь ты Юльку.

— Никогда не любила, — не стала отрицать Галина Макаровна. — Ты моё мнение знаешь по этому вопросу.

— Где она?

— На улицу ушла.

— Позови. Пусть кулешика поест.

— После поест. Вот уйду, пусть тогда ест.

Захарыч взял ложку, едва заметно улыбнулся, и искоса посмотрел на Галину Макаровну.

— Зачем мне врачи, у меня порода крепкая. Отец до ста дотянул, дед до девяноста пяти. И я проскриплю ещё лет десять.

— Дай бог! — ответила Галина Макаровна. — Я не против.

…На улице Юлька начала выдирать траву возле скамейки, изредка поглядывая в сторону крыльца. Сейчас Макаровна уйдет и можно будет вернуться в дом, поесть. Старуха не жалует Юльку за столом, злится, если та ест в её присутствии, опять же, характер показывает. Ходит она к ним только из-за Захарыча, а Юльку терпит. Недавно так прямо и сказала, если бы не Захарыч, ноги её в доме не было бы.

Но всё-таки Макаровна добрая, рассуждала Юлька, в ожидании кулеша. Просто по каким-то совсем непонятным причинам (наверняка причинам веским, а иначе быть не может) старуха пытается скрыть доброту за показной грубостью. Боится она выставлять доброту напоказ, словно знает, сглазят или позавидуют.

Минут через пятнадцать Юлька села на скамейку, поёрзала немного и решила прогуляться. Домой забежала на секунду — взять панаму.

Галина Макаровна не преминула язвительно заметить:

— Ну! Куда намылилась-то?

Юлька посмотрела на Захарыча, потом стрельнула взглядом на стол и улыбнулась.

— Юлька, садись, поешь, — сказал старик. — Садись, кулеш у Макаровны вкусный получился.

Юлька перевела взгляд на Галину Макаровну. Та подбоченилась, нахмурила брови, всем своим видом как бы говоря: «Лучше не подходи, иди, куда шла».

И Юлька, надев на голову панаму, выбежала из комнаты.

— Далеко от дома не уходи, — крикнул вслед Захарыч. — Слышишь, Юлька!

— Куда она уйдёт от тебя, — как-то недобро сказала Галина Макаровна.

— Одна она у меня, — вздохнул Захарыч. — Одна, понимаешь.

Галина Макаровна начала собирать со стола.

— Одна, — передразнила она старика. — Заладил-то чего? У тебя сын в городе, невестка, внук. Сиротой прикидываешься.

— Сына у меня нет, невестки, почитай, тоже. А внук… Давненько его не видел, сама, что ли, не знаешь.

— Знаю я всё, — Галина Макаровна помогла Захарычу встать и дойти до кровати. — Какая-никакая, а всё ж родня.

— Юлька всех мне дороже. Если бы не она…

— Вот заладил, чёрт старый, — разозлилась Галина Макаровна. — Слышать ничего не хочу. Замолчи!

Иван Захарович перевернулся на спину.

— Не уходи пока. Сядь рядом, почитай.

— Я очки дома оставила.

— Сходи за ними. Я подожду.

Галина Макаровна закивала.

— А говоришь, Юлька. Юлька-шпулька… Один он… Прикидывается… А чуть что — почитай ему. Ладно, приду сейчас, жди уж.

 

Глава вторая

В берёзовой роще

Юлька вышла за калитку и пошла по размытой дождём дороге вдоль унылых домов и кривых заборов. Уже давно по этой дороге не ездили машины, да и люди ходили здесь редко. Некогда большая деревня почти вымерла. Осталось пятнадцать жилых домов, и в тех одни старики доживают. Кругом безнадёжность и буйная зелень; красота первозданной природы и уродство людского бытия. Что ни дом, то чёрная, замшелая коробка с пробитой крышей и треснутыми стёклами.

Стоят домишки среди разросшихся кустов и ветвистых деревьев, будто прячутся от кого — хранят свою тайну. Была деревня, и нет её.

Совсем рядом густой лес (ох, и сурово же он шумит в непогоду), чуть ниже — пологий луг, за ним река, а на том берегу большая деревня. Туда и автолавка раз в неделю приезжает, и местные старухи во главе с Макаровной запасаются у соседей провизией.

Дойдя до нового колодца, Юлька по привычке остановилась, коснувшись ладонью торчавшей сбоку железной ручки. Крутанув её, услышала, как нехотя пришёл в движение деревянный вал, и сразу же звякнула и натянулась цепь.

Старый колодец обвалился в прошлом году — весной. А без воды в деревне никак нельзя, вот и пришлось старикам сброситься, бригаду рабочих нанять. Для этих целей Макаровна сама в город ездила, с фирмой договор заключала. Хороший получился колодец, и вода в нём вкусная, прозрачная — пей, не хочу.

Оставив позади извилистую тропку, Юлька пошла по лугу в сторону берёзовой рощицы. За рощей, если её обогнуть, спуститься по склону и миновать вспаханное поле, можно наткнуться на дачные участки. С ноября по апрель дачи пустуют, в зимнюю пору дачники в этих краях не появляются; оживление наступает в самом начале мая: гудят газонокосилки, работают бензопилы, стучат молотки, шумят машины. Юлька близко к дачным участкам не подходит, суетно там, неспокойно, люди чужие, незнакомые. А кто знает, что у них на уме? Лучше не рисковать.

Сегодня Юлька решила бесцельно побродить по берёзовой рощице. Ей хотелось слушать шум ветра, вдыхать ароматный запах трав и вскидывать время от времени голову, чтобы видеть через густые кроны кусочки голубого неба и мягкие облака. Если повезёт, можно на грибы наткнуться. Подберёзовики, подосиновики, маслята, а то и пузатые, похожие на бочонки боровики на глаза попадутся. Макаровна варит из них очень вкусный грибной суп.

Юлька села на невысокий пень, прислушалась. Совсем близко послышался писк: отчаянный и требовательный. Серый котёнок (месяцев шесть ему было, не больше) высунул из высокой травы усатую мордочку и затих. Он с интересом смотрел на Юльку, ловя розовым носиком струйки незнакомого запаха и подёргивая тонкими усиками.

Прошла минута, вторая, котёнок не думал убегать. Тогда Юлька встала с пня и подошла чуть ближе. Котёнок мяукнул, задрал маленький толстенький хвостик, сделав осторожный шаг в сторону незнакомки. Юлька села на корточки.

Животных она любила. Раньше у них с Захарычем жил кот Тихон. Здоровый, полосатый кот, который ловил мышей, но никогда их не ел. Поймает — и в огород. Там ямку выроет, мышь бросит, закопает и забудет о ней.

— Неправильный кот, — смеялся Захарыч. — В неволе себя прокормить не сможет.

Год назад Тихон пропал: ушёл гулять и, видно, загулял. Домой он больше не вернулся.

А до Тихона жил в доме щенок. Глупый такой, несуразный. Откуда в деревеньке появился — непонятно, только прибился к Захарычу и ходил хвостиком. Пришлось взять. Щенка назвали Дохликом, очень худым был — кожа и кости. Спал Дохлик в конуре (её Захарыч сбил специально для него), ел кашу и вареный картофель, и обожал играть с Юлькой.

Как-то пошёл Захарыч в лес, опята осенние появились, и Дохлик за хозяином увязался. По лесу ходили часа четыре, а из леса старик один вышел. Куда Дохлик подевался, как умудрился заблудиться — уже никто не узнает.

Помнит Юлька и кенара Кешку. Однажды Иван Захарович принёс птаху в круглой клетке, поставил ту на стол и сказал, что это его подарок Юльке. Как же Кешка красиво пел, особенно по утрам. На улице забрезжит рассвет, птицы перекличку начинают на разные голоса, а Кешка им подпевает. Юлька с топчанчика своего вскакивала и к столу бежала. Садилась на стул, голову рукой подпирала — Кешкину трель слушала.

Зимой Кешка умер. Захарыч сказал, от старости.

Увидев сейчас котёнка, Юлька сильно обрадовалась. Захотелось взять его на руки, погладить, прижать к груди. Она продвинулась немного вперёд, котёнок навострил ушки, фыркнул, но не убежал. Юлька коснулась двумя пальцами его спинки — малышу понравилось.

Чуть погодя Юлька спешно несла котёнка домой. Он сидел у неё на руках, мурчал, с благодарностью облизывая тёплую ладошку.

***

Когда довольная Юлька вбежала в комнату, Галина Макаровна закрыла книгу и сняла очки.

— Ну! Давно не виделись, — сердито сказала она. — Где ты шаталась, малахольная? И где твоя панама?

Коснувшись затылка, Юлька виновато посмотрела на Захарыча.

— Никак потеряла, а? — спросил тот.

— А это откуда? — спохватилась Галина Макаровна, заприметив котёнка.

Юлька улыбнулась, положила зверька на пол, сама села на стул. Котёнок принялся обнюхивать незнакомые предметы: от них исходил стойкий запах, до сегодняшнего дня ему неведомый.

— Кошку в дом зачем притащила? Чего смотришь, откуда, спрашиваю, взяла?

— Да ты не шуми, Макаровна, не шуми зря. Чем тебе котейка не угодил. Пусть живёт.

— Ну! Высказался? Пусть живёт… А я, значит, ещё и за ним смотреть буду.

— Юлька присмотрит.

— Присмотрит она, да! — Галина Макаровна встретилась взглядом с Юлькой. — Чего стоишь-то? Садись, за стол, ешь. И животину свою сама кормить будешь. Так и знай! На меня не рассчитывай. Ладно, старичок, пошла я. Вы тут теперь сами разбирайтесь. Вечером зайду, картошки отварной принесу с тушёнкой.

Прежде чем выйти из комнаты, Галина Макаровна обернулась, посмотрела, как Юлька с аппетитом уплетает кулеш и обратилась к Захарычу:

— Ты это… если занеможешь… не терпи… Юльку-то ко мне подошли. Ну всё… ухожу. Давайте тут… До вечера.

 

Глава третья

Валера и Майя

Приезжая летом на дачу, Валера каждый раз удивлялся произошедшим за год незримым переменам. Осмотришься — вроде ничего не изменилось, а включишь внутреннее зрение, прислушаешься к внутреннему голосу, вдохнёшь тёплого июньского воздуха и сразу понимаешь — дача стала другой. Неизменна лишь внешняя оболочка: линия горизонта, бездонное небо, неторопливые облака, птичья перекличка, деревья, что как и прежде суетливо шуршат листвой. А начинка другая — появились иные ощущения, видоизменилась атмосфера самого места.

Майка этого не понимает. Мала ещё. Ей всего девять, на три года младше брата, потому и вскидывает брови, спрашивая с неподдельным интересом:

— А разве что-нибудь поменялось, Валер? Не вижу. Скажи, что здесь не так? Валерка!

На дачу приехали позавчера утром всей семьей: Валера, Майя, отец и Римма. Майя первым делом поднялась на второй этаж в свою комнату, Валера помог отцу разгрузить из машины вещи и тоже поднялся к себе, Римма сказала, что займётся приготовлением завтрака. Из города выехали рано, в дороге провели почти три часа (долго простояли в пробке), аппетит у всех разыгрался нешуточный.

После позднего завтрака, Валера пошёл к друзьям, но вскоре вернулся растерянный и расстроенный. Оказалось, Мишка уехал на две смены в лагерь, Олег и Наташка в этом году проведут лето в деревне у бабушки, а Андрюха лежит в городе с ангиной.

Ситуация безвыходная: лето, каникулы, дача, а друзей нет. Одна только Майка носится по дому с Тофиком. И как быть? С сестрой у Валеры, конечно, хорошие отношения, но друзей-то она не заменит. Была бы ещё ровесница — полбеды, а так…

— Хватит мучить Тофика, — раздражённо сказал Валера, видя, как Майя тискает котёнка.

— Я его не мучаю, мы играем. Да, Тофик? Скажи ему, что мы играем.

Тофик громко мурчал, давая понять, что чувствует себя на руках Майи замечательно.

Пообедав, отец уехал в город, ближайшие пару дней у него неотложные дела на работе. Сразу после его отъезда, Римма обратилась к ребятам:

— Может, покажете мне окрестности? Я здесь ничего не видела, ничего не знаю.

Валера переглянулся с сестрой.

— Вы приезжали на дачу с папой на майские праздники, — сказал он, не глядя на Римму. — И гуляли вечером по улицам. Сами об этом рассказывали.

Римма смутилась.

— Верно, но тогда я не всё посмотрела. А сейчас бы не отказалась прогуляться.

— Идите, гуляйте, — сухо ответил Валера. — У меня дела.

— У меня тоже, — поддакнула Майя, поднявшись вслед за братом на второй этаж.

Римма осталась в комнате одна. Задумавшись, она не сразу увидела, как Тофик увлечённо дерёт когти о тканевую обивку кресла.

— Брысь! Брысь, сказала. Нельзя! — Римма взяла Тофика на руки, шутливо замахнулась, собираясь погрозить ему пальцем. В этот момент на лестнице появилась Майя.

— Не бейте его! — сорвалась она на крик. — Не бейте Тофика!

— Майя, я не собиралась его бить. Он драл кресло, я просто пыталась…

— Это не ваш кот, — начала распаляться Майя и на её щеках появился румянец. — Отдайте! И больше не трогайте его. Слышите! Не прикасайтесь к Тофику.

Римма молча протянула котёнка Майе и спешно вышла из комнаты.

…Поздно вечером Римма поднялась в комнату Майи, замерев на пороге. Пройти внутрь не решилась, знала — Майя категорически против вторжения на свою личную территорию. Об этом она сказала ещё днём, когда Римма пыталась помочь девочке распаковать вещи.

Заметив на пороге Римму, Майя внутренне напряглась, убрала со лба локон волос, боязливо спросила:

— Чего вам? Я спать хочу.

— Майя, Тофик просится на улицу, можно я его выпущу?

— Нет! Он убежит. Пусть остаётся дома. Внизу его лоток и еда, больше Тофику ничего не надо.

Римма кивнула. Уходить она не торопилась. Осмотрев комнату и улыбнувшись слегка заискивающей улыбкой, тихо сказала:

— У тебя очень хорошая комната. Здесь уютно.

— Раньше это была спальня мамы и папы.

— Можно мне войти? — спросила Римма, пристально посмотрев в глаза Майи.

— Хм…

— Пожалуйста!

Майя промолчала, по её виду Римма поняла, девочка не возражает. Пройдясь по комнате, она остановилась возле окна, коснулась ладонью бежевой занавески, провела указательным пальцем по бахроме, резко обернулась, поймав на себе тревожный взгляд Майи.

На комоде стояло несколько рамок с фотографиями. Практически со всех снимков улыбалась Майя. На одной фотографии были все члены семьи, а в самой большой серебристой рамке со стразами цветная фотография молодой красивой женщины.

Римма взяла рамку в руки — этого Майя стерпеть не смогла.

— Поставьте на место! Не прикасайтесь к маме. Уходите из моей комнаты. Уходите!

Прошло немало времени, прежде чем Майя встала с кровати и вышла в коридор. На часах было начало первого, на улице темно, в доме на первом этаже горел приглушённый свет — Римма читала книгу, сидя в кресле перед торшером.

Зайдя к Валере, Майя сразу включила свет. От щелчка и яркой вспышки Валера проснулся.

— Майка, зачем пришла, я только заснул.

— Поговорить хочу.

— О чём?

— Ко мне в комнату приходила Она.

Валера сел на кровати.

— Зачем приходила?

— Не знаю. Но я разрешила ей пройти, и Она брала в руки рамку с фотографией мамы.

— А ты? — Валера напрягся и, не моргая, смотрел на сестру.

— Я прогнала её.

— Правильно сделала. Я тебе говорил, Она не должна заходить в наши комнаты.

— Валер, — Майя села на кровать и всхлипнула. — Я что, предала маму?

— Нет, Майка.

— Но Она трогала рамку.

— Это ничего, Майка. — Валера обнял сестру за плечи. — Не думай об этом. Иди спать, поздно уже.

Утром Майя узнала, что Римма выпустила Тофика на улицу. Выпустила вопреки её предупреждениям и запретам. Это было сродни предательству и, разумеется, никакие доводы не действовали на девочку. Что ей пустые слова Риммы, её лживые оправдания, когда внутри всё так и клокочет и дышит негодованием.

— Я же говорила, чтобы вы не трогали Тофика. Говорила!

— Майя, он не подходил к лотку, просился на улицу, посмотри, как дверь поцарапал.

— Вы врёте! Вы специально выпустили Тофика, мне назло. Валера, скажи ей!

Валера стоял возле лестницы, и был сильно растерян. Десять минут назад его разбудил крик сестры, та плакала и кричала на Римму, а Римма, опустив глаза, словно провинившаяся школьница, смотрела в пол, заламывая себе руки.

— Май, успокойся, — сказал Валера, подойдя к входной двери. — Ничего с Тофиком не случится. Пошли, позовём его.

— Я уже звала, он не пришёл.

— Майя, я не хотела, — твердила Римма. — Мне казалось, он погуляет и вернётся.

— Конечно, вернётся, — громко сказал Валера, распахнув дверь. — Тофик! Тофик! Кис-кис-кис.

Майя выбежала на крыльцо и схватила брата за руку.

— Она его никогда не любила. Тофик! Тофик! Валер, его нет. Не верю ей! Врёт… Тофик, где ты? Тофик!

— Слушай, Майка, Тофику тоже хочется погулять. Он же всё-таки кот, нагуляется и придёт.

— Тофик — котёнок. Ему шесть месяцев. Пошли, поищем на соседских участках.

— Давай после завтрака.

— Валерка!

— Майка, успокойся.

Валера ничего не сказал сестре, но на этот раз он поверил Римме. Зная шкодливый характер Тофика, его привычку в нужный момент жалобно мяукать и делать страдальческую мордаху, он ничуть не удивился, что Римма выпустила котёнка на улицу. Пожалела, потому и открыла дверь. Майке этого не объяснишь, не поймёт, любые слова, сказанные в защиту Риммы, воспримутся в штыки.

Нехотя пройдя на кухню, Майя достала из холодильника пакет молока, и пачку хлопьев из шкафа.

— Давай, я подогрею молоко, — сказала Римма.

— Отстаньте, я сама.

Валера принялся делать яичницу с колбасой. Римма отстранённо стояла в стороне, наблюдая за действиями ребят.

— Я испекла оладьи. Они ещё тёплые. И чай свежий заварила.

— Я не ем оладьи, — отрывисто бросила Майя.

Валера промолчал.

Перекусив, они вышли из дома. На вопрос Риммы, куда идут, ничего не ответили. И лишь выйдя за калитку и пройдя метров пятьдесят, Валера позвонил отцу, сообщив, что они с Майей решили прогуляться по участкам и, быть может, сходят к реке.

— Что сказал папа? — спросила Майя.

— Интересовался, что у нас случилось?

— А ты?

— Сама же слышала, сказал, ничего не произошло.

— Теперь он позвонит ей. Обязательно позвонит. И Она опять начнёт ему врать. Тофик! Кис-кис-кис! Валер, если Тофик потерялся, я… тогда… Как папа не понимает… Она же…

— Найдётся твой Тофик. Смотри, Майка, ёж.

— Где?

Валера подошёл к разросшемуся кусту калины и сел на корточки.

— Большой ёж.

— Ой, Валер, сфотографируй его. Давай, Валер! Какой он прикольный. Фырчит как! Слышишь, Валер, слышишь?!

Ёж громко фыркал и норовил свернуться клубком. А когда Валера сделал несколько снимков, быстро-быстро повёл кожистым, похожим на кнопку чёрным носом, и дал дёру.

— Как побежал, — засмеялась Майя и внезапно осеклась.

— Ты чего?

— Я помню ежиху, которой мама каждый вечер оставляла в блюдце молоко.

— И я помню.

— Мне было тогда четыре года.

— Нет, пять.

— Или пять, — согласилась Майя. — Мама говорила, у той ежихи были ежата, но их я не видела. Они жили под домом.

Некоторое время ребята шли, не разговаривая, а свернув к полю и оставив позади садовое товарищество, Майя спросила:

— Ты часто вспоминаешь маму?

— Да.

— Я вспоминаю её каждый день. Особенно вечерами, перед сном.

— Не надо, Майка.

— Почему?

— Ты сама знаешь.

— Но я хочу говорить о ней. Каждый раз она приходила ко мне перед сном, и мы разговаривали.

— Мама читала тебе книгу.

— Нет. Мы просто разговаривали.

— Не спорь, я лучше знаю.

— Не знаешь. Ты не мог знать, тебя там не было.

Валера решил отмолчаться. Довольно часто воспоминания Майи переплетались с её детскими фантазиями. Она многого не помнила и посредством воображения дорисовывала желаемое, выдавая его за действительное. Так, например, Майя постоянно утверждала, что у мамы было красивое белое платье, в котором она часто ходила на даче. Валера же точно знал, белого платья у мамы никогда не было. Во всяком случае, на даче и в городе он никогда не видел её в белой одежде. А ещё Майя говорила, что мама пела ей песню про Солнце, Месяц и Звездочку. Вроде бы на ночь. Валера не помнил и песни. Эта песня, про Солнце, Месяц и Звездочку жила в сказочных фантазиях его младшей сестры.

…Тофика искали больше часа. Не нашли. А ближе к вечеру, уже после грозы, Майя снова настояла на поисках. На этот раз дошли до самой берёзовой рощи, куда, по мнению Валеры, Тофик не мог добраться в принципе.

— Почему не мог?

— Далековато.

— Тофик шустрый. Он и в лес мог уйти. Или его собаки бродячие туда загнали, — Майя увидела пень, подошла к нему, смахнула ладонью несколько палых листьев и села. — Что теперь делать, Валер?

— Подождём до завтра.

— А потом?

— Посмотрим, Майка. Ты главное знай, у кошек отличная память, они ориентируются на местности в несколько раз лучше собак.

— Тофик — котёнок, — в который раз повторила Майя. — Валер, смотри, панамка.

— Потерял кто-то.

— У меня почти такая же, — Майя подняла панаму, но Валера отнял её и бросил в траву.

— Обязательно брать в руки?! — прикрикнул он. — Всё, уходим.

— Валер, а Тофик?

— Завтра снова поищем, если сам не придёт.

Майя всхлипнула. До дачи возвращались молча, но у самых ворот, девочка вдруг зло сказала:

— Я её почти ненавижу! Хочу, чтобы Она ушла. Пусть уходит, Валерка.

— Она не уйдёт.

— А давай уйдём мы.

— Куда?

— Куда-нибудь, — по-детски наивно ответила Майя, пожав плечами. — Можно поехать к бабушке.

— А папа?

— Если он нас любит, он приедет. Один.

Валера вздохнул. Его взгляд сделался грустным и совсем не детским. В нём таились ещё пока неокрепшая сила и лёгкий оттенок тоски. Валера посмотрел на сестру, положил руку ей на плечо и тихо произнёс:

— Ты ещё многого не понимаешь.

— А ты всё понимаешь? Тогда скажи, почему с нами нет мамы?

Валера отвернулся. Майя взяла его за руку и крепко сжала ладонь. Она не ждала ответа на свой вопрос, она, несмотря на возраст, многое понимала…

 

Глава четвёртая

Ночные тревоги

Юлька проснулась в начале второго ночи от страшного сна. Вскочив с топчана, она в тревожном ожидании посмотрела на кровать Ивана Захаровича. Старик спал. Мерное дыхание (немного свистящий вдох и выдох с хрипотцой) были тем самым доказательством, что секунду назад Юлька действительно видела сон. Страшный, дурной кошмар, оставшийся в ночном мраке. О нём надо немедленно забыть.

Из-за болезни Захарыч часто спал неспокойно. Просыпался от боли, и, то ли в горячке, то ли в бреду, начинал метаться по комнате. Иногда кого-то искал, звал, выкрикивая тихим голосом незнакомые Юльке имена. Таких ночей Юлька страшилась, Иван Захарович напоминал сумасшедшего, становился чужим, странным. Он не признавал Юльку, не узнавал своего жилища, становился призраком, чьи сумбурные метания казались безумным ритуалом — предвестником агонии.

Но сейчас Захарыч спал, и Юлька, чтобы окончательно в этом убедиться, на цыпочках подошла к кровати, минуты полторы неотрывно наблюдая за неподвижными веками старика. Спит. Ну и ладно.

В комнате горела тусклая лампочка, Юлька включала её вечером, чтобы ночью, на случай внезапного пробуждения от жуткого сна (как сегодня) можно было обернуться и удостовериться в правоте или неправоте своих страшных догадок.

Дремавший на краю топчана котёнок, заметив, что Юлька встала и подошла к кровати Ивана Захаровича, решил напомнить о себе мяуканьем. Ему хотелось есть. Вечером Юлька пыталась накормить малыша отварной картошкой вперемешку с говяжьей тушёнкой, но непривыкший к такой еде котёнок, обнюхав угощение, принялся загребать его лапами. «Мне бы сухого корма в миску, — мяукал он, глядя на Юльку. — А картошку я не ем. Неужели ты этого не знаешь?».

А откуда Юльке было знать, что дома хозяева кормили Тофика сухими шариками со вкусом курицы, кролика и рыбы. Отказавшись от ужина, Тофик поиграл с Юлькой — не потому что ему хотелось играть, а скорее, чтобы Юлька поскорее от него отстала — прыгнул на топчан, покрутился юлой и улёгся спать.

Теперь Тофик проснулся. А голод, как известно, не тётка. В животе пусто, тут не до сна, тем более не до игр. Но Юлька опять травинку сухую взяла — поиграть хочет.

Тофик отвернулся, спрыгнул на пол и покосолапил к миске с картошкой. Принюхивался долго, потом решился и лизнул холодную картошку кончиком языка. Аппетит не появился. Тофик начал облизывать тушёнку. Уже лучше. Тушёнка, не картошка, и запах у неё приятный.

Лизал-лизал, чуть погодя попробовал на зубок. Разжевал кусочек, проглотил. За второй принялся. Снова полизал, пожевал, проглотил, съев половину оставленной ему порции.

Довольный и сытый он вернулся на Юлькин топчан. Щурил от удовольствия глазки, мурчал, умывая передней лапкой перепачканную тушёнкой морду.

Юлька продолжала махать перед Тофиком травинкой. Глупая, разве будет он теперь, после сытного ужина играть с травкой? Нет уж — дудки. Но внезапно травинка коснулась кончика носа, Тофик напрягся. А впрочем, подумалось котёнку, почему бы и нет? В конце концов, кот он или не кот?

Пытаясь поймать травинку, Тофик быстро перебирал шустрыми лапками с выпущенными коготками, виляя полосатым хвостом.

Неожиданно в углу послышался скрип, затем кашель. Тофик перестал мурчать, насторожился, Юлька замерла в какой-то загадочной нерешительности. Сухая травинка упала на пол.

Кровать заскрипела сильнее, Иван Захарович перевернулся на спину и захрипел:

— Юлька… Юлька…

Словно ожидая зов, будто бы специально ради этого зова она тут и очутилась и ждала его дни и ночи напролёт, Юлька соскочила с топчана, метнувшись к кровати Захарыча.

— Плохо, Юлька, — задыхаясь, проговорил старик. — Плохо, милая.

Юлька схватила руку Захарыча, начала её целовать.

— Воды, Юлька… Воды бы мне…

Она выбежала в прихожую. От её беготни Тофик сник окончательно. Не понравилась ему это резкая перемена в Юльке. За доли секунд она превратилась из милой и смешливой в заледенелую и чужую. Глаза горели синим блеском, каждая мышца напряжена до предела, дыхание прерывистое, боязливое, будто не своё — краденое.

Юлька и в самом деле боялась дышать. Как только в углу скрипнула кровать, всё потеряло смысл и интерес. Мир перевернулся, исчез, разбился вдребезги. Мира нет, есть только она и Захарыч, который лежит на кровати. Старику больно, он хрипит, просит о помощи, как тут можно спокойно дышать. Ведь в ушах стоит стук сердца, делаешь вдох, и слух на миг притупляется; выдох — и снова хорошо слышишь. Вдох — и можно пропустить нечто важное. Судьбоносное.

Если бы Юлька могла не дышать, она бы не дышала. Она хотела видеть, слышать, чувствовать Захарыча, подмечать малейшее изменение в его поведение, во взгляде и даже мыслях. Юлька любила старика больше собственной жизни, и страх неминуемой потери, настойчиво терзавший её последние месяцы, буквально выворачивал наизнанку натянутые струной нервы.

Сделав несколько глотков воды, Захарыч захотел встать с кровати. Юлька запротестовала, сжала старику ладонь, но он отмахнулся.

— Мне так лучше. Не могу лежать… Юлька! Всё тело горит. Я похожу, мне полегчает. Макаровну не зови, не надо. Прибежит, запаникует, а сделать ничего не сможет. Мы уж сами. Своими силами, да? Не бойся, Юлька, я поправлюсь, вот увидишь — поправлюсь.

Непривычно бойко дойдя до входной двери, Иван Захарович толкнул её и вышел на крыльцо. Облокотившись о перила, он с жадностью стал дышать прохладным ночным воздухом.

— Хорошо, — кивал он. — Уже хорошо. Сейчас подышу и отпустит. Напугал я тебя? Не пугайся, Юлька… Я встану, обещаю… Мы с тобой в лес пойдём за грибами. Осенние опята в этом году рано начнутся. В дальний лес отправимся, там место грибное.

Юлька потянула Захарыча в дом. Напугала её эта внезапная резвость старика, заставила задуматься. То еле-еле ногами передвигал, а то чуть ли не бегом до крылечка дошёл. Неспроста это, думала Юлька, продолжая тянуть Ивана Захаровича в комнату.

— Подожди, Юлька, дай подышать… Думаешь, лёжа на кровати, здоровее буду? Целыми днями лежу, бока ноют. По улице соскучился, смотри, как здесь хорошо, Юлька. Сколько звёзд! Ты гляди, гляди, звезда упала. Желание загадать надо.

Юлька поёжилась и сжала ладонью перила.

Тофик несмело высунул морду на крыльцо, мяукнул. Юлька спохватилась.

— Ты чего? — испугался Захарыч. — Да не убежит, что ты. Оставь его.

Но Юлька, подхватив котёнка на руки, внесла его в дом, положила на топчан, а сама вышла к Захарычу, не забыв плотно прикрыть за собой дверь.

— Понравился он тебе, — улыбнулся старик. — Хороший котейка. Надо нам с тобой ещё собаку завести, Юлька. Собака — это дело. Будка есть, а собаки нет, двор охранять некому. Ещё звезда упала. Сколько желаний сегодня загадаем, Юлька — успевай запоминать, — Захарыч засмеялся и почти сразу закашлял. — Молодой был и желания были, а сейчас кроме здоровья пожелать нечего. Эх, Юлька, нет здоровья, нет жизни. Ладно, пошли в дом, а то что-то зябко стало.

Прежде чем лечь, Захарыч сделал несколько глотков воды из ковшика, улыбнулся Юльке и сел на кровать.

— Без таблеток сегодня обошлись. А ты не верила, думала, умираю. Хе-хе… ещё поживу… повоюю.

Когда Иван Захарович уснул, Юлька тоже легла на топчан, прикрыв глаза. Хотелось тишины и покоя. Полежать с закрытыми глазами ни о чём не думая, ни о ком не беспокоясь — уже счастье. А тут и Тофик подошёл, тычет мордой в подбородок, уважение выказывает. Прижав котёнка к груди, Юлька задремала. Да так крепко, что до самого утра проспала в обнимку с Тофиком.

…В девять часов пришла Галина Макаровна. Юлька мыла полы в прихожей и старуха с порога начала негодовать:

— Ну! Чего, чего ты делаешь? Зачем тряпкой гваздаешь, грязюку развозишь?!

Юлька бросила тряпку в ведро, смутилась. Макаровне постоянно удаётся её пристыдить, унизить. Неужели специально так делает? А может, удовольствие старуха от Юлькиного смущения получает? Хоть бы раз похвалила, слово доброе обронила, нет, стоит на своём — ругает да отчитывает. А если разобраться, так, по совести, что Юлька неправильно сделала? Ну, налила в ведро воды, намочила тряпку, моет половицы. Галина Макаровна недовольна.

— Зачем воды столько на пол вылила? Сколько раз говорила, не разводи жижу. Выжимай тряпку лучше!

Юлька засопела.

— Сопит теперь она. Чего сопишь, спрашиваю? Ну! За тобой потом перемывать приходится. Уж лучше не делай ничего, больше проку-то будет. И сарафан свой намочила. Ай, несуразная ты личность!

— Макаровна, ты ли это? — подал из комнаты голос Иван Захарович.

— Я, старичок, — громко крикнула Галина Макаровна.

— Чего на Юльку набросилась, не выспалась?

— Я-то выспалась, это Юлька твоя… Уйди уж! — Галина Макаровна оттолкнула Юльку и, поставив на скамью кастрюлю с горячей кашей, выхватила у неё тряпку. — Говори, не говори — всё одно. Тряпку выжимать хорошо надо. Вы-жи-мать! На лбу тебе, что ли, написать это. Иди на улицу, сама полы вымою.

Юлька вышла на крыльцо.

— Стой, — позвала вдруг Галина Макаровна.

Юлька остановилась.

— Иди в дом, каши поешь.

Юлька посмотрела на белую кастрюльку и улыбнулась.

— Иди, не стой на пороге. Да по мокрому-то не ходи! Кастрюлю захвати. Слышишь меня, нет?! Ой, господи, сколько ж я за вами ходить-то буду?

Ворча, Галина Макаровна мыла пол в прихожей, а Юлька с Захарычем ели в комнате кашу.

— Хороша у тебя каша, — говорил Иван Захарович, когда Юлька протянула ему тарелку и ложку.

— Хороша-то, хороша, — отозвалась Галина Макаровна. — На здоровье!

— Котейку бы тоже кашкой покормить.

Юлька вскочила из-за стола.

— Да потом, ты доешь сначала.

— Всё, — сказала Галина Макаровна, зайдя в комнату. — Вымыла полы. Воду потом сама выльешь, тряпку я выжала и на крыльце повесила. — Старичок, а ты никак поправляешься. Щёки-то порозовели, смотрю.

— Твоими молитвами.

— Дай тебе Бог! Ну, — обратилась Галина Макаровна к довольной Юльке. — Поела, что ль? Иди тогда отсюда. На улицу иди.

— Макаровна…

— Пусть, пусть идёт, нечего ей здесь. Сыта и ладно. А чай после попьёт. И кошку забери, к чему животину к дому приучать. Ступайте оба.

Держа Тофика на руках, Юлька прогулялась по деревеньке, а потом ей вздумалось сходить к берёзовой роще. Может, и панаму удастся найти.

В эти мгновения Юлька чувствовала себя счастливой…

 

Глава пятая

Испуг

Утром поиски Тофика продолжились. Валера с Майей решили прочесать ближайшие окрестности, и если потребуется, дойти до маленькой деревни, которая, по словам многих дачников, практически вымерла.

Чувствуя за собой вину, Римма предложила ребятам отправиться на поиски Тофика вместе. Майя была категорически против.

— Вы его выпустили из дома, а теперь хотите искать. Вы специально так говорите, чтобы показать свою преданность. Но вы нам не преданы, вы постоянно врёте. Я не хочу никуда с вами идти. Валера, пойдём.

— Майя, не надо так говорить. В том, что Тофик не вернулся домой, нет моей вины.

— Валера, ты идёшь?

Надев бейсболку, Валера вышел на крыльцо.

— Вам не стоит одним далеко уходить. Сегодня приедет папа, ему не понравится, что я вас отпустила.

Ребята промолчали.

— Слышал? — спросила Майя, когда они торопливо шли по гравийной дороге в сторону главных ворот. — Папе не понравится. А ей самой на нас наплевать. Если бы не папа, Она и нас бы на улицу выгнала.

— Хватит о ней говорить, — раздражённо бросил Валера. — Предлагаю смотаться в деревню, наверняка Тофик там.

— В какую деревню, Валер? Их здесь две: большая и эта… умершая.

— Вымирающая, — поправил сестру Валера. — Пойдём через берёзовую рощу, так короче будет.

Миновав поле, и уже завидев макушки высоких берёз, Валера спохватился.

— Майка, я телефон дома оставил.

— Ну вот, — протянула Майя. — Как так?

— Не знаю. Вернуться надо. Папа обещал позвонить, не хочу, чтобы Она наговорила ему лишнего.

— Возвращайся.

— А ты?

— Здесь тебя подожду.

— Ней, Майка, — тряхнул головой Валера. — Не пойдёт, вместе вернёмся.

— Валер, я не маленькая, что со мной случится в берёзовой роще? Посижу на том пеньке, помнишь его? Буду тебя ждать и ни шагу в сторону. Правда, Валер, иди, только быстрее возвращайся.

Подумав с минуту, Валера махнул рукой и, взяв с Майи слово, что, дойдя до рощи, она сядет на пень и просидит на нем до его возвращения, побежал к дачам.

Засмеявшись, Майя не спеша пошла по вытоптанной тропке к шуршащим листвой берёзам. На поле росли крупные ромашки, васильки, тысячелистник, встречались и маленькие синие цветочки, наподобие незабудок, но выглядели он уж очень невзрачно, блекло.

Сорвав большую ромашку, Майя остановилась и, обкусывая губу, задумалась.

— Найдётся Тофик или нет? — спросила она ромашку, вздохнула и оторвала первый лепесток. — Найдётся. Не найдётся. Найдётся. Не найдётся.

Майя шла по тропинке, отрывала лепестки, судорожно повторяя: «Найдётся. Не найдётся». И вот, наконец, на жёлтой серединке осталось три лепестка. Майя возликовала:

— Найдётся. Не найдётся. Найдётся! — Она была настолько довольна результатом гадания, что, громко рассмеявшись, подбросила вверх стебелёк ромашки, проследив, как он пару раз перевернулся в воздухе и упал на большой запылённый лист лопуха.

До берёзовой рощицы оставалось не более тридцати метров, Майя хотела побежать вперёд и уже была готова сорваться с места, но вдруг взгляд наткнулся на человека, стоявшего у кривого шершавого ствола. Это была женщина: невысокого роста, сутулая, одетая в светлый сарафан и белую панаму.

Женщина тоже заметила Майю, и, несколько сконфузившись, а быть может, испугавшись, начала медленно пятиться.

На руках женщина держала котёнка. Майя была готова поклясться, что видела Тофика. Своего шаловливого, неугомонного Тофика, котёнка, который удрал из дома и оказался на руках… Майя вновь перевела взгляд на женщину в сарафане, вздрогнула и, завизжав, бросилась бежать подальше от берёзовой рощи.

Она не смогла как следует разглядеть незнакомку, не смогла увидеть её лица, перехватить взгляд — она лишь успела выхватить общую, довольно-таки смазанную картинку. Нечёткий образ женщины в сарафане запечатлелся в памяти, упорно продолжая стоять перед глазами.

Задыхаясь, Майя продолжала бежать и кричать в голос. Мелькавшие перед глазами крупные шапки ромашек казались злой насмешкой. Несколько минут назад Майя была спокойна, она шла по полю, гадала на цветке, смотрела, как белые, оторванные от жёлтого глазка лепестки, вальсируют и, пританцовывая, падают ей под ноги. И не было страха, напротив, в душе клокотало ликование, появились вера и надежда на скорую встречу с Тофиком.

Спотыкнувшись о торчавший из земли корень, Майя упала. Заплакала. Не от боли, скорее от страха и чувства полнейшей незащищенности. Она одна в поле а там… в берёзовой роще… женщина в сарафане.

Та женщина… та ужасная женщина… страшная… невероятная… уродливая…

Зачем она появилась в роще? Откуда пришла, держа на руках Тофика? Нет! Нет! Надо бежать. Нельзя сидеть на земле и реветь, она же может пуститься в погоню. А вдруг уже бежит? Майя вскочила на ноги, резко обернулась и громко выдохнула. Никого не видно. Кругом — поле, усыпанное ромашками, васильками, тысячелистником и синими невзрачными цветами; слева лес, а впереди беспокойная (теперь обязательно беспокойная) берёзовая рощица. Женщины нет, и Тофика нет. Ушли? Убежали? Затаились?

Страх опять начал заполнять душу Майи. Она развернулась и быстрым шагом пошла вперёд, навстречу торопившемуся Валере.

 

Глава шестая

И так бывает

Валера не сразу понял, что произошло с сестрой за время его отсутствия. Лицо бледное, испуганное, заплаканное, взгляд мечется в поисках какой-нибудь спасательной соломинки, губы дрожат; сама Майя всхлипывает и не может ничего сказать.

Валера сел перед сестрой на корточки, попросил успокоиться. Майя продолжала молчать.

— Что случилось, почему ты такая? Кто-то обидел, ударил? Говори, не молчи. Что? Что произошло?!

