Человек и его мечта
В 1968 году, отвечая на анкету «Пионерской правды», он писал: «Один самый интересный случай будет описан в моей новой книге „Мальчик с настоящей саблей“. Эту книгу я напишу очень скоро. Лет через 10–20. А вообще добавлю, что жизнь я прожил очень интересную и длинную и самых интересных случаев знаю штук сто, но твердо уверен, что самое-самое интересное впереди. Вот сколько нужно написать — беда!»
Однако прожил он после этого только четыре года. Его мечта, как не раз у него бывало, ускользнула от него.
А может, так и быть должно у каждого человека? Ведь настоящая, большая мечта никогда не может сбыться до конца, сколько бы человек ни прожил.
Такое завещание своим взрослым читателям оставил С. Я. Маршак в одной из своих «лирических эпиграмм».
…Жизнь будущего писателя складывалась нелегко. Родного отца он почти не помнил: тот умер очень рано от сыпного тифа. Отчимом был комиссар Войцехович, о нем (и о себе) и мечтал рассказать писатель в книге «Мальчик с настоящей саблей».
Шестнадцати лет Виктор пошел работать. Кем он только не был! Заводским рабочим, шорником, лодочником (перевозил людей через Москву-реку возле Нескучного сада) — а мечтал о театре! Скоро он поступил на актерский факультет Литературно-театральных мастерских, где преподавали такие выдающиеся мастера, как В. Качалов, В. Топорков, А. Дикий. Работал в московском Театре транспорта (теперь он называется Театром имени Гоголя), там обнаружилось его выдающееся комедийное дарование. С особым успехом играл он умного, плутоватого слугу в комедии Мольера «Проделки Скапена».
Потом были московский Театр сатиры, народное ополчение в годы войны, снова Театр сатиры, цирк, Театр-студия киноактера… Приглашали режиссером в кино — Драгунский отказался. Да и как киноактер сыграл только маленькую рольку в фильме «Русский вопрос».
Из веселых капустников в Театре-студии киноактера вырос оригинальный театральный коллектив — ансамбль литературно-театральной пародии под веселым названием «Синяя птичка». Виктор Юзефович стал художественным руководителем этого ансамбля, просуществовавшего около десяти лет — до 1958 года.
Итак, за плечами этого человека уже огромная жизнь, а тот Драгунский, которого знают и любят дети и о котором мы собираемся говорить в этой главе, еще и не начинался. Правда, как литератор он уже имел кое-что на своем счету: фельетоны, сценки для эстрады и цирка… Выступал он и в роли поэта-песенника, чаще всего с Л. Давидович, его соавтором по «Синей птичке». Иные из этих песен с успехом звучат и сейчас. Например, чудесная песня Никиты Богословского «Звезда моих полей», песня Вано Мурадели «Новый стрелочник», «Чудо-песенка» Людмилы Лядовой или «Три вальса» Александра Цфасмана — песня, которую мы знаем в блистательном исполнении Клавдии Шульженко. Три вальса одной и той же супружеской пары с одним и тем же, но всякий раз по-новому звучащим рефреном: «Ах, как кружится голова, как голова кружится…».
Но все это было лишь прелюдией к «настоящему» Драгунскому — писателю Драгунскому, который стал больше всего известен как автор «Денискиных рассказов».
Двое Денисок и двое пап
Прототипом главного героя и рассказчика этих веселых историй явился сын писателя. Сейчас он уже взрослый, имеет собственную семью и даже собственные рассказы; а вот когда ему было столько же лет, сколько его литературному тезке, его и самого звали Дениской…
Выходит, в «Денискиных рассказах» писатель рассказал о собственном сыне и о самом себе?
Да, отчасти так. Но только отчасти.
Как свидетельствует вдова писателя, Алла Васильевна Драгунская, подлинный Дениска в самом деле был близок к литературному. «Очень легкий ребенок — не капризный, не упрямый… Нам было легко с ним. А его отношения с отцом были дружескими, почти приятельскими». Иначе говоря, такими, как в книге.
Да и в отце литературного Дениски очень много от самого писателя, об этом можно судить по воспоминаниям друзей Виктора Юзефовича. Даже автомобильная авария, послужившая сюжетом рассказа «Человек с голубым лицом», как говорится, имела место в жизни: писатель едва остался жив…
И все же ни между Денисками, ни между их папами в книге и в жизни нельзя ставить знак равенства. Писатель — это писатель, а отец его героя — не более, чем литературный персонаж. Обратите внимание: автор нигде не называет ни имени, ни профессии Денискиного папы. Более того: когда в одном из рассказов («Независимый Горбушка») появляется детский писатель, выступающий перед детьми, мы видим, что к Денискиному папе он не имеет решительно никакого отношений.
«И он прочитал нам вслух все любимые наши стихи и рассказы, — вспоминает Дениска выступление знаменитого писателя. — И он здорово читал, великолепно, лучше любого артиста, и мы чуть животики не надорвали, и так это было все интересно, особенно то, что он это сам все сочинил, сам придумал, и вот он здесь, живой, с нами, вправду, наяву!!!»
Согласитесь сами: не может так рассуждать сын детского писателя, тоже знаменитого и тоже умевшего с блеском читать свои рассказы детям. (Те, кому посчастливилось видеть это, вспоминают, что, читая их, он смеялся «каждой клеточкой своего могучего тела», смеялся «глазами, даже, кажется, своей шевелюрой» (критик Ю. Тимофеев). А дети, слушая его выступления, сползали под скамейки от смеха…).
По-видимому, Драгунский нарочно лишил папу «профессиональной принадлежности». Ему хотелось подчеркнуть, что его герой прежде всего талантливый отец. Талантливый воспитатель.
Талантливый отец
В художественной литературе (и не только детской!) такие отцы редкость. Хорошими воспитателями тут оказываются обычно учителя, пионервожатые, кадровые рабочие, сотрудники милиции, бывшие военные, матери, наконец, но только не отцы! «Нашу Машу» Л. Пантелеева я не считаю: это ведь не повесть, а родительский дневник. Остается лишь повесть В. Пановой «Сережа», где изображен замечательный (правда, неродной) отец мальчика — директор совхоза Коростелев. Кстати, и духовный мир Сережи, обрисованный с любовью и пристальностью, отчасти напоминает мир Дениски. Хотя Сережа — натура более замкнутая, Дениска — более открытая.
Но даже Коростелев тускнеет на фоне Денискиного папы. Он прекрасно понимает сына — это верно; в сложных ситуациях находит ряд блестящих педагогических решений — тоже правильно. А вот с фантазией и юмором у него бедновато. Когда Сережа высказывает идею, что, может быть, на Марсе стоит сейчас такой же мальчик с санками и его тоже зовут Сережей, Коростелев поразился. Он «взял Сережу за плечи и заглянул ему в глаза внимательно и немного боязливо».
