Эта история началась в 1990 году, когда ударили первые декабрьские морозы. Я долго размышлял, мучительно сомневаясь, уместно ли ее публиковать, тем более речь идет о проблемах глубоко личных. В сущности, моя небольшая повесть о том, как подмастерье писателя обучали искусству смотреть картины.

Все эпохальные события в судьбе человека разворачиваются в моменты кризиса, и я не стал исключением. В декабре я был юным восемнадцатилетним провинциалом, недавно приехавшим в Мадрид и мечтавшим пробить себе дорогу в городе потрясающих возможностей. Жизнь вокруг била ключом, и меня не покидало чувство, будто перспективы нашего поколения вырисовывались быстрее, чем мы были способны воспринять их и осмыслить. Подготовка к Олимпийским играм в Барселоне и Всемирной выставке в Севилье, создание первого скоростного поезда, появление трех новых общенациональных изданий, семейное телевидение были лишь самой заметной частью бурного развития. Я не сомневался, что однажды новые веяния коснутся и меня, однако важной роли они в моей жизни не сыграли. Наивный, я верил, что передо мной открывается торная дорога и я легко сумею отвоевать местечко под солнцем в мире печатного слова, с которым заигрывал с детства. В действительности, поселившись в столице, я выворачивался наизнанку, мечтая попасть на радиостанции, пресс-конференции, презентации книг, фуршеты и в редакции издательств. А старался я, преследуя одновременно две цели: познакомиться с известными журналистами, своими кумирами, и примериться к будущей профессии журналиста.

Но Мадрид той эпохи вскоре сделался зоной очень высокого напряжения.

С одной стороны, меня тянуло на улицы города, чтобы в полной мере вкусить все прелести жизни. А с другой — надо мной довлела обязанность окончить второй курс с максимальными баллами и сохранить стипендию, благодаря которой удалось поступить в университет. Как совместить несовместимое? Стоило только отвлечься от конспектов, и время стремительно ускользало сквозь пальцы. Двадцать четыре часа пролетали как одно мгновение! Но справедливости ради следует отметить, что я катастрофически не поспевал за временем по двум вполне уважительным причинам. Во-первых, я работал неполный день в редакции нового тогда научно-популярного ежемесячного журнала, куда меня пристроил добрый друг, а во-вторых, подолгу пропадал в Национальном музее Прадо.

Музей и стал основной сценой, где развернулись события, о которых я собираюсь поведать.

Вероятно, причиной случившегося явилось то, что в залах музея я находил нечто, в чем в тот момент отчаянно нуждался, — тишину и покой. Музей Прадо — величественный, сдержанный, вечный, равнодушный к повседневной суете — сразу показался мне особенным местом, одушевленным, пронизанным историей. Залы его обычно заполняла достойная публика. Я мог находиться в галереях часами и не чувствовал себя там чужим. Кроме того, посещение было бесплатным. Пожалуй, Прадо единственное место из достопримечательностей в Мадриде, где за вход не требовали денег. В те годы было достаточно предъявить в билетных кассах удостоверение личности гражданина Испании и получить доступ к сокровищам музея.

Теперь, мысленно возвращаясь назад во времена юности, свою одержимость музеем я объясняю просто: собрание живописи Прадо стало тем немногим, что было для меня давно знакомым и близким в чужом городе. Еще в начале восьмидесятых годов мама за руку привела меня в этот музей, и коллекция картин потрясла меня до глубины души. Конечно, я был всего лишь ребенком с неуемной фантазией, но бесконечная галерея изображений будоражила. Я до сих пор помню, какие прекрасные чувства пережил в тот первый визит в пинакотеку. Шедевры Веласкеса, Гойи, Рубенса и Тициана (перечисляя лишь тех, о ком я знал по учебникам) калейдоскопом мелькали перед глазами, превращаясь в ожившие картины истории. Словно по волшебству передо мной возникали мгновения далекого прошлого. И так уж сложилось, что благодаря ярким детским впечатлениям я стал воспринимать живопись как своеобразную машину времени. Она переносила меня сквозь годы и пространство, позволяла мельком увидеть старые драмы и забытые миры. Много лет спустя мне посчастливилось узнать их лучше по старинным книгам, которые я покупал в букинистических киосках на Куэста де Мояно.

Однако я не мог представить, что однажды вечером, поздней осенью 1990 года, стану героем удивительной истории, превосходившей самые невероятные детские фантазии.

Я помню все до мелочей.

Инцидент, положивший начало странным событиям, произошел в зале А Национального музея Прадо. Полностью погрузившись в созерцание, я стоял у широкой стены, где была представлена картина маэстро Рафаэля «Святое семейство». Филипп II называл шедевр «Ла Перла», считая его жемчужиной своей коллекции. Когда я наклонился вперед, чтобы рассмотреть картину поближе, со мной поравнялся человек, словно сошедший недавно с полотен Гойи. Он остановился, чтобы тоже полюбоваться Рафаэлем. Я едва ли обратил бы на него внимание, если бы в тот момент мы не оказались в галерее одни. Перед нами в зале развертывалась экспозиция, включавшая более тридцати великих шедевров живописи, но почему-то нас обоих привлекало «Святое семейство».

Около получаса мы молча изучали картину. Потом я заметил, что незнакомец застыл, за все время даже не пошевелившись, и с любопытством стал наблюдать за ним. Поначалу ловил каждое его движение (изредка незнакомец моргал и вздыхал), словно ожидая, что он вот-вот потеряет интерес к картине на стене и отправится восвояси. Но незнакомец не уходил. Я искренне недоумевал, чем так заворожила его «Ла Перла», и принялся строить догадки, одна другой абсурднее. Чего хотел странный тип? Подшутить надо мной? Надуть? Щегольнуть эрудицией? Напугать? Обокрасть? А может, он решил устроить нелепое состязание «кто дольше простоит около картины», проверяя мою выдержку?

В руках у него не было проспекта или путеводителя, равно как и популярной в ту пору книги «Три часа в музее Прадо» Эухенио д’Орса. И его явно не интересовала сопровождавшая картину пояснительная табличка, где рассказывалась история работы Рафаэля. В отличие от меня он не менял позу, чтобы не видеть на доске раздражающих бликов от электрических ламп.