Взяв Валеру за руку, Майя сказала, что хочет домой. Они шли полем и на них со всех сторон давило тяжкое молчание. Молчала Майя, судорожно сглатывая и изредка оборачиваясь назад; молчал Валера, не менее судорожно пытавшийся сообразить, что послужило причиной для резкой перемены в поведении сестры?

Уже давно, наверное, года три точно, Майя не держала брата за руку. Не считала нужным, не испытывала в этом потребности. Они были близки друг с другом, практически не имели секретов, делясь всем, что наболело и тревожило, но по какому-то негласному взаимному соглашению, старались не показывать в открытую своих родственных чувств.

Иногда Майе хотелось обнять брата, расплакаться у него на плече, вызвать к себе жалость, особенно такое желание накатывало по вечерам, когда чувство одиночества (того самого одиночества в толпе) сильнее обычного терзало и разъедало изнутри. Майе хотелось сказать Валерке, что он самый лучший брат на свете, она очень сильно его любит и боится потерять. Но Майя молчала. Молчала из страха прогневить судьбу, получив взамен новый удар.

Ведь был уже один удар: сильный, сокрушительный, тот, после которого нельзя полностью оправиться и жить прежней жизнью. Майя любила маму, любила той нежной, детской, искренней любовью, на которую только способен пятилетний ребенок. Мама была всем: жизнью, воздухом, светом… А потом её не стало. Отняли! Забрали! Увели!

И появился жуткий страх одиночества. Майя любила маму, и та ушла, несмотря на Майину любовь. Не вернулась, несмотря на Майины, слёзы. Значит, у жизни такие суровые, порой жестокие и безжалостные законы. Как так можно?! Почему! Зачем такие законы?

Но они есть. И Майя догадалась — свою любовь к близким людям она должна скрывать ото всех, в первую очередь от себя самой. Чтобы не сглазить, чтобы не позавидовали и не отняли.

Майя любила отца, но не показывала своей любви. Она любила брата, но боялась даже намекнуть на те чувства, что рождались внутри её сердца, росли и крепли, не имея, однако, возможности выбраться наружу.

Майе казалось, она не должна брать брата за руку. Ведь это проявление чувств, выказывание своей сестринской преданности, доверия, дружбы, а раз так, значит, кто-то где-то стоит начеку. Высматривает, выслушивает, выжидает подходящего момента для нанесения нового удара. Нет, не бывать тому, думала Майя, всё должно остаться по-прежнему: она будет истово любить своего старшего брата, но внутри себя, не напоказ. Любить сердцем, душою, безо всяких там объятий и прочих нежностей.

Но сейчас, забыв на мгновение о своих прежних кошмарах, Майя крепко держала Валеру за руку, пытаясь сосредоточиться и привести в порядок мысли.

Когда до дачи осталось не более двухсот метров, Валера остановился.

— Майка, в чём дело? Говори немедленно.

И Майя сдалась. Снова расплакалась, признавшись Валере, что видела в берёзовой роще Тофика. Его держала на руках низкорослая женщина, вид которой поверг Майю в шок. Ужасная женщина с ужасным лицом. Майя плакала и клялась брату в своей правоте. Говорила, что ничуть не преувеличивает, не выдумывает. Она действительно видела женщину с лицом… тут Майя перевела дух, опустила глаза и призналась, что лица не разглядела, но у неё создалось стойкой впечатление (не обманчивое, а истинное впечатление), что женщина очень неприятна внешне. Даже уродлива.

— Откуда ты знаешь, если не видела лица?

— Может, и видела. Только быстро, мельком.

Немного придя в себя, Майя сказала:

— Если ты увидишь корову сзади, ты ведь сразу представишь её морду, верно?

— При чём здесь корова?

— Представишь, скажи?

— Конечно, представлю.

— Так и я. Увидела женщину, сарафан, панаму и… и сразу…

— Представила, что у неё страшное лицо?

— Нет, Валер, — Майя нахмурилась и выглядела расстроенной. — Не могу объяснить тебе. Всё произошло очень быстро, я убежала. Мне Тофика жалко, что она с ним сделает? Вдруг побьёт, Валер?

— Слушай, Майка, одно хорошо — Тофик жив. А эту женщину, мы можем разыскать.

— Нет, Валерка, — замотала головой Майя.

— Обязательно разыщем. Я могу заняться этим сам, с тебя хватит, ты дрожишь вся.

— А что будет потом, когда ты её найдешь?

— Узнаю, где Тофик.

— И всё? — Майя даже удивилась той простоте и лёгкости, с которой брат воспринял эту историю.

— И всё, — кивнул Валера, улыбнувшись.

Майя задумалась.

— Могу ещё автограф для тебя попросить, — добавил Валера, рассмеявшись в голос.

Теперь улыбнулась и Майя. Недавние страхи, что так упорно преследовали по пятам, отступились под напором Валеркиного оптимизма.

***

Три дня Майя ни на шаг не отходила от Валеры. Куда он — туда и она. И будто случайно, безо всякого умысла и намерений. Утром — первым делом к Валерке, после завтрака за собой тянула: поиграть в настольные игры, почитать вслух, за компьютером посидеть. Чем угодно готова была заняться, только бы вместе с братом. Из дома старалась не выходить, а если видела, что Валера на крыльце стоит, забрасывала вопросами: куда, зачем, почему?

Про Тофика ни словом не обмолвилась, про странную женщину старалась не вспоминать.

Но на третьи сутки не выдержала.

— Валер, так нельзя. Надо Тофика найти.

— Я хотел пойти, ты не пустила.

— Боялась.

— А сейчас?

— И сейчас боюсь. Но уже не так, как раньше. Знаешь, я даже подумала, что та женщина на самом деле не такая страшная. Мне ведь могло показаться? — Майя смотрела на брата в ожидании его ответа.

— Могло, — согласился Валера. — И скорее всего, показалось.

— Тогда, может, сходим сегодня? Сейчас.

Валера не возражал. В берёзовой рощице, возле знакомого пня, Майя увидела большой боровик. Обрадовалась, хотела сорвать, но Валера отсоветовал.

— Зачем тебе один гриб, что с него сделаешь? Оставь.

Чем больше сокращалось расстояние от рощи до деревеньки, тем больше нервничала Майя, и маялся в нетерпении Валера. Вскоре показалась неровная, витиеватая дорога; вся в выбоинах, ямах, заросшая по краям сочной крапивой и лопухом.

— Майка, дай руку.

— Не надо. Иди вперёд, я за тобой.

— Н-да, деревня не зачётная.

— А люди здесь живут?

— Должны вроде.

— Никого не видно.

— Смотри, собака бежит.

— Где? Валер, щенок. Какой толстенький… На-на-на, — Майя наклонилась и вытянула руку.

Лопоухий щенок завилял хвостом и подал голос.

— Хорошенький. Валер, я такого же хочу.

— Папа не разрешит.

— Знаю, — Майя погладила щенка по спине, а когда он лизнул ей шершавым языком ладонь, взвизгнула от восторга. — Пойдём с нами.

На соседней улице, проходя мимо распахнутой настежь калитки, Валера толкнул Майю в бок.

— Тофик!

Майя проследила за взглядом брата и быстро закивала.

— Тофик! Валерка, надо скорее… Тофик-Тофик, — позвала девочка. — Кис-кис-кис.

Развалившись на деревянной ступеньке, Тофик дремал, убаюкивая себя собственным мурчанием.

— Валер, иди, не стой, — подталкивала брата Майя.

— Подожди, Майка.

— Чего ждать? Тофик! Кис-кис-кис.

— Там старик.

— Какой старик? Не вижу. Ой, вижу, — заметив Ивана Захаровича, Майя спряталась за спину Валеры. — Чего он там стоит, а?

Захарыч, почувствовав день назад заметное облегчение, решил не пролеживать бока на кровати. Ни к чему это, нечего и привыкать к дурной привычке. В болезни ведь как бывает, чуть залежишься дольше положенного и всё — пиши, пропало. Стоит только лечь, а там можно больше и не подняться. Тем более в таком почтенном возрасте, как у Захарыча. Потому старик и следовал собственному золотому правилу: «Есть силы, чтобы встать — вставай; можешь ходить — иди; если работается — работай».

Двор зарос, тропинку не разглядеть — запустение. Тут и до бардака недалеко. А бардак штука опасная, дай ему только послабление и начнётся хаос.

Утром Иван Захарович наточил косу, вышел в огород и, забыв о болячках начал косить. Косил легко, слажено. Взмах-второй — полшажочка вперёд. Ещё взмах, ещё один и снова шажок вперёд. Лезвие блестит на солнце, трава шипит, ровно ложась в рядок — работа спорится.

Остановившись, чтобы перевести дух и отдышаться (всё-таки немного подустал), Иван Захарович увидел возле калитки нежданных гостей: мальчишку лет двенадцати и девочку, года на три-четыре помладше. Стоят чего-то, мнутся, а зайти на участок не решаются. Вроде котёнок их заинтересовал, смотрят на него, и даже как-то странно называют. Не то Торфик, не то Тортик.

Кашлянув, Иван Захарович махнул ребятам рукой.

— Вы чьи такие будете? — спросил он, сделав шаг навстречу.

 

Глава седьмая

Вот так Юлька!..

— У вас наш кот — Тофик, — сказал Валера.

— Ваш?!

— Наш, — кивнула Майя.

Иван Захарович не удивился. Сев на скамейку, он пригласил сесть и ребят.

— Так и думал, что котейка с хозяевами. Приблудился, наверное, а Юлька его подобрала.

Майя потянула Валеру за рукав.

— Валер, Юлька — это она.

— Вы имеете в виду, женщину в сарафане и белой панаме?

Захарыч засмеялся.

— Есть у Юльки сарафан, и панама есть. Да не одна — несколько. Любит она наряжаться. Вы не серчайте на Юльку, не со зла она вашего котейку принесла, думала, ничейный. Юлька, — позвал Захарыч, поглядывая на крылечко. — Ты где?

Майя сжалась, как пружина. Ожидая увидеть на крыльце страшную женщину в белой панаме, она всем телом прижалась к Валере и, не моргая, ждала развязки событий.

В доме послышался шорох, стук, скрипнула половица, входная дверь начала медленно открываться. Майя сделала глубокий вдох и зажмурилась. А Валера, увидев появившуюся на крыльце смущенную Юльку, выкрикнул:

— Вот это да!

Майя открыла глаза и вздрогнула.

— Ой, — пискнула она. — Обезьяна!

— Моя Юлька, — радовался Захарыч. — Знакомьтесь. Юлька, иди к нам, не бойся ребят.

Юлька продолжала стоять на крыльце, и, немного манерничая, с интересом рассматривала гостей.

— Стесняется, — пояснил Иван Захарович.

— Паникёрша, — прошептал Валера сестре. — Это не страшная женщина, а обыкновенная обезьяна.

— Вижу, но тогда… Я не знала, что она обезьяна.

— Вас как зовут, ребятки?

— Валера.

— Майя.

— А я Иван Захарович. Или просто Захарыч. Так и называть можете. Юлька, не тушуйся, спускайся к нам.

Майя была поражена. Впервые в жизни она видела такую обезьяну. Юлька была почти одного с ней роста, стояла на двух ногах, в сарафане, панаме. Если бы не лёгкая сутулость и шерсть (на которую Майя не обратила от страха внимания при первой встрече) издалека Юльку не отличишь от человека.

Спустившись по ступенькам, и едва не наступив на Тофика, Юлька не спеша подошла к скамье. Захарыч погладил её по плечу и кивнул на ребят.

— Знакомься, это Валера и Майя.

— Валера мой брат, — зачем-то сказала Майя, неотрывно глядя на обезьяну.

Юлька посмотрела на девочку, затем на Валеру и, издав зычный клич, побежала в огород.

— Юлька, ты куда?

— Мы ей не понравились, — сказал Валера, чувствуя себя не в своей тарелке.

Не прошло и минуты, как Юлька вернулась к скамье, держа на ладони две спелые клубники. Одну протянула Майе, вторую Валере.

— Вот оно что, — одобрил Захарыч. — Теперь понятно.

— Спасибо, — едва слышно ответила поражённая Майя.

Юлька взяла девочку за руку и потянула за собой.

— Валер…

— Иди, иди, не бойся, — кивнул Иван Захарович.

Обезьяна подвела Майю к крану и открутила вентиль. Когда из трубы потекла вода, она подставила ладонь Майи под струю и знаком показала, что надо как следует помыть ягоду.

Через минуту той же процедуре был подвергнут Валера.

— Чистюля она у меня, — говорил Захарыч, когда ребята сидели на скамейке, а Юлька, принеся из дома складной стул, устроилась под высокой сиренью. — Первая помощница. И воды, если надо, подаст, и лекарства поднесёт. Без неё и Макаровны я бы пропал.

— А Макаровна тоже обезьяна? — спросила Майя.

Захарыч зашёлся в хохоте.

— Макаровна — соседка моя, через дом живёт. Строгая бабка, скажу я вам, иногда сам её побаиваюсь.

Майя сразу представила Макаровну эдакой длинноносой старухой с растрёпанными волосами и метлой в руках. Вылитая Баба-Яга!

— Вы сами откуда будете?

— Наши дачи недалеко от деревни, за рощей.

— А, знаю-знаю. Раньше в тех местах поля колхозные были, теперь дачи выросли. Оно и правильно, чего земле пустовать. О-о, ребята, к нам ещё гости пожаловали.

— Я смотрю, у тебя тут весело? — спросила Галина Макаровна, поравнявшись со скамьей.

— Валера с Майей в гости зашли.

— Это кто ж такие? — Галина Макаровна с наигранной суровостью посмотрела на Майю и, не выдержав, улыбнулась.

— Дача у них здесь. А ко мне забрели по его вот душу, — Захарыч указала на Тофика. — Хозяева законные.

— Ну! Говорила я тебе, не надо кошек в дом с улицы таскать, — набросилась Галина Макаровна на Юльку. — Ей что говори, что нет, всё равно по-своему сделает. Хоть кол на голове теши. Ну, нашлись хозяева и, слава Богу! Слышь меня, иль нет? Чего расселась-то королевой? Отдавай кота ребятам.

Юлька встала, взяла Тофика на руки, погладила и протянула Майе.

— Не надо, — ответила Майя. — Оставь себе.

Валера удивился.

— Отказываешься от Тофика?

— Пусть поживёт у Юльки. Она ему понравилась, смотри, какая морда у него довольная. И ей он нравится. Бери, Юлька, играй с ним.

Улыбнувшись, Юлька крепче прижала Тофика к груди, и слегка раскачиваясь на месте, заулыбалась.

— Раз так постановили, — заключила Галина Макаровна, — то идёмте в дом чай с пирогами пить. С картошкой напекла, с луком. Идёмте-идёмте, пока горяченькие.

Первым в дом зашёл Иван Захарович, за ним ребята, Галина Макаровна поднималась по ступенькам последней. Уже толкнув дверь, она обернулась, обратившись к стоявшей у скамьи Юльке:

— Ну! И ты, что ли, иди. Стоит она. Только кошку оставь, нечего ей ещё и днём по дому шляться. Оставь-оставь, не убежит никуда.

…За круглым, покрытым выцветшей голубой скатертью столом, Валера бросал любопытные взгляды на Юльку. Всё-таки как необычно, почти невероятно видеть, как большая обезьяна сидит за столом и пьёт чай. Не неуклюже пьёт, не кое-как — умеючи. Откусывает пирожок, чашку к губам подносит, дует раз-другой и делает маленький, аккуратный глоток. Умная обезьяна.

Валера где-то читал, что шимпанзе считаются самыми близкими родственниками человека. А Юлька, судя по всему — шимпанзе. Спросив об этом Захарыча, он услышал утвердительный ответ.

— Шимпанзе, ты прав.

— Сколько ей лет?

— Точно не знаю. У меня она уже одиннадцатый год живёт. Тогда мне сказали, ей около десяти лет. Вот и считайте… Двадцать лет выходит Юльке.

— Это много или мало для обезьяны? — Майя посмотрела на брата.

— Некоторые шимпанзе лет до пятидесяти живут.

— Юлька у нас не старая, ей ещё жить и жить.

— Будет вам про обезьяну-то за столом говорить, — повысила голос Галина Макаровна. — Молодая-старая! Другого разговора, что ли, нет. О себе расскажите. Стало быть, вы дачники у нас. С родителями приехали?

— С отцом, — резко ответил Валера.

— А мама в городе осталась?

— У нас нет мамы, — Майя вертела в руках пирожок, не решаясь поднять глаза и посмотреть на Макаровну.

— А где ж она?

— Умерла, — Валера произнёс это сухо, с ледяными нотками в голосе.

Галина Макаровна надолго умолкла, а когда тишина стала напрягать, сказала:

— Как бывает-то. И молодые уходят, дети сиротами остаются.

— Мы не сироты! У нас есть отец.

— Отец что — мужик. Мать есть мать.

— Мы не сироты! — повторил Валера.

— Макаровна, ты что-то совсем за нами не ухаживаешь, — торопливо проговорил Иван Захарович. — У Маечки чашка уже пустая, у Юльки наполовину. Мне бы пирожка подложила.

— Да я чего, — засуетилась старуха. — Сейчас-сейчас. Вы угощайтесь, не стесняйтесь, а то подсохнут пироги, невкусные будут.

Когда у Валеры зазвонил телефон, он встал из-за стола и отошёл к окну.

— Скоро придём. Не надо волноваться, с нами всё в порядке. Нет, Тофика не нашли.

— Отец звонил? — Галина Макаровна положила Валере на тарелку два пирожка.

— Мачеха.

Майя вздрогнула.

— Ну! Раз мачеха есть, горе уже не беда.

— Она нам не нужна, — неожиданно зло прокричала Майя. — И папе она не нужна… он не должен был… Валера, скажи им.

— Не кричи, Майка.

Юлька, увидев взволнованное лицо Майи, вскочила со стула и, подбежав к девочке, протянула неизвестно откуда взявшийся у неё носовой платок.

— Я не плачу, — прошептала Майя.

Юлька гладила её по голове.

— Это ты зря, Маечка, зря, — повторил Захарыч. — Мачеха не мать, тут не поспоришь, но раз уж так вышло, что поделаешь. А на отца сердиться не стоит. Не дело это, ребятки. Одному человеку, ох, как тяжко живётся. Нет ничего страшнее одиночества.

— Твоя правда, старичок, — согласилась с Иваном Захаровичем Галина Макаровна. — Только вот не застрахован никто от этой напасти.

— Папа не один. У него есть мы с Валерой.

— Так-то оно так, но время пролетит — не заметишь. Повзрослеете, ты замуж выйдешь, Валера женится, разбежитесь в разные стороны.

— Нет! — упрямо мотнула головой Майя. — Я никогда не выйду замуж, я останусь с папой. Только бы он бросил её.

— Не выйдет она замуж, — усмехнулась Галина Макаровна и поцеловала Майю в макушку. — Моя ты горошинка.

— Не выйду, — уже тише сказала Майя.

— Нам, наверное, пора уходить, — Валера встал, и сразу же встала Майя.

— В гости приходите, не забывайте.

— Придём! Навестить Тофика и Юльку.

— Вот и договорились. Юлька, проводи гостей.

Юлька довела ребят до дороги и долго махала им вслед, стоя у калитки.

 

Глава восьмая

Одиночество

Знакомство с Захарычем привело Валеру в необычайное волнение и необыкновенный трепет. Трудно объяснить, какие именно наиболее уязвимые струны души были затронуты и приведены в действие, но чувство глубокого уважения, граничащее с поклонением, вновь и вновь заставляли Валеру задаваться странным вопросом. Почему? Что могло произойти, или точнее, что же произошло за тот час, который они с Майей провели в доме старика?

Неужели активизировалось подсознание, выпустив наружу надёжно скрываемые до сих пор образы, прозрачно намекая мальчику, что впереди его ожидает нечто важное, возможно, необратимое.

Валера силился понять, но в силу возраста и некой наивной подростковой слепоты не умел разглядеть тот истинный смысл, что кружил над ним весь день и всю последующую ночь, после встречи с Захарычем и Юлькой.

Живёт себе одинокий старик (а впрочем, почему одинокий?), он же сам сказал, Юлька его опора, отрада, его жизнь — значит, не одинок. Пусть так. Пусть Захарыч не одинок в общепринятом смысле этого слова, с ним рядом есть тот, кто не позволяет одиночеству всецело завладеть сознанием старика. Но если капнуть поглубже, присмотреться — верны ли окажутся слова Ивана Захаровича на деле?

Что такое одиночество, размышлял Валера, лёжа без сна на кровати и вглядываясь через окно в звёздное небо. Взять, к примеру, звёзды, вон их сколько на небосклоне — миллионы. И все сияют, переливаются, словно перемигиваясь друг с другом. Звёзд много, но каждая звезда одинока. Можно быть одиноким в шумной компании, в разгар праздника, под гром салютов и взрывы безудержного смеха. Одиночество — это наказание; наказание — это судьба.

Валера закрыл глаза. Когда всё кругом погрузилось во мрак, появились другие мысли. До сих пор Валера не мог понять, одинок ли он? Наверное, нет, решат многие, учитывая, что живёт мальчик в семье и в принципе не может (не имеет права) считаться одиноким. Ведь говорят же, что даже тот, у кого есть домашнее животное, автоматически выпадает из обоймы одиноких людей.

Но вопрос это спорный. И сложный. У Валеры есть отец, сестра, есть другие близкие родственники, например, бабушка, дед, но… Что толку рассказывать голодному человеку об изобилии продуктов. Они есть — он с этим согласится. Дайте ему их, чтобы можно было поесть, наесться и утолить, наконец, чувство непрекращающегося голода. С недавних пор Валера ощущал себя тем самым вечно голодным человеком. У него была родня, но он не мог (или у него не получалось) утолить свой непрекращающийся голод. Они рядом, и в тоже время, они далеко. Парадокс!

По всей видимости, это началось четыре года назад, после смерти матери. Валере исполнилось восемь, когда грянул тот страшный раскат грома. Взрыв — и пустота! А в пустоте жизнь не в радость. И никуда от этого не уйти, не убежать, и помощи просить не у кого. Кто здесь поможет, а главное — чем? Помощь должна быть действенной, но даже действенная помощь бессильна перед той страшной пустотой.

Валера был обычным подростком: довольно умён для своего возраста, начитан, целеустремлён. Он хорошо сходился с людьми, слыл парнем компанейским, никогда не тушевался, не боялся трудностей и со стороны казался абсолютно гармоничным человеком.

Никому не приходило в голову, — всё-таки Валера тщательно маскировался — что за всей этой показушной и до колик ему надоевшей лёгкостью, скрывается глубокая боль. Он одинок, но никто бы ему не поверил, реши он во всеуслышание заявить об этом. Да он и не решится никогда. Зачем это? Нет, пустое.

Он смирился со своим положением, привык к нему, старался его не замечать, и даже изредка, смеясь над собой, уверял сам себя, что он вовсе не одинок. И тогда появлялись совсем другие мысли, и Валера верил им и своему внутреннему голосу, кричащему в каком-то отчаянном порыве «Ты не одинок!».

Такие праздничные мгновения быстро заканчивались — за ними следовали серые будни, в них-то Валере и открывалась сермяжная правда.

Об одиночестве нельзя говорить с каждым, это очень хрупкая тема, для многих она попросту непонятна, смешна, нелепа. Не с кем было поговорить и Валере. Отец не поймёт, куда ему, он весь в работе, в делах, а как женился на Римме (уже скоро год будет) так и вовсе отдалился от детей. О самой Римме Валера даже думать не хотел. Она — враг. И тут, несмотря на то, что ты умён и многое понимаешь и осознаешь, поделать с собой ничего не можешь. Отказываешься понимать и принимать эту действительность. Римму легче держать во врагах, чем позволить себе предпринять малейшую попытку пойти на сближение.

Есть ещё Майя… Майка… Пожалуй, одна она была бы способна понять Валеру, но Майка мала. Наверное, потом, спустя годы, когда между братом и сестрой возникнет другая, более крепкая и надёжная родственная связь, они смогут обо всём откровенно поговорить и открыться друг другу.

Пока же у Валеры нет ни единого человека, перед которым он смог бы открыть душу.

И вот сегодня, совершенно невероятнейшим, каким-то мистическим образом, случилось так, что в Иване Захаровиче Валера увидел того самого человека. Старик произвёл на мальчика неизгладимое впечатление. Это невозможно объяснить, это можно только почувствовать и осознать. Валера сразу понял — у них с Захарычем, несмотря на разницу в возрасте, много общего. Да, общего! У двенадцатилетнего Валерки и восьмидесятилетнего старика.

Потому Валера и догадался почти сразу, что Иван Захарович страдает от своего одиночества. Несмотря на присутствие Юльки и заботу Галины Макаровны. Не зря он заявил, что страшнее одиночества нет ничего на свете. А прилюдное одиночество — особое одиночество. Оно оставляет глубокий отпечаток: в глазах, в улыбке, в позе человека. Его нельзя скрыть окончательно, можно только умело замаскировать. На время…

Теперь Валера думал о Захарыче, как о единственном человеке способным его понять, и быть может, (вот так шальная мысль) чем-нибудь помочь.

Конечно же, это смешно и глупо, ведь Валера не собирался открывать перед Захарычем душу, но мысль точная, жёсткая и, по-видимому, справедливая, постоянно точила изнутри, требуя от мальчика почти невозможного.

Устав от своих дум, Валера перевернулся на бок, посмотрел на часы. Начало третьего, скоро начнёт светать, а спать не хочется. Встать и почитать? Нет, читать лень. Да и не воспримется сейчас чтение, не тот настрой, не та обстановка.

Валера долго лежал без сна, ворочался, силясь провалиться в спасительную дрёму, и всё безуспешно.

Уже и рассвело, и птицы заголосили, и шум утра настойчиво проникал через открытое окно, но Валера не сомкнул глаз. Он думал о своих неожиданных выводах, о встрече с Иваном Захаровичем, о Юльке, и о странном, совершенно загадочном и непонятном ему самому ощущении, что с сегодняшнего дня вся его жизнь начнёт меняться.

 

 

Глава первая

В собачьей будке

У Захарыча ребята стали бывать ежедневно; между ними и стриком завязалась крепкая дружба. Завязалась на удивление быстро, слажено, со стороны если посмотреть, не подумаешь, что неделю назад они не знали о существовании друг друга.

Иван Захарович, не веря счастью (не снится ли ему все это?) говорил Макаровне, что обрёл внуков. Галина Макаровна удивлялась. Как так? С чего вдруг? Раз пришли, второй… и пошло, поехало — зачастили, повадились. В чём-то Галина Макаровна завидовала Захарычу: то один, да один — Юльку она в расчёт не брала — а тут, пожалуйста, сразу двое взрослых внуков появилось. Чудеса прямо.

Действительно чудеса, размышлял сам Захарыч, глядя, как Майя с Юлькой убираются в доме, что-то снимают и выбрасывают за ненадобностью, что-то достают, вешают, украшают.

Валера на улице порядок наводил: скамейку подбил, петлю на калитке сменил, дрова колол, воду из колодца носил. Вчера, разбирая хлам в просторном сарае, наткнулся на большую банку краски. Открыл — вроде не испортилась. Валера предложил Захарычу покрасить забор. Тот запротестовал, мол, не стоит, лишние хлопоты. А какие тут хлопоты, если есть краска, кисть, и почерневший от времени забор. А главное, есть желание его покрасить.

Вечером, переделав все запланированные на день дела, ребята сидели за круглым столом, пили чай, разговаривали. И была в том настоящая идиллия. Старик даже прослезился, настолько захватило и тронуло его участие Валеры с Майей.

И Юлька была довольна. А как же! До знакомства с ребятами жизнь казалась серой, монотонной, будничной, изнизанной страхом и волнениями. Юлька не подозревала, что где-то живут по-другому. Мир виделся ей огромным тёмным пятном, накрытым куполом. И все, кто оказался под этим куполом обречены на вечные муки и страдания. Нельзя радоваться жизни, потому что за радостью обязательно следует беда. Нельзя смеяться, ведь за смехом идут слёзы. Так думала Юлька, она жила с этой правдой и отчаянием.

А теперь страх вытеснен, уничтожен. Появилась Майя, она стала лучшей подружкой: такая забавная, добрая, смешливая, непосредственная. Её звонкий смех и громкий торопливый голос наполнили дом уютом, разбили тот серый купол, что стоял преградой между простым человеческим счастьем и людьми (Юлька она ж как человек) так истово в нём нуждавшихся.

Сегодня ближе к вечеру Валера попросил Захарыча рассказать о Юльке. Как появилась, когда, откуда? Иван Захарович хороший рассказчик: говорит, как по книге читает — заслушаться можно.

Галина Макаровна запротестовала. Как можно все разговоры переводить на обезьяну? Какая Валере разница, как и откуда, привёз старик эту непутёвую (почему-то именно так Макаровна часто называла Юльку).

— Нет, пусть расскажет, — попросила Майя.

— Это интересно, — сказал Валера.

Галина Макаровна сделала вид, что обиделась.

— Ну! Вас много, я одна. Не переспорю! Давайте, гоняйте из пустого в порожнее. А я кашу поставлю варить, и то дело будет.

— Я вам так скажу, ребята, — начал Иван Захарович. — Всё в нашей жизни заранее предопределено и распределено. Я не верю в случайности и совпадения, отказываюсь верить. Для меня любая случайность, будь она хоть трижды невероятной — эпизод. Маленькая шестерёнка в механизме нашей жизни. Жизнь она ведь из эпизодов и строится: что ни день, то эпизод, какие уж тут случайности. Нет, всё давным-давно за нас решено, и судьба наша расписана от начала и до самого конца. Верьте, не верьте, а я свою позицию не изменю. Такое вот у меня верование.

— Пустился ты, старичок, в густые дебри, — с укором проговорила Галина Макаровна. — Ребята про непутёвую рассказать просят, он им про жизнь толкует, про эпизоды какие-то, шестерёнки.

— Я к тому про жизнь начал, — серьёзно ответил Захарыч, — что перед самой встречей с Юлькой, думал, конец мне настал. Да ты помнишь поди, Макаровна. Помнишь то лето, а?

— Помню-помню. Как не помнить.

— Потому и настаиваю, эпизоды скоротечны, но каждый новый обязательно заменяет собой предыдущий. Я, ребята, поехал тем летом к старому приятелю в гости. У него дом в посёлке архитекторов выстроен; большой дом, добротный — почитай десять лет его Николай возводил. Любил я там бывать, места хорошие, люди… Не о том что-то говорю. — Захарыч засмеялся и подмигнул Майе. — О Юльке бы надо. Так вот о ней… Сидим в саду с Николаем и женой его Светланой, разговариваем ни о чём, и вдруг к столу собака подбегает. Больша-а-ая собака. Норма! Сенбернар. Ну, говорю Николаю, с такой охраной можно спать спокойно. Помню, Светлана тогда засмеялась, погладила Норму и сказала:

— Собака что, у нас здесь и похлеще охранники будут.

— Это какие? — удивился Захарыч.

— У одних, представь себе, в собачьей конуре обезьяна живёт.

— Как обезьяна?

— Да вот так — обезьяна.

— Шимпанзе, — с усмешкой закивал Николай, видя растерянное лицо Ивана Захаровича.

— Быть такого не может. Шимпанзе и в собачьей будке. Да как это так?!

— Ты меня не спрашивай и претензий не предъявляй. Не я обезьяну на цепь посадил.

— На цепь?! — ахнул Иван Захарович. — Зверство какое.

— Оно и есть, — сухо ответил Николай.

— Толком объясните, как получилось, что обезьяна на цепи оказалась?

— Объяснять в принципе нечего. Живут у нас здесь одни… шальные. Их так все называют — шальная семейка. Из тех, кто разбогател в одночасье. Сам знаешь, нет ничего хуже вертикального взлёта. А они взлетели, да как взлетели. Дом отгрохали. Трёхэтажный! Ты видел его, когда к нам шёл, он на первой улице, угловой.

— Видел, — тихо сказал Захарыч.

— Деньгами сорили, что воду разбрызгивали. Два года назад купили сыну обезьяну. Не мартышку, не макаку — шимпанзе. Не знаю, где купили, у кого. Хотя, чего тут знать, времена такие — деньги есть, хоть слона заводи.

— Да, — подтвердила Светлана. — Раньше детям собак-кошек покупали, теперь на экзотику перешли.

— Игрушка сынку наскучила, — продолжал Николай, — обезьяну из дома на улицу выдворили, в собачью будку посадили. На цепь! Вот представь, с мая месяца сидит на цепи, как собака — дом охраняет.

Помолчав, Николай внезапно рассмеялся.

— Про охрану я шучу, конечно. Какая из шимпанзе охрана, но факт есть факт — мается обезьяна третий месяц на цепи.

— А потом что? — почти закричал Иван Захарович. — Осенью, зимой?.. Она же погибнет в будке.

— Погибнет, — снова кивнул Николай. — Если в будке останется, обязательно погниет.

Иван Захарович немедленно захотел увидеть шимпанзе. Встав из-за стола, он попросил Николая сопроводить его до соседей.

— Нет их никого. В город уехали. На участке рабочие, бассейн возводят.

Но Иван Захарович не отступил, дошёл до трёхэтажного дома, толкнул калитку, застыв в нерешительности. Справа у самого забора стояла большая собачья будка. Рядом возвышалась огромная куча песка, чуть левее гора гравия. Со стороны могло показаться, в будке никого нет, мол, пустует, но сияющие на солнце две миски у входа, говорили об обратном. В одной миске тёплая вода, в другой — жидкая геркулесовая каша.

Иван Захарович подошёл ближе, сел на корточки, наклонил голову.

— Где ты там? — спросил он, всё ещё не веря, что в собачьей будке и в самом деле живёт обезьяна.

Испуганная, какая-то измученная мордочка показалась сразу, едва заговорил Захарыч. Глядя на старика воспалёнными глазами, обезьяна прикрыла морду ладонью.

— Как же так! — воскликнул Иван Захарович.

Обезьяна засопела, всхлипнула совсем по-человечески и скрылась в будке.

У Захарыча разрывалось сердце. Он не знал, как и чем помочь несчастной, он был растерян, напуган, обескуражен. Появилась обида, раздражение, злость.

Через минуту к Захарычу подошёл рабочий, заметивший на участке постороннего. Завязался разговор. Рабочий подтвердил, да, хозяева в городе, а обезьяну оставили на их попечение, но никаких особых указаний на её счет не давали.

— Просили воду менять раз в сутки и кормить дважды в день.

— Геркулесовой кашей? — чуть не задыхался Захарыч.

— Кашей, — кивнул рабочий. — А ты чего удивляешься, или прикажешь её деликатесами кормить? Мы, между прочим, здесь работаем. А обезьяна… долго не протянет. Инвалид она. Больная!

— Как инвалид?

— Что-то с лапой, ходить почти не может. Я не вдавался в подробности.

Узнав телефон хозяев дома, Захарыч уже на следующий день договорился о встрече. Он был краток — просил продать ему обезьяну.

Хозяин, высокий полный мужчина, страдающий одышкой, рассмеялся Захарычу в лицо.

— Отец, ты знаешь, сколько стоит шимпанзе? Я за неё двести тысяч отдал. Не веришь? Вот те крест! — мужик перекрестился. — И то, потому что она это… бракованная. А если по-хорошему, то цена шимпанзе до миллиона доходит. Ты как думал — человекообразная обезьяна!

— За такие деньги купил и в будку посадил?

— Говорю же, бракованная. Судороги у неё бывают: лапы выворачиваются, орёт, как бешенная. Я б сам не купил, сынишка настоял, хочу, говорит обезьянку, шимпанзе. Сначала ничего вроде, прижилась, судорог почти не было, а с зимы изменилась. Недавно чуть жену не укусила, та в крик — избавься и всё.

— Так и будет на цепи сидеть?

— Зачем на цепи, — улыбнулся мужик. — Я ж, отец, так, к слову рассмеялся над просьбой твоей. Продай, — мужик снова ухмыльнулся. — Продать не продам, а задаром отдам. Бери с барского плеча. Не жалко! Но учти, обезьяна не кошка, намучаешься с ней.

На участке Захарыч долго пытался выманить обезьяну из будки. Та наотрез отказывалась выходить. Тогда хозяин дома с силой саданул палкой по крыше и проорал:

— Вылезай, зараза!

Перепуганная до полусмерти обезьяна выскочила наружу. Её левая ступня сильно распухла и посинела, большой палец нагнаивался, шерсть вылезла, кожа покрылась коричневой коркой.

— Зачем она тебе нужна, чудак-человек? — недоумевал мужик. — Сколько она протянет… месяц? Ну, полтора. С лапой что-то, сам видишь. А вообще… бери. Хочешь — бери!

Иван Захарович перенёс обезьяну в машину Николая. Хозяин с застывшей ухмылкой на лице наблюдал за суетой двух стариков.

— Как её зовут? — спросил у самых ворот Захарыч.

— Юлька.

— Сколько ей лет?

— Лет десять. Или около того.

…Денег у Ивана Захаровича хватило только на то, чтобы в ветеринарной клинике Юльке прочистили рану, наложили повязку и сделали укол антибиотика. Дальше он лечил её сам. Народными средствами: травами, мазями, отварами. Жила тогда в деревушке бабка Полина, она была навроде знахарки. С ней и советовался Захарыч по поводу Юльки. Полина давала настои, отвары, а то и отправляла Захарыча в лес за различными травами и кореньями.

Месяца через три Юлькина нога зажила окончательно. Правда при ходьбе обезьяна прихрамывала, но уже не боялась твёрдо наступать на ногу, а главное, не чувствовала боли. Судорог, о которых говорил мужик, не случилось ни разу.

О прошлой жизни Юльки Захарыч ничего не знал, но был уверен, обезьяна ему досталась дрессированная, учёная. Уже одно то, что Юлька в отличие от своих сородичей ходила исключительно на двух ногах, говорило о многом. Да и ума Юлька оказалась незаурядного.

Поначалу, особенно первую неделю в доме Захарыча, переживала, вздрагивала от каждого шороха, к самому старику относилась с недоверием. Забьётся в угол, глаза ладонью прикроет, и только щелку маленькую между пальцев оставит. Через эту щелку наблюдает за Захарычем. Сопит, фыркает, плачет, боится, что Захарыч боль причинит.

А как ногу больную лечить стали, так в крике заходилась. Один раз даже Захарыча укусила.

Потом смирилась, привыкать потихоньку к старику, вроде как пригляделась.

Время шло, дружба между Захарычем и Юлька крепла. Время — великий кудесник, оно способно творить чудеса.

Теперь Юлька и Иван Захарович почти одно целое. Старик не мыслит существования без Юльки, а Юлька… впрочем, и так понятно, что Захарыч самый родной и близкий человек для Юльки. К чему слова?!

 

Глава вторая

Егор

Уходя от Ивана Захаровича, Валера обратился с вопросом к вышедшей вслед за ними во двор Макаровне:

— Галина Макаровна, что произошло десять лет назад? Иван Захарович об этом не сказал, но мне кажется, тогда случилось что-то серьёзное.

— Серьёзней некуда, — вздохнула Галина Макаровна. — С сыном Захарыч сильно поругался. Настолько круто, что с тех пор ни разу не виделись.

— А где сын живёт?

— В городе. Жене квартира от родителей досталась, туда и перебрались вместе с Егоркой. Внук Захарыча. Сколько ж ему теперь… ой, только бы не соврать. Уж лет двадцать, наверное.

— Он тоже к деду не приезжает?

— Последний раз года два назад был. С тех пор — ни слуху от него.

— А почему Захарыч с сыном поругался? — спросила Майя, держа за руку, провожавшую их Юльку.

— Степан пил сильно. Жену поколачивал, Егорку, иногда и Захарычу доставалось. А в тот день, — Галина Макаровна остановилась и посмотрела на почерневшую крышу соседского дома. — Как озверел Стёпка. Накинулся с кулаками на Захарыча, избил до полусмерти. Я думала, помрёт старичок, еле выходила его. Стёпка потом проспался, прощения обыкновенно просить стал. Захарыч не простил. Указал на дверь. Кончилось терпение, все нервы ему Степан скрутил-свертел. Жена через неделю Егорку подхватила и тоже в город увильнула. Она-то вообще Захарыча за человека не считала, в лицо гадости говорила. Считайте из-за Егорки он их терпел, ну, а как и Егор однажды выдал, тут и совсем Захарыч сник.

— Что выдал?

— Не своим он умом, конечно, дошёл до этого, видать мать подучила. Безобразить Егорка начал, Захарыч его пристыдил, а он и вскричал: «Скорее бы ты умер». Трудно ему одному было, он ведь и вправду помирать собирался. Мне, говорил, больше жить не для кого. И вдруг к другу поехал, а оттуда эту непутёвую привёз.

Юлька нахмурилась, с неодобрением взглянув на Макаровну.