А для папы Дениски Кораблева любые фантазии сына естественны, и он даже сам возбуждает, подталкивает их. О чувстве же юмора его и говорить не приходится. Достаточно вспомнить, какую смешную задачу придумал он, чтобы сын не заносился перед товарищем («Надо иметь чувство юмора»). Или как невозмутимо комментирует он действие особой «подзорной» трубы, которую Денискина мама придумала для наблюдения за сыном («Подзорная труба»)…
Нет, как видно, замечательные папы встречаются не только среди детских писателей.
Когда тебя понимают
В очень хорошем фильме про школу «Доживем до понедельника» один из героев произносит фразу, которая становится чуть не главной мыслью картины: «Счастье — это когда тебя понимают».
Сама по себе эта мысль верна не вполне: не говоря уж о том, что счастье всяк разумеет по-своему, вряд ли можно свести его к одной какой-то черте. Но вот для счастья ребенка главное, наверно, действительно понимание. Со стороны родителей, товарищей, учителей.
В этом смысле Дениска Кораблев — человек счастливый безусловно: его понимают и родители, и друзья во дворе, и товарищи в классе, да и учителя. Учитель музыки Борис Сергеевич хотя и подтрунивает слегка над Денискиной немузыкальностью, в то же время и восхищается им. Когда Дениска рассказал ему, что он любит, — «и про собаку, и про строганье, и про слоненка, и про красных кавалеристов, и про маленькую лань на розовых копытцах, и про древних воинов, про прохладные звезды, и про лошадиные лица, всё, всё», — учитель слушал «внимательно, у него было задумчивое лицо, когда он слушал, а потом он сказал:
— Ишь! А я и не знал. Честно говоря, ты ведь еще маленький, ты не обижайся, — а смотри-ка, любишь как много! Целый мир!»
Поэт — это тот, который…
Последние фразы очень важны для понимания того, что такое Дениска, в чем суть этого образа. Сделаем поэтому маленькое отступление.
Как-то заспорили два друга-поэта — Иосиф Уткин и Михаил Светлов. Заспорили о том, что такое поэт.
— Поэт — это тот, кому ничего не надо и у кого нельзя ничего отнять, — сказал Уткин.
— Нет, — возразил Светлов. — Поэт — это тот, кому нужно всё и который сам хочет всё отдать!
Думается, правота была на стороне Светлова. И вот почему.
В жизни поэтами чаще всего называют тех, кто пишет стихи. Это поверхностное, примитивное мнение. Стихи пишут и графоманы, а пытаются их писать — в разном возрасте — почти все.
С другой стороны, есть люди, которые за всю жизнь не написали ни одной стихотворной строчки. Иногда вообще ничего не написали. Между тем их тоже называют поэтами. Им интересен весь мир, им до всего есть дело в этом мире, но лично для себя им ничего не нужно. Они всё готовы отдать людям.
В этом смысле слово «поэт» как нельзя лучше отвечает светловскому определению. Кстати, Светлова и самого можно было бы назвать поэтом, даже если бы он не писал стихов.
Я мог бы вспомнить и другие замечательные имена — литературные и нелитературные. Но мне очень не хочется, чтобы у вас создалось впечатление, что даже в этом, «светловском» смысле поэт — обязательно человек известный. Знаменитый. Высоко вознесшийся.
Ничуть не бывало! Такие люди могут встретиться всюду.
И вот вам пример — Дениска Кораблев. Ему тоже нужен весь мир. И он тоже готов все отдать, если будет нужно. Даже своего чудесного светлячка, что «живой и светится».
Он обыкновенный мальчишка — и он же необыкновенный: по натуре он поэт.
Возраст гениальности
Обыкновенный и необыкновенный сразу. Парадокс? Нет, связь тут прямая, не парадоксальная.
В своей знаменитой книге «От двух до пяти» — книге о детской психологии, о детской речи, детском творчестве — К. И. Чуковский доказал, что в возрасте от двух до пяти ребенок всегда поэт. И по своему мироощущению, и по стремлению выразить его, то есть по тяге к творчеству.
Он доказал это столь убедительно, что теперь уж никто не решается с этим спорить.
Но куда же потом «все девается»? Почему поэтические задатки, столь очевидные в раннем возрасте, очень редко удается сохранить на всю жизнь?
Нечуткость родителей, неудачное воспитание, несправедливость или равнодушие учителя, пренебрежение товарищей — все может сыграть свою губительную роль.
С Дениской же этого не случилось. Он и в восемь-девять лет продолжает оставаться поэтом. А удалось ему это, наверное, потому, что его почти все понимали, почти все любили и все ему верили.
Конечно, мало кому так везет. И может быть, поэтому на свете не так уж много людей, сохранивших в себе поэтическое отношение к миру. Но Дениске повезло, и прежде всего в том, что у него был замечательный папа. Человек, который и будучи взрослым сохранил в себе лучшие черты детства.
Дениске так хорошо с отцом, что он скачет от восторга. «Однажды мы с папой пошли в зоопарк, — вспоминает он, — и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
— Ты что скачешь?
А я сказал:
— Я скачу, что ты мой папа!
Он понял».
Именно папа утешает мальчика, когда тому наносит жестокую обиду мещанка Марья Петровна, которую папа в другом рассказе назовет «разговаривающей ветчиной» — такая она толстая, самоуверенная и беспардонная. Сперва эта дама обещала взять Дениску на дачу — и не взяла, хотя Дениска, не в силах поверить в обман, весь день ждал ее, отказываясь ради этого от самых заманчивых дел. В другой раз она обещала ему подарить буденновскую саблю — и обманула снова.
Мама тоже утешала его, но только словами; а папа — совсем по-иному. И папино утешение оказывается нужнее.
«— Да забудь ты, — сказала мама, — не стоит так переживать!
А папа посмотрел на нее и покачал головой и замолчал. И мы лежали вдвоем на диване и молчали, и мне было тепло рядом с ним…».
Рискуя собственным сыном…
Образ папы прекрасен и своей неисчерпаемостью: чуть ли не в каждом рассказе открываем мы в этом человеке все новые и новые достоинства.
Ярче всего он раскрывается в рассказе «Человек с голубым лицом». Здесь папа совершает подвиг: рискуя собственным сыном, спасает от смерти маленькую девочку…
Но лучшая сцена рассказа не эта, она еще впереди.
Испуганный случившимся, Дениска начисто забывает о папе, который продолжает сидеть в отчаянно гудящей машине. «Кружок сигнала и костяной круг переплелись между собой и, как капкан, держали папину руку возле локтя. Рука была синяя, распухшая, и из нее лилась кровь».