Неизвестный выглядел лет на шестьдесят, худощавый, с пышной копной волос, посеребренных сединой. Был он хорошо одет — в начищенных ботинках, элегантном пальто, с шейным платком, без очков и с массивным золотым кольцом на безымянном пальце левой руки. Взгляд у него был тяжелый и суровый, который я и теперь, через много лет, иногда ощущаю, возвращаясь в зал А. Признаюсь, чем дольше я наблюдал исподтишка за незнакомцем, тем больший интерес он во мне пробуждал. В нем таилось нечто притягательное. Мне сложно определить природу его магнетизма, наверное, дело было в его удивительной способности сосредоточиться. Я решил, что он француз. Гладко выбритое лицо с острыми чертами придавало ему ученый вид. Незнакомец напоминал рафинированного парижского профессора. Благообразная внешность развеяла мои опасения, вызванные его необычным поведением. Естественно, я дал волю воображению. Наверное, подумал я, он школьный учитель, вышедший на пенсию. Вдовец, располагавший неограниченным свободным временем, чтобы посвящать его живописи. Энтузиаст, знаток европейских музеев. В таком случае он играл в высшей лиге в отличие от меня. Поскольку сам я был всего лишь любознательным студентом. Легкомысленным юнцом, который увлекался журналистикой и книгами о загадках и тайнах истории, и кому полагалось возвращаться в университетское общежитие до ужина.

Я уже приготовился оставить незнакомца наедине с «Ла Перлой», когда он вдруг произнес:

— Известна ли тебе поговорка: «Когда ученик готов, к нему приходит учитель»?

Незнакомец сказал это очень тихо, словно боялся, что его услышат. А я отчего-то удивился, что произнес он фразу на безупречном кастильском.

— Вы ко мне обращаетесь?

Он кивнул:

— Разумеется, к тебе, мой мальчик. Ответь, слышал ли ты это изречение?

Вот так просто завязалось знакомство — я не осмеливаюсь называть наши отношения дружбой, — продлившееся всего несколько недель. То, что произошло дальше и о чем я намерен поведать в мельчайших подробностях, побудило меня приходить в музей каждый вечер в последние дни уходившего 1990 года и в начале 1991-го.

Прошло целых два десятилетия после моей встречи с человеком в черном пальто, но по сей день я не могу понять, как нужно относиться к тому, что я узнал от него в стенах Прадо, защищавших меня тогда от сурового мадридского климата и повседневных забот. Явилось ли случившееся игрой воображения, или он действительно преподал мне урок? Я так и не узнал ни его настоящего имени, ни точного адреса, ни тем более род занятий. Он не дал мне своей визитной карточки и номера телефона. В ту пору я был более доверчив, чем теперь. Он всего лишь пообещал показать мне сокровенные тайны галереи («если есть желание и время»), и этого оказалось достаточно. Я охотно позволил увлечь себя разговорами и с возраставшим энтузиазмом прибегал на свидания, которые он мне назначал.

Вскоре я стал называть его маэстро.

За двадцать два года я ни с кем не обсуждал удивительную историю. Да у меня не возникало желания говорить об этом. Видимо, потому, что однажды он просто не пришел на встречу и вообще больше не появлялся в Прадо. Пропал, испарился. Мысль о его исчезновении — внезапном, окончательном и необъяснимом — со временем стала тяготить меня все больше. И хотя нас толком ничего не связывало, в глубине души я считал его кем-то вроде мистического крестного отца, спутника в начале моего пути в большом городе. Воплощением тайны. Моей тайны. Возможно, по этой причине, из-за ностальгических чувств, ведь с его помощью я научился видеть (а не только смотреть) картины из собрания музея, настала пора рассказать, как я приобщился к тайнам мистического искусства.

Льщу себя надеждой, что не я один пережил подобный опыт, и после публикации моей истории о себе дадут знать другие ученики, «просветленные» этим или другими невидимыми магистрами.

Прежде чем продолжить повествование, я хотел бы предупредить читателя, что сентиментальные чувства, которые охватывают меня при воспоминании о ранней юности, ни в коей мере не отражаются на способности критически относиться к информации, полученной во время наших с ним встреч. Напротив, когда я излагал в письменном виде уроки маэстро, его теории показались мне странными, словно сказанными в забытьи. Однако, вернувшись к ним вновь, я понял, что многие его мысли ненавязчиво проникли в лучшие мои романы. Эхо его наставлений звучит в моих книгах, таких, как «Голубая дама», «Врата храма» или «Тайная вечеря», и внимательный читатель непременно услышит его.

Поэтому справедливо, что я посвящаю эту работу посетителю Прадо. Он вовремя встретился мне на жизненном пути. А также его братьям по вере, всем учителям и книгам, которые являются к нам, когда мы готовы их понять. С благодарностью, надеждой на новую встречу и любовью.

 

Глава 1

Маэстро из Прадо

Скажу сразу: меня одолевают сомнения. Не был ли тот человек призраком? Всем, кто со мной знаком, известна моя склонность к историям, где потусторонние силы вмешиваются в ход событий, нарушая логику повествования. Я много писал о сверхъестественном и еще напишу. Несмотря на то что на Западе общество все больше отдает предпочтение материализму, пренебрегая явлениями трансцендентного, я убежден, что в мире осталось много непознанного. Например, Эдгар По и Диккенс, Беккер, Кункейро и Валье-Инклан в полной мере испытали на себе власть чар неведомого. Все писали о терзаниях души, о видениях и о мире ином в тщетной надежде постичь запредельное. Что касается меня, то с возрастом часть мистических историй я отверг как несостоятельные, сосредоточившись на тех, где главная роль принадлежала персонажам, оказавшим решающее влияние на развитие цивилизации. И с этой позиции непостижимые явления перестали казаться анекдотическими, получив статус фундаментальных. И потому я никогда не скрывал живейшего интереса к мистическим контактам великих деятелей исторического прошлого с «пришельцами» из небытия. Ангелы, духи, проводники, гении и тульпы… Не важно, как их называть. В сущности, имена лишь ярлыки, под которыми скрывается непонимание человеком природы потусторонних явлений, зафиксированных мировой культурой.

