1

Июнь 1991

Джулия Робертс выходит замуж! Ее свадебное платье пошито на заказ в салоне «Тайлер Траффиканте» в западном Голливуде и стоит восемь тысяч долларов. У него отстегивающиеся шлейф и длинный подол, чтобы на вечеринке, после официальной церемонии, можно было танцевать прямо в нем. Подружки невесты будут в бирюзовых платьях, а их туфли (марки «Маноло Бланик», по четыреста двадцать пять долларов за пару) специально покрасят, чтобы они по цвету подходили под платья. На роль подружек невесты приглашены личные помощницы Джулии (их у нее аж две), ее визажистка и подруга, тоже актриса, правда не очень известная. Четырехъярусный торт будет украшен фиалками и бирюзовыми лентами из сахарной глазури.

— Меня интересует, где наши приглашения? — говорит Элизабет. — Может, их на почте потеряли? — Элизабет, тетка Анны, стоит у кровати и перекладывает белье, пока Анна, сидя на полу, вслух читает статью из журнала. — А кто, ты говоришь, у нее жених?

— Кифер Сазерленд, — отвечает Анна. — Они познакомились на съемках «Коматозников».

— А он симпатичный?

— Да, в общем-то, ничего. — На самом деле Кифер красавец; он блондин, и даже более того — один глаз у него голубой, а другой зеленый, но Анне не хочется сейчас обсуждать свои вкусы, хотя, может, и следовало бы.

— Ну-ка, — просит Элизабет, — покажи. — И Анна поднимает журнал с фотографией. — По-моему, — говорит Элизабет, — ничего особенного.

Эти слова заставляют Анну вспомнить о Дарраке. Анна приехала в Питсбург неделю назад, но Даррак, муж Элизабет и дядя Анны, был еще в пути. В тот вечер, когда Даррак приехал домой, Элизабет накрыла на стол, приготовила салат, и прямо за столом дядя заявил:

— Ты, Анна, должна остаться у нас навсегда.

Тем же вечером Даррак кричал из ванной комнаты на втором этаже:

— Элизабет, у нас не ванна, а черт-те что! Анна подумает, что мы тут живем, как в хлеву.

После этого он бухнулся на колени и принялся оттирать ванну. Да, ванна действительно не сияла чистотой, но такое поведение дяди поразило Анну. Она никогда не видела, чтобы ее родной отец вытирал пыль, менял постельное белье или выносил мусор. А Даррак вот сидит на полу и возится со щеткой, несмотря на то что до этого провел семнадцать часов за рулем. Впрочем, речь не об этом. Даррак страшно некрасив. Он настоящий урод. У него желтые кривые зубы, неаккуратные брови, из которых торчат длинные и жесткие волосы, и еще он завязывает волосы в маленький хвостик. Он долговязый и тощий. Да, у него приятный ирландский акцент (он оттуда родом), но все-таки… Если Элизабет считает, что Кифер Сазерленд всего лишь «ничего особенного», то что она думает о своем муже?

— Знаешь, что мы сейчас сделаем? — спрашивает Элизабет. У нее в руках два носка, оба белые, но явно разного размера. Она пожимает плечами каким-то своим мыслям, потом сворачивает носки в шарик и бросает их на стопку сложенного белья. — Давай устроим вечеринку в честь Джулии! Организуем свадебный торт, почистим огурчиков, сделаем бутерброды. Выпьем за ее здоровье. Нальем всем шипучего сидра.

Анна недоуменно смотрит на Элизабет.

— Что? — Элизабет внимательно смотрит на Анну. — Тебе не нравится такая затея? Разумеется, сама Джулия Робертс к нам не приедет.

— А-а, — говорит Анна, — ну тогда ладно.

Когда Элизабет смеется, она так широко раскрывает рот, что становятся видны даже пломбы на коренных зубах.

— Анна, — хохочет она, — я еще в своем уме и понимаю, что знаменитость не явится сюда только потому, что мы пошлем ей приглашение.

— Я ничего такого и не думала, — отвечает Анна. — Я прекрасно поняла, что вы хотели сказать.

Но это не совсем так. Анна не до конца понимает свою тетю. Элизабет всегда присутствовала в жизни Анны; у Анны даже сохранилось воспоминание о том, как она, будучи шестилетней девочкой, ехала с Элизабет на машине, причем сама Анна сидела на заднем сиденье, а Элизабет вела автомобиль и громко, с вдохновением распевала под радио «You’re So Vain». Но по большей части Элизабет всегда была где-то на расстоянии. Хотя отец Анны и тетя Элизабет — родные брат и сестра и других братьев и сестер у них нет, их семьи иногда не встречались годами. Теперь, остановившись в доме Элизабет, Анна поняла, как мало она знает свою тетю. Правда, кое-что ей известно о судьбе Элизабет. Когда-то, вскоре после того как Элизабет стала медсестрой, один из пациентов оставил ей значительную сумму денег, но она все промотала. Элизабет закатила грандиозный праздник, хотя и повода-то особого не было, это даже не был ее день рождения. С тех пор она еле сводит концы с концами. Об этом случае Анна узнала так давно, что даже не помнит, кто ей о нем рассказал. Впрочем, она была порядком удивлена, увидев, что ее тетя заказывает себе еду (обычно китайскую) на дом, когда Даррак отправляется в очередную поездку, а это случается довольно часто. Непохоже, чтобы они страдали от безденежья. То, что Элизабет вышла замуж за водителя грузовика («ирландского хиппи», как называет его отец Анны), с финансовой точки зрения не улучшило ситуацию. Когда Анне было девять лет, она спросила у матери, что означает слово «хиппи», и та объяснила: «Это такой человек, который поддерживает контркультуру». Задав тот же вопрос своей сестре (Эллисон на три года старше ее), она услышала: «Это значит, что Даррак никогда не моется», что, как заметила Анна, не соответствует действительности.

— Мы устроим вечеринку до или после свадьбы? — спрашивает Анна. — У нее свадьба четырнадцатого июля. — Представляя красиво написанное, с завитками, приглашение, она добавляет: — Тысяча девятьсот девяносто первого года.

— А давай прямо четырнадцатого! Моим кавалером будет Даррак, если он не уедет, а твоим — Рори.

Анна недовольно морщится. Конечно, кто же еще, кроме умственно отсталого восьмилетнего двоюродного братца, может быть ее кавалером! (По словам отца Анны, то, что Рори родился с болезнью Дауна, стало последней составляющей финансового краха Элизабет. В тот день, когда родился Рори, отец Анны, стоя в кухне и перебирая почту, сказал ее матери: «Им придется заботиться о нем до самой смерти».) Но ведь Анна не может рассчитывать на то, что Элизабет скажет: «Твоим кавалером будет шестнадцатилетний сын одного из моих сотрудников. Он очень красивый, и ты ему понравишься с первого взгляда». Вообще-то, именно этого Анна и ждет, потому что не перестает думать о том, что парень, в которого она влюбится, свалится с неба.

— Хорошо бы найти мое свадебное платье, чтобы ты надела его на нашу вечеринку, — говорит Элизабет. — Сама я в него уже не влезу, но тебе бы оно подошло. Правда, я совершенно не помню, куда его подевала.

Как Элизабет может не помнить, где находится ее свадебное платье? Это же не шарфик какой-нибудь! Дома, в Филадельфии, свадебное платье матери Анны хранится на чердаке в специальной длинной, чем-то напоминающей гроб коробке, обитой тканью.

— Нужно спуститься вниз и положить новые вещи в сушилку, — задумчиво произносит Элизабет. — Пойдешь со мной?

Анна встает, все еще сжимая в руках журнал.

— Кифер подарил ей татуировку, — сообщает она, — в виде красного сердца и китайского иероглифа, который обозначает силу сердца.

— Другими словами, — откликается Элизабет, — он ей сказал: «В знак моей любви тебя исколют иголками с чернилами». Можно ли доверять этому парню?

Они уже на первом этаже и идут через кухню к лестнице, ведущей в подвал.

— А могу я спросить, на каком месте ей сделали татуировку?

— На левом плече, — отвечает Анна. — А у Даррака разве нет татуировок? Ведь все водители грузовиков делают себе татуировки.

Не слишком ли бестактный вопрос?

— Мне он их, по крайней мере, не показывал, — говорит Элизабет, ничуть не обидевшись. — Не думаю, чтобы многие водители грузовиков к тому же любили тофу и занимались йогой.

Вчера Даррак показывал Анне свою машину, которая стоит у дома. Прицепы принадлежат компаниям, грузы которых он перевозит. Сейчас Даррак должен здесь, в Питсбурге, взять партию валов и отвезти их в Кроули, что в Луизиане, и загрузиться там сахаром; сахар он отвезет в Аризону, во Флагстафф, где загрузится женским бельем и доставит его обратно в Питсбург. Как-то Даррак разрешил Рори повернуть переднее сиденье, чтобы можно было попасть в отсек для сна, и показал койку, на которой он медитирует. Рори баловался. «Это все моего папы», — твердил он, размахивая руками. Несомненно, эта машина — одна из любимых вещей Рори. Вторая — новый щенок водителя автобуса, на котором возят Рори. Сам мальчик еще не видел щенка, но Элизабет думает на этих выходных свозить Рори на ферму водителя автобуса. Наблюдая за тем, как ее двоюродный брат возится в кабине грузовика, Анна думает о том, будет ли он все так же обожать своих родителей, когда пройдет время? Может быть, болезнь убьет его любовь?

Элизабет засовывает влажное белье в сушилку, и они, выйдя из подвала, стали подниматься по лестнице. В гостиной Элизабет падает на диван, задирает ноги на журнальный столик и, громко вздохнув, спрашивает:

— Итак, чем бы нам заняться? Даррак с Рори вернутся не раньше чем через час. Я принимаю предложения.

— Можно было бы пойти погулять, — говорит Анна. Она смотрит в окно гостиной, которое выходит на передний двор. На самом деле Анна считает, что здешние окрестности выглядят жутковато. Там, где живет ее семья, в пригороде Филадельфии, дома разделяются широкими газонами, парадные двери, к которым ведут длинные и извилистые подъездные дорожки, украшены колоннами в дорическом стиле. Здесь же входные двери никак не украшают, а просто ставят каменные ступеньки с вкраплениями слюды, и, когда сидишь на них (несколько последних вечеров Анна с Элизабет провели на улице, сидя на крыльце, пока Рори ловил светлячков), слышно, как в соседних домах работают телевизоры. Трава здесь какая-то сухая, ночью лают собаки, а днем бледные десятилетние мальчишки в безрукавках ездят на велосипедах по кругу — почти так же, как это можно увидеть по телевизору, когда какой-нибудь репортер с безукоризненной прической стоит у места преступления и рассказывает об убийстве семидесятишестилетней старушки, а на заднем плане резвятся дети.

— Неплохая идея, — поддакивает Элизабет, — если бы не эта жара.

После ее слов в комнате, даже во всем доме, повисает тишина, и слышно только, как в подвале вращается в сушилке белье. Анна даже слышит стук пуговиц о железные стенки машины.

— А давай есть мороженое, — предлагает Элизабет. — Только не бери больше этот журнал — я не знаю, на сколько еще счастливых знаменитостей хватит моего терпения.

Анну в Питсбург отослали родители. Те просто усадили в автобус и помахали на прощание ручкой, хотя Эллисон из-за экзаменов осталась в Филадельфии с мамой. Анна считает, что должна была остаться в Филадельфии по той же причине — из-за экзаменов. Но Анна учится в восьмом классе, а Эллисон уже выпускница, и ее экзамены, разумеется, важнее. Кроме того, родители воспринимают Анну не только как младшего ребенка, но и считают ее менее уравновешенной, то есть потенциально способной нарушить спокойное течение жизни. Так что учебный год для Анны еще не закончился, а ее уже отправили к Элизабет и Дарраку.

Если верить письму, подписанному доктором Уильямом Такером, которое ее мать лично принесла в кабинет директора, Анна болеет мононуклеозом, и поэтому родители просят разрешить ей закончить курсовую работу позже, летом. Это неправда. Доктора Уильяма Такера не существует, его придумали мама и тетя Полли, сестра мамы. Именно с семьей Полли последние десять дней живут мама и Эллисон. У Анны нет мононуклеоза (мама и тетя Полли хотели приписать ей ветрянку, но в конце концов решили, что Анна уже слишком взрослая для такой болезни, и, кроме того, позже кто-нибудь может спросить, почему у нее на коже не осталось оспинок). На самом деле Анна не ходит в школу, потому что отец выставил ее, маму и сестру из дому. Конечно, это было дико, но не более дико или жестоко, чем другие вещи, которые он творил. Нельзя сказать, что он все время жесток. Отец такой, какой он есть; иногда он ведет себя как весьма приятный человек, но на самом деле — это стихия, с которой им приходится жить. Когда отец рядом, их поведение полностью зависит от его настроения. Как же они втроем не могут понять, что жизнь с ним просто не может быть другой! Жаловаться или сопротивляться так же бесполезно, как жаловаться или сопротивляться торнадо. Именно поэтому отказ матери вернуться домой больше всего удивляет Анну. Честно говоря, она считает, что в сложившейся ситуации мать виновата в той же мере, что и отец. С каких это пор мать стала отстаивать свои права? Своим поведением она нарушает семейные правила.

Возможно, все усложнилось из-за того, что на этот раз дело вышло за порог их дома и им пришлось посреди ночи ехать и проситься к тете Полли и дяде Тому. Обычно о том, что творится у них в семье, никто не знает. Анна понимает, что их изгнание из дому выглядело более драматичным, нежели обычные крики или битье тарелок. Все это было очень унизительно: Анне пришлось предстать перед своей двоюродной сестрой Фиг и двоюродным братом Натаном в розовой ночной рубашке с нарисованными воздушными шариками, которую ей купили еще в пятом классе. Однако же в целом само это происшествие не вызвало такого шока, который испытала Анна, услышав отказ матери вернуться домой. Мать ведет себя так, словно они (или кто-либо из них) могут предъявить отцу Анны требования, которые можно предъявить обычным людям. Но ведь им хорошо известно, что от него нельзя ничего требовать; к тому же именно мать потворствовала ему все эти годы. Именно она учила Анну и Эллисон на словах и на своем примере, как нужно потворствовать отцу.

Анна выключает телевизор (телевизор, работающий днем, напоминает ей о тех временах, когда она болела) и берет в руки вчерашний журнал. Она одна во всем доме: Элизабет на работе, Рори в школе, а Даррак, которому завтра отправляться в очередной рейс, в автомагазине.

Хорошо быть знаменитой, думает Анна, листая страницы. Не из-за денег или красивой жизни, как считают люди, а из-за того, что можно отгородиться от всех. Разве можно быть одиноким или страдать от скуки, если ты — знаменитость? На это просто не будет времени, потому что знаменитости никогда не бывают одни. Если ты звезда, то только и делаешь, что общаешься с людьми, ездишь на встречи, читаешь сценарии, следишь за фигурой, чтобы хорошо выглядеть в серебристом платье с бисером на очередной церемонии награждения, занимаешься в тренажерном зале под наблюдением личного тренера Энрике, который, склонившись над тобой, ободряюще улыбается. У тебя появляется свита, а люди дерутся между собой за возможность пообщаться с тобой. Журналисты хотят знать, чем ты занималась в новогоднюю ночь или что ты предпочитаешь на обед. Эта информация имеет для них значение.

Родители Джулии Робертс развелись, когда ей было четыре года. Ее отец, Уолтер, был продавцом пылесосов, а мать, Бетти, секретаршей в церкви. Когда Джулии было девять, ее отец умер от рака, но это не стало для нее трагедией, потому что принесло облегчение. Но бог с ним, детство Джулии давно прошло. Теперь ей двадцать три, и живет она не в Смирне, штат Джорджия, а в Калифорнии. Анна никогда там не была, но легко представляет себе это прекрасное, обдуваемое всеми ветрами солнечное место, где полно высоких красивых людей и сверкающих дорогих машин; а над всем этим простирается бескрайнее голубое небо.

Сейчас начало второго, час назад Анна съела бутерброд с арахисовым маслом и повидлом, но снова начинает думать о еде, которая, как она знает, есть в кухне: вегетарианские энчилады Даррака, оставшиеся после вчерашнего ужина, и мороженое с шоколадной стружкой. Она начала набирать вес еще до приезда в Питсбург. В восьмом классе ее вес увеличился на одиннадцать фунтов; у нее появились бедра, увеличилась грудь, и теперь приходится носить противный лифчик размера 36С, что раньше и представить себе было невозможно. Еще, совершенно неожиданно, на ее лице появился какой-то совсем чужой нос. Сама она этого не замечала, пока ей не попалась на глаза одна из последних общих фотографий класса: ее темно-русые волосы и бледная кожа, ее голубые глаза — и на тебе! — на кончике носа какой-то довесок в виде шишки, хотя раньше у нее всегда был маленький вздернутый носик, как у матери. Мать Анны — женщина изящного телосложения, которая любит перевязывать голову лентой, красить пряди волос в светлый цвет и каждое утро, летом и зимой, играть в теннис в паре с тетей Полли против двух других женщин. В тридцать восемь лет она поставила на зубы пластинки и сняла их в сорок (это произошло в прошлом году). Вообще-то, она всегда вписывалась в образ взрослой привлекательной женщины с пластинками на зубах: гордой, но скромной; исполненной благих намерений, но в то же время недостаточно серьезной, чтобы воплотить их в жизнь. Она никогда напрямую не говорила о весе Анны, но время от времени уж слишком активно принималась обсуждать, к примеру, полезность сельдерея. В такие минуты Анне казалось, что мать скорее хочет защитить ее, чем указать на недостатки; пытается на своем примере предостеречь дочь от неверного шага.

Неужели Анна становится некрасивой? Если это так, то с ней происходит худшее из того, что могло случиться. Это разочаровало бы не столько ее родных, сколько, возможно, парней и мужчин во всем мире. И на экране телевизора, и в глазах настоящих мужчин Анна видит одно и то же: они хотят, чтобы рядом с ними находились только красавицы. Нет, не в шовинистическом смысле и даже не в том смысле, что им нужна красота, которая побуждала бы к действию. Они инстинктивно хотят смотреть на нечто красивое и получать от этого удовольствие. Они надеются на это и в первую очередь ожидают этого от юных девушек. Когда ты становишься взрослой, как Элизабет, тебе простительно иметь лишний вес, но пока ты подросток, ты обязана быть если не красивой, то хотя бы симпатичной. Произнесите слова «шестнадцатилетняя девушка» в любой мужской компании (хоть одиннадцатилетних, хоть пятидесятилетних), и в глазах мужчин тут же прочитается вожделение. Возможно, они попытаются скрыть его, но наверняка воображение им тут же нарисует гладкие загорелые ноги, упругую грудь и длинные волосы. Есть ли их вина в том, что юная девушка для них ассоциируется с красавицей?

Надо бы заняться зарядкой и прямо сейчас сделать двадцать пять или даже пятьдесят прыжков, думает Анна, но ведь в холодильнике лежит такой аппетитный кусок сыра чеддер, а в шкафу — хрустящие соленые крекеры! Она поедает их, стоя у мойки, пока не начинает чувствовать, что больше в нее не влезет, и после этого выходит из дома.

Улица, на которой расположен дом ее тети, упирается в парк. В его глубине находится общественный бассейн. Анна приближается к ограде, окружающей бассейн, и, прежде чем отправиться в обратный путь, садится за хлипкий столик для пикников и снова начинает листать журнал, хотя в нем уже не осталось ни одной статьи, которую бы она не прочитала несколько раз. Этим летом Анна собиралась подработать в больнице в Филадельфии и могла бы и здесь устроиться в больницу, в которой работает Элизабет, если бы знала, как долго ей предстоит прожить у тети. Но как раз этого-то она и не знает. Она разговаривала по телефону с Эллисон и мамой: дома, кажется, ничего не изменилось. Они до сих пор живут у тети Полли и дяди Тома; мать по-прежнему не желает возвращаться домой. Интереснее всего в этой ситуации было думать об отце, который ночью находится в доме совсем один. Невозможно представить себе, чтобы он злился, если рядом нет их. Наверное, это чем-то напоминает ситуацию, когда смотришь по телевизору какую-нибудь викторину в одиночестве: глупо и бесполезно выкрикивать ответы, если тебя никто не слышит. Какой смысл приходить в бешенство, не имея рядом свидетелей? В конце концов, просто неинтересно, когда никто не теряется в догадках, что ты выкинешь в следующую минуту.

В сторону Анны движется парень в белой безрукавке и джинсах. Она опускает глаза, притворяясь, что читает. Вскоре он подходит и останавливается рядом с ней.

— Огоньку не будет? — спрашивает он.

Она поднимает глаза и молча качает головой. Парню на вид лет восемнадцать, он немного выше ее, его блестящие на солнце светлые волосы острижены так коротко, что больше напоминают едва отросшую щетину. У него светлые, едва заметные усы, живые голубые глаза, пухлые губы и отчетливо проступающие мускулы на руках. Откуда он взялся? Двумя пальцами он держит сигарету.

— Ты, наверное, не куришь? — интересуется он. — Правильно делаешь, курение вызывает рак.

— Я не курю, — говорит Анна.

Какое-то время парень внимательно смотрит на нее — кажется, в эту секунду он языком водит по передним зубам — и потом спрашивает:

— Сколько тебе лет?

Анна в замешательстве, два месяца назад ей исполнилось четырнадцать.

— Шестнадцать, — отвечает она.

— Тебе нравятся мотоциклы?

— Не знаю.

Как она дала втянуть себя в этот разговор? Угрожает ли ей какая-нибудь опасность? Наверное, да. По крайней мере, небольшая.

— Я тут у одного приятеля чиню мотоцикл. — Парень делает знак правым плечом, но трудно определить, в каком именно направлении.

— Мне пора идти. — Анна встает из-за столика, перебрасывает через скамейку одну ногу, потом другую и медленно удаляется от него. Пройдя несколько шагов, она оглядывается и видит, что парень по-прежнему стоит на месте.

— А как тебя зовут? — спрашивает он.

— Анна, — отвечает она и тут же жалеет, что не назвалась каким-нибудь более интересным именем: Женевьева, например, или Вероника.

Однажды, когда Анне было девять лет, родители позволили ей заночевать у одной из подружек. Там она научилась одной смешной игре: что бы ты ни спрашивал, тебе всегда должны были отвечать «яйца и перец».

Когда в воскресенье утром за ней заехал отец, она решила испробовать это на нем. Он был погружен в какие-то свои мысли и задумчиво переключал каналы радио, но, в общем, согласился ей подыграть. Ей казалось, что непременно нужно поиграть именно с ним и именно сейчас, когда они вдвоем едут в машине, поскольку мать вряд ли оценит эту шутку. У отца хорошее чувство юмора. Иногда в конце недели, когда ей не спалось, она приходила в его комнату и они вместе смотрели по телевизору «В субботу вечером». Пока мать и Эллисон спали, он приносил ей имбирный напиток. В такие вечера Анна наблюдала, как свет телевизора отражается на лице отца, и радовалась тому, что он смеялся тогда же, когда раздавался смех за кадром. В такие моменты Анне казалось, что он как будто становился частью чего-то, что находилось вне их семьи.

В машине Анна начала игру:

— Что ты ешь на завтрак?

— Яйца и перец, — ответил отец, перестраиваясь в другой ряд.

— Что ты ешь на обед?

— Яйца и перец.

— А что покупаешь в магазине?

— Яйца и перец.

— Что ты… — Она на секунду задумалась. — Что ты везешь в багажнике?

— Яйца и перец.

— Что… — голос Анны почти срывался, ей так хотелось рассмеяться, что она с трудом смогла закончить вопрос: — Что ты целуешь у своей жены по ночам?

В машине наступила тишина. Отец медленно повернул к ней голову.

— Ты хоть понимаешь, что это значит? — спросил он.

Анна не ответила.

— Ты знаешь, что называют яйцами?

Анна покачала головой.

— Это то, что находится у мужчин рядом с пенисом. У женщин не бывает яиц, — сказал отец.

Анна отвернулась, уставившись в окно. А она-то думала, что яйцами называют женскую грудь!

— Поэтому шутка не имеет смысла. Нельзя ведь сказать «целуешь ее яйца», верно?

Анна кивнула. В ту секунду ей ужасно захотелось выбежать из машины, подальше от этого постыдного недоразумения.

Отец сделал радио громче, и всю дорогу они больше не проронили ни слова.

Когда они приехали домой, прежде чем выйти из машины, отец сказал ей:

— Те женщины, которым Бог не дал красоты, стараются быть смешными. Они считают, что этим могут компенсировать свое уродство. Но тебе не придется быть смешной, ты будешь красивая, как и мама.

Как только раздался шум поворачивающегося в замочной скважине ключа (это пришла с работы Элизабет), Рори бросается к дивану и прячется за ним. Его волосы торчат из-за спинки.

— Привет, Анна, — здоровается Элизабет. Анна молча показывает ей на диван. — Знаешь, чего мне сейчас хочется? — громко говорит Элизабет. На ней розовая больничная форма и ожерелье из макарон, которое Рори сделал в школе на прошлой неделе. — Мне хочется поплавать. Жаль только, что я не знаю, где Рори. Уверена, что он бы захотел сходить со мной.

Волосы Рори колыхнулись.

— Что ж, придется идти без него, — продолжает Элизабет, — если, конечно, мы не найдем его…

И тут Рори выскакивает из своего укрытия, размахивая поднятыми руками.

— Рори здесь! — кричит он. — Рори здесь!

Он обегает диван и бросается в объятия матери. Когда она его ловит, они вместе падают на подушки. Элизабет наваливается на Рори сверху и принимается целовать его в щеки и нос.

— Вот мой сынок, — говорит она, — мое солнышко.

Рори начинает вопить и вырываться из материнских рук.

У бассейна Элизабет и Анна усаживаются рядышком на белые пластиковые шезлонги. Оказывается, у Элизабет коричневый купальник, в котором вокруг талии видна какая-то складка мешковатого вида. Анна несколько раз украдкой бросает взгляд на эту складку, пока, наконец, до нее доходит, что к чему. Задать вопрос напрямую ей кажется невежливым, поэтому она говорит:

— Вы купили этот купальник недавно?

— Ты что, смеешься? — отвечает Элизабет. — Он у меня с тех пор, когда я была беременна Рори.

Значит, это действительно купальник для беременных. Но зачем он ей? Ведь Элизабет не может забеременеть снова: вскоре после рождения Рори ей перевязали маточные трубы (это выражение Анна услышала от своих родителей и тут же представила себе репродуктивные органы Элизабет перекрученными наподобие сосисок).

Рори стоит на неглубоком участке бассейна. Элизабет наблюдает за ним, сделав руку козырьком, чтобы защитить глаза от послеполуденного солнца. Анна замечает, что мальчик не играет с другими детьми, а просто стоит у стенки. У него на руках надувные плавательные подушки, хотя в этом месте вода доходит ему до пояса. Он смотрит на группу из пяти-шести ребятишек — все младше него, — которые брызгают друг на друга водой. У Анны вдруг возникает желание тоже залезть в бассейн к Рори, но она без купальника. Она, вообще-то, сказала Элизабет, что у нее нет купальника, хотя на самом деле это неправда. У нее есть отличный новенький купальник, который мама купила ей в Филадельфии в универмаге «Мэйсиз» перед самым ее отъездом (можно подумать, она уезжала на курорт!), но Анне не хочется, чтобы все эти люди увидели ее в купальнике.

Элизабет же не сказала: «Не может быть, чтобы у тебя не было купальника! У всех есть купальники!» или «Так сходи в магазин и купи!»

— Как там твои кинозвезды? — спрашивает Элизабет. — У Джулии праздник уже не за горами.

Она права, свадьба кинозвезды уже в эту пятницу.

— Нужно будет устроить классную вечеринку, — говорит Элизабет. — Напомни мне в четверг, чтобы я купила заготовку для торта. Эх, гулять так гулять! Давай шиканем и купим в булочной птифуров.

— А что такое птифуры?

— Ты что, шутишь? С такими родителями, как у тебя, и не знать, что такое птифур? Это маленькие пирожные, которые я последний раз ела, наверное, когда меня выводили в свет.

— А вас что, выводили в свет?

— Что, разве я не похожа на даму из общества?

— Да нет, я хотела сказать… — начинает Анна, но Элизабет перебивает ее:

— Я шучу, не смущайся. Этот выход в свет был сплошным кошмаром. Все происходило в каком-то музее: наши отцы вели нас по ковровой дорожке к старикашке-аристократу, перед которым мы должны были делать реверанс. Мне постоянно казалось, что я споткнусь или сделаю что-то не так. Меня тошнило от всего этого.

— Вас родители заставили туда пойти?

— Маме было, в общем-то, все равно, но папу очень беспокоило наше социальное положение. Он придавал этому особое значение. А ты же знаешь, какой у твоего дедушки был крутой характер, верно?

Элизабет специально так беззаботно болтает, думает Анна, и пытается разнюхать, что у нее, Анны, творится на душе.

— Но мне, наверное, не стоит винить во всех своих бедах родителей, — продолжает Элизабет. — Я сама все усложнила тем, что была слишком застенчивой. Когда я вспоминаю себя студенткой, то думаю: «Боже, сколько времени потрачено попусту!»

— А чего вы стеснялись?

— Да всего. Например, того, как я выглядела. Какой тупой была. Вот твой отец, тот сначала учился в Пенсильванском университете, потом в Йельском, а я тянула резину в Темпле. Но потом я решила стать медсестрой, устроилась на работу и встретила Даррака. Он у меня мужчина хоть куда. Кстати, ты Рори видишь?

— Он за теми двумя девочками.

Анна показывает пальцем, куда следует смотреть. Вся территория вокруг бассейна залита цементом; создается такое впечатление, будто бассейн устроен прямо посреди тротуара. А в клубе, куда ходят ее родители, весь бассейн обложен плиткой; чтобы только попасть туда, нужно заплатить три доллара, а в баре нельзя выписывать чеки, можно рассчитываться только наличными. Полотенца нужно приносить с собой. Здесь же все кажется каким-то грязноватым. И хотя сегодняшний вечер выдался душным, Анна не жалеет, что соврала насчет купальника.

— А как вы познакомились с Дарраком? — спрашивает она.

— Ты не знаешь этой истории? О, я думаю, тебе она понравится. Я жила в доме со своими чокнутыми друзьями. Один парень называл себя Панда, он делал украшения из цветного стекла, разъезжал по всей стране и продавал их на автостоянках на концертах. Я первый раз устроилась на работу, и среди моих пациентов оказался этот странный мужчина, который втюрился в меня. У него был рак поджелудочной железы, и, когда несчастный умер, оказалось, что он завещал мне приличную сумму денег. По-моему, там было что-то около пяти тысяч долларов, по сегодняшним деньгам примерно восемь тысяч. Поначалу я не думала, что действительно смогу получить их. Мне казалось, что обязательно объявится какой-нибудь дальний родственник, но, пока адвокаты рассматривали дело, родственников не нашлось, и я вскоре получила деньги.

— Здорово! — восклицает Анна.

— Если бы я была такой же умной, как твой отец, я бы догадалась положить их в банк. Но вместо этого я часть денег пожертвовала благотворительному обществу по борьбе с раком (мне тогда казалось, что я не заслужила этих денег), а на остальные устроила вечеринку. Мне даже трудно найти слова, чтобы передать, насколько нехарактерным для меня был этот поступок. Я всегда была такой застенчивой, неуверенной в себе, но тогда я подумала: «Хватит, сколько можно!» — и пригласила всех, кого знала, а мои соседи по комнате позвали всех, кого знали они. Дело было в августе. Мы наняли оркестр, который играл во дворе, зажгли факелы. Еды было тонны, пива — хоть залейся. Поприходили сотни людей; все танцевали, веселились — в общем, вечеринка получилась что надо. Тогда же с друзьями к нам зашел и высокий худощавый парень из Ирландии. Более сексуального мужчины мне встречать не приходилось. Этот ирландец сказал мне: «Ты, наверное, Рейчел?» Я ответила: «Какая еще Рейчел?», а он говорит: «Ну, та Рейчел, которая устроила эту вечеринку». Оказалось, что они с другом (это был Митч Хефри, он стал крестным отцом Рори) ошиблись и зашли не на ту вечеринку. Их ждали на другой улице, но они услышали музыку и забрели к нам, не проверив адрес. Через три месяца Даррак и я поженились.

— И с тех пор живете счастливо.

— Ну, я не хочу сказать, что то, что мы сделали, можно назвать хорошо обдуманным поступком. С женитьбой мы явно поторопились, но нам повезло. К тому же мы ведь не были незрелыми юнцами: мне тогда уже исполнилось двадцать семь лет, а Дарраку — тридцать два.

— Джулии Робертс двадцать три.

— Господи! Она еще совсем ребенок.

— Она всего лишь на четыре года младше, чем вам тогда было! — говорит Анна.

Понятно же, что в двадцать три года человек уже совсем не ребенок: в этом возрасте обычно заканчивают учебу в колледже (Джулия Робертс, вообще-то, его так и не закончила, потому что в семнадцать лет, сразу после окончания школы, она уехала из Смирны в Голливуд), получают работу, может быть, приобретают машину, имеют право употреблять алкогольные напитки и жить отдельно от родителей.

— Ой! — восклицает вдруг Элизабет. — Смотри, кто к нам пришел!

У шезлонга Элизабет стоит Рори, он дрожит, а за посиневшими губами стучат от холода зубы. Его узкие плечи опущены, на бледной груди видны два желто-оранжевых соска величиной с мелкую монетку. Элизабет заворачивает его в полотенце и сажает рядом с собой в шезлонг. Когда Анна видит, что сейчас начнутся обычные поцелуи и объятия, она встает. Все, как всегда, проходит очень мило, только на людях чуть-чуть более сдержанно.

— Я, пожалуй, вернусь в дом, — говорит она. — Мне нужно позвонить сестре.

— Не хочешь подождать? — спрашивает Элизабет. — Я бы тебя подбросила. Мы тоже скоро уходим.

Анна качает головой.

— Нет, я разомнусь немного.

Так вот что такое выходить замуж! Найти по меньшей мере одного мужчину, который влюбляется в тебя, и ты становишься единственной, кого он любит больше всего на свете. Но что нужно сделать, чтобы мужчина тебя так полюбил? Он добивается тебя или ты добиваешься его? Свадьба Джулии Робертс будет проходить в павильоне помер четырнадцать кинокомпании «Двадцатый век Фокс». Он уже украшен в виде райского сада.

Когда Анна пытается дозвониться сестре в Филадельфию, трубку снимает ее двоюродная сестра Фиг. Фиг ровно столько же лет, сколько и Анне, и в школе они учатся в одном классе. Большую часть своей жизни они провели вместе, но это совсем не означает, что у них дружеские отношения, — скорее наоборот.

— Эллисон нет дома, — говорит Фиг. — Перезвони через час.

— Ты можешь ей кое-что передать?

— Я сейчас ухожу в магазин — у меня встреча с Тиной Черчис. Мне пойдет, если я вставлю в ухо две сережки?

— А тебе разрешили?

— Если я волосы зачешу вниз, никто и не заметит. — Немного помолчав, Фиг сообщает: — Моя мама думает, что твой отец — сумасшедший.

— Он не сумасшедший. Просто твоя мама старается как-то подбодрить мою маму. А в школе спрашивают про мой мононуклеоз?

— Нет. — В телефонной трубке раздаются какие-то щелчки, и Фиг глухо произносит: — Кто-то звонит по другой линии. Перезвони вечером, Эллисон будет дома.

Анна кладет трубку.

Худшие воспоминания Анны связаны не с приступами гнева у отца, а с тем, о чем она вспоминает с грустью. Однажды, когда ей было десять лет, а Эллисон тринадцать, они поехали с отцом, чтобы купить пиццу. Пиццерия находилась мили за три от их дома, ее владельцами были два брата-иранца, и их жены и дети частенько сами стояли за прилавком.

Дело было в воскресенье, и мать осталась дома, чтобы накрыть на стол. Еще до отъезда решили, что на десерт Анна и Эллисон получат ванильное мороженое с клубничным сиропом. Им удалось уговорить мать купить его еще днем в магазине.

Когда они подъехали к перекрестку, отцу пришлось затормозить на красный свет. Как только загорелся зеленый, к пешеходному переходу подошел какой-то парень, похожий на студента. Эллисон протянула руку к руке отца, которая лежала на руле.

— Видишь его? — сказала она отцу и махнула парню, чтобы тот переходил.

В ту же секунду отец пришел в ярость, Анна поняла это по тому, как он закусил губу. Одновременно она почувствовала, хотя видела лишь затылок сестры, что Эллисон не заметила внезапной перемены в настроении отца. Но это продолжалось недолго. Как только парень перешел дорогу, отец рванул через перекресток и резко затормозил у обочины. Всем корпусом развернувшись к Эллисон, он прорычал:

— Никогда не смей указывать тому, кто за рулем! Так вести себя, как ты, глупо и опасно для жизни.

— Я просто хотела проверить, заметил ли ты его, — тихо сказала Эллисон.

— А кто тебя просит проверять что-нибудь? — заорал отец. — Ты не имеешь права указывать пешеходу, можно ему идти или нет. Я хочу, чтобы ты извинилась, и немедленно.

— Извини.

Несколько секунд он буравил Эллисон злым взглядом, потом глухим, но все еще дрожащим от негодования голосом продолжил:

— Сейчас мы поедем домой. Пиццу вы, девочки, поедите как-нибудь в другой раз, когда научитесь себя вести.

— Папа, но она же извинилась, — подала голос Анна, сидевшая на заднем сиденье.

Отец резко обернулся.

— Когда я захочу услышать твое мнение, Анна, я тебе обязательно скажу.

После этого никто из них не проронил ни слова.

Когда они приехали домой и молча вошли в коридор, из кухни раздался голос матери.

— По-моему, запахло пиццей, — сказала она, выходя им навстречу.

Отец молча прошагал мимо нее и направился в свою комнату. Самое ужасное было в том, что им пришлось объяснять ей, что произошло, и видеть, как изменилось ее лицо, когда она поняла, что вечер испорчен. И до этого многие вечера были так же безвозвратно испорчены (менялись лишь причины и формы проявления отцовского недовольства), и мать почти всегда была свидетелем этого. Естественно, они с сестрой все рассказали, и их наказали. Мать запретила Эллисон и Анне брать что-либо из холодильника, так как хотела, чтобы они дождались, пока она уговорит отца выйти к ним (Анна понимала, что у нее ничего не получится). Потом она предложила самой съездить за пиццей (но этого ей не позволил бы сделать отец, что тоже понимала Анна). Минут через сорок мать велела им сделать себе бутерброды и отправиться по своим комнатам. Они с отцом решили поужинать в ресторане, и дочерям нельзя было попадаться ему на глаза.

Той ночью Анна не плакала, но иногда вспоминала, какой стол накрыла тогда мать (голубые тарелки, продетые в кольца салфетки в полосочку) и короткий промежуток времени, когда они с Эллисон уже понимали, что никакой пиццы сегодня не будет. Анна думала о матери, которая еще об этом не знала, и понимала, каково это — готовиться к самому обыкновенному, приятному семейному событию, а потом вдруг узнать, что ему не суждено случиться. Даже сейчас Анна чувствовала, как это больно, почти невыносимо. Вскоре после того как родители ушли, раздался телефонный звонок. Когда Анна сняла трубку, на другом конце провода прозвучал мужской голос: «Это Камаль вас беспокоит по поводу пиццы. Она остывает, и вам лучше поскорее забрать ее».

— Мы пиццу не заказывали, — ответила ему Анна.

Пока они ходили к бассейну, Даррак приготовил на обед лазанью со свежим шпинатом, хорошо сдобрив ее базиликом.

— Передаю благодарность шеф-повару, — говорит Элизабет. — Даррак, я тут недавно думала… Ты помнишь, как родители Анны помогали нам готовиться к свадьбе?

— Конечно, помню.

— Это было что-то. — Элизабет качает головой. — Свадебная церемония проходила не в церкви, а в том доме, где я жила, поэтому мои родители отказались присутствовать.

— О, это ужасно, — замечает Анна.

— Мама потом много лет не могла себе этого простить. Для нее это было большей трагедией, чем для меня. Твой отец не был в восторге от моего, как он считал, странного образа жизни, но, тем не менее, приехал к нам с твоей матерью из Филадельфии в день свадьбы. Они прибыли около полудня и привезли с собой на заднем сиденье машины целую гору замороженных креветок. Наше бракосочетание, признаться, задумывалось как очень несерьезное, но твои родители хотели, чтобы все выглядело красиво. Когда появился мировой судья, мы были заняты тем, что чистили креветок. Твоя мама тогда распереживалась, что во время церемонии от нас будет нести креветками.

— Можно мне уйти? — раздается голос Рори.

— Еще кусочек, — просит его Даррак.

Рори цепляет на вилку еще один большой кусок лазаньи и отправляет его в рот. Не закончив жевать, он вскакивает из-за стола.

— Молодец, — довольно произносит Даррак, и Рори мчится в гостиную, чтобы включить телевизор.

— Все выглядело довольно странно, но весело, — продолжает Элизабет.

— И ни от кого не несло морепродуктами, — вставляет Даррак. — Невеста, как всегда, пахла розами.

— Вот видишь? — говорит Элизабет. — Он — само очарование. Как я могла такому отказать?

Даррак и Элизабет смотрят друг на друга, и Анне одновременно неловко и любопытно быть свидетельницей этого глупейшего проявления чувств. Неужели люди действительно могут жить мирно и относиться друг к другу с такой нежностью? Это действительно впечатляет, но в их жизни, наверное, не хватает определенности и целенаправленности. В семье родителей она всегда понимает, какая цель перед ней стоит. Когда отец бывает дома (утром, перед тем как отправиться на работу в офис, после работы или по выходным), от его настроения зависит, о чем можно говорить, следует ли вообще заводить разговор, в какие комнаты можно входить, а в какие — нет. Жизнь рядом с человеком, который в любой момент готов выйти из себя, делает ее понятной и простой: твоя задача — не спровоцировать взрыв, и, если тебе удается это сделать, наградой служит само отсутствие взрыва. Желания остальных, их стремления и все, на что они имеют право — личные вещи, развлечения или, к примеру, справедливость, — воспринимаются как лишнее, постороннее. У тебя есть только право изо всех сил стараться продлить время затишья, а если это окажется невозможным, попытаться не дать скандалу выйти за стены дома.

Анна отправляется в ванную, и, когда на обратном пути подходит к кухне, до нее доносится голос Даррака:

— Завтра еду в Луизиану, увы!

— У дальнобойщиков не бывает отпусков, — замечает Элизабет.

— А мне кажется, — говорит Даррак в ту секунду, когда Анна входит в кухню, — будет намного лучше, если я никуда не поеду, останусь с тобой и мы будем трахаться, как кролики.

Слово «трахаться» он произносит так, что это похоже на «драться».

Даррак и Элизабет одновременно поворачиваются, глядя на Анну.

— Да, — смущенно улыбается Элизабет, которая все еще сидит за столом, — красиво сказано.

— Прошу меня извинить. — Даррак, стоя у мойки, склоняет голову в сторону Анны.

— Я пойду. Нужно уложить Рори спать, — говорит Анна.

— Я помогу. — Элизабет поднимается и, проходя мимо Даррака, отпускает ему легкий шлепок и укоризненно качает головой. В гостиной она обращается к Анне: — Мы тебя шокировали? Тебе стало гадко?

Анна смеется:

— Нет-нет, все нормально.

Вообще-то, если представить себе Элизабет и Даррака, которые занимаются любовью, картинка получается довольно мерзкая. Анна вспоминает желтые зубы Даррака, его непослушные брови и хвостик, потом представляет его голым в спальне: высокий, тощий, бледный, с возбужденным членом. Это Элизабет его возбуждает? Она хочет, чтобы он прикоснулся к ней? Да, Даррак, должно быть, в восторге от ее широкой задницы, от седых волос, которые сегодня вечером зачесаны назад и спрятаны под банданой. Что это: своего рода сделка (ты меня будешь привлекать, если я тебя буду привлекать) или их действительно тянет друг к другу? Разве такое возможно?

Больше всего Анне нравилось думать об отце, когда он, закончив колледж, записался в Корпус Мира и его на два года послали в Гондурас работать в детском доме. Это было тяжелое испытание. Он думал, что будет учить детей английскому языку, но ему пришлось в основном чистить картошку, торчать в кухне, где всем заправляла старая повариха, которая отвечала за завтраки, обеды и ужины для ста пятидесяти мальчиков. Нищета там была невообразимая. Самым старшим мальчишкам было двенадцать лет, они умоляли отца Анны забрать их с собой в Соединенные Штаты. Однажды, дело было в сентябре 1972 года, незадолго до возвращения домой, ее отец и несколько мальчиков встали посреди ночи и собрались в столовой, чтобы послушать радио, по которому должны были передавать репортаж с летней Олимпиады в Мюнхене. Марк Спитц плыл стометровку баттерфляем. У этого маленького радио был слабый прием. Спитцу уже удалось побить несколько мировых рекордов и завоевать золотые медали в заплыве на двести метров баттерфляем и вольным стилем. Когда он побил очередной рекорд, проплыв дистанцию за 54, 27 секунды, все мальчики повернулись к отцу Анны, захлопали в ладоши и принялись поздравлять его. «Они хлопали мне не за какие-то мои заслуги, — позже объяснял он Анне, в только потому, что я американец». Но она думала, что все-таки чем-то и он заслужил их аплодисменты, поскольку был взрослым, сильным и знающим жизнь человеком. Такими в ее представлении были все мужчины. Женщины, по ее мнению, не могли вызывать особого интереса.

И все же, почему ее отец, которому аплодировали гондурасские сироты, через девятнадцать лет превратился в мужчину, способного выгнать из дому собственную семью? Обычно, если мать вызывает гнев отца (например, готовит курицу вместо мяса, как он хотел, или не успевает забрать из сушилки его рубашки, хотя утром обещала это сделать), ночью она спит в гостиной, на левой половине раскладного дивана. Такое случается где-то раз в месяц и длится примерно три ночи, свидетельствуя о том, что отношения между родителями напряжены больше обычного. Не всегда это перерастает в открытые боевые действия или в партизанскую войну, иногда все заканчивается на стадии угроз. В такие дни отец просто игнорирует мать, хотя они продолжают вместе обедать, и он общается с Эллисон и Анной довольно спокойно, хотя и агрессивно. Глаза матери не просыхают. Перед тем как ложиться спать, она идет в спальню и пытается вымолить разрешение вернуться. Когда Анна была младше, она иногда присоединялась к матери, стояла рядом в дверях и плакала вместе с ней. Она хныкала: «Пожалуйста, папочка, разреши маме спать с тобой!» На это отец обычно раздраженно бросал: «Кэтлин, убери ее отсюда!» Или говорил: «Не нужно пытаться настраивать детей против меня, если наша семья для тебя что-то значит». Мать начинала шептать: «Уйди, Анна, ты не сможешь помочь». Все это происходило на фоне громко включенного в спальне телевизора, что делало ситуацию еще более унизительной. Несколько лет назад Анна перестала ходить с матерью к отцу и вместо этого отправлялась в комнату Эллисон. Но после нескольких таких приходов она по лицу Эллисон заметила, что сестре это неприятно, потому что лишний раз напоминает о том, что происходит в семье. Теперь Анна предпочитает оставаться в своей комнате. Она надевает на голову наушники и начинает листать журналы.

В ночь изгнания, где-то в половине двенадцатого, Анна проснулась от шума разыгравшегося скандала. Предыдущие ночи мать не спала в комнате для гостей, но теперь отец Анны требовал, чтобы она туда отправилась. Мать отказывалась, но не резко, а скорее умоляюще: «Я ведь уже легла, — доносились до Анны ее слова. — Я так устала. Прошу тебя, Дуглас».

Через какое-то время он уже кричал, чтобы она убиралась из дому. Ему было все равно, куда пойдет его жена, — это были ее проблемы. Отец говорил, что ему надоело чувствовать неуважение к себе, несмотря на все то, что он сделал для семьи. Она должна забрать с собой и дочерей, которые еще более неблагодарны, чем она. «Выбирай, — заявил он, — либо ты скажешь им, чтобы они выметались, либо я сам разбужу их». Потом мать стала звать Эллисон и Анну, попросила, чтобы они поторапливались, сказав, что неважно, что они не одеты. Это было в четверг. На следующее утро Анна не пошла в школу, мать повела ее в магазин, чтобы купить ей какую-то одежду. А уже в субботу Анну отправили в Питсбург на автобусе компании «Грейхаунд».

Однако же вот ведь какое дело: Анна подозревает, что мать и Эллисон сейчас наслаждаются жизнью. В последний раз, когда она разговаривала с сестрой, Эллисон спрашивала: «Но как там ты? Элизабет и Даррак к тебе хорошо относятся?» Не дав Анне ответить, она крикнула куда-то в сторону. «Фиг, сделай радио тише, я почти не слышу Анну». Возможно, сейчас происходит нечто похожее на те дни, когда отец уезжает в командировку и все вдруг начинают ощущать неимоверное облегчение. Обедают они тогда хоть в пять, хоть в девять часов; едят только сыр и крекеры, а иногда втроем съедают целую миску хлопьев «Райс Криспи», которую поглощают, стоя у кухонной плиты; втроем смотрят телевизор и долго не расходятся по своим комнатам. Отсутствие нервозности воспринимается как что-то неестественное, и на самом деле так оно и есть, потому что все это лишь временно. А если сейчас, живя у родственников, мать поняла, что их жизнь может быть такой всегда? Эта мысль не воспринимается Анной как неправильная или неразумная, но все же… Если Анна, Эллисон и родители живут под одной крышей, они по-прежнему считаются одним целым. Со стороны их семья кажется идеальной, и им, возможно, кое-кто даже завидует: атлетического вида отец, добрая и красивая мать, симпатичная старшая дочь, только что избранная вице-президентом студенческого совета, и младшая дочь, которая пока не может похвастаться никакими особыми достижениями, это правда, но, может быть, как рассчитывает Анна, с ней тоже произойдет что-то особенное. Вполне вероятно, что в выпускных классах она начнет принимать участие в дебатах, а потом будет ездить на школьные олимпиады в Вашингтон и в ее речи появятся слова вроде «опровержимые доказательства». Их совместная жизнь под одной крышей с непредсказуемым отцом не такая уж страшная и вовсе даже не плохая. И нет ничего ужасного в том, что родственники узнали их тайну, ведь это всего лишь родственники, не какие-то там посторонние люди.

Анна должна встретить Рори, который вернется домой на автобусе. Обычно его встречает некая миссис Янофски. Ей шестьдесят восемь лет, живет она на той же улице через дорогу. Но Элизабет говорит, что Рори очень не нравится быть дома у миссис Янофски, и поэтому, если Анна согласится его встречать, она этим всех очень обяжет. Вероятно, так оно и есть, хотя, возможно, Элизабет просто хочет найти Анне какое-то занятие.

За час до того времени, когда по расписанию должен прибыть автобус Рори (Анна следит по часам), она второй раз за день принимает душ, чистит зубы и брызгает дезодорантом не только под мышками, но и на область бикини — на всякий случай, для уверенности. Она завязывает на хвостике голубую ленту, но, решив, что это выглядит безвкусно, снимает и ленту, и резинку, стягивающую волосы. Она не уверена, встретит ли в парке того парня, но в прошлый раз он был там примерно в такое же время.

Встретила. Он сидит за столиком, не за тем, за которым в прошлый раз сидела она, но примерно в том же месте. Только заметив его, Анна задумывается, а что он делает в парке? Может, он продает наркотики? Когда их разделяют футов двадцать, они встречаются глазами и ее взгляд невольно опускается долу.

— Привет, — обращается он к ней, радостно улыбаясь. — Ты куда направляешься? Иди сюда.

Когда она подходит к его столику, парень показывает на свободное место рядом с собой, но Анна не садится. Она выставляет вперед одну ногу, скрещивает ее с другой и складывает руки на груди.

Он говорит:

— Ты плавала, да? Покажи свой купальник.

Не самое лучшее начало.

— Уверен, он на тебе классно смотрится, — продолжает парень. — Ты не худышка, а сейчас многие девчонки слишком худые.

Он, наверное, подумал, что она плавала, потому что ее волосы еще не высохли после душа. Анна одновременно чувствует тревогу, обиду и удовольствие, внутри живота разливается теплота. А что, если бы она действительно была сейчас в купальнике и, набравшись смелости, разделась перед ним? Не здесь, а в той рощице неподалеку. Что бы он с ней сделал? Разумеется, он бы попробовал что-то сделать. Но, к сожалению, под одеждой она выглядит не так, как ему хотелось бы, и понимание этого гложет ее сердце. Дряблый живот, щетина на верхней внутренней части бедер (в раздевалке после уроков физкультуры она слышала, как другие девочки говорят, что бреют там каждый день, но сама она частенько забывает это делать). Еще неизвестно, понравится ли этому парню то, что ему хочется видеть.

— Я не собираюсь сейчас раздеваться, — говорит она.

— Ты думаешь, что я какой-нибудь маньяк? Я не маньяк. Я сам тебе кое-что покажу, — успокаивает он ее, — а ты можешь и не раздеваться.

Если ее прямо сейчас изнасилуют или задушат, поймет ли отец, что он виноват в этом? Сердце Анны начинает бешено колотиться.

Парень усмехается:

— Знаю я, о чем ты подумала, но это совсем не то.

Теперь между ними уже всего пять футов. Он через голову снимает с себя безрукавку. Грудь у него такая же мускулистая, как и руки; плечи загорелые, а там, где тело обычно закрывает рубашка, кожа немного светлее. Он встает, поворачивается и наклоняется вперед, упираясь руками в столик.

Ага, вот что он хочет показать: татуировка. На огромной татуировке, которая покрывает почти всю его спину, изображен белоголовый орел с широко расставленными крыльями. Его голова повернута в сторону, глаз свирепо блестит, а из раскрытого клюва высунут длинный язык. Когти на лапах готовы вот-вот схватить… Кого? Трусливую мышь, а может, сам патриотизм? Это самая большая татуировка, которую ей когда-либо приходилось видеть, и единственная, которую она рассматривала с такого близкого расстояния. Остальная часть спины безволосая и кое-где покрасневшая. Краснота особенно заметна на плечах, там, где проходит граница татуировки.

— А это не больно? — спрашивает Анна.

— Больно было, когда кололи, но сейчас уже не болит.

— По-моему, клево, — говорит она.

Немного помолчав, парень почти робко произносит:

— Если хочешь, можешь потрогать.

Пока указательный палец ее руки не касается кожи на его спине, она до конца не уверена, хочет ли этого. Но вот она уже проводит пальцами по желтым когтям орла, по его черным перьям и маленьким, напоминающим бусинки, глазам. В памяти возникли слова: «Китайский иероглиф, обозначающий силу сердца». Ее пальцы скользят вверх по спине, и парень бормочет:

— Как приятно…

Ее левая рука уже почти дошла до его шеи, когда она замечает, что стрелки на наручных часах показывают десять минут четвертого.

— Господи! — вскрикивает Анна. — Меня же Рори ждет!

В следующую секунду (она даже не помнит, как отняла руку от его спины и говорила ли ему что-нибудь еще) Анна уже мчится через парк. Автобус Рори должен прибыть в три, а она общалась с парнем всего несколько минут, но на сборы у нее ушло столько времени, что, когда они начали разговаривать, уже, наверное, было три часа. Если с Рори что-то случится, она себе этого не простит! Страшно представить, что она может разрушить семью Элизабет. В процессе разрушения семьи она всегда выступала в роли наблюдателя и не догадывалась, что и сама может оказаться участником.

На автобусной остановке Рори не оказалось. Примерно в квартале от остановки он стоит посреди двора перед своим домом и озирается по сторонам. У него за спиной рюкзак, который шире, чем его плечи. Как-то вечером, несколько дней назад, Элизабет по просьбе Рори пришила к карману рюкзака кусочек ткани в форме совы.

— Извини, пожалуйста, Рори, — задыхается Анна, — я так рада тебя видеть.

— Ты должна была меня встретить на остановке.

— Знаю, поэтому и извиняюсь. Я просто немного опоздала, но сейчас-то я тебя встретила.

— Я не люблю тебя, — угрюмо произносит Рори.

Сперва Анна удивляется, но потом ей становится стыдно. Он имеет все основания не любить ее.

Она открывает дверь, и они вдвоем входят в дом.

— Давай сходим в «Сэки» за мороженым, — предлагает Анна. — Там оно, наверное, вкусное.

— У нас дома есть мороженое, — отвечает Рори.

— Я просто подумала, что, возможно, тебе захочется попробовать другое.

— Я хочу мороженое, которое делает мама.

Она готовит для него чашку горячего шоколада, потом наливает себе, но Рори пьет свой шоколад в комнате перед телевизором, а она в кухне. С каждой минутой у нее падает настроение, причем падает очень сильно. С одной стороны, Анна не может себе простить, что из-за нее могло произойти нечто ужасное, а с другой — она не находит покоя от мысли: а как бы повел себя тот парень, если бы ей не нужно было бежать за Рори? А что, если бы их встреча привела к чему-то хорошему? Может, это был шанс начать самостоятельную жизнь. Впрочем, сейчас думать об этом — непростительный эгоизм. Элизабет и Даррак впустили Анну в свой дом, а она отплатила им полным пренебрежением к их сыну. Нужно делать определенные выводы, думает она, нужно что-то предпринять и стать другим человеком. Она не совсем уверена, какие именно шаги нужно предпринять, но в том, что это будет долгий и нелегкий путь, у нее нет сомнений.

Она то и дело заходит в гостиную, потому что ей кажется, будто к дому подъезжает машина Элизабет, но за окном никого — вероятно, опять послышалось! Наконец, выглянув в очередной раз в окно, Анна действительно видит Элизабет. Не в силах больше терпеть, она выбегает во двор, где Элизабет достает из багажника пакеты с едой. Увидев ее, Элизабет говорит:

— Привет, Анна! Хочешь помочь?

Вместо ответа Анна начинает плакать, по ее лицу текут слезы.

— О Господи, Анна! — восклицает Элизабет. — Мне тоже так жалко! Я видела по телевизору в больнице, но не знала, что ты уже в курсе. Бедная Джулия Робертс!

Всхлипывая, Анна спрашивает:

— А что вы видели?

— В новостях по одному из каналов был короткий репортаж. Если все это действительно правда, можно сказать, что он ее предал! Я считаю, она права, что все отменила.

— Кифер ее предал? — В этот момент слезы начинают литься в три ручья. Они душат Анну, она уже ничего не видит и почти не может дышать.

— Рыбка моя, я знаю не больше тебя. — Элизабет пытается усадить Анну на крыльцо и обнимает ее за плечи. — Больше, наверное, знают только сами Робертс и Сазерленд.

Когда Анна наконец снова в состоянии говорить, она спрашивает:

— Зачем ему понадобилось предавать Джулию?

— А знаешь, может, все это и неправда. Однако нельзя забывать, что знаменитости тоже люди, у них, как и у нас всех, бывают свои трудности, они живут в том же мире, что и мы.

— Мне казалось, что они были такой хорошей парой, — говорит Анна, и новый поток слез течет по ее щекам.

Элизабет прижимает племянницу к себе еще сильнее, так что Анна утыкается лицом ей в грудь.

— Они ничем не отличаются от остальных людей, — продолжает Элизабет. — Джулия Робертс, например, не чистит зубы на ночь. Я имею в виду, не все время, иногда. Она, может, и в носу ковыряется. Все знаменитые люди ведут себя так же, как и мы: им бывает грустно, они могут ревновать, ссориться. К тому же, Анна, семейная жизнь — это такая сложная штука! Я знаю, многие видят в браке лишь хрустальные туфельки и свадебный торт, но на самом деле тяжелей этого в мире ничего нет.

Анна вскидывает голову.

— Почему вы всегда защищаете моего папу? Вы ведь знаете, что он сволочь.

— Анна, у твоего отца есть свои недостатки. Никто не идеален.

— Мне все равно, какие у него недостатки! — кричит Анна. — Он — настоящий изверг! Злее его никого нет!

Какое-то время Элизабет молчит.

— Ладно, он действительно изверг, — говорить она после паузы. — Нельзя отрицать очевидное. Но когда ты вырастешь, то наверняка поймешь, какой несчастный человек твой отец. Люди не поступают подобным образом, если у них все хорошо. Твой отец понимает, какой он, и ему больно осознавать, что он разрушает свою семью и ведет себя в точности, как это делал наш отец.

— Надеюсь, ему очень больно!

— Когда-нибудь ты все поймешь и простишь его, Анна, вот увидишь. Если твоя мама найдет в себе силы не возвращаться к нему, вам будет намного лучше. Ты почувствуешь это, когда вернешься домой. В свое время моя мама совершила ошибку: она осталась с папой. Но твоя мама, похоже, решила изменить свою жизнь, пока еще у нее есть силы. И это, я думаю, самое разумное и смелое, что она могла сделать.

Значит, родители разводятся. Теперь уж точно. Анна уверена, что Элизабет сама не понимает, насколько справедливы произнесенные ею слова, хотя сейчас мать Анны, вероятно, еще не приняла окончательного решения. Но когда мать в начале августа на машине приедет за ней в Питсбург, а потом по дороге домой они остановятся перекусить в «Дэйри Квин» и за рыбным салатом Анна услышит, что они теперь будут жить в квартире в другом доме, она не удивится. Их новый дом будет находиться в живописном пригороде, и, когда Эллисон и Анна впервые попадут туда, они увидят, что их комнаты обставлены мебелью и обустроены. У Анны — розовые в полосочку занавески, прекрасно сочетающиеся с розовым постельным бельем на раскладной кровати. В скором времени она полюбит новую квартиру больше, чем любила их прежний дом, в котором отец проживет еще несколько лет. Конечно, они не смогут позволить себе большую квартиру, но зато Анна не будет чувствовать себя неуютно, оставаясь дома одна. Рядом с их домом будут аптека, гастроном и несколько ресторанов, куда Анна с матерью иногда будет ходить по субботам. Анне и Эллисон придется обедать с отцом по воскресеньям, но это будет единственный день, когда они будут видеться или разговаривать с ним. Скорее всего, отец предложит им в любое время приезжать к нему или оставаться у него на ночь, но они воспользуются его приглашением лишь пару раз, чтобы забрать вещи, которые не успела перевезти мать. Отец начнет встречаться с какой-то женщиной из местного клуба, довольно красивой, муж которой погиб, плавая на лодке в Мичигане. У этой женщины — ее будут звать Эмми — трое маленьких детей, и Анна всякий раз будет задумываться о том, как отцу удается скрывать от Эмми, какой он человек на самом деле, или же эта женщина просто не хочет ничего замечать. Мать Анны не будет встречаться с мужчинами очень долго.

Вот что будет гласить молва о разрыве Джулии Робертс и Кифера Сазерленда: Кифер изменял ей с танцовщицей по имени Аманда Райс, которая работала в «Крейзи герлз клаб» и была известна там под именем Ворон. В день свадьбы Джулия полетит в Дублин с Джейсоном Патриком, актером и другом Кифера. Служители отеля «Шелбурн», в котором номер стоит шестьсот пятьдесят долларов за ночь, будут рассказывать, что Джулия выглядит мрачно, у нее огненно-рыжие волосы, а на пальце не видно обручального кольца.

Через два года она выйдет замуж за кантри-певца Лайла Ловетта, с которым будет знакома всего три недели. На свадебной церемонии Джулия появится босиком, и их брак продержится всего лишь двадцать один месяц. Ловетт на десять лет старше нее, у него пышная копна волос и изможденное строгое лицо. В 2002 году Джулия Робертс выйдет замуж за кинооператора по имени Денни Модер. Их обручение состоится в полночь на четвертое июля на ее ранчо в городишке Таосе в штате Нью-Мексико. Прежде чем они поженятся, Денни Модеру придется развестись с женой, гримершей по имени Вера, с которой он до этого прожил четыре года.

Анна будет жалеть Веру, считая, что ей досталась незавидная, даже жалкая роль в этой истории, но в конце концов согласится, что Денни и Джулия подходят друг другу. На фотографиях они будут выглядеть умиротворенными и счастливыми, только уж слишком красивыми для обычных людей. Впрочем, кроме тех случаев, когда, чтобы чем-то занять себя в приемной стоматолога или в очереди в магазине, Анна, листая журналы, больше не будет следить за жизнью Джулии Робертс и перестанет попусту тратить свое время на знаменитостей. Но не потому, что решит для себя, будто это несерьезное занятие (хотя на самом деле так оно и есть, как и многое другое), а потому, что станет взрослой и будет слишком занята другими делами. Каждодневное ощущение, что она уже не та четырнадцатилетняя девочка, какой была когда-то, конечно, пройдет, но кое-что еще долго будет напоминать об этом. Например, то, что когда-то она знала о Джулии Робертс очень много, а теперь знает очень мало.