В этот момент мальчик еще не понимает того, что совершил папа. Он осознает это позже, когда услышит разговор дорожных рабочих, оказавшихся свидетелями происшествия. Один из них огрел когда-то Дениску железным прутом: тот без спросу заводил его машину. Но добрый Дениска вмиг ему все простил, услыхав, как отзывается тот о его папе: «— Ты посмотри, Фирка, какой папаня у этого огольца! Ведь это не каждый рискнет… Не схотел, значит, чужую девочку жизни решить. Машину разбил! Хотя машина что, она железная, туды ей и дорога, починится. А вот ребенка давить не схотел, вот что дорого… Не схотел, нет. Сыном родным рискнул. Выходит, душа у человека геройская, огневая…»
Когда ребенок слышит такой отзыв о дорогом ему человеке из чужих уст — это намного увеличивает силу впечатления. У меня перед глазами стоит эпизод из повести американской писательницы Харпер Ли «Убить пересмешника…». Там адвокат Аттикус Финч ведет заведомо безнадежное дело — защищает на суде негра Тома Робинсона. Негр этот ни в чем не виноват, притом он добрый, славный парень; осудить его на смерть — все равно что убить пересмешника, одну из самых безобидных птиц… Но попробуй-ка докажи его невиновность, если дело происходит в южном штате, где негр виноват уже тем, что он негр.
Аттикус Финч сознает безнадежность своей миссии; понимает и то, что после суда белые жители городка могут «припомнить» ему, что он защищает черного… И все же он не жалеет ни сил, ни красноречия, стараясь сделать все от него зависящее, чтобы не дать свершиться несправедливости. Чуда не происходит: хотя ему удается со всей очевидностью доказать невиновность своего подзащитного, суд присяжных (суд белых!) признает Тома Робинсона виновным, то есть фактически выносит ему смертный приговор.
И вот приговор объявлен — Аттикус Финч, огорченный, усталый, но и гордый (ведь он сделал все, что мог!), идет к выходу. А наверху, на галерее для «цветных», сидит девочка по имени Джин-Луиза, дочь адвоката Финча. Она не все понимает в происходящем, но очень переживает за отца…
«— Мисс Джин-Луиза.
Я оглянулась. Все стояли. Вокруг нас и по всей галерее негры вставали с мест.
Голос преподобного Сайкса прозвучал издалека, как перед тем голос судьи Тейлора:
— Встаньте, мисс Джин-Луиза. Ваш отец идет».
Эта сцена сильнее, чем у Драгунского, потому что здесь уважение к человеку, восхищение его благородством выражается массово и безмолвно. Но суть этой сцены в том же: благородство отца девочка видит отраженно — по реакции окружающих.
Молчание — знак… уважения
Так в рассказе «Человек с голубым лицом» неожиданно обнаружилось, что Денискин папа, простой и скромный человек, когда надо, умеет быть настоящим героем.
Ну а сам Дениска? Он еще мал, но и в нем угадывается эта готовность к подвигу. Сумел же он заставить себя прыгнуть с десятиметровой вышки!
Рассказ об этом — «Рабочие дробят камень» — раскрывает ключевой и чуть ли не самый трудный момент Денискиной биографии. Сюжет его развертывается на водной станции «Динамо», куда ходят плавать и отдыхать трое закадычных друзей: Дениска, Костик и Мишка. Все начинается с пустякового вопроса Костика: «— Дениска! А ты мог бы прыгнуть с самой верхней вышки в воду?
Я посмотрел на вышку и увидел, что она не слишком-то уж высокая, ничего страшного, не выше второго этажа, ничего особенного.
Поэтому я сейчас же ответил Костику:
— Конечно, смог бы! Ерунда какая.
Мишка тотчас же сказал:
— А вот слабо!»
Старый-престарый мальчишеский прием — взять на «слабо». Некрасивый прием, провокационный, а на провокации, как известно, лучше не поддаваться. Но это хорошо рассуждать — не поддаваться, глядя на такую сцену со стороны. А если ты мальчишка, если тебе угрожает смех и презрение товарищей, не поддаться трудно. И Дениска, конечно же, поддается…
Первые две попытки кончаются неудачей: прыгать с такой высоты оказалось страшно. К тому же впечатлительный Дениска вдруг вспоминает, что, уходя из дому, он не простился с папой и мамой, и теперь раздумывает над тем, «какое это будет для них несчастье. Просто горе будет. Ведь им совершенно некого будет в жизни приласкать». И это не отговорка, не самооправдание в минуту страха: за папу и маму он действительно волнуется…
А дело между тем принимает нешуточный оборот. Уже не только Мишка с Костиком, но и «небольшая толпичка» — разные девушки и парни, которым Денискины друзья уже обо всем рассказали, просто покатывались со смеху, глядя на струсившего мальчишку…
Мне приходилось слышать — разумеется, от взрослых! — что этот рассказ непедагогичен: мол, глядя на Дениску, другие ребята тоже начнут прыгать с вышек, им подскажи только…
Что ж, давайте поставим все точки над «и». Разумеется, я не одобряю такие прыжки — тем более на «слабо». Но в данном случае Дениска не мог не прыгнуть, даже ценою жизни. Такой Дениска, как он нарисован писателем. Не в том дело, что он насмешек испугался больше, чем самого прыжка, нет! Просто он понял, что если сейчас не прыгнет, то перестанет уважать себя. Пришел такой миг, когда даже в его возрасте стоило рискнуть и жизнью.
Вот почему я не просто одобряю Денискин поступок — я восхищен им! Тем более, что Дениске при этом пришлось одолеть нешуточный страх. И пусть он, смеша наивных читателей, обзывал себя разными обидными кличками, чтобы заставить себя прыгнуть, — сам прыжок его был взрослым поступком. В эту минуту он выдержал экзамен на зрелость. Это поняли даже его друзья, не очень-то симпатично проявившие себя в этой сцене: «…Когда я вынырнул, Мишка и Костик протянули мне руки и вытащили на доски. Мы легли рядом. Мишка и Костик молчали».
Молчание иногда бывает красноречивее всяких слов…
Новое время — новые песни
Я так подробно говорю об этом рассказе еще потому, что мне вспомнилась одна задиристая статья, присланная лет десять назад в редакцию журнала, где я тогда работал. Статья эта не была напечатана, но мысли, в ней высказанные, были важными — в разных вариантах я слышал их и позднее.
В статье противостояли друг другу гайдаровский Тимур и Дениска. Само появление Дениски и его популярность у детей и взрослых вызывали тревогу автора. «Вот как обмельчал герой нашей детской литературы! — восклицал он. — Когда-то любимым детским героем был Тимур с его огромными общественными интересами, с его способностями организатора. А теперь вот — поди ж ты! — героем стал Дениска с его мелкими и сугубо личными похождениями…»
Что возразить на это, внешне резонное замечание?
Тимур и Дениска — герои разного времени. Очень разного. И если бы даже удалось Тимура «образца 1940 года», когда он был создан Гайдаром, перенести на четверть века вперед, он был бы уже несколько иным. «Новое время — новые песни».
Притом Тимур лет на пять постарше Дениски. А в детском возрасте каждый год важен. Не мудрено, что его интересы совсем другие.
Да и характеры у Тимура и Дениски разные: Тимур — натура замкнутая, в повести нет никого, перед кем он до конца открывал бы душу; Дениска же, напротив, весь на ладони, и в этом, наверно, особое его обаяние.