Обещаю, что когда-нибудь напишу о том, что пережил Джордж Вашингтон, когда, по его признанию, встретил одного из «тех» в Вэлли-Фордж в Пенсильвании в январе 1777 года. Данный эпизод имел место во время кампании против английских войск, которая в результате закончилась провозглашением независимости Соединенных Штатов. Или я могу вспомнить о папе Пии XII — утверждали, будто он беседовал с ангелом из иного мира в садах Святого Престола. Существует немало свидетельств о проявлениях потустороннего мира, многие упоминания восходят к истокам письменности. «Пришельцы» часто предвещали будущее. Уместно сослаться на Тацита. В I в. знаменитый древнеримский историк и политик описал встречу Брута, приемного сына и убийцы Юлия Цезаря, с одним из таких «пришельцев». Призрак предрек сенатору поражение в битве при Филиппах в Македонии, и пророчество повергло его в столь глубокое отчаяние, что он предпочел броситься на свой меч, не дожидаясь, когда свершится судьба. Почти во всех перечисленных случаях гость появлялся в облике человека, источавшем невидимую силу, что отличало его от обычных людей. Как посланники, о каких я рассказывал в «Заблудшем ангеле».

Кем или чем тогда был маэстро, которого я случайно повстречал — вернее, он повстречал меня — в Прадо? Может, одним из них? Не уверен. Мой призрак был из плоти и крови. Сомневаться не приходилось. Как и в том, что, процитировав пословицу суфиев «Когда ученик готов, к нему приходит учитель», он протянул мне руку и представился, назвав имя и фамилию.

— Доктор Луис Фовел, — сказал он, стиснув мою ладонь так крепко, будто не собирался отпускать ее.

«Французские корни», — решил я. Он обладал низким тембром голоса, непререкаемым тоном, однако говорил негромко, уважая тишину, наполнявшую зал, где мы с ним находились.

— Хавьер Сиерра. Очень приятно. Вы врач?

Помнится, мой новый знакомый приподнял брови, словно мой вопрос его позабавил.

— Только номинально, — ответил он.

В его голосе прозвучали нотки удивления. Вероятно, он не ожидал, что молокосос начнет беседу с вопроса. Не исключено, что именно из-за моего нахальства он поспешил взять контроль над ситуацией и повернулся лицом к творению Рафаэля.

— Я заметил, как ты смотришь на эту картину, мой мальчик, и мне захотелось задать тебе вопрос. Если, конечно, не возражаешь.

— Пожалуйста.

— Скажи, — он обращался ко мне на «ты», точно мы были старыми знакомыми, — чем она так тебя заинтересовала? Ведь это не самая знаменитая картина в собрании музея.

Последовав его примеру, я перевел взгляд на доску. В то время я почти ничего не знал о картине и об особой привязанности к ней испанского короля Филиппа IV, разбиравшегося в живописи, наверное, лучше всех монархов в истории. В Прадо хранилось четыре работы кисти Рафаэля плюс примерно такое же количество картин из его мастерской и несколько копий, сделанных современниками. Из этой коллекции работа «Ла Перла», несомненно, являлась самой прекрасной. Композиция представляла двух женщин, сидевших вместе у подножия полуразрушенной арки: Мадонна и ее двоюродная сестра Елисавета наблюдали за играющими детьми. После длительного созерцания младенцы стали казаться мне подозрительно одинаковыми: похожие рыжие кудряшки, форма подбородка и скул… Одетый в звериную шкуру мальчик, над головой которого угадывался светящийся нимб, изображал Иоанна Крестителя — Хуанито на сленге наших искусствоведов. Другим ребенком, единственным персонажем композиции, не осененным сиянием нимба, являлся сам Иисус. Святая Елисавета, пожилая мать Крестителя, имевшая за плечами собственную историю чудесного зачатия, смотрела на малыша спутницы задумчиво и строго, а глаза малолетнего Спасителя глядели на что-то или кого-то за пределами пространства картины. И объектом его внимания явно был не Святой Иосиф, занятый непонятным делом на заднем плане. Младенец Иисус видел нечто, не вписавшееся в композицию.

— Чем меня привлекла картина? — промолвил я, размышляя над ответом, сформулировать который мне удалось через пару мгновений. — На самом деле, доктор, причина очень простая: я хочу понять, в чем ее смысл.

— А! — воскликнул он, и глаза его вспыхнули. — Неужели он тебе неясен? Перед тобой религиозный образ, мой мальчик. Картина написана, чтобы перед ней молились. Епископ Байё сделал заказ великому Рафаэлю Санти, когда тот уже стал знаменитым художником и работал в Риме для понтифика. Француз наверняка много слышал о живописце и его картинах с изображениями мадонн с младенцами и решил преподнести себе одну для благочестивых надобностей.

— И все?

Доктор наморщил нос, словно находил забавным мое недоверие.

— Нет, — негромко ответил он, добавив в голос таинственности. — Разумеется, нет. В живописных произведениях эпохи Возрождения очень часто многое оказывается не тем, чем кажется поначалу. И хотя в первом приближении ты видишь библейскую сцену, в действительности она содержит нечто, что всех приводит в замешательство.

— Да, я чувствую, но не понимаю, в чем же все-таки дело.

— В этом и заключается подлинное искусство, мой мальчик. Пауль Клее однажды сказал: «Искусство не повторяет видимое, оно создает видимое». Картина, которая всего лишь копирует реальность, навевает тоску и скуку, и в результате не будет иметь никакой ценности. Если располагаешь временем, позволь, я объясню, в чем именно притягательность данного образа.

Я молча кивнул.

— Прекрасно. Итак, первое, что необходимо усвоить: не осознавая того, мы, европейцы, веками получали знания с помощью мифов, сказаний и священных текстов. Они составляют основу, наше общее истинное интеллектуальное наследие. Люди многое слышали на мессе, от родителей, видели в кино и приблизительно представляют, что происходило с Ноем, Моисеем, Авраамом и Иисусом. И даже атеисты знают, почему отмечается Рождество и Страстная неделя, могут назвать имена королей-магов и помнят такого незначительного для истории деятеля, как римский прокуратор Понтий Пилат.

— Но какое отношение это имеет к Рафаэлю?

— Непосредственное! Когда человек, воспитанный в традициях западной христианской церкви, останавливается подле подобного произведения, он в состоянии узнать сюжет, вдохновивший мастера. Но если картина сообщает нечто, что не соответствует известной истине, даже противоречит ей или подвергает сомнению, наша культурная память — назовем это так — начинает бить тревогу.

— Да, но…

— Картина завораживает тебя, потому что ты чувствуешь диссонанс. Образ, созданный Рафаэлем для епископа, не навеян ни одним из известных эпизодов из Библии. Твой мозг, осознанно или спонтанно, проделал дополнительную работу, разыскивая в своих «архивах» знакомый сюжет, который мог послужить источником вдохновения для живописца. Вот почему ты провел здесь столько времени, «приклеившись» к доске. И не нашел! Но если картина повергла в растерянность тебя, представь, насколько удивительной она казалась в эпоху Рафаэля.