В далеком будущем у Анны появится свой парень, которого будут звать Майк и которому она расскажет о своем отце. Она признается, что не жалеет о том, как жила до развода родителей, что это был, как ей кажется, хороший урок для нее. Если тебе пришлось расти в неблагополучной семье, ты начинаешь понимать, что земля вращается не для тебя, а многие, по наблюдениям Анны, доходят до этого вывода, только прожив уже большую часть жизни. Кроме того, это помогает понять, как быстро все может измениться, как страшно жить в современном мире. Когда бы ни случился кризис, он не застанет тебя врасплох, если ты к этому готов и не считаешь, что живешь под защитой каких-то высших сил. К тому же несчастливое детство учит человека ценить спокойствие и не требовать от жизни всего и сразу. Просто вымыть пол в кухне, слушая по радио оперу, вечером сходить в индийский ресторан с другом и быть дома в девять — большего и не надо! Это и есть подарки судьбы, которые надо уметь ценить.

Однажды, когда Анна будет рассказывать своему парню об отце, он заплачет, хотя глаза самой Анны останутся сухими. В другой раз он скажет, что у нее, наверное, стокгольмский синдром. Однако ее парень будет учиться на психолога и поэтому, по мнению Анны, окажется слишком впечатлительным человеком. Занимаясь с Майком сексом, Анна будет чаще всего смотреть на одно место на его спине — то, которое видно из-за левого плеча, и иногда, стараясь достичь оргазма, она будет представлять себе, что где-то дальше на спине, вне ее поля зрения, изображен огромный орел. Она будет проводить пальцами по тому месту, где могла быть татуировка. После того дня, когда она опоздала к автобусу Рори, ей больше никогда не посчастливится встретиться с парнем, у которого были бы татуировки. Хоть Анна и останется гостить у тети еще на два месяца, в парк она больше не пойдет.

Сейчас же Анне еще четырнадцать лет, и она сидит на крыльце так близко к Элизабет, что чувствует запах больничного мыла на ее руках. Пакеты с едой, которые привезла Элизабет, лежат на земле там, где она их бросила. Вот-вот к ним выйдет Рори и начнет просить сводить его в бассейн. Вернувшись домой, они, поскольку Даррак опять уехал в другой город, закажут на обед китайский суп с вермишелью, курятину в орехах кешью и говядину с брокколи.

— Мои родители разводятся, да? — спрашивает Анна. — Правда, разводятся?

— Тебе просто нужно понять, что большинство мужчин — очень слабые существа, — говорит Элизабет. — Это единственный способ научиться прощать их.

 

1

Февраль 1996

Они договорились забрать Анну в девять, но без пяти девять Дженни звонит и сообщает, что, скорее всего, они приедут в половине десятого или без четверти десять. Она говорит, что Энджи поздно вернулась с работы и ей нужно принять душ (Анна понятия не имеет, где работает Энджи).

— Извини, что так получилось, — добавляет Дженни. Анна сидит за столом. Не вставая со стула, она поворачивается и окидывает взглядом свою комнату в общежитии: огромная кипа газет, достигшая уже таких размеров, что стала походить на широкий диван; туфли, выстроенные рядком у стены; пластиковый стаканчик на чемодане, который придвинут к кровати и приспособлен ею под журнальный столик; и, наконец, сама кровать, застеленная Анной всего пару минут назад, хотя сейчас уже поздний вечер: закончив наряжаться, она не знала, на что еще потратить свою энергию. Именно вид кровати (взбитые подушки и разглаженное пуховое одеяло во фланелевом пододеяльнике) навел Анну на мысль, что можно было бы сказать Дженни, что они вообще-то могут и не заезжать за ней, потому что она просто решила остаться сегодня дома. Через десять минут она уже будет видеть сны, и все, что ей нужно, — это пройтись по коридору, умыться, потом переодеться в пижаму, намазать губы гигиенической помадой и выключить свет. Анна всегда рано ложится спать. Это немного странно, потому что остальные студенты так себя не ведут.

— В общем, мы будем минут через тридцать-сорок пять, — говорит Дженни.

Слова «знаешь, я немного устала» едва не срываются с губ Анны, и она уже готова сконфуженно рассмеяться: «Я, наверное, лучше останусь. Извини. Это, конечно, свинство с моей стороны, но все равно спасибо, что пригласили. Потом расскажете, как все прошло. Наверняка это будет высший класс». Если Анна раскроет рот, слова полетят по телефонным проводам через все общежитие, Дженни услышит их на другом конце провода, и Анне не придется куда-то идти. Дженни, как хорошая подруга (она и есть хорошая подруга), конечно, попытается уговорить Анну поехать с ними. Но Анна будет упорствовать, и Дженни, прекратив настаивать, откажется от своей затеи взять с собой Анну. Но тогда они никогда не станут по-настоящему близкими подругами, потому что Анну будут считать странной девушкой, которая, когда все ехали в Массачусетс, в последнюю минуту соскочила. И Анна будет еще одну ночь ничего не делать, просто спать. Она проснется в шесть утра, когда в общежитии еще темно и тихо и до открытия столовой остается целых пять часов, потому что выходной. Она примет душ, поест сухих хлопьев из коробки, стоящей на подоконнике, и примется за домашние задания. Через какое-то время, покончив с марксистской теорией и принявшись за эволюционную биологию, она посмотрит на часы, на которых будет без пятнадцати минут восемь (все еще без пятнадцати восемь!), и все, кроме нее, еще долго будут спать, не собираясь просыпаться. Анна расчешет влажные, только что вымытые волосы и посмотрит на гору учебников, которые она начнет уныло перелистывать, не получая от этого занятия ни удовольствия, ни огорчения, ни чувства выполненного долга. Утро превратится в тоскливую серость, которую Анне придется пережить в одиночестве. Кому интересно, вымыла ли она голову или прочитала об организации сообщества болезнетворных микроорганизмов? Для кого она моет голову, чтобы хорошо выглядеть? С кем будет обсуждать существование болезнетворных микроорганизмов?

«Поезжай, — говорит себе Анна. — Нужно ехать».

— Я буду ждать у главного входа, — говорит она Дженни.

Повесив трубку, она, как и до звонка Дженни, еще точно не представляет, чем нужно заняться. За домашнюю работу браться явно не стоит: все равно сосредоточиться она не сможет или, наоборот, так увлечется, что потеряет то настроение (и так уходящее с каждой минутой), которое охватило ее, когда она стояла под горячим душем, подняв левую ногу и водя бритвенным станком по голени, а потом повторив это с правой ногой. Анна включает радио, делает звук погромче и, распахнув шкаф, принимается изучать свой гардероб. Достав две черные рубашки, она примеряет сначала одну, потом вторую. Она пытается представить себе, какую из них выбрала бы ее двоюродная сестра Фиг (Анна учится на первом курсе в Тафтс, а Фиг — на первом курсе в Бостонском университете). Фиг бы выбрала облегающую.

Анна пожалела, что у нее нет лака для ногтей, потому что тогда можно было бы заняться маникюром. Жаль, что она не пользуется косметикой, иначе бы уже стояла у зеркала и, выпятив губы, красила бы их жирной блестящей помадой розового оттенка. В конце концов, было бы здорово, если бы у нее под рукой оказался какой-нибудь женский журнал, в котором она бы прочитала, как это делают другие. У нее, правда, есть кусачки для ногтей, и это, конечно, не бог весть что, но хоть что-то. Анна возвращается к письменному столу, тянет на себя выдвижной ящик и вставляет кончик ногтя в кусачки.

Много времени это не отнимает. Закончив, она встает и смотрит на свое отражение в полный рост в зеркале, которое висит на двери. Нельзя сказать, чтобы рубашка, которую она выбрала, подчеркивала достоинства ее фигуры. Рукава сидят плотно, а на груди слишком свободно. Лучше бы было наоборот. На самом деле она не такая уж и облегающая, если сравнивать с тем, что, наверное, наденут другие девочки. Анна снимает рубашку и надевает другую.

По радио уже не звучит песня и голос ведущего сообщает: «Разве кому-то не нравится, что сейчас пятница, вечер? После короткого перерыва вас Ждут лучшие танцевальные хиты последних дней, так что не переключайтесь». После этого начинается реклама какого-то агентства по продаже автомобилей, поэтому Анна приглушает звук. Она часто слушает радио, даже когда занимается, но только не по пятницам и субботам, потому что в эти дни в голосах ведущих слышится ожидание какого-то праздника. Каждую пятницу в пять вечера на этой волне звучит песня, в которой есть такие слова: «Не хочу работать. Хочу весь день стучать по барабану». Именно на этой песне Анна и выключает радио. Она представляет себе мужчин и женщин, живущих в Бостоне, которые выходят из своих офисов, выезжают со стоянок и гаражей или ловят такси. Те, кому за двадцать, звонят друзьям и договариваются о встрече в баре, а живущие в пригородах семьи готовят спагетти и смотрят кино, взятое напрокат. Таким семьям она завидует даже больше, потому что выходные раскрывают им свои уютные объятия, суля отдых и время, заполненное бездельем. Они будут спать допоздна, мыть машины, оплачивать счета — в общем, заниматься всем, чем положено заниматься обычным людям. Иногда по пятницам Анна принимает лекарство от кашля, чтобы заснуть пораньше (однажды ей даже удалось заснуть, когда было всего пять тридцать дня). Может, это и не самая хорошая идея, но, с другой стороны, это ведь всего лишь лекарство от кашля, а не настоящее снотворное.

Как-то непривычно ощущать себя частью мира, живущего по законам радиоведущих, и куда-то собираться. Анна бросает взгляд на наручные часы и думает, что можно уже спускаться. Затем она надевает куртку, шарит в карманах (гигиеническая помада, жвачка, ключи), еще раз осматривает себя в зеркале и направляется к двери.

Как и предполагала Анна, вовремя никто не появляется, и ей ничего не остается, как читать университетскую газету, сначала сегодняшнюю, потом вчерашнюю, а после этого она снова берет сегодняшнюю. Изучая страницы с рекламой, Анна видит, как по коридору проходят другие студенты, некоторые из них явно нетрезвые. На одном парне такие не по размеру большие джинсы, что сзади из-под них видна верхняя часть его спортивных трусов.

— Как жизнь? — бросает он, проходя мимо.

Рядом с ним его приятель, он держит в руках бутылку, завернутую в бумажный пакет. Тот, который с бутылкой, глядя на Анну, ухмыляется. Она ничего не отвечает, и первый говорит:

— Йоу, круто.

Она сидит на скамейке, каждые несколько минут подходит к окну у входной двери и прислоняется лбом к стеклу, всматриваясь в темноту. Она как раз стоит у окна, когда подъезжает машина. Сначала Анна не понимает, что это именно та машина, которую она ждет, но с переднего пассажирского сиденья ей машет рукой Дженни. Анна делает шаг от окна и застегивает на ходу молнию куртки. На какую-то секунду она задерживается у тяжелой, из темного дерева двери, когда ее становится не видно с улицы, и ей вдруг приходит в голову мысль, что сейчас можно было бы присесть и незаметно, на четвереньках, ускользнуть наверх, чтобы кто-нибудь, зайдя за ней внутрь, не смог бы обнаружить ее.

— Привет! — восклицает Дженни, когда Анна выходит. — Извини, что мы так опоздали.

Втиснувшись в машину, Анна погружается в атмосферу гремящей музыки, сигаретного дыма и сладкого насыщенного запаха духов девушек, которые тратят на себя больше времени, чем она.

С переднего сиденья поворачивается Дженни.

— Это Ким. — Она показывает на миниатюрную девушку с темными, коротко стриженными волосами и бриллиантовыми сережками, которая сидит за рулем. Анна никогда раньше ее не видела. — Это Мишель, а с Энджи ты уже, кажется, знакома?..

Энджи — соседка Дженни по комнате. Анна познакомилась с ней, когда как-то зашла к Дженни позаниматься. Тогда же она познакомилась и с Мишель, но, несмотря на это, Мишель говорит:

— Приятно познакомиться.

— У Мишель один приятель учится на техническом факультете, — продолжает Дженни. — Так чем ты сейчас занималась? Отходила от контрольной по статистике? Если я не получу пару, это надо будет отметить.

Анна и Дженни познакомились на занятиях по статистике, хотя встречались и до того, когда с остальными поступившими ездили в лагерь и спали в одной палатке. Анна с трудом вспоминает эту поездку. В отличие от остальных первокурсников, она и не стремилась запомнить всех вокруг, не сообразив, что это было как раз то время, когда следовало бы постараться, чтобы обзавестись подружками. Больше всего ей запомнилось, как она однажды проснулась около трех часов ночи и рядом с ней в спальных мешках лежали другие девушки, имен которых она не знала. В палатке стояла такая духота, что трудно было дышать. Анна долго лежала с открытыми глазами, но потом все-таки встала. Пригнувшись, переступая через руки и головы и шепотом извиняясь, если кто-то из соседок шевелился, она отбросила в сторону полотнище, которое служило дверью в палатку, и вышла в ночь. Недалеко, ярдов за тридцать от палатки, виднелся туалет, цементная постройка, установленная с противоположной стороны грязной дороги. Анна босиком направилась в ту сторону. В женском отделении зеленоватый свет тускло освещал три кабинки, дверцы которых были сплошь исписаны инициалами и неприличными словами. Когда Анна увидела себя в висящем над раковиной зеркале, ей отчаянно захотелось, чтобы все это поскорее закончилось и этот временной промежуток просто больше не существовал. В ту минуту ей стало так плохо, что нахлынувшие страдания показались ей чем-то материальным, что можно потрогать руками.

На следующее утро их повезли обратно в студенческий городок, но по дороге Анна ни с кем не разговаривала. В будущем она иногда сталкивалась в университете с девушками, которые были с ней в одной палатке. Когда это случалось, они поначалу притворялись, будто не узнают ее, а затем, через несколько недель, уже не надо было и притворяться. Но однажды в январе, когда после лекции по статистике студенты выходили из аудитории, к ней подошла какая-то девушка.

— Привет! — окликнула она Анну. — Мы, кажется, вместе были в лагере.

Анна окинула девушку взглядом. Белокурые волосы, карие глаза и что-то такое, что вызывало доверие. Подумав, Анна поняла, что дело в ее зубах: передние зубы девушки были непропорционально велики. Но она не была некрасивой. На ней был серый шерстяной свитер, под ним строгая белая блузка и хорошо выглаженные джинсы. Так, по мнению Анны, могли одеваться студенты пятидесятых.

— Меня зовут Дженни. — Девушка протянула руку, и Анна пожала ее, удивившись силе, с которой Дженни сжала ее ладонь. — Хочу тебе признаться, — сказала Дженни, — я сейчас на лекции ничего не поняла. Вообще ни слова!

Ее признание показалось таким безобидным, что одновременно и успокоило, и разочаровало Анну.

— Да, это довольно сложный предмет, — согласилась Анна.

— А ты не слышала, есть ли какие-нибудь дополнительные занятия? — спросила Дженни. — Или, если ты хочешь, может, позанимаемся вместе? Я думаю, вдвоем будет легче.

— Давай. — Анна улыбнулась. — Я не против.

— Знаешь, я умираю от голода, — сказала Дженни. — Ты уже обедала?

Анна ответила не сразу. До сих пор она ходила в столовую только завтракать, потому что завтракать можно и в одиночку, другие тоже так делали.

— Да, обедала. — Анна кивнула и тут же пожалела. Ее обед и ужин обычно состояли из печенья и фруктов, которые она ела у себя в комнате, и ей это уже до чертиков надоело. Ей хотелось чего-нибудь горячего или жидкого — гамбургер, например, или макарон. — Может, в среду после занятий? — предложила она.

— Я дам тебе свой номер, — сказала Дженни. Они уже дошли до коридора, ведущего в столовую. Вручая Анне бумажку, на которой записала номер, Дженни добавила: — Так что встретимся на лекции, если я не повешусь, пока буду читать все, что нам задали.

Возвращаясь в общежитие, Анна задумалась. Подруга. Как удивительно! Когда-то она мечтала, что, поступив в университет, будет запросто знакомиться с новыми людьми, но ее мечты, увы, не сбылись. Она наблюдала, как это случалось с другими студентами, но с ней ничего подобного не происходило. Первым препятствием на пути к осуществлению ее мечты было то, что ее поселили в одноместную комнату. Вторым препятствием была сама Анна. До этого у нее были друзья (немного, но были), и ей казалось, что в университете ситуация с этим должна намного улучшиться по сравнению со школой. Но, приехав в Тафтс, она не вступила ни в один клуб, ни с кем не решалась завести разговор. Когда ее соседи по общежитию все вместе ходили смотреть выступления студенческих трупп или слушать хор, Анна оставалась у себя в комнате, потому что ей не хотелось, а не хотелось потому, что она считала, что театр и хор — это полная скукота (только позже она поняла, что это было надуманное оправдание). По воскресеньям Анна на электричке ездила к Фиг, которая жила в общежитии при Бостонском университете. Там она занималась какой-нибудь ерундой, пока Фиг собиралась на очередную студенческую вечеринку, и потом, часов в восемь вечера, возвращалась в Тафтс. В ее общежитии всегда царила тишина, за исключением некоторых отдельных комнат, откуда доносилось равномерное поскрипывание кроватей. Мимо этих комнат Анна старалась пройти как можно быстрее. Она никогда не делала ничего, что выходило бы за рамки обычной повседневной рутины, и это постепенно накапливалось в ней, все дальше и дальше отдаляя от остальных студентов. К октябрю, когда все вокруг уже перезнакомились друг с другом, Анна не могла заставить себя сблизиться с кем-либо, и не потому, что ей не хотелось — просто она действительно не могла. О чем ей было с ними разговаривать? Что она скажет другим людям? Так прошло пять месяцев, самых долгих пять месяцев в жизни Анны, пока она не встретила Дженни.

Насколько Анна может судить, в Дженни нет ничего необычного, кроме ее отношения к Анне. Похоже, Дженни не понимает, что она единственная подруга Анны. Когда они последний раз вместе занимались, Дженни сказала:

— В пятницу мы небольшой компанией едем в Спрингфилд. Моя подруга Мишель училась в школе с одним парнем, который поступил там на технический факультет. На этом факультете процентов девяносто парней.

Дженни дважды подняла брови, и Анна засмеялась, потому что знала, что сейчас полагалось засмеяться.

— Поехали с нами, — предложила Дженни. — Может, ничего и не выйдет, но, по крайней мере, попробуем что-то новенькое. Мне уже надоели здешние пацаны.

Еще раньше Дженни посвятила Анну в детали своего затяжного романа с парнем, который живет на два этажа ниже. Несмотря на то что Дженни считает его придурком и даже далеко не красавцем, она занималась с ним сексом после одной вечеринки, когда они вместе прилично набрались. Судя по тому, каким беззаботным тоном была рассказана эта история, Дженни, вероятно, считает, что и Анна не раз попадала в подобные ситуации. Анна не возражала, хотя на самом деле она еще ни разу не была с мужчиной. Даже не целовалась. Тот разговор с парнем с татуировкой орла на спине был ее единственным опытом общения с противоположным полом. Такая неосведомленность в восемнадцать лет заставляет Анну думать, что она либо какая-то ненормальная, либо является уникальным феноменом природы, который надо поместить под стекло и отдать в лабораторию для изучения. Еще, когда она чувствует опасность (к примеру, самолет, на котором она летит домой, попадает в воздушную яму), ей кажется, что с ней ничего не может случиться. Ведь это, думает она, против правил природы, поскольку просто невозможно окончить школу, поступить в университет и умереть, так ни разу и не поцеловавшись с другим человеком.

В машине, в которой они выезжают на дорогу, ведущую от общежития, из радио доносится рэп в женском исполнении, и Энджи, сидящая между Мишель и Анной, тянется через переднее сиденье, чтобы сделать громче звук. Содержание песни сводится к тому, что, если мужчина не захочет доставить певице удовольствие орально, она не желает иметь с ним дела. Это не та радиоволна, которую обычно слушает Анна, но, пару раз, проходя по коридору, она слышала, как эта песня звучала в некоторых комнатах. Энджи и Мишель явно знают текст песни наизусть. Они во все горло подпевают, качают головами из стороны в сторону и хохочут.

На заднем сиденье тесно. Бедро Анны прижато к бедру Энджи. Анна тянет ремень безопасности из-за плеча и пытается нащупать крепление между собой и Энджи, но никак не может его найти. Еще какое-то время она водит рукой по сиденью, потом сдается. В воображении возникают сцены ужасной автомобильной катастрофы: искореженный металл, осколки стекла и кровь. Ситуация как раз подходит для такой аварии: девушки собираются весело провести время, и впереди у них долгая ночная поездка по осенней дороге. При таких обстоятельствах даже нецелованность может не спасти Анну. Четыре девушки, сидящие сейчас рядом с ней, должно быть, столько раз занимались сексом, что это сведет на нет ее личную неопытность.

Дженни закуривает сигарету и передает ее Ким, потом закуривает еще одну для себя. Окно Дженни открыто на несколько дюймов, и, когда Дженни стряхивает пепел за окно, Анна рассматривает ее гладкие блестящие ногти. Они покрыты темно-красным лаком цвета вина. Дженни поворачивается и говорит что-то, но ее слов нельзя разобрать из-за музыки.

— Что? — переспрашивает Анна.

— Дым, — повышает голос Дженни. — Тебе не мешает?

Анна качает головой, и Дженни снова отворачивается. Слава богу, что из-за громкой музыки невозможно нормально разговаривать.

Чтобы доехать до Спрингфилда, понадобилось почти два часа. Когда они сворачивают с шоссе, глаза Анны почти закрываются. Во рту пересохло, и ей кажется, что, если она сейчас заговорит, у нее будет хриплый голос.

Район, где живет друг Мишель, находится на вершине холма. Мишель уже доводилось тут бывать, но она говорит, что не помнит, какая именно дорога ведет к дому ее знакомого, поэтому они объезжают весь район и рассматривают номера домов и таблички с фамилиями жильцов.

— Это где-то посредине, — говорит Мишель. — Я это точно помню. А, вот! Поворачивай здесь.

— Спасибо, что предупредила, — как бы шутя, бросает Ким, въезжая во двор и останавливаясь рядом с большой спортивной машиной.

Анна следует за девушками к двери, Дженни и Энджи несут по блоку пива. Они входят в прихожую. На полу коричневый ковер, стены покрыты белой штукатуркой, слева висят почтовые ящики.

— Чувствую запах тестостерона, — говорит Ким, и все смеются.

Когда они поднимаются по лестнице, рукава их курток трутся друг об друга, издавая шуршащий звук. На лестничной площадке Энджи поворачивается и спрашивает:

— У меня помада не размазалась?

Сначала Анна не понимает, что спрашивают ее, хотя стоит сразу за Энджи, но потом спохватывается и отвечает:

— Да, все нормально.

Мишель стучит в дверь, из-за которой доносятся звуки музыки.

— Помада не размазалась? — на этот раз Энджи обращается к Дженни, и та отвечает:

— Все идеально.

Дверь открывается, являя взору коренастого, темноволосого и краснолицего парня, небритого, с жестяной банкой пива в руке.

— Michelle, ma belle. У тебя получилось! — восклицает он и обнимается с Мишель. Потом указывает рукой с пивом на остальных: — А что это за красавицы с тобой?

— Так. — Мишель начинает перечислять, указывая пальцем: — Это Энджи, Дженни, Ким, Анна. Девочки, это Джефф.

Джефф несколько раз кланяется.

— Добро пожаловать, — говорит он. — Если я сегодня вечером могу что-либо для вас сделать, скажите только слово.

— Можешь для начала предложить нам что-нибудь выпить, — бросает через плечо Мишель, проходя мимо него в комнату.

— Прошу сюда. — Джефф вытягивает руку и жестом приглашает войти. Когда они заходят в комнату, Анна замечает, что Ким и Джефф посмотрели друг на друга. Хотя лица Ким не видно, она вдруг понимает, что Джефф и Ким сегодня сойдутся. Может быть, займутся сексом. Внезапно у нее в сознании рождается догадка, что вся эта поездка и была затеяна ради того, чтобы познакомиться с кем-нибудь. Нельзя сказать, что ни о чем таком она не подозревала, но теперь это стало очевидным.

В гостиной десять-двенадцать парней и две девушки. Одна из девушек — симпатичная блондинка в узких джинсах и черных кожаных ботинках. На другой — трикотажная рубашка с капюшоном и бейсболка. В кутерьме взаимных представлений, Анна понимает, что блондинка — это чья-то подруга, приехавшая в гости из пригорода, а вторая девушка учится в местном университете. Анна не запоминает ни одного из названных имен. Одновременно работают и магнитофон, и телевизор (по телевизору показывают баскетбол), в комнате почти темно. Кто-то разговаривает стоя, а кто-то сидит на полу. Несколько человек устроились на двух софах. В комнате накурено. Один парень разговаривает по радиотелефону, прохаживаясь из гостиной вглубь квартиры и обратно. Анна заходит в ярко освещенную кухню. Энджи дает ей банку с пивом, и Анна, возвратившись в гостиную, останавливается у одной из соф. Ее взгляд направлен на телевизор, она делает вид, что следит за игрой.

— Неужели ты фанатка «Соникс»?

Она поворачивает голову. На софе, положив ноги на журнальный столик, сидит парень.

— Нет, — отвечает Анна.

Она понимает, что ее ответ слишком уж краткий; если она хочет, чтобы разговор продолжался, нужно сказать что-нибудь еще.

— Какой счет? — спрашивает она.

— Семьдесят пять — пятьдесят восемь. «Кникс» уже, считай, выиграли.

— Здорово, — говорит Анна. Потом, думая, что парень может догадаться, что она представляет собой на самом деле, поспешно добавляет: — Я, вообще-то, не очень увлекаюсь баскетболом.

Похоже, это признание доставило парню удовольствие. Оживившись, он весело замечает:

— Женщины не понимают духовности спорта.

— Духовности?

— Это то, что объединяет людей. Например, церковь… Хотя кто сейчас ходит в церковь?.. Вот представь себе: на часах осталось десять секунд, а «Чикаго Буллс» отстают на одно очко. Пиппен дает пас Джордану, Джордан проходит по площадке. Он смотрит на часы и видит, что истекают последние секунды матча. Зрители начинают сходить с ума. За две секунды до конца Джордан прыгает и забивает победный мяч. Болельщики беснуются, совершенно незнакомые люди начинают обниматься. И что это, по-твоему, если не единство духа?

Пока парень рассказывает, Анна думает: «Ну давай, Эйнштейн, просвети меня еще». Но в конце, после слов об обнимающихся незнакомцах, она не может не думать о том, как бы он обнял ее. Он специально это сказал? На нем клетчатая фланелевая рубашка, и Анна представляет себе, как его руки обнимают ее.

— Честно говоря, мне кажется, что спорт — это положительно направленная сила, — осторожно произносит Анна.

— А о чем еще можно так сказать? — продолжает парень. — Назови любое другое явление, которое так же сближало бы людей.

— Я знаю, что больше ничего такого нет, — отвечает Анна. — Я согласна с тобой.

— Когда я слышу, как родители начинают пороть всякую чушь типа того, что спортсмены ведут недостойный образ жизни, я думаю: «Вы же сами воспитываете своих детей. По крайней мере, должны это делать! Деннис Родман не укладывает каждую ночь маленького Джонни в постельку. Если спортсмены нюхают кокаин или избивают своих жен, к их спортивным достижениям это не имеет никакого отношения.

— Я бы не сказала, что избивать жену и нюхать кокаин — одно и то же.

— Точно, — ухмыляется парень. — Избивать жену намного дешевле.

Неужели, думает Анна, разговор о жестокости в семье — это прелюдия к флирту? Неплохо. Но она тоже слегка улыбается — ей не хочется с ходу портить отношения.

— Кстати, — говорит парень, — меня зовут Тодд.

— Анна.

Он кивает головой, показывая на свободное место рядом с собой.

— Падай.

Задумавшись на секунду, она все же садится на софу. Сейчас парень сразу начал нравиться Анне больше, чем когда она стояла. Ей приятно, что он сидит близко и касается ее плечом. Может, именно он станет первым мужчиной, которого она поцелует? Когда-нибудь в будущем она будет вспоминать: «Первый раз это у меня было на вечеринке в Спрингфилде с парнем в клетчатой рубашке, которого звали Тодд».

— Так что ты изучаешь у себя в Тафтс? — спрашивает Тодд.

— Я еще не выбрала специализацию. Мне нравится история искусства.

— Это те занятия, на которых вы рассматриваете картины, а потом используете всякие умные слова, чтобы описать, какое впечатление они на вас производят, типа того?

— Именно. И мы одеваемся в черные свитера с воротником под горло и черные береты.

Он смеется.

— А я уже и не помню, когда последний раз был в музее. Наверное, это было, когда я еще в начальной школе учился.

— Вообще-то, я еще точно не решила, чем именно буду заниматься. Во всяком случае у меня есть время подумать.

Глядя на нее, он говорит:

— Знаешь, насчет умных слов я пошутил. Это я тебя подначивал.

Метнув на него короткий взгляд, Анна отворачивается.

— Я не обиделась, — спокойно произносит она.

Какое-то время оба молчат.

— Ну а ты? — наконец спрашивает она. — Вы, ребята, все тут на инженеров учитесь, да?

Тодд откидывается на спинку софы.

— Я — технарь, — говорит он. — Изучаю машиностроение.

— Круто!

Но Анна не развивает эту тему, потому что, кроме «а что это такое?», в голову ничего не приходит. Она одним длинным глотком допивает пиво и поднимает руку с пустой банкой.

— Схожу еще за одной, — говорит Анна. — Тебе принести чего-нибудь?

— Нет. Мне и так классно.

В кухне Дженни и Энджи разговаривают с двумя парнями. Дженни берет Анну за плечо.

— Ну ты как, веселишься?

— Да, конечно.

— Звучит не очень убедительно.

— Да все нормально! — вскрикивает Анна и понимает, что уже пьяна. Ей хватило одной банки.

Дженни смеется.

— Что это за парень, с которым ты болтаешь?

— Тодд. Но я о нем ничего не знаю, только имя…

— А что тут знать? — Дженни локтем толкает Анну. — Он очень даже ничего. — Она переходит на шепот: — А что ты думаешь о… — Подруга косит глаза влево.

— Который в очках? — тихо спрашивает Анна.

— Нет, второй. Его зовут Дейв.

— Одобряю, — шепчет Анна. — Займись им.

Она не может понять, что более странно: то, что этот разговор происходит всего в трех футах от парня, о котором идет речь, или то, что она вообще принимает участие в подобном разговоре. Оказывается, она знает, какие слова нужно говорить и с какой интонацией. Вероятно, ей следует почаще этим пользоваться, а проблема с заведением друзей, скорее всего, была надумана.

Вернувшись в гостиную, Анна видит, что рядом с Тоддом сидит Мишель. Но это не беда. Справа от него есть место. Она переступает через их ноги и, усаживаясь, говорит:

— Привет!

На приветствие никто не отвечает.

— Мой папа купил BMW-M5, — рассказывает Мишель. — Это он себе такой подарок сделал на пятьдесят лет.

— Ребята, вы обсуждаете кризис мужчин среднего возраста? — спрашивает Анна.

Мишель переводит взгляд на Анну.

— Мы говорим о машинах. — Потом она снова поворачивается к Тодду и продолжает развивать свою мысль: — Я ему предложила: «Папа, давай я буду твоим курьером. Я с удовольствием буду ездить на этой машине по твоим поручениям».

— Современные бээмвухи по сравнению со старыми… — начинает Тодд, и Анна отворачивается от них.

На второй софе, впритык придвинутой к этой, сидит девушка, та, которая учится на техническом, и потягивает пиво в компании троих парней. По телевизору баскетбол, похоже, закончился, и теперь два комментатора с микрофонами в руках что-то рассказывают, но их слов не слышно. Настроение Анны стремительно ухудшается. Она открывает банку пива и залпом выпивает его. Можно было бы вернуться в кухню и остаться с Дженни, но Анна не хочет показаться навязчивой.

— Эй! — Тодд легонько толкает ее колено. — Ну ты тут как, отдыхаешь?

— Да, я устала за день.

— Устала от чего? От изучения картин? — улыбается он, и Анна думает, что, может, он еще и не решил, предпочесть ли ей Мишель.

— Это не так легко, как тебе кажется, — говорит она.

— В этом семестре у меня по пятницам свободные дни, — вмешивается Мишель. — Это так классно.

У Анны тоже по пятницам нет занятий, и этим, возможно, объясняется ее пристрастие к лекарствам от кашля. Ведь когда наступает вечер пятницы, она на целых двадцать четыре часа предоставлена самой себе.

— Вы, люди искусства, даже не понимаете, как хорошо вам живется, — с иронией в голосе произносит Тодд.

— Я собираюсь поступать в медицинский, — заявляет Мишель. — Приходится работать как ломовой лошади.

— Хорошо, но она… — парень большим пальцем указывает на Анну, — изучает историю искусства. Если у тебя есть вопросы про «Мону Лизу», Анна тебе ответит.

Он флиртует со мной, думает Анна. Может, он не имеет в виду ничего серьезного, но он флиртует! К тому же Тодд довольно симпатичный и, похоже, пьян, а это хорошо, поскольку если он действительно пьян, то, когда ему захочется поцеловать ее, он не сможет сказать, что она не понимает, что делает.

— Вообще-то, мы с Анной не очень хорошо знакомы, — говорит Мишель, после чего обращается к Анне: — Пока ты не села к нам в машину, я была уверена, что мы едем за другой девушкой. По-моему, ее тоже зовут Анна.

— А я-то думал, вы лучшие подруги, — признается Тодд. — Я представлял себе, как ты делаешь прическу Анне, а она примеряет твои капроновые колготки.

— Извини, но до восемнадцати лет никто не носит капроновые колготки, — говорит Мишель.

— А что это у нее? — Тодд показывает на Ким, которая стоит с Джеффом у магнитофона.

— Это трикотажные, — поясняет Мишель. — Капроновые колготки прозрачные. Красоваться в них — все равно что ходить голой.

— Голой? Это слово мне нравится.

Нет, пожалуй, Тодд не станет первым парнем, которого поцелует Анна. Однако ей следует окончательно убедиться в этом, прежде чем отказаться от дальнейшей борьбы. Соперничество с Мишель (на Мишель обтягивающая розовая кофточка с V-образным вырезом и явно купленная в обычном универмаге массивная цепочка из прессованного золота) нелепо и смешно, как сцена из фильма: две стервы дерутся из-за парня. Может быть, сам Тодд в этот момент надеется заполучить их обеих.

Сейчас они разговаривают о практике, которую Тодду предстоит пройти этим летом на «Локхид Мартин». Анна снова смотрит в сторону соседней софы. Подлокотники двух соф соединены так, что на них можно было бы даже немного отдохнуть — достаточно улечься поудобнее и закрыть глаза. Со стороны это выглядело бы довольно странно, но вряд ли кому-то есть до этого дело; к тому же все бы подумали, что она просто вырубилась от пива. Анна укладывается на валики и закрывает глаза. В ту же секунду она проваливается в темноту. Ее как будто накрыло плотным одеялом, не пропускающим свет, и все происходящее вокруг осталось по другую сторону.

— Смотри, — доносится до нее голос Тодда. — Как ты думаешь, с ней все в порядке?

— Наверное, она просто заснула, — говорит Мишель. — По-моему, ей тут не очень весело.

Анна ждет что-то вроде «Да и вообще она неудачница!», но вместо этого Мишель спрашивает:

— Ну так что, мы идем в бар или нет?

— Сейчас я ребят спрошу, — отвечает Тодд.

«Идите, — думает Анна. — Целуйтесь, обнимайтесь, передавайте друг другу хламидии».

Вокруг Анны происходит какое-то движение. С соседней софы раздается мужской голос:

— Эта девушка спит?

Анна боится, что пошевелится или, хуже того, улыбнется и выдаст себя.

— Анна! — Кто-то дергает ее за руку, и она медленно открывает глаза.

Затем, притворяясь, что спросонья не понимает, где находится, она опускает веки, делает глотательное движение и только потом снова открывает глаза. Перед ней на коленях сидит Дженни.

— Анна, ты заснула, — говорит Дженни. — Ты себя нормально чувствуешь?

— Да, все в порядке.

— Все собираются сходить в бар на часик. Хочешь остаться или пойдешь с нами?

— Наверное, я лучше останусь.

— Может, тебе принести воды или чего-нибудь еще?

Глаза Дженни блестят как-то по-особенному, слова она произносит слишком выразительно, поэтому Анна решает, что Дженни уже порядком захмелела.

Анна качает головой.

— Ну ладно. Сладких снов. — Дженни улыбается ей, и Анне вдруг ужасно хочется, чтобы они стали настоящими подругами. В эту минуту Анна почти уверена, что, если Дженни узнает, какая она на самом деле, она примет ее и такую.

Они выключают телевизор и магнитофон, во всей квартире гаснет свет, кроме кухни. Когда все уходят, наступившая внезапно тишина поражает. Анна думает, что и в самом деле могла бы немного поспать. Но тут до нее доходит, что ей неизвестно, как и когда девушки собираются возвращаться в общежитие. Возможно, все они останутся тут на ночь. Это предположение приводит ее в смятение. Неужели придется любоваться на эту компанию еще и утром, на свежую голову, когда все они будут стоять в очереди в туалет? Она пожалела, что не захватила с собой зубную щетку.

Не проходит и пяти минут, как до Анны доносится звук открывающейся входной двери. Слышится шепот и приглушенный смех двух человек, парня и девушки. Скоро они уже разговаривают в полный голос. Девушка — это Дженни, понимает Анна, а парень — Дейв, тот, который был в кухне.

— Я его спрятала в рукаве своей куртки. Если он выпал, то должен быть где-то на полу в комнате, — говорит Дженни. — Только не включай свет, Анна спит.

На какое-то время наступает тишина. Когда Дейв заговаривает снова, его голос звучит как-то по-другому, глуше.

— Ты хочешь? — спрашивает он чуть охрипшим голосом.

Дженни смеется:

— Что ты имеешь в виду?

— А что, по-твоему, я имею в виду? — Наверное, сейчас он проводит рукой по лбу Дженни или по ее шее. — Если не хочешь, ничего страшного, — продолжает он. — Мне нравится просто находиться рядом с тобой.

— Он точно должен быть где-то здесь, — негромко произносит Дженни. Ее голос тоже изменился, стал мягче, тише.

Снова наступает тишина. Анне кажется, что она даже перестает дышать. И тут слышится звук поцелуя, а затем шуршание одежды. К ужасу Анны, они перемещаются к софе, которая стоит рядом с той, на которой она лежит. Они почти ничего не говорят, и скоро их дыхание становится учащенным. Анна слышит звуки расстегивающихся кнопок. Через несколько секунд Дженни говорит:

— Нет, это расстегивается в другую сторону.

Ноги Дейва и Дженни почти у головы Анны, и их разделяет всего несколько дюймов подушек и подлокотников двух соф.

— Ты уверена, что она спит? — спрашивает парень, и Дженни отвечает:

— Она отрубилась за секунду.

«Интересно, — думает Анна, — она что, действительно в этом уверена?»

Снова раздается шуршание. Оно продолжается довольно долго, может быть минут пятнадцать. Правда, Анна не открывает глаз с того момента, когда Дженни и Дейв вошли в квартиру, и не имеет представления, сколько сейчас времени. Расстегивается молния, и через несколько секунд Дейв тихо произносит:

— Тебе нравится?

Вообще-то, звуки, которые издает Дженни, похожи на плач, с той лишь разницей, что это совсем не плач. Они звучат как-то мягко, жалобно, по-детски. «Пожалуйста, только не доходи до оргазма, — думает Анна. — Пожалуйста!» Она вдруг замечает, что плачет. Одна за другой из ее закрытых глаз вытекают слезинки, скользят по щекам до подбородка и тяжелыми каплями срываются с него на ключицу.

Дейв шепчет:

— Ты такая страстная.

Дженни ничего не отвечает, и это настолько удивляет Анну, что она даже на какое-то время забывает о своих слезах. Казалось бы, Дженни должна как-то отреагировать на комплимент. Пусть не «спасибо» сказать, но хоть что-то.

— Подожди секунду, — неожиданно говорит Дженни почти обычным голосом. Они отодвигаются друг от друга, и Дженни встает с софы.

Через минуту из ванной явственно слышится звук рвоты.

— Вот черт! — восклицает Дейв. Он встает и тоже отправляется в ванную.

Анна открывает глаза и выдыхает. Ей хочется уйти в другую комнату или даже в коридор, какая разница! Но если она уйдет в их отсутствие, они поймут, что она все это время не спала. Наверняка они решат, что она подсматривала.

Когда слышатся приближающиеся шаги, Анна снова закрывает глаза. Ей показалось, что это идет Дейв, но раздается шепот Дженни:

— Анна. Анна!

Анна бормочет что-то невнятное.

— Проснись, — просит Дженни. — Меня только что стошнило, а я тут с парнем. Он сейчас в ванной убирает. Господи, я хочу поскорее смыться отсюда. Давай уйдем, а?

— И куда мы пойдем?

— Поедем обратно в общежитие. У меня ключи Ким, а ты ведь умеешь водить, да? Ты же совсем немного выпила.

— Если мы уедем, то как Ким и остальные доберутся обратно?

— Можно заехать в бар и забрать их. Если же они не захотят ехать с нами, а я уверена, что они не захотят, можно будет заехать за ними завтра.

— А как же твой парень?

— Господи! Я не знаю, зачем вообще с ним пошла. Этот идиот только что в ванной лез целоваться после того, как меня стошнило! Давай уедем, а?

Анна приподнимается на локтях.

— Машина не поможет. Я не могу сесть за руль, потому что…

Дженни прижимает ее обратно к софе.

— Он идет. Притворись, что спишь. Я немного перебрала, — последние слова Дженни обращены уже к подошедшему Дейву.

— Ничего, — отвечает Дейв, — со всеми такое бывает.

— Знаешь что? — говорит Дженни. — Я, наверное, поеду домой.

— Ты это серьезно?

— Мне кажется, так будет лучше.

— Да не переживай ты, — успокаивает он. — Оставайся.

— Нет, мне лучше уйти. Анна, просыпайся.

Почему Дженни отказала Дейву? После того как ее стошнило, он все равно предлагает ей остаться, а она отказывается. То, что он пытался поцеловать Дженни в ванной, Анне вовсе не кажется чем-то ужасным; наоборот, это даже льстит.

— Нам необязательно чем-то таким заниматься, можно просто лечь спать.

Он говорит ровным голосом, как будто считает, что если сделает вид, будто ничего не случилось, то у него будет больше шансов убедить Дженни.

— В другой раз, — отрезает Дженни. — Эй ты, соня.

В третий раз за сегодняшний вечер Анна делает вид, что просыпается. Интересно, сейчас, когда Дженни знает, что Анна притворяется, заметила ли она, что Анна точно так же вела себя и в прошлый раз?

— Мы уезжаем, — настойчиво произносит Дженни. — Спать будешь в своей кровати.

— Ладно. — Анна садится и переводит взгляд на Дейва. — Привет!

— Привет. — Он не сводит глаз с Дженни, пока та надевает куртку.

Дженни бросает ключи Анне. Пока Анна достает свою куртку из шкафа, Дженни на прощание обнимает Дейва.

— Приятно было познакомиться, — говорит она.

— Если заедете к нам еще раз, оставайтесь дольше.

— Конечно, — заверяет его Дженни. — С удовольствием.

После этого они выходят в коридор и слышат, как за ними закрывается дверь. Дейв остается внутри. Дженни сжимает руку Анны и шепчет:

— Этот парень такой мерзкий.

— А по-моему, он довольно симпатичный.

— Да он просто ужасный! Если бы мы с ним переспали, наутро он сказал бы, что любит меня.

Анна молчит.

— Ты правильно сделала, что заснула, — говорит Дженни. — Правильное решение.

«Решение? — недоверчиво повторяет про себя Анна. — Я не принимала никаких решений». А потом думает: «Или все-таки принимала?»

Они подходят к машине. Анна замерзла: на улице очень холодно. Бар находится внизу холма, и Анна не глушит мотор, пока Дженни на минуту забегает внутрь, чтобы предупредить остальных девушек о том, что они уезжают. Анне кажется, что подруги Дженни разозлятся, но в окне появляется Ким, которая улыбается и машет рукой. Анна машет ей в ответ.

— Нам надо будет позвонить им завтра днем, — сообщает Дженни, забираясь обратно в машину. — Но, может быть, ехать за ними придется только в воскресенье утром. Ты отвезешь меня?

Это предложение удивляет Анну. Похоже, несмотря на странное поведение Анны сегодня вечером, Дженни все-таки решила не бросать ее. Наверное, Анне стоит быть благодарной ей за это.

После всего лишь одного неправильного поворота им удается выехать на шоссе. На дороге немного машин — сейчас уже больше трех часов ночи. Анна поглядывает на электронные часы на приборной панели и едва замечает, как за окнами по обеим сторонам дороги темной массой проносятся деревья. Машина Мишель едет плавно, настолько плавно, что, когда Анна смотрит на спидометр, оказывается, что она почти на двадцать миль превысила допустимую скорость. Анна знает, что нужно сбавить скорость, но в движении машины есть что-то бодрящее и волнующее. Она понимает, что в глубине души ей не хотелось уезжать. Признаться, у нее теплилась неосознанная надежда, что, когда все вернулись бы из бара, Тодду уже надоела бы Мишель и он обратил бы внимание на нее, Анну. Возможно, пока не начался новый день, она наконец-то поцеловалась бы первый раз в жизни. Но через минуту она уже рада, что не осталась. Если завтра они с Тоддом случайно встретятся на улице, он, возможно, даже не узнает ее.

По мере того как постепенно затихает досада, улетучивается и возмущение поступком Дженни. Наверняка парню не так уж и легко было признаться ей в любви после всего нескольких часов знакомства. Все это очень красиво лишь в теории. В любом случае Анне трудно представить, что такое может произойти и в ее жизни. Она задумывается: сколько еще пройдет времени, прежде чем она в первый раз поцелуется и займется сексом, прежде чем кто-то скажет ей «я люблю тебя». Может быть, причина в том, что она делает что-то такое, чего не делают другие девушки, или наоборот, не делает того, что делают другие? Неужели она вообще никогда ни с кем не поцелуется? Постарев, она превратится в такое же редкое чудо природы, как латимерия, рыба, которую, если верить учебнику биологии, считали вымершей семьдесят миллионов лет назад, пока в тридцатых годах не выловили одну из них возле Мадагаскара, а потом еще один экземпляр не обнаружили на рынке в Индонезии. Она станет такой же кистеперой и чешуйчатой и будет безмолвно скользить в темных водах на невообразимой глубине.

Полчаса прошли в полной тишине. Только когда они проехали знак, указывающий на то, что впереди находится стоянка грузовиков, Дженни говорит:

— Хочешь выпить кофе? Я угощаю.

— А ты сама будешь? — спрашивает Анна. Она не пьет кофе.

— Если ты не против.

Анна включает сигнал поворота и съезжает с трассы. В отдалении она замечает яркие огни огромного щита с названием стоянки, которые освещают почти пустую парковку. Она ждет, пока сменится сигнал светофора и можно будет проехать.

— Странно, — задумчиво произносит Дженни. — У меня дежавю. Мне кажется, что я уже это когда-то видела.

— Что именно? Эту остановку?

— Все. И нашу машину, и тебя за рулем.

— Дежавю случается, когда глаза обрабатывают информацию быстрее, чем мозг, — говорит Анна. — Я об этом где-то читала.

Дженни никак не реагирует на ее слова, и тогда Анна на одном дыхании выдает длиннющее пояснение, которое, как ей кажется, звучит сбивчиво и от волнения слишком торопливо.

— Знаешь, это довольно скучное определение. Медицина сплошная. Иногда я представляю себе, как лет через десять выйду замуж, рожу детей и буду жить в своем доме. Как-то вечером мы с мужем будем готовить ужин, я начну резать овощи или что-то в этом роде и у меня случится дежавю. Я вдруг подумаю: «Стоп, я это уже когда-то видела». Мне просто кажется, что это действительно необычно, потому что выглядит так, будто я всегда знала, что у меня в жизни все сложится хорошо, что я буду жить счастливо.

Сердце Анны бешено колотится в груди.

— Наверное, это звучит странно, — добавляет она.

— Нет. — В эту секунду Дженни выглядит очень серьезной, почти печальной. — Совсем не странно.

Они въезжают на стоянку. В окне висит реклама о снижении цен на двухлитровые бутылки газированной воды. Внутри за прилавком стоят две женщины в красных рабочих халатах. Все вокруг звенит от электричества.

— У меня не очень большой опыт общения с парнями, — говорит Анна.

Дженни усмехается:

— Считай, что тебе повезло.

 

2

Апрель 1997

Возвращаясь на электричке в общежитие после встречи с доктором Льюин, Анна делает кое-какие записи в тетради относительно их разговора по искусству ислама. «Джаред, возможно, польщен, — пишет она. — Почему капризный жест? Почему не задумчивый?» Потом она вырвет из тетради этот листок с заметками и положит его в картонную папку, которая хранится в верхнем выдвижном ящичке ее рабочего стола. Анна надеется, что, когда там соберется достаточное количество таких листов, она сможет понять секрет счастья. Не совсем ясно, сколько на это уйдет времени, но Анна уже год каждую пятницу ездит к доктору Льюин после того, как закончилась весна ее первого года в университете. Доктор Льюин берет с Анны девяносто долларов в час; эта, на первый взгляд, огромная сумма на самом деле отражает скользящий график оплаты. Чтобы не просить на это деньги ни у матери, ни у отца (другими словами, чтобы не рассказывать им, что она ходит к психоаналитику), Анна устроилась на работу: она расставляет по полкам книги в ветеринарной библиотеке.

— Почему ты не расскажешь им? Ты боишься их реакции? — спросила однажды доктор Льюин. Анна ей ответила:

— Я просто не хочу разговаривать с родителями на эту тему. Не вижу в этом смысла.

Доктору Льюин далеко за тридцать. Она всегда аккуратна и подтянута. Анна подозревает, что она занимается бегом. У нее темные вьющиеся волосы, всегда коротко подстриженные, чистая кожа и внимательные голубые глаза. Она предпочитает носить белые или полосатые блузки на пуговицах и черные брюки. Их встречи проходят в Бруклине в обустроенном цокольном этаже ее большого дома с оштукатуренными стенами. Дипломы, которые висят на стене офиса доктора Льюин, свидетельствуют о том, что она с отличием окончила Веллесли колледж и продолжила обучение в медицинской школе при Университете Джонса Хопкинса. У Анны есть подозрение, что доктор Льюин — еврейка, хотя фамилия Льюин, как ей кажется, не похожа на еврейскую фамилию. У доктора Льюин двое сыновей младшего школьного возраста, скорее всего приемных, потому что оба они — выходцы из Центральной или Южной Африки (на фотографии в рамке, которая стоит на рабочем столе доктора Льюин, видно, что у детей темно-коричневая кожа). О муже своего психоаналитика Анне ничего неизвестно. Иногда ей кажется, что он тоже психоаналитик и доктор Льюин познакомилась с ним в университете. Он, наверное, был восхищен ее умом и серьезностью. Но иногда (Анна отдает предпочтение именно этой версии) она представляет мужа доктора Льюин каким-нибудь плотником сексуального вида, немногословным парнем с рабочими инструментами на ремне, который тоже (только по-другому) восхищается умом и серьезностью доктора Льюин.

На сегодняшней встрече темой обсуждения стало то, как Анна на занятии по социологии дала пузырек сиропа от кашля парню по имени Джаред. Эти занятия посещает всего двенадцать студентов, и ведет их степенный бородатый профессор, который носит джинсы. Студенты всей группой рассаживаются за большим столом. Анна почти всегда сидит рядом с Джаредом, но они никогда не разговаривают, хотя время от времени определенная искра между ними пробегает. Анне кажется, что он обращает внимание на те же вещи, что и она; их оценки по поводу других студентов тоже в точности совпадают (кто-то нравится и ему, и ей, а кто-то их обоих раздражает). Джаред очень своеобразно одевается. Такую одежду мог бы носить либо панк, либо гей: большие красные, или темно-синие, или оливкового цвета джинсовые шорты, которые длиннее обычных шорт, свисают намного ниже колен; белые гетры, обтягивающие худые икры; замшевые спортивные туфли и нейлоновые куртки с застежкой-молнией спереди и вертикальными белыми полосками на рукавах. Если, выходя из аудитории, пристроиться следом за ним, можно заметить серебряную цепочку, которая протянута между передним и задним карманами и предположительно соединяет некий предмет (что именно, Анна еще не выяснила; может, бумажник?) с другим неизвестным предметом (который тоже является загадкой для Анны: ключи? карманные часы?). У него крашеные черные волосы, и Анна иногда видит, как он катается на скейтборде по территории университетского городка в компании других молодых людей, одевающихся примерно так же, или с девушкой, у которой через правую бровь продето кольцо.

Дать ему сироп от кашля Анна решилась после того, когда заметила (и это вполне разумное обоснование), что Джаред на нескольких последних занятиях часто кашлял. Однажды, сидя рядом с ним, Анна вдруг вспомнила, что у нее в шкафу стоит пузырек с сиропом от кашля, который остался еще с тех пор, когда она пила его, чтобы заснуть (она перестала это делать в прошлом году приблизительно в то время, когда подружилась с Дженни; тогда же она начала посещать психоаналитика). Горлышко пузырька было все еще запечатано прозрачной пленкой, сам сироп на вкус был вишневым. Перед следующим занятием, пряча коробку с лекарством в рюкзак, Анна заметила, что срок годности, указанный на упаковке, истек, но подумала: какая разница? Это же не молоко! Анна отдала сироп Джареду, когда они выходили из аудитории. Отстав на несколько шагов, она окликнула его: «Джаред!» (первый раз она назвала его по имени). Поначалу он слегка смутился, но потом, когда выяснилось, в чем дело, даже, как ей показалось, обрадовался. Он сказал «спасибо», развернулся и направился своей дорогой. Они не дошли вместе даже до двери. В следующий раз, когда они встретились на занятиях (это произошло сегодня), Джаред ничего ей не сказал. Вообще-то, они даже не взглянули друг на друга, что просто-таки возмутило Анну. Время шло, и в Анне закипала и уже начала бурлить обида. Ее охватило разочарование, сменившееся почти отвращением. Что же она за дура такая? Зачем ей понадобилось давать просроченный сироп от кашля этому панку, с которым она даже никогда не разговаривала? Может, она просто пыталась флиртовать? А если срок годности сиропа все-таки имеет значение, и, когда Джаред открыл пузырек (если он таки открыл его), внутри оказалась какая-нибудь заплесневелая гадость с вишневым запахом? Хотя, скорее всего, ничего он не открывал, а его кашель появился из-за какого-то нового клубного наркотика, о котором Анна ничего не знает.

Слушая все это, доктор Льюин, как всегда, сохраняла полное спокойствие: ее в меньшей степени интересовало, считает ли теперь Джаред Анну странной, чем ответ на вопросы: чем сама Анна объясняет свое желание дать ему сироп от кашля, почему Джаред мог бы воспринять этот сироп как нечто большее, нежели просто проявление вежливости, и какие еще — не имеющие отношения к сиропу — факторы могли заставить его избегать зрительного контакта с Анной на сегодняшнем занятии?

— Вы хотите, чтобы я перечислила причины? — спросила Анна.

Доктор Льюин спокойно кивнула. («О доктор Льюин, — думает иногда Анна, — надеюсь, вы действительно так спокойны и уравновешенны, какой кажетесь со стороны! Пусть в вашей жизни будут одни лишь радости и вас не коснутся огорчения и беды окружающих людей».)

— Не знаю… Может, он всю ночь готовился к занятиям и устал, — предположила Анна. — А может, поругался с соседом по комнате.

Доктор Льюин согласилась, что обе версии вполне правдоподобны. Еще она сказала, что не видит причин, чтобы на ближайшем занятии, которое состоится в следующий понедельник, не сообщить Джареду, что сироп просрочен, если, разумеется, он сам этого не заметил и не захочет спросить. Доктор Льюин не считала, что просроченный сироп может угрожать здоровью, а она же как-никак врач.

История знакомства Анны с доктором Льюин началась с телефонного звонка в университетский медицинский центр, где было получено направление. Тем же, что заставило, вернее, кто заставил ее позвонить в медицинский центр, оказалась Элизабет. Регулярно, раз в несколько месяцев, она созванивалась с племянницей. Как-то раз, в пятницу, она позвонила Анне в семь часов вечера, когда та уже спала.

— Ты там что, спишь? — спросила Элизабет, на что Анна сонно пробормотала:

— Да, вроде того.

В воскресенье Элизабет снова позвонила Анне и мягко произнесла:

— Я хочу тебе что-то сказать, но не подумай, что это касается твоего характера. Ты прекрасный человек, но мне кажется, что у тебя депрессия. Анна, тебе надо бы обратиться к психоаналитику. — Не услышав немедленного ответа, Элизабет спросила: — Ты не обиделась?

— Нет, — ответила Анна. Она действительно не обиделась. То, что у нее депрессия, для нее не было новостью. Новостью стало то, что с этим нужно как-то бороться.

— Встречаются такие психоаналитики, от которых бежать хочется, — сказала Элизабет, — но бывают и такие, которые действительно помогают.

Доктор Льюин была первой, кому позвонила Анна, получив список телефонных номеров, и она сразу ей понравилась. Поначалу Анне казалось, что доктор Льюин чем-то напоминает саму Элизабет, но со временем она поняла, что это ложная ассоциация, несомненно вызванная обстоятельствами, при которых происходил поиск психоаналитика. На самом деле эти две женщины были совсем не похожи.

Когда Анна возвращается в свою комнату, на часах уже почти шесть часов. Она выдвигает верхний ящик стола, кладет новый лист с заметками в картонную папку и снова задвигает ящик. Минуту она сидит неподвижно. Сегодня ей по расписанию предстоит еще сходить на работу в ветеринарную библиотеку, и она этому очень рада. Боязнь пятничных вечеров (неосознанное желание закрыться в комнате и ни с кем не общаться) немного отступает, когда она заранее знает, что нужно будет еще куда-то идти. Иногда она даже заходит в столовую, но не для того, чтобы поужинать, а чтобы купить яблоко или овсяных хлопьев. А после, уже в библиотеке, расставляя книги в прозрачных пластиковых обложках по металлическим полкам или раскладывая в аккуратные стопки журналы и газеты, отпечатанные на серой или светло-голубой бумаге с перечнем статей на первых страницах («Артроскопическая хирургия скелетно-мышечной системы лошадей»), Анна, благодаря этой однообразной и требующей повышенного внимания работе, расслабляется, на нее нисходит почти полное спокойствие.

Телефонный звонок раздается в воскресенье в три часа дня. Анна как раз читает о производстве фаянса в турецком городе Изник в шестнадцатом веке. Она ни с кем не разговаривала с вечера пятницы и сейчас, поднимая трубку, ожидает услышать голос Дженни. В последнее время, когда начало теплеть, они с Дженни встречаются по субботам и ходят есть мороженый йогурт. Но вместо голоса Дженни в трубке раздается голос Фиг, двоюродной сестры Анны. Она говорит:

— Привет, как там бабушка?

— О чем ты?

— Боже мой! — восклицает Фиг. — О нет! Какой ужас! Да, конечно… — И шепотом добавляет: — Подыгрывай. — Потом опять громко, слишком громко (притворяется, догадывается Анна) Фиг говорит: — Да, пожалуй, мне стоит приехать. Не знаю, может, ты смогла бы заехать за мной? Ты правда не против?

— Фиг?

— Я сейчас в Гуаннисе. Тебе нужно сначала ехать по Третьей южной, потом свернуть на Шестую, а после, когда въедешь в город, найти Барнстейбл-роуд… Ты записываешь?

Немного помолчав, Анна спрашивает:

— Это ты притворяешься или действительно спрашиваешь?

Снова перейдя на шепот, Фиг шипит в трубку:

— Я с этим профессором, он оказался настоящим козлом, и я хочу уехать. Найди Генри и заставь его приехать сюда. На телефонные звонки он не отвечает. Поезжай в САЭ, он, наверное, где-то во дворе, играет с фрисби. Или спроси кого-нибудь, где он. О! — снова переходит на театрально громкий и скорбный голос Фиг. — Мне тоже трудно поверить. Такое иногда случается, когда этого меньше всего ждешь.

— Ты как-то странно разговариваешь, — замечает Анна. — Тебе угрожает какая-то опасность?

— Я притворяюсь, что умерла бабушка, — шепчет Фиг. — Ты можешь прямо сейчас поехать?

— Ты имеешь в виду бабушку, которая умерла четыре года назад?

— Анна, ты слушала, что я тебе только что говорила? Подыгрывай. Ты записала, как проехать? — Фиг повторяет указания, и на этот раз Анна действительно их записывает, хотя Фиг говорит очень быстро, да еще этим своим странным голосом. — Ты же была на мысе?

— На мысе Код?

— Нет, на мысе Доброй Надежды! Господи, Анна, конечно же, на мысе Код.

— Извини, — сконфуженно произносит Анна. — Нет, не была. А Генри знает, как туда добраться?

— Анна, прошу тебя, не расстраивайся, — снова меняет голос Фиг. — Просто пришло ее время.

— Ты меня пугаешь.

Опять понижая голос, Фиг говорит:

— Все объясню в машине. — Чуть помедлив, она громко добавляет: — Только будь осторожнее на дороге, хорошо? Пока, Эн.

— Дай мне номер Генри! — запоздало кричит Анна, но Фиг уже положила трубку.

Пересаживаясь с одной электрички на другую, чтобы с Девис-сквер добраться до Бостонского университета, Анна начинает думать, что, наверное, ей нужно было взять такси. Может быть, нельзя терять ни минуты! Может быть, Фиг в опасности! САЭ (Сигма Альфа Эпсилон) оказывается невысоким кирпичным домом с полукруглой террасой и полукруглой же крышей, поддерживаемой тонкими ионическими колоннами. На крыше в шезлонгах сидят двое парней, один из них без рубашки. Кресла занимают почти все пространство за черными коваными перилами. Прикрыв ладонью глаза, Анна щурится на солнце и смотрит в их сторону.

— Прошу прощения, — говорит она. — Я ищу Генри.

Тут до нее доходит, что она не знает фамилии Генри. Она видела его всего лишь раз, несколько месяцев назад, когда приезжала к Фиг в гости в общежитие. Он на два года старше Фиг и Анны, красив (это естественно) и вежлив (в отличие от предыдущих парней Фиг он поинтересовался делами самой Анны).

— Сначала скажи, что он натворил, а потом мы скажем, где он, — заявляет один из парней. — У нас такое правило.

Помедлив, Анна сообщает:

— Я двоюродная сестра его девушки, Фиг.

— Двоюродная сестра Фиг, — повторяет парень без рубашки, и они начинают смеяться.

Анна собралась было сказать, что у нее срочное дело, но она не знает, так ли это на самом деле, и, кроме того, ей не хочется так резко менять тон общения. Ребята ведут себя дружелюбно, и она сама виновата, что не дала им сразу понять, что у нее спешное дело.

Пытаясь казаться веселой, Анна говорит:

— Извините, но я действительно тороплюсь. Я слышала, что он, возможно, играет с фрисби?

Парень без рубашки поднимается, переклоняется через перила и указывает внутрь дома.

— Он смотрит игру по телевизору.

— Спасибо.

Анна взбегает по лестнице к входной двери. Дверь, выкрашенная красной краской, приоткрыта, ее подпирает желтая пластиковая корзина для мусора. Когда Анна толкает тяжелую деревянную створку, кто-то из двух парней кричит ей вдогонку:

— Пока, двоюродная сестра Фиг!

Анна довольна: значит, ребята не посчитали, что она начисто лишена чувства юмора.

Внутри дома темнее, чем на улице. Анна останавливается на пороге и рассматривает затылки примерно семерых парней, сидящих перед огромным телевизором (один из них повернул голову, когда она вошла, но тут же снова уставился на экран). Молодые люди расположились кто где: на креслах, диванах, стульях. Анна почти уверена, что тот, кто ей нужен, Генри, сидит прямо перед ней в нескольких футах. Двинувшись к нему, она обходит диван.

— Генри? — обращается Анна к парню (это точно он) и, когда он поворачивается, прикладывает руку чуть ниже шеи. — Я Анна, — говорит она. — Ты помнишь меня? Мы уже встречались раньше… У Фиг…

Анна могла ждать любой реакции (хотя бы внимания, что ли), но только не той, которая последовала.

— Привет, — говорит парень и недоуменно смотрит на нее.

— Можно с тобой поговорить? — Анна делает знак рукой в направлении коридора.

Выйдя из гостиной в коридор, Генри останавливается и скрещивает на груди руки. Но в его взгляде нет недовольства. Он примерно шести футов росту, на нем белая футболка с короткими рукавами, голубые спортивные шорты и резиновые шлепанцы. У него темно-русые, почти черные волосы и темно-карие, под стать волосам, глаза. Он очень красив — именно так в представлении девяти-десятилетних девочек должен выглядеть настоящий мужчина. Вот таким, думает Анна, будет и ее парень, ее суженый. У нее даже немного перехватило дыхание. Она его почти не знает (может быть, в действительности он не так уж и хорош), но все равно несправедливо, что лишь некоторым девушкам достаются настоящие красавцы.

Анна собирается с мыслями.

— Фиг попросила, чтобы мы забрали ее. Она с профессором.