Однако и общие черты у этих героев есть. Доброта и внимание к людям — раз. Рыцарство — это два. Умение держать свое слово — три. Жажда справедливости — это четыре. Готовность к подвигу — это пять.
Пять очень важных, принципиальных черт, роднящих Тимура и Дениску. Пожалуй, немало для таких разных героев…
Д’Артаньян или Чапай?
А вообще-то если уж сравнивать Драгунского и Гайдара, куда логичней сравнить Дениску с Алькой Ганиным из «Военной тайны»: по возрасту они почти ровесники. Хотя по времени отстоят друг от друга еще дальше, чем Дениска и Тимур. Дениска живет под мирным и ясным небом, у него не убивали маму румынские фашисты, и ему не приходится делить всех людей на друзей и врагов. Алька же растет в трудное и жестокое время, и от недетской серьезности его, вдруг проявляющейся в разных ситуациях, у читателя сжимается сердце.
Но он и озорник, и фантазер, и поэтическая натура — это и сближает его с Дениской. Только его душевная зоркость выработалась поневоле — под влиянием трагических обстоятельств, с которыми он столкнулся еще во младенчестве.
А его готовность к подвигу! Ведь это второй Кибальчиш, готовый защищать свою Родину до последнего вздоха.
У Дениски это стремление тоже есть, при всей безмятежности его жизни. Хотя время отнюдь не настраивает его на военный лад, он любит «рассказы про красных кавалеристов, и чтобы они всегда побеждали». Той самой саблей, которую ему так и не подарила коварная Марья Петровна, он мысленно «перерубил всех врагов Кубы» и «защищал черных ребят в Алжире». Думается, Алька Ганин не отказался бы с ним дружить.
И даже любимых литературных героев Дениска делит на более и менее ценных. «Д’Артаньян, конечно, намного хуже Чапая, слов нет, — рассуждает он. — Никакого сравнения быть не может. Ведь Чапай был красный, он дрался за то, чтобы всем бедным людям жилось хорошо, чтобы повсюду над землей реяло алое знамя Свободы, он был легендарный герой, у него была великая, благородная цель, а д’Артаньян что? Конечно, он был храбрый, благородный и верный друг, но все-таки он защищал одну только королеву, а это, как ни верти, все-таки маловато».
Сегодня такое суждение выглядит немного наивным; но в начале 30-х годов, когда жил Алька Ганин, оно прозвучало бы всерьез. Я уверен, что тот же Алька или его друг Владик Дашевский вполне поддержали бы Дениску в такой оценке.
Выходит, не столь уж далек Дениска от лучших гайдаровских героев! А противопоставлять его этим героям и вовсе нерезонно. В сходных обстоятельствах — даже без поправки на время — он вполне мог бы встать с ними рядом.
На вопрос «Пионерской правды»: «С кем из писателей прошлого вы отправились бы в путешествие и куда?» — Драгунский ответил так: «Из писателей прошлого я договорился бы с Александром Грином и вместе с ним, Томкой Сойером, Гешкой Финном и товарищем Кибальчишем, в такой вот славной компании я поехал бы на Зурбаган и, может быть, на обратном пути завернул бы в Лисс. У меня там много друзей, в этих городах, и потом, вы представляете, как была бы рада старенькая Ассоль?»
При всей своей шутливости ответ этот говорит о многом. Писатель вольно или невольно перечисляет «четырех китов», на которых стоит его творчество: фантазия, приключения, героика и юмор (соответственно качествам названных героев и неназванных книг, в которых действуют эти герои). И одного из этих «китов» воплощает в себе гайдаровский Кибальчиш. Стало быть, психологическое сходство Дениски и Альки не случайно, оно подкрепляется литературными симпатиями Денискиного «литературного отца».
Билет в клуб и божья коровка
Но и суждение о «мелкости» образа Дениски, о том, что ему недостает значительности и глубины, тоже не кажется справедливым. Какая тут мелкость, если речь идет об освоении мира! В этом деле все важно, все значительно. Тем более с точки зрения ребенка. А только с этой точкой зрения мы и имеем дело в «Денискиных рассказах».
Чем замечательны эти рассказы? Почему их так любят и дети и взрослые? Думается, «виной» тому сам Дениска, обаяние его личности. И конечно же, юмор, которым согреты даже самые грустные страницы этой книги.
Главное, что привлекает в Дениске, — его непосредственность, искренность, его распахнутость навстречу людям. Душа этого умного, наблюдательного ребенка по ходу рассказов раскрывается во всей своей полноте.
Совершенно поразительна память Дениски на сделанное ему добро.
«И вдруг навстречу нам идет тетя Дуся, из старого дома, добрая, она в прошлом году нам с Мишкой билет в клуб подарила».
В прошлом году! Всего-навсего билет в клуб!! Один на двоих!!! Но Дениска до сих пор не забыл этого доброго деяния. И ведь он не шутит! Он в самом деле так долго помнит кем-то сделанное ему добро.
Или еще одно высказывание Дениски: «Ну что за дедушка Валя — золотой человек! Добрый. Он один раз мне божию коровку подарил. Я его никогда не забуду за это».
Тут уж и вовсе забылось, когда был получен этот подарок. А Дениска продолжает помнить доброту дедушки! Можно посмеяться, конечно, над его чрезмерной восторженностью. Но нельзя и не восхититься его поразительно устойчивым чувством благодарности.
Смех, продлевающий жизнь
Юмор «Денискиных рассказов» — это юмор безмерной восторженности, радостного ощущения бытия. Это тот самый смех, который продлевает человеку жизнь.
В юморе этом два слоя. Оба они находят опору прежде всего в самом Дениске. Но если внешний, поверхностный слой отражает обыкновенные, типичные для Денискиного возраста качества мальчишки (любознательность, озорство, нетерпение, самоуверенность, наивность), то второй слой, глубинный, имеет своей основой качества Дениски как ребенка незаурядного, ребенка-поэта.
Первый, внешний слой дает нам смешные, «эстрадные» рассказы писателя, построенные главным образом на комизме положения: «Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах», «Похититель собак», «Слава Ивана Козловского», «Где это видано, где это слыхано…», «Расскажите мне про Сингапур», «Шляпа гроссмейстера».
Второй, глубинный слой, который я назвал бы лирико-поэтическим, лежит в основе грустно-веселых или просто грустных рассказов писателя: «Человек с голубым лицом», «Красный шарик в синем небе», «Рабочие дробят камень», «Девочка на шаре» и других, где юмор скрывает за собой много серьезного, порою и драматичного.
Чисто смешные, «эстрадные» рассказы «Денискиного» цикла имеют своим продолжением «взрослые» рассказы писателя, среди которых наиболее известен рассказ «Волшебная сила искусства» (о том, как талантливый актер, перевоплотившись в закоренелого склочника и хулигана, помог своей бывшей учительнице утихомирить квартирных скандалистов). А его грустно-серьезные рассказы из числа Денискиных еще теснее связаны с созданными позднее «взрослыми» повестями «Он упал на траву» и «Сегодня и ежедневно».