— Но, Мадонна, Младенец, Елисавета и Иоанн — евангельские персонажи. Ничего в них нет необычного.

— Благословенна твоя наивность, мой мальчик. Запомни, что нужно соблюдать предельную осторожность, когда речь идет о претворении канонической и общепринятой темы в искусстве. Очень часто художники использовали традиционные сюжеты, чтобы поделиться своими сокровенными тайнами.

— Я был бы счастлив узнать их!

— Я могу открыть тебе некоторые из тех, что хранит музей. Разумеется, если хочешь. И располагаешь временем.

— Конечно, хочу!

— Начнем тогда с данной работы, — удовлетворенно сказал он, будто мы только что заключили договор, взяв на себя обязательство сделать выдающееся открытие. — Позволь разъяснить тебе нюансы истории, которую сообщает картина.

— Пожалуйста. Начинайте.

— Из четырех известных тебе Евангелий только в Евангелии от Луки есть упоминание о чудесном зачатии бесплодной и престарелой Елисаветы. Припоминаешь? На картине она предстает в тюрбане. Итак, Лука повествует о превратностях ее судьбы в самом начале текста. Рассказывает, что архангел Гавриил явился Елисавете, жене священника Захарии, и принес весть, что она беременна сыном, будущим Иоанном Крестителем. Представь реакцию мужа: ангелы стучат в дверь и сообщают о потомке, в рождении которого природа отказывала супружеской чете долгие годы брака!

— Вы сказали, Гавриил? Тот самый, кто принес благую весть Марии? Тот, кого написал Фра Анджелико на алтарном образе, выставленном в соседнем зале?

— Именно. Очень любопытный персонаж этот архангел. Его в равной степени почитают как в христианстве, так и в исламе. В эпоху Возрождения его называли вестником. Он появляется в Евангелиях всего четыре раза, но всегда как вестник Божьей воли… — Доктор Фовел немного помолчал, а потом продолжил: — Однако я не собирался обсуждать архангелов. Я предпочел бы, чтобы ты обратил внимание на женские образы «Ла Перлы». Помимо эпизода с вестью о рождении Предтечи, Лука упоминает о Елисавете только в связи с посещением ее Марией, и в момент встречи обе женщины были беременны. Эту сцену Рафаэль представил ранее на другой своей прекрасной картине, она тоже находится в экспозиции музея. Черты лица и тюрбан, какими художник наделил Елисавету в первой работе, он повторяет при создании «Ла Перлы». Но главное, поражает то, что Рафаэль дерзнул использовать сюжет, о котором в Новом Завете не сказано ни слова, изобразив еще одну встречу женщин с уже рожденными детьми.

— Вы уверены?

— Да, мой мальчик. Единственная встреча, которую описывает Лука, состоялась, когда женщины были в положении. До появления на свет младенцев, а не после. Евангелист украсил рассказ занятными подробностями, сообщив, например, о том, что будущий Иоанн «взыграл во чреве» матери, услышав приветствие Марии. И потому… — доктор сделал паузу, показавшуюся мне немного театральной, — сведения, что женщины встречались после рождения детей и смотрели, как они играют, несомненно, заимствованы из другого источника, не из Библии. Возможно, из апокрифа или иного текста, который художник посчитал достойным восхищения.

— А если Рафаэль просто изобрел сцену?

— В ту эпоху вкладывали совершенно иной смысл в понятие «изобретение», Хавьер, — возразил он. — Тогда под этим подразумевали открытие, причем обыкновенно имели в виду нечто, существующее в реальности. Божественный Рафаэль всегда работал по заказу и под надзором. Имел репутацию живописца широко образованного, просвещенного. Известно, что он не жалел труда, собирая материалы, чтобы документально обосновать каждую из своих композиций. Он овладел знаниями в различных областях науки, от археологии до теологии и философии и предпочитал брать сюжеты из достоверных литературных источников.

— Если принять вашу точку зрения, тема картины почерпнута из тайного источника? И она сообщает информацию, которая отличается от ортодоксальной?

— Именно так! — воскликнул маэстро. Его голос нарушил музейный покой. В зал заглянул смотритель с книгой в руке, бросил на нас укоризненный взгляд и удалился, недовольный тем, что ему пришлось прервать чтение. — Мы живем в эпоху, когда подлинный смысл, заложенный в произведение искусства, никого больше не волнует. Нас приучили придавать значение исключительно внешним составляющим — эстетике, краскам или техническим приемам, включая биографию и личность художника. Анализ начинают именно с этих позиций, не желая задуматься об истинных мотивах, которые привели к созданию шедевра. С таким сугубо материалистическим подходом к искусству попытка разобраться, какое духовное послание заложено в произведении, означает углубиться в область догадок, умозрительных построений. Но это неправильно. На самом деле это означает сосредоточиться на духовной составляющей живописи, ее сущности. Однако…

— Что?

— Желая проникнуть в суть произведения искусства, его необходимо созерцать смиренным взором. Ибо чудеса (а я докажу тебе, что живопись и есть подлинное чудо) полностью постижимы только для умов бесхитростных. Те же, кто начинает путь с ходульных тезисов, забивая себе голову множеством фактов, забывают о главном: живопись творит чудо лишь в момент его постижения.

— Легко сказать. Восприятие живописи очень субъективно. Одна и та же вещь кого-то приведет в восторг, а кого-то нет.

— Ты прав. И все же великие мастера умели дать понять, что своей работой хотели сообщить нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Они применяли систему неприметных знаков и экспериментировали с ней.

— Какого рода знаков, доктор?

Мой вопрос понравился Фовелу. Он приосанился и ответил:

— Например, взгляд персонажей картины. Возьмем «Ла Перлу». Ты обратил внимание, куда смотрит младенец Иисус?

— Да, конечно, — кивнул я.

— Если гений масштаба Рафаэля пишет образ Спасителя, взгляд которого обращен в пространство за пределами картины, значит, художник подает знак, что в его композицию вовлечено некое мистическое переживание. Он позволяет зрителю представить, что удерживает внимание ребенка. И так рождается ощущение присутствия сверхъестественного.

— А многие художники использовали похожие знаки?