— То есть?

Анна считала, что Генри все знает и сможет объяснить ей ситуацию, но то, что он повел себя точно так же, как и сама Анна, одновременно и расстраивает, и вызывает любопытство.

— Фиг позвонила мне… — Анна смотрит на часы. — Около часа назад. Она хочет, чтобы мы поехали и забрали ее. Она сейчас в Гуаннисе.

— Она с Марком Харрисом?

— Это ее профессор?

— Ее профессор… Да уж.

— А что, он не профессор?

Генри несколько секунд внимательно изучает Анну.

— Знаешь, мы с Фиг уже расстались, — наконец говорит он. — Я подозреваю, что она тебе этого не сказала.

Вот как… И что теперь делать? Ехать обратно в Тафтс? Надо полагать, никто не ждет, что Анна возьмет напрокат машину и сама поедет за Фиг. Вполне вероятно, что ее миссия неожиданно подошла к концу. Впрочем, по лицу Генри нельзя сказать, что ему все это абсолютно безразлично. Парень не сказал «нет» — пожалуй, он хочет почувствовать, что его упрашивают.

— Я не думаю, что Фиг действительно угрожает опасность, — после паузы продолжает Анна. Ей почти противно ощущать себя передаточным звеном, на которое к тому же возложена миссия гасить конфликты (Мои дорогие эгоистичная двоюродная сестренка и слабохарактерный якобы парень, позвольте привести вашу ситуацию к тому результату, которого вы оба хотите, и сделать все, чтобы вы не почувствовали неудобства). — Но… — добавляет Анна, — она была сама не своя.

— До Гуанниса миль семьдесят, — задумчиво произносит Генри.

Анна молча выдерживает его взгляд. Неизвестно, насколько это может помочь убедить Генри или, наоборот, выставить саму Анну в неприглядном свете, но у нее это получается на удивление хорошо.

Наконец Генри вздыхает и отводит в сторону глаза.

— Ты знаешь, куда ехать?

Анна кивает.

— Ключи от машины у меня наверху, — говорит Генри. — Жди меня во дворе.

Жаль, что у нее нет с собой солнцезащитных очков, но все равно приятно нестись в машине по шоссе в такой прекрасный вечер, когда на дворе поздний апрель. Ей радостно просто куда-то ехать. Последний раз Анна каталась на машине больше месяца назад, когда ездила домой на весенние каникулы. Она была готова к тому, что Генри включит какую-нибудь ужасную музыку, которую так любят парни (хэви-металл или каких-нибудь бездушных белых рэперов), но он поставил компакт-диск с Брюсом Спрингстином. Вполне вероятно, что сейчас самый счастливый момент в жизни Анны.

У Генри солнцезащитные очки есть, они держатся на выцветшем от солнца фиолетовом спортивном ремешке вокруг головы. Анна держит в руках атлас, раскрытый на карте Массачусетса. Разворот атласа тоже выцвел.

— Будешь говорить, куда ехать, — сказал Генри, когда они садились в машину, и Анна, увидев, как далеко от них находится Гуаннис, почувствовала, что у нее от удовольствия засосало под ложечкой.

Поначалу они не разговаривают, только Анна один раз спросила: «Чтобы выехать на Третью, нужно ехать по Девяносто третьей?», на что Генри лишь покачал головой. Прошло минут тридцать, пока он наконец сделал музыку тише.

— Неужели она просто так позвонила тебе и попросила забрать ее? — спрашивает он.

— Ну да, — отвечает Анна.

— Ты — хорошая двоюродная сестра, Анна.

— Фиг умеет убеждать.

— Можно и так сказать, — соглашается Генри.

Анна не обращает его внимания на тот факт, что и он сейчас едет с ней в машине.

Какое-то время они молчат («I got laid off down at the lumberyard», — поет Брюс Спрингстин), потом Анна говорит:

— Мне кажется, в детстве я на нее тратила еще больше нервов. Особенно в начале средней школы, потому что тогда ее приглашали на вечеринки и старшеклассники, и малолетки. Мне приходилось постоянно выслушивать, как люди обсуждали, что она учудила в очередной раз. Однажды рассказали, что на парковке, где оставляли машины болельщики, приехавшие на баскетбол, она стрелялась драже. Я тогда подумала: «Что? Это делала Фиг? Моя двоюродная сестра Фиг? Не может быть!»

Тот факт, что Генри слегка раздражен, и то, что он — парень Фиг (несмотря на их разрыв, Генри все равно продолжает быть парнем Фиг и, значит, не представляет интереса для Анны), дает Анне возможность расслабиться. Она много говорит, что для нее совсем нехарактерно. Нет, она не хочет понравиться ему или произвести впечатление, у нее просто очень спокойно на душе.

— Конечно, я не хочу сказать, что мне самой хотелось ходить на вечеринки старшеклассников или малолеток, — продолжает она. — Наверное, мне больше хотелось, чтобы и меня на них приглашали, чем на самом деле ходить туда. Я такая дура.

— Или просто стрельба драже — это не то, что тебе нужно, — замечает Генри.

— Да я никогда и не пробовала.

Ей вдруг стало интересно, как он воспримет ее слова. Как откровенное признание? Если так, то это будет смешно! Учитывая, что Анна еще ни разу не целовалась, то стрельба драже — самое незначительное из того, чего ей пока не удалось попробовать.

— Главное, что я хочу сказать про Фиг, — она очень импульсивный человек, — говорит Анна. — Приходится либо ценить ее хорошие качества, либо не принимать близко к сердцу, когда она отрывается на тебя.

— Какие именно хорошие качества ты имеешь в виду?

Анна бросает на него внимательный взгляд.

— Это ты с ней жил, — серьезно произносит она. — Ты должен ее хорошо знать.

— Верно, но мне интересно, о каких конкретно качествах ты говоришь.

— Начни первый.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал, чем мне нравится Фиг?

— Ты же просишь меня об этом.

— Да, но разница в том, что мы с ней недавно расстались, а ты — нет. — Генри пожимает плечами. — Ну ладно, я расскажу.

Он перестраивается в левый ряд, обгоняет «вольво» и возвращается в правый. Видно, что он хороший водитель, который уверенно чувствует себя на дороге.

— Во-первых, она очень красива.

«Ну, началось», — думает Анна.

Генри смотрит на нее.

— Надеюсь, я сейчас никого не обидел? Я ведь могу красивую девушку назвать красивой?

— Конечно, — отвечает Анна. Пожалуй, единственное, что может быть скучнее разговоров о красоте Фиг, это разговоры о том, имеет ли Генри право обсуждать ее.

— Дело не только в красоте, — добавляет Генри. — Но я солгу, если буду утверждать, что это не имеет значения. Кроме того, она — необъезженная лошадка.

Анна подозревает, что это эвфемизм к выражению «хороша в постели».

— Никогда не знаешь, чего от нее ждать, — продолжает Генри. — У Фиг сумасшедшее количество энергии, и она готова участвовать в чем угодно. Если ты в три часа утра разбудишь ее и скажешь: «Пойдем купаться голышом», она ответит: «Конечно, с удовольствием!»

«Понятно, — думает Анна. — Мысль я уловила».

После паузы Генри вдруг признался:

— Насколько я ее знаю, она, вероятно, считает меня старомодным.

— Да, но Фиг нравятся старомодные мужчины.

— Ты думаешь?

— Ей нужна аудитория. Она хочет отличаться от всех окружающих. — Анна до сих пор никогда не задумывалась на эту тему, но сейчас ей кажется, что она действительно так считает. — Когда мы учились в шестом классе, в нашей баскетбольной команде была девочка, которую звали Аманда. Она постоянно вытворяла всякие глупости: то «Янки Дудл» под мышками сыграет, то начнет кувыркаться, когда тренер пытался нам что-то объяснить. Но он не злился, она ему почему-то нравилась. Однажды, когда наша команда ехала в микроавтобусе, Аманда уселась на переднее сиденье, выбрала радиостанцию и с умным видом заявила тренеру: «Следите за дорогой, тренер Халворсен». В общем, можно сказать, что Аманда — это Фиг, возведенная в квадрат. Фиг ее ненавидела.

— Подожди, подожди, — говорит Генри. — Эта девочка действительно могла сыграть под мышками «Янки Дудл»?

— Да, этим она больше всего любила удивлять окружающих.

— Неудивительно, что Фиг считала ее серьезной конкуренткой.

Анна улыбается.

— Наверное, ты прав, это действительно необычно, но тогда я не придавала этому значения, — признается она. — Аманда задирала рубашку, совала себе под мышку ладонь, как будто собиралась изобразить цыпленка, и подмышка начинала издавать звуки.

— Ничего себе! А я-то считал себя крутым, потому что мог вывернуть веки наизнанку.

— У нас такое тоже делали, — говорит Анна. — Когда мальчишки, которые ездили с нами на автобусе, выворачивали веки, все девчонки начинали визжать.

— А что ты умела делать в школе? Только не говори, что ничего.

То, что сейчас вспомнилось Анне, вообще-то симпатичным парням обычно не рассказывают, но опять-таки, это же парень Фиг, с которым она не собирается заводить шуры-муры.

— Один раз в четвертом классе, — начала Анна, — прямо на уроке социологии я чихнула и пукнула одновременно.

Генри хохочет.

— Но я, разумеется, не призналась. Я сидела в глубине класса, а все вокруг услышали и начали оглядываться, кричать: «Кто это?», а я им говорю: «Ведь ясно, что это не я, я же как раз чихала!»

— Очень умно с твоей стороны.

— Все, наверное, в конце концов решили, что это сделала Шейла Валивал. На нее всегда все сваливали, если в нашем классе происходило что-то неприличное или нехорошее. Когда мы были в пятом классе, у нее первой начались месячные. Такой дурдом тогда был! Шейла запиралась в кабинке в туалете, а остальные девочки суетились вокруг, переживая за нее. Но Фиг взяла дело под свой контроль. Она стала режиссером и продюсером месячных Шейлы.

— Надо же, какая забота о ближнем!

— Наверное, все девочки в этом участвовали. Мне кажется, каждая из нас просто была рада, что не оказалась первой, с кем это произошло, хотя сейчас я догадываюсь, что у некоторых моих одноклассниц месячные начались еще раньше, просто они никому об этом не говорили. Шейла же рассказала Фиг, а это все равно, что сделать публичное заявление.

— Когда у моей сестры — мы близнецы — начались месячные, — вспоминает Генри, — наш отец поздравил ее за столом, прямо во время обеда. Я с трудом доел. Нам было по тринадцать лет, но я выглядел и вел себя лет на девять, а Джулия — лет на двадцать пять.

— Я не знала, что у тебя есть сестра-близнец, — говорит Анна. — Мне всегда казалось, что здорово быть близнецами.

— Да вы с Фиг сами почти как близнецы. У вас ведь разница всего в пару месяцев, правильно?

— Она на три месяца старше, — уточняет Анна. — Но это совсем не то. Мы росли в разных домах, с разными родителями. К тому же, если у тебя есть брат или сестра-близнец, можно отлично…

— Ты хочешь сказать, чувствовать мысли друг друга на расстоянии? У нас с Джулией такого не бывает.

— Вообще-то, я имела в виду ночные посиделки. Я когда-то думала о том, что, если бы у меня был брат-близнец, он бы приглашал к себе друзей на ночь, а я могла бы безбоязненно подслушивать и узнавать, кто в какую девочку влюблен.

— А вот когда Джулия устраивала ночные посиделки, меня вообще выгоняли из дому. Один раз, когда я должен был заночевать у друга, он в последнюю минуту заболел и мне пришлось остаться у себя. Мама сразу же взяла меня в оборот: «Не мешай подругам Джулии. Не вздумай их разыгрывать». Я, признаться, и не собирался, и им там было намного веселее, чем мне. Но все равно мама заставила меня спать в их с отцом комнате в спальном мешке на полу рядом с кроватью. Всю ночь она то и дело поднималась с подушки, садилась и спрашивала: «Генри, ты там?»

— А где ты вырос? — интересуется Анна.

— В Нью-Гемпшире. «Жить свободным или умереть».

— А я выросла в пригороде Филадельфии. Э-э-э… так же, как и Фиг. Но я понятия не имею, какой у нашего штата девиз.

Не задумываясь ни на секунду, Генри цитирует:

— «Честь, свобода и независимость».

— Правда?

— Массачусетс: «Мечом завоюем мир, но мирно будем жить только свободными». Довольно мудрено, да?

— Ты это на ходу придумываешь?

— Нас по социологии заставляли учить, — объясняет Генри. — Кое-кто занялся делом и все выучил, а кое-кто профукал такую возможность.

Анна, улыбаясь, слегка хлопает его по плечу тыльной стороной ладони. Удар не сильный, скорее просто прикосновение, но она тут же вспоминает тот крайне неприятный эпизод, когда ее отец приказывал никогда не прикасаться к водителю во время езды.

— Извини, — поспешно произносит она.

— За что? — удивляется Генри.

Все еще думая об отце, Анна мысленно задается вопросом: возможна ли в принципе такая жизнь, когда за каждым углом тебя не ждут конфликты, когда время течет не с одной лишь целью — заполнить промежутки между твоими ошибками? Думать о такой жизни — все равно что представлять себе какую-нибудь тихую деревушку в горах Швейцарии. Вслух же она говорит:

— Извини, что сомневалась в тебе. А девиз Аляски знаешь?

— «На север в будущее».

— Миссури?

— «Благоденствие народа превыше всего». Некоторые из них — это перевод с латинского.

— Мэриленд?

— «Поступки, достойные мужчин, слова, достойные женщин».

— Это не может быть девизом Мэриленда, — заявляет вдруг Анна.

— А что ж это такое, по-твоему?

— Что вообще означает выражение «Поступки, достойные мужчин, слова, достойные женщин»? Что такое мужской поступок или женские слова?

— Ну, мне кажется, мужской поступок — это нарубить дров, например. А женские слова… Может, «брасматик» или «салфетка»? Кстати, я правильно понял, что надо не сворачивать с Третьей, пока не доедем до моста Сагамор?

Анна поднимает упавший под ноги атлас.

— Похоже, после моста Третья переходит в Шестую и сливается с шоссе Мид-Кейп. До этого места еще десять миль.

Оба на какое-то время замолкают. Потом Анна спрашивает:

— Так почему ты считаешь себя старомодным?

— Я имел в виду по сравнению с Фиг. Просто я не так люблю вечеринки, как она. Если ты один, то часто ходишь в клубы, в гости, но когда у тебя с кем-то отношения, иногда хочется просто посидеть дома и отдохнуть. Однако твоя двоюродная сестра просто обожает веселиться. Она любит отрываться, верно?

— Но ведь вы расстались не из-за ее любви к веселью, так ведь?

— Мы с ней, в общем-то, движемся в разных направлениях. Через пару недель я заканчиваю университет и собираюсь работать консультантом, то есть настанет сумасшедшая жизнь. А то, что Фиг предстоит еще два года учиться… Так будет спокойнее, чем постоянно думать о том, что она выкинет в следующий раз.

Другими словами, Фиг изменяла ему. Наверное, он это имеет в виду.

— И ты правильно сказала, — продолжает Генри. — Цени Фиг за ее хорошее и не ожидай от нее слишком многого.

Неужели Анна действительно так сказала? Сейчас она уже вряд ли это вспомнит.

— Марк Харрис, кстати, не настоящий профессор, — добавляет Генри. — Он всего-навсего ассистент преподавателя, учится на выпускном курсе и изучает то ли Чосера, то ли кого-то еще. Очень чуткий молодой человек. Он увивался за Фиг с осени.

— Он работает у нее на факультете?

— Нет, в этом семестре нет. Этот парень — настоящий донжуан. Серьезно, я не удивлюсь, если он носит бархатную накидку.

Анна начинает улыбаться, но Генри с серьезным видом продолжает:

— Откуда у ассистента преподавателя дом на мысе Код? Наверное, это дом его родителей. — Он качает головой. — Должен признаться, какая-то часть меня горит желанием развернуть машину и поехать обратно.

Сначала Анна ничего не говорит. Звонок Фиг застал ее врасплох, и ситуация начала развиваться сама по себе. Хотя неизвестно, что у нее там на самом деле произошло. Анна вспоминает, как когда-то давно — они с Фиг были совсем маленькими — двоюродная сестра частенько прибегала к ней в гости, и они вместе рисовали или пекли печенье. Но потом, без предупреждения, Фиг собиралась и исчезала. Это происходило как раз в тот момент, когда Анне начинало казаться, что им очень весело, лучше и быть не может. Фиг иногда уходила даже посреди ночи, и отец Анны, который считал Фиг испорченным ребенком, в конце концов запретил ей оставаться у них на ночь.

Вряд ли Фиг сейчас действительно угрожает какая-либо опасность. Скорее всего, ей просто надоел этот «псевдопрофессор», которого Анна из-за бархатной накидки теперь представляла себе в образе сэра Уолтера Ралея. Но если Анна и Генри сейчас повернут, их совместная поездка скоро закончится и, возможно, они никогда уже не встретятся вновь. Причина, по которой она на самом деле хочет продолжать путь, не имеет к Фиг практически никакого отношения.

— По-моему, нам нельзя поворачивать, — говорит Анна. — Мне кажется, лучше все-таки ехать. Хочешь, расскажу интересную историю?

— Если ты пытаешься меня отвлечь, это можно делать не так откровенно.

— Нет, я правда хочу тебе это рассказать. Пару дней назад… — Эту историю Анна планировала вчера рассказать доктор Льюин, но тогда ей не хватило времени. — Я сидела на лекции по политологии, и мне в голову пришла одна мысль: «За первого, кто сейчас войдет в аудиторию, я выйду замуж». Просто возникла такая идея. Я сидела впереди, поэтому мне хорошо было видно дверь. Она то и дело приоткрывалась, но тут же захлопывалась, никто не входил. Как ты думаешь, это означает, что мне суждено остаться одной на всю жизнь?

— Ну, потом-то наверняка кто-то вошел?

— Да, но никто не вошел, пока я ждала.

— Ты это сейчас серьезно говоришь?

— В общем-то, не то чтобы я действительно собиралась сделать это, но совпадение получилось довольно странным.

— Анна, ты сумасшедшая. Ничего более нелепого я еще не слышал. А если бы следующей в дверь вошла девушка, ты бы решила выйти замуж за нее?

— Нет, я, наверное, все-таки думала о «следующем парне».

— Но рано или поздно кто-то из парней все-таки вошел в эту дверь, не так ли?

— Наверное, да, хотя…

— Если ты не хочешь выходить замуж, это одно дело, но придумывать себе какую-то игру и полагаться на ее результат, чтобы устраивать свою жизнь!..

— А ты что, никогда так не делал? Не думал, например: «Если проснусь ровно в семь, то получу по контрольной пятерку»?

— «Найти монетку — это к счастью».

— Это твои личные суеверия, — говорит Анна. — Ты их сам выдумываешь, но считаешь, что они действительно работают. Часто ты даже и не помнишь, как или когда их придумал.

— «Если мне в левое ухо влетит снежинка, я выиграю в лотерею».

— Да ладно, забудь. — Чтобы подыграть ему, Анна притворяется, будто обиделась.

— «Если я проеду мимо жирафа на тротуаре, у меня вырастет третий сосок», — продолжает Генри.

— Очень смешно!

— Если я чихну и пукну одновременно…

— Никогда в жизни больше не буду тебе ничего рассказывать!

— Ты что? — улыбается Генри. — Обиделась?

Средним и большим пальцами правой руки он прикасается к щеке Анны. Это приятно. Во-первых, потому что он дотрагивается до нее, хотя никаких причин для этого как будто и нет; во-вторых, теперь они в расчете за то, что она до этого хлопнула его по руке. В процессе узнавания друг друга Анна была как бы на шаг впереди, но теперь он ее догнал. Немного помедлив, Генри говорит:

— Могу поспорить, что ты еще и в любовь с первого взгляда веришь.

Сердце Анны дрогнуло, по телу прокатилась приятная теплая волна. Неужели он действительно флиртует с ней? Но голос ее звучит на удивление спокойно, когда она отвечает:

— А что? Ты не веришь?

— Я верю в то, что с первого взгляда человек может показаться привлекательным, — отвечает Генри. Его голос, как обычно, звучит серьезно. — Потом, когда люди узнают друг друга лучше, можно и полюбить. Пожалуй, я верю, что при первом взгляде в теле происходят какие-то процессы, влияющие на дальнейший ход событий.

Как же лучше ответить? Если она сейчас скажет что-нибудь слишком банальное или, наоборот, слишком неординарное, они вместе посмеются и на этом все закончится. Но если же она подберет правильные слова, он, возможно, влюбится в нее. (Нет, конечно нет, он не влюбится! Он же бывший приятель Фиг! А парень, который уже встречался с Фиг… Кроме того, вряд ли он флиртовал с Анной, потому что, если ты с парнем обсуждаешь романтические темы, это автоматически означает, что к вам они не относятся.)

— Не знаю, что и сказать, — задумчиво произносит Анна.

Генри качает годовой:

— Плохая отмазка. Попробуй еще раз, — настаивает он.

— Тогда я скажу, что не верю в любовь с первого взгляда. Это тебя разочарует?

— А как же тот парень, который должен был войти в дверь аудитории?

— Мы же влюбились бы друг в друга не в первый день. Это было бы просто предварительное знакомство. Может, мы даже и не заговорили бы на той лекции или аж до конца года, но в следующем году мы бы обязательно снова встретились на какой-нибудь другой лекции, вот тогда бы и познакомились.

— Да, план составлен довольно тщательно.

— Да нет, на самом деле я ничего не продумывала заранее. Я просто говорю об этом, потому что ты спрашиваешь.

— Любопытно, — констатирует Генри. — Фиг — сумасшедшая, и ты тоже сумасшедшая, но совсем по-другому.

— А ты сумасшедший?

— Я уже говорил: я — типичный американский зануда. В старшей школе я играл в бейсбол. У нас была собака, золотистый ретривер. Мои родители до сих пор живут вместе.

— А теперь ты собираешься стать консультантом. Неплохая работенка для зануды.

— Да уж, — отвечает Генри, но Анна заметила, что он улыбнулся при этом.

— Ты только что назвал меня сумасшедшей.

— Наверное, лучше было бы сказать «странная». Ты, по сравнению с Фиг, прагматичнее, что ли, — объясняет он.

— Вообще-то… Во-первых, мне не кажется, что я не сумасшедшая. А во-вторых, я думаю, что парням нравится, когда девушка немного сумасшедшая. Я постоянно вижу, как парни встречаются с капризными и ветреными девицами.

— А как насчет тех девушек, которые встречаются с придурками?

— Это не одно и то же. Я имею в виду девушек, которые каждую секунду жалуются, пускают слезу, устраивают сцены. Если бы я оказалась на месте парня такой девушки, я бы не выдержала и пяти минут. Но парни остаются с ними, и это лишь свидетельствует о том, что им нравятся постоянные капризы избранниц.

— Знаешь, со стороны нельзя понять, что люди находят друг в друге.

Из того, с какой серьезностью звучит голос Генри, Анна делает вывод, что у него было несколько романов с девушками. Он говорит взвешенно, в отличие от Анны основывая свои выводы на личном опыте.

— То, что видят окружающие, — это лишь надводная часть айсберга, — рассуждает он. — Плюс мы стараемся вести себя так, как от нас ожидают, не правда ли? Если твоя девушка ведет себя слишком уж вызывающе, естественно, ты постараешься дать ей понять, что тебе это не нравится, даже если ее поведение не поддается логическому объяснению. Это то же самое, что и скрипучее колесо в телеге, которое приходится смазывать.

— Другими словами, если хочешь встречаться с парнем, надо вести себя как можно развязнее.

— Лучше сказать, у тебя появится больше шансов, если ты время от времени будешь надевать блузку с глубоким вырезом.

— Значит, ты со мной не согласен?

— Нет, конечно, бывает и так, как ты говоришь, но нельзя же обобщать.

Анна умолкает. Ее несерьезное настроение улетучивается. Она явно отталкивает от себя Генри своей теорией о том, что девушкам нельзя потворствовать. Он старается быть вежливым, но не заинтересован в дальнейшем развитии отношений. Кроме того, начинающая увеличиваться дистанция между ними приносит даже какое-то облегчение. Слишком уж она возбуждена мыслями о надеждах, которым все равно никогда не сбыться.

Несколько минут они молчат.

— Как ты там? — наконец спрашивает Генри.

— Все в порядке.

Стекло со стороны Анны опущено, и она чувствует, что воздух за окном тоже начинает меняться: дело идет к вечеру. Когда они переезжают через мост Сагамор, Анна решает: хватит делать вид, будто ей тридцать один год, Генри тридцать три, а на заднем сиденье сидят их дети (одному шесть лет, другому четыре); хватит изображать из себя семейную пару, которая едет за город к морю. Это обычное свидание двух студентов, со всеми обычными в таких случаях ритуалами, манерой поведения и намеками, которыми приходится изъясняться. Но как же все это далеко от того, чего на самом деле хочется Анне! Она чувствовала бы себя намного лучше, если бы оказалась лет на десять старше, чтобы не нужно было стараться выглядеть веселой и сексуальной. Все, о чем она мечтает, — это чтобы рядом с ней находился человек, с которым можно было бы зайти в магазин и купить еды в дорогу, а затем ехать с ним в одной машине — вот как сейчас, с той лишь разницей, что она была бы не актрисой второго плана, а играла бы главную женскую роль. Они с Генри ехали бы куда-то не ради Фиг, а ради нее.

Мыс оказался вовсе не таким, каким представляла его Анна. Она думала, что здесь все будет блестеть чистотой и удивлять роскошью, но на самом деле вдоль дороги тянутся бесконечные ряды серых невысоких зданий. Анна и Генри подъезжают к Гуаннису, и уже через несколько минут их машина вливается в поток городских автомобилей. Разговор сошел на нет минут двадцать назад, и голос Генри звучит даже как-то неожиданно:

— Видишь там мексиканскую закусочную? Ты как, хочешь есть?

— Наверное, да, — отвечает Анна. — Хочу.

Внутри это заведение чем-то напоминает ресторан быстрого питания, хотя вряд ли оно относится к какой-то крупной сети. Анна и Генри заказывают себе буритто (Анна берет без гуакамолы и сметаны — ей хочется побыть дамой с изысканными манерами) и выходят с ними во двор, где рядом с дорогой стоят летние складные столики. Генри усаживается на стол, и Анне приходится последовать его примеру. Они сидят лицом к шоссе — это почти то же самое, что смотреть телевизор; неспешный разговор незаметно снимает напряжение.

Анна уже почти доела свой буритто, когда Генри сказал:

— Знаешь, ты права насчет того, что парни любят девушек, которые не скрывают своей сексуальности. Я, в общем, с тобой согласен. Но мне кажется, что ты недооцениваешь, насколько парню важно чувствовать, что он нужен, что его хотят. Это звучит глупо, но если девушка надеется на тебя и ты добиваешься того, что она хочет, то ты чувствуешь себя настоящим супергероем.

Почему именно от этих слов у Анны на душе вдруг становится так тоскливо?

— Конечно, перспектива прожить всю жизнь с женщиной, которая не в состоянии сама о себе позаботиться, не радует, — продолжает развивать мысль Генри. — Но сначала… Не знаю. В этом есть свои минусы, но плюсы такие, что очуметь можно.

Анна продолжает молча наблюдать за машинами. Сейчас этот парень почти вызывает у нее отвращение.

Генри снова начинает говорить, однако немного медленнее, как бы взвешивая каждое слово.

— Я знаю, что до сегодняшней встречи я видел тебя всего один раз, но мне кажется, что ты приспособлена к этой жизни, тебя не нужно спасать.

Возможно, самое грустное в его словах то, что он лишь отчасти прав: дело не в том, что ее не нужно спасать, а в том, что это никому не под силу. Она всегда подозревала, что ее спасение зависит только от нее самой. А может, причина совсем в другом: просто раньше казалось, что если она это осознает, то жить станет проще, а вышло наоборот — все только усложнилось.

— Ты же понимаешь, что для тебя это хорошо? — спрашивает Генри и, подумав, добавляет: — Не нужно думать, что ты никогда не выйдешь замуж только потому, что ты не похожа на девушек, о которых мечтают парни.

Анна не может найти в себе силы посмотреть на него, даже просто ответить. Его слова сбили ее с толку. Непонятно, то ли он сказал все это из жалости, то ли выдал как комплимент, чтобы расположить ее к себе. А может, он ее успокаивает или ему хочется раскрыть перед ней душу? И как ей надо реагировать на заявление Генри: немного обидеться на неожиданную с его стороны фамильярность или показать легкое смущение, вызванное приятной похвалой в ее адрес? Мысленно она умоляет: «Пожалуйста, скажи что-нибудь еще. Сделай еще один шажочек, дай понять, что это все-таки не жалость!» Анна украдкой смотрит на него, и их глаза встречаются. В эту минуту Генри серьезен. Если бы он говорил из жалости, то, наверное, должен был бы сейчас ободряюще улыбаться. Она вновь переводит взгляд на дорогу и тихо произносит:

— Да, наверное.

А вдруг он сейчас поцелует ее или возьмет за руку? Может, он ждет, чтобы она снова на него посмотрела? Но Анна не поворачивает голову. Не то чтобы не хочет, скорее тянет время. По крайней мере, так ей хочется думать до той минуты, когда он вдруг встает, комкает пакет от буритто и швыряет его в металлическую корзину для мусора. В ту же секунду она понимает, насколько глупо было думать, что Генри ее поцелует.

Продолжая свой путь, они несколько раз ошибаются и сворачивают не на ту улицу. Анна предлагает вернуться на главную дорогу и спросить у кого-нибудь из местных, как им проехать к тому месту, где их ждет Фиг. Но тут Генри замечает нужную им улицу. Она называется Кленовая, а не Клинковая, как записала Анна, хотя ее ошибку оправдывает то, что название Клинковая больше подходит к Уолтеру Ралею.

— По крайней мере, улицу мы нашли, — удовлетворенно произносит Анна. — Значит, найдем и дом.

Она чувствует, что Генри расстроился из-за того, что заблудился. Но его плохое настроение даже в какой-то степени радует Анну, потому что так ей привычнее.

— Спорим, что Фиг сейчас сидит где-нибудь на пляже и попивает коктейль, а тот придурок читает ей стихи? — говорит Генри, медленно проезжая мимо домов и всматриваясь в номера на стенах.

Анна вздыхает, когда он наконец въезжает в арку, за которой они видят небольшой домик с черепичной крышей и голубыми стенами; вздыхает, оттого что подходит к концу их поездка.

Неожиданно для себя Анна весело спрашивает:

— Как думаешь, они сейчас стреляются драже?

И в эту секунду из дома выбегает Фиг. Она бежит со всех ног. На ней джинсы и черный хлопковый свитер с вырезом мысом, на правом плече болтается большая белая холщовая сумка с розовой вышивкой (не та ли это сумка, думает Анна, которую ее мать несколько лет назад подарила Фиг на Рождество? Она удивлена, что Фиг действительно ею пользуется). Длинные темные и прямые волосы Фиг развеваются за ней, когда она через двор подбегает к машине, открывает заднюю дверь, швыряет на сиденье сумку, забирается в салон, захлопывает дверь и кричит:

— Поехали! Заводи машину, Генри, заводи!

Только сейчас Анна, сидящая на переднем сиденье, поворачивается и замечает, что у Фиг разбита губа. На нижней губе с левой стороны разошлась кожа, и из раны течет яркая кровь, вокруг — пятно уже успевшей высохнуть крови. В углу рта и на щеке видно еще одно покраснение, на фоне которого выделяются несколько пятнышек, напоминающих крохотные родинки еще более темного красного оттенка. Машина до сих пор стоит на месте, потому что Генри тоже повернулся и смотрит на Фиг. Она не плачет, и на ее лице не видно следов от слез. Анна не сказала бы, что она очень напугана. Сейчас в ее глазах одно сплошное нетерпение.

— Что, черт возьми, происходит? — восклицает Генри.

— Только не вздумай туда идти, — предупреждает его Фиг. — Езжай или дай мне ключи, и я сама поведу машину.

— Этот мудак тебя ударил? — испуганно и одновременно недоверчиво спрашивает Генри.

— Может, поедем наконец? — раздраженно говорит Фиг. Всплеснув руками, она с презрением бросает: — Я упала.

Анна не может понять, к чему отнести ее жест, — к тому, что они за нее волнуются, или к тому, что ей приходится врать, будто рассеченная губа — следствие несчастного случая.

— Фиг, что с тобой? — спрашивает Анна. — Может, тебя в больницу отвезти?

Фиг закатывает глаза. (Интересно, у Генри тоже сложилось такое впечатление, что они — родители, а Фиг — их дочь, причем не шестилетняя девочка с косичками, а агрессивный подросток?)

— Самим вам надо в больницу, — огрызается Фиг. — Десятый раз повторяю, поехали отсюда.

Наконец Генри поворачивается к рулю, но Анна замечает, что он продолжает внимательно смотреть на Фиг в зеркало заднего вида. Когда он сдает назад, выезжая на дорогу, Анна успокаивается: теперь уже понятно, что Марк Харрис не выйдет, а Генри не попытается войти в дом.

— Ах да, — раздается с заднего сиденья, — спасибо, что заехали за мной.

Голос Фиг звучит вполне нормально. Если бы Анна не видела ран на ее лице, она бы подумала, что ее двоюродная сестра просто разговаривает с набитым ртом.

— Фиг, почему ты ничего не сказала мне? — спрашивает Анна. — Я ведь даже не догадывалась.

Генри качает головой.

— Этот парень просто псих.

— Знаете что? — распаляется Фиг. — Марк сейчас выглядит намного хуже, чем я, уж вы мне поверьте.

Генри бросает на нее быстрый взгляд через плечо.

— И ты этим гордишься?

В голосе Фиг действительно проскальзывают нотки злорадства.

— Если ты вдруг решил, что тебе надо вступиться за мою честь, то не стоит, — насмешливо произносит она. — Я сама могу за себя постоять.

— Не сомневаюсь, — бросает Генри.

— Знаешь еще что, Генри? — добавляет Фиг. — Иногда мне хочется послать тебя подальше.

В наступившей тишине до Анны вдруг доходит, что диск с песнями Брюса Спрингстина играет все время с тех пор, как они с Генри выехали из Бостона. Альбом, наверное, уже раз десять прокрутился от начала до конца. Через несколько минут, когда они ехали по главной улице, Генри делает поворот направо и подъезжает к автозаправке.

— О, это хорошая идея, — говорит Анна. — Фиг, давай мы тебе пластырь наклеим.

Позже, вспоминая именно эти слова, Анна будет думать, какая же она дура. Частично причина кроется в том, что она понимает ситуацию буквально. Фиг и Генри ругаются, и это, как считает Анна, означает, что они раздражены. Она действительно думает, что если они все вместе выпьют воды, успокоятся, то поездка обратно в Бостон станет намного приятнее. Генри подвезет Фиг до общежития, Анна выйдет из машины, обнимет ее на прощание, потом снова сядет на переднее сиденье, и они с Генри поедут ужинать. Пройдет какое-то время, он попросит ее руки, и они станут жить вместе. Да-а-а, наверное, она самая наивная двадцатилетняя девушка в мире!

Выключив зажигание, Генри обращается к Фиг:

— Я хочу с тобой поговорить.

— А я пока машину заправлю, — говорит Анна.

Фиг и Генри отходят в сторону, а она вставляет сопло шланга в бензобак. Сейчас приятная ночь, дует прохладный весенний ветерок, небо над горизонтом начинает багроветь. Скорее всего, профессор на самом деле сволочь, но Фиг, кажется, более-менее в норме. Поэтому, может быть, сегодня все-таки не такой уж плохой день? Просто отличный день!

Но Генри и Фиг не возвращаются что-то очень долго. Непонятно, куда они могли запропаститься, но их все нет и нет. Расплачиваясь за бензин, Анна не видит их и среди полок с чипсами и бутылками антифриза. Когда Генри въезжал на заправку, Анна немного иначе представляла себе ближайшие несколько минут: в женском туалете, стоя у раковины, она будет промокать влажным полотенцем рану на лице сестры (прямо как Флоренс Найтингейл), а Генри будет нервно прохаживаться в ожидании (Или накачивать шины? В общем, заниматься тем, чем обычно занимаются мужчины, пока женщины заняты.) Но в женском туалете никого не было. Никто не выходит и из мужского. Анна уже догадывается, в чем дело, но пока только подсознательно. Купив бутылку воды, она выходит на улицу.

— Фиг? — зовет она, но тут же понимает, что это выглядит смешно. Она идет за угол небольшого здания заправки и мгновенно понимает, что не стоило далеко ходить, чтобы найти их: Фиг замерла, прислонившись спиной к стене, а Генри опустился перед ней на колени и, обняв руками за талию, уткнулся лицом в ее голый живот. Она гладит его по голове. Они полностью одеты, только свитер Фиг задран (спасибо и на этом). То, что видит Анна, скорее удивляет (они все-таки обнимаются не так нежно, как если бы перед этим занимались бурным сексом), чем шокирует ее. Нельзя сказать, что в эту минуту она чувствует себя потрясенной. В будущем, когда у нее уже будет свой парень, она поймет, почему тогда между Генри и Фиг все закончилось именно так. Их недавний разрыв, рана Фиг, невыносимо прекрасный весенний вечер. Разве могли они в такой ситуации сохранить дистанцию? Кроме того, если у тебя есть пара (несмотря на то что вы в ссоре), воссоединение нельзя считать законченным и официально объявленным, пока вы не обнялись. Даже когда ты просто встречаешься с кем-то в ресторане, чтобы вместе поужинать, и вы не обнялись и не поцеловались, думает Анна, это говорит о том, что в твоих отношениях с этим человеком что-то не в порядке. Короче говоря, Генри и Фиг просто исполняют свои роли. Они не хотят обидеть ее. По крайней мере, это не является их целью.

Мысли беспорядочно роятся в голове Анны, пока Фиг не поворачивает голову в ее сторону и едва заметно, не раскрывая рта, улыбается. В ту же секунду Анна ретируется.

Сложив руки на груди, она прислоняется к машине и задумывается. В мозгу рождается план действий. Рано или поздно она обязательно поцелуется хотя бы с одним парнем, а еще лучше — с несколькими. Она будет целоваться с другими парнями, и когда-нибудь (понятно, что не сегодня и не в ближайшее время), когда Генри захочет ее поцеловать, она будет к этому готова, потому что у нее появится опыт. Он дал ей повод готовиться. Анна не чувствует грусти. Она вспоминает о Джареде с занятий по социологии, о своих переживаниях по поводу сиропа от кашля и думает, как все-таки мало она о нем знает. Ей даже неизвестно, гетеросексуал он или нет. Правда заключается в том, что рядом с ним она начинает волноваться (в лучшем случае это приятно, в худшем… это ведь всего лишь волнение). Но Анна не может представить себя и Джареда целующимися. Она почти уверена, что на самом деле она не питает никаких чувств к нему. Джаред — просто часть игры, которую она ведет. Он дает ей повод подумать и поговорить с кем-то (а именно с доктором Льюин), не считая родителей.

Но с Генри она может спать в одной кровати, есть утром овсяные хлопья или пить пиво в баре. То же и в обычной повседневной жизни: ходить с ним в магазин за новым зонтиком или дожидаться его в машине, пока он зашел на почту. Ей очень легко представить, как она знакомит его с матерью и сестрой. Нет, она сейчас не думает о каком-нибудь бурном романе, просто ей трудно вообразить себе ситуацию, в которой Генри не мог бы находиться рядом; нет ничего такого, чем она не могла бы поделиться с ним. Анне кажется, что никогда не наступит такое время, когда бы ей нечего было сказать ему. А если и наступит, то в этом тоже будет своя прелесть.

Когда Фиг и Генри возвращаются к машине, Анна замечает на их лицах особенное выражение, которое Генри пытается скрыть. Фиг же ведет себя так, как будто ничего не произошло. Однажды, когда им было по пятнадцать лет, Фиг прихватила с собой Анну и отправилась к какому-то парню, до дома которого надо было идти пешком четыре-пять миль. Затем она уединилась с ним на чердаке, оставив Анну ждать в кухне. Когда мать того парня пришла домой, Анна как раз ела грушу из миски на столе, и ей, помнится, было очень стыдно. Анна не возражает, когда Фиг занимает переднее место. Генри, стараясь быть внимательным, задает Анне всякие дурацкие вопросы, как будто до этого они не провели два часа вместе в машине. Когда у нее заканчиваются занятия? Какие у нее планы на лето?

Через несколько дней он пришлет письмо на ее электронный почтовый ящик:

«Привет, Анна. Надеюсь, у тебя все в порядке. Я нашел твой электронный адрес на сайте университета Тафтс. (Больше всего ей доставляет удовольствие думать, как он набирает ее имя в поисковой системе.) Суббота была сумасшедшей, да? Мы с Фиг проводим время вместе, и у нее все отлично. Я подумал, что ты, может быть, захочешь узнать, как она. Береги себя. Генри.

Р. S. Уверен, что я показался тебе страшным лицемером. Представляю, как бы ты поставила меня на место, если бы мы об этом поговорили».

Анна распечатает письмо и, выучив его наизусть (последнее предложение ей тоже очень нравится), иногда будет перечитывать его. Из-за того, что Анна не расстраивается по поводу воссоединения Фиг и Генри, доктор Льюин не пытается разубедить ее (и это для доктора Льюин немного странно), что Генри является символическим воплощением того типа парней, которые нравятся Анне и с которыми она хотела бы иметь отношения: Анна хочет иметь отношения только с Генри.

Но опять же: не сейчас, а позже, когда она будет готова. Именно поэтому, возвращаясь с мыса, Анна спокойно воспринимает то, что именно она оказалась в роли девушки, которую по дороге высаживают у общежития и обнимают на прощание. Когда Фиг вновь садится в машину, Анна наклоняется и машет рукой Генри, который не выходит и остается на водительском месте.

— Пока, Генри, — говорит она. — Надеюсь, еще встретимся.

Может быть, он почувствует в ее словах скрытый намек?

Задумавшись на секунду, он отвечает:

— Я тоже надеюсь.

Когда Анна провожает удаляющуюся машину взглядом, на улице уже совсем темно. Первый раз за многие годы Анна не завидует Фиг. И разбитая губа — лишь одна из причин. Просто Фиг как будто идет не той дорогой. Так относиться к Генри, как она!.. Он этого не допустит — карма не позволит. И Анна знает это наверняка. Пока задние огни машины еще различимы, Анна изо всех сил концентрируется, как будто от этого зависит, дойдет ли до Фиг ее мысленное послание: «Береги того, кого я люблю больше всех на свете. Ты за него в ответе».

 

3

Июль 1998

Когда в мае, перед началом летней стажировки, Анна приезжает домой, она встречается с отцом. Они заходят пообедать в ресторан рядом с его офисом (обед с отцом лучше, чем ужин, поскольку при дневном свете он не вызывает такого страха) и занимают места за одним из столиков, которые стоят прямо на тротуаре на улице. Анна заказывает равиоли со шпинатом, которые подали со сливочным соусом, а не с томатным; в меню, очевидно, это было оговорено, но она не обратила внимания. Несколько штук она съела, но больше не смогла; сейчас час дня, солнце сияет вовсю, и мысль о том, что придется съесть целую тарелку горячих, залитых сливками равиоли, отбивает всякий аппетит. Отец, доедая свой салат «Цезарь» с жареным цыпленком, спрашивает:

— Что, равиоли тебе не понравились?

— Да нет, все нормально, — говорит Анна. — Ты не хочешь? Я просто не голодна.

— Если с ними что-то не так, нужно вернуть блюдо.

— Все в порядке, у меня действительно нет настроения наедаться мучным.

Как только эти слова сорвались с ее уст, Анна тут же понимает, какой будет реакция отца. Главная примета — это его ноздри, по ним всегда можно судить безошибочно. Сейчас они расширяются, как у разъяренного быка.

— Не знал, что для этого нужно какое-то особенное настроение, — раздраженно произносит он. — Но я скажу тебе то, что знаю наверняка. Эти равиоли стоят шестнадцать долларов, и поэтому я уверен, что ты сейчас съешь их все до последнего.

В душе Анны одновременно возникают два равных по силе желания: рассмеяться и расплакаться.

— Мне двадцать один год, — говорит она. — Ты не можешь заставить меня доедать то, что я не хочу.

— Что ж, Анна, — отец старается, чтобы его голос звучал с интонацией, которая подразумевает: «Ты уже слишком взрослая, чтобы тебя баловать», но на самом деле все это означает: «В ближайшее время можешь ко мне не подходить». — Смотри, какая у нас с тобой проблема. Когда я вижу, как ты легко швыряешься деньгами, то начинаю задумываться, правильно ли я делаю, оплачивая твою квартиру этим летом и давая тебе возможность решать свои проблемы в рекламном агентстве? Может быть, моя помощь только разбаловала тебя?

Еще одна привычка отца Анны — идти на обострение конфликта. Любое несогласие воспринимается им как проявление неуважения к нему как к личности или как следствие неадекватности собеседника.

— Ты сам убедил меня идти на неоплачиваемую стажировку, — напоминает ему Анна. — Ты сказал, что для моего резюме это лучше, чем работа няней.

Какое-то время они молча сидят за столом, испепеляя друг друга взглядами. Мимо с подносом в руках проходит официантка в черных брюках, белой блузке на пуговицах и черном переднике, завязанном на талии. Не произнося ни слова, отец Анны кивает на тарелку с равиоли.

Анна складывает салфетку на коленях, в уме приказывает себе не забыть сумочку и поднимается, чтобы уйти. Набрав в грудь побольше воздуха, она с твердостью в голосе произносит:

— Я не буду есть равиоли. И не надо этим летом платить за мое жилье. Это с самого начала было плохой идеей. За мое обучение, кстати, тебе тоже не надо платить.

По лицу отца было видно, что он одновременно поражен и доволен, как если бы она позволила себе рассказать неприличный, но очень смешной анекдот.

— Черт возьми! — восклицает он. — Я собирался сэкономить шестнадцать баксов, а сэкономил тридцать тысяч! Мне просто интересно, где ты собираешься найти такие деньги? Ты уверена, что твоя мать сможет столько заработать?

После развода родителей финансовое положение матери оставалось для Анны загадкой. Несколько лет назад мать устроилась на работу в магазин, где четыре дня в неделю работала продавщицей дорогого постельного белья и мыла, но значительную часть своей зарплаты, судя по всему небольшой, она оставляла в том же магазине: ванные комнаты в ее квартире были забиты фестончатыми полотенцами из магазина и миниатюрными бутылочками с английскими лосьонами. Конечно, когда несколько лет назад, оставив кое-какое наследство, умерли бабушка и дедушка Анны (по материнской линии), им выплачивали алименты, но Анне все равно кажется, что их семья лишь более-менее держится на плаву и твердой уверенности в завтрашнем дне нет. Впрочем, еще ей кажется, что именно такое положение не дает матери пасть духом, а это уже немало.

Как бы то ни было, Анна встает из-за стола. Она вешает сумочку на плечо и бросает отцу:

— Наверное, мне придется самой что-то придумать. Я больше не хочу иметь с тобой дела. Уже половина одиннадцатого, но в офисе еще почти никого нет (сегодня пятница, а завтра — четвертое июля, День Независимости). Кто-то в глубине коридора включил радио, которое передает музыку семидесятых, но Анна поняла это только после пятой или шестой песни. Около одиннадцати появляется Сари (она тоже стажер и учится на выпускном курсе в университете Нордистерн). Ее фигура возникает в том пространстве, где должна была стоять дверь, если бы в кабинках для стажеров ставили двери.

— Представляешь, он опоздал и приехал за мной слишком поздно, — без вступления начинает Сари. — Когда я села в машину, он говорит: «Я, признаться, не голоден. Может, просто выпьем по чашечке кофе?» Я про себя думаю: «Ну уж нет, я совсем не на чашечку кофе рассчитывала!» Я, понимаешь… — Тут она одними губами беззвучно произносит: «Сделала себе эпиляцию», — а затем опять переходит на обычный голос: — Я имею в виду, я готовилась и все такое, но вслух говорю: «Да, конечно!» И мы едем в какую-то забегаловку, даже не в «Старбакс». Там, наверное, по кухне крысы бегали. Просидели мы не больше часа, и он повез меня домой. Так вот, когда мы подъехали к дому (ты сейчас упадешь, Анна), он меня и спрашивает: «Можно мне зайти?»

Сари качает головой.

— Не понимаю, — говорит Анна. — А что тут такого?

— Он попросился зайти ко мне, чтобы выпить кофе! Мы же только что пили кофе. Ну не идиот, а?! Я даже не стала ему ничего отвечать, просто захлопнула у него перед носом дверь.

— Да. — Анна сочувственно кивает головой. — Неприятная история.

— Да уж, приятного мало, — соглашается Сари. — Другое дело, если бы он повез меня на ужин! Ну да ладно. — Она хмурит брови и ворчит: — Мужики, что с них возьмешь…

— Если этот… (Патрик, кажется?) такой, — спешит вставить слово Анна, — это не значит, что все они одинаковые.

Сари кивает.

— Не обижайся, но мне он с самого начала показался туповатым, — добавляет Анна.

— Правда? Мне надо почаще прислушиваться к твоему мнению, Эн. Все они — свиньи.

— Нет, не все! — голос Анны чуть не срывается на крик.

— Да это я просто тебя дразню, — улыбается Сари. — Я хочу в туалет.

Когда она поворачивается, чтобы выйти, Анна обращает внимание на ее юбку. Она максимум на три дюйма ниже зада, красновато-коричневого цвета и сделана из какой-то прилипчатой ткани, названия которой Анна не знает, потому что в ее гардеробе вещей из подобного материала нет. До начала лета Анна и не знала, что в офис разрешается приходить в такой одежде, как носит Сари. Видно, много еще разрешено делать в этом мире такого, о чем она даже не догадывается.

Рост у Сари небольшой, зато формы пышные. Когда она выходит из их кабинки, Анна любуется ее красиво очерченными икрами. Сари обладает фигурой, которая (по наблюдениям Анны) очень нравится парням, и сама она, пусть и невысокая, но в то же время аппетитная, с симпатичным лицом и светлыми волосами, о которых нельзя с уверенностью сказать, крашеные они или это их природный цвет. Сари всегда носит юбки. Анна, в отличие от нее, каждый день приходит на работу в брюках. Кроме того, Сари носит трусики «танга». Всякий раз, когда они вместе оказываются в туалете, Сари начинает рассказывать, что «танга» удобные, что они не видны под одеждой и, надень их Анна хоть раз, то уже никогда не сможет отказаться от этой модели.

Пару раз Сари удалось уговорить Анну сходить с ней в бар. Анне там показалось скучно; ей ничего не оставалось делать, кроме как наблюдать за мужчинами, сидевшими за соседним столиком и пялившимися на Сари, словно они видели в ней какой-то источник энергии или света. Время от времени Анна начинает немного завидовать Сари и тогда вспоминает один случай, когда Сари спросила ее:

— Слушай, а Шанхай — это город или страна?

Хуже всего было то, что, наверное, у Анны сделалось такое лицо, что Сари смущенно засмеялась и сказала:

— Идиотский вопрос, да? Не говори никому, что я такое брякнула.

Ближе к полудню музыка, играющая в коридоре, начинает сильно отвлекать, поэтому Анна убирает отчет о совещании, над которым работала, и достает из стола чистый лист бумаги с логотипом компании. «Постирать», — пишет она вверху, а затем: «Купить маме подарок на день рождения». После этого настроиться на рабочий лад никак не получается, и она выглядывает в коридор. Мимо проходит Тед Дэли, которого недавно «повысили» — перевели из кабинки в открытый офис. Заметив Анну, он машет ей рукой.

— Улыбнешься — дам конфетку, — весело произносит он, и Анна в самом деле невольно начинает улыбаться. — Хорошие у тебя очки, — говорит Тед. — Новые?

— Мне кажется, что из-за постоянного сидения перед компьютером у меня начало падать зрение, — отзывается Анна. — Я в них выгляжу как школьница-зубрилка.

— Нет, что ты, классные очки. Непонятно, зачем вам надо было сегодня приходить, все равно ведь работы нет! Раз уж тебе не платят, то и свободы у тебя больше!

— Меня это не волнует.

Изначально предполагалось, что Анна будет приходить на работу пять дней в неделю, но в конечном итоге все свелось к трем дням, поэтому в свободные дни она может подрабатывать няней и сидеть с детьми одного профессора. Анна попыталась рассказать Льюису (это куратор по работе со стажерами) об изменениях в своем финансовом положении. Оказалось, что работы недостаточно, чтобы заполнить даже эти три дня. В основном ее обязанности состоят из отсылки факсов и копирования документов, еще она должна присутствовать на совещаниях, где служащие более высокого ранга тратят по часу на обсуждение таких вопросов, на которые, по мнению Анны, вполне хватило бы и трех минут. Сейчас ее основная цель — получить хорошую рекомендацию, которая пригодится при поступлении на работу (не связанную с рекламой) после окончания университета.

— Я бы сегодня и сам не приходил, — продолжает Тед, — но в октябре я еду в Баджу и не собираюсь тратить на работу свой отпуск. — Он расставляет руки, как будто удерживая сдвигающиеся с обеих сторон стены, и покачивает бедрами. — «Все, что мне нужно для счастья, — это хорошие волны и холодное пиво».

— Чего?

— «На отдыхе в Риджмонт-Хай», — объясняет Тед. — Кино такое было, помнишь? В восьмидесятых годах. Ну да ладно… Ты тогда, наверное, еще в детский сад ходила. Я собираюсь заняться серфингом в Бадже.

— А, — говорит Анна. — Здорово!

В их разговоре наступает короткая пауза, и Тед, опустив голову, смотрит на наручные часы. Анна же в эту секунду рассматривает его слуховой аппарат. «Интересно, — думает она, — когда человек, который носит слуховой аппарат, собирается искупаться, он его снимает? Или слуховые аппараты делают водонепроницаемыми?» Теду всего двадцать восемь или двадцать девять лет (он занимает должность помощника администратора рекламного агентства), и, когда Анна только попала в агентство, она даже немного влюбилась в него — если такое вообще возможно! — из-за его слухового аппарата. Благодаря этому приспособлению, Тед казался человеком чувствительным, которому в жизни приходится сталкиваться с трудностями, но не настолько серьезными, чтобы они могли очерствить иди ожесточить характер. У этого парня был очень приятный мягкий голос, к тому же он был высоким и зеленоглазым. Впрочем, любовь прошла меньше чем за месяц. На недавней вечеринке в офисе, куда Анна зашла на пятнадцать минут, она случайно услышала, как он с кем-то оживленно обсуждал, какая же стерва Лоис, а это, во-первых, по мнению Анны, была абсолютная неправда (Лоис — очень милая девушка) и, во-вторых, выглядело глупо и невыносимо вульгарно. Нет, Тед — даже со слуховым аппаратом — определенно не тот единственный, кого ждет Анна.

— Мы на обед будем пиццу заказывать, — тем временем сообщает ей Тед. — Ты не хочешь присоединиться?

— Хочу, конечно, — отвечает Анна. — Сколько с меня?

Тед заходит в кабинку, чтобы взять деньги, и Анна инстинктивно переворачивает лист со списком вещей, которые нужно сделать, хотя, судя по всему, Тед и сам сегодня далеко не в рабочем настроении.

— Любовные письма сочиняешь? — спрашивает он, когда Анна наклоняется за сумочкой, которая лежит на полу под рабочим столом.

— Да, и все они тебе, — улыбается Анна.

— Что?

Сообразив, что он не расслышал ее последних слов, Анна решает, что лучше не повторять эту шутку, но потом думает: «Да кому какая разница?» — и говорит уже немного громче:

— Я писала любовные письма тебе.

Он улыбается.

— Все девушки пишут мне любовные письма.

— Конкуренция. — Анна машет рукой. — Не обращай на них внимания.

— Правда? — Тед продолжает улыбаться, но теперь на его лице смешанное выражение любопытства и удивления. Наверняка он сейчас оценивает ее, догадывается Анна, и от этого смущается, не зная, что сказать.

Она опускает глаза, потом снова смотрит на него.

— Ну, в общем, десяти долларов хватит?

— Да, если ты собираешься накормить половину офиса.

Анна всегда предлагает больше денег, чем надо, и знает об этом. Она делает это в первую очередь из-за того, что боится прослыть прижимистой. Правда, почти никто никогда не возражает.

— Хватит и пяти баксов, — говорит Тед. — Ты сколько будешь, два куска? — И добавляет: — Пока не принесут пиццу, продолжай писать стихи для меня.

Анна понимает, что после едва заметной искры, которая только что пролетела между ними, неловкость начала ощущать только она, но не он.

Когда привозят пиццу, в кухне собираются человек девять-десять. Оказывается, сегодня на работу вышли только молодые сотрудники. Кто-то заказал пиво, и одну из бутылок вручили Анне.

— Я за это не платила, — пытается возразить она, но ее никто не слушает. Потом Лоис (она на пятом месяце беременности) передает ей открывалку.

— Мне нельзя, — говорит Лоис, поглаживая свой живот. Она держит в руках кусок пиццы с грибами.

— Ну что, какие у тебя планы на четвертое число? — спрашивает Анна.

Лоис только что откусила и машет рукой перед ртом.

— Ой, извини, — говорит Анна.

Лоис проглатывает.

— Ничего особенного, мы с Джимом обедаем с несколькими другими парами.

— Все приносят свою еду? — как будто беззаботно спрашивает Анна, но на самом деле ей говорить на эту тему неловко, потому что сама она обычно обедает одна. Анна ходит в столовую в Пруденшел-билдинг, где заказывает салат «Кобб» в прозрачном пластиковом судке и спрайт в бумажном стакане.

— Да, приносят, — говорит Лоис. — А мне поручили десерт.

— Правда? И что же ты собираешься приготовить?

— Я уже приготовила вчера вечером. Это шоколадный торт, рецепт которого мне дала мать Джима.

— Звучит аппетитно, — хвалит Анна. Она уже справилась с первым куском пиццы. Проходит секунд тридцать, в течение которых ни она, ни Лоис ничего не говорят, и Анна открывает свою бутылку пива. Оно кажется темным и густым, как наваристый суп.

— Привет, девочки, — говорит Сари, подходя к ним. — Сколько сегодня народу убежало из офиса?

— Тебе лучше знать, — отвечает Лоис.

— Эн, не хочешь завтра по дороге зайти ко мне переодеться?

— Хорошо, — соглашается Анна. — Но я не буду сильно наряжаться.

— Вы вдвоем собираетесь куда-то идти четвертого? — спрашивает Лоис.

— Собираемся, — в голосе Сари звучит легкая ирония. — У моего зятя дома можно выйти на крышу, а оттуда отлично видно салют.

Анна с трудом удерживается, чтобы не начать поддакивать. Она ненавидит себя за то, что вечно поддакивает (какая, в конце концов, разница, что думает Лоис?), и ей захотелось сейчас же уйти куда-нибудь подальше от этих двух женщин.

— Я на минутку, — говорит она и протискивается между стоящими рядом людьми к выходу.

В коридоре стоит небольшая компания едва знакомых Анне мужчин: Тед, парень из телерадиоотдела по имени Рик, Стефан, копирайтер и еще один молодой человек, имени которого она не помнит. Заметив Анну, Тед забирает у нее из рук бутылку и, определив на глаз, сколько пива осталось, говорит:

— Похоже, пора обновить.

— Мне кажется, что для разгара рабочего дня одной бутылки вполне достаточно, — пытается воспротивиться Анна, но Тед не слушает ее и отправляется в кухню.

— Когда Нейланда нет на месте, никто особенно не горит желанием работать, — замечает Стефан.

— Я слышал, что Нейланд приезжал на работу, даже когда его жена рожала, — с насмешкой произносит Рик, и все смеются.

— Но это невозможно, потому что Нейланды усыновили своего ребенка, — замечает Анна.

Как раз в этот момент из кухни возвращается Тед. Он подходит к ней, приобнимает ее за талию и подносит свой рот близко к ее уху, как будто собираясь что-то прошептать.

— Выпей пивка, — произносит он обычным голосом, и все опять начинают хохотать.

Анне не остается ничего другого, кроме как опять взяться за пиво. Молодые люди начинают обсуждать свои планы на выходные, кто куда едет.

— Я, слава богу, отговорил свою девушку ехать в Нантакет, — сообщает Рик. — Я терпеть не могу этот клоповник.

Рик, пожалуй, самый близкий друг Теда, к тому же (и для Анны он представляет интерес именно поэтому) он — тот, с кем закрутила роман Сари, сразу же, как только поступила на стажировку в агентство (естественно, его девушка, которая так рвется в Нантакет, об этом ничего не знает).

— Ну ладно. Так кто это такую ужасную музыку врубил сегодня на всю громкость? — спрашивает Стефан.

— Но-но! — восклицает Тед.

— Значит, это был ты?

— Вообще-то нет, — отзывается Тед. — Но я не стыжусь признать, что в семидесятые года была классная музыка. Покажите мне человека, которому бы не нравилась «I Will Survive».

— Ты это серьезно? — удивляется Анна. — А ты знаешь, что эта песня, можно сказать, гимн феминисток?

Ее слова вызывают у молодых людей новый приступ безудержного смеха, хотя она сейчас вовсе и не думала шутить.

Тед ставит свое пиво на пол, отходит на несколько шагов, разворачивается и начинает петь:

«First I was afraid, I was petrified

Kept thinking I could never live without you by my side…»

— Боже! — восклицает Анна. Она убегает в кухню, берет еще одну бутылку пива и обращается к Сари и Лоис: — Девочки, вам на это стоит посмотреть.

В коридоре Тед уже распевает припев песни, и все девушки, кроме Анны, начинают хором подпевать ему. Анна уже напилась пива, даже улыбается, но еще не настолько пьяна. Впрочем, сейчас ей хорошо. Она редко пьет алкогольные напитки, а если пьет, легкое опьянение ей даже нравится.

Выступление Теда раззадоривает остальных, и все начинают петь песни, слова которых помнят наизусть: «Stayin’ Alive», потом «Uptown Girl». В возбуждении Лоис случайно сбивает полупустую бутылку Теда, но никто, похоже, не обращает внимания на разлившуюся жидкость, которая сразу начинает впитываться в ковер. Обстановка становится какой-то нереальной и начинает больше напоминать сцену из какого-нибудь сериала про жизнь офиса, а не настоящий офис, в котором люди должны в течение рабочего дня заниматься делом.

Тед, стоящий за спиной Анны, хватает ее за плечи, разворачивает и притягивает к себе. Она смеется. Но когда он отпускает ее, она со словами «Мне надо еще закончить работу» отходит в сторону.

— Работу? — выкрикивает Тед. — И не надейся!

Анне кажется, что стены в ее кабинке начинают раскачиваться из стороны в сторону. Она садится за свой стол, на котором стоит компьютер, берется за мышку и проверяет электронную почту. Увидев, что новых сообщений нет, она спешит закрыть программу, чтобы не поддаться искушению и не разослать всему офису какое-нибудь язвительное сообщение типа «Никогда еще не видела, чтобы под одной крышей собралось столько посредственностей» или «Работать с вами — все равно что очень медленно умирать». Или, еще хуже, не послать Генри признание в любви. За год, прошедший с их поездки на мыс Код, они время от времени обменивались электронными письмами, совсем неромантического содержания (однажды он написал ей, что в сегодняшнем выпуске «Глоуб» была статья о девизах штатов), но сейчас, когда Генри живет в Корее, обмениваться письмами они стали чаще. В марте его перевели в сеульское представительство, где он занимает то же место, что и в Бостоне.

Прошло меньше двадцати минут, когда снова появляется Тед.

— Привет, — говорит он.

— Привет, — повторяет в ответ Анна.

Появление Теда очень смутило ее. Но дело не в том, что ей не нравится, когда кто-то посторонний заходит в ее кабинку. Разве могут ей не нравиться люди как живые организмы, личности со своими интересами и желаниями, которые время от времени проявляют свое дружелюбие? Нет, чаще всего люди заслуживают хорошего отношения, вот как Тед сейчас. Жестоко было бы думать наоборот. Просто она не предполагала, что в офисе (то есть во взрослой жизни) будет так обыденно и неинтересно.

— Все уже расходятся, — сообщает Тед. — Мы собираемся к Рику, если хочешь, пойдем с нами.

— А где живет Рик? — спрашивает Анна. Ей кажется, что это неплохой способ отказаться от приглашения, не говоря об этом напрямую.

— В Северном районе. А ты, кажется, живешь в Сомервилле? В Хеймаркете ты можешь сесть на электричку и поехать домой.

Анна поражена тем, что ему известно, где она живет этим летом.

— Я буду через минуту, — немного растерянно произносит она.

Где-то в половине четвертого все выходят на улицу: Анна, Тед, Рик, Стефан и Сари. В электричке на удивление много людей, и все начинают шутить, что, пока они пашут, население Бостона бездельничает. Они разговаривают очень громко, но и люди вокруг отнюдь не молчат. Чувствуется всеобщее возбуждение, вызванное скорыми выходными, которые к тому же совпадают с праздниками.

Когда они приехали к Рику, его девушки дома не оказалось.