Любопытно, что даже взрослые читатели «Денискиных рассказов» обычно не ощущают их двуслойности. Замечают или только смешные рассказы, или только грустные. Оттого и бытуют два прямо противоположных мнения и о «Денискиных рассказах», и о самом Драгунском. Одни считают, что это веселый писатель, рассчитывающий на чисто эстрадный успех. Другие возражают: «Драгунский — веселый писатель? Не смешите! Писатель этот абсолютно серьезный и даже просто грустный…»
Кто же прав? Мне кажется, ни те, ни другие. В творчестве Драгунского смешное и грустное равноправны. У него нельзя отнять ни того, ни другого, не разрушив его стиль. Потому что и смешное и грустное у него, в конечном счете, опирается на свойства личности самого писателя — человека с великолепным чувством юмора и в то же время ощущающего мир тонко и поэтично.
Какие из «Денискиных рассказов» ценнее? Лично я предпочел бы грустные, поскольку именно они создают неповторимость облика Дениски. Веселых, смешных рассказов о детях напишут еще великое множество, а Дениска навсегда останется уникальным героем. И наверное, не только в литературе для детей.
Сыски, хыхки или фыфки?
Но и в просто смешных Денискиных рассказах таится немало тонкостей. Они далеко не так просты, как кажется на первый взгляд.
Один из важнейших законов искусства — форма должна соответствовать содержанию. Драгунский, казалось бы, то и дело нарушает этот закон, с удовольствием рассказывая о разных пустяках из Денискиной жизни. О том, как Дениска, отвечая урок, реку Миссисипи назвал Мисиписи. Как он сменял самосвал на светлячка. Или как трое ребят, в том числе и Дениска, не могли правильно произнести слово «шишки»…
Но не поспешили ли мы со словом «пустяки»? Приглядимся-ка повнимательней ко всем трем историям.
Замена «Миссисипи» на «Мисиписи» действительно пустяк, как его ни верти. Но в рассказе «Главные реки», построенном вокруг этого пустяка, есть еще немало информации о духовной жизни главного героя. «Денискины рассказы» ведь не просто рассказы — это еще и жизнеописание Дениски, выполненное им самим. В этом смысле содержанием рассказа выступает уже не внешний сюжетный пустячок, связанный с комичной обмолвкой, которая насмешила весь класс, а кусок Денискиной жизни, как всегда наполненной огромным внутренним содержанием. И то, как вчера запускал он змея в космос и оттого не выучил уроков; и как сегодня, казалось бы безнадежно опаздывая в школу, сумел одеться «по-пожарному» быстро (за минуту и сорок восемь секунд!) и на последних метрах «дистанции» опередил-таки учительницу секунды на полторы, — это тоже содержание рассказа. Выходит, рассказ этот вовсе не о пустяке.
И тем более не пустяк обмен самосвала на светлячка. Обмен вещи на кусочек живой жизни и красоты — это великий обмен! Да еще с гениально простым и логичным обоснованием: «Ведь он живой! И светится!..»
И наконец, рассказ «Заколдованная буква». Да разве тут дело в букве, в том, как произносится слово «шишки»! Это же захватывающе острая психологическая схватка с изящным комическим финалом, где «победитель» сам себя дисквалифицирует в глазах читателей.
…Все началось с того, что Аленка сказала:
«Смотрите, а на елке сыски висят.
Сыски! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились».
Ребята не просто смеются — они стараются непременно пересмеять друг друга, придумывая для этого самые разные уловки. Как вдруг выясняется, что Мишка сам неправильно произносит это слово — «хыхки»… Теперь уже Аленка с Дениской смеются над Мишкой. Но Денискина позиция «выгодней»: он-то считает, что он один произносит это слово правильно. И тогда наступает последний и решающий сюжетный поворот: «Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился на лестнице и внятно сказал:
— Никакие не „сыски“. Никакие не „хыхки“, а коротко и ясно: „фыфки“!»
Рассказ так весело и непринужденно написан, что просто забываешь, сколь незначителен был повод для его появления. Легковесность его оказалась мнимой.
Вылитый Кощей!
Есть какое-то обаяние в том, что Денискины родители — даже папа, о котором уже сказано столько добрых слов, — люди не идеальные, над ними тоже можно смеяться. Например, в ощипывании курицы папа проявляет ничуть не больше умения, чем сын, на этом и строится сюжет уморительно смешного рассказа «Куриный бульон». А маму Дениска осмеивает еще более едко в рассказе «…Бы», представив, что было бы, если бы дети были «во всех делах главные, и взрослые должны были бы их во всем, во всем слушаться… Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал:
— Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот еще новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят!
И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду:
— Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Все решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!»
Дениска долго еще фантазирует в таком роде, а потом приходит мама, «самая настоящая, живая», и уже не в своем воображении, а наяву он слышит:
«— Ты еще сидишь? Ешь сейчас же, посмотри, на кого ты похож? Вылитый кощей!»
Как говорится, комментарии излишни…
Землетрясение от смеха
Мы видим, что юмор рассказа «…Бы» основан на перевертыше, но в конце его весьма эффектно вступает в действие и «юмор повторения», знакомый нам по произведениям Н. Носова. Причем в данном случае повторяющиеся фразы смешны уже в самом начале; неудивительно, что комический эффект от их повторения оказывается сильнее, чем в рассмотренной нами в свое время сцене из «Вити Малеева».
Но самый замечательный образец «юмора повторения» у Драгунского можно встретить в рассказе «Где это видано, где это слыхано…», когда один и тот же сатирический куплет Мишка безо всякой надобности повторяет дважды, а потом еще и Дениска, пытаясь исправить ошибку друга, неожиданно для себя самого запевает тот же куплет снова… (Выступавшие на сцене знают, что подобные казусы случаются иной раз не только с детьми…)
Причем наблюдательный Дениска отмечает всякий раз и реакцию слушателей: при первом повторении было тихо — ребята простили Мишке невольную ошибку; при втором на Мишку рассердился его партнер («Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым»); при третьем «все в зале прямо завизжали от смеха», а при четвертом «было похоже на землетрясение… а вокруг все просто падали от смеха — и няни, и учителя, все, все…»
«Я хорошо пою, громко!»
«Юмор повторения» лежит и в основе приема, который можно назвать переносом комической ситуации. Такое нередко бывает в жизни: рассказали нам какой-то смешной случай — мы посмеялись; а потом стоит напомнить о какой-то подробности, с этим случаем связанной, и мы уже смеемся, потому что по этой подробности мысленно восстанавливаем всю комическую сценку.