— Многие, мой мальчик. В экспозиции музея найдется немало примеров. Если тебе встретится работа Франсиско Рибальты «Видение Святого Франциска», ты заметишь, что взгляд его направлен выше головы парящего в воздухе ангела. И это «знак», что чудесное явление, поразившее Франциска, находится вне композиции. Тот же прием использован и в картине Мурильо «Святой Августин между Христом и Девой Марией». Если однажды она попадется тебе в залах, обрати внимание, что образы Христа и Девы, вдохновившие видение Святого Августина, расположены за фигурой героя, а взгляд Августина устремлен в неизвестную точку. И таким способом нам сообщают, что божественное откровение он воспринимает «глазами души», а не физическим зрением. Современники живописцев знали язык символов и относились к нему с почтением. Понятен он и нам. Рафаэль мастерски использовал язык символов, создавая «Ла Перлу».

Прежде чем продолжить, самозваный философ искусства отвел свой цепкий взор от картины и глянул вдоль галереи. Мне показалось, он хотел убедиться, что мы по-прежнему одни в зале.

— Ты, конечно, верующий, мой мальчик?

Я ответил не сразу.

— В своем роде… да. Наверное, — пробормотал я, смутившись.

— Тогда ты как Рафаэль. Или епископ Байё. Тебе не следует извиняться за это. Напротив. Все они тоже были верующими «в своем роде». Ни в коем случае не ортодоксальными католиками.

— Что вы хотите сказать?

— Всю жизнь я стремлюсь к постижению тайного смысла картин, собранных в Прадо. И часть шедевров открывает свои секреты, когда понимаешь, во что на самом деле верили авторы полотен. Не менее полезно представить условия, в каких они создавались. Важно учитывать, что есть произведения, как «Ла Перла», специально задуманные, чтобы передать, сохранить или запомнить идеи, которые было опасно доверять бумаге в то время.

— Опасно?

— Да, Хавьер. — Доктор Фовел назвал меня по имени и жестом предложил прочитать пояснительную надпись на табличке рядом с картиной.

Текст, сухой и безликий, лаконично информировал, что картина частично написана учеником Рафаэля, Джулио Романо, и в манере исполнения прослеживается влияние самого Леонардо да Винчи.

— Запомни главное: картины «Ла Перла» и «Святое семейство под дубом» — последняя тоже находится здесь — были написаны в мастерской Рафаэля в 1518 году. В тот период истории Европа жила с ощущением, что христианская модель мира находится на грани катастрофы. В Риме подобные настроения особенно чувствовались. Влияние церкви ослабевало. Ислам завоевывал позиции, тогда как Святой Престол был заражен коррупцией и непотизмом. Курия имела серьезные основания беспокоиться о своем будущем. Трудно поверить в это теперь, но открытие Америки, новые знания в области астрономии, поколебавшие средневековые представления о геоцентризме, вторжение французской армии в Италию в 1494 году, выступление Лютера против папы римского и страх в ожидании конца света — его предвестником считали парад планет, отмеченный в 1524 году, будоражили всех, в том числе художников. Многие верили, будто живут на исходе времен. Не зная таких подробностей, невозможно постигнуть сокровенный смысл картины.

— Вот это задача!

— Грандиозная. Но в настоящий момент тебе достаточно усвоить следующее: в начале XVI века не существовало человека — аристократа, клирика или понтифика, кто не прислушивался бы к пророчествам и предсказаниям, которыми полнился континент. И пример Рафаэля весьма показателен. Он достиг вершины карьеры, когда взялся писать «Ла Перлу» и «Святое семейство под дубом». Ему исполнилось тридцать пять лет. Он продемонстрировал астрономический уровень культуры, расписывая своды личных апартаментов папы Юлия II. В частности, кабинет понтифика украсил великолепной фреской «Афинская школа», изобиловавшей поразительными деталями, подтверждавшими его эрудицию. Но не следует забывать, что, работая над этими досками, — продолжил маэстро, указав на висящие перед нами картины, — мастер из Урбино одновременно писал портрет своего покровителя, папы Льва X с кардиналами Джулио Медичи и Луиджи Росси. Портрет стал в итоге одним из величайших шедевров Рафаэля. Ты имеешь о нем представление?

Я опустил голову.

— Не имеет значения, — снисходительно улыбнулся Фовел. — Вскоре тебе захочется увидеть его своими глазами. Это настоящее чудо, из категории, которую я именую пророческой живописью. Род искусства, в то время откровенно практиковавшийся только Рафаэлем, что привлекало в его мастерскую знатных особ. Запомни, портрет ныне хранится в галерее Уффици во Флоренции. Папа изображен за столом, он сидит, положив одну руку на иллюстрированную Библию, в другой держит лупу. В сторону отставлен колокольчик. На непосвященный взгляд это только групповой портрет, один из самых сдержанных в своем жанре. Однако, когда Рафаэль писал его, понтифик пережил покушение на убийство, оставшись невредимым. Зная столь пикантную подробность, не составляет труда представить, почему он настороженно и подозрительно всматривается вдаль.

— Вы полагаете, он пытается разглядеть тех, кто собрался убить его? — пробормотал я, блеснув сообразительностью.

— В действительности, Хавьер, личность несостоявшегося убийцы не являлась тайной. Кардинал Бандинелло Саули признал себя виновным. И получается, что он намеревался отравить Льва X, поскольку и в личном гороскопе, и в некоторых списках «Vaticania Pontificum» — пророчествах о папстве, популярных в то время, — обнаружил указания, что станет именно тем понтификом, кому суждено возродить церковь. А Саули, разумеется, мечтал сделаться понтификом.

— Но папы не верят в гороскопы и предсказания, — возразил я. — Церковь осуждает астрологию…

Моя наивность вызвала у Фовела улыбку.

— Ты так считаешь? Разве тебе неизвестно, что первый камень базилики Святого Петра в Риме был заложен 18 апреля 1506 года папой Юлием II после того, как его личный астролог по расположению небесных тел определил подходящий момент для закладки храма? Или ты не знаешь, что в Станце делла Сеньятура, где Рафаэль выполнил знаменитую фреску «Афинская школа», в одном из квадратов свода на манер вечного гороскопа Рафаэль поместил небесную сферу с таким расположением светил, каким оно было 26 ноября 1503 года, в день, когда Юлий II занял Святой Престол?