В комнате стоит большой кожаный диван, а перевернутые ящики из-под молока заменяют стол. «Что за ужасное сочетание!» — думает Анна. Потом, когда она расположилась на диване, ей в голову вдруг приходит вопрос: «А сколько Рик зарабатывает?»

Стефан и Тед обсуждают, какую выпивку лучше купить в магазине, который находится дальше по улице, а Рик дает им указания. Когда парни уходят, он идет в спальню, чтобы переодеться, а Анна и Сари остаются сидеть на диване.

— Я тебе не рассказывала про пуэрториканца, который сегодня мне звонил? — спрашивает Сари.

— По-моему, я слышала, как ты с ним по телефону разговаривала, — отвечает Анна.

— Это был кошмар какой-то! Ему нужна была девушка, которую зовут Маргарет. Я ему несколько раз повторила: «Здесь стажера с таким именем нет», а он долдонит одно и то же: «Пожалуйста, хотеть говорить с мисс Маргарет».

Анна протягивает руку, берет с молочного ящика выпуск «Спортс иллюстрейтед» и начинает перелистывать его, рассматривая рекламу.

Сари продолжает болтать. По мере развития истории пуэрториканец превращается в мексиканца. Через четыре минуты Анна смотрит на часы и задумывается: если она сейчас встанет и уйдет, будет ли вся компания до конца лета коситься в ее сторону, считая странной особой?

Потом возвращаются Стефан и Тед, и вечер превращается в настоящую попойку. Все напиваются до чертиков, и особенно Анна. Рик приносит из спальни настольную викторину «Тривиал Персьют». Какое-то время они играют, но одновременно прикладываются к бутылкам, и через час уже никто не может ответить правильно ни на один вопрос. Они бросают игру, кто-то включает телевизор. Проходит еще сорок пять минут, и, когда Анна поднимается с дивана, чтобы сходить в туалет, ей приходится схватиться за плечо Сари, чтобы не потерять равновесие. В зеркале, которое висит в ванной комнате над раковиной, она рассматривает свои раскрасневшиеся щеки и вдруг, непонятно почему, начинает радостно улыбаться. На крючках висят красные полотенца для рук (оттого, что у Рика есть специальные полотенца для рук, он начинает ей нравиться еще больше), и она вытирает все свои десять пальцев, каждый в отдельности, представляя себе, что это руки фотомодели.

Вернувшись в гостиную, Анна видит, что Сари и Тед поменялись местами, и следующий час проходит в сложных пересаживаниях с места на место и периодических замираниях сердца у Анны в те (и только те) моменты, когда они с Тедом касаются друг друга какими-нибудь частями тела. Такие, словно бы случайные, прикосновения происходят все чаще, пока наконец его рука не ложится на ее плечо. Не то чтобы Тед обнимал ее, но все-таки!..

Учитывая ситуацию (Анна замечает все больше и больше знаков, которые указывают на то, что вот-вот что-то случится), она снова направляется в ванную, берет там из стакана на раковине зубную щетку и чистит зубы. В ее теперешнем состоянии ей кажется, что это довольно милый и бесшабашный поступок.

В какой-то момент возвращается подруга Рика — с несколькими пакетами продуктов в руках, злая. Они с Риком проходят по коридору вглубь квартиры и громко о чем-то спорят. Эта сцена на трезвую голову весьма позабавила бы Анну, но сейчас она слишком пьяна, чтобы насладиться чужой драмой. Ее веки опускаются; возникает ощущение, что все вокруг кружится. Вновь открыв глаза, она видит, что Тед направляется в кухню. Поддавшись внезапному желанию, она следует за ним. Она не собирается ему что-то говорить, вообще нет никаких причин идти туда, просто ей хочется быть рядом с ним.

На протяжении всего вечера звук телевизора постепенно увеличивался, и сейчас (на часах уже начало восьмого вечера) он уже работает на полную мощность, из-за чего все происходящее кажется намного более беспорядочным, чем это есть на самом деле.

— Как ощущения? Весело? — обращается к Анне Тед, когда она вошла в кухню. Он стоит у раковины и наполняет бокал льдом. — Я рад, что ты пришла, — добавляет он.

Даже после этих слов они оба продолжают непринужденно улыбаться. Тед ставит на место емкость для льда, они наклоняются друг к другу, пока их тела не начинают касаться. Его губы задевают ее челюсть — это первый намек на то, что ситуация может перерасти в нечто большее. Потом пару секунд они смотрят друг на друга (так вот что значит целоваться!), и их губы соединяются. Анна понимает, что окончательное решение принято. Она никогда не представляла себе, что ее первый поцелуй произойдет в кухне, что она будет целоваться с человеком, которого почти не знает, которому почти тридцать, и что при этом она будет в очках. Анна даже не подозревала, что целоваться можно, не снимая очков! Более того, вполне вероятно, что из комнаты их прекрасно видно. Но она так пьяна, что ее это совершенно не волнует!

Тед берет ладонями голову Анны, касаясь средними и указательными пальцами ее шеи там, где проходит линия волос, а большими — за мочками ушей. Он подается вперед, так что теперь их тела прижаты друг к другу. Это не «проверочный» поцелуй или поцелуй по пьяни. Это поцелуй, за которым следует секс. Откуда она это знает? Просто знает, и все. И действительно, чуть-чуть отклонившись в сторону, Тед говорит:

— Давай уйдем.

Она кивает.

В комнате они прощаются. Тед на ходу придумывает какое-то объяснение, но Анна даже не слушает. Она обнимается со всеми, кроме Сари, которой нигде не видно: скорее всего, та отключилась в туалете. Потом они, спотыкаясь, спускаются по лестнице и выходят на сырую улицу, где уже почти темно. На ходу они решают, к кому ехать — к нему или к ней. Лучше к ней, потому что ее соседки по квартире, Дженни и Ким, на выходные уже уехали из города. Анна соглашается с такой охотой, как будто они только что вырвались из компании, где все критически оценивали каждый их шаг (какие-нибудь двоюродные бабушки, например).

Вагон электрички забит битком (она не понимает, куда могут ехать люди так поздно), и все время, пока они едут до ее остановки, Анна и Тед смотрят друг другу в глаза и стоят, почти прижавшись телами. Даже самой Анне непонятно, то ли в этом виновата давка, то ли им самим этого хочется. Когда они выходят на остановке на Портер-сквер, солнце уже почти село. Анна чувствует, что начинает потихоньку трезветь. Но это ничего. Ведь труднее всего сделать первый шаг (прикосновение), а не перейти к тому, что следует за ним. Он идут вдоль дороги, поворачивают за угол и оказываются у дома, где снимают квартиру Анна, Дженни и Ким. Она открывает первую дверь, потом своим ключом отпирает замок на второй. Когда она поднимается по ступенькам на второй этаж, ей кажется, что кровь бешено пульсирует в венах, заставляя ее почти бежать.

Наконец они на месте, и Тед спрашивает:

— Покажешь мне свою квартиру?

Кроме ничем не примечательной кухни и столь же непримечательной гостиной, в квартире есть только спальни. Одну из них занимают Анна с Дженни (у них у каждой своя двухместная кровать). Ким же платит за квартиру больше, поэтому одна занимает отдельную спальню. Анна замечает, что утром забыла застелить кровать. Они с Тедом стоят над скомканным бежевым одеялом, и он снова целует ее. На это уходит несколько минут, а затем он снимает с нее очки. Они не произносят ни слова, и в квартире так тихо (особенно после шума у Рика), что Анна невольно обращает внимание на звуки, которые сопровождают поцелуй, — легкое причмокивание и что-то еще. Она думает, что не мешало бы поставить компакт-диск, но вскоре они уже лежат на кровати. Анна даже не заметила, как это произошло, и все ее прежние мысли испарились. Она лежит на спине, ноги свисают с края кровати, а Тед, упираясь локтями, склоняется над ней. Они перебираются выше, на подушку, Тед расстегивает ее блузку, потом заводит ее руки за спину и расстегивает бюстгальтер.

— Выключи свет, — просит Анна, но он как будто не слышит ее. — Давай выключим свет, — говорит она громче. — Выключатель у двери.

— Но я хочу видеть тебя, — возражает он.

Ну уж нет! Подталкивая его в бок, Анна настаивает:

— Пожалуйста.

Он целует Анну в шею, потом еще какое-то время смотрит на нее и встает, чтобы выполнить ее просьбу.

Поднявшись с кровати, он говорит:

— Кстати, у тебя есть что-нибудь для… э-э-э… защиты? — И снова ложится, но уже рядом с ней, а не сверху.

— Я, признаться, думала, что за этим должны следить мужчины, — хихикает Анна, но тут же смущенно замолкает. В конце концов Тед все равно не похож на человека, который может понять, что причиной этих слов или глупого смеха является смущение.

— Может, у меня что-то есть, — бормочет он. — Сейчас…

Перевернувшись на бок, Тед запускает руку в задний карман брюк.

В быстротечном потоке событий вдруг образуется небольшой островок бездействия, который, впрочем, так же стремительно уменьшается, поэтому, если Анна хочет что-то сказать, это нужно делать прямо сейчас.

— Кстати, — начинает она, и ее голос становится похожим на тот, каким она обычно отчитывается перед Лоис на собраниях. — Наверное, мне нужно кое о чем предупредить тебя. Ничего особенного, но… я еще ни разу не занималась сексом.

Наступила долгая тишина, и Анна начинает подозревать, что Тед ее слов не услышал. Она даже решает, что, пожалуй, и не следовало этого говорить.

— Ты хочешь сказать, — медленно произносит Тед, и Анна сразу же понимает, что он прекрасно все услышал, — что ты… что ты девственница? Ты это имеешь в виду?

— Ну, я это слово терпеть не могу. Мне даже не нравится, когда люди говорят «девственная природа» или «девственно-чистый». Но да, я имею в виду именно это.

— Ты что, верующая?

— Нет, — отвечает Анна.

— А ты на первом курсе учишься или на втором?

— На последнем.

— А ты… Это, конечно, не мое дело, но, может, у тебя был парень, который плохо к тебе относился?

— То есть приставал? — переспрашивает Анна, и ее голос, который до этого чуть-чуть дрожал, снова звучит уверенно. — Я правильно тебя поняла?

Тед молчит. Похоже, он растерян.

— Нет, — говорит она и решает, что больше ничего объяснять не станет. Все кончено. Момент упущен.

— Мне, конечно, приятно, — натянуто произносит Тед, — но я думаю, что ты должна сделать это с тем, кого любишь.

— Какие-то у тебя несовременные взгляды.

— Анна, ты классная, — голос Теда такой искренний, такой мелодичный, что в эту секунду его даже приятнее слушать, чем обычно. — Ты мне очень нравишься. Просто в этой ситуации…

— Тебе, наверное, лучше уйти, — прерывает его Анна.

— Да ладно тебе, мы ведь все равно можем весело провести время.

— Правда? — восклицает она и тут же (ей не хочется становиться такой, не хочется поддаваться своим низменным желаниям) добавляет: — Ты так ничего и не понял. Это Сари — практикантка-потаскушка.

Первый раз за несколько минут он смотрит прямо на нее. Даже в темноте смотреть друг другу в глаза мучительно больно. Она отводит взгляд. Тед встает с кровати и уже через мгновение словно бы отходит на задний план, начинает восприниматься скорее как тень, а не реальный человек.

Он поспешно заправляет рубашку, потом надевает туфли.

— Увидимся, — стараясь скрыть смущение, произносит он. — Спасибо, Анна.

Про себя она добавляет: «За то, что ничего не было». Откровенно говоря, в голосе Теда нет никакого сарказма. Его слова звучат как-то сдержанно, даже сухо. Он выходит из спальни; слышно, как открывается, а затем захлопывается входная дверь. Первое, о чем думает сейчас Анна, — это возможность отдохнуть; ведь сегодня пятница, и перед тем как снова появиться на работе, у нее хотя бы будут выходные.

Она продолжает лежать в том же положении, как он ее оставил: блузка наполовину стянута, бюстгальтер расстегнут, ноги раздвинуты. Через какое-то время до нее начинают доноситься звуки хлопающих петард. Они совсем близко, возможно прямо за ее окном. Периодически комната на секунду озаряется белым светом, как во время грозы. Что за идиоты придумали взрывать петарды третьего июля?

Еще до начала лета у нее появится уверенность, что все изменится, что ее жизнь уже начинает становиться совсем другой. Анна не поедет домой, а останется в Бостоне, чтобы продолжить практику. Она будет все так же снимать эту квартиру с Дженни и Ким, а ее душа наполнится надеждами.

Сейчас она вспоминает тот день в мае, когда обедала с отцом. Ресторан находился на Спрус-стрит, и, встав из-за стола (ее всю трясло), она пошла на север, направляясь к двадцатым улицам, а потом повернула направо, к Риттенхаус-сквер. В парке было полно офисных служащих, обедающих на свежем воздухе; бездомных, сидящих на скамейках с сумками, забитыми грязным скарбом; маленьких детей, бегающих между статуями. Пройдя через парк, Анна вышла на Волнат, где купила бутылку воды у разносчика. Температура поднялась до восьмидесяти пяти градусов по Фаренгейту, это был первый по-настоящему жаркий день весны.

Машина матери была припаркована у перекрестка Семнадцатой и Волнат. Двинувшись к ней, Анна прошла мимо нового магазина одежды, в котором проводились какие-то праздничные мероприятия по случаю открытия. Работники магазина, в джинсах и ярких футболках, суетились, устанавливая у входа большие колонки, из которых звучала песня, ставшая летом главным хитом. В тот день Анна впервые услышала ее. Перейдя Восемнадцатую улицу, между большим продуктовым магазином и бутиком элегантной одежды с атласными платьями в витрине, Анна пристроилась за тремя людьми, которые, как ей сначала показалось, шли порознь. Через минуту она поняла, что на самом деле они были одной компанией: девушка, примерно того же возраста, что и Анна, мужчина, на несколько лет старше нее, и женщина, похожая на мать кого-то из них. Анна всматривалась в их профили, когда они поворачивались друг к другу, чтобы что-то сказать. Пара (а они наверняка пара, подумала Анна, когда увидела, как мужчина нежно взял девушку за руку, — брат никогда бы так не сделал) показалась ей очень красивой. У мужчины были широкие плечи и четко очерченный профиль. Девушка, светловолосая, в открытом зеленом платье без рукавов, выглядела беззащитной и ранимой. Она высоко задирала подбородок, как будто пародируя типичную представительницу аристократии. Старшая женщина, с повязанным на голове платком, была тучной и медлительной. Анне стало интересно, куда они направлялись. Мужчина что-то сказал девушке, и та в ответ покачала головой. Анна не могла расслышать, о чем они говорят, поэтому немного ускорила шаг. Ей пришлось пройти за ними еще почти целый квартал, прежде чем они заговорили снова.

Внезапно женщина резко повернулась к девушке и спросила:

— Ты счастлива?

Из-за необычного акцента в слове «счастлива» сразу два слога были ударными: «счастлива». Она была из Восточной Европы, решила Анна, возможно из Венгрии.

Странно, но девушка ничего не сказала в ответ, и Анне на миг показалось, что этот вопрос был обращен не к девушке, а к ней самой. Почему девушка не ответила? Была ли вся ее жизнь одним сплошным ответом на вопрос: все ли вокруг происходит так, как нам хочется?

С другой стороны улицы мигала красно-синими огнями полицейская машина. Анна сначала засмотрелась на разноцветные переливы, потом бросила взгляд на офицера. Он выписывал квитанцию водителю мини-вэна, который, не выходя из своей машины, решительно размахивал руками. Создавалось впечатление, что оба они находятся очень далеко. Сквозь шум проезжающих машин все еще была слышна музыка, игравшая в магазине, и Анне (как всегда, когда она слышала музыку на городской улице) показалось, будто все, что сейчас происходит вокруг, не реальная жизнь, а кино. Она решительно и, возможно, глупо повела себя с отцом, но не жалела об этом. Странно, но после неприятного разговора с ним Анне не стало совсем уж скверно, может, даже наоборот. Все вокруг тогда указывало на то, что в ближайшие месяцы ее жизнь наладится. Она приблизилась к венгерке так близко, что, если бы протянула руку, могла бы коснуться ее спины. «Ты счастлива?» — повторила свой вопрос она, но уже более настойчиво, и в ту секунду шагающая по Волнат-стрит Анна готова была ответить: «Да!»

 

4

Август 1998

В комнате 128 отеля «Холидей Инн» в Анкоридже сестра Анны Эллисон только что закончила чистить зубы, а Анна все еще продолжает умываться. Когда Анна кладет полотенце на краешек раковины, Эллисон говорит:

— Анна, я помолвлена. Мы с Сэмом решили пожениться.

— С Сэмом? — Анна произносит это имя так, будто не может вспомнить, кто это, хотя Сэм сейчас находится в этом же номере гостиницы по другую сторону двери. Эти слова просто застали Анну врасплох. Секунду назад они болтали о всяких пустяках, обсуждали разные марки солнцезащитных кремов.

— И когда это случилось? — спрашивает Анна.

— Он сделал мне предложение на прошлой неделе. Смотри. — Эллисон выставляет вперед левую руку. На пальце красуется серебряное кольцо в виде переплетающихся волн. Анна замечала кольцо и раньше, но ей не приходило в голову, что оно может быть символом помолвки. — Когда мы болтали по телефону, я чуть не проговорилась, но решила, что будет лучше сказать тебе об этом лично.

— А мама знает?

— И она, и папа знают. Ты что, не рада за меня? Вообще-то, могла бы поздравить сестру. — Эллисон как-то беспомощно улыбается. — Мне казалось, Сэм тебе понравился.

— Я не говорила, что он мне не нравится. Просто я… Я и представить себе не могла, что у вас все так серьезно.

— Анна, мы уже год живем вместе.

— Да, а мне это как-то не пришло в голову! Тебе всего двадцать четыре года, ты еще молода. Да нет, с Сэмом-то все в порядке. Конечно, я поздравляю тебя! Просто мне он не показался каким-то особенным.

— Господи, Анна.

— Извини. — Анна смущается. — Это было невежливо, да? Я просто стараюсь быть честной. Мне не стоило этого говорить?

— Да, — натянуто произносит Эллисон. — Тебе не стоило этого говорить.

Анне на самом деле не приходило в голову, что ее сестра выйдет замуж за Сэма. Эллисон всегда отвечала отказом, когда кто-нибудь делал ей предложение. Ей не нужно было ловить момент и соглашаться, потому что всегда нашелся бы другой мужчина, который влюбился бы в нее. У нее большие зеленые глаза и длинные волнистые русые волосы. До Сэма уже двое парней делали ей предложение. Первым был молодой человек, с которым Эллисон встречалась, когда училась в колледже (сестра отвергла его, потому что, как она сказала Анне, еще не была готова к такому самопожертвованию), вторым — какой-то парень у бара в Сан-Франциско в День святого Валентина. Она тогда стояла на улице, ожидая своего приятеля, и, обернувшись, увидела высокого худого черноволосого парня в черной кожаной куртке и кучей серебряных колец в ушах. Парень был совершенно не в ее вкусе, но в ту же секунду они впились губами друг в друга, он запустил руку в волосы Эллисон, и она в тот момент чуть не лишилась чувств. Парень спросил: «Выйдешь за меня, красавица?» Анна живо представляет себе, как ее сестра удивленно уставилась на парня своими огромными глазами. У некоторых людей в глазах можно прочитать отказ еще до того, как они произнесут хотя бы слово, но к Эллисон это не относится. Ее глаза никогда не говорят «нет» даже бывшим приятелям, всяким озабоченным в барах или просто придуркам, которые подваливают к девушкам на улице. Потом возник приятель Эллисон и увел ее, она не сопротивлялась. Больше с тем парнем в кожаной куртке она никогда не встречалась. Позже она рассказывала, что не ответила тогда ему, потому что боялась, что если откроет рот, то скажет «да».

В ванной номера отеля «Холидей Инн» Анна говорит сестре:

— Не злись. Я уже начинаю свыкаться с мыслью, что вы будете вместе. — Она протягивает руки, и Эллисон с некоторой неохотой делает шаг навстречу. — Это просто здорово! — восклицает Анна, когда они обнимаются. — Ура!

Когда они выходят из ванной, Сэм лежит на кровати и рассматривает карту залива Принца Уильяма, а Эллиот, брат Сэма, роется в своем рюкзаке, который прислонен к стене.

— Оказывается, вас можно поздравить, — оживленно произносит Анна и с объятиями устремляется к Сэму, чувствуя себя при этом большой и неуклюжей птицей, распростершей крылья. Уже второй раз за сегодня ей приходится обнимать Сэма. Первый раз это случилось в аэропорту.

Анна прибыла в Анкоридж раньше всех. Она не знала, чем можно заняться, поэтому купила бутерброд с индейкой, чтобы хоть как-то скоротать время. Между двумя кусочками хлеба оказалось довольно много мяса, но оно было какое-то сыроватое и выглядело так неаппетитно, что большую часть Анна оставила на пластиковом подносе, доела хлеб с латуком, а затем выкинула поднос в урну. После этого она неспешно подошла к стоящему за стеклом гризли (это был настоящий, хотя и неживой гризли девяти футов росту с темно-коричневой, тронутой проседью шерстью и оскаленной в рыке пастью). Если верить табличке, вес взрослого гризли может превышать восемьсот фунтов и этот медведь способен почуять запах падали на расстоянии восемнадцати миль. «Вот я и на Аляске», — подумала Анна. Аляска. Аляска! В глубине души ей вдруг захотелось снова оказаться в своей квартире в Бостоне, смотреть с Дженни сериал про полицейских, есть на обед яичницу. Она зашла в сувенирную лавку, посмотрела на цепочки для ключей и магниты, решила, что нужно купить открытку, но передумала, посчитав, что еще не заслужила на это права.

Через четыре часа (она в конце концов сдалась и купила несколько журналов, чтобы было чем заняться во время ожидания) начали слетаться остальные. Эллисон с Сэмом и Эллиотом прилетели вместе из Сан-Франциско, и, когда они спускались по трапу из самолета, Анна ждала их у входа. Как только Анна заметила сестру, в груди у нее что-то сжалось. Это ощущение возникало у нее всегда, когда она встречалась с Эллисон после нескольких месяцев разлуки. Каждая черточка на лице Эллисон, каждый ее жест кажутся такими родными! К тому же она такая красивая! И она — сестра Анны! В толпе встречающих Эллисон искала глазами именно Анну. Анне даже пришлось сделать усилие, чтобы не расплакаться.

Они обнялись, и Эллисон, внимательно посмотрев на младшую сестру, похвалила:

— Мне нравятся твои очки. Ты в них выглядишь очень интеллектуально.

После небольшой паузы Анна сказала:

— Я для тебя прихватила с самолета немного печенья, оно на вкус такое же, как сыр чеддер.

Когда подошел Сэм, Анна замешкалась, не зная, как поступить — поцеловать его или обнять. В конце концов она решила, что лучше будет обнять, но Сэм наклонился к ней, явно настроенный на поцелуй, поэтому в последнюю секунду Анна подставила щеку под приближающиеся губы и задержала свои руки на его плечах. Тут Сэм, естественно, догадался, что Анна рассчитывала на легкое объятие, и поэтому всего лишь слегка коснулся губами ее лба и обнял за талию.

— Это мой старший брат Эллиот, — представил Сэм, отстранившись от Анны.

— А это моя младшая сестра Анна, — сказала Эллисон.

— И в сегодняшней серии «Дел семейных»… — начал, улыбаясь, Эллиот.

Эллиот был пугающе красив. Когда они пожали друг другу руки, Анна подумала, что он намного красивее Сэма, хотя братья были очень похожи. У Эллиота были голубые глаза, прямой нос, светлые волосы и рыжеватая борода. Но его борода ничем не напоминала те противные бороды, которые носят ученые и профессора (хотя Эллиот учился в аспирантуре). Его борода была спортивного типа.

Обнимаясь с Сэмом в номере отеля во второй раз, Анна думает, что Эллисон нужно было выходить замуж за Эллиота хотя бы потому, что он красивее Сэма.

— Ты у нас на свадьбе будешь нести букет, правильно? — спрашивает Сэм.

— Она будет свидетельницей невесты, дубина, — говорит Эллисон. — Ты не против, Анна?

Эллисон пристраивается на кровать рядом с Сэмом.

— Конечно, — отвечает Анна. — Это же так здорово!

Глядя на сестру и Сэма, которые лежат на кровати рядом, Анна начинает понимать, что они действительно подходят друг другу: Эллисон работает в социальной сфере, а Сэм — учитель средних классов. Легко представить себе их совместные ужины (еда обязательно с кориандром), когда каждый думает о своем; воображение Анны рисует, как они по воскресеньям вместе разгадывают кроссворд в газете «Таймс», а после наступления холодов любят носить шапки и варежки, связанные парагвайскими крестьянами. К тому же отец Сэма — главный управляющий крупной сети аптек, поэтому, несмотря на свой небольшой достаток, Сэм с Эллисон имеют возможность проводить отпуск на Аляске. (Может быть, билет на самолет для Анны был куплен за деньги отца Сэма.) И Анна не кривила душой, когда говорила, что Сэм ей не не нравится. Он прекрасно к ней относится и, когда она звонит им в Сан-Франциско, прежде чем передать трубку Эллисон, всегда спрашивает, как она поживает у себя в Массачусетсе.

Эллиот уходит в ванную, и Анна усаживается на край пустой двухместной кровати. У нее только что появился один вопрос, который она хочет разрешить, прежде чем ляжет в кровать.

— Эллисон, ведь ты на этой кровати будешь спать, да? — спрашивает она. — Сестра с сестрой, брат с братом?

Сэм опускает уголок карты, чтобы посмотреть на Анну.

— Ты что, думаешь, что от моего брата плохо пахнет?

Ей кажется, что это означает «нет» и она не будет спать рядом с Эллиотом, но Сэм, снова уставившись на карту, добавляет:

— Мы с Эллисон привыкли спать в одной кровати. Для тебя это так важно, Анна?

— Я просто посчитала, что вы с Эллиотом будете спать в одной кровати, а мы с Эллисон — в другой, — говорит Анна. И что тут странного? Она уверена, что никто не станет спорить о том, что спать в одной кровати с симпатичным молодым человеком, которого к тому же совсем не знаешь, не очень-то уютно, а спать со своей сестрой, наоборот, очень даже удобно, можно спокойно перетягивать на себя одеяло.

— Ребята, вы… — начинает Эллисон, но Сэм перебивает ее:

— Если ты спишь, какая тебе разница? Не знаю, как ты, но я смертельно устал.

«Гад», — думает Анна.

Из ванной выходит Эллиот, и Анне становится неловко продолжать спор в его присутствии. Но тут Сэм, не скрывая раздражения, сообщает:

— Эллиот, Анна не хочет спать с тобой в одной кровати. Я ей сказал, что все обвинения в домогательствах с тебя уже сняты, но она не верит.

Эллиот улыбается.

— Это была даже не настоящая женщина. Это был трансвестит!

Эллисон говорит:

— Анна, а что если вы с Эллиотом сегодня поспите вместе, и потом, когда поедем на природу, будете спать с ним в одной палатке, но я поплыву с тобой в каяке?

Как это типично для Эллисон, она всегда ищет компромисс.

— Если ты хочешь проводить время с сестрой, лучше это делать днем, а не ночью, когда спишь, — бормочет Эллиот. В голосе парня чувствуется досада, но с его логикой не поспоришь. Наступило молчание, во время которого Анна понимает, что своим упрямым характером может испортить им отпуск.

— Ладно, — соглашается она. — Мы с Эллисон поплывем на каяке.

После того как потушен свет, все сразу же притихают. Анна обращает внимание, какая у нее мягкая подушка, но потом замечает, что в комнате спертый воздух. Несколько минут она смотрит в спину Эллиоту, который лежит рядом с ней в серой футболке, и задумывается: а есть ли у него девушка и, если да, то какая она? Проходит час. Анна чувствует, что ей хочется в туалет. Она на ощупь пробирается в туалет и садится на унитаз. Из нее выходит немного ярко-желтой мочи. Анна возвращается в кровать.

В полночь (четыре утра по часам Анны, то есть прошел час сорок пять минут, как они выключили свет, и примерно двадцать часов, как она вылетела из Бостона) у нее возникает желание разбудить Эллисон, но тогда, наверное, проснутся и Сэм с Эллиотом. Еще ей хочется потихоньку выбраться отсюда, вызвать такси, поехать в аэропорт и вернуться домой, но она понимает, что это может закончиться настоящим скандалом.

Двенадцать двадцать пять ночи. Анна так активно ерзает на своем месте, что с ее стороны простыня сбилась и намоталась на лодыжки. «Просто закрой глаза и не открывай их, как бы ни хотелось», — приказывает она себе. Ей удается продержаться четыре минуты (вновь открыв глаза, она посмотрела на электронные часы). «Ничего страшного. Попробуй еще раз». Откуда-то с улицы, невозможно понять с какого расстояния, слышатся странные завывания. Она не может разобрать, кто издает эти звуки, человек или животное. Она продолжает лежать, невольно вслушиваясь; ее тело напряжено, в голове роятся мысли о том, что нужно делать и нужно ли что-нибудь делать вообще. С этими мыслями она и засыпает.

Утром Анна последний раз принимает душ перед предстоящими пятью днями на природе. Они идут в магазин спортивных товаров, потому что Сэму нужна еще одна пара шерстяных носков. Магазин занимает два этажа и забит разнообразными каноэ, палатками, спальными мешками; повсюду снуют подтянутые продавцы с горящими глазами, на них шорты защитного цвета и туристские ботинки. Анне кажется, что все они идеально подходят к месту своей работы и как будто бы созданы для нее. У самой Анны так никогда не получится. Вдруг у нее мелькает мысль, что она совсем не тот человек, который нуждается в активном отдыхе на Аляске, и то, что она действительно побывает на Аляске, а потом смело, без зазрения совести будет всем об этом говорить, не сделает из нее такого человека.

Эллисон и Сэм запланировали эту поездку несколько месяцев назад, а потом в июне позвонили Анне и пригласили ее поехать с ними. Эллисон сказала, что они хотят пригласить и Эллиота, чтобы Анна не чувствовала себя третьей лишней. Но Анна почти уверена, что Эллисон пригласила ее из-за конфликта с отцом (наверное, Эллисон думает, что поездка отвлечет Анну от мрачных мыслей). Когда Анна отказалась от их предложения, сославшись на то, что ей это не по карману, Эллисон, продолжая настаивать, заверила ее: «Мы заплатим за самолет. Тебе нужно только купить снаряжение». Это снаряжение (в которое входит так называемый теплосберегающий спальный мешок, набор разнообразных штанов, курток и нижнего белья разных степеней водонепроницаемости) в конечном счете «потянуло» на восемьсот долларов. Стоя у кассы в Кембридже, Анна задумалась о том, разумно ли она поступает, выбрасывая такие деньги, ведь большая часть из всего, что она приобрела, ей больше никогда не пригодится.

Ее взгляд скользит по ряду вешалок с плащами, когда к ней подходит продавец.

— Вам подсказать что-нибудь? — спрашивает он. У него курчавые волосы и бородка клинышком (он симпатичный), на вид ему примерно столько же, сколько Анне.

— Нет, я тут просто кое-кого жду.

— Вы приехали на Аляску отдыхать?

— Мы собираемся поплавать на каяках в заливе Принца Уильяма.

— Правда? Вас ожидает масса удовольствия. Может, вам даже повезет встретить медведей. Наблюдать за ними в естественной среде обитания — это совсем не то, что смотреть на них в зоопарке.

— А разве не опасно встретить медведя?

Он усмехается, но по-доброму.

— Можете мне поверить, они боятся вас больше, чем вы их.

Никогда в жизни Анна не верила никому, кто ей такое говорил.

— Чаще всего видят помет медведей, а не их самих, — продолжает парень. — Если вам действительно удастся повстречать медведя, считайте, что вам повезло. Опасаться нужно гризли, но черные медведи — милые и добрые создания.

— И все-таки, неужели мы действительно можем встретиться с медведем?

— Если вы боитесь, то вам нужно, особенно там, где много растительности, время от времени кричать что-нибудь типа «Эй, мишка! Эй, приятель!» Или можно петь. Главное — не наткнуться на них неожиданно, особенно нужно остерегаться медведиц с медвежатами. Если они заранее услышат, что вы приближаетесь, они просто уйдут с вашего пути. А где вы собираетесь остановиться? Наверное, на маленьких островах?

Анна кивает.

— Все зависит от размера острова. Помните, что нужно убирать за собой мусор, не пользоваться духами, продукты на ночь вешать над землей, ну и так далее.

Его советы звучат как-то знакомо, как будто Анна уже читала об этом в путеводителе, но не обратила внимания, вроде бы что-то такое она уже слышала, но посчитала тогда для себя малозначимым. Теперь же она думает: «Неужели речь идет о медведях? О настоящих медведях?» Она ведь даже собак терпеть не может.

— Если вы все еще беспокоитесь по этому поводу, можете купить у нас специальные колокольчики, — говорит парень. — Позвольте, я вам покажу.

Он идет в дальний конец магазина, Анна следует за ним.

— Еще есть перечный спрей, — продолжает он, оборачиваясь на ходу. — Его я вам тоже покажу.

Колокольчики похожи на те, которые принято покупать на Рождество. Они продаются поштучно, каждый выкрашен в яркий цвет и подвешен на ленточке с липучкой.

Парень выбирает красный колокольчик.

— Повесьте его куда-нибудь на одежду, — советует он. — Давайте попробуем на поясе. — Когда он приседает на корточки, его голова оказывается на уровне ее талии. Анна думает, не покажется ли она ему в таком ракурсе толстой? Он поднимается и предлагает: — Теперь попробуйте пройтись.

Колокольчик звенит.

— Сколько это стоит? — спрашивает Анна.

— Три доллара. Я вам еще хочу показать перечный спрей. Так на сколько вы приехали?

— На неделю, если учитывать время на дорогу и все остальное. А вообще, у нас пять дней на катание на каяках.

— А вы откуда?

— Из Массачусетса.

— Серьезно? И вы приехали сюда из самого Массачусетса всего на пять дней?

«Надо было соврать, что на две недели», — думает Анна.

Перечный спрей стоит тридцать пять долларов.

— Если честно, — улыбаясь, говорит продавец, — от колокольчиков будет больше пользы.

Анна решает взять и колокольчик, и спрей. Когда она расплачивается в кассе, ее уже ждут Эллисон, Сэм и Эллиот. Симпатичный продавец и с ними заводит разговор о медведях. Когда Анна подходит к ним, он кладет руку ей на плечо.

— Все у вас пройдет замечательно, — уверяет продавец. — Вы прекрасная девушка.

— Ты что, боишься? — спрашивает Эллиот.

— Нет, — отвечает Анна.

В это время продавец, глядя на нее, начинает рассказывать:

— На прошлых выходных я со своей девушкой специально ездил в Денали, чтобы посмотреть на медведей. К сожалению, так и не увидел.

При упоминании девушки Анна чувствует себя полной дурой из-за своих переживаний по поводу того, заметил ли он объем ее талии.

Эллиот кивает на перечный спрей, который держит в руках Анна, и спрашивает:

— А тебе не приходило в голову, что если медведь окажется на таком близком расстоянии, чтобы ты могла прыснуть на него этим, то это уже не поможет? Если ты, конечно, не обладаешь сверхчеловеческой меткостью и не попадешь в него с большого расстояния.

— Слушай, закройся, — спокойно произносит Сэм. — Если она хочет, пусть тащит его с собой.

Эллисон берет колокольчик из рук Анны и трясет им в воздухе.

— Хо-хо-хо, — смеется она. — С Рождеством! — Потом сестра поворачивается к Сэму и шутливо осведомляется: — А ты в этом году был послушным мальчиком?

Они заходят в гастроном, чтобы купить продукты, затем садятся на поезд до Андера, где им предстоит взять каяки и поздно вечером на катере отплыть в залив Принца Уильяма. Андер представляет собой кучку беспорядочно разбросанных примерно на полмили небольших домов (продуктовый магазин, пара ресторанов, пункты проката каяков), несколько брошенных или украденных железнодорожных вагонов и огромное здание, выкрашенное в розовый цвет. Это бывшая военная казарма, в которой теперь живет примерно треть всего местного населения, то есть человек сто. За домами начинаются острые скалы, местами покрытые зеленью, а кое-где снегом. Перед домами синим полукругом начинается залив Принца Уильяма, из которого тоже торчат заснеженные скалы. Хотя на дворе солнечно, на перемешанной с грязью гальке, которая служит здесь дорогами, повсюду видны лужи.

Сейчас половина четвертого, и на обед все, кроме Эллисон, берут гамбургеры с лососиной. Она вегетарианка и поэтому заказывает себе спагетти. Официантка, похоже, пьяна; на вид ей лет сорок, у нее тонкие, сбившиеся в неаккуратные пряди волосы и неестественно белый искусственный передний зуб. Она с радостью сообщает, что приехала сюда из города Корваллиса, что в Орегоне, четыре года назад и всего как два месяца вышла замуж за повара; на свадьбе она была в тех самых джинсах, которые и сейчас на ней. Теперь она живет с мужем в казарме на четвертом этаже. Она сразу забывает, что заказывала Анна, поэтому возвращается к их столику, чтобы переспросить. У Анны возникает странное, но уже знакомое желание стать такой же, как эта официантка: быть сорокалетней непривлекательной женщиной, жить в странном маленьком городишке на Аляске с мужем-поваром, который любит тебя, и чтобы никто не тянул тебя на острова, где водятся медведи.

Пообедав, они отправляются к пристани и вскоре садятся на катер, который, подпрыгивая на волнах, увозит их на север к фьорду Харриман. Все разговаривают с капитаном, крепким бородатым мужчиной, только Анна не встает со своего места у борта. Ветер бьет ей в лицо, и от холода кожа теряет чувствительность. Через час капитан заглушает мотор, и катер по инерции подплывает к скалистому берегу. За острыми камнями виднеются папоротники, пятна травы и большие кустистые заросли аралии, за ними — ели и ольшаник, а за деревьями — ледник. Впервые они видят ледник своими глазами. Он буквально врос в скалу, почти став с ней одним целым. Его площадь — примерно три квадратных мили. Анна думала, что ледник должен быть чистым, сверкающим, с аккуратными краями, как увеличенный до огромных размеров кубик льда из холодильника, но то, что она видит сейчас, больше похоже на громадную беспорядочную кучу грязного снега. К тому же снег не белый, а голубоватый, как будто его подкрасили синькой.

Каяки привязаны к верхней палубе катера, и капитан с удивительной ловкостью взбирается наверх, чтобы спустить их. Они аккуратно укладывают каяки на камни и в своих черных резиновых сапогах хлюпают обратно по мелководью, чтобы забрать с катера рюкзаки. Наконец катер уплывает, и все вокруг начинает казаться бесконечным: небо, море, скалы и пустынный берег. Анна не может поверить, что все это существует на самом деле даже тогда, когда она сидит с профессорскими детьми или ест замороженный йогурт с Дженни в университетской столовой. Сейчас вся ее прежняя жизнь кажется далекой и какой-то неестественной. Вот настоящий мир: кристально чистый воздух, ветер, колышущий высокую траву, вечернее солнце, отражающееся в спокойных волнах, которые с шуршанием накатываются на камни. Но все равно она чувствует себя глупо. Мысли о своей незначительности в этом мире и сами кажутся незначительными. К тому же восторг не исключает страх.

Примерно в пятидесяти ярдах от воды они разбивают палатки.

— Если вы скажете, что мне делать… — обращается Анна к Эллиоту, и он вручает ей складные шесты, на которых должна крепиться палатка. Они сложены и держатся на резиновом шнуре. То, как металлические трубки вставляются друг в друга и нечто сложенное превращается в нечто прямое, напоминает ей о фокусах с волшебной палочкой на детском празднике. Земля оказалась мягкой, шесты втыкаются легко. Когда палатка наконец поставлена, Анна на коленях, чтобы не вносить грязь, забирается внутрь и замечает, что из-за бирюзового нейлонового навеса ее руки приобрели синеватый оттенок. На задней стороне палатки Эллиот расстегнул застежку-молнию, под которой оказалось треугольное окошко, и от этого сразу стало как-то уютнее, как будто он повесил колокольчики над дверью или поставил почтовый ящик с их именами, на случай если Эллисон и Сэм захотят прислать им письмо. Анна затаскивает в палатку спальные мешки (они все еще не распакованы), а рюкзаки они оставляют у деревьев.

До завтрашнего утра плавать на каяках никто не собирается. На ужин братья готовят макароны с сыром и кусочками вегетарианских сосисок.

— Анне этих сосисок не клади, — говорит Эллисон. — Она их не любит.

Когда все съедено, Сэм вешает сумки с провизией на дерево. Братья начинают партию в шахматы (они играют на маленькой магнитной доске), а Эллисон идет на берег делать записи в свой дневник. Не зная, чем ей заняться, Анна забирается в палатку, переодевается в новую футболку и рейтузы и залазит в спальный мешок. В угасающем вечернем свете она принимается за детектив, который Эллисон читала в самолете. Но она читает невнимательно, порой приходится переворачивать пару страниц обратно и перечитывать их заново, чтобы понять смысл. Прошло минут сорок, прежде чем в палатку зашел Эллиот. Он приветствует Анну невразумительным односложным восклицанием и, повернувшись к ней спиной (у него загорелая кожа, худые, но мускулистые руки), снимает шерстяной свитер и футболку, стягивает джинсы и в одних серых спортивных трусах забирается в свой спальный мешок.

— Ты, кажется, сейчас пишешь докторскую по неврологии? — вежливо интересуется Анна. — То есть в больнице врачом ты быть не собираешься, верно?

— Я хочу заниматься научными исследованиями или, возможно, преподавать, — отвечает Эллиот. — Но делать операции со скальпелем в руках я не буду, если ты это имела в виду.

— И у тебя есть какая-то определенная тема, над которой ты работаешь?

— Я состою в группе, исследующей, каким образом разные части мозга реагируют на стресс. Сейчас мы изучаем миндалевидные железы, но, думаю, тебе это ни о чем не говорит.

— Где-то я такое название слышала.

Наступает долгая пауза.

«Ну и ладно, — думает Анна. — Не хочешь разговаривать — не надо».

Но тут Эллиот говорит:

— А ты, кажется, в Тафтс учишься?

— Да, я как раз перешла на последний курс. Этим летом у меня была стажировка в рекламном агентстве. Бостон мне очень нравится. Знаешь, то, что говорят о бостонских водителях, полностью соответствует действительности, но у меня нет машины, поэтому меня это ничуть не трогает.

— Я знаю Бостон. Я учился в юридической школе в Гарварде.

— Ого!.. Ты времени зря не терял.

Он снова предпочитает не отвечать. Но сейчас они оба лежат в спальных мешках на спинах, и Анна не может не почувствовать, что их разговор напоминает беседу супругов. Есть в этом что-то интимно-обыденное, то есть без всякого флирта или заигрывания. То же самое она ощущала, когда однажды на втором курсе помогала одному аспиранту, соседу по общежитию, закупать продукты на выходные. Его звали Викрам, она не испытывала к нему никаких чувств, просто они вместе бродили по супермаркету с тележкой и обсуждали покупки: «Почему виноград такой дорогой?» или «Ну что, будем покупать соленое печенье?»

Эллиот поворачивается на бок, спиной к Анне. Ей бы стоило притихнуть (он явно пытается заснуть), но неожиданно для себя она спрашивает:

— Что ты думаешь о свадьбе Сэма и Эллисон? Обалдеть можно, да?

— Я за них рад, — отвечает Эллиот. — Надеюсь, они счастливы.

— А ты знал, что у них все так серьезно?

— Если бы все не было так серьезно, Сэм выглядел бы полным идиотом. Твоя сестра — удивительная девушка.

Удивительность Эллисон (обычный источник чувства гордости для Анны) кажется ей неинтересной темой для разговора, поэтому она умолкает. Эллиот тоже молчит. В палатке очень темно, до них доносится шум волн. Проходит около часа, и Анна (в животе появилось ощущение тяжести и вздутия) начинает задумываться, о чем ей следует больше переживать: что она так и не сможет заснуть или что заснет и во сне громко пукнет. Потом ей представляется кудлатая коричневая медвежья шерсть, подвижный влажный нос, длинные темные и слегка загнутые когти. Конечно, все это лишь игра воображения, но все равно хорошо, что она сейчас в палатке, — в конце концов, это хоть какое-то укрытие. Медведю еще лучше: его все боятся. Наверное, здорово, когда можно свободно бродить себе среди деревьев или по берегу моря.

После завтрака, когда они стали готовиться к заплыву и надевать спасательные жилеты, Эллиот говорит Анне:

— Ты же не собираешься в каяке плыть с этим?

Анна прицепила к рукаву своей куртки противомедвежий колокольчик, и теперь он позванивает при каждом движении. Она бросает неприязненный взгляд в сторону Эллиота и отворачивается. Ей уже надоело подстраиваться под него.

— Мне просто так хочется, — говорит она, и в ту же секунду к ней обращается Сэм:

— Слушай, Анна, у тебя спасательный жилет какого размера?

— Не знаю. — Она расстегивает пластмассовые застежки на животе и сбрасывает жилет, чтобы посмотреть. — Здесь написано «большой».

— Давай поменяемся? — Сэм бросает ей другой жилет. — Два среднего размера для тебя с Эллисон, а два больших для меня и Эллиота.

— Но… — нерешительно начинает Анна. — Я понимаю, что ты выше меня, но, Сэм, у меня же есть бюст, и он явно большего размера, чем у тебя.

Тут же слышится смешок Эллисон.

— Да уж, Анне есть чем гордиться, — улыбаясь произносит она. — Меня со школы зависть мучает.

Это неправда. К восьмому классу Анна носила бюстгальтеры большего размера, чем ее сестра и мать, но от этого мучиться приходилось только ей самой. Однако уже несколько лет они с Эллисон ведут себя так, будто у Анны есть хоть что-то, чему Эллисон может позавидовать.

— На самом деле объем груди у меня больше, это же очевидно, — упрямится Сэм. — Я не хочу тебя обидеть, Анна, но встань рядом со мной.

Сначала они становятся плечом к плечу, потом спиной к спине.

— Это просто смешно, — заявляет Эллиот, но Анна не понимает, что именно ему кажется смешным. Ситуация? Она?

— Без рулетки трудно определить, — говорит Эллисон. Она по-прежнему, как кажется Анне, пытается свести все к шутке.

— Ты сможешь застегнуть на себе средний? — спрашивает у Анны Сэм.

Анна продевает руки в отверстия. Она уверена, что жилет не застегнется, но он все-таки застегивается. Впрочем, это, скорее всего, означает, что на Сэме он тоже застегнулся бы. Пока она возится с застежками, он как-то незаметно забирает у нее жилет большего размера, и ей ничего не остается делать, кроме как садиться в каяк.

Поначалу кажется, что каяк неустойчив и может в любую секунду перевернуться, но через какое-то время это ощущение проходит и возникает новое — как будто по воде скользишь ты сам, а не стекловолокнистый корпус лодки. Эллиот и Сэм гребут быстрее, чем Анна с Эллисон, поэтому, когда братья уплывают вперед на несколько сотен ярдов, Анна поворачивает голову (Эллисон сидит на корме) и через плечо говорит:

— И что ты думаешь о поведении своего парня… или жениха, или кто он там тебе?

— Анна, успокойся.

— Спасибо, что поддержала меня. Может, ты испугалась, что он станет импотентом, если признает, что грудь у него не такая широкая, как ему хочется?

Эллисон молчит.

— Но с братцем его я замечательно провожу время, — добавляет Анна. — Он такой милый парень.

— Эллиот симпатичный, — говорит Эллисон, и Анну бесит, что она не только не защищается, но даже не отходит от темы, с которой начался разговор. В детстве они, бывало, дрались по-настоящему (таскали друг друга за волосы, кричали «Я тебя ненавижу!» и так далее); со временем подобное выяснение отношений сошло на нет, но они продолжали грызться до тех пор, пока Эллисон не закончила седьмой класс. А потом — это было ужасно! — она стала доброй. Точно так же, как с переходом в старшие классы некоторые девочки превращаются в школьных красавиц, или начинают садиться на диеты, или становятся неформалками, Эллисон полностью и безвозвратно подобрела. К тому же она стала очень красивой, отчего ее доброта казалась еще более неуместной и странной.

— Знаешь, что мне это напоминает? — Возможно, Анна начинает понимать, что все заходит уже слишком далеко. — «Сложи лапки и не рыпайся»! Они считают, что я думаю только о том, как бы не встретиться с медведем, но сами не очень-то похожи на опытных туристов.

— Сэм уже ездил на такие вылазки раньше, — возражает Эллисон. — Они с Эллиотом постоянно путешествуют с рюкзаками по Вайомингу.

— Ну-ну. — Анна кивает головой. — Настоящие ковбои.

И снова Эллисон молчит.

— Но у меня есть один вопрос, — не может успокоиться Анна. — Тебе не кажется подозрительным, что у него в семье куры денег не клюют, а он дарит тебе простое серебряное кольцо?

— Признаться, — говорит Эллисон, — я уже и не знаю, хочется ли мне, чтобы ты была моей свидетельницей на свадьбе.

— Это что, угроза?

— Анна, с какой стати мне тебе угрожать? Ты сама даешь понять, что тебе не нравится ни Сэм, ни Эллиот. Я не хочу, чтобы из-за меня ты попала в дурацкую ситуацию и чувствовала себя неудобно.

— В такую, как сейчас? По-моему, совершенно очевидно, что всем было бы лучше, если бы я не поехала с вами. — Анна ждет, что Эллисон тотчас начнет возражать, но, когда этого не происходит, добавляет: — И мне самой тоже.

Следующие двадцать с лишним минут они не разговаривают. Сначала спасательный жилет сдавливает тело подобно корсету, но потом Анна к нему привыкает. Сидя в каяке, она испытывает облегчение, ведь теперь осталось пережить лишь саму поездку, а не подготовку к поездке и поездку.

Наконец Эллисон нарушает молчание:

— Видишь впереди ледник? К нему нельзя близко подплывать, потому что в любую секунду от него может отвалиться кусок. Такой ледник называется айсбергообразующим.

Да, Эллисон старше Анны, да, характер у нее лучше, но они находятся в разном положении. Эллисон может позволить себе не продолжать спор, потому что в этой поездке Анна для нее не самый интересный человек.

— А ты молодец, — добавляет Эллисон. — Когда я первый раз поплыла на каяке, меня укачало.

— Неужели? — продолжая дуться, бормочет Анна.

— Меня стошнило прямо в воду. Можешь спросить Сэма. Ему от моего вида самому едва не стало плохо.

Пока они плывут, над ними пролетает белоголовый орлан, потом рядом с каяком выныривает тюлень. У Анны складывается впечатление, что взгляд его больших черных глаз, поблескивающих на мокрой коричневой голове, какой-то печальный. Затем он снова ныряет в воду и исчезает из виду.

Вечером, перед ужином, когда Сэм кипятит воду, чтобы приготовить кускус, а Эллисон с Эллиотом уходят в палатку, он обращается к Анне:

— Как насчет спасательного жилета, без обид?

Подумав, она отвечает:

— Да, все нормально.

Сэм понижает голос:

— Знаешь, Эллисон очень переживает по поводу твоих отношений с отцом.

— Я и не знала, что мои отношения с отцом стали предметом всеобщего обсуждения, — говорит Анна, и Сэм умолкает.

После ужина они в палатке Сэма и Эллисон играют в червы. Становится так холодно, что все надевают куртки и шерстяные шапки. Около девяти, когда начинает темнеть (Аляска не то место, где солнце в августе не садится допоздна), парни достают из рюкзаков фонари и устанавливают их так, чтобы они под разными углами светили вверх — сразу четыре луны внутри палатки. Но вскоре наступает такая темень, что даже с включенными фонарями невозможно разглядеть карты.

Прежде чем последовать за Эллиотом в свою палатку, Анна отходит в сторонку футов на двадцать, где стоит дерево. Стягивая рейтузы и флисовые штаны, она представляет себе, что сейчас к ней сзади подкрадется медведь и даст лапой по голому заду. На всякий случай Анна трясет медвежьим колокольчиком, и на его звон откликается Эллисон.

— Анна, я тебя слышу! — нараспев кричит она.

Анне пришлось просидеть за деревом целую минуту, прежде чем ей удалось достаточно расслабиться, чтобы помочиться. Ей кажется, что моча немного попала на ногу (она в шерстяных носках и сандалиях), но сейчас очень темно, и она слишком устала, чтобы придавать этому значение.

Дни проходят однообразно. На завтрак они едят овсяную кашу, иногда пьют горячее какао; на обед — морковь, яблоки и бублики с арахисовым маслом; а на ужин Эллиот или Сэм готовят макароны или разогревают консервированную фасоль на переносной печке Эллиота. У каждого с собой две бутылки воды, одна миска, чашка и набор вилок и ложек. Они перемещают лагерь на другой остров, и на берегу, недалеко от воды, Анна замечает несколько лепешек того, что, судя по всему, является медвежьим пометом: большие кашеобразные комья, иногда темно-коричневые, а иногда почти розовые, усеянные непережеванными ягодами. Она вспоминает того парня в магазине в Анкоридже, его слова «Вы прекрасная девушка» и старается все время держать это в голове как талисман.

В море, вдалеке от берега, иногда видны круизные суда, и Сэм с Эллиотом насмешливым тоном отпускают шуточки по поводу пассажиров, плавающих на них, и их способа путешествовать по Аляске. «Туристы», презрительно говорят они, а Анна думает: «А сами-то мы кто?» Она бы с радостью поменялась местами с какой-нибудь седовласой дамой из Милуоки, которая путешествует на круизном лайнере с фотоаппаратом в дорогой сумочке, а вечером ест палтуса с белой тарелки. С каждым таким кораблем у Анны на время притупляется ощущение того, что они оторваны от внешнего мира, поэтому ей всегда становится горько, когда корабль скрывается из виду. Даже случайно найденный недалеко от лагеря полузатоптанный в грязь кусочек детского пластыря с нарисованными персонажами из мультфильма про Флинстоунов приносит ей утешение. Она поднимает его (чего на «большой земле» никогда бы не сделала) и долго рассматривает, держа на ладони.

По ночам Анна спит в спортивном лифчике и, следуя указаниям Эллисон, укладывает мокрые предметы одежды (в основном носки) себе на живот, чтобы они высохли. По меньшей мере раз в день моросит мелкий дождь. Когда это происходит, Анне кажется, что если просто перестать думать, то время пролетит незаметно и уже очень скоро она снова окажется в своем родном университете Тафтс, вступит в новый учебный год и будет корить себя за то, что не оценила по достоинству это необычное путешествие, которое к тому же обошлось весьма недешево.

На четвертый день их пребывания на островах, когда на короткое время установилась солнечная погода, братья (они, как всегда, уплыли далеко вперед), дождавшись Эллисон с Анной, начинают веслами обрызгивать их водой. Точнее, они обрызгивают Эллисон. Эллиот, как и Анна, сидит на корме, но он так изогнулся, что к Эллисон теперь повернута его спина, а не лицо. Эллисон визжит и хохочет, а на лице Эллиота появляется такое искреннее выражение абсолютного счастья, какое иногда бывает у слабоумных. Это настораживает Анну. Вечером, по возвращении в лагерь, Эллиот и Эллисон уходят за хворостом для костра. Анна наблюдает за ними, когда они идут к палаткам по берегу моря. Она замечает, что Эллиот шагает раскованно, но внимательно смотрит по сторонам. Совершенно очевидно, что, если сейчас предложить ему перенестись на выбор в любую точку земли, он предпочтет остаться здесь.

Именно в эту самую секунду, видя, с каким обожанием Эллиот смотрит на Эллисон, Анна мысленно почти сливается с ним в единое целое и начинает думать то же, что и он. Ее рука уже готова прикоснуться к волнистым волосам этой девушки, чья нежность и красота могут сделать тебя счастливым на всю жизнь, если, конечно, ты сможешь заставить ее полюбить тебя. Анна задумывается, а не приходило ли Эллиоту в голову, что она тоже может быть такой, как сестра?

Закончив после ужина уборку стоянки, Эллиот и Сэм заявляют, что уходят осмотреть территорию. Когда они покинули лагерь, Анна, не забыв про колокольчик и перечный спрей, отправляется на берег и забирается на большой, нависающий над водой камень. Низкое белесое небо начинает приобретать розоватый оттенок, края всех предметов вокруг темнеют. В кристальной тишине звуки разносятся очень далеко. К Анне подсаживается Эллисон. Долгое время они сидят молча.

— Как здесь красиво! Настоящим преступлением было бы сейчас лечь спать, — первой заговаривает Эллисон.

— Могу поспорить, что вся эта красота никуда не денется до утра.

— Я думаю, ты понимаешь, что я хочу сказать, — ровным голосом произносит Эллисон и на какое-то время замолкает. Потом она снова обращается к сестре: — Анна, мне действительно кажется, что тебе нужно поговорить с отцом. Если ты извинишься, я уверена, он заплатит за твое обучение в этом году.

Наконец-то! Анна знала, что рано или поздно этот разговор должен был случиться. Насупившись, она отвечает:

— Я не буду перед ним извиняться.

— И где ты собираешься взять деньги?

— Это мои проблемы. Я уже разговаривала с человеком в отделе финансовой помощи.

— Ты же понимаешь, что эта проблема касается и меня. К тому же из-за этого конфликта страдает мама. Она не сможет полностью оплатить твою учебу.

— А я об этом ее и не просила. Я беру ссуды в кассе студенческой взаимопомощи.

— И ты считаешь, что это нормально? Может быть, кто-то из менее благополучной семьи нуждается в этих деньгах еще больше, чем ты.

— Это ссуды, Эллисон, не стипендия. Мне нужно будет вернуть деньги — вот почему я считаю, что имею право так поступать.

— Папа платил за меня, когда я сдавала на магистра, — продолжает Эллисон. — Я думаю, он готов заплатить и за тебя, когда ты будешь работать над дипломом, если, конечно, вы наладите отношения. Вообще-то, он очень щедрый человек.

— Он мудак, — перебивает сестру Анна. — Кстати, о птичках… А Сэм знает, что его брат запал на тебя?

Эллисон смеется.

— С чего ты взяла?

Никто не сомневался, что Эллисон предпочтет отшутиться. Но не граничит ли ее оптимизм в этом вопросе с глупостью? Она, конечно же, не тупая. Анна всем говорит (например, доктору Льюин), что они с сестрой очень близки, но так ли это на самом деле? Доставляет ли им удовольствие находиться рядом, понимают ли они все еще друг друга?

— Он когда-нибудь пробовал заигрывать с тобой?

— Почему ты спрашиваешь? — вопросом на вопрос отвечает Эллисон, то есть не отрицает напрямую.

— Вот сволочь! — восклицает Анна.

— Это было всего один раз, на одной вечеринке. Эллиот напился и полез ко мне целоваться. На следующий день он сделал вид, будто ничего не произошло.

— Ты рассказала Сэму?

— А тебе-то какое дело, рассказала я или нет? — голос Эллисон дрожит, в нем слышится то ли вызов, то ли жалость к самой себе. — Что бы я ни сказала, ты все равно посчитаешь, что это неправильно.

О, как Анна скучает по той Эллисон, какой она была, когда училась в начальной школе! Тогда она знала, куда послать того, кто ее хорошенько достанет.

— Понимаешь, мне тебя было даже жалко, оттого что к тебе постоянно липли мужики, — говорит Анна. — Я, наверное, должна была тебе завидовать, но все эти парни — такая головная боль! Ведь тебе никто из них по-настоящему не нравился, но все равно приходилось постоянно отвечать на их телефонные звонки, подставлять щечку для поцелуев или просто ломать голову, как же вести себя, чтобы никого из них не обидеть. Но теперь до меня дошло, что я ошибалась. Тебе доставляет удовольствие крутить ими, иначе зачем бы ты взяла с собой Эллиота в поездку, если знаешь, что нравишься ему?

— Это несправедливо!

— Может, затем, чтобы Эллиот мог наблюдать, как вы с Сэмом развлекаетесь на природе?

— Ты не можешь успокоиться, да? — вспыхивает Эллисон и порывисто, но неуклюже поднимается на ноги. Ее щеки заливаются краской.

Когда она уходит, Анна остается сидеть на камне, вслушиваясь в неожиданно наступившую пугающую тишину — порождение ее же собственной злости. Но через какое-то время возвращается Эллисон. Она становится перед Анной, прищурив глаза.

— Мама иногда спрашивает меня, не кажется ли мне, что с тобой что-то не в порядке? Тебе это известно? Она интересуется: «Почему Анна ни с кем не встречается? Почему не заводит друзей? Я уже начинаю переживать». А я всегда тебя защищаю. Я говорю: «Нет, просто у нашей Анны свое представление о жизни». Но это не так. На самом деле ты упрямая как осел и к тому же жестокая. Тебе кажется, что ты видишь насквозь всех нас, жалких людишек, живущих жалкой жизнью. Может быть, ты и права, только на самом деле ты сама — жалкий человек. Ты и себя делаешь несчастной, и всех вокруг.

На секунду Эллисон умолкает.

«Скажи, что у тебя на уме, — думает Анна. — Что бы это ни было, скажи!»

— Самое смешное в том, — говорит Эллисон, — что ты напоминаешь мне отца.

Сегодня их последний вечер на природе. Они опять перебрались на новый остров, уже третий и последний. (Путешествие наконец-то подходит к концу. Ура!) Анна не имеет понятия, сколько сейчас времени, только чувствует, что ее сморил крепкий сон и она, возможно, проспала несколько часов. В какой-то момент она просыпается, оттого что ощущает на себе тяжесть тела Эллиота. Его рука закрывает ей рот.

— Спокойно, — шепчет он ей прямо в ухо. Она еще ни разу в жизни не слышала такого тихого шепота, он как будто передает свои мысли прямо в ее мозг, минуя уши. — Кто-то пытается достать нашу еду. Кричать нельзя. Поняла? Сейчас я уберу руку, но если ты начнешь шуметь, то я опять закрою тебе рот.

Хоть он и не говорит напрямую, Анна понимает (как только до нее дошло, что Эллиот не насилует ее), что речь идет о медведе. В конце концов к ним в гости все-таки пожаловал медведь, как она и предполагала.

Она кивает, и Эллиот отводит руку. Снаружи доносится царапанье о кору дерева и тяжелое дыхание, явно не человеческое. Царапанье прекращается, потом начинается снова. Сэм и Эллисон тоже проснулись? Эллиот продолжает лежать на Анне. Она замерла внутри своего спального мешка, а он опирается на руки так, что центр его торса прижат к ее плечу, живот — рядом с бедром, ноги расставлены. Почему он продолжает оставаться в такой позе? Может, опасается, что Анна попытается вылезти из мешка и это произведет шум? А может, он прикрывает ее собой на тот случай, если медведь залезет в палатку? Или потому, что им — просто удивительно! — очень удобно и приятно находиться в такой близости? Давление мужского тела совсем не раздражает ее.

Дыхание Эллиота отдает луком, которым был приправлен ужин, и Анна наверняка посчитала бы такое дыхание отвратительным, если бы ей довелось ощутить его на какой-нибудь вечеринке. Но сейчас оно не кажется ей неприятным. «Может, нам суждено сегодня умереть?» — думает она. Ей вспомнилось чучело медведя в аэропорту Анкориджа. «Когда медведь раздражен, он громко ворчит и щелкает зубами, шерсть на шее поднимается дыбом, а уши прижимаются к голове. Чувствуя угрозу, медведь может напасть первым». Сейчас Анна почти рада, что в их лагерь забрел этот медведь, теперь ее не будут считать параноиком.

Потом медведь проходит мимо палатки, на секунду заслоняя луну, которая до этого заглядывала в треугольное окошко. Анна видит его совершенно отчетливо, но не полностью: темная шерсть с проседью, округлая выпуклость мышцы на плече. Это гризли. За тонкой стенкой палатки живой гризли! Животное стоит на четырех лапах (хотя Анна всегда представляла гризли стоящим на задних лапах) менее чем в десяти футах от них. Как вообще можно остаться в живых, оказавшись так близко к медведю? А что, если поза, в которой замер Эллиот, объясняется тем, что в такой ситуации он может сделать что угодно — схватить ее за грудь или плюнуть в лицо, — ведь никто никогда об этом не узнает. В груди начинает гулко биться сердце. На Анну волной накатывает грусть, лицо искажается, и она начинает плакать. Из нее невольно вырывается подавленное сопение, и Эллиот тут же снова прижимает руку к ее рту, так что теперь его лицо совсем рядом с ней: его нос — у нее под подбородком, а лоб — у ее уха. Он качает головой, а затем прижимает руками голову Анны к земле, как будто хочет придушить ее. Анна выдыхает ему в лицо: «Эллиот». Он снова качает головой. Если бы на его месте был кто-нибудь другой, кто-то, чей ближайший родственник не находился бы сейчас в соседней палатке, она бы ему не поверила. Где-то в глубине ее рюкзака лежат ключи, соединенные колечком (какими бесполезными вдруг становятся ключи от дома, как только оказываешься за пределами своего города!), а к колечку пристегнут свисток, с помощью которого, если в него дунуть, возможно, удалось бы напугать медведя и заставить его убежать. И она бы это сделала, если бы не доверилась Эллиоту.