Вот, скажем, Дениска самого высокого мнения о своих вокальных способностях, потому что он искренне считает: в пении самое главное — громкость. В рассказе «Слава Ивана Козловского» это приводит к публичному конфузу для Дениски: Борис Сергеевич играл одно, а Дениска, хотя и очень громко, «пел немножко по-другому…» Сам он, однако, не замечает этого конфуза и вполне искренне недоумевает, почему при таком громком пении получил только тройку… Но мы-то, читатели, прекрасно заметили и запомнили это, и всякий раз, когда Дениска с гордостью начинает говорить о своем пении («Я хорошо пою, громко!»), мы тут же начинаем смеяться.
Вот и в рассказе «Где это видано, где это слыхано…», когда Борис Сергеевич замечает, что «Дениска поет не очень-то верно», сам Дениска тут же возражает: «Зато громко». И мы, конечно, смеемся…
Скандал в благородном семействе
Но главная пружина комического в «Денискиных рассказах» кроется в разнице восприятия одних и тех же событий ребенком-рассказчиком (Дениской) и читателями. И чем эта разница резче, тем ярче комический эффект, возникающий в процессе его рассказа. Не понимая смысла ситуации, Дениска смеется часто не над тем, над чем бы следовало смеяться, или, напротив, смеется там, где делать этого вовсе не следовало. Примечателен в этом смысле рассказ «Гусиное горло», где — единственный раз во всей книге! — разгорается ссора между Денискиными родителями.
В этом рассказе Дениска собирается к Мишке на день рождения, готовя ему «царский подарок» — гусиное горло; а пока собирается, мама дает ему указания, как вести себя за столом, причем слегка задевает и папу: оказывается, он по этой части тоже небезупречен…
И вдруг папа высказывает давнюю обиду:
«— А как ты думаешь, Дениска, — папа взял меня за плечо и повернул к себе, — как ты думаешь, — он даже повысил голос, — если у тебя собрались гости и вдруг один надумал уходить? Как ты думаешь, должна хозяйка дома провожать его до дверей и стоять с ним в коридоре чуть не двадцать минут?»
Мама это услышала и попыталась снова перевести разговор в сферу правил вежливости:
«— Если я его проводила, значит, так было нужно. Чем больше внимания гостям, тем, безусловно, лучше.
Тут папа рассмеялся. Как из песни про блоху:
— Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-хаха-ха-ха! А я думаю, что он не сдохнет, если она не проводит его! Ха-хаха-ха-ха!
Папа вдруг взъерошил волосы и стал ходить туда-сюда по комнате, как лев по клетке. И глаза у него все время вращались, теперь он смеялся с каким-то рывком: Ха-ха! Ррр!!! Ха-ха! Рр! Глядя на него, я тоже расхохотался:
— Конечно, не сдохнет! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Тут случилось чудо. Мама встала, взяла со стола чашку, вышла на середку комнаты и аккуратно бросила эту чашку об пол. Чашка разлетелась на тысячу кусочков. Я сказал:
— Ты что, мама? Ты это зачем?
А папа вскочил:
— Ничего, ничего. Это к счастью! Ну, давай, Дениска, собирайся. Иди к Мишке, а то опоздаешь! Нехорошо опаздывать на день рождения!»
Как вы догадываетесь, на сей раз нашего симпатичного рассказчика просто-напросто выставили за дверь. Родители не сочли для него полезным участие в такой сцене…
Люди с двумя ушами
Обратите внимание на слово «чудо», употребленное Дениской: мальчик явно впервые наблюдает такую сцену. Не ведая ни смысла ее, ни причин, Дениска описывает ее механически, чисто внешне: в неожиданных для него действиях родителей он не видит ни логики, ни связи.
Такого рода изображение действительности — в бессвязном, неосмысленном виде — называется остранением (от слова «странный»). Такое изображение почти всегда таит в себе нечто комическое, и потому приемом этим чаще всего пользуются юмористы. Хотя вообще-то остраненное изображение действительности можно встретить и у самых серьезных писателей, вплоть до Льва Толстого, который именно с помощью остранения передал ощущения юной Наташи Ростовой, впервые столкнувшейся с искусственным, условным миром оперной сцены: «…Справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то железное, и все стали на колена и запели молитву». Сам по себе текст и здесь довольно комичен, однако используется он Толстым в целях отнюдь не увеселительных.
Не надо думать, что остранение применяется только в художественной прозе; приемом этим успешно пользуются и поэты. С особым искусством применял его замечательный советский поэт Даниил Хармс, причем не только в стихах, но и в своих, почти всегда шутливых, письмах. Охотно пользовался этим приемом и Гайдар, когда случалось ему писать письма малышам. «Я вчера ходил в лес, — сообщает он девочкам пяти и семи лет, дочерям писательницы А. Я. Трофимовой. — Медведя, волка и лисицу не видел, но зато видал на заборе живого воробья.
У нас здесь живут люди с двумя ушами. По ночам они ложатся спать, а днем их кормят сырыми яблоками, вареной картошкой и жареным мясом. Мыши здесь ночью не ходят, потому что все заперто…»
Что же касается Драгунского, то ему не раз приходится прибегать к остранению. И понятно, почему приходится: ведь главное в жизни его Дениски — это освоение мира, в котором мальчик то и дело открывает что-то новое, неизведанное. А новое с непривычки всегда выглядит странным. Прием здесь, таким образом, не самоцель — он вызван особенностями изображаемого героя.
Возвращаясь к сцене семейной ссоры, свидетелем которой стал Дениска, можно сказать, что в данном случае, прибегая к остранению, писатель рассчитывал, видимо, и на комический эффект. Однако при этом он ничуть не нарушает жизненной правды: психологически Дениска ведет себя в этой сцене (как и во всех остальных, впрочем) абсолютно естественно. Он ведь в самом деле ничего не смыслит в происходящем, а потому и не может связать странные для него действия родителей в единую логическую цепь.
Умри, Денис, лучше не напишешь!
В зависимости от возраста читателей смех над Дениской возникает по разным причинам. Дети смеются над ним потому, что на его примере видят собственные ошибки и промахи (человеку вообще свойственно смеяться над чужими ошибками и промахами, а детям и подавно). Взрослых же смешит Денискина наивность и непосредственность, смешит его система ценностей, по которой светлячок или гусиное горло оказываются важнее вещей куда более значительных. Редко кто из взрослых удержится от улыбки, услыхав восторженное восклицание мальчишки: «Мама, кричи ура! На Арбате белых мышей дают!» («Живой уголок»).
Но в рассказах грустных взрослые смеются над Дениской уже далеко не безоглядно. Потому что юмор, возникающий здесь, таит в себе не только улыбку, но и поэзию. Вроде бы случайно брошенные Дениской сравнения, комментарии, характеристики вдруг обретают крылья, оказываются чуть не выше того, что могло бы прийти в голову взрослому поэту.
«Это были птички амадины. Маленькие-маленькие белые снежки с блестящими клюквенными клювиками величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и, наконец, впорхнули в этот павильон, и теперь устали и сидят каждая в своем домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил» («Белые амадины»).
Чего здесь больше — юмора или поэзии? Поэзии явно больше. Но юмор тоже присутствует, и присутствием своим оттеняет картину, невольно нарисованную Дениской.