— Похмурься мне ещё, — прикрикнула старуха. — Как обезьяна появилась, Захарыч аж помолодел. С тех пор возится с ней, балует почём зря. В автолавке апельсины, бананы покупает. Витамины, говорит. Сам не ест, а ей витамины на блюдце подносит. Панам вон накупил, как ребятёнку.

— И одежду, — сказала Майя, улыбнувшись.

— Одежду не покупал, — нехотя ответила Галина Макаровна. — Сарафаны-то я непутёвой сшила. Упросил, чёрт старый! Не хотела шить, отказывалась, так нет, уговорил всё-таки.

Возле колодца Галина Макаровна попрощалась с ребятами и крикнула Юльке:

— Ну! Куда идёшь-то? Воротись домой. Слышишь, нет, кому говорю-то?!

Юлька обняла Валеру, потом поцеловала Майю и простояла у колодца, пока ребята не исчезли из виду. Галина Макаровна стояла рядом.

— Всё-всё, ушли уже. Не стой столбом-то. Ступай домой.

Юлька уныло посмотрела на Макаровну, вздохнула и нехотя пошла по размытой дороге. На душе было неспокойно, одолевала тревога.

***

Часто случается так: заведёшь разговор о человеке, которого давно не видел, и вдруг он объявляется.

Через два дня после рассказа Макаровны, в гости к деду приехал Егор. Его появление в доме стало полной неожиданностью для Захарыча, но больше остальных удивился Валера. Помимо воли создалось впечатление, что он давно знает Егора, недолюбливает его и потому воспринял приезд в деревню, едва ли не личным оскорблением.

Иван Захарович задыхался от счастья. Внук приехал. Егорка.

Впрочем, назвать высокого широкоплечего парня Егоркой повернулся язык только у Захарыча. Галина Макаровна, увидев парня (он вошёл в дом, когда старики и ребята обедали за столом) взмахнула руками и произнесла на выдохе:

— Егор! Егор пожаловал! Ой, как возмужал… Не узнать прямо.

А тот, словно в подтверждение того, что он давно уже не Егорка, напряг руку, демонстрирую развитую мускулатуру.

— Что, баб Галь, изменился?

— В отца ты пошёл, Егор. Ой, здоров парень.

— Одним ударом обездвижить могу, — басил Егор, кривя в усмешке губы.

Лёгкое удивление коснулось его лица, при виде Майи и Валеры.

— Кто такие? — спросил он шутливо.

Захарыч представил ребят, как своих самых близких и хороших друзей. Егора ответ деда несколько насторожил. Но быстро отбросив сомнения (а они определённо на долю секунды посетили голову), протянул руку Валере.

— Здорово, парень. Дай пять!

Егор специально сжал ладонь Валеры слишком сильно, он рассчитывал, что мальчишка скривится от боли, изменится в лице, ойкнет наконец. Но Валера стерпел. Было больно, Егор не ослаблял хватку — ни один мускул не дрогнул на лице Валеры.

— Мужик! — засмеялся Егор, легонько толкнув кулаком Валеру в плечо. — Нормальный парень, дед.

Остановив взгляд на Юльке, Егор цокнул языком.

— Опа! И мартышка твоя ещё жива?

— Она — шимпанзе, — сказала Майя. Ей не понравился Егор. С первого взгляда, с первого мгновения. Было в его глазах нечто потаённое, отталкивающее, где-то даже опасное.

— Знаю, что шимпанзе. Шучу я так. Дед, пару дней хочу у тебя перекантоваться. Не прогонишь?

— Что ты, Егорка… Что ты! Хоть неделю живи, хоть месяц.

— Не, дед, неделя — перебор. Дня два, максимум три, — Егор вскинул руки, потянулся и лениво протянул: — Отдохнуть хочу чуток.

Уже позже, когда Галина Макаровна угощала Егора чаем с вареньем, Иван Захарович спросил про сына.

— Отец в больнице, — сердито ответил Егор. — Пьёт по-чёрному. С лестницы свалился, поломался весь. Мать не пьёт, дома сидит. Чем занимается, не знаю, редко у них бываю.

— Ты, что ли, отдельно живёшь? — в голосе Галины Макаровны слышалось неприкрытое любопытство.

— И да и нет. Я, баб Галь, птица вольная. Сегодня здесь, завтра там.

— Не женился, нет?

— Разве я похож на самоубийцу? В двадцать лет жениться и лишить себя радостей жизни. Не-е, рановато. Дед, у тебя ворота открываются? Мне бы машину на участок поставить.

— Какую такую машину?

— Свою, баб Галь.

— Да что ты! Никак машину купил?

— Купил. Подержанную правда, но это временно. Не всё сразу, я прав, парень? — спросил Егор Валеру.

— А то, — бойко ответил он.

— Дед, как там с воротами?

— Они открываются, — сказал Валера.

— Тогда пойдём тачку поставим.

— Пойдём.

Егор с Валерой вышли, Галина Макаровна посмотрела на Захарыча и округлила глаза.

— Смотри, какая история. Своя машина. Видать, хорошо Егор зарабатывает.

— Пусть у него всё сложится, — с жаром произнёс Иван Захарович. — Юлька, ты куда собралась?

Юлька тянула Майю к двери.

— О! О! Не сидится ей, затрепыхалась. Куда тебя несёт, непутёвая?

— Мы во двор выйдем, — сказала Майя. — Юлька, подожди, я за тобой не успеваю. Юлька!..

 

Глава третья

В сарае

На улице Егор лениво осмотрелся по сторонам.

— А ты, Валерка, часто у деда бываешь?

— Каждый день приходим, — Валера смутился, опустил глаза, быстро добавил: — Майя с Юлькой играет, я Ивану Захаровичу помогаю.

Егор засмеялся быстрым нервическим смешком. Затем достал из заднего кармана джинс бумажник, вытащил пятисотку и протянул Валере.

— Заслужил.

— Убери, — попросил Валера.

— Держи деньги, парень. Ты деду помогаешь, я тебя отблагодарить хочу.

— Мне не нужны деньги, — Валера подошёл к воротам и стал возиться с проволокой.

— Дело твоё. Машину лучше под деревья поставить, будь другом, откати бочку, а проволоку я сам отмотаю.

Бочка была наполовину заполнена водой. Валере пришлось сперва опрокинуть её на землю (при этом заныла правая рука в локте), потом ногами откатить к растрескавшемуся стволу яблони.

Егор тем временем швырнул проволоку на землю и распахнул ворота. Когда машина въехала на участок, Валера подошел к Майе.

— Вы чего здесь?

— Меня Юлька на улицу вытащила.

Юлька во все глаза наблюдала за Егором.

— Он ей понравился — сказал Валера. — Чувствует, что Захарыч рад приезду внука, и сама радуется.

— А мне Егор не нравится, — тихо призналась Майя.

— Мне тоже.

— Зачем тогда ты ему помогаешь?

— Идите в дом. — Валера вновь подошёл к Егору, а тот, прижимая к уху телефон, знаком показал, чтобы он ничего не говорил.

— Так получилось, старик, — нарочито развязно проговорил Егор в трубку. — Два дня, не больше. Тебе нечего опасаться, я всё улажу. Давай, если что, я на связи.

Когда Егор убрал телефон, Валера сказал:

— Машина у тебя грязная слишком. Помоешь?

— Не охота. Может, позже. Вода здесь есть?

— В сарае лежит шланг, его можно подсоединить к трубе. Думаю, до яблонь дотянется.

— Не вопрос — подсоединим. Что ещё у деда в сарае?

— Ничего особенного, рухлядь всякая.

— Рухлядь, говоришь? Ну, пошли, посмотрим.

— Там стол, верстак, — говорил Валера, идя впереди Егора. — Шкаф с инструментами. Много ненужных вещей. Я предлагал Ивану Захаровичу навести в сарае порядок, он отказывается. Жалко с вещами расставаться.

— Правильно делает. Чего тебе его вещи дались? — Егор хоть и говорил полушутя, но в его голосе Валера уловил упрёк.

— Я как лучше хотел.

Открыв дверь сарая, Егор ступил внутрь.

— Как лучше, — нараспев произнес он. — Да, фигни всякой здесь навалом. Окно сейчас открывается, нет?

— Открывается.

— Уже хорошо. Давай, Валерка, бери вёдра, тяпки, лопаты и перетаскивай их в дальний угол. Потом передвинем верстак, освободим место у окна.

— А зачем?

— Раскладушку сюда поставлю.

— Собираешься спать в сарае?

— В доме спать не буду. Ну, не стой, давай на раз-два-три… О! Погодь, я сейчас, — достав телефон, Егор вышел на улицу.

На это раз он разговаривал со звонившим совсем иначе: голос тихий, покорный, где-то даже заискивающий. И называл он звонившего на «вы», упоминал про обещанную ему неделю и заверял, что беспокоиться не стоит, мол, не подведу.

В сарай Егор вернулся рассеянный. Лицо непроницаемое, взгляд удручённый.

— Валер, сгоняй-ка в дом, воды принеси.

Подходя к крыльцу, Валера снова услышал, как Егор разговаривает по телефону.

В прихожей суетилась Юлька. Стоя у маленького зеркальца, она держала в руках две панамы: белую с красной лентой и соломенную.

— Чего там? — спросила Майя.

— Ничего, — Валера зачерпнул ковшом из бидона воды и сел на скамью.

— Странный он, Майка. Подозрительный.

— Чем подозрительный?

— Не пойму, с какой стати он сюда приехал. И ещё у него очень грязная машина.

— Я видела.

— Нам лучше вернуться домой. Сегодня Захарыч скучать не будет.

— Валер, давай останемся.

— Нет, Майка. Отнесу ему воды, и пойдём домой.

Валера взял ковш, дошёл до сарая, но Егора там уже не было. Обогнув дом, он увидел его возле машины. Опять с телефоном в руках.

— Не пугай, — кричал Егор, — я пуганный. Плевать на твоего брата. Счётчик тикает, советую поторопиться. Нет, не в городе. Не твоё дело! Я сам позвоню на днях.

Валера спрятался за угол, сел на корточки и с минуту наблюдал за Егором. А тот, явно чем-то обеспокоенный, открыл дверцу и достал с заднего сидения завёрнутую в серую ткань коробку. Валера поспешил уйти, но у самого крыльца вдруг резко развернулся, побежав к сараю.

Юлька сидела возле грядки с клубникой. Когда Валера пробегал мимо, она подняла голову, махнула ему рукой, как обычно улыбнулась.

Валера, пытаясь выбросить из головы рой ненужный мыслей и сосредоточиться на одной, правильной (но как её найти и выделить?), Юльку даже не заметил. Пробежал, не глядя по сторонам, скрывшись за сараем.

Сидя под маленьким, распахнутым настежь оконцем, мальчик ждал появления Егора. Зачем ждал? Почему? С какой целью? Желание подсмотреть возникло спонтанно. Возникло в тот самый момент, когда Егор достал из машины коробку. Возможно, всё это глупость и Валера излишне драматизирует, но внутренний голос приказывал не останавливаться. Раз начал — доведи дело до конца.

А какое такое дело, спрашивал сам себя Валера. Достал Егор коробку из салона — и что с того? Нет, так нельзя. В последнее время Валера заметил, что стал излишне мнительным. Слово, взгляд, жест, намёк — всё преувеличивается, коверкается сознанием, искажается и воспринимается, как угроза. Угрозу Валера ждал отовсюду. Он мог доверять лишь себе одному, и боялся доверять остальным.

Иногда Валера стыдился своей мнительности, порой даже над ней посмеивался, но бывали моменты (сегодня именно такой момент), когда голос здравого смысла заглушался криком сомнений и подозрений.

Стоило Егору зайти в сарай, как туда вбежала Юлька. Валера привстал, колено предательски щелкнуло, и боль разлилась до самой стопы. Но это ничего — мелочи.

Появление Юльки заставило Егора вздрогнуть.

— Чего носишься? — грубо спросил он.

Юлька протянула Егору две спелые клубники.

— Не надо. Уходи!

Юлька удивилась. Как уходи? Почему не надо? Ведь она специально пошла на грядку и сорвала ягоды для Егора. Вкусные, спелые ягоды. Она их и помыла уже под краном, можно смело есть. И это лишь малая толика той заботы и внимания, которую Юлька может оказать Егору. Знал бы он, как до недавнего времени тосковал Захарыч, совсем раскис, с кровати практически не вставал, лежал, стонал, чуть ли не умирал. И Юлька ходила под гнетом страха, боясь наступления ночи и приступов старого человека.

Валера с Майей вдохнули в Захарыча жизнь, а значит, подарили счастье и Юльке. Сегодня Егор заставил Ивана Захаровича прослезиться, Юлька видела, как старик украдкой смахнул слезу, когда внук вышел на улицу. Слёзы радости дорого стоят, это бесценные слёзы. И в том его, заслуга — Егора. Поэтому Юлька обязана его отблагодарить, а так как она признаёт только действенную благодарность, то и принесла две самые спелые ягоды. Почему же он так грубо и ненавистно отказался от подарка? Что это с ним?

Юлька подошла ближе и вновь вытянула руку.

— Пошла отсюда! — Егор ударил обезьяну по руке.

Юлька вскрикнула, клубника упала на пол. Раздавив ягоды, Егор толкнул Юльку в плечо. Взвизгнув от боли (а сколько было обиды), она продолжала смотреть на Егора увлажнившимися глазами. Как же так? За что? Она принесла ягоды, хотела поблагодарить… А теперь жгучая боль в ладони, будто сотни игл впились в кожу, и плечо ноет, и слёзы вот-вот брызнут из глаз и покатятся по щекам.

— Вали, сказал! — повторил Егор.

Юлька всхлипнула и выбежала из сарая.

Валеру душила злоба. Спина взмокла, ноги подкосились, тело терзала мелкая дрожь негодования. Какой подлец, какой низкий человечишка. Ударить ни в чём неповинное животное. Как он посмел?! Валера сжал кулаки, стиснул зубы настолько сильно, что послышался скрежет. Его распирало выскочить из укрытия и наброситься на Егора, но от этой идеи пришлось отказаться. Неравные силы — и этим всё сказано.

Пытаясь успокоиться, Валера начал дышать по-собачьи: глубокий вдох и быстрый выдох. Вдох и выдох. Гнев не утихает. Дыши, не дыши, а внутри так и вскипает ярость, затмевая разум. Юлька… Она же как ребёнок. Беззащитный, наивный, открытый, честный ребёнок. А разве можно ударить ребёнка? Бедная Юлька. Она так хотела понравиться Егору, в её глазах горел искренней интерес и восторг, она прихорашивалась перед зеркалом, выбирала панаму…

Валера чуть не заплакал от унижения, которое перенесла Юлька. Он сам был унижен, оскорблен, раздавлен.

 

Глава четвёртая

В поисках подходящего места

Егор метался по сараю, рыская острым взглядом по сторонам. Подбежал к верстаку, осмотрел его, отстранился: резко и боязливо. Застыл у шкафа, разглядывая полки, забитые коробками и жестяными банками. Сел на колени, открыл дверцу, начал выкладывать из нижних ящиков всякую всячину. Мотки проволоки, лобзик, металлические трубки, дрель, деревянный рубанок, резиновый шнур, банку с гвоздями и коробку со скобами. Рассматривая это добро, Егор презрительно хмыкал. Дед — человек старой закалки, любая мелочь в хозяйстве пригодится, потому и захламил сарай барахлом.

Зачем, спрашивается, ему нужен резиновый, весь в порезах, провод? А фарфоровый изолятор, изнизанный сетью мелких трещин, с въевшейся в них грязью? Старые розетки, выключатели, испорченная паяльная лампа, рубанок с проржавевшим лезвием. К чему годами хранить хлам и поклоняться этому хламу, когда давно пора подумать о вечном, а не заниматься накопительством мусора.

Странный всё-таки народ — старики, размышлял Егор, кладя обратно вещи деда. Обижаются, что молодёжь их не понимает, не ценит, не считает нужным уделять внимания. А за что, за какие такие заслуги Егор должен ценить своего деда? Он и знаком-то с ним шапочно. Что он помнит из своего детства? Пьяного отца, недовольную мать и деда со своими вечными нравоучениями. То нельзя, этого не делай. Не лазь, не ходи, не убегай, не прыгай, не бегай… дед постоянно его поучал, требовал от ребёнка усидчивости, степенности, покоя, словно успел позабыть собственное детство. Как усидишь на месте, когда тебе семь-десять лет? Зачем себя сдерживать в таком шустром, беспокойном, весёлом возрасте?

Дед не понимал, отказывался понимать простые истины. Егора он воспитывал двадцать четыре часа в сутки. Одни советы и понукания. Ты должен! Ты обязан!

А когда Егору исполнилось десять, дед выгнал их из дома. Просто так взял и выставил на улицу вместе с родителями. Мать до сих пор поминает деда недобрым словом, да и отец время от времени (особенно, когда пьяный) не прочь вспомнить, как их, бедных-несчастных, с десятилетним ребёнком на руках, старикан погнал со двора.

Егору не объяснили, за что «злой старикан» разозлился, не сказали, почему старый «тиран и деспот» взорвался, и что стало последней точкой, вынудившей Захарыча указать сыну на дверь. Так же не догадывался Егор, что погнал дед из дома одного Степана, о невестке и внуке не шло и речи. Напротив, когда та засобиралась в город к мужу, отговаривал, просил остаться. Не послушала. Сверкнула глазами, выкрикнула очередное проклятие и хлопнула дверью.

С тех пор носа в деревне не показывает. Да и Егор до недавнего времени не горел желанием навестить деда. А два года назад гостил у Захарыча не просто так — с умыслом. Скрывался тогда от военкомата, потому и прожил в деревне почти месяц, а как история с армией разрешилась, благополучно забыл и о заброшенной деревеньке и о старике.

Закрыв ящик, Егор поднялся, отряхнул джинсы и снова начал осматриваться. Внимание привлекли пожелтевшие рулоны укрывного материала — раньше, когда большую часть участка занимал огород, Захарыч укрывал грядки. Егор с отвращением сбросил рваные рулоны на пол, схватил сложенные стопкой журналы, затем отодвинул к стене массивную столешницу и, наконец губы скривились в довольной улыбке. Он нашёл, что искал.

Большой сундук стоял в самом углу. Чтобы его открыть Егору пришлось повозиться. Он помнил сундук, этот исполин, который раньше стоял в доме, в прихожей. Дед держал в нём одеяла: такие же древние, как он сам, тяжёлые, влажные, впитавшие в себя стойкий запах времени и плесени. И если зимы были холодными, дед всегда доставал из сундука одеяла и ими укрывали Егора. Под одеялом было трудно шевельнуть ногой или рукой, неприятный, мерзкий запах моментально забивал нос, першило в горле, Егору хотелось плакать.

Потом сундук куда-то исчез. Егор думал, дед от него избавился, а он, оказывается, перетащил его в сарай. Неудивительно, с вещами старик расставался неохотно.

Открыв сундук, Егор поморщился от ударившего в нос гнилостного запаха. Воспоминания детства холодными мурашками прошлись по спине. Взяв с верстака коробку, Егор отбросил в сторону ткань, положил коробку в сундук, плотно прикрыв тяжелую крышку.

Массивная столешница легла на сундук, на неё Егор водрузил несколько дощатых ящиков, в них уложил журналы, накрыв всё рулонами укрывного материала.

Достав из кармана телефон, он вышел из сарая.

Валера осторожно свернул за угол, прижался спиной к облупившейся стенке, прислушался. Он был уверен, Егор поговорит и вернётся в дом, тогда и ему можно будет забежать на крыльцо, позвать Майку и уйти. И, наверное, завтра они не придут к Захарычу. Пока здесь Егор, им в деревне делать нечего. А после случая с Юлькой, Валере неприятно даже находиться с Егором в одном помещении, не говоря уже о разговорах и чая за общим столом.

Егор довольно долго простоял на улице. Его телефон практически не умолкал: то звонят ему, то звонит сам Егор. Шёпот, крик, смех, угрозы, уговоры — с каждым человеком Егор разговаривал по-разному, для каждого были заготовлены определенные фразы, тон и настроения.

В конце концов (прошло минут двадцать) Егор поднялся в дом. Валера вышел из своего укрытия и, не успев дойти до крыльца, увидел спускавшуюся по ступенькам Майю. За ней шла Галина Макаровна.

— Майка, пошли домой.

— Иду.

— Ребят, а чего вы спохватились? Останьтесь.

— Нет, придём на днях. — Валера посмотрел на Макаровну, гадая, поняла ли она его тонкий намёк.

Галина Макаровна пожала плечами. Ничего странного она не заметила в словах Валеры. На днях, так на днях. Значит, дела свои появились, рассудила про себя Макаровна.

В берёзовой роще Валера рассказал Майе о спрятанной в сундук коробке, утаив неприятный инцидент с Юлькой.

— А что в коробке?

— Нашла, кого спросить. Не знаю.

— Надо узнать.

— Только после его отъезда.

— А вдруг Егор заберёт коробку с собой?

— Нет, Майка, не заберёт. Ты что, не поняла, он специально за этим и приехал в деревню. Чтобы спрятать коробку в сарае.

— Думаешь?

— И думать нечего. Видела бы ты, как он метался по сараю, всё выискивал подходящее место.

— Интересно как, Валер.

— Ничего интересного.

— Вдруг в коробке деньги?

— Не-не-не. Не деньги — точно. Коробка небольшая, вряд ли там поместится крупная сумма. А мелкую прятать в сарае… Нет, Майка, там не деньги.

— А Юлька прибежала домой расстроенная, — сказала Майя, посмотрев на брата. — Сидела за столом, хмурилась, ладонь постоянно гладила. Захарыч сказал, она чем-то напугана.

Валера придал лицу непринуждённое выражение.

— Наверное, настроение испортилось. Бывает.

— А ты странностей никаких не заметил? — Майя остановилась, пристально вглядываясь в глаза брату.

— Что я мог заметить, чего выдумываешь.

— Я просто спросила.

— Ничего не видел, Майка. Иди вперёд и не останавливайся через каждые пять метров.

 

Глава пятая

Неожиданная находка

Прошло два дня. Утром Валера отправился к Захарычу один, Майку оставил дома. Объяснил, что так надо. Она не возражала, но заставила поклясться, что по возвращении домой он расскажет ей всё в мельчайших подробностях. Валера пообещал.

Иван Захарович лежал на кровати. Бледный, уставший, с синими кругами под глазами и отстранённым взглядом.

— Валера, — протянул он. — Заходи-заходи. А мы заждались вас. Юлька скучала. Почему не приходили?

— Не могли прийти. Дела… так получилось.

— Где Майя?

— Дома. Что с вами, Иван Захарович, опять сердце?

— Сердце, — кивнул старик. — Ночью приступ был. Проснулся от боли, рукой шевельнуть не могу, перед глазами всё плывет, боль в груди адская. Веришь, даже Юльку позвать не смог. Кряхтел, стонал, она и проснулась. Перепугалась сильно, заплакала. Вовремя мне нитроглицерин подала — отпустило сразу. А так помер бы. Ей богу, помер бы!

— Врач был?

— Снова-здорово! Ты как Макаровна. Не нужен мне врач. Что они сделают, сердце новое пересадят? В больницу отвезут? Э, Валерка, наивный ты человек. Я старик, мне восемьдесят два года — какое тут лечение? Был бы молодой, другой разговор, а теперь, что дома лежишь, что в больнице — результат один. Куда меня отвезут, в больничку захудалую, где кроме бинтов и аспирина нет лекарств? Кому я нужен, нищий старик из призрачной деревни.

— Не говорите так. Есть хорошие больницы, врачи, оборудование. В городе! Я поговорю с отцом, он…

— Сядь-ка, Валерка, — попросил Иван Захарович. — Не надо врачей, не надо никого просить. Я уж лучше дома. Меня здесь стены лечат. И Юлька со мной, понимаешь? Да чего это я лежу, — спохватился Захарыч. — Сейчас встану, чай будем пить.

— Лежите!

— Ещё чего.

Валере с трудом удалось уговорить Захарыча остаться в кровати. Пообещав, заварить чай и позвать Галину Макаровну, он отправился якобы за водой к колодцу. Спустившись с крыльца, поставил на нижнюю ступень вёдра и направился в сарай. Учащённое сердцебиение и взмокшие ладони выдавали сильное волнение. Валера предчувствовал, что увиденное придётся ему не по нраву, в этом и сомневаться не стоит.

Ночью он плохо спал, снились нечёткие, обрывчатые сны. Чёрно-белые, мутные, словно покрытые дымкой недосказанности. В своих снах он неоднократно заходил в сарай Захарыча, открывал крышку сундука и видел внутри то зеркало, в котором отражалось ухмыляющееся лицо Егора, то свернувшуюся кольцами змею, пытавшуюся его укусить, то пустоту — безликий мрак, из которого доносился голос, требующий закрыть сундук и убраться из сарая.

Это были сны, теперь же Валеру окружала чёткая реальность. Нет ни дымки, ни недосказанности, нет страха, который во сне клочьями свисал с потолка, заставляя постоянно вздрагивать и просыпаться.

Минут семь ушло на разборку вещей. Дольше всего Валера провозился с тяжёлой столешницей. Помниться, её и Егор поднимал, заметно напрягаясь, так чего ж говорить о Валере, в разы уступающему Егору в физической силе.

Но вот столешница прислонена к стене, путь к сундуку открыт. Валера почему-то медлил. На него напал озноб, ногами он ощутили сквозняк, хотя сквозняка не было.

И вдруг на память пришли слова… «Смерть в игле, игла в яйце, яйцо в ларце…».

Сильно он себя накрутил, если уже в голову лезет откровенная ахинея. С трудом откинув крышку сундука, Валера увидел коробку. Взял он её осторожно, как если бы она была хрупкой, и любое прикосновение могло нанести ей вред.

Он поставил коробку на стол, снял крышку. Снова кусок ткани. На этот раз тканью была обмотана прямоугольная дощечка. Освободив её, Валера издал возглас удивления. Он держал в руках старинную икону в деревянном окладе.

Дрожь прошлась по телу. Валера ощутил приступ неконтролируемого страха. Мерещилось, что сейчас в сарае появится Егор, увидит в его руках икону и тогда случится страшное.

Обернув икону тканью, Валера положил её в коробку, вернулся к сундуку, закрыл крышку, начав возиться с ненавистной столешницей.

Из сарая он вышел в невероятнейшем возбуждении, у крыльца взял вёдра, поспешив к колодцу. Всё встало на свои места, интуиция не подвела Валеру, Егор приехал в деревню «по делу». Он спрятал в сарае икону. Это означает одно: икона краденая, другие варианты Валера не рассматривал. Их попросту не может быть, ясно, как дважды два — четыре. И эти телефонные звонки, и угрозы, и просьбы, железный тон, которым Егор оскорблял звонившего, и заискивающие интонации перед теми, кому звонил сам.

…Чай Иван Захарович пил за столом. Настоял всё-таки, что встанет с кровати. А вечером ему стало плохо, боль в сердце заставила согнуться и застонать. Галина Макаровна попросила Валеру вызвать «скорую», мальчик взял телефон, но Захарыч закричал:

— Не надо! Не звони, Валера. Пустое. Не верю врачам, не верю, что помогут. Где нитроглицерин? Макаровна! Юлька… Сейчас полегчает. А звонить не надо. Ни к чему. Тоже выдумали — врачи, прямо смешно мне на вас, ей богу!

 

Глава шестая

Пора действовать

Это был один из тех ужинов, что проходят в тягостном молчании, не позволяющем, однако, погрузиться в собственные мысли, потому как, царящее напряжение и волнение мешают сосредоточиться. Каждый ел молча, не глядя друг на друга, и порой тишина (если не брать в расчёт мерного стука ножей и вилок о тарелки) начинала сильно раздражать.

Отец приехал из города поздно, поэтому ужинать сели в начале десятого. Римма, по обыкновению, нацепив на лицо благодарную улыбку — она почему-то всегда заискивала перед мужем, пытаясь всеми способами показать ему свою покорность — спросила, как прошёл день. Отец кивнул, отрезал от мяса маленький кусочек и словно забыл о вопросе Риммы. Была у него такая привычка: не отвечать на вопрос сразу, выдержать паузу, растянуть время. Римма к этому привыкла, Валера, как ни старался, привыкнуть не мог.

Искоса посмотрев на отца, он подумал, что у того, должно быть, проблемы на работе. Всю неделю он возвращался из города хмурым, неразговорчивым, отказывался от ужина и практически не разговаривал с детьми.

— Всё нормально, — наконец сказал он, улыбнувшись Римме.

Больше Римма ни о чём его не спрашивала. Была ли она раздражена, кипела в ней обида, или мачеха пребывала в прекрасном настроении — неизвестно. Валера считал, Римма искусно умеет маскировать свои чувства. В душе у неё может бушевать пламя негодования, а лицо будет озаряться приветливой улыбкой. Римма — притворщица, он давно её раскусил. А впрочем, ему нет до неё никакого дела. Он научился не замечать мачеху.

— Как дела у вас? — обратился к Валере отец. — Где вы пропадаете целыми днями?

Так, значит, Римма всё-таки донесла, что они с Майей редко бывают дома. Самой не удалось выведать правду, решила действовать через отца. Ловко. Валера переглянулся с сестрой.

— Не даём себе скучать, — ответил он. — Развлекаемся, как можем. Ты же знаешь, никого из ребят нет, скучно здесь.

— Вы куда-то уходите. Куда?

— В деревню.

— А там что?

— Мы подружились с Юлькой, — ответила Майя.

— Она там живёт или приехала на лето к родственникам? — спросила Римма.

— Юлька — обезьяна, — пояснил Валера. — Шимпанзе. Живёт с Иваном Захаровичем, стариком, который десять лет назад…

— Обезьяна? — усмехнулся отец. — Забавно.

— Это не опасно? — испугалась Римма.

— Что вы имеете в виду?

— Не знаю. Шимпанзе… Они ведь могут быть… — Римма посмотрела на мужа, ожидая с его стороны поддержки, но тот уже думал о чём-то своём. — …могут быть не совсем здоровы.

— Юлька здорова.

— А этот… Захар Иванович, он кто?

— Иван Захарович. В каком смысле — кто? Ему восемьдесят лет, он пенсионер.

— И у Захарыча больное сердце, — Майя повернулась к отцу и сказала: — За последние два дня было несколько приступов.

— Не понимаю, — ответил отец, — какой интерес проводить время у больного старика? Чем вы там занимаетесь? Я видел машину на участке Ковалёвых, наверняка Витька приехал. Вы же дружите.

— С Витькой мы никогда не дружили, — скривился Валера. — Он трус и стукач.

— Ты не преувеличиваешь?

— В случае с Витькой — нет.

— Ну, как знаешь. — Отец встал из-за стола. — Я поднимусь наверх. Спасибо, — крикнул он, не оборачиваясь, уже на выходе из кухни.

— Вы меня заинтриговали, — Римма подмигнула Майе, а Майка сразу отвернулась. — Познакомите меня с Юлькой и её хозяином?

— Зачем вам?

— Хочется увидеть живую обезьяну.

— Для этого есть зоопарк.

— Или цирк, — поддакнула Майя.

— Ребят…

— Пойдём, Майка, — Валера встал, вымыл в мойке свою тарелку, потом вымыл тарелку сестры, поставил их в сушку. — Спасибо.

— На здоровье, — кивнула Римма.

Майя промолчала. Ей хотелось сказать спасибо за ужин, но это слово, такое простое и лёгкое, застряло в горле. Майя силилась его произнести, даже замерла на секунду возле холодильника, а всё же не смогла себя перебороть.

Римма осталась на кухне одна. Сначала неподвижно сидела за столом, перебирая пальцами край скатерти, думая о муже, пасынке, падчерице. Внезапно она рассмеялась, тряхнула головой, начала убирать со стола.

***

Ночью Валера не спал. Сидел в кресле, разглаживая и без того гладкий подлокотник, прислушивался к ночным звукам, врывающимся с улицы через окно, и смотрел на стену, заполненную причудливыми тенями. Стоило выключить ночник — тени исчезали. В комнате делалось темно, уличные звуки становились чётче, громче — в темноте зрение теряет остроту, но активизируется слух.

Валера то включал, то выключал ночник, делал он это машинально, неосознанно. Мысли были заняты Захарычем. Как он там сейчас, спит спокойным сном, не прерываемым болезнью, или лежит, мучаясь от сердечной боли? И Юлька тоже страдает, любой стон Захарыча для неё пытка.

Восемьдесят два года! Валера несколько раз произнёс про себя эту цифру. Восемьдесят два. Много это или мало? Вопрос интересный. Для него, двенадцатилетнего подростка, или для девятилетней Майки восемьдесят два года — невероятная высота. Горный пик! А выше только небо.

Но ведь восемьдесят два это далеко не предел, не тупик, не обрыв в конце дороги. Есть люди намного старше Захарыча, и они живут, и радуются жизни, и не думают о возрасте. Больное сердце — это уже серьёзно. Сердце не имеет возраста, оно может болеть в двадцать, и оставаться здоровым в девяносто. Сердце болит не от возраста, здесь другое… Если бы Захарыч согласился лечь в больницу, ему бы полегчало, но старик отказывается. Упорно твердит, что врачи не помогут, навредят, страшится их равнодушия. Он потерял веру, ту саму веру, которая и держит людей на плаву. Нет веры — нет надежды, а без надежды на горизонте маячит отчаяние.

Иван Захарович нуждается в помощи, и этой же помощи он опасается, как огня. Где-то Валера понимал старика. Есть такой пунктик у людей. Когда появляется боль, когда существовать с ней становится невыносимо, не хватает сил её терпеть, возникает острая потребность в помощи. И вот парадокс. Едва предлагают вызвать «скорую» помощь, с сознанием начинают происходить невероятные метаморфозы. Упоминание о помощи, которая столь необходима здесь и сейчас, вызывает ужас, оцепенение. Помощь нужна, но её боятся, исходя из каких-то своих потаённых соображений.

Иван Захарович говорит, не с кем оставить Юльку. Но это ложь. Как не с кем? А Макаровна? А они с Майкой? Нет, дело не в Юльке. Юлька — предлог, настоящая причина в недоверии и разочаровании. Захарыч прожил долгую жизнь, наверняка у него есть веские причины для упорства (пусть половина из них и надуманны), но разве близкие люди не должны (не обязаны!) быть во всем друг другу опорой и поддержкой? Разве он, Валера, не должен сделать всё от него зависящее, чтобы убедить старика в его частичной неправоте? Должен! Обязан! И убедит, чего бы ему это не стоило.

Нельзя убивать в человеке песню, позволив серой безнадёжности завладеть собой, превратив в безропотного раба. Надо бороться до последнего. Нет веры — обрети! Ускользает надежда — хватай её, не отпускай!

Валера решил действовать. Завтра же… Нет, сегодня! Сейчас!

Он встал с кресла, включил основной свет, сел за стол.

Часы показывали половину третьего ночи.

 

Глава седьмая

Попытка не пытка

Станислав Круглов считался одним из ведущих кардиохирургов — именно к нему решил обратиться за помощью Валера. Мысль дерзкая, где-то даже безрассудная, но всё же не лишённая определённой логики. Кто, как не кардиохирург может помочь Захарычу, и кто, как не Круглов, личность известная на всю страну, может вызвать к себе безграничное доверие. Доверие, как к человеку, к профессионалу.

На одном из центральных каналов Станислав Евгеньевич вел рубрику в медицинской передаче, давал практические советы, рекомендации — его рубрика имела наибольший успех и высокие рейтинги. Имя доктора Круглова часто появлялось в прессе, он проводил сложнейшие операции на сердце, дарил людям второй шанс, вторую жизнь.

Говорят, первый после Бога — это врач. Здесь нет преувеличения или лукавства. Есть врачи, а есть Врачи, люди с большой буквы, с большим сердцем, те самые люди, отмеченные Богом.

Конечно, врач врачу рознь, встречаются (и, к сожалению, нередко) и недочеловеки в белых халатах. Упёртые бюрократы, возомнившие себя в своих кабинетах царями; для них всего важнее бумаги, справки, квитанции. Забыв о данной однажды клятве Гиппократа, они не лечат людей, а лишь заполняют бумаги, ставят подписи, галочки. Они и сами сидят в кабинете для галочки.

Но в противовес врачам-пустышкам, есть настоящие врачи, истинные спасители человеческих жизней. Для таких людей здоровье пациента имеет первостепенное, главенствующее значение. Гори синим пламенем волокита, документы, бумаги и бумажки! Это пустое, ненужное, незначительное. Есть больной человек, ему нужна помощь — и ОНИ помогают. Помогают не потому, что зовутся врачами, и не потому, что облачены в белые халаты, а потому что они — ЛЮДИ. И в груди у них бьётся не полый фиброзно-мышечный орган, выполняющий функцию насоса, а сердце, которое не может остаться равнодушным к страданиям и бедам страждущих; сердце, стремящееся помочь; сердце — настоящего ЧЕЛОВЕКА, а не подлого человечишки.

Станислав Евгеньевич был настоящим человеком и Валера поставил себе цель — во что бы то ни стало встретиться с Кругловым.

Утром мальчик сказал отцу, что ему необходимо вернуться в город. В кармане лежала бумажка с адресом кардиологического центра.

Как попасть на приём к Круглову, принимает ли он пациентов, нужна ли предварительная запись — ничего неизвестно. Надо было повнимательней прочитать информацию на сайте, но отец торопился на работу, у Валеры попросту не оставалось времени. Откладывать поездку на завтра не хотелось. Сегодня и только сегодня, твердил он про себя. В конце концов в центре есть регистратура, справочная, там и разъяснят что к чему.

***

В просторном вестибюле было немноголюдно. В окошке справочной — никого. Регистратуры нет. В конце вестибюля будка и «вертушка», рядом стоит охранник.

Осмотревшись, Валера заметил слева автоматы по продаже бахил. Опустив деньги, он взял выпавшую из отверстия капсулу и сел на огибающую основание колонны широкую скамью. Одновременно на скамью села пожилая женщина с собранными в пучок седыми волосами. Глубоко вздохнув, она посмотрела на Валеру, потом повертела в руках капсулу с бахилами и тихо сказала:

— Вот и приехала. Долго сюда добиралась. Ой, страшно.

Валера промолчал. Тогда женщина коснулась его плеча и пояснила:

— К операции готовлюсь.

Валера кивнул.

— Страшно — жуть! А не делать… сердце остановится. О-хо-хо! Отдышаться бы.

Надев бахилы, Валера уверенно направился к «вертушке». Охранник сделал шаг вперёд.

— Ты куда?

— На консультацию.

— К кому на консультацию?

— К кардиологу, — ответил Валера.

Охранник усмехнулся, снисходительно посмотрел на Валеру и кивнул в сторону справочной.

— Сначала возьми пропуск.

— Там никого нет.

— Все там, — сказал охранник.

И действительно, когда Валера подошёл к справочной, он увидел средних лет женщину в белом халате.

— Добрый день. Скажите, врач Круглов принимает пациентов?

— По записи.

— А сегодня принимает?

— Приём у Круглова по четвергам. И только по записи.

— Тогда запишите меня на приём.

Женщина вскинула брови.

— Ты с кем приехал? — спросила она Валеру.

— Один.

— А зачем тебе Станислав Евгеньевич?

— Для консультации.

— Вот номера телефонов справочной, — женщина протянула Валере визитную карточку. — Пусть кто-нибудь из взрослых позвонит. Им всё объяснят.

— Зачем звонить, если я сам приехал.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Вот именно, — отозвалась женщина. — Кто додумался ребёнка одного в центр прислать?

— Я сам приехал, — повторил Валера. — И я не ребёнок. Мне нужна консультация Станиславовна Евгеньевича. У моего деда больное сердце.

— Родители у тебя есть?

— Есть! Но они не могут, ни приехать сюда, ни позвонить.

— Что с дедом?

— Не знаю. Жалуется на постоянные боли в сердце. Приступы часто случаются.

— Вы одни живёте?

— Да, — соврал Валера. — Временно.

— Подожди минутку, — женщина отошла от окошка и скрылась за высокими стеллажами.

Отсутствовала она минуты полторы, а когда подошла, сказала:

— Для начала тебе необходимо обратиться в районную поликлинику к врачу-терапевту. Или вызвать дедушке «скорую» помощь. Пойми, я не могу записать тебя на приём к врачу, ты несовершеннолетний. А тем более ты не сможешь попасть к Станиславу Евгеньевичу. К нему запись на месяц вперёд. Сделай так, как я говорю — вызови на дом терапевта.

— Дед не согласится. Он не жалует врачей, а мне нужна консультация кардиолога. Срочно!

— Странный ты человек, нужна консультация. Кто тебя будет консультировать? С чем ты приехал?

— В каком смысле? — не понял Валера.

— Есть у тебя на руках выписка из истории болезни дедушки, заключения проводимых исследований?

— Ничего этого у меня нет. Я даже не знаю, когда в последний раз ему делали ЭКГ.

— Зато на консультацию рвёшься. Врач не сможет консультировать заочно, да еще без необходимых документов.