Столь блестящая память меня поразила. Маэстро, насладившись моим изумлением, продолжал:

— Ты ничего не знаешь! Тогда позволь, я подробнее объясню, на чем основано мое утверждение, что портрет папы Льва X был задуман как пророческое произведение. Всего за два года до того, как кардинал Саули предпринял попытку отравить папу, другой известный художник Себастьяно дель Пьомбо увековечил несостоявшегося убийцу понтифика, написав портрет, очень схожий с работой Рафаэля. Случилось это в 1516 году. Саули с надменным выражением также восседает у стола, где тоже лежат Библия и колокольчик. И вокруг, как и на портрете жертвы, изображены доверенные лица. Очевидно, уже тогда кардинал вынашивал план возглавить Ватикан, и портрет являлся частью, как мы сказали бы теперь, его предвыборной кампании.

— Почему же Саули не заказал портрет Рафаэлю, если тот славился как лучший живописец эпохи?

— Тонкое замечание, мой мальчик. Вероятно, он все же обращался к Рафаэлю. Тут, в Прадо, хранится единственная в мире картина, способная разрешить возникшее сомнение. Она называется «Портрет кардинала». Речь об одном из бесспорных шедевров, принадлежавших кисти Рафаэля. Пожалуй, это одно из самых значительных произведений в коллекции Прадо. С необычайным реализмом и любовью к дополнительным деталям изображен кардинал с серьезным взглядом, личность которого, как ни удивительно, эксперты до сих пор не сумели установить. В Прадо это не единственный знаменитый портрет человека, чье инкогнито до сих пор не раскрыто. Вот, например, «Портрет кабальеро, положившего руку на грудь» Эль Греко. Подлинное имя прототипа доподлинно неизвестно, хотя среди прочих высказывалось предположение, что, возможно, на полотне изображен Сервантес.

— Настоящие тайны искусства…

— Правильно. Портрет без имени все равно что цветок, лишенный аромата. Ему недостает жизни. Когда ученые сталкиваются с отсутствием надлежащей идентификации, они впадают в раж, и разного рода атрибуции не заставляют себя ждать. Нашему анонимному кардиналу присваивали много имен — Инноченцо Чибо, Франческо Алидози, Скарамучча Тривульцио, Александр Фарнезе, Ипполито д’Эсте, Сильвио Рассерини, Луис Арагонский… Но моя ставка самая верная. — Фовел лукаво улыбнулся. — Потрудившись сравнить портрет неизвестного кардинала из Прадо с портретом Саули, написанным Сабастьяно де Пьомбо в 1516 году, ты увидишь, что на них изображен один и тот же человек. Нет необходимости давать волю воображению: одинаковые подбородки с ложбинкой, рисунок рта с тонкими губами, голова, по форме напоминающая перевернутый треугольник. Неизвестный кардинал похож как две капли воды на несостоявшегося убийцу Льва X. Тебе не кажется, что моя гипотеза разрешает одну из маленьких тайн этого музея?

— Возможно, — согласился я. В тот момент меня больше занимала другая подробность. — Скажите, доктор, вы в состоянии определить, когда был написан анонимный портрет? Тоже около 1518 года?

— Это тоже интересный момент. Вероятно, портрет «анонима», который хранится в Прадо, был завершен в 1510–1511 годах, иными словами, за пять лет до того, как Саули начал претендовать на роль ангельского папы. Примечательно, что Санти увековечил кардинала, будучи под сильным впечатлением от портрета «Джоконды», над которым Леонардо трудился в своей мастерской примерно в то же время. Действительно, если сравнить обе работы, можно заметить, что ракурс и поза кардинала и Моны Лизы идентичны. Но самое важное, что Рафаэль не включил в композицию картины необходимые атрибуты, которые позволили бы причислить его к «пророческим». И потому, вероятно, амбициозному кардиналу Саули пришлось обратиться к дель Пьомбо, чтобы тот изобразил его персонажем пророчества.

— Какие атрибуты вы имеете в виду?

— Колокольчики, мой мальчик. Изящные вещички рядом с Библией, привнесенные дель Пьомбо и Рафаэлем в более поздние композиции, представляют собой очевидную графическую метафору. Знак. С его помощью художники дают понять, что изображенный на картине человек является героем пророчества Писания.

— Неужели знак пророчества ставили столь демонстративно?

— Полагаю, для этого имелись веские причины. В 1516 году, когда Саули позировал дель Пьомбо, играя роль посланника Господа, в Венеции вышло в свет пророческое сочинение, которое подвергается суровой критике до сих пор. Его автором был цистерцианский монах из Калабрии Иоахим Флорский. В числе прочего автор предрекал наступление в истории человечества эры Духа Божия, связывая установление нового порядка с мужем, который будет держать в руках скипетр духовной и политической власти. Иоахим Флорский скончался в 1202 году, не увидев осуществления своего пророчества. Однако его откровение легло в основу другого пророчества, в него твердо уверовали Саули и Лев X, причем весть о нем облетела Рим со скоростью ветра. Ты когда-нибудь слышал об «Apocalipsis nova», мой мальчик?

Я пожал плечами, более всего опасаясь опять выставить себя неучем.

— Не смущайся. К несчастью, почти никто не помнит в наше время эту книгу. Даже искусствоведы. — Вновь лукавое выражение скользнуло по его лицу. — Рукопись оказалась в забвении, потому что так и не была напечатана, но чтобы понять Рафаэля и язык его живописи, она имеет основополагающее значение.

— О чем же пророчествовал «Apocalipsis nova»?

— Помимо прочего, предсказывалось неминуемое появление ангельского пастыря, папы, осененного благодатью Святого Духа, который вступит в союз с императором, чтобы установить мир среди христиан и положить предел наступлению ислама. «Surget rex magnus cum magno pastore», — торжественно процитировал он, и меня охватил трепет. — Согласно манускрипту, это событие ожидалось в начале XVI столетия. Представь ситуацию. Половина кардиналов Рима, не только Саули, претендовала на роль всемогущего пастыря! Лев X не мог доверять никому, и не без оснований.

— Меня изумляет, что сам папа, хранитель устоев католицизма, проникся таким доверием к книге пророчеств…

— Он проявил доверие к непререкаемому авторитету, а именно авторитету самого архангела Гавриила.

— Но… я не понимаю, доктор.

— В ту эпоху никто, будь то понтифик или мирянин, не сомневался, что «Apocalipsis nova» написан под диктовку архангела Гавриила, небесного вестника. — Он улыбнулся. — Так сообщил блаженный Амадей, человек, на самом деле написавший труд, и ему поверили.

— Блаженный Амадей? В жизни о нем не слышал.

