Вскоре после спектакля «Жизель» (о том, что это было действительно вскоре, могли подтвердить все календари, отмечавшие времена года, и все часы, отмечавшие времена дня и ночи) Асин брат, просматривая утром газету «Советское искусство», воскликнул:

— Вот видишь, много ли времени прошло с того дня, когда я сказал тебе, что Уланова принадлежит теперь всей стране, а мои слова уже подтвердились. В этом сезоне она будет танцевать не только у нас: Московский Большой театр пригласил её для участия в нескольких разовых спектаклях.

Как раз в этот день — точнее говоря, в сырой вечер — Уланова и Вечеслова после спектакля, в котором были заняты обе, вышли на широкую площадь перед Кировским театром. Вокруг памятника Глинки свободно разгуливал ветер, относя куда-то в сырую мглу хлопья мокрого снега.

— Как мне это не нравится!

Вечеслова нахмурила тонкие брови. У неё был очень недовольный вид.

— Наша обычная ленинградская погода, — ответила Уланова, плотнее кутаясь в мех.

— Я совсем не о погоде говорю.

— А о чём?

— О твоих поездках в Москву на разовые спектакли. Нетрудно угадать, чем это кончится.

— Пожалуйста, угадай, мне очень интересно.

— Перейдёшь ты совсем из нашего театра в Москву.

— Вряд ли!

— Вот увидишь! А для нашего театра — я уже не говорю о себе — это будет большая потеря.

Уланова с сомнением покачала головой.

— Я так связана с Ленинградским театром, что не могу представить себе жизнь без него, — твёрдо закончила она и крепче взяла под руку свою подругу.

Но время, которое бежит вперёд, меняя людей и их жизнь, изменило и её творческую судьбу.