А потом медведь уходит. Сначала он, совсем как человек (Анна чувствует это), осматривается, убеждается, что вокруг не осталось ничего интересного, чем можно было бы еще заняться. Но здесь ему уже неинтересно, его внимание переключилось на что-то другое. И он уходит. Все, ушел. Ни она, ни Эллиот не шевелятся. Сколько времени они остаются неподвижными? Возможно, минут шесть. Тишину нарушает голос Сэма:

— Ни фига себе! — громко говорит он.

— Анна, ты в порядке? — кричит Эллисон. — Ребята, у вас все хорошо? Он у вашей палатки терся.

— У меня все нормально! — в ответ кричит Анна. — Эллиот не дал мне и пикнуть.

— Мне очень хочется обнять тебя, — говорит Эллисон, — но, пожалуй, я лучше подожду до утра.

— Мы что, недостаточно высоко еду подвесили? — обращается к Сэму Эллиот. Он говорит это обычным голосом, все еще продолжая лежать на Анне. Его дыхание уже начинает ее беспокоить.

— Я все сделал так же, как и в прошлые ночи, — откликается Сэм. — Не думаю, что он что-то взял. По-моему, ему просто было любопытно.

— Или он хотел подружиться, — серьезно произносит Эллиот.

Лежа под ним, Анна начинает смеяться, но не потому, что его слова показались ей такими уж смешными, — это просто всплеск накопившейся энергии. Им всем хочется, чтобы этот эпизод наконец закончился, и он действительно заканчивается. Через несколько минут они начинают воспринимать его как происшествие, о котором можно будет рассказывать своим знакомым.

— Он не хотел расстраивать Анну, — говорит Сэм. — Он знал, что Анна посчитает, что ее надули, если она хотя бы раз не увидит живого медведя.

— Да это даже не настоящий медведь был, — подхватывает Эллисон. — Это был тот парень из магазина в Анкоридже в медвежьей шкуре. Он подумал, что Анна потребует вернуть деньги за перечный спрей.

Теперь уже смеются все. А еще Анна чувствует, что у Эллиота эрекция. Если бы она была другим человеком, не девственницей, то сейчас бы она… что? Расстегнула бы свой спальный мешок, сняла бы спортивный лифчик? Наверное, ей не составило бы большого труда сделать так, чтобы дело пошло. Еще надо было бы постараться, чтобы Сэм и Эллисон ничего не услышали. Когда она будет лететь домой на самолете, то наверняка пожалеет, что не воспользовалась представившимся шансом. Эллиот был явно не против, обстановка сложилась подходящая, и, черт возьми, они только что едва не попали в лапы медведя! Да, что-то у нее явно с парнями не клеится! Но кого в этом винить, если не себя? В самый ответственный момент у нее не получается взять себя в руки и направить энергию в нужное русло. Но если разобраться в этом конкретном случае (вдумчиво проанализировать его, а не рассматривать лишь как частный случай), то необходимо признать, что, окажись Анна в той же ситуации снова, она бы повела себя точно так же. Она устала. У него был дурной запах изо рта. Под правым бедром не давал покоя камень, который впился в тело через матерчатый пол палатки, подстилку и спальный мешок. На следующий день она бы чувствовала себя неловко, и, может быть, эта неловкость осталась бы с ней на многие годы. Она бы начала переживать, догадался ли Эллиот, что у нее совсем нет опыта, не подумал ли он, что она плохо целуется. К тому же на самом деле ему нужна была ее сестра, а не она. То, что близость медведя его возбудила и он решил довольствоваться тем, что есть, — это все-таки недостаточная причина.

Анна меняет позу, как будто собирается перевернуться на живот, и Эллиот скатывается с нее.

Утром происходит «следствие»: восстанавливается путь, которым медведь прошелся по лагерю. Они собирают вещи и в последний раз садятся в каяки. Днем им предстоит встретиться с капитаном на том же берегу, где он высадил их в первый день.

После обеда небо становится хмурым.

— Анна, — говорит Эллисон, и Анна неожиданно для себя замирает, каждая клеточка ее организма ждет, что же будет дальше. — Я понимаю, что все в этой поездке пошло наперекосяк с самого начала. Жаль, что мне не удалось ничего изменить, — продолжает Эллисон. — А может, нам вообще не стоило ехать всем вместе, но, так или иначе, тебе придется смириться с тем, что я выхожу замуж за Сэма. Он хороший человек, поверь мне, и ты ему нравишься. Если ты не захочешь пересилить себя, всем будет только хуже.

— Я не спорю с тобой, — отвечает ей Анна. — Ты только объясни мне, зачем ты выходишь за него? Я спрашиваю не из-за того, что я стерва, просто мне действительно интересно. Мне хочется понять, что же в нем есть такого, что ты решила выйти замуж.

— Я выбрала Сэма, потому что рядом с ним я счастлива, — ровным голосом произносит Эллисон, и в ту же секунду начинает идти дождь. Не какой-нибудь моросящий дождик, а настоящий проливной дождь. У Анны не получается полностью развернуться в каяке, она может лишь повернуть голову так, что Эллисон попадает в поле ее бокового зрения, но не больше. — Когда мы вместе, я чувствую себя лучше, чем когда я одна, — добавляет Эллисон. Теперь ей уже приходится почти перекрикивать усиливающийся шум дождя. Где-то вдалеке (когда ты плывешь в лодке, трудно определить, насколько далеко) небо прорезает вспышка молнии. Анне кажется, что Эллисон этого даже не заметила. — Знаю, что это звучит пошло, — продолжает сестра, — но Сэм заботится обо мне. Я не хочу сказать, что не вижу в нем никаких недостатков, я не слепая, но все равно люблю его.

Тем временем ливень набирает силу. Капли барабанят по куртке Анны, из-за брызг у нее уже намокли волосы и лицо.

— У меня очки запотели! — кричит она. — Я почти ничего не вижу.

— Сними их. Раз уж ты ничего не видишь, хуже не будет.

Сняв очки, Анна не может сообразить, куда их пристроить. Положив очки в один из карманов куртки, она рискует поломать их, когда надо будет причаливать к берегу. Поэтому она засовывает очки за пазуху. Из-за дождя все вокруг кажется серым и расплывчатым.

— Ты видишь ребят? — спрашивает Эллисон. — Они плывут вон к тому берегу справа. Ты просто греби, а я направлю каяк туда.

У Анны зуб на зуб не попадает, а руки задубели и стали скользкими от воды. Дождь такой холодный, что, кажется, вот-вот превратится в снег. Повернувшись на девяносто градусов, она кричит:

— Я и не считаю Сэма сволочью! Надеюсь, ты это понимаешь. — Как будто вся проблема заключается в том, что она обозвала Сэма сволочью. На самом деле ей следовало бы извиниться за слова, которые вслух не были произнесены, но подразумевались: «Нет в нем ничего особенного, мне он кажется вполне заурядным». Но задушевность момента не позволяет исправить ошибку, легче просто продолжить: — И я знаю, что чем-то напоминаю отца. Но разве я виновата? Ведь это гены. По-моему, странно как раз то, что ты на него не похожа.

— Ты слишком много внимания уделяешь вещам, которые приносят тебе только несчастья, — говорит Эллисон.

Вне всякого сомнения, она права. Но опять же, задумываться о том, что приносит несчастье, вполне естественно. Ведь это очень важно, иначе она не была бы самой собой. Разве не честнее критически наблюдать за людьми и высказывать о них свои замечания (которые чаще всего и приводят к неприятностям), чем вести светские беседы и мило улыбаться друг другу? Неприятнее, но честнее! И главное: разве не все люди в душе оценивают других и страдают от этого? Или это привилегия немногих, и она может по своему желанию выйти из их числа? Неужели будет лучше, если она опустит руки и сдастся, как это сделала их мать?

Они гребут сквозь дождь, и, когда наконец достигают берега, братья (они приплыли раньше) заходят в воду, чтобы помочь им.

— Я натяну брезент, — говорит Сэм.

Парни вытаскивают на берег второй каяк, и Эллиот расстилает на земле еще один рулон брезента. Они ложатся на него, все четверо, лицом вверх.

— Кто-нибудь, кроме меня, отморозил себе пальцы? — спрашивает Эллисон.

— Я даже не стану говорить, что я себе отморозил, — усмехаясь, бормочет Сэм.

Промокшая и продрогшая Анна лежит на спине, и никто на нее не смотрит. Она улыбается. В конце концов, встречи с медведем можно уже не опасаться, а завтра они вообще отсюда уедут. Она убирает со лба мокрую прядь и в рывке садится.

— Я потеряла свои очки, — сообщает она.

— Где ты их видела в последний раз? — спрашивает Сэм, и Эллисон рассказывает, что Анна сняла очки, когда пошел дождь.

— Вот черт! — восклицает Анна. Она приподнимается и начинает хлопать себя по груди и животу. — Наверное, они выпали, когда мы вытаскивали на берег каяк.

Наклонив голову, она проходит под брезентовым навесом, а затем, несмотря на все продолжающийся дождь, рысью бежит к воде. В том месте, где волны накатываются на берег, она всматривается под ноги и ковыряет носком резинового сапога черный песок и мелкие камешки. Но от этого вода только становится мутнее. Анна заходит глубже и останавливается, когда вода достает уже почти до самых колен, угрожая залиться за голенища сапог.

— Анна! Эй, Анна! — Из-под брезентового навеса появляется Эллисон. — Я помогу тебе искать, — говорит она.

Они ходят вдоль берега, время от времени запуская руки под воду, и не разговаривают. Каждая осматривает отдельный участок берега. Шум дождя уже превратился в мерный сильный гул.

После десяти минут бесплодных поисков Анна понимает, что очки ей уже не найти, но они продолжают бродить по берегу. Анна украдкой поглядывает на Эллисон, расплывчатую фигуру в зеленой куртке. Вьющиеся светлые волосы сестры потемнели и свисают прямыми прядями. Анне первой придется прекратить поиски, Эллисон этого не сделает.

— Наверное, их унесло водой, — говорит Анна. — Ладно, я куплю себе новые.

— Как жалко. — Эллисон с сочувствием смотрит на нее.

— Я сама виновата. Надо было все-таки положить их в карман.

— Может, мы в Анкоридже купим тебе другую пару?

— Не надо, я и без них обойдусь. Правда.

— Наверное, ты права. Аэропорты, оптики — со всем этим легко можно справиться, даже полностью лишившись зрения.

Эллисон берет Анну за руку и крепко сжимает ее.

— Ты можешь быть моей свидетельницей, — шепчет она. — Я хочу, чтобы ею была именно ты. Я вела себя как дура.

Когда они вернулись под навес, было решено сварить горячего шоколаду. Сэм вызвался среди вещей Анны найти ее чашку. Он смывает из нее остатки завтрака (он на этом настаивает), насыпает в нее порошок какао и заливает кипятком из кастрюли.

— У меня близорукость, — говорит Анна. — Я плохо вижу только то, что вдалеке.

Когда какао выпито, ему хочется самому помыть ее чашку. Она молча уступает и передает чашку Сэму, чувствуя на своей руке прикосновение кончиков его пальцев. «Я отдаю тебе сестру, потому что у меня нет выбора, — думает Анна. — Но ты никогда не сравнишься со мной, потому что, сколько бы ни прошло времени, я буду знать ее дольше, чем ты».

Если Сэм и понял ее, виду он не подал.

Вернувшись в Андер, они сдают каяки, спасательные жилеты, непромокаемые куртки и резиновые сапоги, фотографируются, стоя на пристани на фоне гор, и устраиваются на ночь в дешевый отель под названием «У Давиды», который располагается в старых армейских казармах. В этом помещении стоит запах сигарет, а сама Давида, нервная женщина лет за пятьдесят, в посветлевших от многочисленных стирок старых джинсах, бледно-лиловом свитере и синей нейлоновой куртке, поднимается вместе с ними на лифте до этажа, на котором находится их номер. При этом она постоянно брызгает вокруг освежителем воздуха, так что в конце концов Анна начинает чувствовать его терпко-кислый вкус во рту. Когда Давида уходит, Эллиот говорит:

— Разве мы могли себе представить, что будем ночевать в казарме?

Анна весело смеется. После того, что чуть не произошло между ними, Анне поначалу даже было искренне жаль его, но потом ей показалось, что этот случай вызвал определенную неловкость. Похоже, теперь она совершенно не интересует его в сексуальном плане, но сама втрескалась в него по уши. За последние три часа ситуация только усугубилась.

Утром они садятся на поезд до Анкориджа, там берут такси и едут в аэропорт. Их самолет вылетает ночью. Анна вернется в Бостон в шесть тридцать утра. В туалете в аэропорту Эллисон замечает, что у нее начались месячные, но нет с собой тампона, поэтому Анне приходится бросить несколько десятицентовых монеток в автомат на стене и просунуть ей тампон под дверью кабинки.

— Ты должна радоваться, что это не началось, когда мы были на природе, — говорит Эллисон. — Медведь бы меня сразу учуял.

И вот Анна в Тафтсе. Начинается новый учебный год. Теперь она возвращается к своей обычной жизни, безопасной и одинокой. В мае во Дворце Почетного легиона в Сан-Франциско состоится свадьба Эллисон и Сэма, и, хотя уже за несколько недель до вылета Анна начнет задумываться, как произойдет встреча с Эллиотом и как ей нужно будет себя с ним вести, он практически не будет обращать на нее внимания. На свадьбу он придет с худенькой девушкой с очень светлыми волосами, которая не то что симпатичнее Анны, но даже гораздо красивее Эллисон. Выяснится, что она работает врачом в неотложке.

Пройдет немало времени, прежде чем Анна перестанет думать о том, что не стоило ругаться с Эллисон из-за Сэма. Но намного чаще (даже чаще, чем она жалеет о том, что упустила шанс с Эллиотом) она думает о своих очках, которые остались лежать на дне Тихого океана. Там темно и спокойно, мимо бесшумно проплывают рыбы, и никому нет дела до прозрачных пластиковых линз с титановыми дужками. Недвижимые, вдали от своей хозяйки, очки будут продолжать всматриваться в окружающий мир сами по себе.

 

5

Сентябрь 1998

Ожидая приема у начальника отдела финансовой помощи, Анна встречает парня. После поездки на Аляску она уже два раза приходила сюда, и знакомство с системой финансовой помощи уже начинает восприниматься ею как дополнительный учебный курс, за который, правда, не ставят оценок. На листе бумаги она уже в который раз делает одни и те же расчеты, как будто они могут привести к какому-то другому результату: если стоимость одного года обучения составляет 23 709 долларов, а мать увеличит выплату за семестр с 4 000 долларов до 6 000 долларов («Тебе вовсе необязательно это делать», — говорила Анна, а мать отвечала: «О, Анна, если бы я могла, я бы давала больше»), и Анна получит 4 300 долларов в качестве заема и станет работать в ветеринарной библиотеке тридцать часов в неделю вместо двадцати, то… Тут она отвлекается, чувствуя, что парень за стойкой наблюдает за ней. Она поднимает глаза.

— Пока ты ожидаешь, может быть, я смогу ответить на твой вопрос? — обращается он к ней. Скорее всего, незнакомец учится на выпускном курсе. Парень всего на дюйм или два выше Анны, у него темные волосы, и он не особенно симпатичен.

Анна качает головой.

— Это довольно сложно.

— Я могу попробовать, потому что уже пять лет работаю здесь.

— У меня исключительный случай, — Анна дословно передает выражение начальника отдела финансовой помощи. Исключительность заключается в том, что Анна узнала, что ей потребуется помощь, только в конце мая, после окончания учебного года. Но в ответ парень улыбается.

— Ну, это я уже понял, — говорит он.

Непонятно, то ли он флиртует с ней, то ли просто язвит. Впрочем, и то и другое Анну лишь раздражает. Она снова опускает глаза в бумаги, возвращаясь к своим вычислениям.

Не прошло и минуты, как парень снова заводит разговор:

— Я был на этой выставке на факультете искусств.

У Анны на коленях под листом с расчетами лежит биография Пьера Боннара. Анна готовится писать по нему курсовую.

— Это он рисовал свою жену в ванне? — спрашивает парень.

Анна кивает, его познания произвели на нее впечатление.

— А ты видел его самую последнюю картину? — спрашивает она. — Жена Боннара умерла, когда он ее писал, а потом эта картина стала считаться его лучшей работой. Сочетание теплых и холодных тонов на ней просто невероятное. А плитка на полу и стенах! Она как будто светится.

Анна тут же смущается. Упоминание о теплых и холодных тонах звучит очень по-научному — так говорят старшекурсники на факультете истории искусств.

Но парень с готовностью соглашается. Ему, похоже, эта тема интересна.

— На выставке я… — начинает он, но в эту секунду открывается дверь в кабинет начальника отдела финансовой помощи, и показывается его голова.

— Анна Гавенер? — громко называет он ее имя и фамилию, и она встает, чтобы зайти в кабинет.

За три последних года Фиг назначала Анне встречу в трех местах: в двух разных ресторанах «Старбакс» (один на Кенмор-сквер, второй на углу Ньюбери-стрит и Клерэндон), в парфюмерном отделе на втором этаже магазина «Филен», и вот сейчас, в воскресенье утром, — у себя на съемной квартире. Они договорились вместе позавтракать. Стоя в грязном коридоре дома, в котором обитает Фиг, Анна трижды нажимает кнопку домофона. После третьего звонка из динамика раздается заспанный, недовольный женский голос (это, по-видимому, одна из подруг Фиг, с которой она снимает комнату):

— Кто это?

— Это Анна, позовите… — начинает Анна, но ее перебивают:

— Фиг нет дома. Вчера ночью она не пришла.

Последовавший за этим сигнал отбоя похож на жирную финальную точку. Анна понимает, что звонить еще раз бесполезно.

Вернувшись к себе в общежитие, Анна по электронной почте шлет Фиг язвительное письмо: «Не кори себя за то, что тебя не оказалось дома, когда я приходила, потому что утренняя поездка на электричке доставила мне истинное удовольствие». Но через несколько дней, когда Фиг так и не ответила, Анна начинает волноваться: вдруг что-то случилось?

В среду днем Анна звонит Фиг.

— Слава богу, мне так нужно с тобой поговорить! — восклицает Фиг. — Мы можем прямо сейчас встретиться? Ты сегодня днем свободна? Или нет, не сегодня, я договорилась сходить в бар с одним парнем с юридического. Хуже юриста может быть только будущий юрист, правда?

— А что у тебя стряслось на прошлых выходных?

— И не спрашивай. Помнишь первокурсницу Бетти, которая жила со мной?

Анна очень хорошо ее помнит. Когда она первый раз приехала к Фиг в гости, Бетси у нее спросила:

— Ты сюда пешком шла?

Анна ответила:

— Нет, на электричке приехала, а что?

— Ты так вспотела, — сказала Бетси.

Тем временем Фиг продолжает:

— В субботу Бетси устраивала грандиозную вечеринку и собиралась оторваться там по полной программе. Она попросила меня помочь, хотя, честно говоря, у меня не было никакого желания участвовать в этой вакханалии. В общем, мы все приготовили, накупили еды, навели в квартире порядок, а потом такое началось!.. Народ не расходился до шести утра. Жаль, что тебя там не было.

— Учитывая, что я узнаю о вечеринке только сейчас, это было бы довольно сложно.

— Бетси сейчас встречается с парнем, который носит скобку на зубах. Можешь себе представить, что ты целуешься с парнем со скобкой?

— Фиг, если у тебя с похмелья голова не варила, можно было просто позвонить мне.

— Я знаю. Я очень плохая, но я как раз в эту минуту собиралась звонить тебе, чтобы загладить свою вину… Я приготовлю для тебя обед.

— Ты не умеешь готовить, — замечает Анна. Она знает, что в основном Фиг питается маринованным луком, прессованным сыром с кетчупом и иногда шоколадом. В ресторанах она заказывает еду, но практически не притрагивается к ней. Анна и Эллисон уже много лет подозревают, что она страдает анорексией.

— Не злись, — просит Фиг. — Приезжай на эти выходные, я каких-нибудь гренок нажарю.

— Да ты ни разу в жизни не жарила гренки!

— Ну и что? — говорит Фиг, и Анна вдруг остро чувствует: приятно знать свою двоюродную сестру настолько хорошо, что не ошибаться в ней даже тогда, когда этого сильно хочется. — Я тысячу раз видела, как мама жарит гренки. Нужны только хлеб и яйца.

— Я к тебе больше не поеду, — заявляет Анна.

— Да, суровая девушка. Мне это нравится. В правильном направлении движешься. Ну ладно, тогда я сама к тебе приеду. Давай в воскресенье днем?

— На этих выходных я занята, — говорит Анна.

— Все будет классно, похихикаем, посекретничаем.

— Я же сказала, что занята.

— Значит, договорились, — констатирует Фиг. — До встречи.

Когда Анна снова приходит в отдел финансовой помощи, чтобы оставить очередной бланк, она видит за стойкой того же парня. Улыбнувшись ей, он спрашивает:

— Анна, кажется?

— Привет, — говорит она.

— А я Майк, — представляется он. — К вашим услугам. Как дела?

В приемной сидят еще двое: атлетического телосложения молодой человек, читающий журнал «Экономист», и женщина средних лет. Как-то неудобно разговаривать, стоя перед ними.

— Хорошо, — отвечает Анна.

— Есть какие-то планы на выходные?

— Вообще-то, никаких. Можно это тебе отдать? — Она протягивает ему бланк.

Когда она уходит из кабинета и уже успевает пройти по коридору футов двадцать, Майк догоняет ее.

— Анна! — кричит он ей вдогонку и, увидев, что она остановилась, говорит: — Слушай, а ты любишь джаз? Я слышал, есть такое заведение, оно называется «Ожурдуи», где по выходным играют джаз.

«Если ты действительно делаешь то, на что это похоже, — думает Анна, — я вряд ли смогу тебе помочь».

— Или ты занята в эту пятницу? — добавляет Майк.

Несмотря на ее старание, в голову не приходит ничего такого, чем можно было бы обосновать отказ. Вздохнув, она говорит:

— Наверное, нет.

В пятницу они встречаются возле ее общежития. Вечер выдался теплый, поэтому они решают пойти в ресторан пешком. Майк рассказывает, что приехал из Вустера (это в Массачусетсе), братьев и сестер у него нет, а родители тоже в разводе. Узнав, что Анна из Филадельфии, он машет рукой.

— Только не говори мне, что ты из секты амишей.

— Они больше в деревнях живут, — замечает она.

— Да шучу я, — быстро добавляет Майк.

Их столик находится далеко от сцены. Может, им специально дали хорошее место, думает Анна, подальше от всех, потому что они молоды и со стороны кажется, что это их первое свидание; или наоборот, это плохое место, которое им выделили, чтобы на них никто не обращал внимания, потому что вид у них не очень гламурный.

Несмотря на то что они сидят в самом углу, музыка такая громкая, что каждый раз, когда надо что-то сказать, приходится почти кричать. В конце концов они оставляют попытки поговорить и просто смотрят друг на друга, слегка улыбаясь и кивая в такт музыки.

Когда они выходят, на улице более-менее тихо.

— Здорово иногда послушать живую музыку, — говорит Майк.

В эту секунду Анне кажется, что он относится к той категории людей, от которых не приходится ждать неожиданных поступков. Летом он будет спрашивать: «Тебе не очень жарко?»; в первый день ноября он пожалуется (впрочем, даже не оттого, что это его действительно раздражает, а так, между прочим, по привычке), что с каждым годом подготовка к Рождеству начинается все раньше и раньше; а если произойдет скандал, в котором будет замешан какой-нибудь политик, этот парень наверняка скажет, что пресса гоняется за сенсациями, что неинтересно читать об одном и том же каждый день. (Самой Анне очень даже интересно об этом читать.) В конце концов Майк сделает предложение (не Анне, какой-нибудь другой девушке), для чего явится к ней домой с дюжиной красных роз и поведет ее в хороший ресторан. Предварительно он договорится с официантом, и тот спрячет кольцо в крем-брюле так, чтобы девушка обязательно нашла его ложечкой. В ту же ночь он займется с ней сексом (он будет называть это «заниматься любовью») и, внимательно всматриваясь в ее глаза, скажет, что она сделала его самым счастливым мужчиной на свете. Это будет простое золотое колечко с маленьким бриллиантом в знак вечной любви.

Идя по улице вдоль дороги, Майк деловито говорит:

— Но сегодня они играли дерьмово. Тебе ведь тоже не понравилось, правда? Спорю, что не понравилось.

— Саксофонист так напрягался, что я начала переживать, что у него полопаются кровеносные сосуды, — соглашается Анна.

— Лучше бы они полопались, — усмехается Майк, — тогда хоть что-то интересное произошло бы. Может, возьмем такси?

Он делает шаг в сторону дороги.

— Лучше прогуляться, — мягко возражает Анна. — Если хочешь, можешь ехать на такси, а я еще немного пройдусь сама. Я имею в виду, мы же не… ты же не пойдешь со мной до моего общежития?

Он улыбается.

— Хорошие у тебя манеры.

— Да нет, я просто не подумала, что нам идти в одно и то же место. Ты, если не против, можешь и ко мне зайти. — Зачем она это сделала? Кто ее тянул за язык? — Но предупреждаю, у меня нет даже телевизора.

Майк смеется. Наверное, со стороны кажется, что она обиделась, поэтому он кладет руку ей на плечо и, пристально посмотрев, говорит:

— Ты сегодня замечательно выглядишь.

В первый раз за сегодняшний вечер Анна ощущает какое-то движение в душе. Неужели она действительно так сентиментальна?

— Эй, — зовет ее Майк.

Анна поднимает на него глаза, он улыбается и берет правой рукой ее левую руку. Ладони у них примерно одинаковые, хотя у него ногти и костяшки уже, чем у нее. (Позже Анна будет думать, что, если сфотографировать их руки рядом, показать кому-нибудь фотографию и попросить угадать, где мужская рука, а где женская, большинство наверняка бы растерялись.) Они продолжают идти, держась за руки.

— А я рад, что мы гуляем, — говорит Майк. — Сегодня замечательная ночь.

— Да, замечательная, — отвечает Анна. Ее голос звучит очень тихо.

На протяжении нескольких последних часов ей время от времени приходила в голову одна и та же мысль о том, что это свидание оказалось неудачным. Она уже даже представляла, как будет рассказывать о нем Дженни или Фиг, но теперь ей кажется, что совсем необязательно посвящать их во все свои дела. В ее комнате они садятся рядом на краешек кровати, он медленно проводит большим пальцем по ее предплечью, и от волнения она не в состоянии говорить. Майк кажется таким милым, в его взгляде столько надежды, что у нее на глазах появляются непрошеные слезы. Он поворачивает к себе ее лицо, взявшись пальцами за подбородок, и, когда они целуются, Анна чувствует, какой у него теплый язык.

Дальше этого дело не пошло, но Майк остается на ночь, ложится в кровать в футболке и трусах спортивного покроя и обнимает ее обеими руками. Прежде чем снять рубашку и джинсы, он спрашивает у нее разрешения. То, что он всю ночь ее обнимает, удивляет Анну. «Я не жалею о том, что было между нами», — как будто говорят его руки. И потом, ближе к утру: «Я по-прежнему ни о чем не жалею».

Но утром, когда Майк снова садится на краешек кровати, на этот раз чтобы завязать шнурки и уйти (Анна соврала, сказав ему, что ее смена в библиотеке начинается в восемь часов), она стоит рядом, скрестив руки. Поднявшись с кровати, он кладет руку ей на талию, и это, конечно, очень мило, но кажется неестественным и случайным — он точно так же мог бы коснуться ее головы или взять за локоть. Ситуация кажется постановочной; они — актеры на сцене, и режиссер сказал ему, что нужно положить руку ей на талию, чтобы зрители почувствовали, что их что-то соединяет. Ей хочется, чтобы он ушел.

Воскресенье приходит незаметно. Когда в двадцать минут второго раздается стук в дверь, Анна поначалу даже хочет сделать вид, что никого нет дома, но потом, конечно же, открывает. На Фиг черные обтягивающие штаны, черный свитер и черные ботинки на высоких каблуках. Она бросает на пол сумку и, не останавливаясь (Анна чувствует запах сигаретного дыма, который исходит от длинных темно-рыжих волос Фиг), подходит к кровати Анны и ныряет под одеяло.

Анна, на которой в эту минуту джинсы и футболка, не удерживается:

— Ты что, Фиг! Хоть бы ботинки сняла.

Фиг отбрасывает одеяло и поднимает одну ногу.

— Ну уж нет! — возмущается Анна.

— Ну пожалуйста, — хнычет Фиг.

— Совсем совесть потеряла! — Анна обнимает лодыжку Фиг, расстегивает молнию, стягивает ботинок и принимается за вторую ногу.

— Спасибо, дорогая, — мурлычет Фиг и снова подтягивает одеяло к подбородку. — Я решила стать вором-домушником. Как думаешь, у меня получится?

— А я надеялась, что мы в кино пойдем, — говорит Анна. — Хочешь что-нибудь посмотреть?

— Мне, вообще-то, надо скоро быть дома, потому что должен позвонить Генри. — Фиг поворачивается в сторону часов. — Сколько сейчас?

Его имя! На душе сразу становится так тепло, будто вдруг вспоминаешь, что тебя ждут на потрясающей вечеринке. Действительно, как глупо с ее стороны было думать, что у нее мог бы завязаться роман с кем-то вроде Майка, которого она почти не знает. Самое лучшее письмо пришло от Генри по электронной почте несколько недель назад: «Тебе стоит сюда приехать. Фиг собиралась, но я не уверен, что она сможет это устроить. В Сеуле столько интересного (большую часть я сам, правда, не видел)! Мы могли бы попутешествовать. Так было бы здорово увидеть знакомое лицо. Я слышал, что в «Корейских авиалиниях» относительно дешевые билеты». «Относительно дешевые»… Анна, конечно, проверила. Это почти тысяча долларов, другими словами, о том, чтобы слетать в Сеул, не могло быть и речи. Но все равно, это было чудесное письмо.

— И как дела у Генри? — спрашивает Анна. Она до сих пор не знает, известно ли Фиг, что они с Генри общаются по электронной почте. Похоже, что неизвестно, но безопаснее будет вести себя так, будто все же известно. Пожалуй, не стоит удивляться, что Фиг все-таки лучший источник информации о Генри, чем сам Генри. Она постоянно упоминает всякие подробности из его жизни, отчего становится понятно, что в письмах, адресованных Анне, он не намерен раскрывать свою душу. В последний раз Фиг рассказывала, что Генри вместе с коллегами ходил в ночной клуб, где, обратившись к официанту, можно подыскать себе девушку. Тебе находят самую красивую женщину в клубе и, если потребуется, даже силой приводят к твоему столику. Это, по словам Фиг (которую, кажется, совершенно не беспокоит, что Генри общается с другими девушками), называется «делать заказ».

— Голос у него уставший, — жалуется Фиг. — Каждый второй раз Генри звонит в три часа утра по тамошнему времени, и — представляешь, какой ужас? — он в такое время все еще на работе. Тебе действительно неинтересно, почему я стала домушником?

— А мне надо это знать?

— Я кое-что украла.

— Замечательно, Фиг.

— Посмотри, что у меня в сумке.

Анна продолжает неподвижно сидеть на стуле у письменного стола.

— Давай же, посмотри, — просит Фиг. — Оно не укусит. Ты упадешь, когда увидишь!

Анна протягивает руку к сумке. Внутри — пачка однодолларовых купюр, резинкой примотанных к водительскому удостоверению, губная помада, пачка сигарет и небольшая серебряная рамка, в которую вставлена черно-белая фотография женщины в переднике и круглых очках.

— Кто это? — спрашивает Анна.

— Это прабабушка Мюррея.

— Кто такой Мюррей?

— Ну, тот парень, будущий юрист. Я полчаса назад еще сидела взаперти в его квартире.

— А мне казалось, что тебе не нравятся студенты-юристы.

— Теперь уж точно не нравятся. Он какой-то заторможенный, но явно запал на меня, поэтому я и бросила ему косточку.

— А Генри об этом знает?

— Он не спрашивает, а я не рассказываю. В любом случае после вчерашней ночи никаких костей Мюррею больше не будет.

— Как ты думаешь, у Генри там есть женщины, о которых он тебе не рассказывает?

— М-м-м… — Фиг задумывается, но с таким видом, будто этот вопрос ей на самом деле не особенно интересен. — Нет, вряд ли, — наконец произносит она, и у Анны с сердца падает камень. Хуже всего думать, что там найдется какая-то другая женщина, которая навсегда отнимет Генри у Анны с Фиг. По крайней мере, пока его связывают отношения с Фиг, он в пределах досягаемости.

— Такая безвкусная фотография, что я не смогла удержаться, — продолжает Фиг.

Анна снова переводит взгляд на фотографию в рамке. Женщина широко улыбается, за стеклами очков видна сеточка морщин. На вид ей лет шестьдесят.

— А чувства вины у тебя не возникло?

— Возникло. Ужасное, невыразимое чувство вины.

— Еще бы!

— В качестве наказания я даже надела власяницу. Тебе не видно, потому что я укрыта одеялом, но от нее все тело ужасно чешется и зудит.

— Фиг, это же его бабушка.

— Прабабушка, — криво улыбается Фиг. — И секс с ним был ужасный, поэтому я решила, что имею право взять у Мюррея что-нибудь взамен.

— Ужасный? Правда? — Непривычно слышать от Фиг, что ей не понравилось заниматься сексом.

— У меня, наверное, целый час ушел, чтобы кончить. И, кстати, раз уж мы заговорили об этом, как у тебя дела? Твоя грандиозная эпопея еще не закончилась?

— Мне не хочется говорить об этом сейчас. — Анна смотрит в сторону. Ирония заключается в том, что Фиг даже не представляет, насколько действительно грандиозной становится ее эпопея. До того случая летом, с Тедом, двоюродную сестру никогда особенно не интересовала личная жизнь Анны. Но рассказать ей про Майка (серьезно, а не для того, чтобы посмеяться) сейчас кажется совершенно немыслимым.

— Знаешь, тебе надо брать ситуацию в свои руки, — поучительно произносит Фиг. — Господь дал тебе такие большие буфера не просто так, Анна.

Анна закрывает глаза.

— Ты, кажется, говорила, что тебе нужно идти.

— Я хочу с тобой кое-что обсудить, — не унимается Фиг. — По-моему, я встретила мужчину своей мечты.

— Прошу тебя, Фиг.

— Да нет, я серьезно, — настаивает Фиг. Кажется, еще немного и она по-настоящему обидится.

— Это, естественно, не Генри или Мюррей? — спрашивает Анна.

— Его зовут Филипп Лейк. Я познакомилась с ним летом, когда была на свадьбе у сестры Трейси Брюстер. Помнишь, я тогда домой ездила? А ты в это время на Аляске была.

Анна кивает.

— На самой свадьбе я с ним даже не разговаривала. Но тогда я увидела его впервые. На нем был сирсакеровый костюм. Не каждый мужчина решится надеть такое, а он чувствовал себя совершенно спокойно и уверенно. С ним была какая-то дамочка, которая ни на секунду не оставляла его одного, поэтому я не стала к нему подходить. Потом я узнала у Трейси его адрес. Мне стоило сохранить копию письма, которое я ему написала! Это было что-то!

Зная Фиг, можно предположить, что она еще и какую-нибудь откровенную фотографию в конверт вложила. Кроме того, думает Анна, вряд ли Фиг не стала разговаривать с этим парнем во время свадьбы из-за того, что он был со спутницей. Если бы она захотела, то все равно нашла бы способ познакомиться с ним поближе. Скорее всего, Фиг просто решила оставить его на потом, чтобы получить удовольствие от соблазнения на расстоянии.

— Лейк работает на телевидении в Лос-Анджелесе. Он, конечно, не строит из себя звезду, но видно, что ему неплохо живется, — увлеченно рассказывает Фиг. — Он готов купить мне билет, чтобы я приехала к нему. Мы какое-то время переписывались, а на этой неделе начали общаться еще и по телефону… Почему ты так на меня смотришь?

— Это, по-твоему, разумно? Ты же его практически не знаешь.

— Анна, с кем бы ты ни встречалась, тебе все равно не удастся узнать о нем все, что хотелось бы (если, конечно, это не твой собственный брат). — Анне вспомнился Майк, и она решила, что слова Фиг не лишены здравого смысла. — Но я подумала и о безопасности, — продолжает Фиг. — Я решила, что со мной должна полететь ты.

— В Лос-Анджелес?

— Мы снимем номер в гостинице. Я знаю, что ты вечно думаешь о деньгах, поэтому расходы поделим пополам. — Неужели Фиг думает, что Анне ее предложение покажется таким уж заманчивым? — Если все пойдет нормально, я останусь у него. А если окажется, что он какой-нибудь придурок типа Марка Харриса (в чем я очень сомневаюсь), то я останусь в гостинице с тобой. Погуляем по городу, может, каких-нибудь кинозвезд встретим.

— А почему ты так уверена, что Филипп Лейк не окажется вторым Марком Харрисом?

— Он почти родственник Брюстеров. Он был женат на сестре мистера Брюстера.

— Так он разведен? А сколько ему лет?

— Сорок четыре. — На губах Фиг расплывается похотливая улыбочка. — Анна, поверь мне, зрелые мужчины знают, как вести себя с женщиной. Возможно, и тебе нужно подыскать такого.

— И на когда намечена эта поездка?

— Пока еще не решено точно, но, скорее всего, в конце первой или второй недели октября. У тебя же по пятницам нет занятий?

— В этом семестре есть.

— Но надо и о себе когда-нибудь подумать. Ты ведь никогда не была в Калифорнии?

Странно, но Анне всегда льстит, когда Фиг зовет ее с собой. Она уже сейчас знает, что поедет с сестрой, как бы ни притворялась, что ей это неинтересно. Даже если Фиг передумает и не захочет брать ее с собой, она все равно поедет.

Фиг садится в кровати, опуская ноги на пол.

— Подумай только, как будет здорово! — говорит она и потягивается, высоко поднимая руки вверх и в стороны. — Ясно, что Фиг собирается уходить. Она обводит взглядом комнату. — Ты хоть и учишься на последнем курсе, а все еще живешь в общежитии. Классно! — восклицает она.

Самое странное то, что Анна и Майк продолжают вместе проводить время. Он звонит ей по телефону, и у нее, как и в первый раз, все так же не находится причин, чтобы отказаться от встречи с ним. Их второе свидание проходит в кинотеатре; за весь вечер они ни разу не прикоснулись друг к другу (не зная, как поступить, Анна, встретившись с ним, помахала в знак приветствия рукой), но за пять минут до финальных титров он берет ее за руку. На третьем свидании они идут во вьетнамский ресторан, на четвертом — вместе едят чизбургеры. Он всегда платит за двоих, и Анна с удивлением отмечает, что ей это нравится. На ее вялые возражения Майк просто не обращает внимания. Во время пятого свидания они отправляются на Гарвард-сквер, потом гуляют по Чарльз (Анна думала, что это убьет всю романтику, как будто они слишком уж заигрываются, стараясь походить на парочку влюбленных, но оказывается, что это просто приятно). После их первого, почти целомудренного свидания, все следующие встречи заканчиваются одинаково: они возвращаются в комнату Анны (он снимает комнату с друзьями, поэтому у него нельзя) и в полной темноте раздеваются догола. Майк не пытается склонить ее к сексу, но часто повторяет, как она его привлекает; почти всегда то же самое говорится в продолжение их дневных встреч. Когда у нее уже начинают закрываться глаза, Майк тихо произносит: «Ничего, если я займусь собой?», и, когда она кивает, он переворачивается на спину, берет в руку пенис и начинает водить пальцами вверх-вниз. Она лежит на боку рядом с ним, и свободной рукой он ласкает ее грудь — ту, которая сверху. Так продолжается, пока он не кончает. Поначалу Анне кажется, что такая ситуация должна быть либо крайне похабной, либо совсем уж неловкой, но Майк настолько деловит и сосредоточен, что ничего этого не чувствуется. Глубокой ночью, когда она лежит рядом с ним, готовая вот-вот заснуть, в этом даже есть что-то трогательное. Иногда у нее мелькает мысль, что, если бы она была такой, как Фиг, то сделала бы это сама, но тут же отметает ее, потому что, будь на ее месте Фиг, не возникло бы такой необходимости: они бы с Майком наверняка висели где-нибудь на трапеции вниз головами, слизывая друг с друга взбитые сливки.

Все чаще и чаще Анна трогает его, а он повторяет: «Не бойся. Ты не сделаешь мне больно». Он говорит с нежностью (и это выглядит в ее глазах очень странно, хотя и непонятно почему), ему как будто кажется, что Анна все делает робко, как девочка. Когда он первый раз начинает ее целовать от груди и ниже вдоль живота, а потом между бедрами, Анна шепчет:

— Если не хочешь, можешь не делать этого.

— Я знаю. Но я хочу.

Она говорит:

— А я думала, парням это не нравится.

В темноте он поднимает голову и спрашивает:

— Кто тебе такое сказал?

Поначалу, наученная горьким опытом, Анна не признается, что она девственница, но как-то раз ночью, на второй неделе их отношений, когда все только что закончилось и в комнате наступает тишина, говорит:

— Я думала о нас с тобой, и мне стало интересно, сколько у тебя было девушек до меня, с которыми ты занимался сексом? — Она лежит на боку спиной к нему, он обнимает ее.

Не задумываясь, Майк отвечает:

— Четыре.

Наступившая тишина подразумевает ответное признание. Собравшись с духом, Анна глухо произносит:

— А у меня… — На мгновение она замолкает. — Ноль.

На какую-то долю секунды время останавливается. Анне вспоминается лето и Тед. Потом Майк берет Анну за плечо, чтобы повернуть ее к себе. Когда они оказываются лицом к лицу и прижимаются обнаженными телами, он берет одну ее руку и просовывает под себя, затем берет вторую и заводит себе за спину. Сам он тоже обнимает ее, не произнося ни слова.

В студенческом центре Анна случайно встречается с Дженни.

— Я тебя теперь совсем не вижу, — говорит Дженни. — Где ты прячешься?

Анна в нерешительности закусывает губу.

— Я встречаюсь с одним парнем.

Дженни радостно вскидывает брови:

— С кем?

— Ты, наверное, его не знаешь. Это так, ничего серьезного.

— Ты сейчас не спешишь? Хочешь йогурта?

Купив замороженного йогурта, они со стаканчиками в руках под клацанье компьютерной клавиатуры (это другие студенты проверяют свои почтовые ящики) и шум постоянно открывающейся и закрывающейся двери книжного магазинчика направляются к столику. Анна рассказывает, как развиваются их отношения с Майком.

— Он вообще ничего, — заканчивает она. — Но не совсем в моем вкусе.

— А кто в твоем вкусе?

— Ну, не знаю. Таллер.

Дженни изображает крайнюю степень удивления:

— Так в чем же дело? — восклицает она. — Что тебе мешает заняться им?

Почти всегда они просто ложились в кровать и ласкали друг друга, пока не засыпали. Они не надевали пижам, не умывались, не чистили зубы, но сегодня ночью Майк достает из кармана новую зубную щетку, еще в магазинной упаковке. Показывая ее Анне, он спрашивает:

— Не возражаешь?

Она молча кивает.

— Отлично, — говорит он. — По-моему, мы переходим на следующий уровень.

Когда они укладываются в постель, он перелазит через Анну и его пенис скользит по ее телу. Этот контакт кажется чем-то обыденным. Осознание того, что их тела всего лишь тела и ничего больше, с одной стороны, очень обнадеживает, а с другой, признаться, разочаровывает. Майк ложится на нее, и какое-то время они оба не шевелятся, но через минуту он задает вопрос:

— Я твой первый парень?

— Ты не мой парень, — игриво отвечает Анна и дважды хлопает его по заду. Но говорит она, похоже, вполне серьезно. — У меня не может быть парня.

— Почему?

— Потому что я Анна.

— И что это значит?

Неужели это действительно происходит? Из того, что Анна знает по рассказам других, для себя она давно сделала вывод, что обсуждение с молодым человеком взаимоотношений — это что-то такое же для нее невероятное, как, скажем, поездка на сафари или участие в чемпионате по боулингу, что-то такое, чем занимаются другие люди, но что вряд ли когда-нибудь коснется ее. То, что в эту секунду именно она ведет такой разговор, облегчения не приносит. Во всяком случае, это не доказывает ничего такого, что Анне хотелось бы считать доказанным. Все кажется каким-то ненастоящим, и в ней вновь пробуждается ощущение, что они — актеры, исполняющие свои роли.

— И как же мне представлять тебя людям? — спрашивает Майк.

— Как Анну, — отвечает она.

Фиг звонит во вторник днем.

— Я только что говорила по телефону с агентом из бюро путешествий, — сообщает она. — Мне нужно перезвонить ей до пяти. Ты же едешь, да?

На часах — без двадцати пять.

— Напомни мне, в какой день вылет?

— Анна, какая разница? У тебя что, какие-то дела появились?

Анна просто не может рассказать Фиг про Майка и потому уверена: ни к чему хорошему это не приведет.

— А вдруг у меня контрольная будет? — отвечает она вопросом на вопрос.

— Ладно, мы летим в третью субботу октября. Билет стоит чуть дороже трехсот долларов.

Анна вздыхает. Сейчас, когда она влезла в долги, деньги начинают казаться чем-то эфемерным. Какая разница, сколько ты должна — одиннадцать тысяч или одиннадцать тысяч триста долларов?

— Договорились, — бросает она в трубку.

Третья суббота октября — день рождения Майка. Ему исполняется двадцать два.

— Я же тебе рассказывал. Помнишь, когда мы обсуждали поездку к моей маме?

Он прав. После его слов Анна сразу же отчетливо вспомнила тот разговор. Она говорит:

— По крайней мере, это не круглая дата, тебе же не двадцать лет исполняется.

— Приятно слышать, что тебя это так беспокоит.

Впервые Майк недоволен ею, но его обида кажется какой-то детской. Она встает с кровати, застланной пуховым одеялом, на котором они лежали одетые (собирались ужинать), берет резинку из блюда на комоде с зеркалом и завязывает волосы в хвостик; это повод отойти от него.

— Если вспомнить, что ты рассказывала о своей двоюродной сестре, — заявляет Майк, — можно сделать вывод, что ты ее не особенно любишь. По твоим словам выходит, что она ужасный человек.

— Так и есть, — соглашается Анна и добавляет: — Но еще она классная.

По взгляду Майка она понимает, что ему в это с трудом верится.

— Однажды, когда мы были маленькими, кто-то подарил родителям Фиг на Рождество шоколадные конфеты, трюфели, а мы с Фиг их свистнули и съели всю коробку в ее комнате, — начинает вспоминать Анна. — Потом, когда до нас дошло, что конфеты были с ликером, Фиг убедила меня, что мы обе опьянели. Она и сама в это поверила. Она начала, шатаясь, бродить по комнате, кататься по полу — мы тогда понятия не имели, как ведут себя пьяные. Я тоже начала беситься, и это было так весело! С Фиг никогда не бывает скучно. Она и сама не умеет скучать!

На Майка эта история, похоже, не произвела впечатления.

— А еще она как-то раз пыталась свести меня с одним парнем из Бостонского университета, она там училась.

— Лучше не рассказывай.

— Это было в начале прошлого года. Их студенческая община устраивала какой-то праздник, и Фиг договорилась, чтобы я тоже туда пошла с другом ее бойфренда. Наверное, он думал, что я такая же красавица, как и Фиг, поскольку мы с ней двоюродные сестры. Она меня предупредила, что если я напьюсь и не ляпну ничего лишнего, то он обязательно начнет приставать ко мне, но идти с ним в его комнату стоит только в том случае, если я буду готова заняться сексом. И он действительно начал лапать меня в автобусе, но я не смогла заставить себя пойти с ним. — Анна никак не может вспомнить, как звали того парня. Он был игроком в лакросс, но Анне больше всего запомнилось, что его шея была туго перевязана бусами (веревочка с коричневыми деревянными шариками) и через пять лет после окончания университета он собирался заколачивать по сто штук (это его выражение). — В общем, вечер получился паршивый. Но дело не в этом. Цветы мне купила Фиг, — говорит Анна. — Она знала, что тот парень до этого не додумается, и купила мне букетик из ирисов и перекати-поле. Фиг не такая уж плохая.

Майк качает головой.

— Во-первых, на самом деле ты очень красивая, — говорит он. — И знаешь, еще что? Ты сама себе худший враг.

Майк раньше ходил в католическую школу для мальчиков, поэтому Анне кажется, что ему должно быть особенно интересно учиться в таком прогрессивном университете, как Тафтс. Он состоит в «Партии зеленых» и не ест виноград, потому что его собирают мигрирующие работники. Анна спрашивает:

— В чем же виноваты наемные рабочие?

И Майк дает очень подробный ответ, что ее удивляет: она-то как раз спрашивала в расчете на то, что ему будет не под силу вразумительно объяснить свою позицию. Впрочем, она не может решить, хуже это или лучше, что его идеализм основывается на фактах. Просто все это кажется немного глупым. Когда Анна росла в семье (до развода родителей), самый главный принцип, которого она придерживалась, заключался в том, чтобы не мутить воду. Поэтому люди, способные вот так, на словах, определить себя и свои принципы, кажутся ей неискренними. Они как будто играют в игру, хотя сами этого не понимают.

Среди самых близких подруг Майка есть лесбиянка (ее зовут Сьюзен), и это, похоже, доставляет ему огромное удовольствие. У нее сзади на шее вытатуирован красивый черный крест. Когда они однажды вечером отправляются с ней в бар, Анна замечает, с каким упоением он рассказывает Сьюзен о своей случайной встрече с одной из ее бывших партнерш.

Но потом Анна и Майк (из-за поездки Анны в Лос-Анджелес на неделю раньше, чем планировалось) отправляются на автобусе в Вустер, где живет его мать, и оказывается, что она тоже лесбиянка. Так что нет, тогда вечером в баре, когда Майк разговаривал со Сьюзен, Анна ошиблась, определив в его поведении намек на то, что ему очень жаль, что та лесбиянка.

Мать Майка живет в небольшом ухоженном доме в колониальном стиле с обшитыми белым алюминием стенами, в котором есть две спальни. Майк, его мать и Анна ужинают на задней веранде. Когда Анна, обращаясь к матери Майка, называет ее миссис Козловски, та просит:

— Брось ты эти глупости, Анна. Называй меня Сэнди.

Мать Майка работает бухгалтером, она развелась с его отцом, когда Майку было четыре года. Она, как и Майк, небольшого роста и подтянута, ее седые волосы обрезаны на уровне подбородка, а разговаривает она с легким массачусетским акцентом. На ней клетчатая рубашка на пуговицах без рукавов, джинсы и дешевые открытые кожаные туфли на невысоком широком каблуке. С ней живет апатичный бульдог по кличке Ньюти, названный так в честь Ньюта Гинрича.

— Вы дали такое имя собаке в знак почтения или, наоборот, неуважения? — спрашивает Анна, на что мать Майка говорит:

— К кому — к человеку или к собаке?

Ее уклончивый ответ, нежелание поделиться информацией о себе и то, что она пока воздерживается от какой-либо оценки самой Анны (или делает вид, что воздерживается), вынуждают Анну сделать вывод, что миссис Козловски считает ее девушкой при деньгах. Нельзя сказать, что это (несмотря на нынешнее не очень благополучное в финансовом отношении положение) абсолютно не соответствует действительности.

Майк, не стесняясь, часто прикасается к Анне на глазах у матери, и, когда они закончили ужинать и пересели на скамейку, он пристраивается рядом с Анной и обнимает ее за плечи. Поднимаясь, чтобы убрать со стола (помощь Анны не принимается), он берет левую руку Анны и целует ее. На десерт они едят мороженое.

— Анна, тебе с мятной стружкой или с пекановым маслом? — спрашивает Майк, выходя из кухни с ведерками в руках.

Услышав, что Анна отвечает: «А можно и того, и того?», мать Майка одобрительно восклицает:

— Ну молодец!

Она разрешает Майку и Анне спать в одной комнате, в той кровати, в которой он спал, когда еще был ребенком, хотя Анна рассчитывала, что ее уложат спать на кушетке в гостиной. Глубоко ночью (они оба лежат в майках) Майк предлагает:

— Давай снимем одежду, я хочу чувствовать твою кожу.

— А как же твоя мама? — спрашивает Анна.

— Она спит как убитая.

Скоро, само собой, они начинают целоваться и обниматься, он оказывается сверху.

— Ты уверен, что она не услышит? — шепчет Анна.

— Сколько можно! — шепотом изображает крик Майк. — Дайте поспать!

Когда Майк показывает презерватив, она кивает (удивительно, что до этого дошло только сейчас), и потом он входит в нее. Непосредственный момент проникновения самый болезненный, и Анне вспоминается, как Фиг, когда еще учились в старшей школе, поучала: «Нужно просто сжать зубы и перетерпеть». После первой секунды, когда происходит сам процесс, она не чувствует ни той боли, ни того удовольствия, которые ожидалась ею. Его толчки рождают только ощущение влажного трения, и Анна думает: «И ради этого люди по субботам собираются в барах, женятся, совершают преступления и развязывают войны? Неужели всего лишь ради этого? Если это правда, то все люди, и она в том числе, странные и какие-то милые, что ли…» Она понимает, что каждый раз, когда мужчина и женщина оказываются вместе в постели, прелюдия может отличаться, но ощущения-то наверняка практически одни и те же! Первый раз с тех пор, как почти полтора года назад она встретила Генри, Анна начинает задумываться, что, возможно, не в нем заключены ответы на все ее вопросы и решение всех ее проблем. Вполне может быть, что все они заключены в Майке.

Прижавшись к ней, Майк спрашивает:

— Ну что, нравится тебе секс, Анна?

Что тут скажешь? Она лишь сжимает его руку.

Он шепчет:

— С каждым разом тебе будет приятнее и приятнее.

В эту секунду у нее из глаз едва не потекли слезы, и все потому, что он с такой уверенностью говорит об их будущем. Неужели у него нет никаких сомнений по поводу отношений с Анной?

— А теперь я займусь тобой, — ласково произносит Майк и начинает работать указательным и средним пальцами. Она судорожно выгибается (это, естественно, не то занятие, которое у всех пар проходит одинаково) и, испытав оргазм, тихонько всхлипывает, а он шепчет ей в самое ухо:

— Какая же ты красивая! Как мне повезло, что сейчас рядом со мной такая красивая, такая замечательная обнаженная женщина!

За день до вылета Анны в Лос-Анджелес подруга Майка Сьюзен устраивает праздничный вечер в честь его дня рождения. Сьюзен живет с двумя другими женщинами не в университетском общежитии. Они на бумажных тарелочках подают клецки и приносят вино, разлитое в пластиковые стаканчики, все (кроме Анны и — очевидно, в знак солидарности с ней — Майка) курят марихуану. Анна принесла купленный в магазине пирог и распечатанный на своем компьютере заказ на ужин в любом ресторане на выбор Майка. Ей самой этот подарок кажется плохим (такое мог бы преподнести своей девушке лишенный воображения молодой человек, который не позаботился о подарке заранее), но когда она, перед тем как поехать на вечеринку, вручила его Майку, он обнял ее и искренне произнес:

— Спасибо, милая.

Для Анны услышать обращение «милая» сродни тому, что касается, например, сафари или чемпионатов по боулингу; она никогда не предполагала, что кто-либо будет так ее называть.

На вечеринке Анна не пьет, но вот Майк допивает уже шестую или седьмую бутылку пива. Вернувшись к себе в общежитие, она вслед за ним ложится в постель спиной к нему, тушит свет и замирает. Перегнувшись через нее, Майк берет край одеяла и укрывает ее плечи.

— Спасибо, — шепчет она.

— Надеюсь, что ты ощущаешь тепло и любовь, — говорит Майк и, немного помолчав, добавляет: — Потому что я тебя люблю.

Сейчас два часа ночи, в комнате совершенно темно. Анна знала, что такой момент рано или поздно наступит, но не была уверена, хочет ли она услышать это. Во всяком случае, она никак не ожидала, что это случится сейчас. Прошло полминуты, прежде чем Анна решается нарушить молчание.

— Почему ты так думаешь? — спрашивает она.

Она чувствует, что Майк улыбается.

— Я прошел один тест в Интернете, — отвечает он и заключает Анну в объятия, зарываясь носом в ее волосы.

Ответное признание не кажется Анне чем-то невозможным, но желания произнести это вслух и немедленно нет, так что еще какое-то время она продолжает молчать. Может, он заснул? Майк лежит, грудью прижавшись к спине Анны. Ее глаза открыты. Минут через пятнадцать тихим, но отнюдь не сонным голосом Майк спрашивает:

— А ты меня любишь?

Причина, которая мешает Анне ответить, заключается в том, что ей трудно подобрать слова, которые бы точно передали ее мысли. После довольно продолжительной паузы (ей кажется, что грубо будет не ответить, к тому же появилось ощущение, будто ее приперли к стенке) Анна мягко произносит:

— Еще нет и двух месяцев, как мы вместе. Это не такой уж большой срок.

Майк отстраняется от нее и переворачивается на спину.

— Сделай одолжение, — говорит он, — проверь, пожалуйста, календарь своих эмоций и скажи мне, какого распорядка нужно придерживаться. Может, стоит пожертвовать парой свиданий? — Анна еще никогда не слышала, чтобы он говорил с таким сарказмом.

— Майк, может быть, я и люблю тебя, — отвечает она.

— Может быть?

Анна снова молчит, но потом решается продолжить разговор.

— Если я скажу, что люблю тебя, только потому, что ты заставляешь меня это сделать, разве в этом будет какой-то смысл?

Майк резко поворачивается еще на девяносто градусов, так что теперь они лежат спиной друг к другу.

— Спасибо за такой прекрасный день рождения, — говорит он, и Анна начинает плакать.

Едва заслышав ее всхлипывания, он снова поворачивается к ней (значит, мужчин все-таки трогают женские слезы!) и спрашивает:

— Что нужно изменить, чтобы наши отношения стали лучше? Я не хочу сказать, что сейчас они плохие, но ты, судя по всему, не хочешь, чтобы это было официально. Помнишь «ты не мой парень»? Что это было? Я тебя смущаю?

— Конечно нет, — шепчет Анна, хотя иногда она действительно смущается. Она бы хотела, чтобы он не произносил слово «подлинный» как торговец подержанными машинами «по-о-одлинный», чтобы он ел виноград или хотя бы перестал постоянно объяснять, почему он его не ест. Ей не хотелось бы задумываться о том, что, если она представит Майка своей семье, его, вероятно, сочтут некрасивым. Анна понимает, что эти чувства ей никогда не выразить словами, но нужно ли притворяться перед самой собой, что она совершенно не испытывает их?

— Я просто еще привыкаю, — говорит она.

— Знаешь что? — вспыхивает Майк. — Привыкать ты можешь и без меня. Сегодня я не могу здесь оставаться.

— Но сейчас половина третьего ночи!

— Меня всего колотит, но я не хочу выяснять с тобой отношения.

— Я же завтра в Лос-Анджелес улетаю, — напоминает она. — Не уходи.

— И потом… — Майк на мгновение умолкает. — По субботам ветеринарная библиотека работает с десяти.

— Это ты к чему?

— Первый раз, когда мы встретились, ты сказала, что завтра тебе нужно идти к восьми на работу.

— Майк, мы же были едва знакомы. Я тогда не знала, как себя вести.

— А знаешь, ты права, — задумчиво произносит он. — Зачем мне тебя уговаривать?

С рюкзаком и спортивной сумкой Анна на электричке едет к Фиг. Они договорились, что до аэропорта Анна заедет, чтобы помочь Фиг выбрать одежду, которую нужно будет взять с собой. Для Анны ссора с Майком — это как тарелка с супом, которую нужно пронести по длинному коридору; думать о размолвке — все равно что трясти тарелку. Лучше просто продвигаться вперед, не задумываясь ни на минуту. Анна застает Фиг в тот момент (дверь в ее спальню открыта), когда она в одних черных трусиках «танга» стоит перед раскрытым гардеробом. Анна невольно подносит руку к глазам, а Фиг бросает ей:

— Не будь ханжой. Я не буду похожа на студентку, если надену лифчик на бретельках?

— Но ты же и есть студентка!

Двухместная кровать Фиг не убрана и завалена разнообразной одеждой, поэтому Анна садится на пол, прислонившись спиной к стене.

— Я не хочу, чтобы из-за меня Филипп Лейк чувствовал себя как на пивной вечеринке студентов. Мне нужно выглядеть потрясающе.

— У тебя классные черные ботинки, — напоминает Анна. — Где они?

— Это ботинки Минди. А что, неплохая идея! Эй, Минди… — Фиг в одних трусиках выходит из спальни в коридор.

Когда она возвращается, Анна спрашивает:

— А как ты определишь, оставаться ли тебе на ночь у Филиппа Лейка или вернуться ко мне в гостиницу?

— Там видно будет.

— Может, поступить так: сегодня в любом случае остаться в гостинице, а уже потом решить, стоит ли ехать к нему завтра вечером.

Фиг продевает ноги в черную замшевую юбку и, натянув ее на бедра, застегивает молнию. Она подходит к большому зеркалу на стене и внимательно осматривает себя.

— А может, наденем на меня ошейник? — раздраженно говорит она. — Ты пристегнешь поводок и, когда я начну уж слишком заигрываться, дернешь.

— Фиг, ты сама пригласила меня лететь с тобой.

— Но я не просила быть мне нянькой.

«Вообще-то, просила», — думает Анна, но вслух не произносит ни слова.

Фиг снимает юбку и швыряет ее на кровать. Она смотрит на Анну и, когда их глаза встречаются, спрашивает:

— Ты что, на мои груди смотришь?

Лицо Анны заливается краской.

— Конечно нет! — восклицает она. Вообще-то, наблюдая за Фиг, она подумала, что первый раз в жизни, наверное, понимает, почему мужчин так привлекает женская грудь. Раньше грудь всегда казалась ей лишь неудобной анатомической особенностью женского тела, которая еще к тому же чудно выглядит (собственный бюст для нее не был исключением), но грудь двоюродной сестры смотрится по-другому. Она небольшая и упругая на вид, смуглость кожи (Фиг загорает на солнце летом и ходит в солярий в остальное время года) подчеркивается еще более темными сосками. Иногда, когда Майк целует ее грудь, Анна затрудняется сказать, кому из них это доставляет больше удовольствия. Наверное, она Майку, хотя не совсем понятно, как именно. Но на грудь Фиг смотреть приятно, и то, что она ее не прячет, воспринимается как приглашение.

— Так какие конкретно у нас планы? — Анна вопросительно смотрит на сестру. — Он заберет нас в аэропорту?

— Господи, нет, — вздыхает Фиг. — Я думала, что мы возьмем такси. Честно говоря, Филипп вообще не знает, что ты приедешь со мной. — Фиг брызгает из флакончика с духами на запястья и трет ими за ушами. Она больше не смотрит на Анну и поэтому не видит несколько растерянное выражение ее лица. Ну разумеется, Филипп Лейк не знает о приезде Анны, она предположила обратное только потому, что серьезно не задумывалась об этом. Раньше их путешествие казалось Анне чем-то более значительным, заслуживающим того, чтобы об этом переживать, но в последнее время ее мысли переключились на другое. Она сейчас даже не может точно вспомнить, во сколько их вылет (то ли в час двадцать, то ли в час сорок), поэтому расстегивает змейку на рюкзаке и запускает руку внутрь, чтобы достать билет на самолет. Когда Анна, нащупав билет, достает его, она видит, что к нему приклеен желтый ярлычок. На нем голубыми чернилами почерком Майка написано: «Анна прекрасна!»

По меньшей мере минуту она изумленно смотрит на этот клочок бумаги, который сжимает между большим и указательным пальцами, не понимая, когда он это написал, до их ссоры или после. Но, так или иначе, какая же она дура! Зачем ей лететь в этот Лос-Анджелес? Зачем, как сказала бы Эллисон, заниматься тем, из-за чего она страдает? Почему она сейчас находится здесь, с Фиг, если никто не отнимал у нее право выбора?

Она резко встает и говорит:

— Фиг, я не полечу с тобой.

— Что за глупости?

— У тебя все будет хорошо. Если ты считаешь, что Филипп Лейк прекрасный человек, я уверена, что твоя интуиция тебя не подводит. Я там не нужна.

— Ты обиделась, что я не предупредила его, что прилечу с тобой? Если это для тебя так важно, я могу позвонить ему…

— Дело в другом, — перебивает ее Анна. — Мне еще надо кое с чем разобраться здесь. Все равно с самого начала было ясно, что это плохая идея. — Она уже натянула на плечи рюкзак и взяла в руки сумку. Фиг смотрит на нее с удивлением и смятением. Возможно, она впервые начинает понимать, что жизнь Анны имеет свои темные коридоры и тайные двери. — Но у тебя действительно красивая грудь, — добавляет Анна. — Я уверена, Филиппу Лейку она понравится.