— Меня это не удивляет, мой мальчик! — воскликнул Фовел без тени упрека. — Я ведь показываю тебе изнанку истории искусства. Стараюсь растолковать, из какого глубокого источника Рафаэль черпал свое вдохновение. Улавливаешь?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— Амадей, францисканский монах, был близок к влиятельным кругам Ватикана и в итоге достиг высокого положения личного секретаря и исповедника Сикста IV. Когда Рафаэль взялся писать портрет Льва X, бедный блаженный уже сорок лет покоился в могиле, но его имя и труд пользовались невиданной славой. Рукописные копии его сочинения имели широкое хождение начиная с 1502 года. Естественно, их держали в тайне и читали лишь избранные. Некоторые списки попали даже в Мадрид. Самый ранний из них хранится в монастыре Эскориал со времен правления короля Филиппа II.

— Но о чем была книга, доктор? — спросил я, умирая от любопытства.

Широкий лоб моего собеседника собрался гармошкой, подобно мехам старого аккордеона, ясные глаза сделались больше и увлажнились, взгляд обрел выражение чуть ли не робости.

— Похоже, дело обстояло так: архангел Гавриил являлся Амадею, когда тот впадал в экстаз. В течение восьми длительных трансов архангел рассказывал монаху о сотворении Богом ангелов, мира и человека. И книга стала обобщением или сборником наиважнейших откровений. Универсальной книгой. Понимаешь? От вестника монах узнал механику пророчеств, имена семи архангелов, защищавших врата рая. Они даже обсуждали францисканский подход к доктрине о непорочном зачатии Девы Марии, не принятый в качестве официального догмата церкви. Но самое главное, во время четвертого мистического переживания речь зашла о появлении ангельского пастыря, которому суждено отвратить человечество от гибельного пути. Заказывая портрет Рафаэлю, папа был, конечно, осведомлен о предсказании и, естественно, заинтересован в том, чтобы предстать перед лицом христианского мира в качестве пастыря из пророчества.

— Иными словами, Лев X верил в пророчество блаженного Амадея, поскольку оно отвечало его целям?

— И повелел Рафаэлю изобразить себя с примечательной ссылкой на книгу пророчеств. При случае, мой мальчик, найди хорошую репродукцию картины и рассмотри подробно манускрипт, который лежит перед папой на столе. Это Библия, открытая на Евангелии от Луки. Часть Писания, в те дни вдохновлявшая художника в работе над «Святым семейством», — сказал Фовел, вновь обратившись к «Ла Перле». — Подтверждением служат миниатюры, воспроизведенные в тексте книги. Интересно, что папа приподнимает пальцем страницу, оставляя под ней свободное место. Тебе известно, что и папа, и кардинал Саули считали «Apocalipsis nova» продолжением Евангелия от Луки, полученным в результате откровения? Место оставлено для него. Для нового Евангелия, предсказывавшего, что понтифику суждено стать ангельским пастырем из пророчества.

— Не пытаетесь ли вы мне внушить, что текст «Apocalipsis nova» является тем утраченным источником, из какого Рафаэль почерпнул сюжет «Ла Перлы»?

— Именно! В сущности, в сочинении блаженного Амадея фигурирует множество дополнительных эпизодов, отсутствующих в канонических Евангелиях. Например, в книге приведены неизвестные подробности о встрече отрока Иисуса с учеными мудрецами в храме, а также включен рассказ о детстве благоразумного разбойника. И один из сюжетов, которому архангел Гавриил уделяет особое внимание в своих откровениях, — это тесные отношения между Крестителем и Христом, зародившиеся еще в нежном возрасте. В сравнении с пророчеством о пришествии папы, кому предначертано свыше объединить в своих руках власть духовную и земную, подобного рода частность выглядела в глазах курии незначительным историческим анекдотом. Но не в глазах художников, читавших труд. Одним из них являлся Рафаэль.

— Он был не единственным?

— Нет. Другим стал Леонардо да Винчи. И то, что Леонардо получил доступ к книге и писал картины согласно ее заветам, едва не стоило ему карьеры…

 

Глава 2

Расшифровывая Рафаэля

Внезапно доктор Фовел замолчал. Сначала я не понял, в чем дело. Мой разговорчивый спутник, проводник в мире картин, вдруг напрягся, застыв наподобие одной из бронзовых скульптур Помпео Леони, стоявшей неподалеку. Мне показалось, будто он увидел или услышал нечто, насторожившее его. В самом деле, заметив в дальнем конце галереи прибывшую группу экскурсантов, он внезапно побледнел. Компания была немногочисленной и состояла из семи-восьми дисциплинированных туристов под предводительством гида — миниатюрной женщины, которая указывала экскурсантам путь сложенным зонтиком. Я присмотрелся к ней, но ни в поведении, ни в одежде дамы не заметил ничего угрожающего. Напротив, добрая женщина шла, приноравливаясь к шагу господина, отстававшего от всех остальных: он с трудом волочил левую ногу, видимо, парализованную. Время от времени ему приходилось подтаскивать ее руками. Сцена была заурядной, однако я уловил ужас Фовела. И хотя сам не испытывал страха, тело мое пронизала дрожь во второй раз нынешним вечером.

— Я закончу рассказ, если ты придешь во вторник, — тихо промолвил мой собеседник, стараясь не смотреть в сторону незваных гостей. — Будет хорошо, если ты внимательно изучишь «Мадонну в скалах» Леонардо. Договорились?

— Картина находится тут?

— Нет. Она в Лувре. В Прадо нет работ Леонардо. Во всяком случае, так считается…

— Как мне вас найти?

— Ищи меня в этой части музея. Я всегда на месте. А если не найдешь, загляни в зал номер тринадцать, мой любимый.

Закончив беседу и даже не попрощавшись, он скрылся в глубине галереи, не дав мне опомниться.

Он был странным. Очень странным. Его последние слова повергли меня в смятение. Он говорил так, будто музей безраздельно принадлежал ему. Однако его реакция на появление туристов вступала в противоречие с понятием собственности.