Да, невольно, именно невольно — вот в чем прелесть этой картины! Дениска ведь не стремится нарочно покрасивей расписать то, что увидел. Он как бы сам с собой рассуждает о том, что открылось вдруг его глазу и слуху.
И как поэтично звучит в этом описании сухое, казенное слово «осадки», вроде бы совсем не идущее сюда по стилю! Оно, пожалуй, и служит в этой картине главным источником комического. Но оно же придает ей поэтическое своеобразие.
А как наивно, но по существу абсолютно точно выражает Дениска достоинства фильма «Фантомас»! Серьезные критики спорили в свое время, чем этот художественно заурядный фильм так притягателен для зрителей самого разного возраста, и не пришли к общему мнению. Дениска же выразил это точно и коротко: «Во-первых, тайна! Во-вторых, маска! В-третьих, приключения и драки! И в-четвертых, просто интересно, и всё!» («Фантомас»).
Вот уж поистине: умри, Денис, лучше не напишешь!
Дениска и его «дублер»
Достоинства Дениски не только как героя комического, но и трогательно поэтичного выступят особенно ясно, если сравнить его с Мишкой Слоновым — главным Денискиным другом. Если бы не рассказ «Что любит Мишка» да уже известный нам «Рабочие дробят камень», где Мишка с Костиком ловят Дениску на «слабо», можно было бы утверждать совершенно смело, что в Мишкином лице мы имеем, что называется, дублера Дениски — настолько дружно действуют они в самых разных ситуациях, настолько полно совпадают их интересы.
У Н. Носова Мишка Козлов и Коля (рассказчик), Витя Малеев и Костя Шишкин заметно отличаются по своим характерам, как отличаются участники парного конферанса: один — строгий, подтянутый, пунктуальный, другой — разболтанный, забывчивый, ничего не умеющий… Оттого-то в носовских рассказах и повестях с участием этих «комических дуэтов» большую, если даже не главную, роль играет комизм характеров.
Напротив, у Драгунского комизм характеров ни при чем: пара друзей — Дениска и Мишка — характерами практически не отличаются. Вместо «комического дуэта», участники которого взаимно дополняют друг друга, мы имеем здесь дело, говоря футбольным языком, со «сдвоенным центром».
Друзья понимают друг друга с полуслова. Они вместе строят космическую ракету («Удивительный день»); вместе, как заправские «небесные братья», переговариваются перед сном («И мы!..»); одинаково искусно сочиняют героические истории, чтобы оправдать опоздание на урок («Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах»); вместе участвуют в конкурсе и выигрывают годовую подписку «Мурзилки» — тут выясняется, что и весят-то они почти одинаково («Ровно 25 кило»)…
Мы дружно восхищаемся Дениской, сумевшим по достоинству оценить живого светлячка; но ведь и Мишка знает этому светлячку цену, выделяя в нем то же достоинство: «Он живой, не думай». Наконец, когда Дениска, к величайшему изумлению родителей, преподносит другу в подарок не машину, книжку или самолет, а… гусиное горло, Мишка вполне оценивает и этот изумительный дар…
Поэтому вряд ли логично было, так сказать, разоблачать Мишку, как это сделал писатель в рассказе «Что любит Мишка»: дескать, все его интересы сосредоточены на еде. Факты, как мы только что видели, говорят о другом.
И все же, несмотря на поразительное сходство интересов, Дениска намного превосходит своего «дублера»! Мишка славный, толковый парень, и юмор он здорово чувствует, но он не поэт, он не лирик. У него нет Денискиной пристальности во взгляде на мир, нет той безмерной восторженности, нет глубоких и неожиданных прозрений, какие случаются у Дениски, несмотря на его наивность (а может, и благодаря ей).
Четыре девочки на шаре
Образ Дениски так здорово удался писателю не потому только, что он отчасти «срисовал» его с собственного сына, но прежде всего потому, что он «срисовал» его с самого себя. Человека, в котором до последних минут жизни не остывало Детство.
Косвенно это подтверждается тем, что папа Дениски Кораблева отлично понимает сына, а то и выступает с ним на равных («Куриный бульон»). Но еще лучше подтверждается это «взрослыми» повестями писателя, где главными героями и рассказчиками выступают люди «Денискиных» качеств: молодой театральный художник Митя Королев («Он упал на траву…») и опытный клоун Николай Ветров («Сегодня и ежедневно»). «Срисовать» этих героев с собственного сына писатель явно не мог, поскольку к моменту создания этих повестей тот был еще слишком мал. Внутреннее родство этих героев с Дениской, да и друг с другом, идет уже явно от самого автора.
Если не сюжетно, то психологически эти повести вместе с книжкой «Денискиных рассказов» образуют своеобразную трилогию — читать и анализировать их лучше в целом. Но поскольку это повести «взрослые», скажем о них лишь для того, чтоб еще больше прояснить «сверхзадачу» творчества Драгунского, обнажить истоки его своеобразного юмора, который я назвал бы лирическим, поскольку возникает он чаще всего в моменты душевного самораскрытия главного героя, его обнаженной искренности, а это как раз и свойственно лирике. Да и сама проза Драгунского, по многим суждениям исследователей его творчества (в том числе «настоящих» поэтов), звучит нередко как лирический стих.
«Трилогия» Драгунского — о том, как прекрасно, солнечно, но и как хрупко Детство. О том, что оно нуждается в постоянной защите честных людей всего мира.
В чем же она, эта хрупкость, неустойчивость Детства? И в том, что сами дети беззащитны и более ранимы, чем взрослые. И в том, что лучшие детские свойства: искренность, бескомпромиссность, жажда справедливости — легко разрушаемы; взрослея, многие из нас утрачивают эти прекрасные качества.
Уже в «Денискиных рассказах» это ощущение красоты, но и хрупкости Детства возникает в образе Девочки на шаре. Драгунский вспоминал: юные читатели очень просили его сделать так, чтобы Дениска вновь повстречался с этой Девочкой и чтобы на сей раз встреча оказалась счастливой… Добрый писатель пообещал им «устроить это дело», но не успел. То есть не успел организовать ее встречу именно с Дениской. Однако «старшим братьям» Дениски — главным героям и рассказчикам повестей Драгунского — повезло больше: они четырежды встречают на своем пути… нет, не саму Девочку на шаре — Танечку Воронцову, но очень похожих на нее женщин. Столь же похожих, как сам Дениска похож на Митю Королева или Николая Ветрова. Впрочем, счастливыми эти встречи не назовешь. Как Синяя Птица из сказки Метерлинка, Девочка на шаре всякий раз ускользает от героя. Причем в двух случаях она ускользает от него навсегда…
Сейчас я не могу говорить об этом подробно, желающим проверить этот вывод придется самим заглянуть в повести Драгунского и согласиться или не согласиться со мной. Скажу лишь о четвертом, и последнем, воплощении этого образа — воздушной гимнастке Ирине Раскатовой из повести «Сегодня и ежедневно».