— Да что с тобой? — бросает Фиг, но Анна уже идет по коридору и машет на прощание свободной рукой.

— Когда вернешься, расскажешь, как все прошло, — говорит она.

— У тебя, похоже, точно не все в порядке с головой, — заявляет Фиг. — Надеюсь, ты не думаешь, что я верну тебе деньги за билет.

Анна садится на скамейку на остановке электрички, в ее руке квадратик желтой бумаги. Из окна Фиг ее можно легко заметить, но Фиг не спускается к ней. Вдалеке уже показался поезд, и в эту секунду Анна понимает, что она не в состоянии ждать так долго, она не выдержит пересадки на другую линию и похода от остановки на Девис-сквер к общежитию. Она знает наверняка, что Майк сегодня работает до полудня, поэтому ей нужно поймать такси и ехать прямиком к отделу финансовой помощи. Но ведь, скорее всего, записка была написана до ссоры, и, может, теперь все переменилось?

Рядом с путями стоит телефонная будка. Анна опускает в автомат монетку и набирает номер. В трубке раздается ровный голос Майка:

— Отдел финансовой помощи студентам. Слушаю вас.

Она уже готова вот-вот зареветь, но все-таки говорит:

— Это я.

Он отвечает не сразу, и этой паузы хватает, чтобы у нее в душе зародился страх. Пока он не ответил, Анна успевает подумать, что, если он рад ее слышать (если не рад, она этого не перенесет), она скажет, что тоже любит его, скажет прямо сейчас, по телефону.

Ей слышно, как Майк нервно сглотнул.

— Привет, милая, — говорит он.

 

1

Февраль 2003

В день свадьбы ее матери с Фрэнком Макгуайром Анна спит до без пятнадцати девять, пока наконец ее не начинает будить Эллисон:

— Вставай, Анна. Звонит тетя Элизабет, она хочет поговорить с тобой, — слышит она голос сестры.

Когда Эллисон отодвигает занавески (розовые в полосочку, те самые, которые мать повесила в ее комнате, когда они переехали сюда двенадцать лет назад), свет, хлынувший в комнату, заставляет Анну прищурить глаза. За окном плавно опускаются снежинки.

— Что, опять снег пошел? — спрашивает она.

— Обещают, что сильных снегопадов не будет. Иди скорее к телефону, Элизабет ждет. — В дверях Эллисон задерживается. — Когда поговоришь, можешь спасти Оливера. Приехала тетя Полли, и, по-моему, она хочет достать его своей болтовней до потери сознания.

Ну конечно! Оливер. Анна знала, что есть какая-то причина, из-за которой даже во сне ей было как-то не по себе.

— Я спущусь через пару минут, — обещает она.

В старой спальне Анны теперь нет телефона. Она идет в комнату матери, поднимает трубку и замирает перед большим зеркалом, которое висит на внутренней стороне одной из створок платяного шкафа. На ней хлопковые пижамные штаны и футболка с длинными рукавами. Своему отражению в зеркале она сонно бормочет: «Привет».

— Мы можем поговорить о Дженнифер Лопес и Бене Аффлеке? Что эта красавица делает с таким придурком? — говорит Элизабет. — Каждый раз, когда я вижу его, мне хочется сказать: «Хватит строить из себя студента».

— А по-моему, они красивая пара, — отвечает Анна.

— Мы с Дарраком недавно взяли в прокате… Я даже не помню названия. Вот голова дырявая! Анна, я почему звоню… Тебе нужно встретиться с отцом.

— Я не хочу, — глухо произносит Анна.

— Сколько времени уже прошло? Лет пять?

— Я встречалась с ним на свадьбе Эллисон, а это было меньше четырех лет назад. Между прочим, тогда же я в последний раз видела и вас!

И это правда. С тех пор как Анна гостила у Элизабет и Даррака, она виделась со своей тетей лишь дважды. Первый раз они встретились (и это была ее идея) в одно из воскресений, когда Анна перешла в среднюю школу. Они с матерью приехали на встречу с Элизабет, Дарраком и Рори в ресторанчик где-то на полпути между Филадельфией и Питсбургом. Их вторая встреча состоялась через несколько лет, когда Элизабет приехала в Филадельфию на юбилей отца Анны, ему тогда исполнилось пятьдесят лет. Впрочем, Анна и Элизабет не потеряли связь, они разговаривают по телефону каждые два-три месяца; кроме того, Анна замечает, что в памяти постоянно всплывают разнообразные советы, которые когда-то давала ей Элизабет относительно взрослой жизни. Но в Питсбург Анна больше не приезжала. Анна уверена, что это слишком о многом напомнило бы ей.

— Послушай, — говорит Элизабет. — Сегодня его бывшая жена выходит замуж, и мужчина, за которого она выходит, извини за грубость, до безобразия богат. Тебе не кажется, что твоего папу можно пожалеть?

— А как там Рори? — спрашивает Анна. — Он все еще работает в ресторане?

— Не уходи от темы.

— Отцу так же просто связаться со мной, как и мне с ним. Почему я должна об этом беспокоиться?

— Разве ты сама не сказала ему никогда тебе не звонить?

На это Анна ничего не отвечает. Спустя несколько дней после их с отцом последнего обеда он переслал ей открытку от ее стоматолога с напоминанием об очередном визите, которая почему-то пришла на его адрес. На конверте, в который он ее вложил, рукой отца было написано: «Приятно было повидаться на прошлой неделе, Анна». Анна так и не смогла понять, что это — сарказм или просто обычное выражение вежливости. На свадьбе Эллисон невозможно было полностью избежать встречи с отцом, но она сделала все, чтобы свести их общение к минимуму. До сегодняшнего дня, как утверждает Эллисон, он следит за ее судьбой, хотя Анна, признаться, сомневается. То, что отец не стал оплачивать обучение Анны на старших курсах Тафтса, свидетельствует о многом. Ему не составило бы труда все решить через ее голову, просто выслав чек, но он не захотел этого делать. Однако же Анна ни разу не пожалела о своем решении, хотя до сих пор еще не выплатила всех долгов.

— Я не прошу тебя ехать к нему, — продолжает Элизабет, — но, честно говоря, считаю, что так будет лучше. Для этого у меня достаточный авторитет?

— Нам с ним всегда не о чем было разговаривать, — упрямо твердит Анна. — Возможно, наши отношения и должны быть именно такими.

— Никто и не заставляет тебя делать вид, что у вас с ним прекрасные отношения. Просто посиди с ним за чашкой чая, спроси его о работе. Дай ему возможность не думать, что он разрушил все хорошее в своей жизни.

— Отчасти так оно и есть, — бурчит Анна, продолжая спорить скорее по привычке, чем по убеждению. Неприятные чувства, которые она испытала в тот день в ресторане, утихли, и теперь она понимает, что не стоит копить в себе злость. — Если я предложу ему встретиться, — говорит она, — он наверняка посчитает, что я хочу попросить прощения.

— Это его проблемы. Ты поедешь к нему не унижаться, а просто показать, что ты нормальный, общительный человек.

— А почему вы так уверены, что в этом есть смысл?

— Знаешь, я склонна думать, что тебе стоит это сделать не для него, а для себя самой. Хотя, может быть, на самом деле для меня. Но вот последний аргумент. Ты готова услышать последний аргумент?

— Не уверена. — Анна подошла к окну, из которого видна дорога, ведущая к дому. На улице все еще идет снег; она замечает мать в стеганом розовом халате и в ботинках, которая, разговаривая с тетей Полли, направляется к ее «вольво». По крайней мере, тетя Полли уже отпустила Оливера.

— Последний аргумент такой: он одинок, — с грустью произносит Элизабет. — И он все-таки твой отец.

В кухне на столе стоит корзинка с бубликами и кексами. Сэм перекладывает свои бумажки (он сейчас учится на шестом курсе), а Эллисон заворачивает вилки и ножи в салфетки и перевязывает их голубыми ленточками. На свадьбе будут девятнадцать гостей, включая членов семьи, и церемония состоится в пять часов. Когда Анна спросила мать, можно ли ей сегодня до пяти часов встречаться с Фрэнком (у него есть свой дом, и при желании можно было легко устроить так, чтобы они не встретились в течение дня), та ответила:

— Ну что ты, мне уже пятьдесят три. Эти обычаи больше подходят для твоего возраста.

Когда Анна садится, Сэм осведомляется:

— Спящая красавица, у тебя что, отходняк?

— А где Оливер? — спрашивает Анна.

— Он взял мамину машину и поехал по одному делу, — говорит Эллисон. — Он сказал, что его не будет минут двадцать.

— Подождите! — удивляется Анна. — Он поехал на машине?

У Оливера нет водительских прав. Заметив, с каким любопытством смотрит на нее Эллисон, Анна отводит взгляд и говорит Сэму:

— Никакого отходняка у меня нет. Я вчера вечером вообще не пила.

— А стоило, — усмехается Эллисон. — Шампанское было восхитительным.

Эллисон на шестом месяце беременности и выглядит даже красивее, чем обычно.

— Анна, если ты встречаешься с австралийцем, нужно как-то над собой работать, — продолжает Сэм. — Стать более сексапильной, что ли.

— Оливер из Новой Зеландии, — поправляет его Анна. — Но все равно, спасибо за совет.

Сэм улыбается, и Анна вспоминает, какого труда ей стоило успокоить свои чувства, растревоженные им. Тогда она еще не понимала, что нельзя требовать от человека объяснений, почему он любит свою половинку, а значит, не стоило добиваться этого и от Эллисон. Дело не в святости уз (насколько известно Анне, в отношениях всех без исключения пар случаются лишь редкие — секундные — эпизоды, к которым применим термин «святость»), а в том, что женщина просто не в состоянии объяснить, почему она кого-то любит. К тому же, вероятно, в душе каждой женщины может затаиться тень сомнения, а твой скептицизм лишь усилит его. Все это относится не только к парам, но и к отдельной личности, которой приходится пробивать себе дорогу в жизни, делать свой выбор и надеяться, что поступаешь правильно, хотя на самом деле никто не может быть в этом абсолютно уверен. Заставлять Эллисон защищать свои отношения с Сэмом, как теперь кажется Анне, было и наивно, и оскорбительно. Анна когда-то считала, что двое могут так слиться духовно, что появится абсолютная и безоговорочная уверенность друг в друге.

— Ты подписала открытку для мамы и Фрэнка? — спрашивает Эллисон.

Анна кивает и берет из корзинки бублик с кунжутом.

— Папа, кажется, тоже сейчас в городе?

— Да, мы вчера с ним встречались. Ты хочешь… — Эллисон не заканчивает вопроса и многозначительно смотрит на Анну.

— Может быть, — уклончиво говорит Анна. — Только, пожалуйста, не надо это обсуждать.

Оливер возвращается минут через сорок, а не через двадцать. Услышав шум подъезжающей к дому машины, Анна хватает куртку и выходит на крыльцо. Когда Оливер целует ее в губы, она ощущает запах сигарет — за ними он, очевидно, и ездил. На Оливере клетчатая фланелевая рубашка, поверх которой надета длинная черная куртка с капюшоном, явно не его (скорее всего, Сэма или даже Эллисон). Анна показывает на нее и говорит:

— Симпатичная.

Анна и Оливер прилетели вчера вечером из Бостона, и Оливеру (мать Анны на этом настаивала, хотя и просила прощения за неудобства) пришлось провести ночь на раскладном диване в детской. Немного странно видеть этого красивого парня здесь, в хорошо знакомой, уютной и такой привычной маминой квартире, да еще при дневном свете.

— Тетя Полли предложила мне показать свои картины с занятий по рисованию, — говорит Оливер. Он прислоняется к перилам у входной двери, закуривает сигарету и глубоко затягивается. — Но я думаю, что увижу одни сплошные гигантские фаллосы, так что, боюсь, мне будет неловко.

— Тетя Полли занимается рисованием? Она что, записалась на курсы?

— Сама у нее спроси. Она тебе с радостью все расскажет. Они сейчас проходят строение тела человека, и твоя тетя сообщила, что мужчина, который работает у них моделью, настоящий жеребец.

— Не могла тетя Полли назвать кого-то жеребцом!

Оливер поднимает правую руку, между пальцами которой зажата сигарета, ладонью вперед.

— Говорю только правду и ничего, кроме правды.

Однако в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.

— Я не верю, что тетя Полли могла такое сказать. А если и сказала, то из-за того, что не знает, что это значит.

Тетя Полли — мать Фиг; ей пятьдесят восемь лет, свои седеющие темные волосы она обычно убирает в пучок. Каждый год в День благодарения она надевает эмалированную брошку в виде индейки.

— Все она прекрасно знает, — упрямится Оливер. — Ты что, думаешь, твоя тетя имела в виду его осанку? Она, между прочим, упомянула, что у него восхитительная мошонка. Раньше ее никогда особенно не интересовали мошонки, но в этом парне она нашла что-то особенное.

Они оба начинают улыбаться. Анна качает головой:

— Ну и враль!

— У твоей тетушки вполне здоровый интерес к мужским половым органам. Не суди ее слишком строго.

Оливер все еще сидит на перилах, и у Анны возникает странное желание толкнуть его в грудь головой. Сейчас у нее не «постельное» настроение, но, когда он ее обнимает, у нее всегда возникают мысли на эту тему. Видя, что он закуривает вторую сигарету, Анна чувствует, как на нее накатывает волна счастья: она-то думала, что Оливер выкурит только одну и надо будет идти в дом, но теперь можно дольше задержаться с ним здесь, на крыльце. Курение Оливера ее совсем не раздражает, и эта невозмутимость по отношению к вредной привычке сама по себе вызывает некоторое беспокойство. Дым сигарет всегда напоминает о нем.

— Сегодня я, наверное, съезжу повидаться с отцом, — говорит Анна. — Как думаешь, стоит?

Оливер пожимает плечами.

— Конечно.

— Но ты помнишь, что я с ним несколько лет не встречалась?

— Да, если не ошибаюсь, после того инцидента, когда он хотел накормить тебя равиоли.

Когда разговариваешь с Оливером, часто создается такое впечатление, что он не слушает, но у него отличная память. Это и обидно, и приятно одновременно.

— Если я решу повидаться с отцом, ты поедешь со мной? — спрашивает Анна.

— Хочу ли я или поеду ли я?

— И то, и другое, надеюсь.

— Поеду ли — да. Хочу ли — нет.

Похоже, Оливер заметил, что Анна огорчена, потому что берет ее за плечо и притягивает к себе так, что теперь она боком прижимается к его груди. Зажженная сигарета, наверное, находится в опасной близости к ее волосам, но такое положение очень напоминает то, о чем она думала, когда хотела толкнуть его головой.

— Мне не нужно с тобой ехать, Анна, — произносит он таким голосом, каким любящий отец успокаивает обиженного ребенка. — Ты уже большая девочка.

Выйдя из лифта на четвертом этаже, Анна направляется по ковровой дорожке вглубь коридора и останавливается, когда находит дверь в квартиру отца. Он прожил здесь уже почти десять лет с тех пор, как продал их дом на Мэйн-лайн. Сердце готово вот-вот выскочить из груди, но Анна стучит в дверь не раздумывая. Когда отец распахивает дверь, на его лице играет вежливая приятная улыбка — так он мог бы улыбаться, встретившись со взрослой дочерью соседа.

— Заходи, — приглашает он.

Анна проходит за ним и берет предложенную диетическую кока-колу. Как-то дико видеть, что отец пьет диетическую кока-колу, но Анну больше всего поражает то, что он прекрасно выглядит. В пятьдесят восемь лет отец все еще аккуратен и подтянут, седые волосы тщательно причесаны, на ногах легкие туфли, а одет он в брюки цвета хаки и синюю рубашку поло, из-под которой выглядывает серая футболка. Если бы он был незнакомым человеком, которого Анна случайно увидела на улице, она бы подумала, что у этого мужчины есть кому следить за его внешностью. Она бы решила, что этот человек женат на прекрасной женщине и сегодня вечером они с ней идут на какой-нибудь торжественный прием.

Они располагаются в гостиной, и отец сдержанно произносит:

— Давно не виделись, Анна. Должен признаться, меня удивил твой звонок сегодня утром. И чем же вызвана такая честь?

— Эти выходные я проведу в городе, — говорит Анна.

— Ну да, конечно. А твоя мать становится весьма состоятельной женщиной. Кто бы мог подумать!

— Фрэнк — приличный человек.

— Я могу рассказать тебе, кто такой Фрэнк Макгуайр. Он — расчетливый делец, который не боится запачкать руки, вот так.

— А вы знакомы?

— Естественно. Близко я его не знаю, но мы встречались. В этом городе он хорошо известен.

— А с нами он ведет себя по-простому, — замечает Анна.

— Ну а ты-то сама чем занимаешься? Я не сомневаюсь, что у тебя прекрасная работа, которая тебе нравится.

Если бы отец действительно расспрашивал Эллисон про Анну, он бы наверняка знал, чем занимается его младшая дочь.

— Я работаю в некоммерческой организации, которая посылает музыкантов, играющих классическую музыку, в общеобразовательные школы, — говорит она.

— Смешно. Я помню, каких трудов в свое время стоило заставить тебя сесть за фортепьяно.

— Ты путаешь меня с Эллисон. Я никогда не училась играть на фортепьяно.

— То есть как? Ты же ездила заниматься с той мымрой на Баркхурст-лейн.

— Это точно была Эллисон.

— Так, значит, ты не занималась музыкой? Бедный ребенок. Тебя лишили детства!

— Ладно, неважно, — ровным голосом произносит Анна. — Сейчас я занимаюсь сбором средств.

— Для некоммерческой организации? И ты, и твоя сестра оказались слишком мягкосердечными.

— Но ведь ты, папа, и сам служил в Корпусе Мира.

Его лицо исказило некое подобие улыбки.

— Трудно поверить, да? А я всегда думал, что одна из вас займется бизнесом или поступит на юридический. Кстати, еще совсем не поздно! Тебе скоро двадцать шесть исполняется?

Анна кивает. Ничего более неподходящего для себя, чем бизнес и юриспруденция, она не может представить.

— Ты бы уже половину отучилась. Получила бы магистра, а это открывает хорошие перспективы. Если бы мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я бы сам этим занялся. Ладно, не бери в голову, все это чушь собачья.

Анна снова кивает. Пожалуй, она посидит еще минут пятнадцать, и хватит.

— А ты много путешествуешь по работе? — спрашивает она.

— Все меньше и меньше. У меня были дела в «Короле Пруссии», но вряд ли можно назвать поездку в этот отстойник путешествием. Путешествие у меня было в прошлом месяце, когда я ездил во Флориду, но не по работе, а отдохнуть.

Отец наклоняется вперед.

— Достань, пожалуйста, с полки вон тот альбом. Тебе понравится.

Когда альбом оказывается у нее в руках, он жестом подзывает ее к себе. Им что, нужно будет сидеть рядом на диване? И с каких это пор отец стал фотолюбителем? Когда мама их фотографировала, у него никогда не хватало терпения стоять неподвижно и ждать, пока выглянет солнце или Анна начнет улыбаться. Он всегда подстегивал жену: «Давай побыстрее, Кэтлин. Фотографируй как есть».

— Я ездил с двумя друзьями, Говардом Донованом и Ричем Инслоу, — поясняет он. — Инслоу тоже в разводе.

Анна не помнит, чтобы у ее отца когда-нибудь водились друзья, по крайней мере близкие. И Донованы, и Инслоу состояли в том же загородном клубе, что и Гавенеры (после развода мать потеряла право состоять в клубе, поэтому Анна очень редко бывала там), но они были лишь шапочными знакомыми. У Анны вдруг мелькнула мысль, что отец перестал встречаться с женщинами примерно в то же время, когда мать снова начала встречаться с мужчинами. После развода он несколько раз пытался с кем-то сойтись, но безуспешно.

— Мы ездили в Клируотер играть в гольф. Решили устроить себе длинные выходные, — продолжает рассказывать отец. — Вот смотри, здесь мы жили. Там прекрасные поля для гольфа и отличный вид на океан. Это на берегу Мексиканского залива.

Трудно себе представить, что отец ходил в магазин, покупал там этот альбом в голубом кожаном переплете, а потом, возможно, сидел вот на этом самом диване и засовывал фотографии под прозрачный пластик. Но фотографии были не подписаны и никак не отсортированы: в альбоме оказались почти одинаковые, а также нечеткие фото и те, на которых кое-кто получился с закрытыми глазами. Вот фотография Говарда Донована и Рича Инслоу в зале ожидания в аэропорту Филадельфии; Рич ест какой-то бутерброд. А эти сделаны из окна самолета, когда он шел на посадку. На других снимках Говард запечатлен за рулем машины, а Рич на переднем сиденье с картой в руках. А вот они все вместе выгружают клюшки из багажника взятой напрокат машины на стоянке. Постепенно настроение отца улучшается и достигает высшей точки, когда дело доходит до фотографий их последнего вечера перед отъездом, который они провели, как он пояснил, в «восточном ресторане». На двух снимках Рич обнимает молодую темноволосую официантку в синем с белым кимоно; на других фотографиях Анна видит интерьер (там много бамбука, можно было даже снять обувь и сидеть на полу, но отец с товарищами, по всей вероятности, от этого отказались); и, наконец, самая любимая фотография отца из этой серии — блюдо с суши и сашими, которые заказал Говард. Он показывает на слизистые розовые с коричневыми пятнами прямоугольные кусочки рыбы, разложенные на горке темно-желтого риса.

— Знаешь, что это такое? — спрашивает отец, тыкая пальцем на кучку чего-то зеленого.

— Васаби, наверное?

— Эта штука просто убойная! Она называется японский хрен. Клянусь, если только коснуться его языком, из глаз в три ручья текут слезы.

Анна потрясена, она даже не решается посмотреть на отца. Перевернув страницу, он приступает к описанию десерта. Он не запомнил его названия, но с восторгом вспоминает, как это блюдо принесли к их столу в горящем виде. Анна совершенно сбита с толку. Оказывается, ее отец — это человек, которого, во-первых, может привести в хорошее настроение вид суши. Во-вторых, он ходит в ресторан с фотоаппаратом! Ее отец отвратителен. Даже его внешняя красота, думает она, глядя на одну из фотографий, это неинтересная, выхолощенная красота средних лет мужчины, снимающегося для рекламных приложений к воскресному выпуску газеты «Инквайер». Как она могла когда-то считать его монстром? Помнится, как он говорил им о своем главном жизненном правиле: «Есть много в жизни законов, которые ты можешь нарушить. И о большинстве из них ты узнаешь только тогда, когда их нарушишь». Или она сама придумала это правило? Хорошо, что она встретилась с ним сейчас, пока еще не сдалась и не стала жить, руководствуясь этим убеждением. А ведь вся ее жизнь — не только детство, но и юность, и зрелость вплоть до этого самого дня — сводилась именно к этому. Теперь она понимает, что Эллисон отказалась следовать этому правилу много лет назад, и именно поэтому она не ссорится с отцом и не прекращает общение с ним на годы. Зачем себя утруждать? Анна всегда подозревала, что Эллисон любит отца из-за страха перед ним, но оказывается, что, наоборот, это Анна считала его намного более злым, чем он есть на самом деле.

Через тридцать две минуты Анна уносит банки из-под колы в кухню, чтобы выбросить (много лет назад Эллисон пыталась приучить его сдавать их в переработку, но, естественно, безуспешно). Она думает, а понимает ли и Сэм, что Дугласа Гавенера не нужно принимать всерьез? А доктор Льюин в своем кабинете? Неужели этого не понимали только она сама да какое-то время, точнее девятнадцать лет (именно столько были женаты родители Анны), ее мать?

Но то, что отец на самом деле не представлял опасности, еще не означало, что он не был дураком. А он им был! Стоя в кухне, Анна думает, что вот сейчас вернется и спросит его, почему все это время он изливал на них столько злости? У него была добрая жена, послушные дочери. Жили они весьма неплохо, на уровне верхнего среднего класса, что же еще ему было нужно?

Но, когда она снова входит в гостиную, отец говорит:

— Скажи своей сестре или Сэму, чтобы они позвонили мне, если хотят сходить на матч «Иглз» против «Джапантс». Я и тебе могу достать билет.

Потом он протягивает руку для прощания, и этот жест заставляет Анну отказаться от своего намерения. Не нужно ни о чем его спрашивать: если отец жмет ей руку, если он так от нее далек и равнодушен, значит, понимает, что был полным дураком. Ей не следует задавать вопросы или что-то объяснять. Он хочет казаться беззаботным и веселым, потому что все понимает.

Сделав шаг вперед, она целует его в щеку и мягко произносит:

— До свидания, папуля.

Фрэнку Макгайру шестьдесят один год, то есть он на восемь лет старше матери Анны. Этот человек невысок, примерно метр пятьдесят пять, лысоват и наделен внушительных размеров животом, коротенькими толстыми пальцами и пухлыми губами. Особенно выделяется его нижняя губа — она такая большая и гладкая, что ему позавидовали бы многие голливудские актрисы. Во время свадебной церемонии в голове Анны, которая стоит с букетом роз и фрезий, вихрем проносятся мысли, никогда раньше не тревожившие ее. А занимаются ли ее мать и Фрэнк сексом? А что, если Фрэнк на самом деле просто покупает красоту ее матери, женщины средних лет? И это стало возможным лишь потому, что мать выставила себя на продажу? Как выглядит его брюхо без одежды? И как лучше, имея такой живот: сверху или на спине? Одно дело, когда партнеры стареют вместе, в этом случае все дефекты внешнего вида (дряблость, жирок и так далее) не так резко бросаются в глаза. Но впервые раздеться друг перед другом в таком возрасте! Разве не страшно выставлять на обозрение все свои недостатки и с ужасом ожидать, чем удивит тебя твой партнер?

К тому же приходится решать, что рассказывать о себе, а что нет. К этому возрасту с тобой уже столько всего происходило, что возникает необходимость выбирать или просто делиться самыми важными эпизодами прошлой жизни. Рассказывала ли мать Анны Фрэнку о том, что ее первый муж однажды выгнал ее и дочерей из дому посреди ночи? Помнит ли об этом ее мать? Она должна помнить. Они с ней никогда об этом не говорили, но она не могла этого забыть.

— Я хочу тебе рассказать кое-что такое, о чем еще никому никогда не рассказывала, — говорит Фиг. — Только не подавай виду.

Анна и Фиг сидят на диване в гостиной с тарелками на коленях. Для банкета мать Анны достала голубую с белым фарфоровую посуду и столовое серебро, украшенное монограммой. Все гости вокруг (это в основном родственники) оживленно разговаривают. Церемония была недолгой, сейчас почти шесть вечера, и за прикрытыми шторами окнами уже почти темно. Внутри же все имеет какой-то красноватый оттенок. Бокалы и серебро блестят, у людей горят щеки, может быть, из-за выпитого шампанского, а может, из-за миссис Дейвс, самой старой из подруг покойной бабушки Анны и Фиг, которую посчитали необходимым включить в список гостей, и именно по этой причине термостат сейчас включен на полную мощность.

— Я серьезно, — шепчет Фиг. — Не падай в обморок.

— Фиг, да говори уже наконец.

— У меня новый роман, — начинает Фиг, и Анна думает: «Естественно» — и собирается сменить тему, как тут Фиг признается: — Я встречаюсь с сестрой Дейва Риска.

Сначала Анне показалось, что она ослышалась.

— С его сестрой? — переспрашивает она.

— Я только что тебя просила не подавать виду.

— Я не подаю виду, — говорит Анна. — Я уточняю.

Фиг встречается с женщиной?

— Не в том смысле, что постоянно встречаешься? — осведомляется Анна. — Ты имеешь в виду, что вы вместе ходите на вечеринки?

Но Фиг опровергает ее предположение.

— Нет, у нас серьезные отношения. — И Анна уже думает о том, как эта новость заставит ее изменить взгляды на жизнь. — Я познакомилась с ней на улице через несколько месяцев после того, как вернулась в Филадельфию, — продолжает Фиг. — Мы разговаривали, стоя у дороги, и я ощутила какое-то волнение внутри себя. А она спросила, хочу ли я выпить. Потом то да се, и завертелось.

— И как она выглядит?

— Она стильная. — По тому, как нежно звучит голос Фиг, Анна может судить, какие чувства испытывает ее двоюродная сестра к этой женщине. Возможно, для Фиг это что-то вроде развлечения, но не совсем. — У нее красиво очерченный подбородок и зеленые глаза. Ее зовут Зоя.

— А волосы длинные или короткие?

— Короткие.

Это немного успокаивает Анну. Было бы как-то обидно, если бы Фиг встречалась с длинноволосой белокурой лесбиянкой.

— Ну и как, это чем-то отличается от мужчины? — спрашивает Анна.

— Практически нет. Мне всегда легче дойти до финала, если партнер работает языком, а не членом.

— Господи, Фиг, я ведь не про это…

— Про это, про это, — усмехаясь, перебивает ее Фиг. — Всем интересно узнать, как это бывает между девушками. А как у вас с Оливером в этом плане?

— Не твое дело, — огрызается Анна.

— А Оливер вообще ничего, симпатичный, — говорит Фиг, и у Анны тут же падает настроение. Дело в том, что, когда она знакомила Фиг с Оливером (на Фиг тогда была черная блузка с глубоким вырезом), не прошло и двух минут после представления, как он прошептал Анне на ухо: «У твоей двоюродной сестры грудь — просто супер!» Может быть, в эту минуту Оливер, который сейчас стоит в противоположном конце комнаты, обменивается с Фиг какими-нибудь экстрасенсорными флюидами, которые дано улавливать и понимать только очень красивым людям? «А ты выглядишь сексуально, прием». — «Да, я знаю. Ты тоже, прием. Я тут парюсь рядом с отчимом Анны». Когда Оливер сделал замечание по поводу груди Фиг, Анна ему сказала: «Спроси у нее, можно ли потрогать», на что Оливер ответил: «Зачем же спрашивать? Это испортит весь сюрприз».

— Моя мама тоже говорит, что он симпатичный, — продолжает Фиг. — Привет, мама! — Тетя Полли у камина разговаривает с Эллисон. — Правда, у Анны симпатичный парень? — спрашивает Фиг.

Тетя Полли прикладывает руку к уху: мол, не слышу.

— Парень Анны, — громче повторяет Фиг и поднимает большой палец.

(«Парень Анны» — такое сочетание слов, наверное, всегда будет казаться Анне чем-то непривычным и до невозможности странным, как «живой труп», например, или «холодная война».)

— О да, Анна, он потрясающий, — перекрикивая гомон, соглашается тетя Полли. — А этот австралийский акцент!

— Вообще-то, новозеландский, — Анне кажется, что она уже кричит.

— Эллисон рассказывала, что вы познакомились на работе. Давай… — Тетя Полли кивает вправо и делает знак рукой, что означает: «Позже обсудим в кухне» или «Давай сделаем вид, что обсудим, чтобы перестать орать друг на друга».

— Ты заметила, как у миссис Дейвс сегодня изо рта воняет? — спрашивает Фиг.

Анна вдруг чувствует, что ей ужасно хочется найти Оливера. Наверное, в ней тоже проснулось экстрасенсорное восприятие, но оно никак не связано с тем, насколько сексуально ты выглядишь. После разговора с ее матерью и Фрэнком Оливер нервничает, его рука тянется к сигарете и он хочет, чтобы Анна составила ему компанию, пока он будет курить. Интуиция подсказывает, что так оно и есть.

— Такое впечатление, что, перед тем как прийти сюда, она съела головку чеснока.

Анна берет Фиг под локоть.

— Подожди, — нетерпеливо произносит она. — Извини, мне нужно отойти, но я еще вернусь.

Причина, по которой Анна влюбилась в Оливера, выглядела довольно банально: он достал занозу у нее из ладони.

Иногда она думает (и ей это кажется неким оправданием), что раньше, до того как она стала с ним встречаться, он ей даже не нравился. Они были знакомы, работали в одном офисе, и она не испытывала к нему никаких чувств. Принимая во внимание их последующие отношения, может быть, то, что поначалу Анна отказывалась поддаваться чувствам, означает, что она и правда не от мира сего?

На работе они сидели спиной друг к другу, и, когда он разговаривал по телефону или, хуже того, когда какая-нибудь новенькая молодая и симпатичная коллега из тех, которые каждый день появлялись в их организации, заглядывала к ним в офис и как бы случайно задерживалась в дверях (сразу становилось понятно, что у нее с Оливером либо все уже было, либо вот-вот случится), Анна переставала обращать внимание и на него, и на девушку. От всей этой двусмысленности, намеков, девушек, таких же тупых, как и Оливер, или, наоборот, слишком уж серьезных для него, ей делалось тошно. Впрочем, уже через минуту Анна снова занималась своим делом. Вот как мало Оливер интересовал ее, вот почему его поведение не могло ее расстроить. (Позже она будет испытывать ностальгию по тем временам, когда он ничего для нее не значил.)

Однажды, после того как к ним заглянула женщина по имени Гвен (они с Оливером, похоже, собирались сходить в бар на Даунтаун-кроссинг, что в центре города), Анна сказала:

— Я надеюсь, ты понимаешь, что на девяносто процентов — это твой акцент.

— Ты говоришь о моей сексуальной привлекательности? — Оливер улыбнулся. За то короткое время, которое прошло между ее вопросом и его ответом, Анна успела подумать, что этот парень, вероятно, не понял, о чем она говорит, и быстро успокоилась. К тому же он, кажется, не обиделся.

— Я бы назвала это несколько иначе, — заметила Анна. — Но какая разница?

Если бы он ее не понял и не обиделся, Анна бы на этом и закончила, но то, что он ее прекрасно понял, но не обиделся (это пока!), означало лишь одно: нужно попробовать кольнуть его еще больнее.

— Животный магнетизм, — произнес Оливер. — Можешь так это назвать.

— Могу.

Разговаривали ли они когда-нибудь раньше? Сейчас ей казалось, что нет. Вот уже четыре месяца они сидят в одном офисе на расстоянии восьми футов друг от друга, слышат каждое произнесенное слово, но все их общение сводится лишь к вежливым фразам типа «Сегодня такой дождь, ты с зонтиком?» или «Приятного отдыха на выходных!» Теперь же она стала думать, что на самом деле Оливер — человек не очень приятный, но умный.

— Разумеется, — продолжил Оливер, — ты затронула сразу два вопроса, или, по крайней мере, начала с двух. Не сомневаюсь, что наготове у тебя есть еще миллион вопросов, но, чтобы на них ответить, пришлось бы потратить весь остаток жизни. И сейчас самый насущный для тебя вопрос звучит так: «Можно ли считать, что ты не относишь себя к той категории женщин, которых можно соблазнить такой мелочью, как акцент?»

— Да, конечно, — откликнулась Анна. — Остальные десять процентов я бы приписала твоей скрытой агрессивности. Об этом был второй вопрос, угадала?

— А ты проницательный человек! — воскликнул Оливер. — Я так и думал. Но в агрессивности есть что-то хищное, а я ужасно миролюбивый парень!

— Значит, дело в твоей самоуверенности, — сказала Анна. — Ты же охотник за юбками.

— Ух ты! Против такого я не возражаю. Какое милое старомодное выражение!

— А хам? — предложила Анна. — Как насчет такого слова?

— Скорее бесшабашный хулиган.

— Ага, помечтай!

— Если я охотник за юбками, — продолжил Оливер, — то придется признать, что каждая женщина хочет, чтобы на нее охотились.

— И тогда «нет» на самом деле всегда означает «да», правильно? Ну а если ты едешь в электричке рядом с сексуальной женщиной и тебе захочется ее пощупать, то вперед, потому что она сама этого хочет.

— «Нет» не всегда означает «да», — возразил Оливер. — Хотя, мне кажется, именно у тебя как раз почти всегда. Под твоей внешней чопорностью, я уверен, скрывается похотливое животное.

Неожиданно для себя Анна почувствовала, что эти слова ей приятны, но тут он добавил:

— Может быть, хомячок.

Ждал ли Оливер последние несколько месяцев, что она сама заговорит с ним? Хотел ли он поговорить с ней? Нет. Он наглый; если бы у него возникло такое желание, он сам бы завел разговор. Просто-напросто, когда она поддела его, ему тоже было скучно и он с удовольствием вступил в эту незначительную перепалку. Была как раз половина четвертого, самое скучное время в офисе, почему для разнообразия немного и не поболтать?

Однако их разговор перерос в настоящий спор, шутка про хомяка была воспринята как оскорбление. Они сидели каждый за своим рабочим столом вполоборота друг к другу, и Анна сказала:

— Мне нужно позвонить.

Пока она набирала номер, раздался его голос:

— А во мне скрывается лев-охотник за юбками.

Странно, подумала Анна, что Оливер шутит, зачем утруждать себя? Какое дело всем его подружкам до того, испортилось ли у нее настроение или нет. В разговоре Оливера, кроме акцента, большую роль играли тон и ритм. А еще его красота. И тут было на что посмотреть: шести футов росту, широкоплечий, Оливер выглядел весьма привлекательно. Когда он поступил на работу в их организацию, у него были каштановые волосы, но через три недели они стали белокурыми. Анна тогда спросила его, ходил ли он в салон, чтобы перекраситься, или все сделал сам, и, к ее неудовольствию, Оливер ответил, что красился сам, но ему помогала подруга. Позже Анна поняла, что в душе ей хотелось, чтобы он сказал, что посетил салон, ведь парня, который тратит на уход за волосами сотни долларов, можно не воспринимать всерьез. Она изо всех сил старалась не попасть под обаяние его красоты, потому что очень легко представляла себе, к каким печальным последствиям это бы привело.

В тот раз Анна и Оливер поговорили еще немного, но уже минуты через три, а может, даже еще до того, как она повернулась к своему столу, в ней проснулось беспокойство по поводу того, перешли ли теперь их отношения на другой уровень. Нужно ли ей после этого разговора вести себя как-то иначе? Возможно, сейчас следует надуться, но быть готовой в любой момент сострить? На следующее утро, когда Анна поднималась в лифте на восьмой этаж, ее охватила паника. Чем глубже становился страх, тем в больший ступор она впадала. Как всегда, Оливер пришел минут на сорок позже нее; она же все утро звонила разным людям, решив, что ей лучше разговаривать по телефону, когда он войдет, поскольку не нужно будет выдавливать из себя какое-то особенное выражение лица или что-то говорить ему. Но еще до того, как он пришел, Анна успела обзвонить всех, кого можно было, и поэтому сделала вид, будто занята какой-то очень важной работой с бумагами. Она посмотрела в сторону Оливера и, стараясь избежать его взгляда, сказала:

— Привет. — После этого она снова опустила глаза в документы.

Самым дружелюбным голосом, без намека на иронию, даже радостно он ответил:

— Здравствуйте, мисс Анна.

И больше ничего. Возможно… у него нет желания с ней общаться, но одновременно он не хочет, чтобы их вчерашний разговор воспринимался как причина этого нежелания. А может, про ту перепалку лучше вообще забыть. Скорее всего, ему наплевать с высокой колокольни на то, что они вчера наговорили друг другу. Впрочем, какая разница? Чем больше проходило времени (несколько дней), тем больше чувствовалось облегчение, оттого что не нужно делать вид, что ты обижена.

Развязка наступила через несколько недель, в Ньюпорте. Был октябрь, им предстояло провести ночь в гостинице, которую оплачивал один из основных спонсоров их организации. Утром в Бостоне все, занимая места в автобусе, обсуждали, во сколько утром можно будет начать пить. Когда разместились в гостинице, Анна увидела, что номер Оливера находится через три двери от ее номера. Наверняка, решила она, эту ночь он проведет не в одиночестве. Краем глаза Анна заметила, что в автобусе рядом с ним сидела Бриттани, новенькая ассистентка.

Вечером, после семинара, когда до ужина еще оставалось время, Анна приняла душ, переоделась и вышла на террасу, с которой открывался вид на океан. Температура была за шестьдесят градусов, небо играло всеми оттенками красного, от светло-розового до темно-оранжевого, воздух был свеж и чист, дышалось легко, и от всего этого душа Анны наполнилась грустью по несбывшимся надеждам. Возможно, внимание Анны отвлеклось на это чувство, которое почему-то показалось ей даже приятным, и она неосторожно провела рукой по деревянной планке перил. В тот же миг Анна отдернула руку, но было слишком поздно: под кожу ладони глубоко впилась заноза, так что наружу торчал лишь маленький коричневый кончик.

Анна терпеть не может, когда ресница попадает в глаз, в рот залетает мошка — в общем, когда какое-либо инородное тело оказывается там, где его не должно быть. Если такое случается, она старается как можно быстрее избавиться от этого раздражителя, даже если операция по его удалению приведет к тому, что придется походить с кровоподтеком или разрезом кожи. Не теряя ни секунды, она почти бегом бросилась в свой номер, потом в коридор и к комнате Оливера.

Он отдыхал у себя. Как бы повернулась судьба, если бы тогда его не было на месте? Стали бы они встречаться?

— У меня заноза, — сказала Анна, когда он открыл дверь, и протянула руку. В тот момент она не задумывалась, что ее беспомощность может показаться наигранной. В ее правой руке действительно сидела заноза, а она же правша и потому не могла достать занозу самостоятельно. Оливер пропустил ее в свой номер, при этом Анне показалось (хотя она не была в этом полностью уверена), что, когда она проходила мимо, он коснулся рукой ее спины. Они вместе сели на кровать, и Анна огляделась. В ее номере стояла одна большая кровать, у него же было две, но меньшего размера, поэтому где-то в подсознании у Анны родилась мысль, что, если он поможет ей избавиться от занозы и сделает все аккуратно, она предложит ему поменяться комнатами, чтобы ему с Бриттани было удобнее заниматься любовью.

Оливер склонился над ее вытянутой рукой и большими пальцами растянул кожу на ладони вокруг занозы.

— Глубоко засела, — заметил он.

Переживания Анны по поводу занозы тотчас отошли на задний план, и все ее мысли переключились на Оливера, на то, что в эту секунду он находится невероятно близко к ней. Вскоре мысли о занозе и вовсе вылетели из головы, потому что, судя по всему, они были лишь поводом прийти сюда. Волосы Оливера снова были каштанового цвета, перекрашенная часть уже отросла, и Анне ужасно нравилось смотреть на его склоненную голову и сильные мужские пальцы; ей нравилось думать, что сейчас не нужно ничего говорить, что он совсем не удивился, когда, открыв дверь, увидел ее. Все это казалось неизбежным. Когда они будут жить вместе, Оливер признает в ней родственную душу: он не примет ее молчаливость за кокетство, ее чувство ответственности за недостаток юмора; он даже не примет ее застенчивость за настоящую застенчивость. Он будет шумным и неуправляемым, иногда несносным, но он не будет, как Майк, считать, что обсуждать других людей неприлично. У Анны же не возникнет чувства одиночества из-за того, что только у нее есть свое мнение. Когда они будут выходить из ресторана после обеда в компании других людей и Анна скажет, что кто-то слишком мало дал чаевых, или заметит, каким длинным и скучным был рассказ кого-то другого о поездке во Францию, она даже не удивится, что Оливер тоже обратил на это внимание. Он не станет с подчеркнутой вежливостью говорить: «А мне рассказ о Франции очень понравился».

— Мне нужен какой-нибудь пинцет, — произнес Оливер.

С некоторой неловкостью Анна призналась, что у нее есть щипчики, но она понимала, что без них не обойтись. За время, которое ушло на то, чтобы вернуться к себе, найти щипчики и снова проделать путь к комнате Оливера, ее мысли об их будущем приняли обратный ход (какой же надо быть дурой, чтобы так размечтаться!), но в его номере все вернулось в прежнее русло. Да, выражение «родственная душа» всегда казалось ей глупым, но какая разница, как это называть. Им всегда будет хорошо друг с другом, она будет заботиться о нем, следить, чтобы он не попал в беду. Конечно же, за этим нужно будет следить. Может быть, подумала Анна, он будет безуспешно пытаться бросить кокаин.

— Не дергайся, — сказал Оливер. — Я почти достал ее… Ну наконец-то. Хочешь посмотреть?

Он поднял пинцет, в котором была зажата тонкая и длинная коричневая заноза, которая в эту секунду волновала Анну меньше всего на свете, практически не существовала для нее.

Когда он посмотрел ей в глаза, она осознала, что ее взгляд сейчас говорит о многом. Оливер улыбнулся, отчего ее сердце чуть не разорвалось в груди, и сказал:

— Анна, ты не забыла, что я юбочник?

— Не забыла.

— Что ж, — произнес он и замолчал. Они продолжали сидеть не шевелясь.

Наконец она вымолвила:

— Если бы я была просто очередной женщиной, ты бы меня сейчас поцеловал.

— Да.

— Так поцелуй меня.

Оливер подался вперед и, когда их рты были уже совсем рядом, прошептал:

— Я с самого начала знал, что ты похотливая самка.

После того как был съеден свадебный торт, младшее поколение — Анна, Оливер, Эллисон, Сэм, Фиг и двадцатидвухлетний брат Фиг Натан — устраиваются в одной из комнат и смотрят спортивный канал «И-Эс-Пи-Эн». Эллисон спрашивает:

— Фиг, а где твой красавчик?

— Какой красавчик? — переспрашивает Фиг таким тоном, будто ее эта тема совершенно не интересует.

— Ну, ты знаешь, о ком я говорю. Тот парень, с которым ты меня в прошлом году познакомила.

— А, этот, — говорит Фиг. — Он уже давно в прошлом.

— Да-а… — Эллисон улыбается. — Что-то они с тобой не уживаются.

— Так ты — роковая женщина? — спрашивает Оливер, повернув голову. Он сидит на диване между Анной и Фиг, уперевшись локтями в колени, и смотрит телевизор. В руке у него уже четвертая за сегодня (или девятая?) бутылка виски. Фиг откинулась на подушки, положив ноги на журнальный столик. Это тот самый раскладной диван, на котором прошлой ночью спал Оливер.

— Иногда да, — усмехается Фиг. — Когда у меня есть настроение.

«Нет, — думает Анна. — Нет, нет, нет!»

— А почему тебя называют Фиг? — спрашивает Оливер, и Анна думает: «Я запрещаю. Это не обсуждается». К тому же вопрос Оливера не имеет смысла, потому что Анна рассказывала ему о происхождении прозвища Фиг, и даже не один раз. Впервые, когда речь зашла о ее семье, а затем в самолете, когда они летели в Филадельфию. Хорошо, допустим, Оливер, несмотря на свою прекрасную память, забыл про первый раз, но второй-то раз он должен помнить!

— Это Анна виновата, — начинает объяснять Фиг. — Она никак не могла правильно произнести имя Мелисса.

— Но сейчас, — замечает Оливер, — ты ведь можешь поменять это прозвище, если хочешь.

— А зачем? — спрашивает Фиг. — Оно мне подходит. Я фиговая.

— Ты хочешь сказать «чудная», — не отворачиваясь от телевизора, вмешивается в разговор Натан.

Фиг скатывает в шарик салфетку, на которой держала бокал с вином, бросает его в своего брата и попадает ему в затылок. По-прежнему не сводя глаз с экрана, Натан проводит рукой по тому месту, куда попал шарик.

— В древней Сирии фиги считались афродизиаком, — говорит Оливер, и в этот момент Анна поднимается и выходит из комнаты. Она уверена, что, помимо всего прочего, его замечание даже неправда. С самого начала Анна подозревала, что ей не стоило брать с собой Оливера на свадьбу матери, но она просто не смогла удержаться. Этого красивого, харизматичного мужчину она могла назвать своим, и ей хотелось, чтобы об этом узнали и другие.

В кухне мать Анны и тетя Полли моют посуду. Мать надела передник поверх бежевого атласного платья, в котором была на церемонии бракосочетания.

— Мама, зачем ты это делаешь? — спрашивает Анна. — Давай я.

— Ничего, ничего. Если хочешь мне помочь, отвези вместе с Фрэнком миссис Дейвс домой. Просто прокатись с ним, чтобы он не заблудился. Они сейчас в передней.

Наверное, опасно оставлять Оливера и Фиг вместе одних без надзора, но что делать? К тому же ей и не хочется сейчас быть рядом с ними.

Когда Анна, Фрэнк и миссис Дейвс преодолевают восемь ступеней от входной двери до машины (днем перестал идти снег, и Анне самой пришлось лопатой расчищать ступени), она думает, что, если бы кто-то посторонний увидел их сейчас со стороны, он бы посчитал их близкими родственниками: Анна — дочь, которой лет двадцать с лишним, Фрэнк — средних лет сын, миссис Дейвс — бабушка. Хотя на самом деле они едва знакомы. Миссис Дейвс опирается на руку Фрэнка, а Анна идет чуть впереди. Они продвигаются ужасно медленно. На миссис Дейвс черные туфли с низкими каблуками и бантиками спереди, прозрачные чулки телесного цвета и черно-красный шерстяной костюм, который сейчас скрыт под длинным черным шерстяным пальто. В руке у старухи черная кожаная сумочка. У нее очень худые лодыжки, такие же были у Анны, когда она училась в начальной школе, а ее волосы, сухие и седые, немного вьющиеся на концах, уже настолько поредели, что под ними просвечивается розовая кожа головы. Ей стоило бы надеть шапку или шарф, думает Анна, хотя на самой нет ни того, ни другого.

Фрэнк заранее завел мотор, чтобы машина прогрелась. Усадив миссис Дейвс на переднее сиденье, Анна спрашивает:

— Миссис Дейвс, хотите пристегнуться ремнем? Я могу вам помочь.

— Это необязательно, — говорит миссис Дейвс, и Фрэнк захлопывает дверь.

Анна забирается на заднее сиденье за миссис Дейвс, а Фрэнк садится за руль. У него «мерседес». Если отец Анны похож на добермана-пинчера, которого ради своей безопасности не стоит злить, пугать или дразнить и к тому же нужно хорошо кормить, то Фрэнк всегда такой приветливый и покладистый, что Анне трудно понять, что он за человек на самом деле. До этого дня Анна встречалась с Фрэнком дважды: первый раз летом и второй раз, когда Фрэнк, мать Анны, сама Анна, Эллисон и Сэм ездили в Вейл на День благодарения. Впятером они заняли три отдельных номера, за жилье заплатил Фрэнк. До этого мать Анны последний раз каталась на лыжах еще в 1969 году, но она усердно принялась за тренировки. Первое утро она провела на учебном склоне для новичков и вскоре смогла присоединиться к Фрэнку. Эллисон до этого лишь несколько раз доводилось стоять на лыжах, когда они с Сэмом ездили на озеро Тахо, но она тоже с удовольствием начала тренироваться, даже несколько раз попробовала спуститься с горы на сноуборде. Анна раньше никогда не каталась на лыжах и после первого же урока с матерью решила, что не будет этого делать и сейчас. Когда Анна увидела, какими веселыми возвращаются в их домик мать и сестра, какие у них раскрасневшиеся лица, это произвело на нее большое впечатление, но еще у нее в душе поселилось неприятное ощущение, как будто ее предали. Поездка в Вейл задумывалась для того, чтобы Фрэнк, Эллисон и Анна смогли получше узнать друг друга, как постоянно повторяла мать Анны. Даже когда они все находились в одной комнате, она говорила: «Надеюсь, вы познакомитесь поближе». Разговоры Анны с Фрэнком напоминали общение с каким-нибудь человеком приятной внешности, который сидит рядом с тобой в самолете: погода, кино, еда, поглощаемая в данный момент. Фрэнк читал биографию какого-то англичанина, члена парламента, жившего в начале двадцатого века (книга была толстой и в твердом переплете). Он любил разгадывать кроссворды. На ужин он приходил в галстуке, кроме того вечера, когда Эллисон объявила: «Фрэнк, мы берем вас с собой в кабак» — и повела всех в ресторан, о котором прочитала в газете. Там на стенах висели охотничьи рожки и оленьи рога, а на официантках были обтягивающие джинсы и еще более обтягивающие блузки или фланелевые рубашки. Туда Фрэнк пришел в своем обычном блейзере и рубашке, но с расстегнутым воротником. Их счет за вечер в этом так называемом «кабаке» составил триста семнадцать долларов (Анна успела подсмотреть), и Фрэнк, как всегда, заплатил сам.

Иногда, когда они с Эллисон обсуждают в его присутствии, скажем, духи, Анна задумывается, считает ли Фрэнк их болтуньями или ему кажется, что они ведут себя слишком развязно? Своих детей у него нет. Он двадцать девять лет прожил в браке с женщиной, которая то ли была психически нездорова, то ли просто обладала несносным характером (мать так редко и неохотно рассказывает о ней, что Анна не может определить более конкретно), но четыре года назад он овдовел. «Он немного стеснительный», — как-то сказала мать, но Анна в этом сомневается: если мужчина мало говорит, это еще не означает, что он стеснительный. Главное, что Фрэнк богат. Одно это, если вдруг обнаружатся какие-нибудь психические отклонения, может служить доказательством того, что брак с ним для матери Анны в любом случае станет шагом в сторону лучшей жизни. Если все нормально, почему бы не выйти замуж за богатого мужчину? (Где-то, думает Анна, какая-нибудь более опытная женщина в эту же секунду задает тот же вопрос, только формулирует его умнее.) Теперь, по крайней мере, есть уверенность, что в обозримом будущем ее мать сможет носить розовые плиссированные брюки и свои любимые мягкие светлые кардиганы, по праздникам будет готовить фетучини альфредо с креветками (это ее коронное блюдо). Дело не в том, что мать Анны такая уж меркантильная, просто Анна не уверена, знает ли она, что от жизни можно хотеть чего-то другого. А во Фрэнке есть нечто такое, что дает повод тому, кто рядом с ним, чувствовать себя спокойно. Анна подозревает, что это частично объясняется его деньгами. У нее складывается такое впечатление, что, если возникнет необходимость, он сможет решить многие проблемы. Например, если бы она (или Эллисон) чем-то отравилась и нуждалась бы в срочной госпитализации или если бы кого-то из них задержали за вождение в нетрезвом состоянии, он, скорее всего, легко справился бы с ситуацией. Вероятность того, что такое может произойти, практически равна нулю, но если бы это действительно случилось, Фрэнк, пожалуй, не стал бы отмахиваться от проблемы, а попытался бы решить ее без лишних разговоров и выяснения причин. К тому же Фрэнк, похоже, не стремится никому ничего доказывать. Его можно назвать совершенно неконфликтным человеком. Даже то, что он отвозит миссис Дейвс домой, Анна воспринимает как хороший знак для брака Фрэнка и ее матери. Судя по всему, он не считает, что на правах молодожена может всю ночь просидеть дома и не отходить от жены, чтобы окружающие посчитали его таким человеком, который всю ночь не оставлял свою супругу ни на минуту.

Фрэнк включает радио, настроенное на государственную радиостанцию, и салон наполняется звуками негромкой классической музыки.

— Миссис Дейвс, вам не холодно? — вежливо осведомляется он. — Через пару минут станет теплее.

— Мне всегда холодно, — заявляет миссис Дейвс. — Можете разогреть свою печку хоть до девяноста пяти градусов, я все равно не согреюсь.

— Знаете, а я рад, что вы смогли приехать к нам на свадьбу, — говорит Фрэнк. — Для Кэтлин это было очень важно.

Анне миссис Дейвс никогда особенно не нравилась, но мать Анны действительно придавала ее присутствию большое значение, видя в этом символическое благословение их союза старшим поколением.

— Удивительно, как Кэтлин удалось сохранить фигуру, — говорит миссис Дейвс, повернув голову влево на девяносто градусов. — Вам, девочки, наверняка приходится следить за тем, что вы едите, но твоя мать, Анна, никогда не была склонна к полноте. По-моему, Эллисон поправилась с тех пор, когда я видела ее в последний раз.

— Эллисон беременна, — объясняет Анна, и в этот момент Фрэнк покашливает. Может быть, он пытается подавить смех (если это так, то, значит, он чувствует то же, что и Анна), а может быть, ему в рот просто залетела пылинка. — Она должна рожать в мае, — добавляет Анна.

— Надеюсь, никаких осложнений у нее не будет. Чем старше становишься, тем труднее рожать.

— Ей всего лишь двадцать девять.

Миссис Дейвс сдавленно смеется:

— Это не так уж мало. Когда мне исполнилось двадцать девять, у меня уже было четверо ребятишек. Но вы, современные девушки, конечно, думаете о другом: карьера, дела.

«Да пошла ты, старая кошелка!» — думает про себя Анна, но не зло, даже как-то спокойно. Вообще-то, Анна считает себя виноватой в том, что ей не нравится эта восьмидесятидвухлетняя старуха. Вид физической слабости миссис Дейвс пробуждает в ней чувство стыда за свои мысли в ее адрес, но когда она разговаривает с ней дольше одной минуты, то сразу же вспоминает, отчего эта антипатия: миссис Дейвс всегда жалуется и критикует каким-то приподнятым тоном, как будто давая понять, что лишь благодаря своему добродушному нраву она может мириться с недостатками других. Старуха никогда не расспрашивает Анну о ее делах, да и сама редко говорит, но при общении с ней чувствуется, что она ждет от собеседника внимания. Анна знает, что некоторые люди (например, Эллисон) считают, что нельзя судить человека, которому за восемьдесят, по тем же критериям, что и молодых, поэтому Анна никому не рассказывает о своей нелюбви к миссис Дейвс. К тому же миссис Дейвс не настолько брюзглива и ворчлива, чтобы ее можно было однозначно записать в старые маразматички.

— Скажите, миссис Дейвс, — говорит Фрэнк, — у вас дочери или сыновья?

— Два сына и две дочери, и, поверите ли, все они живут в Калифорнии. Все четверо.

«Да верю я, верю», — думает Анна и отключается, перекладывая всю тяжесть разговора со старухой на Фрэнка, хотя, очевидно, мать отправила ее с ними вовсе не для того, чтобы следить за дорогой, а чтобы как-то скрасить общение Фрэнка с миссис Дейвс.

Миссис Дейвс живет в пятнадцати минутах езды от квартиры матери Анны, в парковом районе, где большинство домов с дороги не видны. Нужно проехать четверть мили между деревьями, чтобы увидеть ее дом, естественно большой, но старомодный, с покрытой гонтом крышей, не похожий на современные кричащие сооружения. Миссис Дейвс прерывает рассказ о своем покойном муже (она называет его доктор Дейвс) и о том, как он любил наблюдать за птицами, и говорит Фрэнку, где нужно свернуть, чтобы попасть на подъездную дорогу к ее дому. Анна смутно вспоминает, что когда-то, довольно давно, она приезжала сюда на день рождения одного из внуков миссис Дейвс, которого привезли из Калифорнии. В тот вечер показывали фокусы. И хотя Анне было не больше шести или семи лет, она помнит, что ей тогда казалось странным ехать на день рождения к мальчику, которого до этого она ни разу в жизни не видела.

В доме совершенно темно. На свадьбу миссис Дейвс забирали Эллисон с Сэмом, и Анна раздраженно думает, что они могли бы оставить зажженной хотя бы одну лампу. Фрэнк предлагает Анне помочь миссис Дейвс выбраться из машины на мощенную кирпичом дорожку, которая ведет к парадной двери, а он сдаст на несколько футов назад и осветит фарами путь. Анна выходит из машины, открывает дверь и протягивает правую руку миссис Дейвс. Та опускает ноги на землю, хотя правильнее было бы сказать, погружает каблуки в снег, потому что дорожку, похоже, никто не чистил. (Эллисон и Сэму тоже, наверное, пришлось заниматься чем-то подобным, но Сэм, должно быть, управился минуты за три.) Миссис Дейвс берется за руку Анны, и Анна чувствует, как старая женщина рывком поднимается на ноги. Когда она оказывается рядом с ней, Анна ощущает запах не чеснока, как говорила Фиг, а духов с приятным ароматом сирени. Анна наклоняется, чтобы закрыть дверь машины, и Фрэнк отъезжает назад. Проходит всего несколько секунд после того, как захлопнулись двери машины, а миссис Дейвс и Анна уже стоят одни во власти ночи. В душе Анны просыпается первобытный страх темноты. Все вокруг кажется черным: дом, деревья, небо. Тьма словно бы украдкой наблюдает за ними, не придавая значения их страху и незащищенности, или, наоборот, выслеживая того, кто послабее. Даже когда Фрэнк останавливает машину и идет к ним, волнение Анны рассеивается ненамного. Они продвигаются мелким шагом, как и тогда, когда выходили из дома матери, только теперь Анна ведет миссис Дейвс.

— Если вы дадите мне свои ключи, миссис Дейвс, — учтиво произносит Фрэнк, — я смогу пойти вперед и открыть вам дверь.

Какое-то время они стоят на дорожке, пока миссис Дейвс роется в сумочке. Ключи у нее подвешены не на цепочку, а на коричневую кожаную полоску, которая, подобно книжной закладке, украшена бирюзой, красной и черной. «Надо же, миссис Дейвс, — думает Анна, — вы так любите этнические мотивы!» Проблема с объяснением, какой из двенадцати или около того ключей подходит к одному, а какой к другому замку, приводит к тому, что, когда Анна и миссис Дейвс доходят до двери, она все еще не открыта.

— Дайте мне, — недовольно ворчит миссис Дейвс, но сама возится не меньше четырех минут. — Вы все перекрутили вверх ногами, и я теперь не могу определить, где верх, а где низ, — говорит она.

За это время Фрэнк и Анна успевают несколько раз переглянуться. Сначала он посмотрел на Анну, вскинув брови, а затем грустно улыбнулся. Это отнюдь не нетерпение, догадывается Анна, просто он так выражает сочувствие миссис Дейвс.

Наконец дверь открыта. Фрэнк нащупывает на стене выключатель, загорается свет, и они видят перед собой прихожую, деревянный пол которой устилает восточный ковер. Направо от входной двери стоит бюро из красного дерева, а над ним висит зеркало. Слева находится лестница с полированными перилами. Прихожая выходит в гостиную, стены которой увешаны полками. Гостиная забита старой, но симпатичной мебелью: белый диван, несколько больших кресел, обшитых тканью в цветочек, столы с мраморными краями, кофейный столик с фарфоровой пепельницей и серебряная ваза без цветов. Кроме того, в комнате есть плазменный телевизор и футах в шести от него стоит коричневое раскладное кресло фирмы «Ла-зет-бой».

— Проводить вас наверх, миссис Дейвс? — спрашивает Фрэнк. — Прежде чем уехать, я бы хотел убедиться, что вы нормально устроились.

Анна обводит глазами лестницу, пытаясь увидеть самоподнимающееся кресло, но, увы, его там нет. Со слов матери Анна знает, что миссис Дейвс всегда отказывалась от помощи домработницы, которая приходит сюда три раза в неделю. Мать Анны упоминает об этом каждый раз, когда заходит разговор о старухе: миссис Дейвс «не собирается продавать этот огромный дом, который на самом деле ей не нужен»; миссис Дейвс «даже не хочет завести ночную сиделку, которая сидела бы себе внизу, не попадаясь хозяйке на глаза»… Вот уже несколько лет мать Анны один или два раза в неделю привозит миссис Дейвс еду, немного печенья или пинту супа например. В общем, такое мизерное количество, что Анне кажется, что ради этого не стоит и возиться. Или даже хуже того — что мать просто отвозит ей остатки, хотя на самом деле она ездит за продуктами в приличный гастроном. Но сейчас, представляя себе, как мать приезжает сюда, Анна понимает, почему она никогда не привозит сразу много еды. Теперь ей понятно еще и то, почему ее мать не раздражает огромный живот Фрэнка.

— Вам, наверное, уже нужно возвращаться домой, чтобы там не подумали, что вы попали в снежный занос, — говорит миссис Дейвс.

— Нет-нет, мы совсем не спешим, — уверяет ее Фрэнк. — Может быть, вам сделать чаю? Я, правда, не знаю, захотите ли вы пить чай на ночь.

— Чего бы мне на самом деле хотелось выпить с той самой минуты, когда мы выехали, так это стакан воды. Утка была ужасно пересолена. А ты, Анна, это заметила?

— Нет, мне утка понравилась, — ответила, пожимая плечами, Анна.

— Вообще-то, я утку не ем. Если хотите воды, проходите сюда.

Еще одно медленное перемещение, на этот раз через прихожую и в кухню. Анна думает, что линолеум в красно-белую клеточку на полу, холодильник с закругленными углами и раковина, наверное, родом из пятидесятых годов. Хотя, возможно, из сороковых или шестидесятых. Когда миссис Дейвс закручивает кран над раковиной, Анна замечает, какое абсолютное спокойствие царит в этом доме. Единственный шум здесь производят они сами. Миссис Дейвс достает чистые широкие стаканы в крупный оранжевый горошек, который уже изрядно выцвел. Льда она не предлагает, и они втроем, не присаживаясь, начинают пить тепловатую воду. Тишина такая, что слышен каждый глоток. Анна понимает, что ей действительно хотелось пить. Она смотрит (сначала подозревая, что это может случиться, а потом наблюдая, как это действительно происходит), как миссис Дейвс ставит свой стакан на самый краешек сливной полки у раковины. Две третьих дна стакана, не имея опоры, зависают в воздухе, словно на краю обрыва, потом стакан падает на пол и разбивается вдребезги.