Валера задумался.

— А Станислав Евгеньевич сегодня в центре?

— Да, конечно.

— До которого часа он работает?

— Послушай…

— Просто ответьте, когда он уходит домой?

— Этого тебе никто не скажет. Станислав Евгеньевич проводит по несколько операций в день. Может уйти из центра глубокой ночью, а может находиться здесь сутки напролёт.

— Хорошо, — кивнул Валера. — Спасибо.

Он отошёл от окошка справочной и, чувствуя на себе любопытный взгляд женщины в белом халате, сел на ту самую скамью, где пятью минутами раньше надевал бахилы.

 

Глава восьмая

Ожидание

Мимо проходили люди, много людей. Одни шли молча и выглядели потерянными, подходили к окошку справочной, интересовались, уточняли, получали пропуска, брали бахилы, беспрепятственно минуя сурового охранника. Другие, отходя от справочной, садились на скамейки, ждали. Чего ждали — непонятно.

Валера позвонил отцу. Тот сразу предупредил, времени на разговор нет, попросил быть кратким. Валера сообщил, что сегодня останется в городе, заночует у Мишки (школьный приятель), а завтра ближе к вечеру они созвонятся и договорятся, где встретиться, чтобы поехать на дачу. Отец просил предупредить Римму. Валера возразил — не имеет смысла.

Убрав телефон, он посмотрел на часы. Всего лишь четверть двенадцатого. День только начинается, и кто знает, когда он кончится для доктора Круглова. Появились сомнения. Не смахивает ли поведение Валеры на ребячество, на необдуманный поступок, совершаемый сгоряча? Сидеть и ждать в вестибюле! Наивно. Кардиологический центр состоит из нескольких корпусов, корпуса соединены между собой переходами. Станислав Евгеньевич может находиться в любом из них и воспользоваться другим выходом.

Глупо! Валера подошёл к справочной, дождался, пока грузный мужчина получит пропуск и обратился к женщине:

— Это опять я. Можно узнать, Станислав Евгеньевич пользуется главным входом?

Женщина посмотрела на Валеру сурово. Она хотела ответить резко, и даже набрала в лёгкие больше воздуха, но вовремя вспомнив, что перед ней стоит двенадцатилетний подросток, смягчилась.

— Главным.

— Спасибо.

— Постой. Почему ты не хочешь меня послушать?

Валера пожал плечами. Ему нечего ей ответить, она не поймёт, не сможет понять. Для неё он — странный мальчишка, наверняка своенравный и амбициозный, приехавший в центр и, в силу несгибаемого упорства, отказывающийся принимать советы знающего человека.

…Время тянулось медленно. Через час от сидения на жёсткой скамье у Валеры заболела спина. Тогда он встал, отошёл в сторону, начал прохаживаться вдоль закрытого в летние месяцы гардероба. Чтобы окончательно не скиснуть, Валера решил считать шаги. Пятнадцать шагов в одну сторону, поворот, быстрый взгляд на часы. Пятнадцать шагов назад, остановка, опять взгляд на часы, на охранника, на окошко справочной. И так на протяжении сорока минут.

В час дня захотелось есть. Недалеко от главного корпуса Валера видел лестницу в полуподвальное помещение и табличку «Продукты».

В маленьком магазинчике, где пахло кофе и шоколадом, он купил кое-что из еды, вернулся в вестибюль, сел на свою скамейку. И снова ожидание, и люди, и равнодушный взгляд охранника, и собственный жадный взгляд на часы. Время замерло, остановилось. В душном помещении не хватало свежего воздуха, изредка Валера выходил на улицу, ходил кругами по широкому крыльцу, смотрел на часы, возвращался обратно.

Прошло несколько часов. В пять вечера позвонила Майя.

— Валера, зачем ты уехал в город?

— Потом расскажу.

— Ей звонил папа. Она мне сказала, ты не приедешь сегодня на дачу.

— Так надо, Майка. Как Захарыч?

— Не знаю, я к нему не ходила. Она не пустила меня одну.

— Посиди за компом, поиграй.

— А вдруг Захарычу сейчас плохо, Валер? Она сказала, что может пойти вместе со мной. Может быть, согласиться?

— Не соглашайся, Майка. Я ещё позвоню тебе. Пока.

В начале седьмого к Валере подошла женщина из справочной.

— Сидишь? — спросила она, улыбнувшись.

— Сижу.

— Я же тебе всё объяснила, чего ты добиваешься?

— Встречи со Станиславом Евгеньевичем.

Женщина села рядом.

— Как тебя зовут?

— Валера.

— Ты вроде взрослый парень…

Валера усмехнулся.

— Почему ты смеёшься?

— Утром вы называли меня ребёнком.

— Это было утром. Постарайся понять, Круглов — человек, у которого день расписан по минутам. Чтобы попасть к нему на консультацию люди ждут месяцами. И вдруг появляешься ты, Валера, с желанием непременно увидеть Круглова. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю. Вы считаете меня слишком самоуверенным.

— Не совсем так.

— Но ответьте, — внезапно Валера повернулся к женщине всем корпусом, посмотрел в её темно-карие глаза, выдохнув с придыханием: — Ответьте, если бы у вас появился шанс, ничтожный шанс на удачу, неужели вы бы им не воспользовались?

— О каком шансе ты говоришь?

— Я могу увидеться с Кругловым, перекинуться с ним парой фраз, этого будет достаточно. В этом мой шанс, я не хочу его упустить. И знаете, — Валера отвернулся, уставившись на «вертушку», — понадобится ждать месяц — я буду ждать. Я не настаиваю на своей исключительности, я не нахальный и не напористый, как вы обо мне думаете.

— Я так не думаю, — тихо сказала женщина. — Уже не думаю.

Через минуту она снова заговорила:

— Ты младше моего Володьки на два года, но в сравнении с тобой он ребёнок.

Валера удивился, а женщина потрепала его по волосам.

— Твоя мама может тобой гордиться.

— Моя мама погибла.

— Прости.

Валера молчал. И женщина молчала. Немного погодя она встала, оправила халат и ушла. Тоже молча.

Валера остался один. Прислонившись спиной к колонне, он склонил голову набок, прикрыл глаза. На секунду, на доли секунды. Его разморило, хотелось спать, но заснуть сейчас — непозволительно. Валера подошёл к гардеробу. Пятнадцать шагов вперёд. Поворот. Пятнадцать шагов назад.

Ровно в восемь к нему подошла женщина из справочной.

— Станислав Евгеньевич на операции. Он освободится не раньше десяти.

— А что потом, поедет домой?

— К сожалению, не могу сказать.

— Не раньше десяти, — повторил Валера. — Спасибо вам.

— Хочешь горячего чая?

— Нет, у меня есть йогурт.

До десяти ещё два долгих, тягучих часа. Валера сел. Уже в который раз облокотился о колонну. Перед глазами висела мутная пелена, усталость мешала сосредоточиться. Ныла спина, ныли ноги, болела голова. Валера смотрел прямо перед собой, не замечая никого вокруг. А двери продолжали хлопать, слышались шаги, шарканье, голоса (мужские и женские; молодые и старческие). Кто-то сел рядом, зашуршал пакетом, закашлял, встал, ушёл. Хлопнула дверь… Шаги… Смех… Чей-то вдох! Чей-то выдох! Звон монет, бросаемых в автомат для продажи бахил… Шуршание бахил… Обрывки фраз… Замкнутый круг.

Было девять часов, Валера возобновил свой марафон вдоль гардероба, когда мимо охранника прошла высокая худая женщина в зелёном медицинском халате. Она шла ровно, держа руки в карманах: прямая, как струна; походка лёгкая, воздушная. Прежде чем подойти к справочной, женщина замедлила шаг, остановила взгляд на Валере и, как ему показалось, едва заметно приподняла брови.

Он не стал на неё смотреть, отвернулся, а буквально через несколько минут эта женщина, в компании женщины из справочной, приблизилась к скамье.

— Тот самый Валера, — чуть виновато произнесла женщина из справочной.

Валера встал, ожидая, что последует дальше. Должно что-то последовать, он чувствовал, и незнакомка в зелёном халате (наверняка она врач) спустилась вниз по его душу.

— Доктор Игнатова, — представила её женщина из справочной. — Кардиолог.

— Тамара Аркадьевна! — она произнесла своё имя чётко и властно, будто ожидая от Валеры благоговейного трепета и восхищения.

— Валера.

— Ну, Валера, — Тамара Аркадьевна села. — Рассказывай, что у тебя стряслось.

— Давай же, — торопила Валеру женщина из справочной. — Что же ты!

— Я жду Станислава Евгеньевича, — растерялся Валера.

— Тамара Аркадьевна врач, — почти закричала женщина из справочной. — Кардиолог! Ты ставишь меня в неудобное положение, я пошла тебе навстречу, я вызвала…

— Ничего, Ольга Андреевна, — прервала её доктор Игнатова, и, повернувшись к Валере, повторила: — Я готова тебя выслушать.

— Тогда я хочу попросить вас о помощи. Или, — Валера помолчал, — скорее об одолжении.

— Пожалуйста.

— Вы знакомы с доктором Кругловым? Передайте ему, что мне жизненно необходимо его увидеть. Если это возможно, — добавил Валера, глядя в глаза Игнатовой.

Тамара Аркадьевна встала. Сначала она посмотрела на Ольгу Андреевну, затем перевела взгляд на Валеру.

— Ты слишком юн, и слишком дерзок, — она сделала несколько шагов по направлению к «вертушке», но неожиданно обернулась: — Запомни: когда тебе идут навстречу, не надо наглеть.

Но говоря это, Тамара Аркадьевна не выглядела злой и раздражённой. Её голос был таким же ровным и воздушным, как и походка. И ещё Валере показалось, доктор Игнатова, несмотря на произнесённые нелестные слова, ни в чём его не упрекает.

Она ушла. Ольга Андреевна качнула головой.

— Чего ты добиваешься, не пойму.

И она тоже ушла, оставив Валеру в одиночестве. А он уже корил себя за непростительную ошибку, за тугодумие, за неумение сразу взвешивать все «за» и «против». Сглупил он, сильно сглупил. Но виной всему усталость, головная боль, переживания. День сегодня неправдоподобно длинный, всё тянется и тянется, как расплавленная пластмасса, не сдаёт позиции, упирается.

Половина десятого. Валере хотелось спать.

 

Глава девятая

По тонкому льду

Валера проваливался в сон, видел доктора Круглова, разговаривал с ним; Станислав Евгеньевич по-приятельски хлопал Валеру по плечу, смеялся, обещал помочь Захарычу. Сны быстро обрывались, рассеивались, мальчик вздрагивал, скользил сонным взглядом по серым стенам, колоннам, поворачивался лицом к окошку справочной, где сидела уже другая женщина — уставшая и хмурая, смотрел на будку охранника, в которой сидел другой охранник — скуластый, коротко стриженый парень.

Людей в вестибюле не убавлялось. Одни уходи, другие приходили, третьи, как и Валера, сидели на скамейках — ждали.

Не мешало бы размять ноги, но было лень. Не хотелось вставать, расхаживаться, сгонять пусть и ненавистную, но всё же такую приятную дымку сонливости. Нет, спать он не будет, лишь на минутку прикроет глаза. Одна минута — это так мало. Ничтожно мало… И Валера снова засыпал, и разговаривал во сне со Станиславом Евгеньевичем, а проснувшись, злился на себя за слабоволие, мотал головой, клянясь, что больше не посмеет уснуть.

Без четверти одиннадцать.

Валера продолжал ждать. Теперь ни в коем случае нельзя отступать, день кончился, цель близка (в это хочется верить), надо мобилизоваться. Это не упертость, не упрямство, им здесь не место, речь идёт о чувстве долга. Громкие слова? Возможно. Но это правдивые слова, в них нет лжи. Валера выполняет свой долг, он не может поступиться принципами, сам себе дал слово. Не смей отступать! И пусть кругом хрупкий лёд, а ты стоишь один, испуганный, беззащитный, но ты стоишь, ты в более завидном положении, чем тот, кто бултыхается в проруби, в холодной воде.

Ивану Захаровичу нужно протянуть руку помощи, Валера её протянет. Он сможет, трудности его не страшат.

Вспомнил одноклассника Мишку. Миха. Мишаня — приколист и балагур, похожий на косолапого медведя. Все неприятности у Мишки случаются из-за характера: несдержан он, беспокоен, мгновенно взрывается, не умеет себя контролировать. Вот и тогда, в конце декабря, затеяв очередной глупой спор с Севкой, едва не лишился жизни.

Была суббота, Севка с Мишкой зашли за Валерой, чтобы вместе отправиться к Лёхе, жившему в соседнем квартале. Севка предложил скосить путь: пойти не тротуаром, обходя супермаркет и автостоянку, а спуститься к прудам, пересечь пустырь и подняться возле строившегося торгового центра.

Пруд заледенел, но лёд казался хрупким, ненадёжным. Началось с обычных Севкиных подколов по поводу Мишкиного веса. Мол, если что, нас с Валерой лёд выдержит, тебя нет. Мишка сначала отшучивался, отмахивался, но Севка умеет быть назойливым. Мишка взорвался, предложил поспорить. Валера хоть и предупредил обоих, что спор неуместный, всё же «разбил» руки.

Мишка спустился по заснеженному берегу, встал вполоборота, осторожно поставив ногу на стального цвета ледяную корку. Лёд был твёрдым, Мишка сделал шаг, второй, третий. Севка настаивал, чтобы он отошёл подальше от берега. «У берега каждый дурак сможет».

Мишка не считал себя дураком, потому стал уверенно отдаляться. Пройдя метров пять, обернулся. На лице застыла победоносная улыбка. Севка проиграл спор, Мишка взял реванш. И как часто случается, когда ты на подъёме, когда море кажется по колено, а удача видится пойманной за хвост, сзади незаметно подбирается невезение. Не повезло и Мишке. Зря он топнул ногой, издав победоносный клич, это его подвело.

Всё произошло в одно мгновение. Лёд провалился (что тогда поразило Валеру, провалился совершенно бесшумно), Мишка с головой ушёл под воду, на серебристо-белой поверхности заледенелого пруда появилась чёрная клякса.

Мишка вынырнул из-под воды так же стремительно, как и секунду назад угодил вниз. Это произошло под действием выталкивающей силы, но Валера понимал, сейчас Мишка снова уйдёт под воду, и второй раз он уже не вынырнет. Полный, в промокшей и моментально сделавшейся тяжёлой верхней одежде, да к тому же не умея плавать, Мишка утонет в течение ближайшей минуты.

Валера не раздумывал, времени на размышления, на всякие там «а если», «а вдруг» у него не было. Кинулся вперёд, схватил валявшуюся на берегу рогатину, бесстрашно наступил на заледенелую корку.

Мишка плакал, молил о помощи и, как признался позже, не верил, что ему удастся спастись.

В метре от острых зубцов льда Валера остановился. Идти дальше опасно. Любой его шаг может оказаться последним шагом. Мишка кричал, его лицо было белым, как снег, губы синими, даже чёрными, а глаза, казалось, вывалятся из орбит. Мишка тянул руки, хватался за острые ледяные края, его дыхание напоминало шипение.

Протянув конец рогатины, Валера на свой страх и риск сделал маленький шажок. Послышался слабый треск — под ногами образовалась тонкая трещина. Если Мишка сейчас ухватится за рогатину и Валера начнёт вытягивать его из проруби, лёд под ногами треснет, оба уйдут под воду. Валера медлил. Он смотрел на трещину, смотрел на рогатину, смотрел на Мишку. Сейчас, в эту минуту, в эти мучительные мгновения решалось всё. Его собственная жизнь и жизнь его лучшего друга зависели от последующего движения. Вперёд или назад? Если вперёд — всё пропало. Если назад — пропал Мишка. Так вперёд или назад?

Севка кричал, чтобы Валерка возвращался, мысленно он уже простился с Мишкой и считал, что сейчас Валерка совершает самоубийство.

Прошло не больше десяти секунд. Валере казалось, прошёл час. Внезапно стало стыдно за неуместные мысли. Неужели хотел идти назад, не предприняв попытку спасти друга?

Стыдясь своих мыслей и стараясь не смотреть в глаза полуживому Мишке (словно тот знал, о чём на протяжении долгих десяти секунд размышлял Валерка), Валера согнул ноги в коленях, опустив край рогатины в воду.

Мишка ухватился за рогатину мёртвой хваткой. Это была хватка зверя. Мишка вцепился в рогатину и Валера успел подумать, что если он и утонет, то утонет вместе с рогатиной. Он уже её не отпустит, пальцы крепко держались за деревянную палку: белые пальцы, изнизанные синими прожилками.

Валера потянул рогатину на себя, острый ледяной зубец откололся от края. Мишка просил не отпускать палку. Валера позвал Севку, Севка ответил отказом. Его нельзя винить в том, что отказался ступить на лёд. Инстинкт самосохранения. Севку можно винить только в том, что подбил Мишку на спор, был подстрекателем, а значит виновником случившегося несчастья.

Валера вытащил Мишку, спас ему жизнь. Удача! По всем правилам они оба должны были погибнуть, но ангелы-хранители решили вмешаться. И вмешались.

Никогда Мишка не заговаривал о том дне, молчал и Валерка. Тот случай — строгое табу! А Севка по-прежнему ходит в приятелях, но прежней дружбы уже нет. Память — она ничего не прощает. Такая у неё особенность.

 

Глава десятая

Разговор

Половина двенадцатого.

Возле «вертушки» появились двое: Тамара Аркадьевна, спина прямая, руки в карманах халата, лицо надменно-непроницаемое и высокий мужчина лет пятидесяти. Он был в зелёном медицинском костюме и зелёной шапочке. Тамара Аркадьевна кивком указала на спящего Валеру, мужчина проследил за её взглядом, тоже кивнул и прошёл через «вертушку».

Ощутив на плече осторожное прикосновение, Валера открыл глаза, заморгал. Он увидел перед собой мужское лицо: уставшее, изнурённое, но с живым, негаснущим взглядом. Такой взгляд присущ закоренелым оптимистам, борцам, победителям, людям, для которых не существует преград. Такой взгляд был у Станислава Евгеньевича Круглова.

Валера продолжал моргать, силясь определить, видит ли он очередной сон, в котором ему явился доктор Круглов, или произошло чудо, и врач действительно сидит напротив него, с любопытством разглядывает лицо Валеры, выжидательно улыбается.

— Это вы?! — спросил Валера внезапно осипшим голосом и хотел встать.

— Сиди-сиди, — тихо сказал Станислав Евгеньевич. — Тебя зовут Валера?

— Да.

— Мне передали, ты хотел меня видеть.

— Да, я… — Валера опять попытался встать, и Станислав Евгеньевич второй раз положил руку ему на плечо.

— Не волнуйся так.

— Станислав Евгеньевич, я должен рассказать вам об Иване Захаровиче. Это мой дед…

Зачем же он врёт Круглову? Захарыч ему вовсе не дед, даже не родственник. Надо немедленно исправить оплошность.

— Точнее не дед, а хороший знакомый. Он… Ему восемьдесят два года.

Валера находился в том возбужденном состоянии, когда от нахлынувших чувств, тревоги и сильного волнения, человек словно выпадает из реальности, становясь полностью беззащитным и даже нелепым.

— Захарыч живёт в деревне. Один… С Юлькой…

Нет, зачем он сказал про Юльку? При чём здесь Юлька, не о ней ведь речь. А время идёт, Станислав Евгеньевич смотрит на Валеру, решительно ничего не понимая из его бессвязной торопливой речи. Ещё решит, что Валера ненормальный, встанет и уйдёт. Соберись, Валерка! Ну что же ты. Ждал весь день, устал, но дождался. Это твой шанс, шанс Захарыча. Не молчи.

— У него больное сердце, к врачам Захарыч обращаться не хочет. Боится.

— Кого? — спросил Круглов.

— Врачей.

— Вот так новость.

— Да, боится, — повторил Валера. — Он не доверяет врачам, думает, в его возрасте к нему отнесутся несерьёзно. Он прав… Не совсем, наверное, прав… — Валера смутился. — Его невозможно переубедить, а сердечные приступы случаются каждую ночь. У Захарыча есть телевизор, он смотрит новости, смотрит некоторые передачи. Вашу рубрику старается не пропускать. Станислав Евгеньевич, вам Захарыч верит. Он сам сказал. Мы с Майкой пришли к нему утром… Майка — моя младшая сестра, ей девять лет.

Опять свернул не в ту сторону. Сначала Юлька, теперь Майка. Валерка, так нельзя, в самом деле, что ты разволновался. Возьми, наконец, себя в руки, ты же не маленький мальчик, ты взрослый парень.

— Простите меня, — сказала Валера и, заметив на губах Круглова доверительную улыбку, немного успокоился. — Захарыч смотрел вашу рубрику, потом вскользь упомянул, что такому врачу как вы, он бы доверил своё сердце. Понимаете? Это были не пустые слова. Захарыч боится… ему восемьдесят два года. Я уже говорил? Да? А вам верит. Я приехал, чтобы просить вас, — Валера достал из кармана деньги. — У меня есть деньги.

— Ты и деньги привёз? — усмехнулся Круглов.

— У вас работа, нет времени, к вам записываются… мне сказали… Это мои деньги. Отец даёт на карманные расходы. Я коплю. Здесь пять с половиной тысяч.

— И?

— Этого мало?

— Для чего?

— Станислав Евгеньевич, — Валера чуть не плакал. Сам не понимал, с чего вдруг на глаза навернулись слёзы. Последний раз Валера плакал, когда в семью пришло горе. С того дни — ни слезинки. Слёз не было, высохли. Он решил, что отучился плакать. А теперь появились, глаза заблестели, в горле ком, не хватало только разреветься, как маленькому.

— Я хочу просить вас приехать к Захарычу, посмотреть его и… Не лечить, нет, об этом я не прошу… я понимаю… Но вы можете убедить его обратиться к другим врачам, рассеять его страхи. Вам он поверит. Я знаю. — Валера умолк.

Станислав Евгеньевич взял у Валеры деньги, свернул их трубочкой и положил их ему в карман.

— Вы отказываетесь?

— На кого ты хочешь пойти учиться?

Вопрос сбил Валеру с толка. Почему он спрашивает об учебе? Сейчас, в этот момент. Не хочет больше говорить о Захарыче, заговаривает зубы, пытается отделаться от Валеры? При чём здесь учёба, ведь Валера приехал с просьбой, с серьёзной просьбой, а Круглов интересуется учёбой. Деньги не взял, вернул, это означает одно — отказ.

— Так кем ты планируешь стать?

— Не знаю, не задумывался об этом всерьёз.

— А если не всерьёз?

Ловко перевёл тему разговора. Сейчас встанет, пожелает удачи и уйдёт. А Валера прождал его целый день, лелеял надежду, спорил с верой, отгонял сомнения.

— Есть склонности к языкам, — уныло ответил Валера.

— А я, веришь, в детстве мечтал стать архитектором. У меня отец архитектор, думал, продолжить династию. А получилось иначе.

— Вы недовольны своей профессией?

— Без неё нет меня!

— Сложная у вас профессия. Я бы не смог быть врачом.

Станислав Евгеньевич засмеялся.

— У тебя есть телефон?

— Да.

— Набери мой номер, — он достал смартфон и продиктовал свой номер.

Валера был растерян, но номер набрал. Когда зазвонил звонок, Станислав Евгеньевич сбросил вызов, пояснив:

— Твой номер определился. Внесу его в записную книжку. Я позвоню тебе.

Валера выпрямился, ощутил боль в спине, но не обратил на неё внимания.

— Не обещаю, что позвоню в ближайшие дни, но обязательно позвоню. Мы договоримся с тобой о дате и времени, когда я смогу подъехать к твоему деду. — Станислав Евгеньевич встал, протянул Валере руку. — Мне надо идти. И ты здесь засиделся. Без пяти двенадцать, как ты домой будешь добираться?

— Метро закрывают в час. Я живу недалеко.

— Не боишься?

— Совсем не боюсь.

— Тогда до скорой встречи, Валерий.

— До свидания, Станислав Евгеньевич. И спасибо. Спасибо! — снова крикнул Валера, когда доктор Круглов подходил к «вертушке».

 

 

Глава первая

Всего лишь имя…

Прошло несколько дней. Станислав Евгеньевич не позвонил. Не выпуская из рук телефон, Валера постоянно смотрел на экран.

— Что ты там все высматриваешь? — спросила сегодня Макаровна.

— Мне позвонить должны.

— Раз должны — позвонят. Не дёргайся. Ты мне лучше подмогни, сейчас автолавка приедет, сходишь со мной.

— Схожу, — ответил Валера и снова посмотрел на телефон.

Дождавшись, когда Макаровна выйдет из комнаты, Иван Захарович поманил Валеру пальцем.

— Купи в автолавке побольше апельсинчиков. Юлька их любит. Макаровна по три штучки покупает, а что ей три апельсинки — на три дня. — Захарыч протянул Валере деньги. — Килограмма два купи.

— Я куплю, только деньги уберите.

— Возьми-возьми, иначе обижусь.

Галина Макаровна зашуршала в прихожей пакетами.

— Где ты там, Валера, — крикнула она. — Идти пора.

Юлька с Майей сидели за столом. Майя принесла из дома фломастеры, бумагу, решив научить Юльку рисовать.

— Тоже дело, — улыбался Захарыч. — А вдруг и научится.

— Научится-научится. Шимпанзе умеют рисовать. Мне Валерка об одном шимпанзе статью читал. Ой, как же его звали… забыла.

— И что, хорошо рисовал?

— Его картины даже с аукционов продавали. Он больше трёхсот картин нарисовал.

— Слышала, Юлька? — засмеялся Иван Захарович. — Тебе есть на кого ровняться.

Перед Юлькой лежал чистый лист бумаги, который она никак не решалась испачкать фломастером. Вертела цветные палочки в руках, обнюхивала и улыбалась. Каждый фломастер пах определённым фруктом. Зелёный — яблоком, красный — клубникой, жёлтый — лимоном, фиолетовый — черникой. Больше остальных Юльку заинтересовал красный фломастер. Поднося его к носу и делая глубокий вдох, она округляла глаза, смотрела на Майю и пожимала плечами. Мол, ничего не могу понять, как так, с виду обыкновенная красная палочка, а пахнет клубникой. И ведь вкусно пахнет, прям съесть эту палочку хочется. Юлька пару раз пробовала фломастер на вкус. Нет, не получилось ни откусить, ни прожевать. Твердая палочка, да и Майя пальцем грозила:

— Юлька, их не надо есть, фломастерами рисуют. Давай нарисуем солнце. Смотри.

Майя взяла жёлтый фломастер, нарисовала круг и отходившие от него лучи. Юлька внимательно наблюдала за действиями Майи, в глазах читались интерес и густая заинтересованность.

— Видишь, Юлька? Солнышко. Теперь сама попробуй.

Юлька взяла лист, потрясла им перед лицом Майи.

— Нет, положи на стол и рисуй. Давай я помогу.

Вставив в пальцы фломастер, Майя, придерживая Юлькину ладонь, начала рисовать круг. Увидев, что фломастер оставил на бумаге яркую полосу, Юлька обрадовалась, взвизгнула и… от полукруга в сторону отошла резкая полоса.

— Юлька, не крутись. — Майя перевернула лист. — Попробуем еще раз.

Минут через пять Юлька с упоением рисовала на новом листе разноцветные каракули. Открывала каждый фломастер, обнюхивала его, вертела перед глазами и начинала рисовать.

К моменту, когда домой вернулись Валера с Макаровной, у Юльки был готов первый рисунок. Юлька была горда собой, её и Майя похвалила, и Захарыч, осталось лишь получить порцию похвалы от Галины Макаровны и Валеры.

Увидев рисунок, Валера погладил Юльку по голове.

— Ты молодец, Юлька! Очень красиво.

Юлька просияла, запрыгала на месте, пританцовывать начала. Потом к Макаровне подбежала.

— Отвяжись, зануда, — отмахнулась старуха. — Не видишь, продукты разбираю.

Юлька требовательно потянула Макаровну за руку.

— Ну! Чего, чего ты привязалась, непутёвая?

— Она вам рисунок хочет показать.

— Рисунок, — проворчала Макаровна. — Художница нашлась. Чего это за мазня? Одни чёрточки, кружочки… Разве ж так рисуют? Только бумагу зря переводите, ей Богу.

— Макаровна, ты строга, — возразил Захарыч. — Это первая Юлькина работа.

— Лежи уж там, — прикрикнула Макаровна. — Дурью вы тут маетесь, а у меня дел по горло. Валер, отнеси-ка в холодильник молоко. А ты брысь, не крутись под ногами.

Но Юлька не отступала. Задавшись целью вырвать у Макаровны хотя бы кусочек похвалы, она вдруг затопала ногами и недовольно закряхтела.

— Что за новости? Гонор показываешь. Я вот тебе сейчас устрою!

— Галина Макаровна, — вступилась за Юльку Майя. — Похвалите её. Пожалуйста!

— От тебя не убудет, старая, — улыбался Захарыч.

Посмотрев на Майю, затем на Ивана Захаровича, Галина Макаровна взяла у Юльки рисунок, сощурила подслеповатые глаза, нахмурила лоб.

— Господи, прости. Что здесь хвалить?

— Галина Макаровна!

— Ну, ладно-ладно. Хороший у тебя рисунок. Мне нравится, — сказала она Юльке, улыбнувшись через силу.

Юлька была счастлива.

***

Убрав со стола фломастеры, Юлька с Майей убежали на улицу. Макаровна ушла к себе, Захарыч вроде бы дремал.

Но стоило Валере подойти к двери, старик открыл глаза и спросил:

— Валер, как дела дома?

— Всё нормально, Иван Захарович.

— Изменений в лучшую сторону не предвидится?

— Вы о чём?

— Скорее — о ком? Ты сегодня опять, говоря о мачехе, сказал Она. Она, Ей, Её. Неправильно это, Валерка. Каждый человек имеет право на собственное имя. Послушай старика, я давно живу, дурного не посоветую.

— Вы требуете от меня невозможного, — Валера сел за стол, на Захарыча он старался не смотреть.

— Почему же невозможного, Валера? Разве трудно тебе перестать видеть в жене отца невидимку? За что ты её не любишь?

— А за что мне её любить?

Захарыч попытался привстать.

— Лучше лежите.

— Любят не за что-то, а несмотря ни на что. Но речь даже не о любви, подумай об уважении. Римма — жена твоего отца, как ни крути, она твоя мачеха.

— Не нуждаюсь я в мачехе.

— А отец?

— Что отец?

— Она его жена, близкий, родной человек. Твоя к ней неприязнь огорчает отца.

— Ему наплевать.

— Не скажи, Валерка. Мы часто причиняем боль самым близким людям, относимся к ним свысока, не ценим, не уважаем, редко говорим им о своей любви. Люди, по сути, большие эгоисты. Привыкли думать только о себе, о своём удобстве, благополучии. Мне хорошо — и ладно. Я здоров — и это главное. Ты злишься на Римму, потому что она заняла место мамы. Но ответь, тебе было бы спокойнее, останься отец на всю жизнь одиноким человеком?

— Не знаю. Может быть.

— Неправду говоришь, Валерка. Лукавишь. Никому нельзя желать одиночества, а тем более родным людям. И ты это знаешь, но в тебе говорит обида.

— Да, я обижен на неё. И на отца обижен. Он не должен был… Это трудно объяснить, я не хочу говорить на эту тему.

— Хорошо, — Захарыч лёг на спину, вздохнул, проведя рукой по седым волосам. — Сорок лет назад умерла моя жена. Остались мы со Стёпкой одни. Трудно было первое время, тяжело, а жить надо, никуда не денешься. Прошёл год, второй, третий… Стала к нам захаживать одна женщина, молодая ещё, но тоже вдовая. Стирала, убирала, готовила, взяла на себя всю работу по дому. Шло у нас с ней дело к совместному проживанию.

— Вы её полюбили? — спросил Валера.

— Полюбил, — ответил Захарыч. — Сильно полюбил, Валерка, отчаянно!

— А первая жена?

— После её смерти, думал, ни на кого смотреть не смогу. Считал себя однолюбом. А время, видишь, по-своему всё определило. Бывает на свете и вторая любовь, Валерка. Бывает, ты верь мне.

— Вы поженились?

Иван Захарович сглотнул.

— Нет. Не позволил Степан. Хоть он к ней хорошо относился, не конфликтовал, а не позволил. Ему двенадцать лет было, решили подождать, мол, повзрослеет, поймёт, переменит решение. Прошло два года. Ничего не изменилось. Помню, сказал мне тогда Стёпа, решай, отец, или я, или она. Если ещё в доме появится, я сбегу. Поставил, стало быть, перед выбором.

— А вы?

— А я, Валерка, совершил самую большую ошибку в своей жизни — пошёл на поводу у сына. О нём думал, о его благополучии, не хотел травмировать, портить отношения.

— И та женщина ушла?

— Ушла, — на глазах Захарыча заблестели слёзы. — Всё поняла и ушла. Любили мы друг друга и расстались любя. В двадцать лет Степан женился, привёл в дом невестку. Потом развод. Новая жена — новый развод. Ближе к тридцати женился на матери Егора. Тогда и пить стал. Ну, а потом, — Иван Захарович сделал паузу. — Потом пошло-поехало. Тогда я и понял, какую ошибку совершил. Для Стёпки, для сына жить хотел, а в итоге оказался ему не нужен. Вот как бывает, Валера. Потому и говорю, дети вырастают, свои семьи заводят, а родители на прежнем месте остаются. Хорошо, если оба родителя, есть с кем словом перекинуться. А если один? И сидишь целыми днями, как сыч, и ждёшь кого-то, а никого нет. Ты отца не вини, Валерка. И Римму ни в чём не вини. Не виновата она перед вами: ни перед тобой, ни перед Майей.

В комнате повисла тишина, которую нарушили громкие шаги и голос Майи.

— Валер, Тофик сюда ни забегал?

— Нет.

— Где же он?! — Майя развернулась и выбежала на улицу.

— Иван Захарович, можно вас спросить?

— Спрашивай.

— Вы больше не виделись с той женщиной?

— Виделся, Валерка, как не видеться, если в одной деревне живём. О Макаровне я тебе рассказывал. О Гале.

Валера растеряно смотрел на Захарыча. Он хотел его о чём-то спросить, но никак не решался прервать молчания.

Через час пришла Макаровна.

— Вот и я, старичок, — сказала она, войдя в комнату. — Ты не проголодался?

После её слов Валере сделалось стыдно, появилось ощущение, что он совершил подлость. Покраснев, он встал и сказал сестре, что им пора домой.

— Валера, — окрикнул его Иван Захарович. — Подумай о нашем разговоре. Человек имеет право на имя.

 

Глава вторая

Первая попытка

— Почему мы не остались? — спросила Майя у брата по дороге домой. — И о каком имени говорил Захарыч?

Валера шёл впереди, держа руки в карманах джинс. Он был хмур и задумчив, слова Майи услышал не сразу.

— Валерка, ты чего?

— Ничего. Думаю.

— О чём?

— О Римме.

— Вот ещё! — скривилась Майя. — Делать тебе нечего.

— Захарыч где-то прав, мы с тобой эгоисты. Стараемся не обращать на Римму внимания, и в первую очередь причиняем боль отцу.

— Ты сам говорил, что её надо игнорировать.

— Я был дураком.

— Теперь поумнел, да? — ехидно спросила Майя.

— Если рассудить, — продолжил Валера, не замечая в словах сестры иронии. — Что плохого нам сделала Римма? Она вышла замуж за отца, она заботится о нём, о нас, поверь, этого достаточно.

— Для чего?

— Для того чтобы Римма заслужила право на собственное имя.

— Я не понимаю. На какое имя?

— Предлагаю начать обращаться к ней по имени.

— Что?! Нет, Валерка, я не согласна! Ты забыл, она заняла место мамы, ей никто этого не разрешал. Она чужая, лишняя.

— Нам надо свыкнуться с мыслью о мачехе.

— Не буду свыкаться, — топнула ногой Майя. — Хватит! Прекрати так говорить!

— Твоё дело, — спокойно ответил Валера, посмотрев на сестру. — Заставлять тебя я не буду, но сам… постараюсь измениться.

— Ты предаёшь маму, — чуть не плача прошептала Майя.

— Вовсе нет. Майка, пойми, маму мы будем любить всегда. Но мы должны побороть эгоизм и научиться уважать отца. Он любит Римму, — Валера осекся, не в силах поверить, что сумел вслух произнести эти слова. — И если мы любим отца, надо уважать и Римму. Ты согласна?

Майя тряхнула головой, сжала губы, не проронив ни слова. Дома она сразу поднялась к себе, просидев в комнате до самого ужина. Ужинали втроём, отец опять остался в городе — много работы.

Римма несколько раз ловила на себе взгляд Валеры. Сначала ей показалось, она делает что-то не так и он её осуждает, потом решила, что Валера хочет что-то сказать. Она была напряжена, нервничала, пыталась говорить на отвлечённые темы, но сбивалась, путалась и сразу умолкала.

Майя ела молча, на мачеху не смотрела, за Валерой наблюдала исподлобья. Дулась, не могла простить ему его собственных слов. Слов, которые воспринимала предательством, трусостью. Она любила брата, старалась во всём с ним соглашаться, он был для неё авторитетом, но сегодня авторитет подорвался. Майя злилась, виня во всём только Её, Римму.

Лицо Валеры горело. Щеки и лоб покраснели, на висках выступили капельки пота. Его терзали противоречия, одолевали тягостные мысли, он практически не ощущал вкуса еды. Не до еды ему сейчас было, ел Валера машинально. Ел и смотрел на Римму, пытаясь разобраться в себе и своих чувствах к сидевшей напротив женщине. Он видел, что она стесняется его взгляда, где-то даже страшится его, но продолжал смотреть на Римму, испытывая одновременно неловкость и облегчение.

Допив чай, Валера не встал как обычно из-за стола, не отнёс посуду в мойку. Взяв из вазочки конфету, он тихо сказал.

— Рагу было вкусным. Спасибо… Римма.

Майя напряглась, резко отодвинула стул и вышла из кухни. Римма сперва даже не поняла, что произошло. И лишь спустя минуту, словно очнувшись от глубокой дрёмы, вздрогнула, переведя на Валеру ошеломлённый взгляд. Впервые он называл её по имени. Её это потрясло. Глаза увлажнились, по спине прошёл озноб, лицо обдало волной жара.

Валера встал, положил конфету в вазочку и вышел. Был ли он доволен собой? Нет, не был. Назвав Римму по имени, он не почувствовал желаемого облегчения. С его стороны это было неискренне, хотя он и силился, «ломал» себя. Римма — всего лишь имя, а сколько трудностей. Валера произнёс имя мачехи, и оно, сорвавшись с губ, словно упало в пустую бочку. Упало, ударилось о дно, расколовшись на мелкие кусочки.

Валера поднялся к сестре.

— Ты доволен? — с сарказмом спросила Майя.

— Нет.

— Почему же?

— Внутренне я не готов к этому, Майка.

— Не стоило и начинать.

— Римма расчувствовалась, я видел слёзы в её глазах.

— Подумаешь. — Помолчав, Майя добавила: — Ничего особенного.

 

Глава третья

Плохие новости

Станислав Евгеньевич позвонил Валере в пятницу утром. Уточнил адрес, попросив подробно объяснить, как добраться до деревни. Сразу после звонка, Валера побежал к Захарычу. Всю неделю он хранил в секрете разговор с врачом, не хотел раньше времени обнадёживать старика — в глубине души боялся, Круглов не позвонит. Теперь рассказать можно, и даже нужно.

Иван Захарович был поражён. Как Круглов?! Как приедет сюда? Тот самый Круглов из телевизора?! Быть такого не может!

— Иван Захарович, вы не волнуйтесь. Лежите, не вставайте.

— Не волнуйтесь, скажешь тоже… какой человек приедет. Известный врач! Ай, Валерка, почему ты раньше мне не сказал? Иди, Валерка, иди, позови Макаровну. Надо в комнате прибрать. И рубашку мне новую подай. В шкафу, на нижней полке. Ай ты! Сам Круглов. Валер, — Иван Захарович прищурил глаза. — А ты меня не разыгрываешь?!

Станислав Евгеньевич приехал в деревню (пришлось немного поплутать) спустя два часа. Оранжево-жёлтая с красными полосами машина «скорой» помощи остановилась возле ворот, мотор заглох. Валера распахнул калитку.

— Здравствуй, Валерий, — Круглов протянул Валере руку. — Знакомься, это Татьяна. Татьяна Андреевна.

Женщина, сопровождавшая врача — на вид ей было лет тридцать — приветливо кивнула, начав с любопытством озираться по сторонам.

— Глуховато здесь, — сказала она.

— Зато соловьи поют, — улыбнулся Круглов, идя по участку. — Поют у вас соловьи, Валерий?