Две классические оплеухи
Итак, опять цирковая артистка — молодая, красивая, смелая… И вновь рассказ от первого лица. И пусть рассказчик теперь человек солидный — известный клоун Николай Ветров, но в нем сохранилось немало и детского. И прежде всего искренность, презрение к компромиссу, готовность немедленно броситься на защиту справедливости.
В повести есть примечательный эпизод: один из работников цирка, срывая злость на уставшем маленьком акробате, бьет его. Видя это, Ветров хочет вмешаться («За это я могу убить», — откровенно признается он). Но его опережает женщина. «Раз, бац! Вольдемаров получил две классические, не цирковые, нет, а самые настоящие, жизненные оплеухи». Это и была Ирина Раскатова…
Ребенок еще и тем отличается от взрослого, что в подобных случаях сразу бросается в драку, а не прикидывает сперва, стоит ли вмешиваться. Ветров и Ирина одновременно и одинаково реагируют на безобразную сцену, и тут выясняется, что души у них родственные, детские.
Так вот она кто, эта таинственная, всегда исчезающая Девочка на шаре! (Я сейчас уже не об Ирине Раскатовой говорю, а вообще об этом образе, вновь и вновь возникающем в воображении Драгунского.) Она как бы женская параллель к Дениске — талантливый, незаурядный ребенок в женском облике. Еще одно воплощение Детства.
Только сам Дениска воплощает поэзию и энергию Детства, а девочка — его красоту и в то же время хрупкость, неустойчивость, слабость, вызывая постоянное желание защитить и спасти. Во время выступления Танечки Воронцовой Дениске в какой-то момент показалось, что она упадет и разобьется о барьер, и он уже бросился, «чтоб ее подхватить и спасти». Подобное чувство возникает и у Ветрова. Сначала в первые минуты знакомства с Ириной, когда он, будто предчувствуя ее трагическую судьбу, вызывается работать в ее смертельно опасном аттракционе. «Зачем?» — удивляется она. «Чтобы защитить вас…» И второй раз возникает оно, когда, уже не в силах помочь, Ветров, как в замедленной съемке, наблюдает ее роковое падение из-под купола цирка…
«А клоун будет?»
Ветров относился к Ирине, как Дениска к Девочке на шаре, — восторженно и влюбленно. Можно себе представить, что пережил он в минуту ее гибели и в минуты ее похорон. А тут еще надо выступать, веселить публику… И как не случайно, что силы для этого ему дает ребенок, один из его завтрашних зрителей.
«…Здесь, на ступеньках цирка, впервые за эти дни что-то сотряслось во мне, и я облился слезами. Я отвернулся к стене от людей и постоял так недолго. Кто-то дернул меня за руку. Это был мальчишка лет семи, в смешном картузе козырьком набок. У него были круглые блестящие глаза. Зубов не было.
— Дяденька, — сказал мальчишка, — это на когда билет?
Я посмотрел на его билет и сказал:
— Это на завтра билет. На утренник. В двенадцать часов начало.
Он сказал:
— Я приду. А клоун будет?
Ах, вот оно что. Вы собрались на утренник, товарищ в кепке с козырьком набок? И вы, конечно, хотите увидеть тигра и Клоуна. Клоуна! Обязательно Клоуна!!! Ну что же, раз так — я приду вовремя. Не беспокойся, не опоздаю. Можешь на меня вполне положиться».
Образ клоуна для Драгунского автобиографичен: он ведь сам, как мы помним, какое-то время работал клоуном. Хотя и не успел прославиться на цирковой арене. А однажды он и прямо признался: «Я был бы клоуном, если бы не стал писателем».
Как его герой Николай Ветров, Драгунский умел весело и заразительно смеяться; умел и других смешить. Как Николай Ветров, он знал цену своему искусству. За его смехом бездна серьезного, порою просто трагического.
Даже в самых смешных, самых беспечных его рассказах при внимательном чтении можно расслышать настойчивое напоминание людям, что надо не только дорожить и любоваться Детством, но и защищать его. Сегодня и ежедневно.
Большой и страстный монолог Ветрова, который он произносит в споре с «сочувствующими» ему обывателями, — это и монолог самого Драгунского, его кредо как писателя, работающего для детей: «У меня нет собственных детей. Но все дети мира — они мои. Я не знаю, что мне сделать, чтобы спасти детей… У них есть враги, это чудовищно, но это так. Но у них есть и друзья, и я один из них. И я должен ежедневно доставлять радость детям. Смех — это радость. Я даю его двумя руками. Карманы моих клоунских штанов набиты смехом. Я выхожу на утренник, я иду в манеж, как идут на пост. Ни одного дня без работы для детей. Ни одного ребенка без радости, это понимаю не только я. Слушайте, люди, кто чем может, заслоняйте детей. Спешите приносить детям радость, друзья мои, спешите работать на утренниках!»
У Николая Ветрова родители и маленький братишка погибли от рук оккупантов. Это придает его монологу конкретное значение: враги детей — фашисты. Но для самого Драгунского монолог этот звучит обобщенно: это призыв защищать не только детей, но Детство и Детское в каждом человеке. Ведь люди с детской душой так беззащитны и ранимы…
Замечательный чешский писатель Юлиус Фучик, погибший от рук фашистов, свой предсмертный «Репортаж с петлей на шее» закончил знаменитыми словами, ставшими его завещанием: «Люди! Я любил вас — будьте бдительны!»
Завещанием Виктора Драгунского могли бы стать слова: «Дети! Я любил вас — будьте счастливы!» Эти слова звучат во всех его книгах. Надо только уметь их расслышать.
Библиография
В наиболее полном виде «Денискины рассказы» за последнее время выходили трижды в таких изданиях:
Денискины рассказы. М., «Малыш», 1968.
Рыцари и еще 57 историй. М., «Советская Россия», 1968.
Денискины рассказы. М., «Детская литература», 1976.
Интересующиеся «взрослым» творчеством писателя могут обратиться к сборнику под названием «Сегодня и ежедневно» (М., «Московский рабочий», 1967) с предисловием писателя Юрия Нагибина. Там напечатаны обе повести Драгунского и несколько рассказов — для взрослых и для детей.
Назовем также ряд статей о творчестве писателя:
Я. Аким. Живой и светится. «Пионер», 1974, № 2.
М. Борщевская. Целый мир! Штрихи к портрету Виктора Драгунского. «Детская литература», 1979, № 3.
Виктор Юзефович Драгунский. К шестидесятилетию со дня рождения. (В сб.: «Книги — детям». М., «Детская литература», 1972.)
Л. Лазарев. Не только для детей. «Новый мир», 1968, № 5.
И. Линкова. Виктор Юзефович Драгунский. (В ее кн. «Дети и книги». М., «Знание», 1970.)
С. Рассадин. Ежедневная сказка, «Детская литература», 1968, № 10.
С. Сивоконь. Дениска Кораблев и его литературный папа. «Семья и школа», 1969, № 2.