Фрэнк от неожиданности громко вскрикивает. Потом, чтобы собрать разлившуюся воду бумажным полотенцем, оторванным от рулона возле раковины, он наклоняется, причем сгибая не колени, а поясницу. Когда он поднимает голову, Анна видит, что его лицо сделалось пунцовым (то ли от притока крови, то ли потому, что ему стало стыдно за свой крик).

— Миссис Дейвс, где у вас швабра? — спрашивает он. — Мы сейчас все быстренько уберем.

Когда мисс Дейвс достает швабру из шкафа в углу, Фрэнк протягивает руку, чтобы взять ее, но она не отдает.

— Фрэнк, — твердо заявляет она, — я виновата, я и уберу.

Она медленно и как-то неуверенно принимается водить шваброй по полу. Анне начинает казаться, что она наблюдает за неким действием, которое не предназначено для посторонних глаз, что ей нужно отвернуться и сделать вид, будто она занята каким-то делом, но одновременно в ней крепнет желание помочь. Дождавшись, когда осколки стекла были сметены в одну кучу, Анна говорит:

— Давайте я соберу это в совок. Можно?

Вероятно, миссис Дейвс соглашается потому, что Анна — женщина, хотя, может быть, ей просто трудно наклоняться, а без этого с совком не управишься. «Все ли мелкие осколки она смела? — думает Анна. — Или какие-то кусочки стекла остались на полу?» Она надеется, что миссис Дейвс носит дома тапочки, потому что, если она порежет ногу, это будет настоящей проблемой: придется наклоняться, чтобы приложить к порезу какую-нибудь тряпку, потом идти туда, где она хранит аптечные принадлежности, выяснять, впился ли осколок в кожу или все еще лежит на полу.

— Смотри осторожнее, — только и говорит миссис Дейвс.

Фрэнк стоит молча. Анна чувствует, что они оба наблюдают за ней. Еще несколько секунд назад у нее вдруг мелькнула мысль, какими огромными покажутся ее бедра, когда она сядет на корточки, но сейчас она понимает, что для них главное — это, пожалуй, ее здоровье. А еще ее молодость, сила, гибкость тела и то, как запросто она может опуститься на корточки, чтобы убрать разбитое стекло, и как ловко орудует шваброй и совком. Они, возможно, думают, что позже она собирается сходить в бар со своими сестрами и Оливером, что свадьба была для нее всего лишь началом вечера и теперь ее ждет продолжение. Насколько ей известно, продолжения не предвидится, хотя вполне могло бы быть. В кухне миссис Дейвс Анна отчетливо осознает, какая нестабильная, непредсказуемая у нее еще жизнь. Конечно, в будущем ее ждет и такое, отчего будет больно или горько, но она обязательно выстоит. У нее еще многое впереди.

Когда стекло собрано и выброшено, миссис Дейвс провожает их до входной двери.

— А если кто-то из нас все же поможет вам подняться на второй этаж? — спрашивает Фрэнк. — И я, и Анна с удовольствием бы…

Он бросает стремительный взгляд на Анну, потом снова отворачивается. Этим взглядом, кажется Анне, Фрэнк просит у нее прощения, и позже Анна будет вспоминать, что именно в тот момент она впервые почувствовала любовь к своему отчиму. Предложение ее помощи наравне со своей, мгновенно последовавшее за этим извинение за свои слова, поскольку теперь им, возможно, придется еще задержаться, хотя он понимает, что Анне не терпится поскорее уехать, — все это так по-семейному!

Анна рада, что миссис Дейвс в очередной раз отказывается от предложения Фрэнка. Однако она все же позволяет ему снять с нее пальто и повесить его на вешалку.

— Еще раз хочу сказать огромное спасибо за то, что приехали на свадьбу и разделили с нами праздник, — на прощание говорит Фрэнк, и Анна уверена, что в эту секунду он никак не может решить, стоит ли обнять миссис Дейвс или это как-то неловко. Очевидно, он остановился на втором, посчитав, что так думает сама миссис Дейвс, поскольку не стал с ней обниматься, а три раза похлопал ее по плечу. Не успев принять какое-то осознанное решение, Анна делает шаг к миссис Дейвс и целует ее в щеку, но совсем не так, как целовала отца несколько часов назад. Быть может, она уже больше никогда не встретится с миссис Дейвс, думает Анна.

Еще до того как Анна и Фрэнк вышли из дома, миссис Дейвс включает наружное освещение, и мощеная дорога, теперь озаряемая светом, перестает быть частью пугающей темноты. Страх и опасность отступили, остались за границами светового пятна еще и потому, что миссис Дейвс теперь в доме. Наконец-то! Ведь можно радоваться, это не покажется грубым? Они для нее сделали все, что могли. Они проявили сказочное терпение, стараясь не перечить ей. Сколько раз Фрэнк предлагал ей помочь подняться по лестнице? Минимум два!

Но в машине они пристегиваются ремнями под звуки какой-то унылой симфонии, которую передают по радио, и Анну покидает ее временная веселость. Неожиданно она и Фрэнк перестают представлять собой противоположность миссис Дейвс, они снова становятся самими собой. Она поглядывает в сторону, Фрэнк сосредоточенно всматривается в извилистую подъездную дорогу. Когда они наконец выезжают на шоссе, Фрэнк, очевидно почувствовав на себе взгляд Анны, качает головой.

— Знаешь, Анна, я бы не хотел становиться старым, — с грустью произносит он.

Анна изумленно смотрит на него. «Но ведь ты и так уже старый!» — думает она.

Фрэнк останавливает машину у дома. Когда они идут к двери, через окно на заднем дворе видно, что мать и тетя Полли все еще возятся в кухне, но теперь к ним присоединились Оливер и Фиг. Если бы не Оливер, она могла бы сейчас пойти спать. Но из-за того, что он здесь, из-за того, что он — это он, Анне придется развлекать его. Сегодня утром он спросил у нее, где можно взять напрокат кассету с порно, и она ответила: «Это же дом моей матери, Оливер!»

— А вот и вы, — говорит мать Анны, когда они с Фрэнком появляются в дверях кухни.

— Два шофера! — добавляет Оливер.

Анна садится за кухонный стол и смотрит на Оливера. О, свой пронзительный взгляд она заготовила еще несколько часов назад специально для этого момента, но в ответ он лишь холодно и невыразительно улыбается и вновь переводит внимание на пакет с мусором, укладыванием которого был занят, когда они зашли в кухню. (Анну удивило, что он помогает убирать.) Фиг стоит в нескольких футах от него и вытирает тарелки.

— Миссис Дейвс нормально устроилась дома, все в порядке? — спрашивает мать Анны.

— Она упрямая, — отвечает Фрэнк. — Не разрешила нам даже помочь ей подняться наверх.

— А может, она не хотела, чтобы вы увидели ее коллекцию фаллоимитаторов, — смеется Фиг, и тетя Полли бросает ей с упреком:

— Честное слово, Фиг!..

Наверное, Фиг порядком пьяна.

Оливер задерживается у двери с мусорным пакетом в руках, который приготовил, чтобы вынести на задний двор, и говорит:

— Фиг, веди себя прилично.

— Анна таки была права, когда сказала, что все дело в его акценте, — хихикает Фиг.

Тетя Полли поворачивается к матери Анны:

— Кэтлин, утка получилась изумительная. Вишни были глазированные?

В это же время Анна слышит, как Фиг тихо, но не шепотом, говорит Оливеру:

— Наверное, меня нужно выпороть за плохое поведение.

— Да, и вишни, и яблоки, — начинает рассказывать мать Анны, а Оливер тем временем выходит во двор. Единственное, что остается Анне, — это сдержаться и не закрыть за ним входную дверь на ключ. — Я переживала, что получится чересчур сладко, но кулинар заверил меня, что у них это сейчас самое популярное блюдо, — продолжает мать.

— Кто бы сомневался! — восклицает тетя Полли.

— Еще у них можно было заказать утку по-восточному, с капустой, белым горошком и всем остальным. — В эту секунду Оливер возвращается в кухню, и мать, повернувшись в его сторону, говорит: — Но я побоялась, что для миссис Дейвс это будет слишком непривычно. Она не особенно приветствует эксперименты в еде. Анна, это ты или Эллисон тогда хотела угостить ее хумусом, а она не знала, что с ним делать?

— Не помню, — отвечает Анна. Едва ли она понимает, о чем ее спрашивает мать, потому что в этот момент ее внимание приковано к Оливеру, который незаметно подкрадывается к Фиг, оттягивает воротник ее блузки и бросает ей на спину снежок.

Когда Фиг издает пронзительный визг, Анна встает.

— Ну хватит, — резко произносит она.

Все поворачиваются к ней. Фиг водит руками за спиной, пытаясь достать снег, на потном лице Оливера (отопление, должно быть, все еще включено на полную мощность) расплылась улыбка.

— Ты зря теряешь время. Фиг играет в другой команде.

Никакой реакции не последовало. Не в силах сдержаться, Анна бросает быстрый взгляд в сторону Фиг. Та, похоже, смущена. Анна снова смотрит на Оливера. Улыбка на его лице сменилась недоумением.

— Она… — Анна на миг замолчала. — Лесбиянка.

Никогда раньше ей не приходилось произносить это слово при людях, и сейчас она сама себе кажется омерзительной. Предательство Фиг, ставшее одновременно демонстрацией гомофобии, некрасиво, и, кроме того, все это высказано в довольно нелепой форме. Взоры тех, кто находится сейчас в кухне, всех пятерых, устремлены на нее. Нет в мире ничего более странного, чем человеческое лицо. А когда их сразу несколько… Почему они собрались вместе именно в эту ужасную минуту?

— Тебе бесполезно ее обхаживать, — добавляет Анна, направляясь к выходу. — И не потому, что она моя сестра.

Правила для Оливера.

Ему запрещено пользоваться услугами проституток.

С одной и той же женщиной он имеет право заниматься сексом дважды, но не более того.

Ему разрешено заниматься оральным сексом, но только не в роли исполнителя.

Он обязан пользоваться презервативами.

Он обязан принять душ накануне встречи с Анной.

Согласится ли он хотя бы на одно из этих правил, кроме душа? Конечно нет. Это же очевидно. Наверняка он только и делает, что снимает шлюх, и Анна, скорее всего, уже заражена какой-нибудь венерической болезнью.

Иногда ей кажется, что выполнять эти правила не так уж и трудно. Даже для Оливера в них есть масса вариантов и лазеек. Один раз Анна решила зайти в Интернет на сайты любителей секса, но, просмотрев несколько страничек, сразу же заскучала. Какой смысл тратить время в Интернете, если Оливер такой же? Это все равно, как если бы он был алкоголиком. Можно называть это как угодно, но он такой, какой есть, и не собирается меняться. Он себя не презирает, по крайней мере не больше, чем презирают себя все остальные. Просто он не верит в моногамию.

Вот правило для нее (одно-единственное): она имеет право задавать ему любые вопросы, но только в том случае, если будет уверена, что его ответы никак не повлияют на их отношения. При условии, что Анна почувствует, что им обоим будет лучше, если она не воспользуется этим правом, а сохранит его за собой на неопределенное будущее (как облигацию), она не сделает этого. Хотя, вообще-то, она и так никогда не задает ему никаких вопросов.

Первый раз все стало понятно через неделю после того, как Анна и Оливер начали жить вместе. В тот день, пообедав на улице, они вернулись в свой офис, и, когда она села за свой стол, он вдруг попросил:

— Повернись ко мне, я хочу тебе кое-что сказать. — Оливер явно нервничал, напоминая своим поведением человека, которому очень хочется помочиться. — Знаешь, что означает слово «юбочник» на самом деле?

— Не поняла.

— Дебби Фенстер сегодня утром у меня отсосала.

Анна подумала, что он шутит. По крайней мере, сначала ей это показалось больше похожим на шутку. Она спросила:

— Что, прямо здесь?

— В туалете для инвалидов.

Она почувствовала отвращение, которое было больше, нежели злость или печаль. Дебби становилась на колени там, на грязном полу? Анна хорошо знала, как выглядит эта комната, потому что сама предпочитала ходить туда: в обычном женском туалете находилось несколько кабинок, а там можно было посидеть спокойно, без посторонних. И что, Оливер голым задом прислонялся к заплеванной стене? При включенной неоновой лампе, в десять утра, или когда там это у них произошло?

— Что ты скажешь? — поинтересовался он.

— Скажу, что это отвратительно.

— Ты теперь бросишь меня? — спросил он. После Ньюпорта они не употребляли такие выражения, как «мой парень» или «моя девушка», они просто слали друг другу по электронной почте письма игривого содержания, хотя и сидели в одном помещении, ходили после работы в бары (напиваться с Оливером, особенно в конце рабочей недели, было весело) и проводили ночи вместе. Всю эту короткую неделю Анна чувствовала себя удивительно и на душе у нее было непривычно хорошо.

— С моей стороны глупо бросать тебя, — ответила она. — Не правда ли?

Ей подумалось, что, пожалуй, его признание должно было бы немного сильнее ошеломить ее. Анне стало как-то неловко, неприятно, но ошеломлена она явно не была.

Оливер по-прежнему неподвижно стоял, не сводя с нее пристального взгляда. Но тут он устремился к Анне, опустился перед ней на колени и обнял руками за бедра. Дверь в офис была открыта, Анна слышала, как совсем рядом двое коллег обсуждали футбол.

— Встань, — сказала она, хотя на самом деле ей этого совсем не хотелось.

Он уткнулся носом в ее лобковую кость.

— Оливер… — Анна действительно жутко испугалась, что кто-нибудь сейчас зайдет в их офис, хотя эта неестественная поза ей нравилась. Но тут воображение подкинуло образ Дебби Фенстер, которая стояла перед Оливером на коленях, совсем не так, как он сейчас сидит перед Анной. — Правда, — глухо произнесла Анна. — Говорю тебе, вставай.

Когда он посмотрел на нее снизу вверх и переместил вес своего тела на пятки, она поднялась.

— На сегодня у меня все. Я ухожу. Если кто-нибудь будет искать меня, скажи, что мне нужно было к врачу. Все это так неожиданно! — В дверях она задержалась и добавила: — Я знаю, что в Ньюпорте ты меня честно предупреждал, но все равно, это очень неожиданно.

В тот день ни вечером, ни ночью они не разговаривали, и, когда на следующее утро Анна пришла на работу, как обычно раньше Оливера, на клавиатуре компьютера ее ждал конверт, на котором было написано ее имя. Но это был не деловой конверт, а из тех, в которые принято вкладывать открытки. Когда она вскрыла его, внутри действительно обнаружилась открытка, на ней был изображен зимородок (репродукция картины 1863 года, в темных тонах). Внутри открытки почерком Оливера, как всегда, одними прописными буквами было написано: «ДОРОГАЯ АННА, ПОЖАЛУЙСТА, ПРОСТИ МЕНЯ ЗА ТО, ЧТО Я ОКАЗАЛСЯ НЕДОСТОИН ТЕБЯ. С ЛЮБОВЬЮ, ТВОЙ УПРЯМЫЙ СОСЕД ПО ОФИСУ, ОЛИВЕР». Только по истечении нескольких недель Анна поняла, что эта записка была прощальной, что он, очевидно, посчитал, что между ними все кончено. Это она отнеслась к инциденту с Дебби Фенстер как к ничего не значащей интрижке. Но, даже осознав это, Анна все равно не жалела, что не стала тогда устраивать скандал. Скандал стал бы финальной точкой, а не естественной реакцией.

Позже, в тот день, когда они были вдвоем в своем офисе, Анна задала достаточное количество вопросов, чтобы понять, в какой форме будут проходить их дальнейшие отношения. Именно тогда она и придумала свои правила. Разговор прошел намного спокойнее, чем она ожидала, — наверное, всему виной была окружающая обстановка. Но все это сильно смахивало на обычное деловое соглашение, разбавленное моментами несерьезности.

Лежа на спине на застланной кровати, Анна слышит стук, потом звук открывающейся двери. Поток желтого света из коридора разрезает спальню пополам, и дверь снова закрывается. В то же мгновение раздается голос Фиг (не осторожный шепот, а обычный).

— Ты не спишь? — довольно громко спрашивает двоюродная сестра.

Пока Фиг не заговорила, Анна надеялась, что это пришел Оливер. (Каждая женщина хочет, чтобы на нее охотились.) Интересно, где он сейчас? Может, на заднем дворе курит травку с братом Фиг? Или все еще сидит в кухне с ее матерью и тетей, развлекая их рассказами о жизни в Новой Зеландии?

А вдруг сейчас происходит именно то, чего Анне всегда подсознательно хотелось: ее бросает мужчина. Мужчина, которого можно назвать ее, но который ей не принадлежит. Наверное, именно по этой причине они разошлись с Майком: не потому, что он уехал в Северную Каролину поступать в юридическую школу (он звал и ее с собой, но она отказалась), а потому, что он обожал ее? Если она посреди ночи просила его принести ей воды, он шел за водой. Если у нее было плохое настроение, он старался успокоить ее. Ему было все равно, плачет ли она, вымыты ли у нее волосы, побриты ли ноги или она хочет рассказать что-то интересное. Он все ей прощал, потому что прекраснее Анны для него никого не было; ему хотелось находиться рядом с ней всегда. В конце концов Анне это ужасно надоело! Она росла не для того, чтобы ее во всем ублажали, а чтобы самой ублажать, и, если она была всем, чего он хотел, значит, у него чересчур примитивные запросы, которые слишком легко удовлетворить. Очень скоро, в минуты близости, когда его язык открывал ее губы, мысли Анны уже сводились к одному: «Так, так, ну вот, снова». Ей хотелось нестись вперед, рассекать грудью ветер и учиться на своих ошибках, а вместо этого она чувствовала себя так, будто сидит на мягком диване в душной комнате с пачкой чипсов в руках и лениво смотрит телевизор. С Оливером их отношения определяются контрастами, постоянное напряжение не дает расслабиться: «Ты далеко, ты близко. Мы ссоримся, мы миримся».

Анна не отвечает на вопрос Фиг, и та без предупреждения плюхается на кровать рядом с ней. Поправляя подушки, Фиг говорит:

— А я и не думала, что ты знаешь такие слова, как «лесбиянка». Ну ты и штучка!

— Извини, что я раскрыла твой секрет нашим мамам, — откликается Анна. — Довольна? Может, теперь уйдешь?

— Моя мама и так об этом знала, да и твоя тоже, — заявляет Фиг. Наверное, не стоит удивляться. Когда Фиг говорила, что никому об этом не рассказывала, она же не имела в виду, что действительно никому. Вполне возможно, что она и Оливеру рассказала, а для него это оказалось не столь важным. — Они обе прочитали какую-то статью в «Ньюсуик» про то, что все люди по натуре бисексуальны, поэтому решили, что у меня это временно.

— А у тебя это временно?

— Ну, я встречаюсь с Зоей с июня…

— Ты встречаешься с Зоей с июня? Это в два раза дольше, чем я встречаюсь с Оливером.

— Ну и что ты скажешь? — спрашивает Фиг. — Может, я на самом деле настоящая лесбиянка?

— Фиг, если это так, я готова тебя поддержать. Я не считаю, что нетрадиционная ориентация — это что-то ужасное.

— А какая разница? — с небрежностью произносит Фиг.

Похоже, ее действительно не волнует, что думает Анна. Как она может так несерьезно относиться к своей жизни? Анне почему-то вспоминается лето, когда они закончили четвертый класс. В том году публичная библиотека спонсировала программу для девочек, которая предусматривала, что, если ты прочитаешь биографии жен всех президентов, твое имя будет написано на бумажной звездочке, вывешенной в детском отделе на специальной доске. (Мальчики должны были читать биографии президентов.) Анне нравились эти биографии и то, как в них интересно и понятно описывались чьи-то судьбы (Марта Вашингтон, например, писала с грамматическими ошибками, Бесс Трумэн была толкательницей ядра), и к августу она дочитала уже до Нэнси Рейган. Тем временем Фиг, чья дислексия была диагностирована лишь через несколько лет, добралась только до Абигайль Филмор. Анне тогда казалось, что все хорошо, что у нее была цель, к которой нужно стремиться.

— Ну… в общем, — говорит Фиг, — я пришла, чтобы сказать тебе… Мы с Оливером просто дурака валяли. Все это было совершенно безобидно.

Анна предпочитает не отвечать.

— Между нами ничего не могло произойти, — добавляет Фиг.

Теперь они обе молчат, затем Анна говорит:

— Он постоянно мне изменяет. Хотя это даже изменами назвать нельзя. Для нас это обычная жизнь, совершенно естественный ход вещей, как то, что люди дышат кислородом, а в воде плавают.

— У него с кем-то роман или он встречается с разными женщинами?

— Второе.

— Я, конечно, плохой советчик в вопросах верности, но, по-моему, тебе нужно послать его подальше.

— Недавно, — вздыхает Анна, — я еще думала, что выйду за него замуж.

— Ты так думаешь просто потому, что он первый парень, с которым ты стала встречаться после Майка. Ты всегда относилась к мужчинам слишком серьезно.

— Тебе-то сейчас легко говорить!

И это действительно так. Все эти годы Анны считала, что главное для Фиг — это отношение к мужчинам и ее привлекательность для них. Это частично объясняет, почему таким потрясением стало известие о том, что Фиг теперь встречается с женщиной. Но в реальности, похоже, сама Анна стала строить свою жизнь с оглядкой на то, как к ней относятся мужчины. Сначала она переживала по поводу того, как они могут воспринимать ее нежелание встречаться с ними, а потом, когда стала встречаться, придумала себе новые проблемы.

— Если ты не можешь порвать с Оливером, — говорит Фиг, — ты должна, по крайней мере, сделать так, чтобы это прекратилось.

— Он знает, что мне все известно. Мы об этом много говорили.

— Серьезно? У вас что, свободные отношения?

— Я бы это так не назвала. Для меня они не свободные. Знаешь, я просила его, чтобы здесь, в доме матери, он как-то сдерживался, и, честно говоря, имела в виду тебя. Я не говорила о тебе конкретно, чтобы не пробуждать его любопытство, но на самом деле речь шла о тебе.

— Анна, пойми, если бы мы были малолетками, я бы могла поцеловать его или еще что-нибудь, но сейчас я ничего такого делать не собираюсь.

— Да уж, он бы точно был не против поцеловаться с тобой, но мне кажется, что я и люблю его за то, какой он есть. А еще потому, что в любой ситуации Оливер ведет себя одинаково. Он даже лапал тебя прямо на глазах у моей мамы. Если он не боится так себя вести, может быть, это и есть честность?

— Ты слишком хорошо о нем думаешь, — возражает Фиг. — Вокруг полно нормальных парней.

— Да, и с одним я уже встречалась. Когда мы с Фрэнком провожали миссис Дейвс, я подумала, что Оливер не стал бы обо мне заботиться, если бы я была старой и немощной. А потом я поняла, что он бы даже не стал помогать мне заботиться о ком-то другом, например о маме. Майк же был сама заботливость, и это мне тоже не нравилось. Нам с Оливером весело вместе. Нас не тошнит друг от друга, и, может быть, это большее, на что я способна.

— Господи! — восклицает Фиг. — Меня тоска берет, когда я тебя слушаю. — Она поворачивает голову, чтобы посмотреть на Анну. — Не обижайся, но тебе пора отказаться от заниженной самооценки. Сколько можно?

— У меня не заниженная самооценка, — вспыхивает Анна.

— Ну конечно!

— Я никогда не занималась самоуничижением.

— Слушай внимательно, — говорит Фиг, не обращая внимания на последние слова Анны. — Я не собираюсь повторять дважды. Ты — честная. Это одно из твоих положительных качеств. Еще ты не умеешь притворяться. Наверняка тебе жилось бы намного лучше, если бы ты умела кривить душой, но ты не умеешь. Тебе можно доверять, потому что ты очень надежный человек. Веселой тебя не назовешь (не обижайся!), но чувство юмора у тебя хорошее, и тебе нравятся веселые люди. В общем, ты основательный человек, а такие люди встречаются довольно редко.

— Ты хотела сказать, уравновешенный? — уточняет Анна.

— Я хотела сказать то, что сказала.

— Но основательным может быть обеденный стол, например…

— Анна, я отпускаю тебе комплименты, и хватит прикидываться, что ты этого не понимаешь. Ах да, вот еще что. — Фиг улыбнулась. — Когда ты спасла меня от того жуткого профессора на мысе Код, это был один из трех самых лучших поступков, которые кто-либо совершал по отношению ко мне. Я не сомневалась, что нужно было звонить именно тебе, потому что ты — единственный человек, который бы сел в машину и поехал бы ко мне на помощь без лишних вопросов.

— Да, но потом я тебя бросила, когда ты поехала к Филиппу Лейку.

— К какому еще Филиппу Лейку?

— Ты что, серьезно? Это же тот тип из Лос-Анджелеса, мужчина твоей мечты.

— А, то-то мне показалось, будто имя знакомое.

— И тебе неинтересно, как он сейчас живет?

— Не очень, — отвечает Фиг.

На минуту они замолкают.

— Раз уж у нас вечер исповедей, — говорит Анна, — мне нужно тебе рассказать, что с этой истории на мысе Код началось мое долгое увлечение Генри. Я несколько лет была влюблена в него.

Фиг поднимается, выпрямляя спину. Анне кажется, что ее двоюродная сестра разозлилась на нее. Несмотря на прошедшее с тех пор время и все остальное, Фиг раздражена. Но когда она начинает говорить, Анна понимает, что Фиг вовсе не разозлилась, даже наоборот, голос у нее веселый:

— Ну конечно же! Вы с Генри идеально подходите друг другу! Нужно позвонить ему прямо сейчас.

Анна откидывается на матрас.

— Фиг, я не общалась с Генри уже несколько лет. Я потеряла с ним связь, когда он жил в Сеуле… — После паузы она спрашивает: — А что, у тебя есть его номер?

— Не сомневаюсь, что мне удастся его достать. По-моему, он сейчас в Чикаго. Надо же! Я всегда была слишком буйной для этого парня, но вы с ним могли бы стать просто идеальной парой. Как же я раньше об этом не подумала! Я тебе рассказывала, что у него огромный член? Он тебе до внутренних органов дойдет, но удовольствие ты получишь колоссальное!

— Ты, кажется, забыла, что у меня уже есть парень.

— А мне показалось, будто мы только что решили, что ты уходишь от Оливера.

— Это ты так решила. И с чего ты взяла, что Генри захочет встречаться со мной?

— Вот об этом-то я и говорю, — оживленно продолжает Фиг. — Хватит уже этих пораженческих настроений. Почему бы отныне тебе не взять за правило, что каждый мужчина, которого ты встретишь, будет от тебя без ума? Пока не появятся доказательства обратного…

Лежа рядом с Фиг (их головы уже на одной подушке), Анна не может сдержать улыбку.

— Так вот в чем твой секрет, — говорит она. — А я-то всегда удивлялась.

Весь остаток вечера Анна не выходит из своей комнаты. Она ложится в постель, но спит неспокойно, то и дело просыпаясь. Каждый раз, когда посреди ночи она открывает глаза, сразу же на ум приходит мысль, что после вчерашней эскапады ей будет стыдно посмотреть в глаза матери, Фрэнку, тете Полли. Об Оливере Анна не беспокоится, потому что уже знает, что обидеть его она не в состоянии.

Анна встает в семь тридцать. С мыслью быстренько поесть хлопьев, пока еще никто не проснулся, она направляется в кухню, но неожиданно натыкается там на мать, которая стоит у раковины в своем стеганом розовом халате и вертит в руках один из букетов, подаренных на свадьбу. Сразу же становится ясно, что ей не хочется говорить о том, как вчера вечером Анна своей выходкой испортила окончание праздника.

— Стебли нужно срезать по диагонали, тогда цветы будут стоять дольше, — как ни в чем не бывало произносит мать и протягивает Анне один из цветков стеблем вперед. — Вот так, — показывает она. — И воду в вазе нужно менять, как только она начинает мутнеть.

Анна кивает. Ее мать всегда была источником всяческой полезной информации, пригодной для жизни, которой, как считает Анна, у нее, Анны, никогда не будет: мебель нельзя протирать слишком концентрированным моющим средством; когда ставишь хорошие фарфоровые тарелки одна на одну, обязательно следует класть на каждую бумажную салфетку.

— Ты только что разминулась с сестрой, она пошла погулять, — сообщает мать. — Может, ты ей скажешь, что в такой холод нужно быть осторожнее с прогулками, особенно сейчас, когда она беременна?

— А ты сама не можешь ей этого сказать?

— Да я уже говорила. Но я ведь всего лишь старая ворчунья, верно? Хотя я все равно беспокоюсь. — Мать открывает дверцу шкафчика под раковиной и бросает обрезки цветочных стеблей в мусорное ведро. — Анна, я надеюсь, ты понимаешь, как я благодарна вам, девочки, что вы приехали домой.

— Мама, разве мы могли не приехать?

— Я же знаю, что вы очень заняты. У вас полно дел. — Поскольку у самой матери карьера как-то не сложилась, она, по мнению Анны, слишком уж уважительно относится к работе своих дочерей. На Рождество она даже подарила им по кожаному портфелю с монограммой. «Чаще всего я просто сижу в офисе за письменным столом», — хочет сказать Анна, но в последнюю секунду начинает думать, что матери, очевидно, доставляет удовольствие видеть ее и Эллисон эдакими деловыми женщинами, которые решают серьезные вопросы.

Мать вытирает руки полотенцем для посуды.

— У вас с Оливером самолет где-то в три, кажется?

Анна кивает.

Несколько секунд мать не решается заговорить (она даже немного раскраснелась), но потом все же начинает:

— Знаешь, я встречалась с подругой Фиг, и она, по-моему, очень милая девушка.

— Ты встречалась с ее подругой?

Лицо матери становится еще краснее.

— Я тогда еще не знала, что они, так сказать, живут вместе. Мы с Фрэнком как-то встретили их в «Морском окуне», кажется, в ноябре. Мы вместе выпили.

Мать выступает в защиту однополых отношений? «Это уже интересно. Надо будет рассказать Эллисон», — думает Анна.

— Она показалась мне очень обаятельной. — В эту секунду из тостера со щелчком выскакивают кусочки поджаренного хлеба. — Хочешь гренок?

Анна соглашается, но тут же понимает, что мать собирается отдать ей именно эти, только что поджаренные гренки.

— Давай я сама себе сделаю, — говорит Анна.

— Дорогая, что за глупости? Я сейчас нажарю еще. Садись и ешь, пока теплые.

Анна послушно усаживается за стол, потому что так проще и потому что этого хочется матери. Ставя перед Анной тарелку, мать продолжает:

— Мне кажется, самое главное — встретить такого человека, рядом с которым тебе уютно. — Помедлив (она всегда была осторожной, но не умела ходить вокруг да около), мать добавляет: — Оливер какой-то немного странный, тебе не кажется?

Эти слова она произносит чуть тише — надо полагать, Оливер спит рядом, в детской.

— Почему странный?

— Ну, ему, разумеется, есть что рассказать, ведь он, как я поняла, объездил весь мир, — говорит мать и вздыхает. — Все мы, конечно, воспитываемся в разных условиях!

В ее устах это уже явное выражение неодобрения. Вопрос только в том, выкинул ли Оливер в ее присутствии еще что-нибудь непотребное, кроме шутки со снежком, или же это ее общее впечатление от него.

— А он к тому же очень красив, — продолжает мать. — Но ты ведь знаешь, что и твой отец был очень красивым в молодости.

Анна даже не обиделась, настолько ей стало любопытно. Злости в словах матери нет, значит, они вызваны лишь переживанием за саму Анну, заботой о ее будущем.

— Так ты поэтому в папу влюбилась, из-за его красоты? — спрашивает Анна, и совершенно неожиданно мать начинает смеяться.

— Да, и из-за этого тоже, но, надеюсь, не только. Представляешь, когда мы поженились, мне было двадцать два, и сейчас как-то даже не верится. Из дома родителей я сразу же переехала к твоему отцу. Но, Анна, я никогда не считала, что наш брак с ним был ошибкой. Я не раз проклинала себя за то, какой плохой пример подавала тебе и Эллисон, но в конце концов поняла, что, если бы я не вышла за вашего отца, у меня никогда не было бы вас, девочки. Иногда очень трудно определить, к каким последствиям приведет принятое тобой решение, хорошим или к плохим.

На минуту наступает пауза, но потом мать добавляет:

— Хорошо, что ты вчера съездила к отцу. Я знаю, он был очень рад.

— Кто тебе рассказал?

— Он сам, когда звонил, чтобы поздравить меня.

— Это не в его стиле.

Мать улыбается:

— Будем надеяться, что никогда не поздно измениться в лучшую сторону, — говорит она.

Анна откусывает кусок гренка. Он просто объедение: идеально подрумяненный с обеих сторон, к тому же мать намазала на него в три раза больше масла, чем это сделала бы Анна, и оттого в три раза вкуснее.

— Мам, — внезапно произносит Анна. Мать поворачивает голову. — А мне Фрэнк правда нравится. Я очень рада, что ты вышла за него замуж.

Вообще-то, Анна не собиралась этого делать, но, возвращаясь из кухни в свою комнату и проходя мимо закрытой двери в детскую, она невольно останавливается и поворачивает ручку. Внутри царит полумрак, потому что шторы на окнах опущены; Оливер лежит на кровати, укрывшись одеялом. Все еще повинуясь секундному желанию, она ложится рядом с ним. Он переворачивается на спину, и она, свернувшись калачиком, прижимается к нему. Ее голова оказывается между его плечом и шеей, одна рука упирается в левый бок Оливера, а вторая лежит у него на груди. Когда Оливер приподнимается, устраивая Анну поудобнее и обвивая руками ее талию, она понимает, что он еще не совсем проснулся. Она бросает взгляд на его лицо, безмятежное во сне. Он громко и ровно дышит.

По утрам, думает Анна, от него исходит какой-то особенный запах; не обычный запах сигарет, а другой — так пахнет, когда срыгивает совсем маленький ребенок. Если бы она когда-нибудь рассказала об этом самому Оливеру, он бы поднял ее на смех. Это запах чистого расслабленного тела, который рождается, когда смешиваются запахи его волос, рта, кожи, и этот запах Анна любит в нем больше всего. Вдыхая его сейчас, она хочет как-то сохранить в памяти этот аромат, сберечь, чтобы потом можно было легко вспомнить его. И еще она понимает, что сегодня порвет с Оливером окончательно. Конечно же, порвет. Разве не она была единственным человеком, кто так не считал?

Как тоскливо на душе! Если бы все сложилось чуть-чуть по-другому, уверена Анна, они были бы счастливы вместе. Оливер действительно нравится ей, она любит лежать с ним рядом, ей хочется быть там же, где и он; когда это осознаешь, невольно начинаешь задумываться, а много ли есть людей, к которым испытываешь подобные чувства? Но уже сейчас Анна чувствует облегчение: когда Оливер проснется, она это знает, он будет много говорить (такое с ним всегда бывает по утрам, даже после перепоя) и через несколько минут приложит ее руку к своему возбужденному члену. «Посмотри, что ты наделала, — скажет он. — Негодная». Совсем недавно его постоянная эрекция даже как-то льстила Анне, но теперь мысль об этом лишь рождает в ней еще большую грусть. Бросить его так же тяжело, как и оставаться с ним.

И кто знает, что случится в будущем, как именно распутается этот клубок? В эти минуты, думает Анна, она просто будет лежать, прижавшись к нему так крепко, насколько хватит сил, до того самого момента, пока он не откроет глаза.

 

2

Август 2003

Когда Анна говорит Эллисон, что, прежде чем выезжать на шоссе, им нужно еще заскочить в Бруклин, к ее доктору, сестра, что для нее очень нехарактерно, возмущается:

— Какого черта, Анна, ты что, шутишь?

Сейчас начало двенадцатого, последний день августа, вовсю светит солнце и они обе уже вспотели. Квартира Анны опустела, вся мебель и коробки с вещами уже загружены в грузовик. Эту ночь они с Эллисон провели в спальных мешках на одном надувном матрасе. За все утро Анна, бегая между квартирой и грузовиком, съела лишь горсть «зоологического» печенья из коробки, которую случайно обнаружила в буфете. Эллисон это есть отказалась.

— До Бруклина не так уж далеко ехать, — замечает Анна. — Он же где-то параллельно с Кембриджем.

Эллисон укоризненно смотрит на Анну.

— Параллельно? — повторяет она.

Поскольку Эллисон согласилась сесть за руль грузовика, Анна вынуждена вести себя дипломатично. За восемь лет жизни в Бостоне Анна сама вела машину лишь однажды (в тот раз, когда она была еще на первом курсе и они с Дженни посреди ночи возвращались с вечеринки, устроенной парнями с технического факультета), и у нее нет никакого желания проделывать это сейчас, даже несмотря на то, что они взяли самый маленький из грузовиков, которые были в наличии. Когда Анна впервые заговорила на эту тему, Эллисон какое-то время колебалась, думая о своей дочери Изабель, которой исполнилось всего несколько месяцев. Однако просьба Анны вести машину не показалась Эллисон слишком сложной (в Сан-Франциско у Эллисон и Сэма есть свой «сааб»). Поэтому они с сестрой, весело перешучиваясь, отправились на стоянку, которая располагалась на холмах.

Анна бросает в рот еще три печенья в форме животных и с полным ртом говорит:

— Ну что, поедем?

Она плохо представляет, как найти доктора Льюин, потому что всегда ездила к ней на электричке, и испытывает явное облегчение, увидев, что они в конце концов выехали в нужном направлении. Они находятся в нескольких кварталах от кабинета доктора Льюин, который располагается в цокольном этаже ее дома, когда Анна вдруг понимает, что совершила ошибку. Когда она сказала сестре, что забыла на приеме у доктора свитер, Эллисон, должно быть, решила, что речь идет о враче из больницы. Разумеется, Анне хотелось, чтобы сестра именно так и подумала. Если остановиться у серого, с оштукатуренными стенами дома доктора Льюин, у Эллисон, естественно, возникнут вопросы. Представив, что в течение двухдневного переезда из Бостона в Чикаго ей придется общаться с очень недовольной Эллисон, Анна решает, что уж лучше не признаваться о своих посещениях психоаналитика. Эллисон — социальный работник и поэтому официально поддерживает заботу о психическом здоровье населения, но Анна подозревает, что ей покажется странным и, может быть, даже неприятным, что ее родная сестра сама имеет подобные проблемы. Анна бы совершенно не удивилась, если бы оказалось, что на самом деле Эллисон считает, что к психиатрам обращаются только настоящие психи.

— Ой, извини, — виновато произносит Анна, — я все перепутала. Я знаю, как нам отсюда доехать до Девяностой, но не могу понять, как нам попасть в… — На секунду она задумывается. — Как нам попасть в больницу. Наверное, я просто попрошу их прислать мне свитер.

— Посмотри по карте. Раз уж мы и так на это столько времени потратили, давай разберемся, куда ехать.

— Не надо, ты была права, говоря, что это плохая идея. Если ты сейчас повернешь на Бикен, мы сможем объехать этот квартал.

— Твоему доктору, наверное, больше делать нечего, как только заниматься твоим свитером?

— Эллисон, мне казалось, что ты хочешь побыстрее выехать на шоссе.

Эллисон ничего не отвечает, и Анна думает: «Так будет лучше и для тебя, и для меня». Вслух же она извиняется:

— Прости, я думала, что знаю, куда ехать.

Эллисон делает разворот, который снова выводит их на Девяностую, но вместо того чтобы принять извинения Анны, протягивает руку, включает радио и настраивается на государственную волну. Потом она делает звук погромче — это ее обычный способ проявить недовольство или враждебность. Анна съедает еще несколько фигурок животных и отворачивается к окну.

Удивительно, но до вчерашнего дня Анна ни разу за несколько лет общения с доктором Льюин не плакала в ее кабинете. Причиной вчерашних слез стала, как ни странно, подготовка к переезду. В тот день утром Анна (уже четвертый раз за неделю) отправилась в магазин купить еще несколько упаковочных коробок среднего размера, но в магазине они уже закончились. Вернувшись домой, она полчаса висела на телефоне, договариваясь о том, чтобы ей перекрыли газ и закрыли счет. Она положила трубку, только когда уже надо было ехать к доктору Льюин. На остановке двери электрички закрылись прямо перед ее носом, а следующую пришлось ждать так долго, что она опоздала на прием на шесть минут, а это двенадцать долларов шестьдесят центов. (Скользящий график оплаты услуг доктора Льюин за эти годы заметно поднялся.) К тому же стояла необычайно влажная и жаркая погода, солнце безжалостно сверкало на небе, и кондиционеры по всему городу работали на полную мощность, чтобы поддерживать в помещениях хоть какую-то прохладу. Зачем вообще ей понадобилось брать с собой этот розовый хлопковый свитер? Анна положила его на пол рядом с креслом, в котором сидела. Ее потная кожа прилипала к кожаной обивке кресла.

— Извините, что опоздала, — повторила Анна.

— Правда, ничего страшного, — ответила доктор Льюин. — Как идет подготовка?

Анна неожиданно расплакалась. Доктор Льюин протянула ей коробочку с салфетками, но в ту секунду Анне показалось, что лучше будет воспользоваться воротником блузки, чтобы вытереть глаза и нос.

— У тебя сейчас такая напряженная жизнь, — мягко произнесла доктор Льюин.

Анна покачала головой, не в силах продолжать разговор.

— Не спеши, — успокоила ее доктор Льюин. — Не обращай на меня внимания.

Еще две или три минуты (от четырех долларов двадцати центов до шести долларов тридцати центов) Анна приходила в себя, но потом снова подумала… обо всем и залилась слезами, что привело к необходимости в очередной раз брать себя в руки. Наконец, когда уже можно было не опасаться еще одного потока слез, доктор Льюин попросила:

— Расскажи, что тебя сейчас тревожит больше всего.

Анна шмыгнула носом.

— Ничего ведь нет плохого в том, что я решила переехать в Чикаго?

— И что, по-твоему, может случиться? Я имею в виду, самое худшее?

— То, что меня, наверное, уволят. Но я надеюсь, что смогу найти новую работу.

Доктор Льюин кивнула.

— Да, вероятно, тебе удастся устроиться на новую работу.

— Все-таки больше всего меня пугает мысль о том, что у меня ничего не получится с Генри. Я сумасшедшая, если решила уехать туда, хотя мы с ним даже не встречаемся?

— А ты сама считаешь себя сумасшедшей?

— Извините, конечно… — Анна еще пошмыгала носом. — Но разве не проще ответить на этот вопрос вам, чем мне?

Доктор Льюин холодно улыбнулась.

— Насколько я вижу, ты понимаешь, что ни с Генри, ни с кем-либо другим не может быть никакой уверенности. Сейчас ты осознанно идешь на определенный риск, что вполне нормально и рационально.

— Правда?

— Тебе двадцать шесть лет, — спокойно произнесла доктор Льюин. — Почему бы не рискнуть?

Подобные ответы типа «почему бы не…» в последнее время звучат довольно часто. Особенно после того, как Анна разорвала отношения с Оливером. Все-таки за все эти годы доктор Льюин стала несколько фамильярной. Однажды Анна призналась доктору Льюин, что каждый раз, когда они с Оливером занимаются сексом, ей кажется, будто в этот момент она может подхватить какую-нибудь венерическую болезнь. Доктор Льюин тогда заявила:

— Так почему же ты не прекратишь заниматься с ним сексом? Возможно, лучше купить себе вибратор? — Должно быть, глаза Анны расширились от удивления, потому что доктор Льюин тут же добавила: — Законом это не запрещается.

Волей-неволей Анна начала задумываться, а будет ли доктор Льюин вообще скучать по ней?

— Двадцать шесть лет — это не такой уж юный возраст, — заметила Анна. — Не двадцать два все-таки.

— Дело в том, что ты свободна и ни от чего не зависишь. С твоей стороны не будет безответственным рискнуть.

Риск заключался (и заключается) в том, что Анна переезжает в Чикаго, чтобы проверить, могут ли у нее сложиться отношения с Генри. Все свелось к этому как-то очень быстро. Свадьба Фиг (так это называла сама Фиг, которая говорила: «Церемония принесения клятвы звучит слишком по-голубому») состоялась в июне. Это был скромный, но красивый праздник, который прошел в отдельном номере ресторана на Волнат-стрит в Филадельфии. Зоя была в белом брючном костюме, а Фиг в простом белом платье в полоску, и рядом они выглядели очень гламурно. Эллисон с Анной были подружками невесты, а Натан и брат Зои были… Дружками жениха их нельзя назвать, но со стороны Фиг было мудрым решением пригласить Фрэнка руководить церемонией. Это демонстрировало, что старшее поколение благословляет их союз. Родители самой Фиг от этого отказались. Фрэнк держался с достоинством, был очень мил, а родители Фиг просто хорошо проводили время. По окончании церемонии, за ужином, Натан после нескольких бокалов мартини произнес тост, который начинался такими словами: «Если вспомнить, какой шалавой всегда была Фиг, никто бы и не подумал, что она станет лесбиянкой!»

И еще: там был Генри. Анна ни разу не видела его с того времени, когда училась на первом курсе колледжа, и была уверена, что Фиг пригласила его исключительно ради нее. За столом Анна и Генри сидели рядом, с ним можно было общаться совершенно легко, но разговор, вместо того чтобы постепенно стать более непринужденным и наконец сойти на нет, наоборот, становился тем более активным, чем дольше они находились рядом. Тем для обсуждения было бесчисленное множество, и все, что он говорил, было ей интересно. Один его рассказ был о том, как он утром в гостинице застрял в лифте с восьмидесятидевятилетней старухой из России, которая в скором времени начала угощать его пирожками и строить планы, как познакомить его со своей внучкой, хотя Генри, по его словам, за то время, которое они вместе провели в ловушке, успел полюбить эту женщину. Ее, кстати, звали Маша. Еще они поговорили о том, что Генри назвал «сменой души» Фиг. Сам он, похоже, ни капли не был расстроен по этому поводу. Он говорил:

— Разве я могу не радоваться за нее? Я впервые вижу ее такой спокойной и счастливой.

Когда Анна рассказала ему про Оливера, он словно бы подытожил:

— Анна, я думаю, этот тип — полный придурок. Он недостоин тебя.

Они оба много выпили, и веселье начало стихать уже за полночь.

— А ты все еще сидишь в одном офисе с этим парнем? — спросил Генри. — Кошмар. Тебе нужно уезжать из Бостона.

— Я даже не знаю, куда мне можно уехать.

— Да куда угодно, мир большой. Переезжай в Чикаго. Чикаго намного лучше Бостона.

Она скосила на него глаза, чуть поджав губы. Сейчас у нее это получалось гораздо лучше, чем тогда, когда она училась в колледже. К тому же Анна была уверена, что и выглядит значительно лучше. Теперь у нее была короткая прическа (волосы доходили до подбородка), вместо очков — контактные линзы, а платье (без бретелек, его для подружек невесты выбирала сама Фиг), выгодно открывало ее плечи и локти. В этот день Анна впервые в жизни надела платье без бретелек и теперь подумывала о том, а не надеть ли ей такое платье как-нибудь еще раз?

Самым кокетливым тоном, на который только была способна, Анна сказала:

— Ты думаешь, мне стоит переехать в Чикаго?

Улыбаясь, Генри ответил:

— Я уверен, что тебе стоит переехать в Чикаго.

— И чем же я там буду заниматься?

— Тем же, чем люди занимаются везде. Работать. Есть. Заниматься сексом. Слушать музыку. Но только все это будет лучше, потому что будет происходить там.

— Ладно, — коротко произнесла Анна.

— Правда? — удивился Генри. — Только потому, что я тебе это советую?

Часы шли, и уже перестало казаться, что физическая близость между ними сегодня невозможна, хотя это потребовало бы серьезной подготовки: гостиница, в которой остановился Генри, находилась в центре города, а ей надо было возвращаться в пригород с матерью и Фрэнком. К тому же в ее семье Генри был известен как бывший бойфренд Фиг, так что не очень-то и просто было придумать правдоподобное объяснение. На улице, когда мать и Фрэнк уже ждали в машине, Анна и Генри обнялись, он поцеловал ее в щеку, а она подумала, что так, вероятно, они будут провожать друг друга на вокзалах и в аэропортах, когда станут мужем и женой. И совершенно неважно, что между ними не произошло ничего большего. Пока Анна ехала домой на заднем сиденье машины, ее сердце не переставало сжиматься от мысли, как же она его любит.

И что могло помешать ей переехать? Фиг вышла замуж за Зою, значит, она не сможет снова сойтись с Генри. Между ними все было кончено бесповоротно. И если Зоя смогла влюбить в себя Фиг, хотя даже не принадлежала к тому полу, который привлекал Фиг, как она думала, то почему же тогда нужно считать маловероятной возможность того, что Анна и Генри в конце концов станут парой? Роман Зои и Фиг, как ни странно, давал повод надеяться на лучшее.

Из пяти некоммерческих организаций в Чикаго, куда Анна отослала свои резюме, лишь одна (образовательное отделение небольшого музея искусств) прислала приглашение на собеседование. В Чикаго она слетала в конце июля. Собеседование прошло нормально (хотя Анна больше думала о вечере в компании Генри, встреча с которым предстояла ей в тот день, чем о том, как лучше проявить свои деловые качества), а после она поужинала с Генри и его другом Биллом, и снова все прошло великолепно. Потом они втроем отправились в бильярдную на Линкольн-авеню, где целых шесть часов катали шары и играли в дартс. Генри не скрывал своей радости, а Анна, как оказалось, неплохо метала дротики. По возвращении в Бостон, когда ей предложили место, она решила, что у нее нет причин отказываться. Со стороны доктора Льюин никаких предостережений не последовало (с самого начала Анна была уверена, что она станет возражать, хотя позже не могла вспомнить, почему ей так казалось).

Вчера на последнем приеме у доктора Льюин, который продлился дольше, чем обычно, на целых восемь минут (случай беспрецедентный!), Анна выписала ей чек, на котором в графе «выплатить по требованию…» были нарисованы два веселых щенка лабрадора.

— Я знаю, что вам, наверное, все равно, — вежливо произнесла Анна, — но мне хотелось бы сказать, что это, как вы, наверное, заметили, не мои обычные чеки (обычные у меня закончились), а заводить новую книжку не имеет смысла, ведь в Чикаго я буду оформлять новый банковский счет, поэтому в банке мне и выдали такие образцы. Видите, на них мой адрес не указан.

Анна вырвала листок из чековой книжки и протянула его доктору Льюин. Прежде чем принять чек, доктор Льюин на секунду задумалась. На следующем чеке, который теперь оказался первым в книжке, был нарисован орангутан, положивший руку себе на голову. Показывая на картинку, Анна сказала:

— Смотрите, эта еще хуже.

— Анна. — Доктор Льюин встала. Теперь она говорила ласково, но в то же время с волнением в голосе. — Я знаю тебя слишком хорошо и уверена, что ты никогда не стала бы заказывать себе чеки с животными.

Анна тоже поднялась. Нужно было купить ей какой-нибудь подарок, подумала она. Покупают ли пациенты своим докторам подарки на прощание? Можно было бы подарить ей коробку конфет или герань.

— Спасибо вам за то, что общались со мной с того времени, когда я училась на первом курсе. — Прозвучавшие слова показались Анне совершенно неуместными.

— Для меня это была честь. — Доктор Льюин крепко пожала Анне руку. — Береги себя, Анна. И дай мне знать, как у тебя сложится жизнь.

— Конечно. — Анна несколько раз кивнула, потом попрощалась, развернулась и направилась к двери. Свитер остался лежать на полу.

Уже перевалило за четыре часа дня, а они еще ни разу не останавливались. Анна говорит:

— Мне нужно пописать. Можешь свернуть куда-нибудь?

— Если бы ты не жевала все время, тебе не так часто хотелось бы писать, — отвечает Эллисон.

Анна действительно все утро что-то жевала, но лишь потому, что они не завтракали и даже не обедали, так как Эллисон не захотела сделать остановку.

— Может, ты тут что-нибудь купишь? — спросила Эллисон, когда они последний раз заправлялись. И Анна купила претцелей, карамельного попкорна и пакетик крекеров с сыром. Сыр был в виде полужидкой массы, и к нему прилагалась красная пластмассовая палочка, чтобы намазывать его на печенье.

— Писать хочется не из-за еды, — замечает Анна, — а из-за питья.

— Из-за еды тоже, — раздраженно произносит Эллисон и, прежде чем Анна успевает возразить, добавляет: — Идиотский разговор.

— Ладно, — говорит Анна. — Но все-таки, если ты не хочешь, чтобы я наделала себе в трусы, придется остановиться.

На заправочной станции после Анны в туалет идет и Эллисон. «Вот видишь, — думает Анна, — тебе, оказывается, тоже бывает нужно сходить в туалет». Дождавшись сестру, Анна обращается к ней:

— Давай теперь я поведу.

Она думает, что Эллисон откажется (грузовик все-таки немаленький, да и к тому же они только что проехали указатель, оповещающий, что впереди ремонт дороги), но та говорит:

— Конечно. — Вручая Анне ключи, она добавляет: — Следи за датчиком температуры. Если будешь замедлять ход, возможно, придется выключить кондиционер.

Самое неприятное, когда управляешь грузовиком, — это, как и думала Анна, невозможность видеть, что происходит сзади. Еще одна проблема заключается в размере. До этого момента ей как-то не приходило в голову, что, если на дороге появляется грузовик, есть очень большая вероятность того, что им управляет такой же неумелый водитель, как сама Анна. Кто бы ни ехал перед ней, она все равно должна оставаться на крайней правой линии.

Эллисон комкает свою кофту и прислоняет ее к боковому окну, потом кладет на нее голову и закрывает глаза. «Спасибо за моральную поддержку», — думает Анна, но через несколько минут она даже рада, что сестра заснула или, по крайней мере, делает вид, что заснула. Анна будет мучиться без свидетелей. Единственное, что в этом грузовике хорошо, так это его высота. И правда, когда сидишь так высоко, волей-неволей будешь снисходительно глядеть на какую-нибудь маленькую «хонду».

Прошло около сорока пяти минут, и Анна уже приспособилась к ритму движения (участок, где проходят ремонтные дороги, не такой уж длинный). Неожиданно на дорогу, прямо перед грузовиком, выскакивает какое-то животное, не большое и не маленькое, коричневого цвета и с хвостом.

— О Господи! — вскрикивает Анна и почти в ту же секунду переезжает его: под левым колесом слышится небольшой удар. Она подносит руку ко рту и сжимает ее в кулак.

— Эллисон, ты не спишь?

Эллисон начинает шевелиться:

— Где мы?

— По-моему, я только что задавила опоссума или енота. Что мне делать?

— Только что?

— Может, мне повернуть?

Эллисон выпрямляется.

— Ничего не надо делать. Просто едь дальше.

— А что, если он не совсем погиб, если он там мучается?

Эллисон качает головой.

— Все равно ничего делать не надо. Это слишком опасно. Ты что, никогда раньше никого не сбивала?

— Я, честно говоря, не очень часто вожу машину.

— А ты уверена, что сбила его? Ты в зеркало заднего вида посмотрела?

— Уверена, — с горечью произносит Анна.

— Тогда просто не думай об этом, — сочувствующим, но твердым голосом говорит Эллисон. — На дороге постоянно сбивают разных животных. Помнишь, пару часов назад мы проезжали мимо оленя на разделительной полосе? Это намного хуже любого опоссума.

— А тебе приходилось сбивать кого-нибудь?

— Наверное, да. — Эллисон зевает. — Я, признаться, точно не помню, и это означает, что я не такая жалостливая, как ты.

— А ты ведь вегетарианка.

— Знаешь, я никогда не еда животных, сбитых машинами, если ты это имеешь в виду. Правда, Анна, хватит об этом. Давай я сяду за руль.

— Да, пожалуй.

— Поверь мне, это не такое уж страшное преступление. Я уверена, что это существо прожило хорошую жизнь и теперь отправилось в лучший мир.

Они помолчали. «Прости меня, опоссум», — думает Анна, и тут Эллисон говорит:

— Знаешь, какие мысли были у меня в голове, когда я спада? Помнишь тот мексиканский ресторан, из которого мама и папа, когда ездили на всякие званые обеды, всегда привозили нам семислойный салат? Хотя салатом это нельзя было назвать, просто гаукамоле: сверху говядина, на говядине сыр, а на сыре сметана.

— Да, салатик был отличный, — соглашается Анна, а Эллисон продолжает:

— Удивительно, какую вредную для организма пищу мы ели, когда были маленькими.

— А в нем и латук был, — вспоминает Анна.

— Очень редко попадался, но говядина была отвратительная. Поверить не могу, что я когда-то ела мясо.

Сейчас Эллисон и Сэм едят исключительно органическую пищу, и это, понимает Анна, именно то, ради чего Эллисон и затеяла весь разговор: какое чудо, что она стала мудрым, разносторонним человеком, несмотря на то что в детстве ее кормили сплошными пестицидами и гидрогенизированными маслами. Оказывается, существуют такие продукты, о которых Анна даже не догадывалась, пока не увидела их в кухне у Эллисон и Сэма. Например, продаются органические версии кетчупа или макарон.

— А помнишь, что ты любила больше всего? — спрашивает Анна. — Супержирную пиццу из заведения на Ланкастер-авеню.

— Да, там делали самую лучшую пиццу, ты права. Еще я обожала хлебные палочки, мне почему-то казалось, что они выглядели очень аристократично.

— А все соус, в который их нужно было макать, — говорит Анна. — Помнишь, мама как-то рассказала про фондю? Мы воображали, будто мы парижанки и сидим в бистро. Так почему у тебя сейчас плохое настроение?

— С чего ты взяла, что у меня плохое настроение?

— Я имею в виду последние пять часов.

— Анна, согласись, что ты могла бы ответственнее отнестись к поискам больницы.

В голосе Эллисон проскальзывают унылые нотки. Не стоило Анне снова затрагивать эту тему, особенно после того, как она только что вырвала Эллисон из пучины обсуждения органического питания и заставила ее предаться приятным воспоминаниям об их детстве.

— А ты есть не хочешь? — спрашивает Анна сестру. — Ты весь день ничего не ела.

— Мне не хочется, — отвечает Эллисон, и Анне впервые приходит на ум, что Эллисон расстроена чем-то совсем не связанным с Анной, что плохое настроение сестры, возможно, вызвано не раздражением в ее адрес, а совершенно другим. В состоянии стресса (и это непостижимо для Анны) Эллисон теряет аппетит.

Анна думает о том, что надо бы спросить: «Что с тобой?», — но вместо этого говорит:

— Попкорн еще остался. — Она указывает на сиденье между ними, где лежит пакет.

— Я правда не хочу есть. К тому же очень скоро мы остановимся где-нибудь поужинать. — Эллисон снова зевает. — Тебе никто не говорил, что ты руль держишь, как старушка какая-нибудь?

— Ты говорила.

— И это правда. Надо будет называть тебя Эстер. Или Мертл. Да, ты похожа на Мертл.

— А тебя не обидит, если я скажу, что ты мне нравилась больше, когда спала?

На ночь, к удовольствию Анны, они останавливаются в мотеле возле Буффало, если ночевка в мотеле на западных окраинах штата Нью-Йорк вообще может доставить удовольствие. Когда они, перед тем как лечь спать, садятся посмотреть телевизор, у Эллисон звонит сотовый телефон. Это Сэм. Сначала он, очевидно, приложил трубку к ушку Изабель.

— Мама так по тебе скучает, Иззи, — ласково произносит Эллисон. — Маме так хочется побыстрее вернуться домой.

Уже не первый раз Анну поражает, что ее сестра так самозабвенно и не стесняясь демонстрирует свою любовь к дочери. По всему видно, что Эллисон — хорошая мать, и к тому же счастливая. Стоит ей чего-то захотеть, и она получает это. Сам факт, что Эллисон вышла замуж и у нее родился ребенок, как бы доказывает, что она любима, что ее жизнь развивается в нужном направлении. Желания Эллисон естественны.

Пожелав спокойной ночи Изабель, Эллисон своим обычным, взрослым, голосом говорит:

— Да, подожди минуту. — Она встает и уходит в ванную, закрывая за собой дверь.

Неужели она думает, что Анна станет подслушивать? Во-первых, если бы Анне захотелось подслушать, о чем разговаривает Эллисон, она в любом случае нашла бы способ это сделать, а во-вторых, неужели Эллисон до сих пор считает Анну тринадцатилетней девочкой, которой до смерти интересно разузнать секреты старшей сестры?

Хуже всего то, что скрытность Эллисон пробуждает в Анне любопытство, превращая ее на мгновение в ту тринадцатилетнюю девочку. По телевизору идет какой-то сериал, и во время очередного блока рекламы Анна выключает звук и приподнимает голову с подушки. Поначалу она слышит только голос, слов не разобрать, но по взвинченному тону, каким говорит Эллисон, можно судить, что разговор неприятный. Они ссорятся? Из-за чего Эллисон и Сэм могут ссориться? Потом Эллисон произносит громко, так что ошибиться нельзя: «Мне, по большому счету, даже неважно, правда ли это». Наступает пауза, и сестра какое-то время молчит, очевидно, слушает ответ мужа, а затем говорит: «Нет. Нет. Сэм, это не я, а…» Наверное, он прерывает ее, и, когда Эллисон снова что-то произносит, разобрать уже невозможно.

Рекламный блок закончился, и это словно бы является знаком Анне, что пора прекращать подслушивать. Она делает звук погромче. После такого сестра уже не сможет делать вид, будто ничего не случилось, но она продолжает говорить по телефону так долго, что Анна засыпает прежде, чем Эллисон выходит из ванной.

Сейчас они едут к западу от Саут-Бенда, это в Индиане, и как раз собираются начать четвертый раунд игры в двадцать вопросов (игра, в которую они последний раз играли, наверное, лет двадцать назад), когда у Эллисон снова звонит телефон. Сейчас три часа дня, небо закрыто тучами, но сегодня даже жарче, чем вчера. За рулем Анна, она старается не показать, какое волнение охватывает ее при виде дорожных указателей на Чикаго, которые теперь попадаются все чаще. «Девяносто одна миля» было написано на последнем, и сестры договорились, что поменяются местами, когда доберутся до «сорока». Они сразу поедут к дому, в котором будет жить Анна (она сняла жилье без предварительного осмотра), с помощью Генри выгрузят вещи и вечером сдадут грузовик. Завтра днем Эллисон вылетит обратно в Сан-Франциско.

— Это женщина? — спрашивает Эллисон.

— Да.

— Она знаменита?

— Да, — говорит Анна. — Кстати, можешь поговорить по телефону.

— Ничего. Она актриса?

— Нет.

— Она политик?

— Вообще-то, нет, но это я не буду засчитывать.

— Так нечестно. Она или политик, или нет.

— Ну, значит, нет.

— Она еще жива?

— Нет. Это был пятый вопрос.

— Она американка? — спрашивает Эллисон, и ее телефон снова начинает звонить.

— Да. Правда, ответь, я подожду.

Эллисон достает из сумочки телефон, смотрит, кто звонит, и снова прячет его.

— Кто это? — спрашивает Анна, но Эллисон не отвечает на вопрос.

— Итак, женщина, умерла, американка, не политик, но что-то около того. Это Гарриет Табмен?

— Ты что, снова беременна?

— Нет, насколько мне известно. Так что, не Гарриет?

— Это связано с тем, что брат Сэма влюблен в тебя? — спрашивает Анна. — Из-за этого весь сыр-бор?

— Единственный человек, который когда-либо считал, что Эллиот был в меня влюблен, это ты. Я ему немного нравилась, до того как мы с Сэмом поженились, но это было очень давно.

— Тогда в чем дело, Сэм тебе изменяет? Если изменяет, я ему яйца отрежу.

— Очень мило, Анна. Я это запомню. Ну ладно, я догадалась. Это Амелия Эрхарт?

— Почему ты не хочешь рассказать мне, что происходит?

— А почему ты решила, что что-то происходит?

— Я же не идиотка. Ты мне никогда ничего не рассказываешь. А я тебе расскажу кое-что. Хочешь узнать, почему я на самом деле переезжаю в Чикаго? Помнишь Генри, того парня, который будет помогать нам разгружать машину? Я думаю, что он — любовь всей моей жизни.

Сначала Эллисон молчит. Потом спрашивает:

— Ты встречаешься с бывшим бойфрендом Фиг?

Все верно, именно поэтому Анна не хотела никому ничего объяснять.

— Я с ним не встречаюсь, — говорит Анна. — Но мы друзья.

— Ты переезжаешь в другой штат, чтобы жить поближе к парню, с которым не встречаешься?

— Ладно, давай оставим этот разговор.

— Ты маме рассказывала?

— А ты маме рассказывала, что у тебя проблемы в семье?

Глядя прямо перед собой, Эллисон говорит:

— Семья одной из девочек из команды легкоатлеток, которую тренирует Сэм, подала жалобу на школу за то, что он позволил себе непристойные высказывания. Теперь ты довольна?

— Непристойные в сексуальном смысле?

— В каком же еще? — мрачно произносит Эллисон. — Прошлой весной он тренировал семи- и восьмиклассниц, а у них так гормоны играют, что они становятся неуправляемыми. Мы вели себя совсем по-другому, когда были в их возрасте. Эти девочки надевают маленькие спортивные топики, шорты в обтяжку и задают всякие дурацкие вопросы про оральный секс, а потом жалуются, что он дурно на них влияет.