— Не знаю, не обращал внимания, — Валера был растерян и сконфужен.

Юлька на появление гостей отреагировала в свойственной ей манере: встала со стула, улыбнулась, потом закрыла лицо ладонями, наблюдая через пальцы за незнакомцами. Галина Макаровна попыталась выпроводить Юльку на улицу, но та умудрилась изловчиться и спрятаться под столом.

Иван Захарович с трепетом смотрел на Круглова. Не сон ли, размышлял старик. Неужели сам Круглов пожаловал? Ну Валерка… Как ему это удалось?

— Здравствуйте! — поздоровался Станислав Евгеньевич и присел на приготовленный Макаровной стул.

Завязался разговор, вначале непринуждённый, лёгкий; говорили на посторонние темы, смеялись, часто гости обращали внимания на крутившуюся рядом Юльку. Затем Станислав Евгеньевич заговорил о здоровье. Захарыч жаловался на сердце, рассказал о приступах, о страхах.

Прошёл час. Захарычу сделали электрокардиограмму, потом Татьяна Андреевна поставила старику две инъекции.

— Как настрой, Иван Захарович? — бойко спросил Круглов, но Валера уловил в его голосе тревогу.

— Боевой, — улыбнулся Захарыч.

— Это хорошо. В больницу бы вас дня на три надо. Анализы сделать.

— А по-другому никак нельзя выкрутиться?

— Никак, Иван Захарович. Надо, надо ехать. Волноваться не о чем, в наш центр поедем, будете под моим присмотром.

Иван Захарович заговорил о Юльке. Один он у неё, если уедет, с кем обезьяна останется? За десять лет ни на день не расставались. Нельзя. Затоскует. Уж лучше он дома останется. Куда ему на девятом десятке по больницам путешествовать. Нет, Юльку оставлять боязно.

— Ну! — не выдержала Макаровна. — Чего ты за неё держишься? Юлька да Юлька. О себе подумай. Раз доктор говорит, надо ехать — езжай.

— Конечно, Иван Захарович, — сказал Валера. — А о Юльке не думайте, я… я возьму её к себе на несколько дней.

— А родители?

— Отец разрешит.

Захарыч колебался. Переводил взгляд с Валеры на врача, с врача на Макаровну, затем на Юльку… и молчал.

— Подумайте, — сказал Станислав Евгеньевич, закрывая медицинский чемоданчик. — А мы пока с Валерием прогуляемся.

Валера сразу всё понял и метнулся к выходу. Из прихожей Круглов сделал знак Макаровне, чтобы она тоже вышла на крыльцо.

— Что я скажу, — начал врач, спустившись по ступеням. — Порадовать нечем. Кардиограмма плохая. Нужна срочная госпитализация.

— Батюшки! — всхлипнула Макаровна.

— Сделаем анализы, проведём исследование, будем готовить к операции.

— Ох! — выдохнула Макаровна. — Всё к тому шло.

— Соберите вещи, Татьяна Андреевна вам поможет, скажет, что взять. Документы не забудьте.

Когда Макаровна зашла в дом, Станислав Евгеньевич похлопал Валеру по плечу.

— Держи хвост пистолетом.

— Насколько это серьёзно?

— Серьёзно, — ответил Круглов.

Уезжал Иван Захарович с тяжёлым сердцем. Вздыхал, охал и всё на Юльку поглядывал.

— Валера, заботься о ней. Юлька… не скучай. Я скоро вернусь. Сколько в больнице-то пробуду… Дня три, вы сказали? — спросил он у Круглова. И не дожидаясь ответа врача, снова заговорил с Юлькой: — Ты Валеру слушайся во всём. Не шали. Обо мне не беспокойся, я теперь в надёжных руках. Сам Круглов меня лечить будет!

Иван Захарович засмеялся, но смех прервался сухим кашлем.

…«Скорая» сорвалась с места. Макаровна начала читать молитву, Валера пытался дозвониться до Майи, Юлька неотрывно смотрела вслед оранжево-жёлтой машине.

 

Глава четвёртая

Неудача

Вечером, заверив Галину Макаровну, что всё сложится наилучшим образом, Валера поспешил домой. Позвонила Майя, сказала, что отец приехал с работы.

Предстоял важный разговор, но Валера решил начать его непринуждённо, как бы между прочим.

— Из Юльки могла бы получиться неплохая художница, — сказал он, когда все сели ужинать.

— Кто это — Юлька?

— Пап, ты забыл? Юлька — шимпанзе, она живёт у Захарыча.

— Да, ты рассказывал, — отец, как обычно был задумчив и мрачен.

— А разве обезьяны умеют рисовать? — оживилась Римма.

— Конечно. Май, ты взяла домой Юлькин рисунок?

— Он в комнате.

— Принеси.

Майя хотела встать, но отец поморщился.

— После ужина покажешь. Сиди, ешь.

Повисла пауза.

— Юльке трудно придётся, — начал Валера, искоса поглядывая на отца. — Захарыча в больницу забрали, одна она осталась.

— Как одна, совсем? — удивилась Римма.

— Сейчас за ней соседка присматривает — Макаровна. А ночью, — Валера пожал плечами. — Даже не знаю. Пап, а что если мы возьмём Юльку к себе на пару дней?

— Исключено, — ответил отец.

Майя с испугом посмотрела на Валеру, а тот (в глубине души он ожидал подобного ответа) продолжил:

— Иван Захарович пробудет в больнице максимум три дня. Юлька могла бы жить в моей комнате.

— Или в моей, — тихо сказала Майя.

— Я же сказал — исключено. О чём вы вообще?

— Пап, она совсем одна.

— Есть соседка.

— Макаровна не согласится.

— И я не соглашусь. — Отец повернулся к Римме, усмехнулся. — Старик и шимпанзе, это что-то новенькое. Зачем ему обезьяна, почему не завёл кошку, собаку, корову, наконец.

— Я рассказывал тебе Юлькину историю, ты как всегда не слушал.

— Валер, закрыли тему.

— Ты не можешь так говорить! Я обещал Захарычу, он мне верит, он думает, Юлька будет жить у нас.

— Старик заставил тебя взять к себе обезьяну?

— Нет…

— Передай ему, номер не пройдёт. Не может избавиться от шимпанзе, пусть ищет другие пути.

— О чём ты, папа? — закричала Майя. — Захарыч любит Юльку, он никогда от неё не избавится.

— Видишь? — обратился отец к Римме. — Не стоило их отпускать в деревню. Что за дурость, проводить каждый день у старика.

— Антон, — Римма коснулась ладонью ладони мужа. — Ты, наверное, прав, обезьяна в доме перебор. Но раз так сложились обстоятельства…

— Какие обстоятельства?

— Валера пообещал, старик на него понадеялся. Думаю, если обезьяна поживёт у нас три-четыре дня, ничего страшного не случится.

— Валера не ребёнок, — прочеканил отец, отодвинув тарелку. — Нельзя обещать то, чего не в силах выполнить.

— Почему ты такой? Тебе совсем не жалко Юльку и Захарыча? У него больное сердце, ему нужна операция, а Юлька…

— Во-первых, сбавь тон! Во-вторых, повторяю — у нас не приют для животных. В следующий раз хорошо думай, прежде чем соберёшься давать обещания. Принеси мне чай в комнату, — попросил отец Римму, встал и вышел из кухни.

Римма виновато посмотрела на Валеру.

— Его не переубедить.

— Он жестокий!

— Антон не любит животных.

— Иногда мне кажется, он и людей не любит.

— Валера, не говори так.

Валера встал, зло посмотрел на Римму, потом перевёл взгляд на испуганную Майю и выбежал в коридор.

— Валерка, ты куда? Подожди, я с тобой.

Но Валера уже сбежал с крыльца, обогнул дом и выскочил на дорогу.

…Макаровна сидела на скамейке, Юлька играла возле крыльца с Тофиком. Увидев Валеру, заулыбалась, начала хлопать в ладоши.

— Галина Макаровна, — Валера сел рядом со старухой. — Возникли непредвиденные сложности, — он избегал смотреть ей в глаза, предпочтя рассматривать росший у скамьи лопух.

— Не позволили непутёвую взять?

— Не позволили, — кивнул Валера. — Как вы догадались?

— Ну! Чего уж тут гадать, на тебе вон лица нет.

— Что теперь делать?

— Жить дальше, — вздохнула Макаровна. — К себе возьму, или у старичка заночую.

— Но ведь вы не соглашались остаться с Юлькой?

— Добровольно я и сейчас не соглашаюсь. Вынуждена! Одну не бросишь. Непутёвая хоть, а всё живое существо.

Валера махнул Юльке рукой и сказал:

— Знаете, как мы поступим? Вы останьтесь у Захарыча часов до двенадцати, а потом приду я, и буду с Юлькой до утра.

— Кто тебя ночью в деревню отпустит?

— Не маленький, — сжал кулаки Валера. — Разрешения спрашивать не собираюсь.

— Ой, Валерка, не чуди ты, ради Бога. Узнают родители, как бы хуже не стало.

— Не волнуйтесь, Галина Макаровна, хуже не будет. Значит, договорились? В двенадцать я приду. — Валера встал. — А сейчас побегу. Пока, Юлька.

— Я и до утра с ней могу побыть, — крикнула вслед Макаровна. — Не чуди, Валерка, не надо.

***

В половине двенадцатого Валера подошёл к окну. Стемнело. Над самым лесом показался бледный полумесяц. Дул прохладный ветерок, в воздухе пахло дождём, со стороны поля у самой линии горизонта сверкали зарницы. Громко стрекотали сверчки, на деревьях пели ночные птицы, ночь вступала в свои права.

Вдалеке был слышан гул поезда и характерный стук колёс. Валера сел на подоконник. Поезд мчится, колёса стучат. В прошлом году Майка спросила, почему круглые колёса стучать по гладким рельсам? Валера пожал плечами, сам не знал. А недавно Захарыч объяснил: колёса стучат в местах, где рельсы стыкуются друг с другом.

Стук-стук… Стук-стук… Гул почти стих, Валера посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Пора. Отец давно спит и Римма вроде поднялась на второй этаж.

Он открыл дверь, выглянул в коридор, прислушался. Тишина. Подойдя к лестнице, Валера положил руку на перила, остановился. Сейчас предательски заскрипят ступени, и кто-нибудь наверняка услышит скрип. Валера сделал шаг… Скрип — отозвалась верхняя ступень. Второй шаг. Скри-и-и-ип — простонала вторая ступень.

Стараясь наступать не на край, а на самое основание ступеней, Валера спустился на первый этаж. В прихожей он снял с вешалки ветровку (несмотря на жаркие дни, ночи были прохладными), подошёл на цыпочках к входной двери, потянулся к ручке.

Сзади послышались шаги, и почти сразу в прихожей вспыхнул свет. Римма стояла в дверном проёме, держа в руках книгу. Всё ясно, сидела в гостиной, читала. Отвратительная лестница.

— Валер, куда ты собрался?

— К Юльке.

— Ночью?

— Я должен. Обещал!

Римма вышла в прихожую.

— Не сердись на отца, — миролюбиво сказала она.

— Сейчас речь не об отце. Главное, чтобы вы меня не выдали. — Валера хотел сказать «не заложили», но в последний момент передумал.

— Ты не должен идти в деревню один. Там темно, а идти через поле, лес… Опасно.

— Я не боюсь.

— Нет, — Римма положила книгу на комод и потянулась к вешалке. — Я провожу тебя.

Валера не верил ушам.

— Проводите?! Вы?

— Не шуми, отца разбудишь, — Римма толкнула дверь и вышла на крыльцо.

Валера шёл за ней следом. Минуты через три, оставив позади дачные участки, он сказал:

— Зря вы пошли, я бы один добрался. А вот вам придётся назад возвращаться по темноте.

— Я тоже не боюсь, — засмеялась Римма.

Валера повернулся. В бледном лунном свете лицо Риммы казалось молочно-белым. Губы были растянуты в улыбке, в глазах сверкали искорки. Римма говорила искренне.

У берёзовой рощи Валера посоветовал Римме возвращаться назад. Она не согласилась, настояв на том, что проводит его до самой деревни.

— Хотите увидеть Юльку? — догадался Валера, когда они подходили по неровной дороге к дому Захарыча.

— Не сегодня, — уклончиво ответила Римма. — В другой раз.

— Мы пришли, — Валера кивнул на калитку.

— Ну, иди.

— Римма, — крикнул Валера, когда она начала отдаляться от калитки. — Подождите. Как придёте домой, позвоните мне. Ладно?

Валера не сразу вошёл в дом, минут пятнадцать он нарезал круги по участку, теребя в руках телефон. В четверть первого раздался звонок.

— Я дома, — сказала Римма.

— Хорошо, — ответил Валера. — Спокойной ночи, Римма.

— Спокойной ночи, Валера.

 

Глава пятая

Тяжёлая ночь

Юлька не спала. Она сидела на топчане, равнодушно глядя на пустую кровать Ивана Захаровича. Приход Валеры восприняла спокойно: не вскочила, не замахала руками, взглянула с тоской и чуть пошевелила губами.

— Пришёл всё-таки, — сказала Макаровна. — Не предупредил своих?

— Мои в курсе. Как Юлька?

— Как-как… Сидит, вздыхает, непутёвая. Есть отказалась, вон и апельсинка нетронутая лежит.

— Юлька, ты почему апельсин не съела? — Валера сел на топчан и едва не раздавил спрятавшегося под одеяло Тофика. Зашипев, котенок спрыгнул на пол, метнувшись под стол.

Юлька протянула Валере руку, слегка сжала ему пальцы и всхлипнула.

— Ну! — прикрикнула Макаровна. — Поплачь мне ещё тут. Чего слёзы зря лить? Не на войну старичок отправился, в больницу уехал. С кем не бывает, все мы живые люди. Чего убиваться так.

— Она тоскует, — сказала Валера.

— Тоскует, — проворчала Макаровна. — Много она понимает, чтоб тосковать-то.

— Галина Макаровна, вы неправы. Шимпанзе очень сообразительные обезьяны.

— Ну! Прямо так уж и очень.

— Серьёзно. Человекоподобные обезьяны отличаются особой сообразительностью, они подражают человеку и обучаются сложным навыкам. Шимпанзе высокоразвитые обезьяны, они даже испытывают эмоции. Понимаете? Как и мы с вами.

— Ну! Сравнил меня с обезьяной.

— Потому их и для опытов использовали, — продолжал Валера, сжимая Юлькину руку. — Сейчас вроде запретили, но думаю, опыты продолжаются.

— Что ещё за опыты?

— Медицинские исследования. На них испытывают лекарства, делают инъекции, подвергают множеству болезненных процедур. Например, никаких других животных, кроме шимпанзе, нельзя инфицировать вирусами гепатитов. Для создания лекарств проводят эксперименты на шимпанзе. Это жестоко! Они не виноваты, что считаются нашими ближайшими родственниками, не виноваты, что их ДНК идентичны человеческим. И за это страдают.

— Врачам виднее, — неуверенно ответила Галина Макаровна. — Лекарства-то надо на ком-то испытывать. Не на людях же.

— Обезьяны почти такие же люди.

— Ну! Сказал тоже. Ладно, чего это мы начали вдруг. Поздно уже, спать пора.

— Вы идите к себе, я останусь с Юлькой.

Макаровна подумала и согласилась. Валера проводил её до дома (на улице слишком темно, а в темноте у Макаровны падало зрение), вернулся и сел за стол.

Юлька слезла с топчана, осмотрелась, словно оказалась в комнате впервые, ткнула пальцем в кровать Захарыча.

— Он скоро приедет. Надо немножко подождать.

Юлька подошла к кровати, провела ладонью по металлической спинке, подушке, отогнула край одеяла. Начала стонать, хрипеть — звала Захарыча. Глаза заблестели, по щекам покатились слёзы. Юлька подбежала к столу, взяла Валеру за руку, подвела к кровати, похлопала по одеялу, всхлипнула.

— Юлька, не надо плакать. Хочешь, порисуем? Майя оставила фломастеры и бумагу. Садись за стол.

Юлька мотнула головой.

— А с Тофиком поиграть хочешь? Он заскучал. — Валера сел на корточки, приподнял край скатерти. — Тофик, ты где? Вылезай! Кис-кис-кис.

Тофик нехотя прошёлся по половице, обнюхал стоявшие в углу ботинки Захарыча и прыгнул на подоконник. Юлька даже не посмотрела в его сторону.

— Съешь апельсин, — предложил Валера.

Юлька закрыла глаза ладонями и заплакала в голос. Валера испугался. Он не знал, что обезьяны (даже такие, как шимпанзе) способны плакать, как плачут люди. Юлька плакала по-настоящему: навзрыд, судорожно. Иногда делала глубокий вдох, закатывала глаза и долго не могла выдохнуть. Валера опасался, что Юлька перестанет дышать. Он держал её за руки, гладил, умолял успокоиться.

Тяжёлая была ночь, долгая, мрачная. Юлька заснула под утро, уже было светло. Тофик, свернувшись калачиком, спал на подоконнике, на стене тикали часы (кукушка почему-то не куковала, наверное, испортилась), с улицы доносилось дружное птичье пение.

Валера не сомкнул глаз. Он сидел на корточках возле топчана, боясь отнять руку и потревожить сон Юльки. Пусть спит, пусть хотя бы на время забудется.

В девять часов пришла Макаровна. Валера сказал, что ему надо бежать домой.

— Сегодня суббота, отец дома, я постараюсь уговорить его взять Юльку. Потом сразу к вам.

Дома все спали, Валера поднялся на второй этаж, прошёл к себе и зевнул. Сильно хотелось спасть, глаза слипались. Опасаясь, что может поддаться порыву и лечь на кровать, Валера сделал пятьдесят приседаний, спустился вниз, умылся холодной водой, ощутив прилив сил.

Выходя из ванной комнаты, он столкнулся с Риммой.

— Когда ты пришёл?

— Не так давно. Папа спит?

— Пока да.

— Римма, — Валера говорил шёпотом, боясь, что их могут услышать. — Я хочу вас попросить об одолжении.

— Я слушаю.

— Надо уговорить отца насчёт Юльки. Меня он не послушает, а вас… У вас есть право слова, вы ведь тоже… — Валера умолк и отвернулся.

Римма смотрела на него молча, задать вопрос она не решалась.

Через минуту Валера продолжил:

— Теперь вы тоже хозяйка дома, — ему было очень тяжело произнести эти слова, но он сумел себя пересилить. — Поговорите с отцом, объясните ему, что Юлька никому не навредит. Ей надо помочь. Скажите это ему, Римма.

Римма пообещала сделать всё, что окажется в её силах. Валера ей поверил. Она говорила искренне и даже взволнованно, отрывисто.

…Из их затеи ничего не вышло. Отец был зол, раздражался по каждому поводу, упоминание о Юльке вывело его из себя окончательно. Он накричал на Римму, запретив впредь заговаривать в его присутствии об обезьянах.

Валера был раздавлен. В комнате он на минуту прилёг на кровать закрыл глаза и… проснулся от стука в дверь.

Римма звала его обедать.

— Как обедать?! Уже? А сколько времени?

— Четыре часа.

Валера вскочил и недоверчиво посмотрел на часы. Так и есть — четыре. Он проспал пять часов. Не стоило ему ложиться, расслабляться.

Отказавшись от обеда, он позвал Майку, и они побежали в деревню, не подозревая, что в доме Захарыча разыгралась настоящая трагедия.

 

Глава шестая

Погром

Егор остановил машину на обочине. Воспалённый взгляд то и дело впивался в проносившиеся мимо машины. В салоне было душно, неуютно, кондиционер сломался — это явилось последней каплей. Выругавшись, Егор остервенело вцепился в руль, костяшки пальцев сделались белёсыми, левое запястье заныло.

В салон залетела оса. Жужжа и кружа над головой, она несколько раз норовила сесть Егору на лоб. Он сидел, не шевелясь. Мысли унесли его далеко, в маленькую полутёмную комнату, практически лишённую мебели, с металлической кроватью, продавленным стулом и старой тумбой.

Сначала его избили, потом втащили в комнатку, бросили на пол, хлопнули дверью. Он лежал на полу и видел слабый свет, пробивавшийся сквозь узкое, расположенное под самым потолком оконце.

Было больно и холодно. Егор с детства боялся боли, не переносил её, боль была сильнее его, он не умел ею управлять, предпочитая сразу сдаваться и подчиняться.

К вечеру он оклемался, и его вытолкали из комнатки в коридор, довели до лестницы, заставили подняться наверх, а там, в богато обставленной гостиной, в глубоком кресле он вновь увидел его — своего врага. Тот опять требовал денег, долг. В очередной раз Егор заговорил об отсрочке. Человек в кресле нахмурился, потом засмеялся, дав своим людям отмашку. Егора вытолкали на улицу. Ему дали ещё неделю. Одну неделю. Ничтожно маленький срок!

Где взять денег, откуда он их достанет? Не у кого просить, занять, а счётчик накручивает проценты.

Украденная икона, которую Егор украл у старухи в Тверской области, стоила своих денег, к тому же на икону нашёлся и покупатель, но той суммы будет недостаточно. Время идёт, оно работает против него, отсчитывает часы, минуты, секунды Егоровой жизни.

Оса села на спинку сидения. Егор с ненавистью смотрел, как она ползает по гладкой обивке, как машет крыльями, быстро перебирая ловкими лапками. Егор поднял руку, замахнулся и… оса осталась неподвижно лежать на сидении.

Машина сорвалась с места. Егор мчался в деревню, к деду.

Полчаса спустя, оставив машину возле ворот, он взбежал на крыльцо, с силой толкнув входную дверь.

Галина Макаровна испугалась резкого шума, вздрогнула и Юлька.

— Егор?! — удивилась старуха. — Здравствуй.

Егор кивнул. Его взгляд придирчиво осматривал комнату, останавливался на каждой вещи, не упуская мелочей.

— Где дед?

— Ой, Егорка, в больнице он.

— Что с ним?

— Врач сказал, операцию делать надо…

Не дослушав Макаровну, Егор вышел на улицу. В сарае начал раскидывать в разные стороны громоздившийся на сундуке хлам. Икону Егор отнёс в машину, сразу же вернувшись в дом.

Не говоря ни слова, он пересёк комнату, распахнул створки платяного шкафа, начав выгребать с полок пожитки Захарыча. Он бросал их на кровать, тщательно просматривал, ощупывал, снова кидался к шкафу.

— Егор, что ты ищешь?

— Своё ищу, своё.

— Ну скажи, что.

— Мне нужны деньги, — Егор вытряхнул на пол постельное белье, две подушки, старое верблюжье одеяло.

В шкафу денег не было. Тогда он подбежал к комоду, выдвинул верхний ящик.

— Господи, Егор, какие такие деньги? Откуда?

— У деда есть деньги, — Егор зло уставился на Макаровну, хищно сверкнув глазами. — Есть, я знаю. Старик собирает на похороны. Где он их прячет? Где, говори?!

Галина Макаровна перекрестилась, попятилась, упав на скамью.

— Я не знаю… Он мне не говорил… я…

— Врёшь! Врёшь, дура старая! — Егор стал стаскивать с кровати матрас.

— Егор, одумайся. Очень тебя прошу, одумайся, пока не поздно. Что ты творишь, Егорушка?

— Замолчи! Где деньги? Где? Они же в доме. Говори! — Егор подошёл к Макаровне, схватил её за руку. — Не скажешь, дом подожгу.

— Батюшки… Егор…

— Как я вас ненавижу! — проорал он, метнувшись к кровати.

На ней лежал второй матрас, его-то Егор и схватил, когда вдруг в комнату вбежали Валера с Майей.

— А чего это у вас? — оторопел Валера.

— Уходите! — закричала им Макаровна. — Ступайте отсюда, ступайте. Ребята…

Егор уставился на Валеру.

— Что, парень, опять пришёл деда навестить? Нет его, в больнице он. И ты давай, вали отсюда.

Когда Егор сорвал со стены книжную полку, Макаровна бросилась к нему со словами.

— Не тронь! Там же лампада… Приди в себя. Чёрт в тебя вселился!

Егор оттолкнул старуху. Она упала на пол, застонала. Майя заревела, растерялась, но не выбежала из комнаты, она кинулась на помощь Макаровне.

Юлька пряталась под столом. Её трясло, словно в лихорадке, и только Тофик удивлённый шумом и криком, недовольно смотрел на людей, сидя на шкафу.

Не помня себя, Валера набросился на Егора с кулаками.

— Прекрати, — кричал он. — Убирайся!

— Валера, не надо, — простонала Макаровна.

— Валерка, — плакала Майя.

— По стенке размажу! — Егор схватил Валеру, отшвырнув того в сторону, как приставучего щенка.

Валера не отступал. Подняв стул, он замахнулся.

— Я ударю! Не думай, ударю.

Егор засмеялся.

— Бей! Чего ждёшь, бей. А если не ударишь, я тебя этим стулом зашибу.

— Валера, опусти стул.

— Валерка, опусти, — ревела Майка. — Опусти стул!

Удар пришёлся Валере в плечо. Боль на мгновение парализовала тело. Валера упал, прислонившись спиной к шкафу, Егор двинулся к примостившейся в углу тумбочке.

— Побойся Бога, — молила Макаровна. — С кем ты связался, они же дети.

Тумба была пуста. От ярости Егор поднял её над головой, швырнул в стену. Дверца слетела с петель, верх треснул. Майя закрыла глаза, она уже не плакала, она визжала, прижимаясь к Макаровне.

Валера поднялся на ноги, сделал шаг, пошатнулся.

— Лучше сиди, где сидишь, парень, — крикнул Егор, не оборачиваясь. Затем он резко развернулся, наткнувшись на стол. — Понаставили!

Одно движение и стол отлетел к окну, перевернулся. Тут Егор и увидел трясущуюся Юльку. Прижимаясь к полу, она закрывала лицо ладонями, быстро-быстро дышала и глотала слёзы, струйками стекавшие по щекам.

Егор замер. На Юльку он смотрел, будто впервые увидел. В глазах мелькнуло подобие ухмылки, губы зазмеилась улыбкой.

— Вставай! — приказал он Юльке.

Юлька не шелохнулась.

— Поднимайся, кому говорю! — одним рывком Егор поднял с пола обезьяну.

Юлька завизжала.

— Не трогай Юльку, — Валера попытался защитить шимпанзе, но получил новый удар в грудь.

— Юлька! Юлька! — плакала Майя. — Не уводи её!

Егор подхватил вырывавшуюся Юльку на руки, подошёл к двери.

Майя бросилась за ним.

— Майя, вернись. Майя!

Сумев побороть страх перед озверевшим человеком, Майя стала колотить его по спине, требуя оставить Юльку.

Егор развернулся, по его взгляду Валера догадался: сейчас он ударит Майю.

— Только тронь! — прохрипел он, опираясь на перевернутый стол. — Тронешь сестру, я тебя убью.

— За свои слова отвечаешь?

— Отвечаю!

Егор вдруг захохотал.

— Молодец, парень. Ты мне нравишься. — И отвесив визжащей Юльке оплеуху, он вышел из дома.

Хромая, и пытаясь преодолеть боль, Валера выскочил на улицу. Он видел, как Егор затолкал Юльку на заднее сидение, прикрикнул на неё (и вроде опять ударил), а сам сел на место водителя и завёл мотор.

Валера бежал за машиной метров двадцать, оступился на колдобине, упал, и смог подняться лишь когда машина Егора скрылась из виду.

…Галина Макаровна сидела на скамейке: вздыхала, мотала головой, причитала. Рядом плакала Майя. Разгромленная комната напоминала поле боя. Когда Валера поднялся на крыльцо, Макаровна обеспокоенно спросила:

— Ничего он тебе не сломал?

— Нет. Как вы себя чувствуете?

— Цела я, — ответила старуха.

— Юлька! — твердила Майя. — Куда он увёз Юльку?

— Галина Макаровна, что произошло, откуда он здесь взялся?

— Приехал… как снег на голову. Узнал, что дед в больнице, в сарай побежал. Громыхал там чем-то, потом сюда воротился, деньги требовал отдать.

— Какие?

— Захарыча. Похоронные. Господи, бес в него, что ли, вселился? Не иначе бес. Глазищи-то безумные были.

Валера сходил в сарай. Так и есть, сундук открыт, иконы нет. За иконой приезжал, а заодно решил и деньги деда прикарманить. Негодяй!

— Он нашёл деньги? — спросил Валера, зайдя в комнату.

— Нет здесь денег. У меня они в доме. Захарыч говорил, так по всем статьям надёжнее будет. Как в воду глядел. Он всё Стёпку боялся, думал грешным делом, приедет, да в пьяном угаре начнёт деньги требовать. А оно вон как обернулось. Егор… родной внук.

— Валера, надо вернуть Юльку. Он её ударил. Ты видел, как она скривилась? Надо найти… Валерка! Почему ты молчишь?

Майя плакала, требовала от брата ответа, злилась на его безмолвие, а он стоял в оцепенение, страшась поверить в правдивость своих мрачных догадок.

 

 

Глава первая

Сан Фёдыч

Егор снимал крохотную двухкомнатную квартиру на последнем этаже девятиэтажного дома. Туда и привёз Юльку. Закрыл в кухне, сам начал метаться по квартире, непрестанно названия каким-то людям. Он кричал и ругался, а когда врывался в кухню и видел примостившуюся в углу Юльку, сжимал кулаки и стучал по двери.

Юлька дрожала от испуга, голос Егора казался ей страшнее громового раската. А сам Егор был её, Юлькиным, наказанием. Только она никак не могла понять, в чём и перед кем так провинилась, что впала в немилость судьбы, и та, словно в отместку столкнула Юльку с этим страшным человеком.

Егор не умел себя контролировать, он впадал в бешенство, если что-то шло не так, как было задумано им изначально. Лицо багровело, глаза желтели, наливались остервенелой, звериной жестокостью.

После очередного телефонного разговора, вбежав в кухню, Егор заорал:

— Хватит на меня пялиться!

Юлька прикрыла глаза ладонями. Только так она могла защититься от Егора; не видеть его — уже облегчение. Но Егор воспринял Юлькину покорность насмешкой. Ишь ты! Учёность свою демонстрирует, образина. Он приказал отвернуться, она глаза прикрыла. Выдрессировал дед. Циркачи!

Схватив Юльку за руку, Егор поднял её с пола, захрипел:

— С девятого этажа выброшу!

Юлька заплакала.

— Не нравится? Не нравится, отвечай?! — он посмотрел в окно, тяжело выдохнул, отшвырнув Юльку в противоположный угол.

Она прижалась к стене, обхватив колени руками. Глядя на Егора, Юлька тихо всхлипывала, боясь дотронуться до ушибленного бедра. Нельзя шевелиться, нельзя громко дышать, нельзя привлекать к себе внимания. Егор не в себе, любое её движение может вызвать в нём новую вспышку гнева. Надо замереть. Окаменеть.

Юлька сделала вдох и кашлянула. Вздрогнула. Зажмурилась. Нельзя кашлять. Нельзя чихать. Нельзя! Ничего нельзя.

Егор долго смотрел в окно, сунув руки в карманы джинс. Телефонный звонок вывел его из состояний оцепенения.

— Да! Да, Макс, звонил. Нужно встретиться. Сегодня. Сейчас! Приезжай ко мне.

Убрав телефон, Егор улыбнулся, было видно, звонок Макса изменил ситуацию к лучшему. Звериный блеск в глазах потух, улыбка уже не напоминала волчий оскал, да и тон, которым он обратился к Юльке, стал другим.

— Ты извини, я перегнул палку, — он сделал шаг, и Юлька сжалась словно пружинка. — Не бойся.

Погладив Юльку по голове, Егор вышел из кухни. Юлька затряслась в ознобе. Опасность миновала, можно расслабиться, успокоиться, но почему дрожат поджилки? Почему дыхание даётся с трудом, в горле стоит комок и душат слёзы? Почему всё это?!

…Приятель Егора Макс приехал ближе к вечеру. Увидев Юльку, присвистнул.

— Что за тема? — спросил он.

— Тема серьёзная, — ответил Егор. — Нужна помощь, твои связи. Сможешь найти покупателя?

Макс мог всё, он был из той породы людей, которые при желании доставали с небес звёзды. Однако сейчас, услышав просьбу друга, Макс пожал плечами.

— Не совсем по адресу, Егор. Шимпанзе… Кто купит? Это не канарейка. Сложновато будет.

— Знаю, что не канарейка, поэтому и обратился к тебе.

— Моему самолюбию это льстит, но всё-таки, Егор, связываться с шимпанзе. — Макс хмыкнул и с деланным акцентом добавил: — Золотишко — продам, камешки — реализую, тачку — без вопросов. Барахлишко какое, из антиквариата, разумеется, за милую душу. Тут не обижу, ты ж меня знаешь. А с орангутангом твоим напряг выйдет.

— Шимпанзе.

— Да знаю. Вижу, не слепой.

— Выходит, не будет дела? — насупился Егор.

— Не истери, брат, береги нервы. Нервы — наше всё! Слышал анекдот про нервного мужика?

— Какой анекдот, Макс, меня на счётчик поставили. Обезьяна — последняя надежда, найдёшь покупателя, увидишь Егора. Не найдёшь — считай, последний раз видимся.

— Всё так жёстко?

— У меня четыре дня.

— За четыре дня вряд ли.

— Всего четыре дня, — громче повторил Егор. — Постарайся. За тобой должок. Сделаешь — будем квиты.

— Есть одни человечек на примете. Не знаю, правда, согласится ли связаться с обезьяной.

— Поговори с ним.

Макс закивал, подошёл к Юльке, но сесть на корточки побоялся.

— Не укусит?

— Ручная.

— Откуда?

— Из лесу, вестимо, — отшутился Егор.

— Мне нужна информация. Шимпанзе не щенок, покупатель потребует полного отчёта.

— У деда моего жила. Здоровая, вроде не старая ещё. Да нормальная обезьяна, Макс.

— Документы на неё есть?

— Нет.

— Хм… — Макс протянул Юльке руку. — Безродная, значит. Не имени, не отчества, ни прописки.

— Кончай паясничать.

— Чего она у тебя такая стрёмная? Сжалась вся, зажмурилась. Бил её дед твой?

— Не знаю… может и бил. А вообще она переезда испугалась.

Юлька смотрела на Макса, ожидая подвоха. Но тот не ударил, не сделал больно, только погладил по плечу, потрепал по голове. Потом выпрямился, вышел в коридор, пообещав сделать всё, что в его силах.

— Время — деньги, — крикнул на прощание Егор.

Ночью Юлька сидела на кухне — под столом. На подоконнике лежали яблоко и морковь. Егор оставил, перед тем как уйти. Есть Юлька не хотела. Какая еда, когда внутри клокочет обида. Одна, в пустой квартире, оторванная от родного дома, от родного человека, друзей…

Юлька заплакала. Сперва бесшумно, то и дело шмыгая носом, потом заревела в голос. Слёзы катились по щекам, и Юлька слизывала их языком. Они казались горькими, это была горечь её одиночества. Страх накрепко сковал Юльку, отобрал надежду, лишил в одночасье всего, ради чего она жила.

Нет надежды — нет жизни. В деревне Юлька жила одной надеждой. Ложилась вечером спать с надеждой, просыпалась на рассвете тоже с надеждой. Надежда держала на плаву, не позволяла утратить веру в себя, в свое будущее. А теперь у Юльки нет будущего. Отняли.

Но есть настоящее: тревожное, как лесная ночь, опасное, как пенистые воды океана, мрачная, словно бездонная пропасть на краю земли.

Юлька продолжала плакать. И чем больше было слёз, тем горше становилось на душе.

***

День спустя в квартире раздался звонок. Егор ждал посетителя, поэтому дверь открыл сразу, находясь в несколько нервозном состоянии.

На пороге стоял щуплый мужчина неказистого вида. Как кузнечик, подумал Егор, осматривая гостя. Было ему лет под шестьдесят, невысокий, узкоплечий, с впалой грудью и тонкой шеей, на которой сидела круглая голова с всклокоченными тёмно-русыми волосами. Хитрые глазки под густыми бровями, острый нос, растянутые не то в улыбке, не то в ухмылке губы и скошенный подбородок, придавали мужичку вид пройдохи. Такой тип своего не упустит, вцепится мёртвой хваткой, будет стоять до победного конца. Впрочем, чему удивляться, его ему сосватал Макс. А у Макса все знакомые — люди с душком.

Поправляя не по размеру подобранный пиджак, мужичёк, склонив голову набок, спросил:

— Егор Степанович?

— Я.

— Будем знакомы — Сан Фёдыч! — он протянул руку для рукопожатия, и когда Егор, не рассчитав силы, сжал его ладонь, быстро отнял руку.

— Извините, — пробормотал Егор, посторонившись. — Входите.

— Я от Максима Григорьевича, — пояснил на всякий случай Сан Фёдыч.

— Я вас ждал. Проходите в комнату.

В комнате Сан Фёдыч окинул оценивающим взглядом старую мебель, улыбнулся, будто заранее ожидал увидеть именно то, что увидел, сел в продавленное кресло.

— Максим Григорьевич ввёл меня в курс дела, — говорил он неровным, вибрирующим голосом. При этом его хитрые глазки постоянно улыбались.

Насмехается, решил Егор, и сразу отогнал подальше эту мысль. Пусть хоть в голос смеётся, какое ему дело до старикана, главное, чтобы сделка не сорвалась. Вот что должно иметь первостепенное значение.

— Ввёл в курс дела, — повторил Сан Фёдыч. — Но в общих чертах. Конкретики я от него не услышал. А без конкретики дела не делаются, молодой человек. Согласны?

— Целиком согласен.

— Так вот… У вас обезьяна, я ничего не путаю?

— Нет. Шимпанзе.

— Шимпанзе, — захихикал Сан Фёдыч. — Не многие решаются завести шимпанзе. Ответственность большая, да и опасная, скажу я вам, обезьяна.

— Чем же?

— Хищник! И людоеды среди них встречаются.

— Шутите?

Сан Фёдыч, довольный произведенным эффектом, вновь противно захихикал.

— Шимпанзе — дикари. Их обитель — дикая природа. Эти умные обезьянки довольно агрессивны, в домашних условиях вреда от них много больше, чем пользы. Люди ошибочно полагают, шимпанзе безобидное животное, легко поддающееся дрессуре. Что ж, действительно, их дрессируют, но только молодых особей. Взрослый шимпанзе — потенциально опасен для человека. И вы этого не знали, молодой человек, — засмеялся Сан Фёдыч. — Не знали ведь, а? Чем крыть станете?

— Не хотите посмотреть обезьяну? — спросил Егор, чувствуя, что Сан Фёдыч неспроста затеял этот разговор. К чему-то подводит. Осторожно подводит, мерзавец. Вот только к чему?

— Посмотреть, конечно, можно. И даже нужно, — Сан Фёдыч потёр ладони и встал.

— Сидите, я приведу её.

— Её? У вас самка? — удивился Сан Фёдыч.

— Макс не предупредил?

— Н-нет… Максим Григорьевич сказал, что речь о шимпанзе. Я полагал, о самце шимпанзе.

— Это проблема? — насторожился Егор.

— Н-нет, — неуверенно ответил Сан Фёдыч. — Приведите её. Приведите скорее.

Юлька сидела в маленькой комнате у окна, смотрела на улицу. С высоты девятого этажа зелёный двор казался густым лесом, шум машин — лесным шумом, а детские крики, врывавшиеся в открытую форточку, криками лестных птиц. Юлька слышала, как позвонили в дверь, слышала разговор в прихожей, затем шаги и приглушённые голоса из комнаты. Интереса она не проявила. Пришёл кто-то к Егору и пусть. Какое ей до того дело — всё пустое, ненужное, тоскливое. Изредка в прозрачном молочно-голубом небе Юлька замечала точки самолетов. Над деревней они тоже летали, но шума от них было больше. А здесь летит и вроде как не шумит совсем.

Многое здесь устроено не так. Например, в деревне очень вкусная вода, в городе вода отвратительная. Она резко пахнет, мёртвая вода. Ночи в городе светлые, всюду огни горят, улица слишком громко дышит, запахи всякие в форточку проникают. В деревне ночью темно, тихо, пахнет свежестью, травой, цветами, природой.

Юлька облокотилась локтями о подоконник и услышала торопливые шаги в коридоре. Дверь открылась, в комнатку зашёл Егор.

— Пошли со мной, — сказал он. — Быстрее-быстрее.

Юлька повиновалась.

 

Глава вторая

Чем крыть станете?

Когда Егор вышел, Сан Фёдыч встал и прошёлся по комнате. Орлиный взгляд подмечал каждую мелочь, оценивал, анализировал. Скудно, размышлял Сан Фёдыч. Экономно! Максим обмолвился, друг живёт в съёмной квартире. Сан Фёдыч взял это на заметку. Пригодится.

Вообще разговор с Максом получился странным. Макс толковал про обезьяну, а Сан Фёдыч всё норовил больше узнать о хозяине. Что ему обезьяна, она, как говорится, никуда не денется, а вот сведения о Егоре могут сослужить неплохую службу. Сан Фёдыч узнал всё, что хотел и сделал следующие выводы:

Двадцать лет — молодой.

Живёт на съёмной квартире на окраине — небогатый.

Друг Макса — себе на уме.

Имеет обезьяну породы шимпанзе — нелогично.

Ищет для шимпанзе покупателя — кое-что проясняется.

Срочно нуждается в деньгах — прояснилось окончательно!

Что ж, Сан Фёдычу картина предельно ясна. Егора он раскусил сразу, едва тот открыл ему дверь.

Появление в комнате Юльки заставило Сан Фёдыча остановиться и всплеснуть руками.

— Вот ты какая, звезда джунглей.

— Её зовут Юлька.

— Юлька? Хорошо… хорошо… Не агрессивная?

— Нет.

— Ага-ага, — Сан Фёдыч сел в кресло и протянул руку. — Подойди ко мне, Юлька. Подойди.

Юлька не двинулась с места. Тогда Егор подтолкнул её в спину.

— Иди, не стой, — буркнул он.

— Не надо заставлять! — неожиданно резко крикнул Сан Фёдыч. — Она сама решит, хочет ко мне подходить или нет.

— Юлька людей не боится, вы не думайте.

— А я не думаю, молодой человек, — хихикнул Сан Фёдыч. — Я вижу. Многое вижу и понимаю. Что я вам скажу, во-первых, обезьяна не молода.

— Ей чуть больше десяти лет.

— Исключено. Намного больше. Она стара для дрессуры. Не-при-год-на!

— Вы собирались её дрессировать? — Егор начал выходить из себя.

— Я? Бог с вами, молодой человек. Я же говорил, шимпанзе поддаются дрессуре исключительно в молодом возрасте. Я лишь констатирую факт, для дрессуры ваша Юлька стара.

— Она достаточно умна.

— Не спорю. Возможно, так. Но возраст у неё опасный. С годами шимпанзе становятся менее терпимы по отношению друг к другу. И к человеку тоже.

— Юлька не агрессивна.

— До поры до времени, до поры до времени. — Сан Фёдыч потёр ладони (любимый жест, означавший как сильное волнение, так и большую радость). — Обезьяны — ближайшие родственники человека. А люди с возрастом ох, как меняются, молодой человек. Да вы знает об этом не хуже меня. Выйдите на улицу, оглянитесь кругом. Сколько молодых, красивых девушек! А, Егор Степанович? Одна краше другой… — Сан Фёдыч то ли хрюкнул, то ли неудачно откашлялся. — Девушек много… Молодых девушек.

— Какая связь?

— Прямая! Представьте себе, связь прямая. Характер у девушек хоть и строптивый, но всё же гладкий. Характер молодости! С возрастом девушки превращаются в старух, а парни в стариков, что сидят на лавочках. Возраст — опасная вещь. Вчерашняя молодуха становится старой занудой. И это ещё мягко сказано. Вот вам и агрессия! А вы говорите, какая связь. Так и у шимпанзе, чем старше, тем хуже. Ну, чем крыть станете?

Егор предпочёл отмолчаться.

— То-то и оно, — причмокнул Сан Фёдыч. — Трудно пристроить взрослую обезьяну. Честно вам скажу, трудно.

— Вы разве не для себя покупаете?

— Что вы! Зачем мне шимпанзе?! Для людей стараюсь, — засмеялся Сан Фёдыч. — Всё лучшее отдаю людям, ну и сам имею с этого трудовую копеечку.

Юлька пересекла комнату и села в углу.

— Она немного хромает, — заметил Сан Фёдыч.

— Почти незаметно.

— Почти не считается. Чем объясняется хромота? Это временный недостаток, вызванный травмой или хронический?

— Я… Вроде бы временный…

— Егор Степанович, — Сан Фёдыч обнажил ряд на удивление ровных и белых зубов. — Давайте говорить с вами откровенно. Обезьяна не ваша.

— Не моя. Она принадлежала моему деду.

— Деду?!

— Деду. Жила с ним в деревне. Лет десять жила. Дед старый, больной, попросил пристроить Юльку.

— Ага-ага. Дед. Деревня. Пристроить. Что ж, понимаю. — Сан Фёдыч со злорадством вспомнил, что маленькая ложь всегда порождает ложь большую. Дед попросил пристроить. Каков враль! Если бы дело было в просьбе старика, не уверял бы тогда Макс Сан Фёдыча, что другу Егору срочно нужны деньги. Эх, Егор. Просчитался ты. Сам себя обманываешь. Дурачок!

— Егор Степанович, думаю, Юльку можно будет пристроить.

— Отлично, — улыбнулся Егор.

— Но, к сожалению, я не располагаю крупными суммами. И всё, что могу предложить за вашу обезьяну… — Сан Фёдыч, достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое блокнотный лист. — Больше — никак. Уж извините.

Егор взял листок, развернул его и засмеялся.

— Вы шутите? Знаете, сколько стоит шимпанзе?

— Знаю. Уверяю вас, мне это известно, как никому другому.

— Ваша цена занижена раз в двадцать.

— Ну-ну, не преувеличивайте.

— Я не согласен. Умножьте сумму хотя бы на пять — и сделка состоится.

Сан Фёдыч в очередной раз потёр ладони.

— Рад бы умножить, но товар, Егор Степанович, не стоит больших денег. Поверьте мне.

— Любой желающий купить шимпанзе, заплатить мне в разы больше.

— Очень в этом сомневаюсь. Вы же не собираетесь продавать шимпанзе через Интернет?

— Многие продают.

— Позвольте с вами не согласиться. Не продают, а всего лишь пытаются продать. Это разные вещи.

— Я всё-таки рискну, — Егор полагал, его решительный тон собьёт Сан Фёдыча с толку и тот пойдёт на уступку.

Он ошибся. Сан Фёдыч, продолжая улыбаться, медленно произнёс:

— Хотите, я на многое открою вам глаза, молодой человек?

— Попытайтесь.

— Вы продаёте обезьяну. Я в свою очередь, приехал её купить. Вы не согласны с моей ценой, настаиваете на своей цифре.

— Это логично, — вставил Егор.

— О, нет! Нет, нет и нет, Егор Степанович. Это очень нелогично, я бы даже сказал, это глупо с вашей стороны. Вы уж извините за прямоту. Не обижайтесь. Ладно! — Сан Фёдыч перестал ухмыляться, сделал серьёзное выражение лица и сказал: — Попытаемся играть по вашим правилам. Итак, какие документы имеются у вас на шимпанзе по кличке Юлька?

— Документов нет.

— Как нет? Что же вы продаёте, кота в мешке?

— Почему кота, вы же видите обезьяну, видите её породу.

— Я вижу. Но всё должно быть подтверждено документально. Сколько лет Юльке? Вы не знаете! Здорова ли она? Опять не знаете! Я уже не спрашиваю, откуда она появилась у вашего деда. Кто её родители, как она росла, чем болела, что ей можно, а чего нельзя?

Егор стушевался. Сан Фёдыч, видя его замешательство, продолжил:

— Известно ли вам, Егор Степанович, что обезьяна, живущая дома у частного лица, должна иметь целый пакет документов? Паспорт! Свидетельство о происхождение! Регистрацию в питомнике! Ветеринарное удостоверение! Свидетельство о приобретении обезьяны! Договор купли-продажи! Документ о проведении туберкулинизации и вакцинации от болезней! Ну, молодой человек, чем теперь крыть станете? По-прежнему будете настаивать на вашей цене? Конечно, вы вправе попытаться продать шимпанзе через Интернет, но заверяю вас, никто, повторяю, никто не купит у вас обезьяну без документов за сумму, большую, чем предлагаю я.

— В чём-то вы правы, — произнёс Егор. Он был совершенно раздавлен.

— Не в чём-то, а во всём, — заухмылялся Сан Фёдыч. — Если на то пошло, шимпанзе находится у вас в квартире незаконно. Её запросто могут у вас отнять. Да, да, отнять, Егор Степанович. Потому что нет документов и соответствующего разрешения.

— Я не могу продать её так дёшево.

— Ваше право, — развёл руками Сан Фёдыч. — Не настаиваю. Поищите других покупателей, может быть, вам повезёт. Хотя я бы на везение не рассчитывал.

Егор молчал. Сан Фёдыч довольно потирал ладони. Юлька с опасением переводила взгляд с Егора на Сан Фёдыча и обратно.

— Засиделся я у вас, Егор Степанович. Пора мне. Приятно было познакомиться.

— Стойте.

— Что такое? Вы передумали?

— Набавьте десять тысяч и — по-рукам!

— Я бы набавил. Чем угодно готов поклясться, но не могу. Вы и так получите больше, чем она того стоит, — Сан Фёдыч кивнул на понурую Юльку. — Старая, хромая обезьяна, без документов, без прошлого и… наверное, без будущего.

— Когда я могу получить деньги?

— Деньги при мне.

Пройдоха! Вор! Мерзавец! Егор чуть не набросился на Сан Фёдыча с кулаками. Заранее знал, что он согласится с его ценой, с его условиями. Ничтожество! Если бы не крайние обстоятельства, Егор спустил бы этого старика с лестницы. Но время поджимает.

Достав из кармана конверт, Сан Фёдыч протянул его Егору.

— Прошу пересчитать. Денежки, знаете ли, счёт любят.

Егор схватил конверт, зашелестел купюрами.

— Всё верно.

— Теперь, Егор Степанович, попрошу вас подписать расписочку.

— Расписку?

Сан Фёдыч положил на стол приготовленную заранее расписку.

— Так надо, чтобы впоследствии не возникло недоразумений. Прочтите и, если согласны, поставьте внизу подпись и число.

Егор прочитал, расписался.

— Егор Степанович, подпись попрошу расшифровать. На всякий случай.

— Вы что, собираетесь с этой бумажкой в суд идти?

Сан Фёдыч засмеялся.

— Не дай Бог! Не дай Бог! Просто люблю во всём порядок. Вы мне обезьяну, я вам деньги за неё. А расписка для проформы, так сказать, для галочки нужна. По большому-то счёту распиской я себя по рукам и ногам связываю. Вам что, деньги получили и ладно. А мне? Куда я с ней сунусь, с распиской этой? Сразу спросят: зачем обезьяну купил, с какой целью, с каким умыслом? Документов на неё нет, значит, контрабандой попахивает. Ой, — Сан Фёдыч отмахнулся, — а вы говорите суд. Не дай Бог!

Юлька чувствовала — решается её судьба. И когда довольный Сан Фёдыч приблизился к ней вплотную, нагнулся и погладил по плечу, Юлька закрыла глаза ладонями.

Впереди — неизвестность…

 

Глава третья

Новый дом

Смеркалось. Машина Сан Фёдыча остановилась возле высоких секционных ворот, в метре от таблички «Машины не ставить». На заднем сидении Юлька примкнула к окну, с интересом рассматривая высокие тополя со спиленными ветками. Необычные деревья, в деревне таких не увидишь. Кроны нет, листья растут пучками, а ствол высокий (будто в небо упирается) и голый. Чуть поодаль, склоняя к земле ветви, росли тонколистые ивы. Для Юльки тоже в диковинку. За городом в основном берёза, клён, осина и хвойные. Из кустарников орешник, калина, боярышник, дикий шиповник. На участке Захарыча сирень, жимолость, плодовые деревья. А тут кругом ивы, тополя, липы внимания привлекают.

Сан Фёдыч открыл дверцу, поманив Юльку пальцем.

— Лапы не отсидела? Вылезай из машины. Вылезай, не бойся.

Как только Юлька вылезла, Сан Фёдыч надел ей ошейник и прицепил поводок.

— Так оно безопаснее.

Они дошли до ворот, свернули направо, прошли метров десять и Сан Фёдыч толкнул узкую калитку. Сразу видно, ориентируется хорошо, значит, не редко в этих местах бывает.

Шли по пыльному тротуару пока не упёрлись в торец трёхэтажного серого здания. Сбоку под козырьком была металлическая дверь, туда и потянул Сан Фёдыч Юльку.

Юлька не сопротивлялась, шла, оглядывалась, поражалась, удивлялась.

Поднявшись по ступенькам, Сан Фёдыч позвонил. Вскоре дверь открыл сутулый мужчина лет пятидесяти.

— Я к Игнатову, — властно проговорил Сан Фёдыч. — Нас ждут.

Мужчина покосился на Юльку, откашлялся, пропустив посетителей в полутёмный коридор.

— Поднимайтесь на второй этаж. По коридору и…

— Я знаю дорогу, — прервал его Сан Фёдыч, натягивая поводок.

На втором этаже пришлось долго сидеть на неудобных жёстких стульях. Мимо изредка проходили врачи, медсестры; улыбались Юльке, с сомнением поглядывали на Сан Фёдыча. Наконец в конце коридора появился тучный мужчина в бордовом медицинском костюме. Сан Фёдыч вскочил со стула, дёрнул поводок.

— Иван Васильевич, мы вас заждались.

— Сан Фёдыч, приветствую, — мужчины обменялись рукопожатием, врач задержал взгляд на Юльке. — Та самая?

— Она! Она, — кивал Сан Фёдыч.

— Идёмте со мной.

— Юлька, вперёд.

Просторный светлый кабинет, впитавший множество незнакомых малопривлекательных (в основном резких) запахов, заставил Юльку напрячься.

— Боится.

— Чувствует, что предстоят неприятные процедуры, — Иван Васильевич надел перчатки и отошёл к металлическому столу.

— Как бы не укусила, — обеспокоено сказал Сан Фёдыч.

— А мы подстрахуемся. Укольчик сделаем — уснёт.

Заметив в руках врача шприц, Юлька запаниковала. С силой дернулась в сторону, поводок выпал из рук Сан Фёдыча. Немного косолапя и прихрамывая, Юлька добежала до стола, юркнула под него и притаилась. Она не видела мужчин, и полагала, они тоже её не видят.

— Юлька… — начал Сан Фёдыч, но врач прервал его взмахом руки.

— Не надо. Всё в порядке.

Приблизившись к столу, Иван Васильевич сел на корточки.

— Привет, обезьяна.

Юлька повернула голову, в глазах блестели слёзы.

— Плакать собралась? Укола испугалась?

Юлька засопела.

— Больно не будет, обещаю. Укол сделаем, уснёшь, а мы тебя осмотрим. Ну, дай лапу. Дай. — Иван Васильевич легонько тронул Юльку за локоть.

Она напряглась, но не шевельнулась.

— Ты хорошая обезьяна. Умная. Всё понимаешь… О-оп!

Юлька взвизгнула.

— Не удалось? — обеспокоенно спросил Сан Фёдыч, топчась на пороге.

— Удалось, — Иван Васильевич встал, натянул поводок, Юлька нехотя вышла из-под стола. — Садись на стул. Оп! Молодец. Сан Фёдыч, минут пятнадцать придётся подождать, как лекарство подействует — начнём.

— Подождём, — зачастил Сан Фёдыч. — Подождём, раз надо.

В ветеринарной клинике Сан Фёдыч пробыл около двух часов. После взятия необходимых анализов, Юльку осмотрели ещё два врача. Хирург настоял на рентгене правой ноги. Сделали рентген. Хирург остался доволен — серьёзных патологий обнаружено не было.

До машины спящую Юльку донёс стажер — крепкий парень с накаченными мускулами.

— Долго проспит? — спросил перед уходом Сан Фёдыч.

— Часа через два проснётся. До утра не кормить, воду давать можно.

За город Сан Фёдыч приехал около полуночи. Кругом главенствовала ночь: тёмная, прохладная, насыщенная звуками и действиями невидимых во тьме живых существ. В небе перемигивались холодные звёзды, отчетливо был виден молочный след Млечного пути.

Громко пели самцы зарянки, привлекая своей трелью самок, им подпевали садовые камышёвки. Издалека долетала рокочущая песнь соловья. Соловьиная песнь — особая песнь. Ночь выделяет её из птичьего многоголосья, и ветер с упоением разносит удивительно нежные звуки: то свист, то пощелкивания, то радость, то печаль.

Соловей поёт неспешно, с паузами, с плавными интервалами между отрывистыми песнями.

Шелестела листва, шумел ветер, над самой головой гудели провода, но всё тонуло в далекой и единственно-трогательной соловьиной трели.

На участке Сан Фёдыча встретил высокий жилистый мужчина со смуглым лицом.

— Зачем на улице свет включили? — с неодобрением спросил Сан Фёдыч. — Выключи. Ни к чему деньги переводить.

Большой бревенчатый дом егеря, напоминавший терем, стоял в самом центре просторного участка. От дома отходило несколько плиточных дорожек, в основном до подсобных помещений и старого гостевого дома. С двух сторон участок окружал лес, с третьей (если спуститься по пологому склону) блестело кристальное озеро. Главные его обитатели: зеркальные карпы, сазаны, форель, лещи.

В двухстах метрах от главного дома выстроились в ряд десятка полтора деревянных коттеджей, беседки, баня. Здесь нравилось проводить время любителям загородного отдыха. Нравилось охотиться на мелкую дичь, рыбачить на озере или просто, арендовав коттедж на выходные дни, устроить с компанией веселое времяпрепровождение.

Заведовал всем хозяйством Сан Фёдыч.

— Саша, — позвал он помощника, когда тот выключил свет, освещавший южную часть дома. — Помоги мне. Прими обезьяну.

— Привезли всё-таки?

— А ты сомневался?

— Не то чтобы очень… — пожал плечами Саша.

— Осторожнее, она спит после укола.

— Куда её?

— Вниз. В свободный вольер.

— Напротив Фриды? — спросил Саша, приподняв брови.

— Вот именно.

Пока спускались вниз, Саша молчал, а когда Сан Фёдыч открыл металлическую дверь и прошёл в помещение, залитое мягким белым светом, спросил:

— Надолго она к нам?

— Как получится. Документы справим, тогда и пристраивать начнём.

— Дорого документы обойдутся.

Сан Фёдыч потёр ладони.

— Не дороже денег.

— Оно, конечно, верно.

— Я, Саша, своего не упущу.

— Кто бы сомневался, — усмехнулся Саша.

Открыв вольер, Сан Фёдыч пропустил Сашу вперёд, сам остался стоять возле двери.

— Есть ей до утра нельзя, а воду свежую принеси. Налей в миску, и кружку металлическую захвати с бутылкой пластиковой.

— Кружку зачем?

— Не собаку купили. С шимпанзе дело имеем. Они лучше тебя с правилами этикета знакомы: за столом едят, ложкой-вилкой.

— Все?

— Не все, — хихикал Сан Фёдыч. — Дрессированные.

— А эта?

— Умная обезьяна. Кстати, её Юлькой зовут.

— Понял, — кивнул Саша. — Юлька так Юлька.

— Воду принесёшь, ко мне зайди сразу, расскажешь, что тут без меня было, — сказал Сан Фёдыч, потирая ладони.

…Поднявшись к себе и усевшись за массивным столом, Сан Фёдыч прикрыл глаза. День выдался суетным, долгим. Зато продуктивным. Ловко удалось ему обвести вокруг пальца этого простофилю Егора. Егора Степановича. Смешно. Мальчишка! Юнец! К тому же не чист на руку. Глазки-то забегали, когда про документы на обезьяну услышал. Дурак — что с него взять. Такую шимпанзе почти за бесценок продал. Правду ли сказал, что обезьяна у деда в деревне жила? Неправдоподобно. Но и Макс упоминал про деда, а Макс не дурак, врать лишний раз не станет. Тем более ему, Сан Фёдычу. А, ладно, что теперь думать-гадать. Юлька здорова, это и врачи подтвердили, анализы наверняка окажутся в норме, а документы будут готовы недели через три. Лёд тронулся. Получит Юлька паспорт (поддельный, разумеется) и вперёд на вольные хлеба.

Сан Фёдыч достал из внутреннего кармана нефритовый медальон с рельефным изображением беркута.

— Сколько же за неё просить? Раз в пять-шесть больше, чем заплатил Егору. Мало! В десять! В самый раз!

Сан Фёдыч захихикал, поцеловал медальон и, откинувшись на спинку кресла, прочитал полушёпотом «Храни меня, мой талисман» Пушкина:

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи —

Храни меня, мой талисман.

В уединенье чуждых стран,

На лоне скучного покоя,

В тревоге пламенного боя

Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,

Души волшебное светило…

Оно сокрылось, изменило…

Храни меня, мой талисман.

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

Храни меня, мой талисман.

 

Глава четвёртая

Опасное соседство

В помещении было три вольера: два стояли в ряд, примкнув к обитой белыми панелями стене, третий (самый большой) тянулся вдоль противоположной стены; их разделял двухметровый проход.

Вольер, в котором проснулась Юлька, был невелик, два с половиной метра в длину и такая же ширина. Пол выложен досками, обсыпан опилками, в углу, упираясь в самый потолок, высилась трёхметровая коряга с обглоданными толстыми сучьями. К вмонтированному в центре потолка крюку был привязан канат, имитирующий лиану.

От пола, коряги и каната исходил стойкий запах сильного зверя. Юлька повела носом, подошла к коряге, принюхалась. Пахнет животной силой. Мощью. Грубый запах. На воле Юлька спаслась бы бегством, а здесь, в заточении, растерялась, струсила.

К воде она не притронулась, но пластиковую бутылку несколько раз брала в руки. Откручивала крышку, наливала немного воды в ладонь, протирала лицо. Пить не хотелось. Есть тоже.

Юлька ходила по вольеру, то и дело хватаясь за толстые прутья, пытаясь их расшатать. Не получилось. Пришлось забиться в угол, взяв на всякий случай бутылку с водой. Кричать Юлька не решалась, её крик мог быть неверно истолкован соседями, а своих соседей она побаивалась. Да что там побаивалась, цепенела от ужаса при виде двух больших собак в ближнем вольере и крупной рыси, дремавшей в вольере напротив.

Среднеазиатские овчарки Скай и Бут находились у Сан Фёдыча временно. Привезли их сюда вроде как на передержку, и время было оговорено с хозяином — один месяц. Прошло два месяца, хозяин отказался забирать собак, Сан Фёдыч приютил. Собаки хорошие, сильные, выносливые, таких псов и себе оставить можно, да только достаточно в хозяйстве своих псов-охранников. Куда их, солить, что ли? Надо пристроить. Продать. Да так, чтобы выгоду свою поиметь. Кормишь-то псин за свой счёт, значит, себе в минус — убытки.

Рысь Фрида — строптивая кошка, опасная. Две недели назад, живя в вольере на улице, умудрилась сломать сетку, загрызла кавказскую овчарку, едва не покалечила Сашу. Теперь Фрида здесь, так сказать, в наказание за провинность.

Красивая, отважная, неторопливая кошка, она мгновенно заняла место непререкаемого лидера. Если Фрида начинала рычать или метаться по клетке, Скай с Бутом умолкали, поджимали хвосты. Чувствовали себя униженными, испугались какой-то кошки. Где это видано? Но кошка кошке рознь. Обычная мурка, завидев собаку, бросится наутёк, заберётся на дерево, спрячется под машиной. Рысь — другое дело. Она не просто кошка, она большая, дикая кошка.

И хоть Скай первые несколько дней пытался облаивать Фриду, скаля зубы и щетиня шерсть, ничего из его затеи не вышло. Фрида рычала, царапала мощными когтями доски, издавая грозное шипение. А когда однажды Саша, выводя собак на прогулку, проходил мимо вольера Фриды, рысь подбежала к прутьям, просунула между ними лапу с растопыренными когтями и едва не полоснула обалдевшего Ская по морде. В тот момент Скай признал своё полное поражение. Теперь, отправляясь на прогулку или возвращаясь с неё, он, проходя мимо вольера грозной соседки, старается держаться подальше от прутьев, едва ли не прижимаясь к соседнему вольеру. Тому самому, в котором обосновалась Юлька.

В отличие от Ская, считавшего своим долгом всегда и везде демонстрировать крутой нрав, спокойный и немного апатичный Бут сразу уяснил — рысь это рысь, и ему даже пытаться не стоит вступать с ней в конфликт.

Скай и Бут были рождены от одних родителей, но отличались друг от друга, как небо и земля. Скай — стремительный, непоседливый, порой жестокий и беспощадный, казался на фоне своего смиренного нерасторопного брата эдаким тираном. Бут беспрекословно подчинялся Скаю, признавал его авторитет, соглашался быть вторым.

Зачинщиком драк был Скай. Мог ни с того ни с сего наброситься на брата, укусить (и довольно ощутимо), упорно добиваясь, чтобы Бут лёг на спину, задрав в покорном ожидании лапы. Своей позой Бут показывал Скаю полное подчинение, повиновение. Да, говорил он, поскуливая, твоя взяла, я вновь побеждён. Скаю нравилось ощущать себя хозяином положения.

Но вот у братьев появилась соседка. — Фрида. А с ней особо не пошумишь. Только Скай затевает свару с Бутом, Фрида шипит, раздражается. Шипение кошки пугает собак до дрожи в лапах. Всё дело во врождённом страхе многих млекопитающих, в частности собак, перед укусами ядовитых змей. Чувствуя опасность и готовясь к нападению, змеи начинают шипеть — сигнал, свидетельствующий об атаке. Подражая змеям, загнанная в угол кошка, или кошка сильно разгневанная, издаёт шипение, вызывая у противника тот самый глубоко запрятанный в подсознании страх.

Шипение Фриды заставляло Ская усмирять пыл. Наступая на горло чувству собственного достоинства, мятежному темпераменту, забывая об отваге и бесстрашии, смелый Скай, такой неистовый и непобедимый в глазах медлительного Бута, был вынужден подчиняться более сильному животному. Ох, какое же это унижение! Но что поделаешь, такова, к сожалению, жизнь. Сильный пожирает слабого. Так было, есть и будет.

…Сегодня ночью в пустой вольер принесли обезьяну. Бут отреагировал на подобное соседство со свойственной ему меланхолией. Ну принесли обезьяну, и что с того? Подумаешь. Бут не проявил к Юльке ни малейшего интереса, даже подойти к решётке (как-никак, а вольеры стояли впритык друг к другу) Бут не соизволил. Только повернул голову, повёл несколько раз носом, втянул струйки запаха нового животного и прикрыл глаза. Лентяй, что с него возьмёшь.

Скай сразу подбежал к решётке, стал громко вдыхать воздух, морщил кожистый нос, рычал (правда, не громко, чтобы не разозлить дремавшую Фриду). Потом всё норовил просунуть морду между прутьями, скулил, скрёб лапами по полу.

Фрида слышала, как Сан Фёдыч открыл дверь, слышала его разговор с Сашей, ощутила Юлькин запах. Но в отличие от Ская не повела и бровью. Продолжая лежать на толстой ветке, Фрида делала вид, что дремлет. Изредка она открывала глаза, наблюдая сквозь узкие щёлочки за происходящим, но едва Сан Фёдыч или Саша смотрели в её сторону, мгновенно смыкала веки. Хитря кошка!

Спрыгнуть вниз Фрида решила только после ухода Саши. Выгнула спину, потянулась, поточила когти об корягу, подошла к решётке.

Интересно, кого люди принесли в вольер? Собака? Нет, не похоже животное на собаку. Волк? Снова не то. Фрида ходила взад-вперёд по вольеру, с любопытством поглядывая на спящую Юльку.

А Юлька спала крепким сном, не подозревая, что вокруг её персоны возник такой густой интерес.

Проснувшись, испугалась. Сперва Ская увидела, затем Бута. Но собаки, куда ни шло, с собаками Юлька знакома. Знает, что есть среди них хорошие псы, добрые, не агрессивные, но встречаются и неуправляемые, злые. Те и облаять могут и укусить. Взять, к примеру, эту парочку. Один пёс развалился у самой решётки, спит, второй — неистовствует. Мечется, как угорелый, рычит, лает. Что ему от Юльки надо, напугал до полусмерти.

И вдруг откуда-то сверху послышалось шипение. Юлька вздрогнула. И что удивительно, сейчас же умолкла крикливая собака. Поджала хвост, отошла в сторону, недовольно заворчав и ложась на пол рядом с миской сухого корма.

Юлька повернула голову, присмотрелась и шарахнулась к коряге. В вольере напротив, на почти такой же коряге (только длиннее и толще) на горизонтальной ветке лежала огромная кошка.

Такому соседству не позавидуешь.

 

Глава пятая

Когда гложет тоска

Кормили Юльку хорошо. Каждый день приносили свежие овощи, фрукты, ветки с листьями, каши с вкусными добавками и даже отварное мясо. Вкус мяса был Юльке незнаком, и Саша сперва сомневался, притронется ли к нему обезьяна. Рассуждал он по-простому, обезьяны живут в джунглях, лазают по деревьям, раскачиваются на лианах и едят исключительно листья и фрукты. Сан Фёдыч объяснил, шимпанзе, как и люди, всеядны, мясом не брезгуют.

Больше всего пришлись Юльке по нраву грейпфруты. Никогда прежде она их не пробовала, теперь с удовольствием съедала за день два-три крупных грейпфрута.

— Таким макаром объест нас ваша обезьяна, — шутил Саша.

— Пусть ест, покупатель за всё заплатит.

Сан Фёдыча Юлька видела редко, еду приносил Саша или второй егерь — Костя. Молодой ещё мужчина, но уже с бородой, глубокими морщинами на лбу, обветренной кожей. Костя был молчалив и груб. Если Саша, заходя к Юльке в вольер, всегда улыбался, что-то рассказывал и давал в руки грейпфрут, то Костя молча открывал дверь, бросал еду у самого входа и громыхал металлической задвижкой. Воду менял через раз. Не смог прийти Саша, Костя о воде не беспокоился. И всегда палкой по Юлькиному вольеру бил. Стукнет, заметит испуг на Юлькиной морде, ухмыльнется и снова саданёт. Получал от обезьяньей растерянности удовольствие. Есть такие люди: им хорошо тогда, когда кому-нибудь плохо. Костя из их числа.

Ская и Бута Костя выгуливал дважды в день по полтора часа. К Скаю питал симпатию, Бута терпел. Один раз, выводя псов на прогулку, сильно ударил Бута палкой по бедру. Бедный Бут аж присел от неожиданности и боли. За что, читалось в его умных увлажнившихся глазах? Костя закричал, мол, Бут сам виноват, замедлил шаг, он об него чуть не спотыкнулся. Бут прощал егерю его выходки, добрый пёс — таким уродился. Скай бы не простил — нет! Тот бы зубы в ход пустил, а то и разодрал бы. Огромная псина, на задние лапы встанет, выше человеческого роста делается. А Бут телок, ему тумаков отвешивают, он бездействует.

К Фриде Костя относился с уважением. Хотя уважение скорее всего было продиктовано банальным человеческим страхом перед хищным зверем. Дикая кошка не собака, церемониться не станет, себе дороже может выйти.

Юльку Саша выгуливал раз в день. Цеплял к ошейнику поводок, выводил на улицу, предоставляя Юльке полную свободу выбора.

— Куда пойдём? — спрашивал он, улыбаясь.

Юлька смотрела на Сашу, махая рукой в сторону высокого забора. Домой, молила она, повизгивая от нетерпения. Отвези меня домой, к Захарычу, в наш маленький домик с прихожей и комнатой. Где в центре стоит стол, в углу кровать старика, а у самого окошка деревянный топчанчик. Юлькин топчанчик.

Саша предлагал спуститься к озеру. Юлька шла за ним, внимательно всматриваясь вдаль, словно пытаясь увидеть то, что хоть как-то могло помочь ей оказаться дома. Не понимает её Саша, идёт, улыбается своим мыслям. Думает, вывел на прогулку обычную обезьяну, без роду и племени. А она не ничейная, у неё есть хозяин — Захарыч, и сейчас он, наверное, уже дома, а её нет. Как же так, почему такая несправедливость? Ну же, Юлька всё тянет и тянет поводок в сторону глухого забора, пошли, Саша, ты ведь добрый, ты должен меня понять.

Иногда гуляли вместе с Костей и собаками. Скай норовил подойти ближе, хотел обнюхать, уяснить, из какого теста сделана эта обезьяна. Юлька его к себе не подпускала: фырчала, рукой отмахивалась. Скай держался настороженно. Уж очень шимпанзе человека напоминает, идёт на двух ногах, руками размахивает — непростая обезьяна.

Бут оставался к Юльке равнодушен. Не замечал её. Юльку такое поведение задевало. Как так, она ему знаки внимания пытается оказать, а он нос воротит.

Бут сразу приглянулся Юльке. Спокойный, тихий, вальяжный пёс, не в пример своему вечно неспокойному брату. Бута погладить на прогулке можно, и за ухом потрепать, он только голову повернёт, посмотрит лениво, мол, чего пристаешь, отстань, и зевнёт. Заразительно Бут зевает. Юлька его любит. Когда Костя к ним подходит, Юлька улыбается Буту широкой улыбкой, обнажая зубы. Бут не реагирует. Зато Скай тут как тут. Его Юлька побаивается. Гавкает часто, зубы скалит, и взгляд у Ская тяжёлый, злой. Такой же взгляд бывал у Егора в моменты гнева, таким взглядом на Юльку всегда смотрит Костя.

От Кости исходила опасность, это Юлька уяснила в тот день, когда он на её глазах ударил палкой добряка Бута.

С Сашей Юлька ходила на озеро, подолгу сидела на берегу, смотрела на спокойную гладь воды, на расползавшиеся на зеркальном полотне круги, в местах, где выныривала рыба, вспоминала деревню. Как хорошо ей жилось у Захарыча. Даже вечные страхи, что преследовали попятам, казались сейчас незначительными, надуманными, пустыми. А какая чудная была берёзовая рощица, там Юлька любила гулять, слушать птиц, шум ветра, шелест листвы и травы. И был там старый пень, на нём Юлька отдыхала, и недалеко от того пня впервые увидела Тофика. Тофик! Волна грусти теплом прошлась по телу. Как он там живёт без неё?

Юлька думала о Валере, Майе, Макаровне. Вспоминала, как старуха ворчала и ругалась за малейшую провинность, но, то было иное, не злобное ворчание; вспоминала, как сидели с Майей за столом, рисовали. А Валера разговаривал с Захарычем, Макаровна суетилась у плиты, жарила оладьи. Какое чудесное было время, какие чудесные люди её окружали. Где они теперь? А где она сама?

Ночами Юльке долго не удавалось уснуть. Сидя в углу, поглядывая на спящую Фриду, она тихо плакала от жалости к самой себе.

Из соседнего вольера раздавалось забавное посапывание Бута и прерывистое дыхание Ская. Скай во время сна часто дёргал лапами, щёлкал зубами. Дурной пёс. Даже во сне никак не может угомониться, всё за кем-то бегает, кого-то кусает.

Фрида спала на горизонтальной ветке. Несколько раз за ночь рысь просыпалась, прыгала вниз, ела. Потом нарезала круги по вольеру, останавливалась напротив вольера собак, щурила глаза, едва слышно рычала, шла дальше. Подолгу смотрела на притихшую Юльку, словно пыталась уяснить, что собой представляет эта обезьяна. Можно ей доверять или нет? По всей видимости, Юльке Фрида не доверяла; стоило Саше вывести шимпанзе из вольера, рысь подскакивала к решётке, скаля зубы.

День за днём Юлька всё больше впадала в уныние. Ничего не радовало, мир будто перестал для неё существовать. Утром приходит Саша, приносит еду, воду — и что? Протягивает вкусный грейпфрут — и что? Выводит на прогулку — и что с того? Зачем ей вода, еда, зачем нужны эти мучительные прогулки к озеру (любая прогулка ассоциировалась с родной деревней, с родными местами, запахом, домом). Саша этого не понимает, он хочет как лучше, пытается угодить, но Юльке ничего не приносит радость.

Прошла неделя, вторая… Тоска окутывала плотным саваном. Тоска — и больше ничего.

…Сегодня к озеру спустились Костя с Бутом. Ская с ними не было. Удивительно, обычно Скай с Бутом неразлучны.

Юлька пошла навстречу Буту.

— Не подходи, — прикрикнул Костя.

— Костян, не срывай зло на обезьяне, — спокойно сказал Саша.

— Бесит она меня, Сашка. Одна её физиономия чего стоит.

— Нормальная физиономия.

— Нормальная?! — Костя даже не смог скрыть презрения. — Скажешь тоже. Говорят, человек произошёл от обезьяны. Ты посмотри на неё. Посмотри! Получается, и я, и ты произошли от какой-то уродливой макаки? Обезьяньи морды вызывают гадливость. Их вечные гримасы, ужимки… Ни одно животное не может быть таким же мерзким, как обезьяна.

Саша засмеялся.

— Это лишний раз доказывает, что мы действительно произошли от обезьян.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что сказал. — Саша похлопал Костю по плечу. — Расслабься. У вас взаимная нелюбовь. Юлька тоже считает тебя мерзким, а твою небритую физиономию отталкивающей.

— Она сама тебе сказала?

— Телепатия, — улыбался Саша.

Костя тоже улыбнулся, и сразу метнул яростный взгляд на Юльку.

А та, выплясывая вокруг Бута, проделывала невероятные па, только бы привлечь его внимание.

— Бут, дружище, — сказал Саша. — Не будь тюфяком. Видишь, дама желает познакомиться.

Бут взглянул на Сашу, зевнул и отвернулся.

— Ская увезли?

— Только что, — ответил Костя.

— От него, значит, отказались, — Саша кивнул на Бута.

— Кому нужен этот тихоня? Скай — настоящий боец, такой пёс без хозяина не останется. — Костя выругался и рубанул ладонью воздух. — Просил же… Просил отдать мне Ская! Отказал.

— И правильно сделал. Здесь не псарня. Собак слишком много.

— Я к нему привязался.

— Теперь очередь Бута.

— Скорее бы.

— Я могу выгуливать его вместе с Юлькой, — предложил Саша.

— Окажешь мне услугу, — хмыкнул Костя.

Не сговариваясь, мужчины разошлись в разные стороны: Костя с Бутом поднялись наверх, Саша с Юлькой не спеша пошли вдоль берега.

По озеру плыла лодка с двумя рыбаками: на вёслах сидел плотный коротко стриженый мужчина, на носу худенький мальчик в кепке защитного цвета. Мужчина махнул Саше рукой. Саша ответил на приветствие.

В лодке находился предприниматель Потапов с сыном. Потапов частенько приезжал в охотничье-рыболовное хозяйство, то с друзьями, то со старшим сыном, вроде того звали Виктором; в этот раз он арендовал коттедж на выходные для себя и младшего сына — Павлика. Павлу было лет семь, и сейчас, заметив на берегу Сашу и Юльку, мальчик выпрямился, попросив у отца бинокль. Они о чём-то переговаривались, Потапов старший пожимал плечами, кивал на берег. Павлик в бинокль смотрел на Юльку.

 

Глава шестая

Страшная ночь

Ночью началась гроза. Юлька слышала глухие раскаты грома (чувствовала под ногами дрожь), видела сквозь длинные узкие окна под потолком отблески молний. Беспокойство нарастало, во время очередного раската Юлька закричала. Подпрыгнув, она схватила свисавший с потолка канат, повисла на нём, затем начала быстро раскачиваться, прыгнула на корягу, заколотив по ней ладонями.

Юлька потеряла над собой контроль, страх подталкивал к определённым действиям, необдуманным, хаотичным. Чтобы его преодолеть, Юлька старалась находиться в постоянном движении — бегала, прыгала, раскачивалась на канате. Кричала неистово, отрывисто, изо всех сил пытаясь перекричать голос непогоды.

В соседнем вольере ни с того ни с сего завыл Бут. Он проснулся от Юлькиных криков, приподнял морду, удостоверился, что ничего страшного не происходит, успокоился. Но через минуту вскочил, заметался по вольеру, широко переставляя мощные лапы. Юлька стучала по коряге, а Бут выл, по-волчьи задирая вверх голову.

Спокойной оставалась одна Фрида. Спокойной по отношению к грозе, но никак не к шумному концерту, устроенному соседями по вольерам. До поры до времени Фрида стоически переносила вой собаки и визг обезьяны, но вскоре терпение лопнуло, рысь спрыгнула с ветки, прижала к голове длинные уши, оскалилась, зашипела.

Бут замолчал, сел на задние лапы, с опаской поглядывая на разъярённую кошку. Он её не боялся, вовсе нет, скорее, Бут уважал Фриду. Понимал, что по многим параметрам (силе, ярости, жестокости и хладнокровию) дикая кошка стоит на ступени выше, и ему, как псу умному и рассудительному, нельзя вступать с ней в конфликт. Сейчас Фрида нервничает, выказывает недовольство, мечется по клетке, значит, Буту надо замолчать. Что он и сделал. А гроза на улице… ну что гроза, пройдёт когда-нибудь. Буту вообще не стоило начинать вести себя неразумно. Всему виной Юлька. Взбаламутила пса, разбудила, вогнала в панику, вот он и поддался на её уловку. Сам-то грозы не боится, а видя Юлькину истерику, навоображал невесть что.