— А что говорят в школе?

— Сейчас они проводят совещания, чтобы решить, что делать дальше. Его могут временно, до осени, отстранить от тренерской работы, но это же смешно. Сэма будут считать виноватым до тех пор, пока не будет доказана его невиновность.

— Но ты на него не злишься?

— Ну, нельзя сказать, что эта ситуация меня радует. Ты не чувствуешь запах гари?

Анна принюхивается, потом качает головой.

— А ты не знаешь, какие конкретно слова ему приписывают?

— Девочки изображали из себя проституток или что-то типа того, а он пошутил, что им нужно идти в квартал красных фонарей.

— Ничего себе! — вырывается у Анны.

— Спасибо, Анна, — холодно бросает Эллисон. — Сэм просто неправильно выразил свою оценку. Он не извращенец.

— Я совсем не это имела в виду. Я знаю, что он не извращенец. Вы с ним идеальная пара, вы мистер и миссис Совершенство.

— Я уверена, что наша консультант по семейным вопросам была бы рада услышать тебя.

— Погоди, вы что, обращаетесь к специалисту по семейным вопросам?

— Мы стали обращаться к ней еще до свадьбы. На нее, кстати, сумасшедшие деньги уходят.

— Вы начали посещать консультанта по семейным вопросам еще до того, как поженились?

— Она специалист по супружеским парам. Какая разница, Анна? Раскрой глаза. Идеальных пар не бывает.

Это напоминает Анне о каком-то другом разговоре. О каком именно? В ту секунду, когда она вспоминает, что примерно то же самое говорила Элизабет, когда Джулия Робертс и Кифер Сазерленд отменили свадьбу, в ту секунду, когда Анна представляет, как она сидела рядом со своей тетей на пороге ее дома в Питсбурге двенадцать лет назад, раздается взволнованный голос Эллисон:

— Господи, Анна, из-под капота дым идет! Сворачивай!

Когда Анна тормозит и сворачивает на правую обочину, Эллисон наклоняется к рулю.

— Посмотри на датчик температуры! — кричит она. — Я же предупреждала, чтобы ты следила за ним!

Стрелка указателя находится в самой верхней точке ярко-красной зоны. Из-под капота уже клубами валит дым, и Анна даже чувствует его запах, напоминающий запах подгоревших морепродуктов. Когда они останавливаются, Эллисон выскакивает из машины, а Анна перебирается на ее место, чтобы выйти с той же стороны. Они стоят в нескольких футах от капота, полуденный влажный воздух давит, не давая дышать, а мимо проносятся машины.

— Может, открыть? — спрашивает Анна.

Эллисон, не отрывая взгляда от машины, задумчиво произносит:

— Наверное, мотор перегрелся. Надо вызвать кого-то на помощь.

После звонка в ААА — слава богу, что хоть Эллисон состоит в Автомобильной Ассоциации Америки, — сестра спрашивает:

— Ты на ручной тормоз тоже не поставила?

На верхней губе Анны выступает несколько капель пота.

— Конечно нет. Почему ты считаешь, что я виновата?

— Я не говорю, что ты виновата. Просто оба происшествия случились именно тогда, когда за рулем была ты.

— Эллисон, ты же сама из кожи вон лезла, чтобы убедить меня, что на дорогах постоянно гибнут животные.

Помолчав, Эллисон говорит:

— Это просто смешно. Мы в часе езды от Чикаго.

— Ты что, спешишь? Может, ты сегодня собиралась сходить в музей?

— Я не собиралась застревать где-то у черта на куличках.

— Разве такое не могло случиться, если бы за рулем была ты?

Эллисон не отвечает.

— Какая же ты стерва! — восклицает Анна. Она на несколько шагов спускается вниз по обочине, заросшей травой. Ей не хочется, чтобы ее видели водители проезжающих машин, не хочется быть тем, с кем другие водители сейчас не хотели бы поменяться местами. Она складывает на груди руки, потом поворачивается, смотрит наверх и говорит сестре:

— Кстати, это была Элеонора Рузвельт.

Итак, придется еще одну ночь провести в мотеле. На часах нет и пяти, когда они подходят к регистратору. До мотеля их подбросил водитель буксира, который увез их машину. В мастерской сказали, что грузовик будет готов на следующий день к двенадцати, и это означает, что завтра им придется ехать прямиком в аэропорт, чтобы у Эллисон был хоть какой-то шанс успеть на самолет. Потом Анне предстоит самой поехать в город по ужасным чикагским дорогам, встретиться с Генри, выгрузить вещи и возвратить грузовик в агентство проката. Анна понимает, что на самом деле ей хотелось, чтобы в тот момент, когда она скажет Генри «привет», Эллисон была рядом, чтобы на глазах сестры она официально въехала в его город и стала частью его мира. Насчет Фиг таких мыслей никогда не возникало, потому что Фиг на Анну совершенно не похожа. Иногда, когда Эллисон и Анна бывают вместе, Анне кажется, будто она сама становится немного красивее. Пока они дожидались ААА, рядом с ними пару раз останавливались машины, предлагая помощь. В обоих случаях за рулем были мужчины, и Анна подумала, стали бы они останавливаться, если бы она была одна, без сестры?

Сейчас они в городке под названием Карлтон, в одноэтажном мотеле, владельцем которого является местная семья; стоянка машин находится прямо перед окнами номеров. С одной стороны мотеля расположены скромные домики, а с другой — лес, причем такого ярко-зеленого цвета, что Анна решила, что здесь недавно были сильные дожди. Чтобы добраться до ближайших магазинов и ресторанов, нужно пройти через лес и примерно милю идти вдоль проселочной дороги. Об этом им рассказала женщина, которая выдала ключи от номера.

Как только Анна и Эллисон заходят в свой номер и ставят на пол сумки, Эллисон сообщает, что отправляется бегать трусцой. Она отсутствует примерно час и возвращается взмыленная, с красным лицом. Когда она появляется в номере, Анна уже досматривает по телевизору второе ток-шоу. Приняв душ, Эллисон снова уходит и возвращается через несколько минут с пачкой картофельных чипсов из автомата; Анне она их не предлагает. Она ложится на другую кровать и начинает читать книгу о том, как воспитывать детей, не теряя при этом чувства самоуважения.

Если бы они с сестрой не поссорились, думает Анна, то их злоключения могли бы показаться забавными. Но сейчас общество Эллисон ей настолько неприятно, что она даже готова предложить ей прямо сейчас сесть в автобус и поехать в аэропорт. (Давай, давай, увидишь, что Анне тоже не все равно!) Но вслух она ничего не говорит. Около шести часов начинается несильная гроза, и, когда дождь прекращается, Анна спрашивает:

— Что будем есть на ужин?

— Я уже наелась. Мне хватило чипсов.

Неужели она говорит серьезно? Ужин — это как раз то, что, по мнению Анны, должно было вернуть вечеру осмысленность и успокоить нервы.

— Не хочешь сходить со мной что-нибудь поискать?

— Нет, спасибо.

И тогда Анна решает (это будет вдвойне приятно, потому что, во-первых, разозлит Эллисон, а во-вторых, доставит удовольствие самой Анне) заказать по телефону китайскую еду. Поискав телефонный справочник и найдя его в выдвижном ящике письменного стола, Анна заказывает три основных блюда (креветки кунг-пао, тонкую стручковую фасоль по-сычуаньски и баклажаны в остром чесночном соусе), а также традиционный суп с вермишелью и еще два яичных ролла. Когда она положила трубку, Эллисон говорит:

— Я надеюсь, ты собираешься съесть все это сама, потому что я ничего не хочу.

— Я оставляю себе выбор, — отвечает Анна. — Я пока не знаю, чего мне захочется.

— Тут такая вонь будет стоять!

— А мне нравится запах китайской еды.

— Очевидно, и вкус тоже.

— Ой, мне так неловко, что я питаюсь три раза в день. Вот я и попалась. Как же мне стыдно!

— Анна, — ровным голосом произносит Эллисон, — а тебе не кажется, что ты могла бы быть повежливее со мной? Хотя бы в благодарность за то, что я оставила маленького ребенка и согласилась перегнать твой грузовик через всю страну?

Еду пришлось ждать долго, почти час. Когда наконец раздается стук в дверь и средних лет азиат в светлой рубашке на пуговицах и с короткими рукавами передает Анне пакеты, она тут же расставляет их содержимое на письменном столе. Если снять крышки, еда остынет быстрее, но это не слишком большая цена за то удовольствие, которое Анна получит, когда запахи распространятся по комнате и проникнут в ноздри Эллисон. В ресторане, очевидно, решили, что заказ был сделан на семью, и положили три набора палочек для еды и пластиковых приборов, но тарелок не было ни одной, поэтому Анна придвигает к столу единственный в номере стул (ее колени упираются в средний выдвижной ящик) и начинает есть прямо из упаковок. Над столом висит зеркало, в котором она видит собственное отражение — не самое привлекательное зрелище. За ее спиной, на одной из кроватей, растянулась Эллисон; она переключает каналы телевизора, пока, наконец, не останавливается на реалити-шоу, посвященном свиданиям молодых. Ее выбор настораживает. Если бы Анна смотрела такую передачу, это было бы нормально, но для Эллисон это похоже на признание поражения, почти отчаяние. Куда подевалась книга о воспитании? Анна каждые несколько минут бросает взгляд на отражение сестры в зеркале. Один раз их глаза встречаются, и Эллисон поспешно отворачивается.

Съев один яичный ролл, две ложки супа, примерно десятую часть креветок и баклажанов, а также половину фасоли, Анна чувствует, что в нее уже больше не влезет, и встает. Еда начинает вызывать отвращение. Она моет руки (рукомойник находится не в ванной, а на улице), потом возвращается к столу и принимается одну за другой вытирать и закрывать все коробочки.

— На ночь ты это в комнате не оставишь, — угрюмо произносит Эллисон.

Анна и не собиралась, но решительное настроение Эллисон провоцирует желание сделать назло.

— А я думала положить все это тебе под подушку, вдруг ночью захочется есть? — ерничает Анна. — Но если ты отказываешься, я просто выброшу.

Эллисон чуть слышно отвечает:

— Спасибо.

Стоянка для машин, залитая солнцем, блестит после дождя. Дует легкий ветер, и после невыносимой жары нескольких последних дней на улице освежающе приятно. Задержавшись у входа в главный офис мотеля, Анна вдруг думает о том, что можно было предложить оставшуюся еду женщине, записывающей прибывших, но это, очевидно, показалось бы невежливым. Она выбрасывает пакеты в зеленую железную урну и поворачивается, чтобы пойти обратно в номер, как вдруг замечает радугу. Такой огромной радуги ей никогда не доводилось видеть: идеальный яркий полукруг находится настолько близко, что, кажется, можно дотронуться. Глядя на разноцветное коромысло, Анна вспоминает присказку про охотников и фазанов, которую учила в четвертом классе. Она мчится в номер и с порога кричит:

— Эллисон, иди скорее сюда! Ты должна это увидеть.

Эллисон, все так же лежащая на кровати, недоверчиво смотрит на сестру, и Анна неожиданно для себя понимает, что сейчас даже не может вспомнить, из-за чего они ссорились.

Эллисон все-таки поднимается и выходит вслед за Анной на улицу. Они обе стоят на парковке и, задрав головы, смотрят на радугу.

— Какая красотища, правда? — восторженно восклицает Анна. — Я такой большой радуги в жизни не видела.

— Удивительно, — соглашается Эллисон.

Несколько минут они молча любуются радугой, потом Анна говорит:

— Помнишь, когда мы были маленькими, считалось, что, если одновременно идет дождь и на небе появляется радуга, это значит, что дьявол играет свадьбу?

Эллисон кивает.

— Как ты думаешь, сколько до нее? — спрашивает Анна.

— Может, полмили. Трудно сказать. — Они опять замолкают, но потом Эллисон задумчиво произносит: — Я не думаю, что Сэм сделал что-то дурное. Просто вся эта история такая мерзкая. Это слишком унизительно.

— Все будет нормально.

— Хотелось бы верить.

— Я правда считаю, что все будет хорошо. Сэм — приличный человек. Я уверена, что он и с работой отлично справляется. Может быть, вы, ребята, и не идеальные люди, но пара прекрасная, это уж точно. Он бы не подставил под удар ваш брак, потому что очень любит тебя. Если честно, то я затеяла этот переезд, потому что хочу, чтобы у меня в жизни было то, что есть у вас. — Анна смотрит на сестру. Профиль Эллисон освещен вечерним солнцем, брови нахмурены, а губы плотно сжаты. — Я не хочу сказать, что это несерьезное дело, — продолжает Анна. — Однако мне кажется, что в жизни очень много мерзкого и унизительного. Нужно просто продолжать жить — вот что главное. Разве не это мы поняли, живя с отцом? То, что можешь, исправь, а остальное исправит время.

Помолчав, Эллисон спрашивает:

— И где ты набралась такой мудрости?

— Я не такая глупая, как ты думаешь. Кстати, я давно хожу на прием к психоаналитику. Она знает все про мою жизнь и понимает, почему я переезжаю в Чикаго. И она не возражает.

— Анна, я тоже бегала за парнями, когда была не замужем. Все это делают.

— Правда?

— Конечно. И очень хорошо, что ты ходишь к психоаналитику. Я сама несколько раз хотела тебе это предложить. — Эллисон умолкает и после паузы говорит: — Ну так что, пойдем искать горшок с золотом на конце радуги?

— Знаю, знаю, — оживляется Анна. — У меня тоже в голове крутится «Somewhere Over the Rainbow».

Эллисон улыбается и признается:

— У меня от этой песни всегда слезы на глаза наворачиваются.

 

3

Май 2005

«Дорогая доктор Льюин.

Я очень долго собиралась Вам написать, но откладывала, потому что, во-первых, была очень занята, а во-вторых, потому что (хотя и глупо звучит, но это действительно так) хотела дождаться того момента, когда смогу сказать, что действительно полюбила кого-то. Трудно поверить, что прошло уже почти два года с тех пор, как я уехала из Бостона, и сегодня днем (в воскресенье) я решила, что должна все-таки написать Вам письмо, пока Вы еще не совсем обо мне забыли или пока мне самой желание связаться с Вами не стало казаться сентиментальным и бессмысленным.

Теперь я живу в Нью-Мексико в Альбукерке и работаю в школе для детей, страдающих аутизмом. Школа совместная, но в моем классе учатся только мальчики. Наверное, вы знаете, что аутизмом чаще болеют мальчики, чем девочки. Возраст мальчиков — от двенадцати до пятнадцати лет. Большинство из них невысокие и кажутся младше своего возраста, но один, его зовут Педро, выше меня и, наверное, фунтов на сорок тяжелее. Время от времени он проказничает и называет меня по имени, надеясь, что я не замечаю этого. Если мы с ним вместе рисуем (особенно он любит рисовать гитары), он иногда спрашивает: «Вам нравятся мои рисунки, Анна?», а я его поправляю: «Не Анна, Педро, а мисс Гавенер». Он на несколько секунд затихает, а потом говорит: «Не Педро, мисс Гавенер, а мистер Гутиеррес». Педро самый общительный. Многие из них почти не разговаривают, но склонны к агрессии и припадкам гнева. Есть среди воспитанников один особенно неспокойный мальчик, Джейсон; у него карманы всегда битком набиты разной дребеденью: поломанными колпачками ручек, конфетными обертками, резиночками. А еще он носит с собой несколько пар ножниц и щетку для кошачьей шерсти (серую пластмассовую щетку с металлическими зубчиками). Случается такое, что Джейсон спокойно обедает, но, уронив на пол виноградину, тут же впадает в истерику. Или, бывает, я стараюсь разговорить его, задавая разные вопросы, а он (однажды это случилось, когда я спросила его: «Твое имя начинается на букву «Д»?») делает ужасно обиженное лицо, закипает от возбуждения и начинает плеваться. Но есть еще один мальчик, его зовут Микки, и более веселого существа мне встречать не доводилось. Раз в час я вожу его в туалет. Недавно он перестал носить подгузники, и, если я случайно оговорюсь и скажу вместо «трусики» «подгузники», он сразу же меня поправляет. Когда Микки садится на унитаз (он даже писает сидя), он начинает так радостно и с таким любопытством осматриваться вокруг, что, глядя на него, в голову приходит сравнение с бизнесменом, который наконец-то вырвался на отдых на Багамы, залег в шезлонг у бассейна и потягивает из бокала дорогой напиток. У Микки кучерявые волосы, в любое время года он ходит в тренировочных костюмах, либо красных, либо синих. На прошлой неделе, сидя в туалете со спущенными на лодыжки красными штанами, он обратил внимание на металлическую полочку (самая обычная рейка), на которой хранится туалетная бумага.

Он махнул в ее сторону и спросил:

— Она новая?

— Да, Микки, — ответила я, — думаю, что новая.

Он широко улыбнулся и так медленно покачал головой, сохраняя на лице блаженное выражение, что (продолжая аналогию с бизнесменом) можно было подумать, будто он только что узнал о том, что заработал очередной миллион. Эта полочка его прямо-таки воодушевила. Он осведомился, для чего она, и я пояснила, что для туалетной бумаги. Потом он спросил (он часто это спрашивает): «Вы меня любите, мисс Гавенер?» (Микки комкает слова и произносит мою фамилию скорее как «Гаавн».) Я сказала, что да, конечно, и потом еще через несколько минут он опять указал вверх и воскликнул: «Новая полка!» Улыбаясь, я ответила: «Я знаю, Микки». А он со счастливым лицом, продолжая показывать, повторил: «Смотрите!», а я опять сказала: «Я уже смотрю».

Я живу в одноэтажном кирпичном доме к югу от университета; вместе со мной комнату снимает женщина, которая служит в полиции. (Пока я не познакомилась с Лизой, у меня не было знакомых полицейских-женщин.) Примерно половину своего времени она живет у приятеля, он тоже полицейский, но вечером приходит домой, и мы вместе смотрим телевизор. Очень многое в поведении Лизы можно назвать типичным для женщин: она постоянно делает маникюр или может зайти в магазин и потратить триста долларов на новые туфли. Но характер у нее задиристый, и еще она — страстный поклонник группы «The Lobos». Через несколько дней после того, как мы с ней познакомились, она сказала: «Не бывает таких неудачных дней, которых нельзя было бы спасти хорошей “Маргаритой”». Она выросла в Альбукерке и ни разу (Вам, возможно, это будет интересно узнать) даже не задумывалась о том, чтобы обратиться к психоаналитику.

Если у Вас сложилось впечатление, что я избегаю писать о главном (о моих отношениях с Генри), то, возможно, вы правы. Но я могу откровенно признаться, что сейчас я не думаю о нем изо дня в день, бывает, что не вспоминаю его даже неделями. Честно говоря, о Вас я вспоминаю чаще, чем о нем. Иногда, когда мне нужно принять какое-нибудь решение, я думаю, а что бы порекомендовали Вы, и мне всегда кажется, что Ваш совет заключался бы в том, чтобы я сделала выбор в пользу того, что принесет больше радости или будет для меня выгоднее. Когда я начинаю прикидывать, какие могут быть отрицательные последствия такого выбора, Вы в моем воображении советуете мне не забивать себе голову, потому что в любом случае они не стоят того, чтобы о них задумываться.

Кстати, я рада, что познакомилась с Вашим мужем, прежде чем уехать из Бостона, хотя это и произошло случайно, когда мы встретились возле кинотеатра на Брэтл-стрит. Я была удивлена (не приятно и не неприятно, мне просто такое не приходило в голову), что он афроамериканец. Когда-то я представляла его врачом, таким как и Вы, или каким-нибудь сексуального вида плотником (наверное, это пришло мне в голову из-за того, что у Вас был очень красивый кабинет с идеально отполированным полом), но, раз он оказался профессором математики, выходит, что оба моих предположения были ошибочными. Когда Вы представляли нас друг другу, Вы не могли рассказать ему, что я — ваша пациентка, но я думаю, что он догадался. Он так улыбнулся мне, будто хотел сказать: «Я догадываюсь, что у тебя сильнейший невроз, но ты, конечно, в этом не виновата».

Доктор Льюин, я пока еще не встречала людей умнее Вас. Однажды Вы употребили слово «перифрастический» (произнесли его между делом и лишь потому, что в том случае оно точнее всего передавало Вашу мысль), и мне было очень приятно, когда Вы решили, что я знаю значение этого термина. Я никогда не рассказывала Вам, что после каждой встречи с Вами, возвращаясь домой на электричке, я записывала в дневник все, о чем мы с Вами говорили. Я случайно натолкнулась на эти записи, когда, переехав сюда, стала распаковывать вещи. И хотя мне показалось, что они довольно интересны (естественно, это лишь проявление моего нарциссизма), боюсь, что в них ощущается зыбкое, неуловимое дыхание тогдашнего моего состояния, когда мне больше всего хотелось, чтобы на меня снизошло какое-нибудь откровение, четкость и незыблемость некоего объективного знания, которое сразу же покажется стопроцентно точным и с этой минуты и навсегда будет таковым оставаться.

В общем, в первый день в Чикаго, когда я высадила Эллисон у аэропорта и мы с Генри перетаскали все коробки и всю мебель по лестнице в мою новую квартиру, я сказала: «Может, сходим куда-нибудь и поедим?» А он ответил: «Тут за углом есть прекрасный греческий ресторанчик, но давай я сначала позвоню Дане». «Кто такая Дана?» — поинтересовалась я. «О, — ответил Генри, — разве я не рассказывал о своей девушке, когда мы общались на свадьбе Фиг или когда ты приезжала на собеседование?» Нет, он не рассказывал. В тот вечер она присоединилась к нам за ужином (я не могла поверить, что все это происходит на самом деле, и оттого была в каком-то ступоре). Она оказалась высокой женщиной, несколько надменной. В колледже Дана занималась командной греблей, была республиканкой и, вне зависимости от того, сколько было выпито, не позволяла себе распускать язык. В конце ужина она спросила: «Что тебя привело в Чикаго?» Я нервно рассмеялась и ответила: «Как раз пытаюсь вспомнить».

«Она получила здесь работу», — объяснил Генри.

Дана работала ассистентом адвоката. Работа отнимала у нее очень много времени, и в течение первой недели ее почти не было видно, как, впрочем, и на выходных. Это позволило нам с Генри быстро выработать схему того, как можно проводить вместе побольше времени. Несмотря на то что существование Даны с самого начала поселило в моей душе ощущение измены, о котором я не решилась рассказать Генри, мне оно было даже на руку. В колледже, когда мы с Генри ездили на мыс Код, мне было проще, оттого что я знала, что есть Фиг, — это снимало напряжение. Теперь же, в Чикаго, я думала, что Дана даст нам с Генри возможность привыкнуть друг к другу, а потом незаметно уйдет со сцены. Такое предположение не казалось таким уж фантастическим: время от времени Генри делал замечания, которые наводили меня на мысль, что в их отношениях с Даной не все гладко. Однако я пыталась делать вид, будто мне все равно. «По-моему, у нее тайный роман с боссом», — это один из ранних примеров. Еще: «Она не самый чуткий человек на этой планете». К сожалению, не все замечания Генри в адрес Даны были отрицательными, однажды он сказал: «Она у меня первая девушка, которая могла бы в прямом смысле надрать мне задницу, если бы захотела. Разве не странно, что меня это заводит?»

Скоро мы с Генри стали проводить вместе примерно столько же вечеров, сколько и порознь. Он часто спрашивал у меня совета, и это одновременно удивляло и льстило мне. В тот период у него был конфликт с сестрой (ее муж одолжил у Генри деньги на то, чтобы открыть ресторан в Нью-Хэмпшире, и Генри вся эта затея начинала казаться все более и более сомнительной), так что мы с ним обсуждали даже то, как поступить ему в сложившейся ситуации. Только через несколько месяцев я поняла, сколько у Генри было друзей, с которыми он мог откровенничать так же, как со мной. Конечно, со мной он встречался чаще, чем с остальными, но, наверное, лишь потому, что я была доступнее. Еще я не совсем понимала, почему он решил, что я именно тот человек, который может дать дельный совет. Я же, в свою очередь, настолько серьезно относилась к его проблемам, так старалась найти необходимое решение, что после этого у меня иногда начинала болеть голова. Мы не только обсуждали его отношения с сестрой и зятем, но и довольно часто говорили о новом начальнике Генри, директоре консалтинговой фирмы (Генри считал его полным идиотом), а также о Дане. Генри взбрело в голову, что он сам виноват в том, что несколько его последних романов оказались неудачными, поэтому был твердо намерен сделать все, чтобы на этот раз не проколоться. Мне же казалось настолько очевидным, что у него ничего не выйдет, что я даже и не пыталась переубедить его. Насколько я могу судить, он достаточно скоро сам это понял.

Как-то раз в конце сентября (к тому времени я уже прожила в Чикаго три недели) мы с Генри и его другом Билли отправились в Милуоки на встречу «Брюерс» и «Кабс». Признаться, я даже не знаю правил игры в бейсбол, но Генри сам купил мне билет за свои деньги и настоял, чтобы я поехала с ним. На стадионе Билли пообещал, что за каждое очко, которое заработают «Кабс», он съест хот-дог. После пятого хот-дога у него скрутило живот, а после седьмого он уже не мог следить за игрой. Парень просто сидел, упершись локтями в колени и уткнув лицо в ладони.

После игры, когда мы поехали домой в Чикаго, Билли заснул на заднем сиденье, а мы с Генри слушали по радио рок-музыку. Стоял один из тех тихих приятных вечеров, которые часто бывают ранней осенью. Сначала мы обсуждали ситуацию с сестрой Генри, потом говорили о новом доме, который строят около его жилья. О Дане мы не вспоминали, потому что разговоры о ней стали для меня просто невыносимыми. Они либо приводили меня в возбуждение, либо мне от них становилось грустно, а тот вечер был тихим и спокойным. Я высунула руку из окна, встречный ветер давил на ладонь, и в ту секунду я почувствовала, что никогда и никого не смогу любить сильнее, чем люблю Генри. Мне нравилось, что он спокойно и уверенно ведет машину; что на стадионе он купил мне гигантский палец, которыми размахивают болельщики на трибунах; что для него было важно, чтобы я поехала с ним на игру и что он хотел, чтобы я поехала с ним. Я никогда не забуду, как по приезде в Чикаго он учил меня открывать вино, правильно парковаться и говорить по-испански «Ты хитрый гад»; мне казалось, что эти навыки всегда могут пригодиться в жизни, полной веселых переделок. Мне нравилось, что после того, как однажды я рассказала ему, как в школе моя сестра учила меня петь «Under Му Thumb» группы «Роллинг Стоунз», подставляя вместо местоимений «она» и «ее» местоимения «он» и «его», в следующий раз, когда мы услышали эту песню по радио, Генри, не задумываясь, начал подпевать именно с такими словами. Я с восторгом отмечала про себя, как потрясающе он выглядит в ковбойской рубашке с жемчужными застежками, в галстуке марки «Brooks Brothers» и в спортивной майке, когда, еще весь потный, встречает меня в спортзале после баскетбола. Мне нравились его красивые пальцы, которые от основания до кончиков не сужаются, а остаются одинаково широкими. Я искренне радовалась тому, что Генри прекрасно знал мои привычки и однажды, когда мы ужинали в открытом ресторане, сказал: «Садись лицом к улице», потому что запомнил: я не люблю сидеть к улице спиной. Позже, когда я думала, как мне отделаться от него, у меня возникло желание научить кого-то другого, так же как и он, понимать меня, но это, уверена, особенно если речь идет о гипотетическом человеке, очень трудная задача.

В тот вечер, возвращаясь домой с бейсбольного матча в Милуоки, я не сомневалась, что мне ничего не нужно от жизни, кроме как сидеть на переднем сиденье машины рядом с Генри. В Чикаго он сначала отвез домой Билли, хотя это было совсем не по пути (он всегда отвозил меня домой последней). Подъехав к моему дому, Генри остановил машину, и мы еще минут десять говорили о всякой ерунде. Мне так захотелось прикоснуться к нему, что я, перестав ощущать свое физическое тело, словно бы превратилась в несущийся метеор страсти, но тут он сказал: «Что-то устал я. Поеду отсыпаться». Генри всегда первый начинал прощаться, потому что он мог это сделать, а я нет. Самое ужасное было оказаться дома одной, когда все еще ощущаешь себя метеором и в тебе кипят желания.

Я не переставала верить (кроме тех ужасных минут, когда все начинало казаться совершенно невозможным), что Генри и Дана расстанутся и у нас с ним начнутся «правильные» отношения — такие, которые заканчиваются свадьбой. Меня тревожило лишь то, что мы были друзьями. Я представляла, как он первый раз меня поцелует, а я не смогу расслабиться и буду чересчур напряжена, и после такого поцелуя Генри, не догадываясь о причинах, больше не захочет со мной целоваться. Однако же я была уверена в Генри и не сомневалась, что наконец-то началась настоящая жизнь, а все, что было до этого, — лишь прелюдия.

Как-то зимой, в одну из суббот, когда Дана уехала к родителям в Вашингтон (округ Колумбия), мы с Генри отправились ходить на снегоступах (это была его идея). Вечером у него дома мы готовили тако, пили пиво и слушали Брюса Спрингстина. В три часа ночи я упала на диван, вытянула ноги на кофейный столик и сказала: «Генри, иногда мне кажется, что у нас с тобой какие-то странные отношения». Мне никто никогда не говорил, что такие разговоры ни к чему не приводят, что проще подойти к человеку и поцеловать его, так как болтовня по сравнению с нежным и жарким поцелуем ничего не значит. Он, конечно, и после этого может отвергнуть тебя, но лишь потому, что ему неприятно с тобой целоваться. Однако это намного более честный повод, чем все те, которые мы выражаем словами.

Генри молчал, напряжение росло, и все еще были возможны два противоположных варианта. Но тут он сказал: «Иногда мне тоже так кажется», и, даже несмотря на то что в этих словах был какой-то намек, я в ту же секунду поняла, что окончание разговора только расстроит меня. Будут и вспышки радости, но главным в нем для меня будет одно: печаль. Генри снова надолго замолчал, а затем серьезно произнес:

— Мне кажется, Анна, ты даже не понимаешь, как много ты для меня значишь. — Со стороны казалось, что он готов был расплакаться.

— Генри, ты для меня тоже очень много значишь, — ответила я.

— Пойми, Дана прекрасный человек, и она моя девушка.

— Я чувствую, что должна тебе признаться: ты давно мне понравился, когда я еще училась в колледже, — сказала я.

Генри искоса посмотрел на меня:

— Уже тогда?

— Разве это не было очевидно?

— Ну, я не знаю. Иногда мне казалось… — Он покачал головой и громко выдохнул: — Все так сложно.

Сейчас, вспоминая ту ночь, я думаю, что ничего тут особенно сложного не наблюдалось и что Дана на самом деле не такой уж прекрасный человек, но тогда я была склонна принимать на веру любые слова Генри.

После паузы он сказал:

— Когда я жил в Сеуле, мне очень хотелось, чтобы ты приехала ко мне. Помнишь?

Я кивнула.

— Наверное, я тогда был влюблен в тебя. А когда ты в одном из электронных писем написала, что у тебя появился парень, я начал ревновать. — Он криво усмехнулся, и мое сердце забилось часто-часто (он был влюблен в меня!).

Думаю, не будет преувеличением сказать, что позже я, наверное, раз сто думала о том, какой же было ошибкой не поехать тогда к нему. Только перебравшись в Нью-Мексико, я поняла, что отношения не могут полностью зависеть от какого-то одного поступка или слова, которые ты совершила или не совершила, сказала или не сказала. Можно убедить себя в обратном, но на самом деле это так.

— Как думаешь, мы смогли бы сейчас быть вместе? — спросила я его.

— Ну конечно. — И снова повисла долгая, очень долгая тишина. Наконец Генри заговорил, и его слова, похоже, причиняли ему боль. — Мне кажется, что я все делаю не так.

— Нет, нет, — возразила я, — это все из-за меня, из-за того, что я затеяла этот разговор. Мне очень неудобно.

— Теперь все будет действительно неудобно, — хмыкнул Генри. Мы подождали, пока закончится песня (это была «Mansion on the Hill»), и он сказал: — Уже поздно. Можешь остаться у меня. Ложись на мою кровать, а я лягу на диване.

Генри проводил меня до своей спальни, но в дверях мы задержались. Положив мне на плечо руку, он грустно произнес: «Дело не в том, что ты меня не привлекаешь, а в том, что, наоборот, привлекаешь слишком сильно». Наверное, именно эти слова резанули меня больнее всего, словно бы мне сказали: «Ну-ну, сестричка, не расстраивайся». Сейчас я понимаю, что он оставлял шанс, но возлагал на меня право выбора. Ответственность должна была лечь на меня или, по крайней мере, большая часть ответственности. Но тогда я не осознавала, что это необходимое условие, хотя интуиция подсказывала, чего он хотел от меня. Честно говоря, я слишком стеснялась, и к тому же мне не хотелось, чтобы это случилось в то время, когда у него все еще была другая девушка. Я понимающе улыбнулась и поблагодарила: «Спасибо, что уступил мне свою кровать, Генри». Какой-то миг мы еще смотрели друг на друга, а затем он сказал: «Спокойной ночи, Гавенер». Обращение ко мне по фамилии тоже больно ранило.

Думаю, Вы уже догадались, чем все это закончилось. Подобное повторялось столько раз, что, если знаешь начало, считай, знаешь всю историю. Мне казалось, что та ночь была переломной; я надеялась, что теперь уж наверняка между нами завяжется роман; я воспринимала этот разговор как чудовищную ошибку, но в будущем подобные разговоры повторялись снова и снова, и с каждым разом они все меньше походили на выражение взаимных чувств и все больше — на напоминание с моей стороны о безответной любви и готовности броситься в его объятия, как только у него возникнет желание. Генри со своей стороны не переставал повторять, как он меня ценит и что я его понимаю как никто другой. Иногда, если во время наших разговоров возникало какое-то несогласие, он с обиженным видом спрашивал: «Что, раз мы с тобой не спим вместе, ты не хочешь, чтобы мы оставались друзьями?» На что я отвечала: «Конечно, я хочу, чтобы мы оставались друзьями!» Находясь рядом с ним, пока он пытался разобраться в своих чувствах и упивался своей амбивалентностью, мне приходилось корчить из себя озабоченность и сочувствие, непредвзятое понимание и искреннюю готовность войти в положение; и с этим, признаться, у меня проблем не было. Но какой жалкой я выглядела бы в его глазах, если бы выяснилось, что на самом деле я не хотела, чтобы мы оставались друзьями, коль мы не спим вместе.

Несколько раз Генри произносил такие слова: «Я люблю нашу дружбу». Или: «Я люблю проводить время с тобой». Или (это самое теплое, что я от него слышала): «Не представляю, как бы я жил без тебя».

Еще бывало такое, что по вечерам я сидела на диване, а он лежал рядом, положив голову мне на колени, и мы вместе смотрели телевизор. Я могла даже опустить свою руку ему на плечо, но только потому, что так было удобнее. Однако с нежностью провести рукой по его волосам я не осмеливалась. Когда он так ложился, счастливее меня не было никого на Земле. Я боялась дышать от счастья! Мы никогда не говорили об этом, а те разговоры, которые происходили и до того, и после, были самыми обычными. Когда он прекратил это делать, я не стала спрашивать почему. (Не знаю, в чем дело и есть ли тут связь, — похоже, что есть, — но это произошло вскоре после того, как они с Даной побывали на одной свадьбе, на которую их пригласили.) Когда мы сидели на диване рядом, отсутствие ощущения тяжести от его головы на моих коленях было для меня важнее телевизионной программы, важнее моей квартиры, важнее самого города Чикаго.

А какую роль играла Дана в этой истории? Она работала в центре города в юридической фирме, занималась греблей в клубе на Кларк-стрит, по пятницам и субботам с друзьями пила джин с тоником в дорогих барах, в которые Генри меня не приглашал и в которых я никогда не бывала. Однажды дома у Генри, отправившись в туалет, я заметила в мусорном ведре упаковку от тампонов, и мне захотелось плакать. Пару раз Генри говорил: «Мне кажется, что Дана боится тебя. Боится потому, что не знает, чего от тебя ожидать». И мне, честно говоря, нравилось, что широкоплечая, любящая джин Дана боялась меня. А может быть, моя печаль мне тоже нравилась? По выходным, когда я в половине восьмого вечера, облачившись в вельветовые брюки и спортивную кофту, шла в супермаркет или видеопрокат, мне приходилось наблюдать за парами в черных одеждах, которые гуляли, взявшись за руки, или ловили такси. И разве меня не возбуждало собственное одиночество, ощущение того, что я достойна любви Генри? И разве не появлялись мысли о том, каким совершенным может быть это чувство после всех моих страданий?

С одной стороны, я понимаю, что была круглой дурой: если мужчина хочет романтических отношений, он пытается поцеловать тебя. Логика простая. А если он тебя не целует, значит, нет никаких оснований надеяться и ждать. Да, бывает, когда люди с течением времени меняют свои взгляды и после довольно продолжительной паузы у них начинаются настоящие отношения (я тогда собирала подобные истории), но такое случается редко. И про это разговора не было. Нельзя сказать, что я не понимала, насколько глупо с моей стороны проводить так много времени с Генри. Но мне было на это наплевать. Я сама не хотела соблюдать дистанцию между ним и мной, я не хотела выбросить его из головы, чтобы познакомиться с каким-нибудь другим симпатичным парнем, который ценил бы меня так, как я того заслуживаю. Мне был нужен только Генри.

Наша свадьба, думала я, не была бы ознаменованием победы, а явилась бы следствием того факта, что нам нравилось быть рядом друг с другом. Тогда я даже не могла себе представить, что когда-нибудь все это прекратится. Моя вера в наше счастливое будущее превратилась для меня в какой-то физический объект — как телефон или кроссовки, что-то повседневное и приевшееся, — и мне не надо было держать этот объект перед глазами, чтобы знать, что он существует. Когда Генри исполнилось двадцать девять лет, я купила ему на день рождения набор из двенадцати оранжевых тарелок, который стоил больше двухсот долларов. Конечно, я понимала, что это был довольно необычный подарок, но без всякого юмора или умиления осознавала, что эти тарелки в конце концов будут принадлежать нам обоим.

Генри и Дана все еще встречались, когда в феврале он познакомился со Сьюзи. Я тоже присутствовала в момент их встречи. (Когда-то я читала, что многие выпускники Гарвардского университета 1947 года не поняли, что поздравительная речь секретаря штата Джорджа К. Маршалла на церемонии вручения им дипломов на самом деле была провозглашением Плана Маршалла.) Мы с Генри ели пиццу на Демьен-авеню, а Сьюзи сидела за соседним столиком и курила в одиночестве. В джинсовой куртке, с длинными распущенными волосами, с несколькими косичками спереди и серебряными кольцами почти на каждом пальце, она выглядела (не могу подобрать лучшего слова) так «по-студенчески», что мне не пришло в голову начать волноваться. Она была миниатюрной и хорошенькой. Не помню точно, пахло ли от нее духами с ароматом пачули, но, должно быть, пахло. Если бы в тот день меня спросили, как получилось, что мы начали с ней разговаривать, я бы не смогла сразу ответить, но позже, когда мне пришлось анализировала столь неожиданную ситуацию, я поняла, что, наверное, во время моего похода к кассе за водой у них с Генри завязался разговор. Возможно, он первый к ней обратился. Вернувшись к столику, я застала их спорящими о том, должно ли государство разрешать частным лицам владеть оружием. А на следующей неделе, когда однажды утром я позвонила ему на работу, Генри заявил, что у него раскалывается голова. Когда он объяснил, что встречался со Сьюзи в баре, я все равно не поняла, к чему он клонит, и поэтому удивилась, услышав, что они просидели там до закрытия.

— Странно, что ты опять с ней встретился, — сказала я. — Может, эта Сьюзи тебя преследует?

— Нет, мы заранее договорились о встрече, — ответил Генри. — Я сам звонил ей.

Наступила тишина. Я пыталась осознать услышанное, а Генри… наверное, ждал моей реакции.

— Как ты узнал ее номер? — спросила я, чувствуя, что меня охватывает уже знакомое ощущение стремительного скольжения вниз по ледяной горе, когда беспомощно водишь руками, пытаясь за что-то ухватиться, но падение продолжается и кажется бесконечным.

— Спросил у нее, когда мы разговаривали в кафе, — ответил он, но на самом деле я, конечно же, не это хотела узнать. Впрочем, все и так стало понятно.

Даже когда они с Даной окончательно расстались, я еще думала, что у него со Сьюзи не может быть ничего серьезного. Ей было всего девятнадцать лет, и она, вероятно, любила делать минет или что-то в этом роде. Однажды мы втроем вместе ужинали, и оказалось, что она далеко не глупа (хотя мне, естественно, хотелось бы, чтобы было наоборот), но и особенно интересной я бы не назвала ее. Сьюзи была не из тех людей, которые задают вопросы, а может, просто не хотела расспрашивать меня. Она приехала в Чикаго из Мэдисона и училась на социологическом факультете университета Де Пола. Двадцать часов в неделю ей приходилось подрабатывать официанткой. В какой-то момент Генри сказал:

— Сегодня мне по электронке пришло совершенно непонятное письмо от Джулии.

И Сьюзи спросила:

— Кто такая Джулия?

— Сестра Генри, — пояснила я и снова (доктор Льюин, я надеюсь, что не кажусь Вам беспричинно грубой) подумала о минете.

После ужина я шла домой пешком, был дождливый апрельский вечер, и я подумала (к тому времени я уже постоянно устанавливала себе подобные рамки), что больше ни когда не стану встречаться с Генри в компании Сьюзи и что отныне мы будем видеться не чаще двух раз в неделю. Я вдруг решила, что не буду отвечать на его звонки, если он позвонит мне на работу. Я могу и ошибаться, возможно, на самом деле я тогда решила, что не буду разговаривать с ним дома, а только на работе, но это неважно.

Как бы то ни было, на следующей неделе мы встретились, чтобы пообедать вместе, и у меня снова появилось чувство, которое обычно возникало в его присутствии. Мне казалось, что нет таких слов или жестов, которые нельзя было бы позволить между нами. Мне хотелось протянуть к нему руку и провести пальцами по его лицу. Я привыкла к мысли, что он мой. Иногда у меня возникала потребность сказать: «Мне так паршиво!» — и ничего не объяснять. Но я не протянула руку, ничего не сказала и не спросила про Сьюзи, потому что решила: больше не буду делать вид, будто меня не волнуют разговоры о его девушках.

Десять дней мы не виделись и не разговаривали по телефону. Я специально не звонила ему и гордилась, что у меня хватило на это выдержки. Но потом в четверг утром Генри позвонил мне на работу. Я подумала: «Конечно, как же он может не дать о себе знать?»

— У меня есть новость, и я надеюсь, что ты будешь рада за меня, — начал он и затем, после небольшой паузы сказал: — Сьюзи беременна.

К тому времени они встречались меньше четырех месяцев.

Я сидела за своим рабочим столом и в ту секунду вдруг отчетливо увидела все предметы, которые находились на нем: красный коврик для мыши, стакан с ручками и карандашами, стопку пластиковых папок. Будто раньше они были невидимыми и я их не замечала.

— Мне нужна твоя поддержка, — искренне произнес он, когда я рассматривала толстый корешок телефонного справочника Чикаго. — Моя семья от меня отвернулась.

Наконец я спросила:

— На какой она неделе?

— На девятой.

— Аборт делать не собираетесь?

— Анна, что ты говоришь? Наверное, тебе трудно это понять, но мы хотим ребенка. Нам кажется, что раз уж так все сложилось, значит, это было предопределено.

— Ты имеешь в виду, что есть какая-то причина, кроме той, что Сьюзи забыла принять противозачаточные таблетки?

— Ты говоришь как сексист, — сказал он. — Я больше хочу этого ребенка, чем Сьюзи. Она ведь еще учится. И мы действительно любим друг друга.

На какую-то долю секунды мне показалось, что последние слова Генри относятся к нам.

— Мне бы хотелось, чтобы ты правильно это восприняла.

— По-моему, ты сам неправильно это воспринял.

Он замолчал.

— И вы собираетесь пожениться? — спросила я.

— Пока нет, но когда-нибудь, наверное, да.

— А что думают ее родственники?

— Они в восторге. Мы на прошлые выходные ездили к ним. Это прекрасные люди.

Я снова вспомнила тот день, когда мы ездили на мыс Код, и подумала, что Генри очень изменился с тех пор (по-моему, он стал менее честным перед самим собой), но все-таки то, что можно было сказать о нем тогда, можно повторить и сейчас, через семь лет: ему доставляет удовольствие помогать девушкам, которые нуждаются в помощи. Единственная его ошибка заключалась в том, что он считал, будто со временем его характер изменится.

Естественно, Генри расстроился бы, если бы я не отнеслась к этому известию отрицательно. Ведь наш разговор должен был происходить по такому сценарию: он сообщает мне новость, у меня едет крыша, потом я успокаиваюсь, и мы обсуждаем, как ему уладить конфликт с семьей. Ну а позже мы находим способ понять, как все это может подкрепить идею о том, что он хороший и умный парень и его жизнь движется в правильном направлении. Мы должны были согласиться, что решение, которое он принял, было «достойно уважения»; еще он вскользь должен был упомянуть, что находит Сьюзи совершенно замечательной, чтобы я поняла, что в постели она — супер, и не подумала, что его действия вызваны исключительно чувством долга.

— Что ж, удачи, — напоследок пожелала я.

Он же сказал:

— Но это не означает, что мы больше не увидимся.

Положив трубку, я расплакалась. Я сидела на рабочем месте, дверь в офис так и осталась открытой, но мне было все равно. Конечно, я плакала из-за того, что он достался Сьюзи, а не мне, но главной причиной была не потеря Генри, а то, что я ошиблась и в качестве подтверждения моей ошибки у меня были неопровержимые доказательства. Моя интуиция, мое чутье, как бы это ни называлось, подвели меня. Генри и я не были созданы друг для друга! Остаток своей жизни мы не проведем вместе, обедая с оранжевых тарелок; я даже никогда не приглажу пальцами волосы Генри, потому что его голова не будет лежать у меня на коленях; мы никогда не поедем вместе за границу. Ничего этого не будет. Все кончено. Или, может быть, у него с этой Сьюзи ничего не выйдет и он захочет меня потом, через несколько лет, или даже намного позже, когда мне будет шестьдесят восемь, а ему семьдесят, но к тому времени мне уже будет все равно. Мне он был нужен сейчас, пока мы такие, какие мы есть сегодня. К тому же он нарушил правила, о которых никогда вслух не говорилось, но которых, как мне казалось, мы оба согласились придерживаться.

Я решила уехать в Альбукерке, потому что там я никого не знала, потому что это далеко от Чикаго, Бостона или Филадельфии. Мне казалось, если местность там была непривычная (сухая земля и горы, где растут странные растения), то и я там, может быть, смогу стать другой. Бегство в далекие края — история такая же старая, как и безответная любовь. Не прошло и месяца после того, как Генри рассказал мне про беременность Сьюзи, а я уже устроилась в комнате на квартире Лизы, на Коул-стрит. Летом я работала официанткой в ресторане, а в августе устроилась в Прайтеровскую спецшколу, где и сейчас работаю ассистенткой учителя. Поначалу я почти ничего не знала о коррекционном образовании (мой единственный опыт общения с людьми, у которых есть проблемы с развитием, был связан с моим двоюродным братом Рори), однако я была готова к переменам. Зарплата у меня небольшая, но и жизнь в Нью-Мексико, к счастью, тоже не очень дорогая. С удовольствием сообщаю, что в феврале я наконец-то погасила свой студенческий заем.

На прошлой неделе, во время перемены, мы вывели мальчиков на спортивную площадку (со мной в одном классе работают еще две учительницы, Беверли и Анита, завуча зовут Грасиела, но она тогда осталась в школе, чтобы приготовить все для оладий — мы в тот день учили мальчиков их жарить). Несколько ребят стали играть в баскетбол, а остальные полезли на «джунгли» (это конструкция из металлических лестниц и перекладин, на которые можно залазить и раскачиваться). Я стояла у горки и слушала мальчика по имени Айван, который рассказывал, как ему хочется купить трактор, когда раздался крик. Это был Джейсон (тот неспокойный подросток, который носит в карманах кошачью щетку и другие вещи). Я повернулась и увидела, что он сидит на платформе, которая соединяет две секции «джунглей», и его пальцы застряли в одном из отверстий для стока воды. Нужно заметить, что «джунгли» рассчитаны на детей младшего возраста, а не на таких, как мои ученики. Я забралась на платформу и села на колени рядом с Джейсоном, решив, что, если он будет сидеть смирно, мне легче будет вытащить его пальцы. Он кричал и плакал. Стараясь быть предельно осторожной, я стала тянуть его руку, но пальцы (средний и безымянный) прочно засели в отверстии. Подошли Анита и Беверли, все остальные ребята тоже теперь наблюдали за нами.

— Может, кто-нибудь сходит за вазелином? — обратилась я к учителям. — Или принесите мыло и воду.

— Мы заведем детей в школу, — сказала Анита.

Вскоре на площадке никого, кроме нас, не осталось. Джейсон продолжать выть.

— Джейсон, а что это у тебя на футболке? — спросила я. — Это же рыбка, правильно?

На нем была зеленая футболка с короткими рукавами, на которой было написано: «Остров Саут-Падре».

— А какая это рыбка? — продолжала я.

Его крики сделались реже и тише.

— Интересно, а она любит конфеты? — говорила я. — Едят ли рыбы конфеты? Не настоящие рыбы, конечно, а в кино или если кто-нибудь притворится рыбой.

Разумеется, с моей стороны разговор о конфетах был довольно простым приемом. Чтобы помочь ученикам с математикой (я думаю, Вам известно, что утверждение, будто все люди, страдающие аутизмом, гении в математике, далеко от истины) и заодно научить их делать покупки, разные классы в разные дни устраивают базары. Наш четвертый «Д» продает попкорн по тридцать центов за пакет. Седьмой «Д», это самые старшие ребята в школе, продает конфеты, многие наши мальчики, включая и Джейсона, просто зациклены на них.

Джейсон перестал плакать. Я достала из кармана платок и протянула ему. «Дуй», — сказала я, но он нахмурился и отвернулся в другую сторону.

— А леденцы на палочках? — спросила тогда я. — Станет рыба есть леденцы на палочках?

Он снова повернулся ко мне лицом. Боковым зрением я увидела, что из школы вышли и направились в нашу сторону Грасиела и школьная медсестра. Джейсон не сводил с меня глаз.

— Вам четырнадцать лет? — вдруг спросил он.

Я покачала головой.

— Это тебе четырнадцать лет, — поправила я. — Правильно? Тебе четырнадцать, а я уже взрослая, мне двадцать восемь.

Он продолжал жадно всматриваться в мое лицо.

— Двадцать восемь — это в два раза больше, чем четырнадцать, — сказала я. Джейсон продолжал молчать, поэтому я спросила: — Почему ты на меня так смотришь?

— Хочу найти социальные признаки.

Мне пришлось прикусить язык, чтобы не рассмеяться.

— Это замечательно! — воскликнула я. — Джейсон, ты просто молодец. Это именно то, что тебе и надо делать. Только знаешь что? Когда хотят увидеть чьи-то социальные признаки, об этом обычно не говорят вслух.

Он сидел тихо. Мне показалось, что я лишила его уверенности в себе, поэтому добавила:

— Но я раскрою тебе одну тайну. Я тоже ищу социальные признаки. Трудно это, правда?

К «джунглям» подошли Грасиела и медсестра, которые принесли вазелин и мыло, а вскоре к нам присоединилась и Беверли с ниткой для чистки зубов и кусочками льда. Ничего не помогло. Грасиела и медсестра стояли под нами, мазали пальцы Джейсона вазелином, прижимали к ним лед, крутили и пытались вытолкнуть их, но они не поддавались. Медсестра вызвала спасателей. Я же продолжала разговаривать с Джейсоном, поглядывая на сгрудившихся под платформой женщин. Когда они действительно сильно давили на его пальцы, он взвизгивал и глазами, полными слез, смотрел на меня. Я тогда качала головой и говорила: «Умница, они хотят тебе помочь».

Спасатели приехали через двадцать минут. Прибыли и полицейские (они обязаны в подобных случаях тоже приезжать на вызов), и оказалось, что это моя соседка Лиза и ее партнер. «Что у нас тут?» — спросила она и предложила Джейсону надеть ее фуражку, но он не захотел. Я чувствовала, что с появлением все новых людей и машин у мальчика в любую секунду может начаться новый приступ истерики, но он сдержался, только немного подергал рукой. Даже когда спасатели в конце концов выпихнули его пальцы из отверстия (думаю, они просто надавили с большей силой, чем Грасиела и медсестра), он оставался спокойным. Когда Джейсон смог подняться на ноги, я обняла его. Мы очень стараемся относиться к нашим ученикам так же, как относились бы к обыкновенным четырнадцатилетним мальчикам, избегаем лишних физических контактов (особенно у Микки с этим большие трудности, иногда он засовывает мне голову под мышку и начинает тянуть: «Я люблю вас, мисс Гаавн»), но тогда я просто не сдержалась. Я увидела, что Грасиела смотрит на меня со смешанным чувством неодобрения и понимания.

На мне была серая блузка на пуговицах, и, когда медсестра повела Джейсона в школу, я заметила, что ткань в нескольких местах испачкана вазелином. В ту секунду мне вдруг показалось (со школьного двора видны горы Сандиа), что, наверное, смысл моей жизни и заключается в том, чтобы жить в пустыне в Нью-Мексико и быть учительницей в измазанной вазелином блузке. Я не хочу идеализировать мальчиков или делать вид, что они ангелы. Педро постоянно ковыряет в носу, пока не начинает идти кровь, и все они суют руки в штаны и играют со своими пенисами так часто, что нам пришлось приклеить на парты бумажные руки, на которых должны находиться их ладони. «Руки должны быть на виду!» — повторяем мы. «Руки должны быть на виду!» Но все равно мне кажется, что в моих учениках заключен весь мир. Мне это трудно объяснить. Как и все мы, они жадные, капризные, иногда кажутся отвратительными. Но они никогда не скрытничают, они всегда совершенно искренни.

Мои ученики не могут понять, с какими трудностями они столкнутся в жизни, и мне бы хотелось, чтобы я могла защитить их (а я не могу). И до тех пор, пока я учу их защищаться самостоятельно, моя жизнь имеет смысл. Наверное, именно так человек понимает, что занимается своим делом: неважно, как медленно ты продвигаешься вперед; главное — у тебя не возникает ощущения, что время уходит попусту.

Я искренне рада, что в Чикаго не смогла добиться того, в чем, как мне казалось, я нуждалась. Если бы я там добилась своего, то никогда бы не узнала, как удержать подростка, который пытается напасть на тебя, мне бы никогда не пришлось, готовясь к Кванзе, вешать дашики на доску объявлений и перед классом мальчишек выступать с лекцией о половом созревании и гигиене. И я действительно считаю большой удачей, что мне довелось стоять перед ними и показывать, как правильно наносить на тело дезодорант. Как бы повернулась наша жизнь с Генри, если бы мы поженились? Я представляю себе, как мы по субботам ходили бы в дорогие магазины за декоративными подушками или фарфоровыми тарелками для фаршированных яиц.

Иногда днем, когда после туалета я подхожу к зеркалу, чтобы помыть руки, и вижу собственное отражение, я не могу себя сразу узнать. В этом тоже виноваты мальчики: все мое внимание без остатка отдано им, я полностью окунаюсь в их мир и совершенно забываю о себе. Или, глядя на себя в зеркале и заметив, что у меня в зубах застрял кусочек еды, я понимаю, что он находится там уже несколько часов, а я за это время разговаривала с другими учителями, в том числе и с мужчинами. Не скажу, что мне это совершенно безразлично, но и большого значения этому я не придаю. Раньше, живя в Чикаго или Бостоне, я бы сгорела от стыда, если бы узнала, что разговаривала с людьми, а у меня в зубах застряла еда. Но этого никогда бы не произошло, потому что я за такими вещами следила очень внимательно.

Живя здесь, я порой скучаю по своим родным, но они, похоже, живут обычной спокойной жизнью. Эллисон снова беременна; Фиг тоже забеременела (какие плодовитые времена настали!) и теперь с удовольствием рассказывает каждому, кто согласится ее выслушать, что у донора спермы, которой воспользовались они с Зоей, коэффициент умственного развития 143. Зимой ко мне в гости приезжали Даррак, Элизабет и Рори, они вели себя как заправские туристы: купили в Старом городе всем троим бирюзовые ожерелья, а Элизабет все повторяла: «Как же здорово, что ты живешь именно здесь! Я всю жизнь мечтала съездить в Нью-Мексико». Не уверена, помните ли Вы Дженни, мою подругу по Тафтс, но она живет в Денвере, это не очень далеко отсюда, поэтому мы продолжаем строить планы, как нам встретиться. Она сейчас на втором курсе медицинского училища. (Надеюсь, то, что я рассказываю о других людях, не вызывает у вас желания взяться за анализ моей жизни теперь, когда я не плачу по сто пять долларов за час. Пожалуйста, не подумайте, что я хочу посмеяться над суммой, — мне известно, что другие клиенты платили на семьдесят долларов больше. Наверное, я до сих пор не писала Вам, потому что, когда Вы попросили меня сообщить, как будут идти мои дела, я не поняла, что Вы имели в виду: сообщить один раз или держать Вас в курсе постоянно.)

Однако вернемся к Генри. Думаю, что все объяснялось довольно просто: он не находил меня привлекательной. Но моя любовь ему льстила, и он действительно получал удовольствие от нашей дружбы. Он ведь ничего не терял, оттого что я постоянно была рядом. Я не держу на него обиды за то, что он позвал меня в Чикаго, потому что меня и уговаривать долго не пришлось, поскольку в том разговоре на свадьбе Фиг я услышала все, что хотела услышать. Или же я его достаточно привлекала, но он не хотел заводить романтические отношения с той, которой и так все про себя рассказывал. Я прекрасно понимаю, почему иногда хочется сохранить определенную дистанцию. Еще я понимаю, почему, несмотря на его измены, я была так уверена в нем; однако же то, что я никогда не изменяла ему, тяготило Генри и заставляло постоянно сомневаться. Иногда я думаю: нет, нет, все это чепуха. Во всем виновата я сама, это я противилась близким отношениям. Я хотела оставить счастье на потом, как бутылку шампанского. Я откладывала его, потому что боялась и придавала ему слишком большое значение, а еще потому, что не хотела стать счастливой сразу, иначе к чему тогда было стремиться? Для меня труднее всего осознать и понять, почему меня пугало достижение поставленной цели, и, наверное, в этом и заключен правильный ответ. В трех случаях Генри, как мне кажется, был готов поцеловать меня, но во всех трех случаях я сама не дала ему этого сделать. Иногда я отворачивалась всего на дюйм, иногда просто отводила глаза чуть-чуть в сторону. Но я никогда не делала этого специально, это случалось еще до того, как я успевала задуматься. Один из таких случаев был, когда мы смотрели телевизор и он лежал на диване рядом со мной, положив голову мне на колени. В какое-то мгновение я почувствовала, что Генри поднял глаза и пронзительно посмотрел на меня. Он вглядывался в меня, и мне нужно было бы в ответ посмотреть на него, но вместо этого я подумала, что он может увидеть волоски у меня в ноздрях, и запрокинула голову. Наши глаза тогда так и не встретились. Я никогда не была готова к таким мгновениям, мне казалось, что сначала я должна была принять душ или приготовить какие-то слова, поэтому мне кажется, что виновата я сама; я сама вырыла себе яму. Какая-то часть меня думает: «Но почему же он не захотел понять, что со мной происходит, в чем причина моего волнения, почему просто не взял мою голову в руки и не заставил меня успокоиться?» Но другая часть меня возражает: «Все равно он все это время встречался с другими девушками». Наверное, все, что произошло с нами, было к лучшему.

Иногда я вспоминаю, как мы возвращались с бейсбольного матча и я думала, что никого уже не смогу так любить, как Генри. В каком-то смысле я была права: мне и сейчас трудно представить, чтобы кто-то снова смог вызвать у меня такие же по силе чувства и чтобы я была так же уверена в том, что именно этот человек дан мне судьбой. Я считаю, что Генри был первым и последним человеком в моей жизни, о котором я думала: «Если я добьюсь, чтобы он полюбил меня, то и вся остальная жизнь обязательно сложится хорошо». Я уже не так наивна, я знаю, что значит найти или потерять. После переезда в Нью-Мексико у меня была пара романов (однажды я даже познакомилась с парнем в супермаркете, хотя думала, что такое возможно только в кино), но я не влюблена. Во всяком случае, сейчас, когда я пишу это письмо, я ни в кого не влюблена. Если Вы спросите меня, что я думаю о своем будущем, я отвечу, что, наверное, все-таки выйду замуж, но я далеко не уверена в этом. Вспоминая Генри, Оливера и Майка, я представляю отношения с ними как три разные модели, почти образцы того, как могут строиться отношения между мужчиной и женщиной, и думаю: неужели в этом мире не существует ничего другого? Неужели все мужчины делятся на тех, кто отдан тебе полностью и без остатка; тех, кто как будто находится рядом, но на самом деле далеко; и тех, кто сделает все, чтобы быть рядом с тобой, даже не собираясь становиться твоим? Было бы слишком самонадеянно утверждать, что не существует других вариантов только потому, что они мне не встречались, но должна сказать, что не могу вообразить, какими они должны быть. Надеюсь, что я ошибаюсь.

Майк — единственный из них троих, о ком я вспоминаю с тоской. Я думаю, что все могло бы сложиться иначе, если бы мы встретились с ним сейчас, когда у меня уже достаточно опыта, чтобы понять, как редко встречаются мужчины, которые настолько тебя ценят. Но потом я вспоминаю, как его поцелуи, в конце концов, начали меня раздражать. Разве можно прожить жизнь с человеком, которого тебе неприятно целовать? В любом случае, мне донесли, что он уже женат. Оливер по-прежнему живет в Бостоне, и мы иногда обмениваемся письмами по электронной почте. Я не держу на него зла (мне правда было с ним очень хорошо), но я рада, что мы были вместе именно столько, сколько были, и не дольше.

Ну а Генри… с ним я не общалась с тех пор, как уехала из Чикаго. Думаю, сейчас он живет со Сьюзи. Мысленно представляя Генри, я вижу рядом с ним и Сьюзи, которая прижимает к груди младенца. В тот день, когда я уезжала из Чикаго, Генри предложил пообедать вместе и, когда мы обнялись на прощание, сказал: «Мне кажется, что я совершил большую ошибку», а я ответила: «Мне тоже так кажется». Увидев, что он вот-вот заплачет, я покачала головой и почти раздраженно добавила: «Все это ерунда».

Я как-то рассказала о Генри своей соседке Лизе. Это произошло вскоре после того, как я приехала в Альбукерке. Хотя я говорила всего-то минут пятнадцать и, как мне казалось, только начала, она повернулась ко мне (мы ехали в машине, и она была за рулем) и заявила: «По-моему, он просто тряпка».

На прошлой неделе, после того случая на игровой площадке, когда Джейсона увели в школу, Лиза поговорила по рации с управлением, а потом, пока ее напарник шел к машине, задержалась рядом со мной и сказала:

— Анна, разве я не говорила тебе, что нельзя засовывать пальцы учеников в трубы? — И, улыбнувшись, добавила: — Хочешь, сегодня нажарим гамбургеров на гриле?

— А у нас есть все, что нужно?

— Я по пути домой заеду в «Смитс». — Лиза села в машину, потом опустила стекло, высунула голову и сказала: — Поверить не могу, что ты носишь сабо. Ты такая училка!

Доктор Льюин, я рассказываю Вам это все, чтобы Вы знали, что я не стою на месте, я развиваюсь. Когда мы первый раз с Вами встретились, наверное, Вам казалось, что я застряла на одном месте (в понимании себя, мужчин, вообще всего) и слушала Вас, не понимая ни слова, но на самом деле я слушала очень внимательно, я училась! И я до сих пор учусь. Даже после переезда сюда мне очень долго хотелось послать Генри и Сьюзи какой-нибудь подарок с пожеланием счастья. Честно говоря, мне было очень горько, а такой подарок, как мне казалось, заставил бы их думать, что я отлично себя чувствую. Поэтому я сходила в магазин и купила гриль. Когда я принесла его домой и уже начала писать адрес на коробке, у меня в голове мелькнуло: «Какого черта!» Теперь на этом гриле мы с Лизой жарим гамбургеры на заднем дворе. Трава во дворе давно высохла, но там есть терраса, и мы сидим на ней. Сейчас весна; по вечерам солнце очень красиво освещает горы, и гамбургеры, которые мы жарим на гриле, купленном для Генри, просто объедение. Если Вы когда-нибудь окажетесь в Альбукерке, надеюсь, Вы найдете меня и я угощу и Вас. Шлю это письмо с огромной благодарностью и признательностью за ту неоценимую помощь, которую Вы мне оказали.

Всего самого наилучшего.

Анна Гавенер»