Буту стало стыдно, он покрутился юлой на месте, потоптался и лёг, свернувшись калачиком. Это была излюбленная поза ещё со щенячьего возраста. Скай никогда не сворачивался калачиком, предпочитал заваливаться на бок, вытягивался, словно пружина, раскидывая в стороны лапы. Спал, как король, шутил их прежний хозяин. А Бут не хотел быть королём, не желал быть и лидером, он рожден не для охраны, не для службы, он — особенный пёс. Добрый и неуклюжий.

В отличие от Ская, который настороженно относился к детям (терпел их и никогда не шёл на контакт), Бут обожал шумных мальчишек и девчонок. У хозяина было трое детей, иногда они играли с Бутом, и тот жертвовал даже сном (что-что, а поспать он любил), ради игры с ребятами.

Так вот, Бут был рожден для того, чтобы стать человеку верным, преданным другом. Другом отважным, если понадобится защитить хозяина — пожалуйста, но не агрессивным. Попусту лаять — нельзя, показывать свое превосходство над другими собаками — недопустимо, стремиться к лидерству — не следует. Такой вот необычный пёс — ожившая плюшевая игрушка.

Заснул Бут на удивление быстро. Ему не мешали ни возня Юльки, ни звук грома и тяжёлых капель дождя, осатанело тарабанивших по карнизам.

В отличие от Бута, Юлька не могла похвастаться крепкими нервами. Грозы казались началом конца. Того самого конца, о котором все знают (чувствуют на подсознательном уровне) но всерьёз стараются о нём не думать. Обладая живой фантазией, Юлька представляла, как вспышки молний пронзают небо и оно, небо, устав сопротивляться неизбежности, раскалывается на две части. И вот неба уже нет, вместо него возникла пугающая пропасть, без луны, без звёзд, без мерцаний спутников и далёких планет. Всё уничтожено, гроза, переродившаяся в светопреставление, разгромила мир. Значит, и солнца больше не будет; свет погас навсегда. И только гром вечен, и молнии, и сильный ветер, что разгоняет по тёмному царству мутные клочья страха. А те цепляются за черноту, укореняются в ней и страх становится неуправляем. Всё кругом подчинено страху. Мир и есть страх.

Юлька закрыла глаза и заткнула уши. Столько мыслей пронеслось в голове за время грозы — караул!

Гроза закончилась столь же внезапно, сколь началась. Повисла тишина. Юлька открыла глаза, стала осматриваться. Вроде ничего не изменилось. В помещении продолжает гореть мягкий белый свет, в соседнем вольере посапывает Бут (ну и соня, честное слово), в другом вольере на горизонтальной ветке развалилась Фрида. Рысь не спит, зыркает огненно-жёлтыми глазами, будто высматривает, кого можно выбрать в качестве жертвы. Страшная кошка. В который раз Юлька убеждалась, что рысь, какая бы одомашненная она не была — никогда не утратит своих первичных, заложенных природой качеств хищника. По своей сути рысь — безжалостный охотник-одиночка. Рысь не пощадит жертву, ей не позволят это сделать отточенные тысячелетиями инстинкты.

Поймав беспокойный взгляд Юльки, Фрида презрительно фыркнула. Юльку она презирала, чувствовала в ней соперницу, в глубине души даже побаивалась. Как ни крути, а шимпанзе тоже хищник, и довольно опасный.

Принято считать, что обезьяны, в частности шимпанзе, милые, безобидные существа, неспособные причинить вреда человеку или другим животным. Это заблуждение. Если речь идёт о дрессированных шимпанзе, да, они действительно кажутся милыми и безобидными. И до определённого возраста и в определённых условиях таковыми и остаются. Но если брать шимпанзе, обитающих в дикой природе, будьте уверены, о благодушии и безобидности говорить не стоит.

Шимпанзе не вегетарианцы (как ошибочно полагают многие), они всеядны, и в условиях дикой природы совсем не прочь поохотиться на птиц и животных. Голодные взрослые шимпанзе могут питаться не только грызунами, они способны разодрать мартышку, детёныша газели или дикую свинью.

Конечно же, Юлька была исключением. Ну, какая она хищница, смешно даже. Да, инстинкты остались, но за ненадобностью отключились, атрофировались. Юлька обладала силой, присущей всем шимпанзе, но силу свою никогда не применяла во вред кому либо. Будто не знала о её существовании. Защититься и то не умела, пасовала перед трудностями, в опасных ситуациях паниковала, терялась. Нет, Юлька не хищник, она, как и Бут, доброе существо, рождённое стать человеку настоящим другом.

Фрида этого не знала, потому и была начеку, не на миг не выпуская Юльку из поля зрения. Кто их знает, обезьян этих, сегодня покладистая и спокойная, а завтра возьмёт и покажет истинное лицо. Нет, дикую кошку не обманешь, по хитрости рысь сама кому хочешь сто очков вперёд даст.

 

Глава седьмая

За что?

Под утро, только Юльке удалось задремать, в помещении появился Костя. Громко хлопнув дверью (вздрогнула Юлька, проснулась Фрида, и лишь Бут продолжал спать крепким сном), Костя нетвёрдой походкой подошёл к вольерам. Он был пьян и весел. В одной руке держал жестяную банку, в другой банан, который не замедлил просунуть между прутьями вольера.

— На! Чего смотришь? Бери.

Юлька подошла к прутьям. Костя резко отнял руку.

Странно, думала Юлька, чего он добивается? Сам предложил банан, и сам же его не даёт. Тем временем Костя снова просунул банан в вольер.

— Бери-бери.

Юлька протянула руку, Костя отпрыгнул назад. Засмеялся, сквозь смех назвал Юльку уродиной.

Она обиделась. Не на слова, не на смех — на издевательства со стороны взрослого мужчины. Плохой он, недобрый. И пусть! Юлька больше не желает иметь с ним никаких дел, с этого дня Кости для неё не существует, будет его игнорировать. Развернувшись, Юлька дошла до коряги, подумала с минуту и прыгнула наверх.

Костя третий раз просунул банан.

— Куда залезла, держи банан.

Юлька отвернулась.

— Держи, говорю, — повысил голос Костя.

Юлька смотрела на обитую белыми панелями стену. Нет уж, дудки! Она больше не попадётся на удочку. И банан ей не нужен. Утром придёт Саша, принесёт и банан и грейпфруты. Она подождёт, тем более ждать недолго осталось.

— Слезай с ветки, — заорал Костя. — Слезай, стерва! И в глаза мне смотри.

Юлька не двигалась с места. Это привело Костю в ярость. Отшвырнув банан, он взял лежавшую у двери палку, ту самую, которой однажды огрел Бута, открыл Юлькин вольер, прошёл внутрь.

Юлька насторожилась, крепче схватилась левой рукой за ветку. Правой рукой она начала махать, грозя Косте оттопыренным указательным пальцем.

Костю поведение Юльки взбесило окончательно. Замахнувшись, он ударил Юльку палкой.

— Ты кому пальцем грозишь, тварь?! Да я тебя…

Удар пришёлся по лапе. Боль была сильной, но Юлька не закричала. Перебравшись повыше, она с укором смотрела на красное, перекошенное ненавистью лицо Кости, продолжая грозить ему пальцем.

Костя вновь замахнулся, но ударить не успел. Помешал сиплый голос:

— Опусти палку!

Костя не сразу понял, кто к нему обращается, и секунд пять удивлённо таращился на Юльку, но услышав сбоку шаги, обернулся и увидел Сашу.

Держа руки в карманах брюк, Саша медленно подходил к вольеру. Его лицо не выражало эмоций, но взгляд выдавал негодование.

— А, Сашка… — протянул Костя, опустив палку. — Чего не спишь?

— Брось палку!

— Вот… провожу воспитательную работу с мартышкой. Вздумала меня уму-разуму учить, — Костя вышел из вольера, прикрыв за собой дверь.

Саша смотрел на Юльку.

— Ты её ударил?

— Н-нет… Хотел, но не успел. А надо бы! Совсем охамела.

Саша вошёл в вольер, встал под корягой, протянул Юльке руку. Юлька всхлипнула, коснулась ладонью места, куда её ударил Костя и начала сильно дуть, показывая тем самым Саше, что ей больно.

— Не ударил, говоришь? — не оборачиваясь, спросил Саша.

— Так… задел чуть. Сама виновата, не надо было нарываться.

Саша вышел из вольера.

— Ты прикинь, Сашка, я этой дряни банан принёс, а она…

Мощным ударом под дых, Саша не дал Косте закончить фразу. Согнувшись пополам, Костя впал в прострацию, раскрыл рот, начал глотать воздух, зашатался и в итоге упал на пол.

Саша сел на корточки.

— Ещё раз узнаю, что заходил в вольер к обезьяне — убью!

Костя прохрипел что-то в ответ.

— Ты меня понял? — Саша дёрнул его за плечо.

— Понял.

— Ты предупреждён. Теперь вставай и убирайся отсюда.

— Дай отлежаться.

— В комнате отлежишься. Вставай!

Костя закашлял. Саша помог ему подняться, довёл до двери, ощутимо толкнув в спину. Костя снова упал.

— Даю тебе минуту, — сказал Саша. — Через минуту тебя здесь не должно быть.

Превознемогая боль, Костя поспешил ретироваться.

Подняв с пола палку, Саша долго держал её в руках, затем, рассекая воздух, обрушил удар по оставленной Костей жестяной банке. Потом ещё и ещё. Наконец он сломал палку, успокоился.

Юлька спустилась вниз. Саша поднял банан, протянул Юльке, но та отказалась. Банан принёс Костя, значит, она ни при каких обстоятельствах к нему не притронется.

— Сильно лапа болит, Юлька?

Юлька вздохнула, взяла из угла обглоданную ранее веточку с двумя уцелевшими листьями и, подражая Косте, замахнулась, ударив веткой корягу — показала Саше, как её ударили.

— Негодяй! — процедил Саша.

Юлька повернулась лицом к выходу, погрозив металлической двери указательным пальцем.

 

Глава восьмая

Визитёры

Утром Сан Фёдыч узнал о ночном инциденте, о чём поспешил сообщить Саше. Кто ему доложил о стычке егерей — неизвестно, но факт остаётся фактом. Впрочем, Саша не сильно удивился осведомлённости Сан Фёдыча, тот всегда был в курсе всех дел, происходивших как на территории хозяйства, так и далеко за его пределами. Такой человек, да и осведомителей хватало.

— Я слышал, ты избил Костю, — как бы между прочим сказал Сан Фёдыч, сверля Сашу въедливыми глазками.

— Избил — громко сказано. Ударил один раз — было дело. Но не избивал.

— Твой удар, что удар молота, — усмехнулся старик. — Силёнки разок не рассчитаешь, и пиши, пропало.

— Силу я рассчитываю.

— Ну-ну, — Сан Фёдыч тронул Сашу за локоть, кивнув подбородком в сторону беседки. — Нотации читать не буду, знаю, из какого теста Костя сделан, ты мне вот что скажи, он действительно Юльку бил?

— Бил. Палкой.

— Ты сам видел?

— Нет.

— Хорошенькое дельце вырисовывается, — потёр ладони Сан Фёдыч.

— Сам не видел, но Юлька растирала ногу, дула на неё и Костя не отрицал.

Глаза Сан Фёдыча превратились в маленькие щёлки. Он устремил взгляд вдаль и, словно обращаясь в пустоту, глухо произнёс:

— Пропащий он малый, Саша.

— Я бы сказал по-другому.

— Ты многого не знаешь, — перебил Сан Фёдыч, зайдя в беседку. Он сел на скамью и предложил присесть Саше: — Костя мой крестник.

Саша удивился.

— Я был не в курсе.

— Здесь никто не в курсе. Я не афиширую, Костя тоже не распространяется. В молодости мы дружили с его матерью, — Сан Фёдыч хихикнул. — Ну как, дружили… ухаживал я за ней. Красивая была женщина, породистая. К сожалению, для брака выбрала другого. Мне отворот поворот. Но дружить не прекратили, когда Костя родился, меня в крёстные позвали. Костя с детства озлобленным рос, ребят сторонился, друзей так и не завел. Дичок какой-то. Я и в хозяйство его пристроил по просьбе матери с отцом, только чтобы не сгинул парень. Он и тут дикарём держится! Способности есть, а стержня не хватает. Слабый он. И злой, — добавил Сан Фёдыч. — А злость и слабость, Саша, вещи несовместимые. Слабый человек под влиянием злобы серьёзных бед натворить может.

— Неспроста вы со мной о крестнике заговорили, Сан Фёдыч.

— Неспроста, ты прав. Тебя я не осуждаю, правильно сделал, что вломил Косте. Поделом. Я бы его той же палкой да по хребту огрел, змеёныша. Я чего подумал, Саша, прогоню я Костю из хозяйства. Не тот он человек, который здесь работать должен.

Саша пожал плечами.

— Здесь я вам не советчик, Сан Фёдыч.

— Я не советуюсь с тобой, я всё решил. Прогоню! И жалобы на Костю неоднократно поступали. Решено, Саша! Через несколько дней его здесь не будет. Тебе первое время придётся взять всё на себя.

— Не вопрос.

— Возьми в помощники Юрия или Владислава. А потом я ему замену подыщу. Вместе подыщем, — Сан Фёдыч потёр ладони и встал. — По делам надо ехать, в город. Да, — спохватился Сан Фёдыч, отойдя на значительное расстояние от беседки: — Саша, что там с новым вольером для Фриды?

— Дня через два переведём.

— Поторопитесь, не затягивайте.

— Во вторник точно переселим.

— Вот и хорошо. Хорошо, — быстро кивал Сан Фёдыч.

Этот разговор происходил в субботу утро, а в воскресенье днём Сан Фёдыч в компании Леонида Потапова и его сына Павлика, зашёл проведать Юльку.

Пропуская гостей вперёд, Сан Фёдыч переглянулся с Сашей, улыбнулся, приложил ладони друг к другу, сделав из пальцев «замок».

Юлька сидела на ветке, доедала грейпфрут. Павлик сразу же подбежал к вольеру.

— Пап, смотри! Смотри, как грейпфрут ест.

Леонид Алексеевич почесал толстую, всю в складках шею, посоветовав сыну не подходить близко к вольеру.

— Она не укусит, — поспешил заверить Сан Фёдыч. — Милейшее существо.

— Я стих про обезьяну в саду читал, — засмеялся Павлик. — Года два назад, воспитательница выучить заставила.

— Это какой же стих?

— А, — отмахнулся мальчик. — Маршака. Как там?.. Сейчас вспомню…

Приплыл по океану

Из Африки матрос,

Малютку-обезьяну

В подарок нам привёз.

Сидит она, тоскуя,

Весь вечер напролёт

И песенку такую

По-своему поёт:

«На дальнем жарком юге,

На пальмах и кустах,

Визжат мои подруги,

Качаясь на хвостах.

Чудесные бананы

На родине моей.

Живут там обезьяны

И нет совсем людей».

Сан Фёдыч захлопал в ладоши.

— Молодец.

— Да ну, для малышни стих. Пап, здоровская она, да? Здоровская, Юлька?

— Дрессированная?! — тоном человека привыкшего отдавать распоряжения спросил Потапов.

— Практически, — уклончиво ответил Сан Фёдыч.

— Шимпанзе в цирке выступают, — улыбался Павлик, с восторгом глядя на Юльку.

— В цирке они все мелкие, — возразил Леонид Алексеевич. — Ваша крупнее.

— Взрослая, оттого и крупная.

— Пап, можно к ней подойти?

Потапов старший переглянулся с Сан Фёдычем. Тот в свою очередь вопросительно посмотрел на Сашу.

— Подойти можно, — неуверенно ответил Саша. — Но лучше этого не делать. Как уже сказал Сан Фёдыч, обезьяна хоть и спокойная, но всё-таки в возрасте.

— Набросится?

— Что вы, Леонид Алексеевич, — Сан Фёдыч знаком показал Саше, чтобы тот молчал. — Незнакомые люди, незнакомые запахи, просто может разволноваться.

— Пап, ну можно или нет? — настаивал Павлик.

— Видишь же, не разрешают.

Павлик обратился к Сан Фёдычу.

— Я не боюсь обезьян. Разрешите.

Сан Фёдыч взмахнул рукой, Саша открыл вольер, позвал Юльку, и когда она спустилась, прицепил к ошейнику поводок.

— Можешь подойти, — сказал Саша мальчику.

— Только осторожно, — предупредил Потапов.

Юлька смотрела на Павлика, выпячивала губы и улыбалась.

— Пап, она улыбается. Мне улыбается.

— Юлька любит детей, — зачем-то ляпнул Сан Фёдыч.

— Я поглажу?

— Погладь.

Павлик протянул руку.

— Привет, Юлька.

Юлька взяла его ладошку и слегка сжала.

— Пап, видел?

— Хм, — Потапов вновь почесал шею. — Соображает.

— Наш прародитель, — смеялся Сан Фёдыч.

Но Леонид Алексеевич шутку не оценил, нахмурился, сдвинул густые брови, начал откашливаться. Очевидно, к теории Дарвина относился с прохладцей, имея на этот счёт иное мнение.

— Пап, она ручная, ты сам видишь.

— Хм… Кхе-кхе…

— Я её глажу, она позволяет. Видишь, как улыбается.

— Кхе-кхе…

— Пап! — Павлик подошёл к отцу и серьёзным тоном, совсем как пять минут назад разговаривал сам Леонид Алексеевич, произнёс: — Ты обещал. Раз обещал, выполняй.

— Кхе-кхе, — в который раз откашлялся Потапов. — Ладно, уговорил.

— Папка! — обрадовался Павлик.

— Сан Фёдыч, что скажешь?

Сан Фёдыч потёр ладони.

— Проблем не возникнет, Леонид Алексеевич. Тем более Саша будет находиться рядом, Юлька к нему привыкла.

— Шума она не боится? Гостей в доме много будет.

— Что ей шум, пусть шумят.

— Ну, по-рукам, — Потапов протянул Сан Фёдычу руку. — А теперь о главном, о цене вопроса. — Он выжидательно посмотрел на Сан Фёдыча.

У того заблестели глаза, мозг судорожно подчитывал прибыль: плюсовал, вычитал, умножал и делил. Но главным образом всё же плюсовал.

— Поднимемся наверх, — предложил Сан Фёдыч.

— Пап, я сейчас, — Павлик сел перед Юлькой на корточки, погладил по руке, улыбнулся в ответ на её дружелюбную улыбку. — Пока, Юлька. Встретимся на моём дне рождении. Уже скоро — через неделю.

Павлик махнул рукой, и Юлька махнула в ответ. А уже у самых дверей Павлик вдруг замер и раскрыл рот от удивления.

— Здесь и рысь живёт?

— А ты её не заметил? — усмехнулся Саша.

— Нет.

— И собака есть. Бут.

Бут Павлика не заинтересовал, что он собак, что ли, не видел. Другое дело обезьяна или рысь. Мальчик несмело приблизился к вольеру Фриды.

— Не так близко, — предостерёг Саша.

— Злая, да?

— С характером.

— Большая.

— Её зовут Фрида.

— Красивая кошка. Вот бы такую дома завести.

— Для дома рысь не самый подходящий вариант.

— Знаю. Папа не согласится на рысь. Но я бы не отказался. А что она ест?

— Мясо.

— Сырое?

— В основном сырое. Говядину ест, курицу очень любит.

— Целиком съедает курицу?

— Целиком.

— А когда вы её кормить будете?

— Вечером.

— Жаль, — вздохнул Павлик. — Я бы посмотрел, как она ест. Прикольная рысь. А скажите, правда, что рысь сильнее собаки?

— Правда.

— Что, и даже овчарку загрызть может?

— Даже овчарку.

— Круто! А волка?

— Волки, как правило, охотятся стаей, а рыси одиночки.

— Знаю, что волки ходят стаей, ну, а если в лесу встретятся один волк и одна рысь, — допытывался Павлик. — Кто победит?

— Как тебе сказать… я бы на рысь поставил. У неё есть ряд преимуществ.

— Каких?

— Волк может рассчитывать только на зубы, у него мощная хватка. Рысь помимо зубов, использует в схватке лапы с сильными когтями. Да и проворнее она, у неё реакция лучше, ловкости больше. Рысь способна напасть на жертву с расстояния трёх-четырёх метров.

— Здоровский прыжок! Вот бы посмотреть, как рысь с волком сцепятся.

— Зачем? — удивился Саша.

— Интересно же.

Фрида, чувствуя на себе пристальное внимание Павлика, встала, потопталась на ветке и демонстративно отвернулась.

— Чего она отвернулась, а?

— Намекает, чтобы мы с тобой оставили её в покое.

— О-о, какая! — не то с восторгом, не то с обидой протянул Павлик.

У вольера мальчик простоял ещё с минуту, затем нехотя вышел. За ним следом вышел Саша.

Юлька походила по клетке, посопела, попыталась разбудить Бута (просовывала руки через прутья и стучала пальцами), но, потерпев неудачу — Бут спал, как убитый — взяла принесённый Сашей грейпфрут, запрыгнув на корягу.

 

Глава девятая

Лопнуло терпение

Бут продолжал спать, когда Костя остановился возле его вольера с галлоном воды. Лязгнув задвижкой, Костя прошёл внутрь, не прикрыв за собой дверь. Нарушил правила, наплевал на них. Заходя в вольер к собакам, первым делом необходимо закрыть за собой дверь. Костя никогда не придавал значения правилам. Что они есть, что их нет — всё едино.

Услышав бульканье воды, Бут проснулся. Из галлона Костя наливал воду в миску, забыв ту ополоснуть. Очередное нарушение.

Бут встал. Ему давно хотелось пить, но было лень просыпаться и идти к миске. Обнюхав Костину ладонь, Бут нагнулся к миске, ощутив удар в бок. Костя саданул пса ногой.

— Паршивая псина, прёт, как танк! Что, невтерпёж тебе?!

Костя начал ругаться, не ожидая со стороны Бута ответной реакции. Этот телок ничего ему не сделает, хоть и здоровая, крепкая собака, но на удивление вялая. Добреньким хочет для всех казаться, лишний раз голоса не подаст, молчит, сопит — чучело косолапое. Скай — вот настоящая собака. Таким и должен быть сторожевой пёс: злым, решительным, напористым. У сторожевой собаки нет друзей, как нет и врагов. Врагов надо рвать на части, не церемониться с ними; служить во благо хозяину — долг настоящей сторожевой собаки.

Неизвестно, что так сильно обидело Бута. Не то удар оказался слишком болезненным, не то просто переполнилась чаша терпение, но пёс взбунтовался. Ощерившись, оскалив клыки, он громко гавкнул, подпружинив к Косте. Не ожидая нападения, Костя растерялся, галлон выпал из рук, вода растеклась по дощатому полу.

— Ну… ну… ты давай, поосторожнее? — бормотал Костя, поглядывая то на Бута, то на распахнутую дверь.

Бут сделал вперёд ещё шаг. Его глаза горели яростью, на носу появились капельки пота, зубы скрежетали от душившего негодования.

— Бут, прекрати! Бут, место!

Не тут-то было. Хватит, надоело! Сколько можно измываться над большой собакой? Буд достаточно долго терпел выходки Кости, прощая тому и побои, и оскорбления, и свинское к себе отношение. Всему рано или поздно приходит конец, сегодня пришёл конец терпению Бута. Удар в бок явился толчком к действию. Этого бородатого мужика, возомнившего себя хозяином положения, ходившего и безнаказанного размахивавшего палкой (Бут видел, как Костя ударил Юльку) пришло время проучить.

— Бут, место! — продолжал кричать Костя, жалея, что сразу не отпрыгнул к выходу. Если бы он среагировал мгновенно, то успел бы выскочить из вольера. Теперь поздно. Бут загородил собой проход, Костя оказался в ловушке.

Бут тяжело дышал, то и дело вытягивал шею, издавая рокочущий гортанный звук. Костя решил, пёс сбесился, другого объяснения произошедшему он не находил.

— Кто-нибудь! — закричал он. — Сашка!

Бут сделал последний шаг, чуть пригнулся, склонил голову, укусив Костю за лодыжку.

— Чтоб тебя! — простонал тот, пытаясь другой ногой ударить Бута.

А Бут, исполнив свой долг, отомстив за удар в бок, словно позабыл о существовании Кости. Едва разомкнул челюсти (к слову сказать, укусил он не сильно), и сразу выпрямился, мотнул головой, будто удивляясь внезапному приступу агрессии, потоптался на месте и улёгся на пол.

Костя рванул вперёд. Выскочив из вольера, он сделал несколько торопливых шагов к выходу, затем остановился. Опять забыл закрыть дверь. Придётся возвращаться. Над самым ухом раздалось зловещее шипение. Фрида сильно нервничала, лай и рёв Бута пришлись ей не по нраву, теперь рысь выказывала неудовольствие.

— Ты-то хоть заткнись! — рявкнул Костя, сев на корточки.

Он закатал брючину, осмотрел место укуса и, не найдя его смертельно-опасным, успокоился. Четыре маленькие дырочки, из них сочится кровь — это хорошо. Хорошо, что идёт кровь, значит, раны поверхностные. Не стал смыкать челюсти по-максимуму, укусил, играючи, подлец! Однако, как он осмелился? Как мог укусить того, кто приносит еду, воду, кто выгуливает, чистит вольер… Неужели, в самом деле взбесился?

— Ты своё получишь, — прошептал Костя, глядя на спокойного Бута. — Получишь, псина. Клянусь!

Бут поднял голову. От испуга Костя отпрянул, упал, чем привёл в восторг сидевшую на коряге Юльку. Она начала смеяться.

— Осмелела? Защитником обзавелась? Ничего. — Костя встал, взгляд наткнулся на распахнутую дверь в вольер Бута. — Ничего, — повторил он.

Фрида спрыгнула на пол, начав точить когти о доски, Юлька продолжала смеяться, Бут вроде бы снова уснул.

Костя покрылся испариной, волна жара накрыла его с головой, в ушах стоял оглушительный стук. Волнение было настолько велико, что закружилась голова: перед глазами замелькали решётки вольеров, потом появилась вторая Юлька, третья… Они завертелись, словно на карусели, а шум нарастал, и взмокшее от пота тело терзал озноб.

Мысль, стремительная, ядовитая, пронзила разум. Костя обкусывал губы, растирая трясущейся ладонью шею. В эти самые секунды не один, а сразу два внутренних голоса вели между собой ожесточенную беседу. Костя прислушивался к их спору, стоял, как неживой, привалившись спиной к Юлькиному вольеру, не в силах сделать шаг в ту или иную сторону.

Наконец, покончив с колебаниями, Костя принял решение…

 

Глава десятая

Месть

Сан Фёдыч разговаривал в кабинете с Сашей, внезапно дверь открылась, ворвалась взволнованная Варя, кухарка. Молоденькая, курносая, с пухлыми, по-детски надутыми губами и наивно распахнутыми глазами, Варя ещё находилась в том несерьёзном возрасте, когда жизнь позволяет смотреть на мир сквозь розовые очки.

У Сан Фёдыча Варя работала второй год, хорошая кухарка, исполнительная, аккуратная, опять же в силу возраста не успевшая разочароваться в людях.

За Варей пытался ухаживать Саша, не вышло. Варя отдала предпочтение Косте. И хоть он никогда не смотрел на неё влюбленными глазами, не говорил той романтической чепухи, которой от него ждала Варя, а при встречах вместо милой улыбки хмыкал, бросая сухое «привет», Варя считала Костю идеалом. Сердцу не прикажешь, оно не подчиняется разуму.

Так вот, вбежав в кабинет, Варя с порога заголосила:

— Александр Фёдорович, Александр Фёдорович… там Костя.

— Варенька, что же ты так врываешься?

— Костя… Он там… лежит…

Саша встал, подошёл к Варе, попытался взять её за руку. Она вывернулась.

— Его собака искусала.

Сан Фёдыч вскочил из-за стола, Саша выбежал в коридор.

Костя лежал возле лестницы и стонал нарочито громко.

— Что с тобой? — спросил подбежавший Саша.

— Нога.

— Кто это сделал?

— Ваш инфантил, — сквозь зубы процедил Костя, заметив Сан Фёдыча и Варю.

— Бут?! — не поверил ушам Саша.

— Бут! Бут! Зверюга чуть не загрыз меня.

— Бедненький, — морщилась Варя. — Надо «скорую» вызвать.

— Где укусы? — вопрошал Сан Фёдыч. — Я ничего не вижу.

Услышав от Вари, что Костю искусала собака, Сан Фёдыч представил довольно мрачную картину, теперь же, видя целого и невредимого Костю, был несколько растерян и где-то даже разочарован.

— За ногу цапнул.

Саша попытался поднять брючину, но Костя закричал:

— Осторожно! Болит!

— Я вызову «скорую», — повторила Варя.

— Подожди, Варя, подожди, сейчас во всём разберемся. Как это произошло, Костя?

— Воду им менял. Сначала Фриде, потом Буту. Он дрых, а когда я воду в миску налил, вскочил и…

— Что, ни с того ни с сего? — с сомнением спросил Саша, осматривая укус на ноге Кости.

— А я о чём! Именно ни с того ни с сего. Зарычал, оскалился… Когда в ногу вцепился, я сознание на некоторое время потерял. От боли, — добавил Костя, глядя на Варю.

— Было бы от чего сознание терять, — Саша встал и переглянулся с Сан Фёдычем.

— Что это значит? — насупился Костя.

— Сан Фёдыч, по-моему, рана ерундовая. Смотрите сами.

Сан Фёдыч нагнулся.

— Костя!

— Что Костя! Он меня укусил.

— Детская ранка, шуму больше.

— Так кровь же идёт, Александр Фёдорович.

— Кровь, Варенька, и должна идти. Ты сейчас возьми йод и обработай ранки-то. — Сан Фёдыч похлопал Костю по плечу. — А ты не кисни, до свадьбы заживёт.

— Как бы заражения не было, — проговорила Варя.

— Не каркай! — рявкнул Костя. — Сашка, помоги до дивана дойти.

— А сам никак?

— Видишь же, встать не могу. Еле до лестницы дополз.

— Помоги, Саша, помоги ему, — захихикал Сан Фёдыч. — А я с завтрашнего дня начну хлопотать об инвалидности.

— Как об инвалидности?! — ужаснулась Варя. Её детское личико исказилось словно от страшной боли.

— Не слушай их, — буркнул Костя.

— Я шучу, Варенька.

— Ой, Александр Фёдорович, вам бы всё шуточки. А у Кости заражение может быть, собачьи укусы опасны, если вовремя не предпринять мер…

— Замолчи ты уже! — не выдержал Костя. — Тебя отправили за йодом, так иди.

Варя ушла, Саша протянул Косте руку.

— Вставай.

Сан Фёдыч хмыкнул:

— Бут… и вдруг укусил. Саша, как думаешь, что его на это подтолкнуло?

— Взбесился ваш Бут, — сказал Костя.

— Ну уж!

— Наверняка взбесился.

— Тем хуже для тебя, — Саша довёл Костю до дивана, помог сесть.

— Не понял, а я здесь при чём?

— При том, — ответил Сан Фёдыч. — Если пёс бешеный, будут тебе уколы от бешенства ставить.

— В живот!

— Да ладно, ладно, — замахал руками Костя. — Удовольствие вы, что ли, оба получаете? Чего смешного? Сан Фёдыч, я обижусь.

— Ну, Бут. Ну, тихоня.

Вернулась Варя. Помимо йода она принесла какую-то мазь и бинт.

— Костя, будет немного жечь, ты потрепи. Я подую, если что.

— Вот видишь, какая тебе честь, — веселился Сан Фёдыч, — такая красавица рану обрабатывает. Рана пустяковая, а сколько внимания.

— Не говорите так, Александр Фёдорович. Не бывает пустяковых ран. Я когда маленькая была, меня на лето в деревню отправляли, к бабушке. Так помню случай один, женщину укусила кошка…

— Ай! Жжёт! — поморщился Костя.

— Я дую. Дую, Костя. Сейчас получше? Получше, скажи?

— Можешь помолчать?

— Хорошо.

Сан Фёдыч хотел вернуться в кабинет, но в этот момент дом оглушил женский визг. Варя вздрогнула, Саша напрягся, Костя испуганно переводил взгляд с Саши на Сан Фёдыча.

— Кто кричал? — спросила побледневшая Варя.

— На улице вроде…

— Саша, выйди, посмотри.

Визг повторился. На этот раз он долго не утихал, к тому же к визгу присоединился глухой надтреснутый вой.

— Это Юлька! — Саша рванул в сторону узкого коридора.

— Юлька, — забормотал Сан Фёдыч, спеша за Сашей.

— А чего она так разоралась? — спросила Варя у Кости.

— Откуда я знаю, — сказал он, тяжело дыша.

Чуть погодя Костя попросил:

— Варь.

— Да, Костя.

— Сходи, посмотри, что там у них.

— Подожди, я ещё не перебинтовала рану.

— Не надо бинтовать. Иди-иди, потом мне расскажешь.

Варя встала, улыбнувшись Косте той самой улыбкой, в которую девушки вкладывают всю свою нежность и искренность.

— Иди-иди, — торопил он.

***

Бут лежал на полу, недалеко от металлической двери. Увидев его, Саша сразу всё понял. Тот надтреснутый вой, был не чем иным, как предсмертным воем Бута.

Юлька продолжала визжать. Держась руками за решётки вольера, она раскачивалась из стороны в сторону, раздувая губы. В глазах испуг, на щеках слёзы, взгляд прикован к Буту.

Фрида стояла в углу. Не сказать, что рысь была напугана, нет, скорее, обижена, раздражена и утомлена недавней схваткой. Появление Саши заставило Фриду насторожиться и зарычать.

За спиной послышали торопливые шаги. Саша обернулся.

— Какая муха её укусила? — спросил Сан Фёдыч.

— Не её, — тихо ответил Саша, отступив вправо. — И не муха.

Сан Фёдыч скорчил гримасу.

— Нечем крыть, — пробормотал он. — С концами?

— Горло перегрызла.

— Дьявольская кошка!

Юлька взвизгнула, прыгнула на корягу, и опять, как в тот раз, начала грозить пальцем. Она грозила невидимому обидчику, и плакала, и негодовала.

— Как это получилось, Саша?

Саша молчал.

В помещении появилась Варя.

— Ой, а что… — Варя прижала ладони ко рту.

— Тебе не следует на это смотреть, Варенька. Не следует.

— Кто его так?

— Она, — Сан Фёдыч указал на Фриду.

Саша резко развернулся, стал подниматься по ступенькам.

— Саша, ты куда? Стой! Что делать с Фридой? Варя, догони его, он не в себе. Быстрее, Варенька!

Костя неподвижно сидел на диване, прислушиваясь к тишине. Появление Саши заставило его вздрогнуть. Саша подбежал к дивану схватил Костю за грудки, тряхнул.

— Ты чего? Чего наезжаешь?!

Саша ударил Костю в челюсть. Тот застонал, откинулся на спинку дивана. Из распухшей губы пошла кровь.

— Долго думал, прежде чем додуматься до такого зверства?

— Сашка, я не понимаю…

— Не понимаешь?! Сейчас поймёшь, — Саша вновь схватил Костю, хотел ударить, помешал Варин крик.

— Саша! Пусти его!

— Варя, что с ним? Объясни мне.

— Костя, представляешь, рысь загрызла собаку.

— Бута?! — Костя перевёл взгляд на Сашу. — Но как? Сашка…

— Я же тебя собственными руками придушу.

— Саша, прекрати, — Варя преградила ему путь. — С цепи ты сорвался. Костя не виноват, что ваша рысь загрызла собаку.

— Он, и только он виновен в смерти Бута.

— Следи за словами! — пошёл в наступление Костя.

С появлением хмурого Сан Фёдыча повисла напряженная пауза.

— Ну что… ну что, — повторил он, ни на кого не глядя. — Я требую объяснений.

— Говори! — крикнул Косте Саша.

— Что говорить? Я ничего не знаю.

— Как так получилось, что Фрида и Бут смогли выйти из вольеров?

— Вольер Бута я не закрыл. Не отрицаю. Но он меня укусил, я сознание потерял. Не до двери тогда было.

— А Фрида?

— Я ей первой воду менял, — Костя смотрел исключительно на Варю. — Неужели… неужели забыл закрыть дверь в вольере? Но вроде закрывал. Если бы Бут меня не укусил, я бы перед выходом обязательно проверил.

— Ты специально не закрыл дверь, — процедил Саша.

— Ложь.

— Отомстил?

— Кому? Никому я не мстил. Сан Фёдыч… в самом деле…

— В самом деле, — подхватил Сан Фёдыч. — В самом деле.

Он дошёл до лестницы, начал подниматься по ступеням, внезапно обернулся.

— Саша, займись всем. Позови ребят, пусть унесут Бута. Закопайте где-нибудь в лесу.

— Как же так, как так? — вздыхал Костя.

Саша не выдержал. Новый удар заставил Костю надолго умолкнуть. Варя накинулась на Сашу, но резкий голос Сан Фёдыча призвал всех к тишине:

— Варвара, ваше место на кухне! Попрошу вас туда вернуться.

— Сан Фёдыч, а Фрида? — спросил Саша.

— Что Фрида? — разозлился старик. — У меня достаточно дел, я не обязан заниматься собаками, рысями и обезьянами. С Фридой делай, что хочешь. Хочешь — пристрели. Хочешь — выпусти в лес. Хочешь, — тут Сан Фёдыч на миг умолк, обдав ледяным взглядом Костю. — Натрави Фриду на этого подонка.

…Минут через десять Сан Фёдыч спустился вниз, нашёл Сашу и сказал:

— С Фридой я, конечно, погорячился. В чём её вина? Она кошка, хищница. Фрида не виновата. Ты как считаешь, он правду говорит?

— Лжёт!

— Получается, отомстил? Мелко, подло.

— Это в его духе.

— И всё же, не уверен я. Может, в самом деле, забыл двери закрыть? Ведь не впервой ему.

— Сан Фёдыч, я настаиваю!

— Хорошо, хорошо, понимаю. С Бутом пусть ребята не затягивают. Иди, Саша.

 

Глава одиннадцатая

Не забыть того, что было…

Пока у вольеров суетились люди, Юлька неподвижно сидела на полу, покрикивала в пустоту, повизгивала. Потом люди ушли, унесли с собой Бута. Саша долго не оставлял Юльку, успокаивал, произносил какие-то слова, даже улыбаться пытался. Но слова его были пустые, Юлька это чувствовала, и сам Саша понимал, он говорит лишь для того, чтобы развеять тишину. Невыносимо находиться здесь и молчать.

Несколько раз Саша подходил к вольеру Бута, останавливался, дёргал дверь, думал о чём-то, сурово хмурил брови, отходил к вольеру Фриды и говорил с Юлькой о всяких пустяках.

Наконец ушёл и Саша. Юлька прыгнула на корягу, села, поджав одну ногу под себя, второй болтала в воздухе. Задумалась. В смерти Бута виноват Костя! Об этом догадывался Саша, сомневался Сан Фёдыч, не верила Варя, но Юлька-то, Юлька была единственной свидетельницей. Обладай она даром человеческой речи, рассказала бы людям, что здесь произошло на самом деле, поведала бы в мельчайших подробностях, она смогла бы уличить Костю во лжи и, быть может, тогда он понёс бы заслуженное наказание за свою жестокость.

Жестокий человек — страшный человек. Сколько ненависти, неприязни, желчи, злобы. Не многовато ли для одного ничтожного маленького человечка? За что Костя возненавидел Бута, за что убил его зубами и когтями Фриды? И ведь всё спланировал, рассчитал…

Костя долго стоял у вольера, в голове уже зрел дьявольский план, оставалось лишь набраться смелости. Один шаг, одно движение и дело сделано. Он долго не мог решиться, и был момент, когда хотел отказаться от своей затеи, хотел подойти к вольеру, закрыть дверь и уйти. Не ушёл.

Вместо этого Костя вывел из вольера Бута, провёл его по проходу, усадил напротив входной двери. Бут ни о чём не подозревал, сидел, поглядывая на Костю глазами полными недоумения. Зачем, мол, вывел из вольера? Опять гулять? Так ведь вроде только гуляли, я бы поспал лучше.

Костя замер у вольера Фриды. Дверь в вольер располагалась напротив входной двери, Костя щёлкнул задвижкой. От лязга Фрида дёрнула усами, ожидая, что последует дальше.

Приоткрыв дверцу, Костя вышел из помещения. Фрида не любила собак, об этом уже упоминалось, рысь приходила в бешенство всякий раз, когда Бута и Ская проводили мимо её вольера на прогулку. Фрида рычала, шипела, норовя дотянуться длинной лапой до ненавистных врагов.

Сейчас Фриду раздражал спокойный Бут. Развалился на плиточном полу и сопит. И не боится, не опасается соседства рыси. Вконец обнаглела собака! Фрида стала бегать по вольеру, косо поглядывая на Бута. Пробежит чуть — голову назад, глаза прищурит, пасть распахнёт: шипит тихо, едва слышно. Зарычит. Новый круг делает. И шипит, и рычит, и всё накручивает себя до состояния истерии.

Дверь в вольер хоть и была приоткрыта, Фрида долго её не замечала. Внимание было поглощено Бутом.

В какой-то момент Фрида издала грозный рык. Бут вскочил на лапы. Рысь заметила свободный выход.

Юлька не успела сообразить, что произошло, а Фрида ужом выскользнула из вольера, подскочила к Буту и началась драка. Дрались молча, ожесточённо. Фрида нападала, Бут защищался. Он мог рассчитывать только на свои зубы; в её распоряжении были ещё и когти. И тактика у рыси иная. Удар лапой, укус — отпрыгнула в сторону. Снова укус — и снова отпружинила, словно гигантский кузнечик. А Бут на месте вертится, скалится.

Всё же ему удалось разок укусить Фриду. Вцепился зубами в плечо, это его и сгубило. Озверев, Фрида превратилась в настоящую машину смерти. Зарычав, она сомкнула челюсти на шее Бута, перегрызла дыхательные пути и сонную артерию. Бут завыл, Фрида ослабила хватку, отскочила назад. Она готовилась к новому прыжку, когда Бут, вложив в предсмертный вой оставшиеся силы, замертво упал на пол.

Юлька завизжала, на шум прибежали Саша, Сан Фёдыч, Варя… Поздно прибежали, Бут был мёртв, помочь ему люди уже не могли. Рысь сделала своё дело.

…Ночью Юлька смотрела в пустой вольер, где совсем недавно жили две собаки, два больших пса: Скай и Бут. Судьба первого ей неизвестна, но вроде бы Саша сказал, Скай обрёл новых хозяев. Бут погиб. Опустел вольер. Не услышит больше Юлька ночного сопения Бута, не увидит, как он встаёт, косолапит к миске с едой, хрустит кормом, лакает воду, а потом забавно топчется на месте, сворачивается клубком и засыпает.

Они могли бы стать друзьями, не зря вчера вечером Бут сам подошёл к решётке, просунул нос между прутьев, засопел. Юлька спрыгнула с коряги, обрадовалась, заулыбалась, обнажая зубы. Бут, говорил её счастливый взгляд, глазам не верю, неужели ты решил поприветствовать меня. С чего бы это?

А Бут заскулил, по-доброму так заскулил, миролюбиво.

Юлька схватила грейпфрут, поднесла к носу Бута. Бут принюхался, поморщился и, отняв морду от прутьев, чихнул. Он же пёс, зачем она ему грейпфрут предлагает? Странная какая, как будто не знает, что собаки равнодушны к цитрусовым. А Юлька не унимается, протягивает грейпфрут, повизгивает, настаивает.

«Чего же ты не угощаешься?», — спрашивала Юлька, на своём обезьяньем языке.

«Вот пристала», — по-щенячьи весело тявкнул Бут.

«Я рада, что ты подошёл ко мне».

«Ты так смешно повизгиваешь, обезьяна»

«Давай поболтаем», — кричала Юлька.

«Пойду, вздремну», — гавкнул Бут.

И когда Бут лёг, положив морду на вытянутые лапы, Юлька, поняв свою ошибку, начала быстро сдирать с грейпфрута кожуру. Вот ведь сглупила, грейпфрут забыла очистить, потому Бут к нему не притронулся. Ещё, наверное, и обиделся. Ничего, сейчас Юлька его очистит, разломает мякоть пополам и угостит Бута.

Так она и сделала, правда, мякоть пришлось просунуть через прутья и бросить на пол. Бут к тому времени задремал, но Юльке казалось, после пробуждения он первым делом накинется на очищенный грейпфрут.

…Это было вчера вечером, а сегодня Бута уже нет. Как грустно, и печально, и хочется плакать. И Юлька плакала.

***

Через день Фриду перевели в другой вольер, тот, что находился на улице. Юлька осталась совсем одна. Захандрила.

Но Саша нашёл выход из положения: принёс телевизор, поставил его на пол, в метре от решётки. Включил. Юлька осталась равнодушна. Что она телевизора не видела? У Ивана Захаровича тоже есть телевизор, каждый день старик новости смотрел, передачи разные, а Юлька мультики обожала. Брала пульт, делала громче звук… Опять воспоминания. Приятные воспоминания. Иван Захарович, телевизор, пульт…

Неожиданно для Саши, который положил пульт на пол рядом с телевизором, Юлька затопала ногами, протягивая руки и шустро перебирая пальцами. Она требовала дать ей пульт.

— Пульт просишь? — спросил Саша.

Юлька заулыбалась. Саша протянул пульт. Так, так, так… Надо бы в нём разобраться. Пульт не такой, как дома, но это ничего. Юлька начала вертеть его в руках. Сзади должна быть крышечка, если её открыть, внутри будут батарейки. Ну-ка, ну-ка! Юлька открыла крышку. А вот и батарейки. Когда пульт перестаёт работать, батарейки меняют, так ей объяснял Иван Захарович. Юльке не раз приходилось менять старые батарейки в пульте на новые. Чем она очень гордилась.

Вытянув руку (так её научил Захарыч) Юлька нажала на кнопку. Ничего не произошло, только картинка на экране сделалась ярче. Такое иногда случается, нажмёшь не на ту кнопку, картинка сразу меняется. Нажмешь ещё — становится прежней.

Переключая каналы, Юлька прыгала на месте, смеясь счастливым обезьяньим смехом. Наконец удалось найти мультфильм. Юлька села на пол, пульт положила рядом, махнула рукой Саше.

— Гонишь? — усмехнулся он.

Юлька снова махнула рукой.

— Ухожу-ухожу, — сказала Саша, довольный тем, что удалось угодить Юльке.

Однако он совсем не догадывался, что она умеет обращаться с пультом. Хм! Есть повод задуматься. Откуда всё-таки Сан Фёдыч привёз Юльку? Не говорит старик, темнит что-то. А обезьяна-то совсем не так проста: умна, сообразительна, коммуникабельна. Неужели у Юльки нет хозяев?..

…Юлька смотрела мультфильм, махала руками и раскачивалась в такт льющейся из динамиков детской песенки:

«…От улыбки станет всем теплей —

И слону и даже маленькой улитке…

Так пускай повсюду на земле,

Будто лампочки, включаются улыбки!

И тогда наверняка

Вдруг запляшут облака,

И кузнечик запиликает на скрипке…

С голубого ручейка

Начинается река,

Ну, а дружба начинается с улыбки.

С голубого ручейка

Начинается река,

Ну, а дружба начинается с улыбки!».

***

В субботу Юлька стала почётной гостьей на дне рождении Павлика. В загородный дом Потаповых она поехала вместе с Сашей, там её нарядили в красивый комбинезон, колпак с помпоном, надели на запястья мягкие браслеты и посадили во главе стола в малой гостиной, где специально для юных гостей именинника был сервирован праздничный стол.

Дети пришли в восторг от Юлькиной компании. Повеселилась на празднике и Юлька.

— Она учёная! Учёная! — постоянно кричал Павлик, когда Юлька пила из стакана сок, ела ложкой торт или хлопала в ладоши, улыбаясь детворе.

После праздника Павлик обратился к отцу с просьбой оставить у себя Юльку. Леонид Алексеевич по обыкновению откашлялся, почесал толстую шею и ответил сыну категоричным отказом.

— Живая обезьяна — не игрушка!

На том Потаповы и поставили точку в истории с шимпанзе Юлькой.

 

 

Глава первая

Переживания

Чувство вины не давало Валере покоя. Он, и только он виноват в случившемся, ему и отчитываться перед Иваном Захаровичем. Как они встретятся, как он посмеет взглянуть старику в глаза и произнести эти страшные слова? Рано или поздно встреча состоится, Захарыч спросит о Юльке, Валера не сможет соврать.

Что же делать!? Ну, допустим, в больницу к нему он не пойдёт… Нет, не вариант. Как не навестить пожилого человека после сложной операции на сердце. Не по-людски. Значит, надо будет пойти. Придётся как-то изворачиваться, выкручиваться, лукавить, и на вопрос о Юльке равнодушно пожать плечами и ответить, что с ней полный порядок. Ложь? Конечно! Но ведь то будет ложь во благо. Нельзя так сразу, как обухом по голове, огорошить Захарыча печальным известием. А вдруг приступ? Нет, здесь надо действовать осторожно, тактично.

Дождаться возвращения Захарыча домой? Тоже спорный вариант. В больнице ему хотя бы сумеют оказать быструю помощь в случае ухудшения самочувствия, а дома чем помогут? Кругом тупик. И неоткуда ждать помощи.

Как он мог быть настолько самонадеянным, что взял, не спросив предварительного разрешения у отца, на себя ответственность за право принятия самостоятельного решения? Валера хоть и злился на отца, в глубине души понимал, глупо перекидывать вину с больной головы на здоровую. Отец запретил приводить в дом обезьяну. Это его право, потому как хозяин в доме он. А Валера уже дал слово Захарычу, пообещал, подарил старику надежду.

А что теперь? Юльки нет, и надежды почти нет, и вера постепенно самоуничтожается.

Первые дни после похищения (между собой они называли поступок Егора именной так) Галина Макаровна утешала ребят:

— Да воротятся они в деревню. Воротятся, говорю вам.

— А если нет? — плакала Майя.

— Ну! Ты сама подумай, милая, куда Егор в городе с обезьяной-то сунется. На что она ему сдалась?

— Но ведь он её забрал.

— Не в себе Егор был, это даже не сомневайтесь. Стукнуло ему в голову дурость-матушка, вот он и бесновался. Дома очухается маленько, спохватится, воротит Юльку назад.

Валера не разделял мнения Макаровны.

— Неспроста взял Егор Юльку. Боюсь, он захочет её продать.

— Продать?! — испугалась Майя.

— Ну! Кому продать-то, Валерка, кто обезьяну купит?

— Купят, Галина Макаровна. Был бы товар, покупатель всегда найдётся, тем более за шимпанзе можно выручить большие деньги.

Макаровна отмахивалась.

— Скажешь тоже. Выдумки это. Не станут люди за такую обузу деньги платить.

Прошёл день, второй, третий… прошла неделя. Егор не приехал.

Валера решился на разговор с отцом. Вечером после ужина, улучшив момент, когда отец был в хорошем расположении духа, Валера постучал в спальню.

— Па, у меня неприятности.

— Карманных денег в этом месяце ты больше не получишь, — деловито произнёс отец, сидя перед ноутбуком. — Учись рассчитывать финансы.

Валера ухмыльнулся. И как он раньше не замечал, что отец никогда его не слышит. Слушает и не слышит. Сколько Валера себя помнил, отец всегда был занят: работа-дела, дела-работа. У него нет свободной минуты, он не умеет отдыхать, отдых в его понимании — пустая трата времени. Есть минута — используй её для дела. Дела, дела, дела… Бесконечные дела! В конце концов, так нельзя, нельзя забывать близких людей, нельзя к ним охладевать, не считаясь с их чувствами.

Когда последний раз отец разговаривал с Валерой по душам? Не было доверительного разговора между отцом и сыном, потому как не было у отца времени на пустой трёп с двенадцатилетним подростком.

Он занят, занимается важными делами, у него совещания, сделки, поездки на объекты; голова забита цифрами, сводками, процентными ставками, итоговыми суммами. Он с упоением говорит о подрядчиках, инвесторах, поставщиках, агентах и дистрибьюторах. Это его тема, его жизнь. На жизнь детей отец давно перестал обращать внимания. Для этого он и женился на Римме, чтобы в доме был человек, способный хоть как-то следить за порядком. Так думал Валера, и, по всей видимости, был не далёк от истины.

Вот и сейчас, он пришёл к отцу за советом, потому как нуждается в помощи, понимании. А что получил в ответ? Заговорил о каких-то деньгах, об умении рассчитывать финансы. Плевать Валере на деньги, не о них ведь речь.

— Па, дело не в деньгах.

— Да? А в чём?

— Можешь оторваться от ноутбука минут на десять?

— Могу.

Валера сел в кресло. Минут пять отец судорожно стучал пальцами по клавишам, и если бы Валера не кашлянул, продолжал бы и дальше терзать клавиатуру.

— Что у тебя? — спросил он наконец, откинувшись на спинку крутящегося стула.

Что у тебя? Даже не смог сменить казённый тон. Задал вопрос родному сыну, а у Валеры сложилось впечатление, обратился к вошедшему в кабинет подчинённому. Причём вошедшему без стука, без приглашения, а значит нарушившего правила и вызывавшего праведный гнев у начальника. Да, на работе с подчиненными отец всегда сух и резок. Такой у него характер, должность. Он и дома становится таким же холодным, сухим, отдаляется всё дальше от семьи, будто специально к этому стремится.

— Па, Юлька пропала.

— Какая Юлька?

— Обезьяна.

— Валер, я же просил, не говорить со мной об обезьяне.

— Помню, но ситуация очень сложная. Тупиковая ситуация, понимаешь? Я дал Захарычу слово и нарушил его. Знаю, что ты скажешь, сам виноват, не подумал. Я с тобой согласен, я действительно взял на себя слишком много и сглупил. Больше такого не повторится.

— Надеюсь, — равнодушно сказал отец, скользнув взглядом по монитору. Ему уже не терпелось вернуться к своим цифрам.

Валера рассказал о внезапном приезде Егора, о погроме, совершённом им в доме, о похищении Юльки. Валера ожидал от отца хоть какой-нибудь реакции: будь то вскинутые брови, нахмуренный лоб или банальная заинтересованность во взгляде. Ничего! Отец сидел перед ним словно окаменевший.

— К чему ты клонишь, Валер?

— Я прошу тебя помочь в поисках Юльки.

— Как ты сам это видишь?

— Не знаю, па. Ты же можешь что-нибудь придумать. Надо разыскать Егора, попытаться заставить его…

— Стоп! Ты действительно не понимаешь, или делаешь вид, что не понимаешь? Егор — родной внук старика, по закону он не совершил ничего криминального. Дед в больнице, и внук — ближайший родственник — согласился приютить на время обезьяну.

— Он украл Юльку. Он не имел права.

— Не спорь со мной о правах, в законах я разбираюсь лучше тебя.

— Па, помоги, прошу.

Отец не помог. Оседлал любимого конька, начал говорить о правах и обязанностях, советовал впредь быть более грамотным, чтобы не попасть впросак. В какой именно, правда, не уточнил. А закончив говорить, попросил Валеру отставить его одного.

— Мне надо работать.

Майя ждала брата в коридоре.

— Ну что? — спросила она Валеру.

— Бесполезно.

— Валерка, мы не должны сидеть и ждать. Валерка, Юльку жалко! Валера!..

 

Глава вторая

Мачеха

Ночью у Майи поднялась температура, начался жар, бред. Перепуганная Римма вызвала «скорую». Майе сделали укол, поставив диагноз (ну надо же!) — простуда. Банальная простуда.

Конечно же, дело не в простуде, здесь и думать нечего. Виной всему сильнейший нервный стресс, отсюда и высокая температура, и жар, и бред. Временами Майя впадала в прострацию, лежала с открытыми глазами, смотрела на Валеру или Римму и шептала бессвязные слова. Потом погружалась в беспокойную дрёму, ворочалась, вертела головой, стонала. Просыпаясь, начинала плакать, просила Валеру найти Юльку, твердила, что Егор непременно причинит ей боль.

Римма сидела в изголовье кровати, гладила Майю по взмокшим волосам, щекам, плечам, наклонялась, целовала её в лоб.

— Майя, мы найдём Юльку, — говорила она.

— Юлька…

— Найдём. Обещаю тебе!

— Валера.

— Я здесь.

— Ты ходил сегодня к Макаровне? Юлька не вернулась?

— Мы с тобой вдвоем ходили, забыла?

— Юлька не вернулась?

— Пока нет.

Майя плакала.

— Где папа?

Римма встретилась взглядом с Валерой.

— Позови его, он, наверное, внизу.

Отца Валера нашёл в гостиной. Как обычно он сидел перед ноутбуком. И это в такой момент, неужели он настолько бесчувственен? Он же любил детей, Валера точно знал — любил. Наверняка и сейчас любит, но любовь его странная, одному лишь ему понятная.

— Па, тебя Майя зовёт.

— Да-да, иду.

— Неужели нельзя оторваться от ноутбука и подняться на второй этаж? — Валера не скрывал презрения.

Отец молча поднялся по лестнице. У Майи он пробыл недолго, от силы минут десять. Она держала его за руку, улыбалась, говорила о Юльке. Он сидел, ко всему безучастный, далёкий, тоже улыбался (холодной улыбкой) и кивал, не слыша слов дочери. О чём думал — неизвестно. Но мысли наверняка касались не здоровья Майи, а имели отношение к прибыли, акциям, дивидендам. Потом отец ушёл, пожелав Майе спокойной ночи.

Римма оставалась с Майей до утра. В восемь часов её сменил Валера. Римма спустилась вниз, а он сел в кресло, укрылся тонким пледом (утро выдалось прохладным) и задремал.

В девять Валеру разбудил голос Майи:

— Валерка, ты почему здесь спишь?

— С тобой сижу.

— Ага, — засмеялась Майя. — Вижу, как ты сидишь.

— Ночью почти не спал, разморило. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

— На тумбочке градусник, надо температуру измерить.

— Тридцать шесть и шесть, — сказала чуть погодя Майя.

— Быть не может!

— Сам смотри.

Валера взял градусник.

— Хм… Как это? Ночью было под сорок, а теперь норма.

Майя пожала плечами, признавшись, что не помнит, ни приезда врачей, ни разговора с отцом.

— Я помню Римму, — сказала она. — Помню её лицо. Римма держала меня за руку, целовала в лоб, успокаивала.

Валера улыбнулся.

— Ты чего, Валерка?

— Майка, ты назвала её по имени.

Майя была удивлена. Смутившись, она натянула одеяло до самого носа и зажмурилась.

— Так само получилось.

— Правильно получилось, — сказал Валера. — Знаешь, Майка, в последние дни я о многом думал и многое понял.

— Что понял?

— Мы были несправедливы к Римме. Да, несправедливы. Ревновали её к отцу, а он… Нам надо исправляться, Майка.

— Как?

— Для начала попытайся обращаться к ней по имени. Обещаешь?

Майя не смогла дать обещания. Вопрос Валеры повис в воздухе.

Когда Римма принесла в спальню завтрак, Валера вышел из комнаты. Майя стеснялась присутствия брата, и при нём не осмеливалась на откровенный разговор с Риммой. Но оставшись вдвоём с мачехой, Майя была неразговорчива. Тихо отвечала на вопросы Риммы, покорно взяла градусник, когда та попросила измерить температуру, поблагодарила за завтрак, ни разу не произнеся её имени.

Римма посоветовала Майе не вставать с кровати.

— Тебе надо отлежаться. Полежи до завтра, а там решим.

— Хорошо.

— Можешь посмотреть телевизор.

— Ладно.

— Или DVD.

— Да.

— А если не возражаешь, — тут Римма сделала паузу, робко улыбнулась. — Я могла бы тебе почитать.

— Почитайте. Я не возражаю, — сказала Майя.

 

Глава третья

Сближение

День они провели вместе: Римма читала, Майя слушала. Разговаривать толком не разговаривали, смущались присутствия друг друга, чувствовали себя неловко, хотя и понимали, отношения, что раньше казались хрупкими и ненадёжными, постепенно обретали стержень. Это был новый этап, новая ступень; рассеивалось непонимание, недоверие, медленно, но верно зарождалась симпатия между мачехой и падчерицей. Но симпатия была ещё столь ненадежна, столь тонка и прозрачна, что казалась призрачной, выдуманной, ложной. Они боялись разрушить её шаткое равновесие; словом ли, взглядом, мыслью. Потому и молчали. Молчала Римма. Молчала Майя.

Со стороны Майи выразить вслух эту симпатию означало перейти на новый виток отношений. Она к этому не готова. Рано. Но вместе с тем Майя ощущала действие внутренней духовной силы, ведущей к просветлению сознания и дарующей понимание того, что Римма не посторонний человек в их семье. Вот Майя и осмелилась об этом подумать. В их семье! Да, внутренне она уже приняла Римму. Теперь их семья состоит из четырёх человек: отец, Валера, Майя и она — Римма.

Может быть, Валера прав, пора перестать ей выкать, довольно эгоизма и детской примитивности.

Ну, Майка, шептал внутренний голос, вот она, Римма, сидит рядом, читает тебе книгу. Прерви её, попроси остановиться и назови по имени. Что тебе стоит произнести имя? Попробуй! Попытайся!

Майя начала кашлять.

— Попей, — спохватилась Римма, протянув чашку с остывшим какао.

— Спасибо.

— Горло не болит?

— Нет.

— Дай я посмотрю.

— Не болит, — повторила Майя. — Просто во рту пересохло.

Римма засмеялась.

— У меня тоже. От чтения.

— Вы больше не читайте. Отдохните. И так целый день со мной просидели.

— Что ты, мне не в тягость. Знаешь, — Римма подмигнула Майе и кивнула на книгу. — Читая эту повесть, я получила огромное удовольствие. В детстве я ею зачитывалась.

— Правда?

— Честное слово.

Майя смотрела Римме в глаза, видела в них и нежность и смятение. Римма волновалась, но вида старалась не подавать.

Давай, Майка, уже кричал внутренний голос. Не медли.

— Э-э… Папа ещё не приехал?

— Он останется в городе.

— Понятно. А где Валера?

— Спит.

— Так рано? Он никогда не ложится в одиннадцать.

— Предыдущую ночь не спал, весь день носом клевал.

— Вы тоже не спали.

— Мне не хочется.

— У вас усталый вид.

Римма тряхнула волосами.

— Продолжим читать?

Майка, не кричал, а молил внутренний голос, время пришло.

— Продолжим, — ответила Майя, переведя взгляд на рамку с фотографией мамы.

Эх, Майка, Майка. Что же ты?!

Немного погодя Майя прервала Римму, заговорив о Юльке.

— Почему папа не хочет помочь?

— У папы дела, — как-то не очень уверенно ответила Римма.

— Дела могут подождать, а Юлька ждать не может.

— Майя, я знаешь, о чём подумала, нам надо узнать адрес родителей Егора.

— Валера спрашивал у Макаровны. Она не знает адреса, а у Захарыча не спросишь. И живёт Егор сейчас не с родителями, квартиру снимает.

— Родители наверняка знают адрес сына, или на худой конец им известен его телефон.

— Но адреса родителей у нас нет, — напомнила Майя.

— Мы его достанем.

— Как?

— Мой старший брат подполковник полиции. Я поговорю с ним, думаю, он поможет, во всяком случае, для него это не должно составить особого труда. Единственное, что потребуется, это узнать у Галины Макаровны фамилию Ивана Захаровича. Его сына зовут Степан, внук — Егор Степанович. Дело за фамилией.

Майя смотрела на Римму, как на спасительницу.

— Когда вы позвоните брату?

— Завтра утром, сразу после того, как вернусь от Галины Макаровны.

— А вы… вы не могли бы сходить к Макаровне сейчас?

— Уже поздно.

— Нет! — закричала Майя. — Нет, не поздно. У Макаровны бессонница, она засыпает только под утро. Пожалуйста, сходите к ней, здесь же недалеко. Или разбудите Валерку, он сбегает, — Майя попыталась встать с кровати, чтобы разбудить брата.

— Пусть спит, — сказала Римма, закрыв книгу. — Я схожу.

— Прямо сейчас, — торопила Майя.

— Пообещай, что не встанешь с кровати.

— Обещаю. Вы идите, не задерживайтесь. А я… Я телевизор посмотрю. Идите, пожалуйста.

От сильного волнения лицо Майи залилось румянцем, глаза сверкали, щёки горели, губы подрагивали от нетерпения.

Римма ушла, а минут пять спустя на улице сверкнула молния, прогремел гром.

Поёжившись, Майя выключила телевизор, подошла к окну, задумалась. По стеклам и карнизу стучали крупные капли дождя.

Прошёл час, Римма не возвращалась. От дачи до дома Макаровны идти минут пятнадцать, плюс обратный путь и минут десять на разговор. Итого — сорок минут. Ну пятьдесят, при условии, что Римма осталась у старухи, переждать дождь. Но ведь дождь кончился двадцать минут назад. Где же Римма?

На первом этаже Майя металась между гостиной, кухней и гостевой спальней. Длинная стрелка на настенных часах, шустро отсчитывала минуты. Жуткая несправедливость. Оказывается и ожидание ожиданию рознь. Иногда, когда кого-то или чего-то ждёшь, время словно замирает; идут нехотя секунды, едва передвигаются минуты… Тянется время неохотно. И вдруг, как с цепи сорвётся. Секунды летят, не отстают и минуты.

Майя зашла в комнату брата.

— Валер, проснись. Валера, с ней что-то случилось!

Сонный Валера не сразу сообразил, о чём говорит сестра.

— Ты о ком? Почему встала с кровати?

— Римма ушла и не вернулась.

— Куда ушла?

— К Макаровне. Я её туда отправила. Она хотела пойти завтра, а я настояла. Валерка, мне страшно.

Пересказав брату разговор с Риммой, Майя заплакала.

— Чего теперь реветь, — буркнул Валера, пытаясь просунуть ногу в брючину. — Иди, ложись, не стой босиком.

— Ты куда?

— На кудыкину гору. К Макаровне пойду.

— Валер, заблудиться она не могла?

— Нет. Римма знает, где дом Макаровны. Мы с ней три раза на этой неделе к ней ходили. Майка! А ты звонила Римме?

— Звонила.

— Не снимает трубку?

— Она телефон дома оставила.

Схватив рубашку, Валера выбежал из комнаты.

— Валер, а мне что делать?

— Я уже сказал, ложись в кровать.

Майя осталась дома одна. Даже Тофик умудрился выскочить на крыльцо, когда Валера открыл дверь, надевая на ходу ветровку.

…Римму Валера увидел недалеко от берёзовой рощи. Она пыталась идти по размытой дождём тропинке, но постоянно падала, громко охая.

— Римма, что с вами?!

— Валера! Ты как здесь оказался? Я упала, когда от Галины Макаровны возвращалась. Поскользнулась… У меня растяжение.

— Не перелом?

— Нет, нет, это растяжение.

Домой они пришли сорок минут спустя. Римма промокла до нитки, её бил сильный озноб, изжелта-бледное лицо казалось обескровленным. Майя плакала, виня во всём себя.

От вызова врача Римма отказалась.

— Перелома нет, а растяжение лечится в домашних условиях. Мне бы лечь, ноге нужен покой.

Утром Римма связалась с братом, тот обещал помочь, но лишь через неделю, после возвращения из служебной командировки.

Впрочем, неделя оказалась и без того наполнена событиями. Римма заболела. Сильная простуда лишила её голоса, нещадно болело горло, бил кашель, высокую температуру приходилось сбивать два-три раза в день.

Майя неотступно находилась при ней, готовила морсы, поила чаем с малиновым и облепиховым вареньем, вдвоём с Валерой занимались приготовлением обедов и ужинов.

Отец приезжал поздно, как правило, не в настроении. На работе что-то не ладилось, сорвалась крупная сделка, злость отец вымещал на Римме.

Вчера он громко на неё кричал, обвинял в малодушии и безалаберности. Майя принесла Римме чай, но долго не решалась войти в родительскую спальню. Так и стояла с подносом в руках, слушая, как отец отчитывал Римму. В какой-то момент терпение лопнуло. Толкнув дверь, Майя сердито сказала:

— Не кричи на неё!

Отец умолк. Майя поставила поднос на прикроватную тумбочку.

— Ваш чай, — сказала она Римме своим обычным голосом.

И сразу вышла из спальни.

…Сегодня Майя дочитала Римме ту самую повесть, которую несколько дней назад слушала сама, лёжа в кровати. Тофик крутился под ногами, порываясь запрыгнуть на одеяло.

— Тофик, брысь! У тебя лапы грязные. Иди отсюда. — Майя взяла кота на руки, повернулась к Римме. — Принесу вам чай.

— Пока не хочется. Посиди со мной.

Выставив Тофика за дверь, Майя села на стул. Повисло тягостное молчание.

— Расскажи что-нибудь, — попросила Римма.

— А что?

— Не знаю. Какую-нибудь историю.

— Вы умеете вязать? — неожиданно спросила Майя.

— Вязать? Н-нет. Почему ты спросила про вязание?

— Галина Макаровна вяжет. Носки, варежки, безрукавки. Она мне показывала связанные вещи — очень красивые. Совсем, как покупные. Вы знаете, надо будет попросить Валеру взять у Макаровны шерстяные носки. Для вас.

— Зачем, Майя?

— Как зачем, чтобы держать ноги в тепле. Вам ведь надо поправляться.

Римма всхлипнула.

— Почему вы плачете?

— Я не плачу.

— Я же вижу — плачете.

— Да нет, в глаз что-то попало.

Майя встала.

— Я всё-таки принесу чай. Хорошо?

Римма кивнула.

В коридоре Майя столкнула с Валерой.

— Как Римма?

— Вроде ничего. Сейчас плачет.

— Почему плачет?

— Не знаю. Расчувствовалась, наверное.

— Что ты ей сказала?

— Обещала, что ты возьмёшь для неё у Макаровны шерстяные носки. У Риммы глаза заслезились. Глупо плакать из-за каких-то носков, да, Валер?

— Она не из-за носков плачет.

— А из-за чего тогда?

— Неужели сама не понимаешь?

— Говори уже.

— Римме приятна твоя забота.

— Думаешь?

— Уверен.

— Носки — это не забота.

— Майка, — Валера хотел обнять сестру, но Майя вывернулась.

— Отстань, мне надо чай Римме приготовить. А ты сходил бы к Макаровне.

— Обязательно схожу.

— Заодно скажи, что появился шанс найти Юльку. Брат Риммы нам поможет. Римма ему верит, а я верю Римме.

 

Глава четвёртая

Горькая правда

Операция прошла успешно, послеоперационный период протекал без осложнений. Валера навестил Ивана Захаровича на третий день.

— Майечку почему не взял? — спросил старик.

— В другой раз вместе придём.

— Эхе, Валерка! В другой раз меня уже здесь не будет, домой вернусь. Чувствую себя хорошо, чего место зря занимать. Мне врачи второй шанс дали, надо им воспользоваться. Жить, Валерка, теперь полной жизнью буду, чтобы каждая минутка со смыслом потрачена была.

Валера старался заговорить Захарыча, но уйти от неминуемого вопроса не смог.

— Как Юлька, не надоела ещё вам?

— Хорошо, что спросили, — с нарочитой весёлостью ответил Валера. — Я тут вам рисунки Юлькины привёз. Вот, смотрите. — Он протянул несколько листов, которые они с Майей на пару разрисовывали накануне вечером.

Вынужденная мера. А что поделаешь, решиться сказать правду Валера не посмел.

— Ну-ка, чего она мне нарисовала. Ох ты! Всё, теперь в художественную школу записывать пора.

Захарыч много шутил, смеялся, он выглядел так, словно сбросил двадцать лет.

— Легко мне, Валера, — признался он. — На душе, на сердце легко. Веришь, просыпаюсь по утрам, а сердце не болит. Сам себе удивляюсь, — Иван Захарович усмехнулся. — В первый день решил, что умер. Ей Богу! Глаза открыл, ничего не болит. Руку поднял, ногу согнул, на бок перевернулся… Благодать! Всё, думаю, отмучился, а тут медсестричка ко мне подходит. Вам, говорит, дедушка, пока лучше на спине лежать. Вот так-то!

Валера смеялся вместе с Захарычем, однако старался не встречаться с ним взглядом. Глаза могут выдать, они всегда выдают человека, не привыкшего ко лжи.

— Макаровна там как?

— Ждёт вас, пирогов обещала испечь.

— Пироги — это хорошо. Ты вот что, Валера, родителям передай от меня благодарность. За Юльку спасибо скажи. А я как поправлюсь окончательно, обязательно к вам домой приду, познакомлюсь с ними.

— Я передам, Иван Захарович.

— Хорошие у тебя родители. И вас с Майей добрыми людьми воспитали. Соскучился я по Юльке, Валерка. Соскучился — не могу.

Домой Валера возвращался с тяжёлым сердцем. Нет, думал он, Захарыч не перенесёт потрясения, сердце не выдержит. Как же быть, что можно предпринять?!

Через день Валера узнал о звонке Риммы брату. Появилась слабая, но всё-таки надежда.

Ещё неделю спустя Захарыча выписали. Домой он впорхнул буквально на крыльях.

— Потише, старичок, — улыбалась Макаровна. — Куда торопишься-то?

— Какой я теперь старичок, — в тон ей ответил Иван Захарович. — Меня врачи подремонтировали, я теперь хоть куда.

— Ну! Смотрите на него — хоть куда.

Захарыч прошёл в комнату, осмотрелся, подошёл к столу, провёл пальцами по скатерти, отодвинул стул. Взгляд скользил по знакомым до боли вещам, и в глазах стояли слёзы.

— А ведь когда уезжал, думал, не вернусь.

— Ну! Заговорил. Чего сейчас об этом. Садись, чай будем пить с пирогами.

— А где Валера?

Галина Макаровна мотнула головой.

— На улице остался.

— Что же он на улице… Валера, ты где?

Оставив у крыльца сумку с вещами Захарыча, Валера сел на скамейку. Как несправедлива жизнь, она дала старику второй шанс, избавила от боли, и теперь сама же этот шанс отнимет, вернув и боль, и страдания, и тоску. Как ему сказать? С чего начать? Не поймёт ведь. Откажется понимать. Нет Юльки — для старика это катастрофа.

На крыльцо вышла Макаровна.

— Ты чего тут?

— Боюсь, — признался Валера.

Галина Макаровна спустилась по ступенькам, села рядом с Валерой на скамейку.

— А что Римма-то говорит?

— С братом созванивалась, он уже в городе.

— Ну!

— Не звонит почему-то. Не знаю я, что там у него.

— Раз не звонит, значит, ничего хорошего.

— Как с Захарычем разговаривать?

— Всю ночь не спала. Думала-гадала… всё пустое.

— А сказать надо.

— Надо, — вздохнула Макаровна.

Послышались шаги. Дверь распахнулась, на Валеру смотрел взволнованный Иван Захарович.

— Я их дома жду, они на скамейке расселись. Чего высиживаете? Макаровна, а где Юлька?

— Так она пока у Валеры, — растерянно ответила Галина Макаровна.

Валера удивился, но сразу ухватился за ложь Макаровны.

— Я решил сегодня не приводить её, Иван Захарович. Ну, сами понимаете, столько суеты, переезд… в общем…

— Да какая суета, Валера. Переезд, скажешь тоже. Из больницы вышел, в машину сел, до дому доехал. И весь переезд. Ты давай-ка, чайку попей и за Юлькой иди.

…Разговор получился тяжёлый. Но он был неизбежен. Смягчил его Валера, как сумел, скрыв от Захарыча некоторые подробности. Не упомянул про устроенный Егором погром, про поиски денег, про произнесённые в порыве гнева страшные слова. Сказал лишь, что Егор забрал Юльку в город. Зачем забрал, Егор не уточнил. Но Валере думается, взял Юльку на время, так сказать, на передержку.

— Мы не могли с ним связаться, нет адреса. А спрашивать у вас… Извините, Иван Захарович, это я во всём виноват.

Захарыч смотрел на Валеру и молчал. Его молчание было громче всяких слов. Молчал он долго, Макаровна забеспокоилась, села рядом, легонько толкнув старика в бок.

— Ну! Ваня… Ну что ты?

— Иван Захарович, дайте мне адрес вашего сына, я узнаю у него, где живёт Егор. Тогда мы…

— И ведь скрывали, — тихо сказал Захарыч. — Скрывали правду.

— Так было надо, старичок.

— Валерка, ты же мне рисунки в больницу приносит. О Юльке рассказывал.

Валера не смел поднять глаза на Захарыча.

— Нет, значит, больше Юльки? — Иван Захарович посмотрел на Макаровну, и под его пристальным взглядом она стушевалась. — Не молчи, Галя. Скажи правду. Что здесь случилось? Не мог Егор без причины Юльку увезти, не поверю в это. Говори, Галя, говори!

Галина Макаровна призналась. Иван Захарович лёг на кровать, уперевшись безразличным взглядом в потолок.

— Всё напрасно, — сказал он. — Всё было напрасно.

Неподвижно он пролежал до самого вечера, а как стемнело, вышел из дома, долго бродил по участку, будто ища там спрятанную от него Юльку.

Жизнь потеряла всякий смысл.

— Всё напрасно, — твердил он слова-заклинания — Всё было напрасно.

***

В тот же вечер Римма сообщила о разговоре с братом. Уже неделю как Егор был арестован и находился в следственном изоляторе. Ему было предъявлено обвинение по нескольким статьям, среди которых кража, грабеж и угон. По словам подполковника, надеяться на чудо Егору не придётся, будет суд и ближайшие лет семь внук Захарыча не увидит свободы.

Римма просила устроить ей встречу с Егором. Брат ответил отказом, но узнать про шимпанзе (это произвело на него большое впечатление) обещал.

Два дня спустя состоялась встреча Егора с неизвестным ему подполковником полиции. Разговор был краток, Егор не отпирался. Раз спрашивают про шимпанзе, значит, обнаружили и эту ниточку, смысла отнекиваться нет. Егор рассказ про Сан Фёдыча, добавив, что найти его можно через Макса. Координаты Макса подполковник и передал сестре.

От Макса Римма узнала, где искать Сан Фёдыча. Утром она отправилась в охотничье-рыболовное хозяйство. Валеру просила ни о чём не рассказывать ни Майе, ни Захарычу.

— Не будем его обнадёживать раньше времени.

Хитрец Сан Фёдыч долго изображал возмущение, твердил об уплаченных за Юльку деньгах. Он был хитёр, и столь же мудр. Сразу сообразил, обезьяну, во избежании неприятностей, придётся вернуть, но упускать своей выгоды Сан Фёдычу не хотелось.

— А содержание, а питание, — вздыхал Сан Фёдыч. — Мне эта шимпанзе в копеечку влетела.

Не проронив ни слова, Римма уехала в город, оставив Сан Фёдыча, мягко говоря, в недоумении.

Она вернулась в хозяйство спустя два часа. Положила на стол деньги, выжидательно глядя на Сан Фёдыча.

— А питание? — гнусавил тот, потирая ладони. — Содержание.

— Сколько?

Сан Фёдыч назвал сумму.

Римма достала деньги. Сделка состоялась.

 

Глава пятая

Вдруг скрипнула половица

Было семь часов вечера, когда из калитки вышли трое: Валера, Майя и счастливая Юлька. Римма осталась стоять на участке. Пройдя по дороге, Майя остановилась.

— Ты чего?

— Подожди, Валер, мне надо кое-что сделать.

— Потом сделаешь, пошли к Захарычу.

— Нет, Валерка, сейчас.

Валера думал, Майя вернётся в дом, опять начнёт копаться и тянуть время, но был приятно удивлён, когда она медленно обернулась и, сделав глубокий вдох, крикнула:

— Пойдём с нами… Римма.

— Наконец-то, — прошептал Валера.

Майя ждала ответа Риммы, а та стояла, как неживая, моргала и шмыгала носом. Словно маленькая растерянная девочка.

— Пойдём, Римма, — повторила Майя, подошла к калитке, протянув мачехе руку.

…Галина Макаровна, увидев Юльку, всплеснула руками.

— Ну! Непутёвая! — закричала она. — Нашлась-таки.

Юлька рвалась к крылечку.

— Подожди, — сказала Майя, держа её за руку. — Не торопись.

— Пусти, — попросил Валера. — Пусть одна идёт, а мы здесь постоим.

Юлька подбежала к ступеням, схватилась за дверную ручку, обернулась.

— Иди уж, — сказала Галина Макаровна, смахнув со щеки слезу. — Стоит тут, смотрит. Иди-иди. Там он.

***

Иван Захарович лежал на кровати, прислушиваясь к налитой тоскою тишине. Макаровна пошла на колодец за водой, сперва долго гремела в прихожей вёдрами, разговаривала сама с собой, была чем-то недовольна. Ушла. Опять в комнате повисла смиренная тишина. И нет в ней спасения. Тишина казалась страшной, губительной.

Но вот во дворе раздались шаги — вернулась Макаровна. И сразу голоса. Детские. Должно быть, пришли Валера с Майей.

Иван Захарович вздохнул, провёл морщинистой ладонью по седым волосам, обвёл блуждающим взглядом залитую вечерним светом комнату.

Тоска. Всюду тоска. Скоро ночь, и на душе пусто.

…В прихожей скрипнула половица, медленно приоткрылась дверь. Иван Захарович приподнял голову с подушки.

— Юлька!..