В то воскресенье я опоздал в общежитие к ужину. Покинув музей Прадо около восьми вечера, взбудораженный состоявшейся встречей, я прошел пешком до станции метро «Банко де Эспанья», предоставив короткому проливному дождю вернуть мне ощущение реальности. Прогулялся вдоль Пасео дель Прадо, огибая лужи и ориентируясь на мерцающие огоньки рождественских гирлянд. Промокнув до нитки и прячась от дождя под карнизами Музея Вооруженных сил и почтамта, я почувствовал себя превосходно. Настолько, что даже не возмутился, получив в столовой половину ломтя хлеба и небольшой кусок холодного цыпленка. Напротив, поблагодарил. У меня не было настроения ужинать в компании с другими студентами, но я умирал от голода. Я соорудил бутерброд и бегом поднялся к себе в комнату, чтобы съесть его. Снял промокшее пальто, принял душ и переоделся в домашнюю одежду. До библиотеки общежития я добрался поздно. К счастью, во время экзаменационной сессии она не закрывалась. Осмотрев стеллажи, я набрал книг по искусству и свалил их грудой на стол. Перед тем как отойти ко сну, я хотел собственными глазами убедиться, соответствует ли действительности хотя бы отчасти то, что рассказал мне словоохотливый маэстро из Прадо.

Мне понадобилось пять минут, чтобы найти портрет папы Льва X кисти Рафаэля Санти. И я понял, что доктор Фовел недостаточно ее расхваливал. Картина была прекрасной. Облик персонажей выражал напряженное ожидание. Казалось, можно услышать, о чем они шепчутся. Репродукция занимала три четверти листа энциклопедии, разложенной передо мной, и позволяла разглядеть, как понтифик, заложив пальцем страницы, многозначительно оставляет свободное место.

— Метафора «Apocalipsis nova», — прошептал я, словно сделав открытие.

Воодушевившись, я просмотрел предметные указатели в книгах, но за целый час не нашел ни единой ссылки на блаженного Амадея или его манускрипт. Зыбкое просветление стало рассеиваться, как призрак. «Точно, как сам Фовел», — промелькнула мысль. Я тотчас выбросил ее из головы и решил продолжить поиски в других направлениях. Опомнился я уже около двух часов ночи. Вокруг высились штабелями альбомы по искусству с репродукциями картин Рафаэля, Себастьяно дель Пьомбо и Леонардо, а также труды по истории Средних веков. За несколько часов я накопил больше вопросов, чем ответов, но узнал любопытные подробности о художнике, написавшем портрет Льва X в тот же период времени, когда появилась «жемчужина Прадо». Меня удивило единодушие, с каким исследователи восхваляли раннее пробуждение таланта у божественного Рафаэля. Высказывалось предположение, будто он унаследовал дар от своего отца Джованни Санти, поэта и живописца из Умбрии, создателя алтарных образов. Он первым познакомил сына с многообразием изобразительных форм. Благодаря отцу Рафаэль, с детства приобщившийся к основам мастерства, совсем юным поступил учеником к Перуджино. Именно Перуджино открыл дорогу одаренному ученику во Флоренцию, мекку живописцев того времени. Очутившись во Флоренции, Рафаэль стал свидетелем бурного развития философии и культуры, которое поддерживал и вдохновлял Козимо Медичи-Старый, великий предок Льва X. В новом для себя городе Рафаэль познакомился с гениальными соперниками — Микеланджело и Леонардо, а вскоре и сам занял место в авангарде грандиозного переворота в искусстве. Именно тогда Рафаэль начал снова и снова писать вариации образа, принесшего ему славу: Святое Семейство. Никто и никогда не писал больше столь прелестных мадонн — скромных, юных, прекрасных лицом и нежных. Они исполнены лиризма и земной сексуальности. Но вопреки религиозному канону Рафаэль почти всегда изображал Мадонну с двумя детьми. «Святой Иоанн и младенец Иисус не являются, как в раннесредневековой традиции, благочестивыми образами, закованными в латы святости», — прочитал я в одном из исследований. «Это живые дети, шаловливые и веселые. Вместе с тем ощущается их причастность к таинственной, сверхъестественной силе».

Я счел эту фразу обнадеживающим знаком. Свидетельством, подтверждавшим тезис, с каким меня познакомил несколько часов назад доктор Фовел в Прадо: создавая свои шедевры, Рафаэль пользовался неизвестным, тайным источником знания.

И не являлось ли частью этой тайны поразительное сходство Иоанна и Иисуса, словно они были близнецами? В тот момент я понятия не имел, сколько чернил пролилось ради опровержения гипотезы, что у Христа имелся близнец, поэтому подобная версия не показалась мне крамольной. В результате, опираясь на поверхностное знание Библии, я пришел к заключению, что если оба младенца происходили от одного небесного отца, и возвестил о зачатии один и тот же архангел, то вполне логично, что нашлись художники, пожелавшие подчеркнуть их родственные узы выразительными средствами. Или суть заключалась в ином? Кстати, незначительное дополнение, но сам апостол Лука упоминал, что матери младенцев приходились друг другу родственницами. И хотя в Евангелиях степень родства не уточняется, в Средние века было принято считать женщин двоюродными сестрами. Что ж, если это было правдой, Креститель и Иисус оказывались как минимум троюродными братьями, так что их физическое сходство имело объяснение.

В ту ночь я разыскал и хорошую репродукцию «Мадонны в скалах». Воспользовавшись уроками доктора Фовела, сделал потрясающее открытие. Картин «Мадонна в скалах» кисти Леонардо да Винчи оказалось целых две, а не одна. Более ранняя работа была выполнена Леонардо около 1483 года, вскоре после приезда художника в Милан. Алтарный образ предназначался для украшения капеллы Иммаколата в церкви Святого Франциска. Величественная живопись, пронизанная покоем, имевшая очевидные общие черты с «Ла Перлой» Рафаэля (особенно это касалось композиции), и вместе с тем существенные различия. И снова я отметил сходство между Иоанном Крестителем и младенцем Иисусом. Малыши с недетским выражением смотрели друг на друга, а Мадонна простирала над ними руки, словно желая защитить. Ангел указывал на одного из мальчиков, будто желая сказать: «Вот на этого обратите внимание». «Этим» являлся Иоанн Креститель. Меня заинтриговало, что указующая рука ангела исчезла во втором варианте картины, что ныне хранится в лондонской Национальной галерее. Мало того, в более поздней версии Леонардо предпочел подчеркнуть несходство младенцев, сообщив персонажам противоположность черт. В обеих картинах пейзаж, служивший фоном для встречи детей, был выполнен в темным тонах, как и у Рафаэля. Непосредственное сравнение «Мадонны в скалах» и «Ла Перлы» не оставляло сомнений, что Леонардо оказал большое влияние на своего молодого почитателя.

Из того, что я прочитал, засидевшись допоздна в библиотеке, самое глубокое впечатление произвело на меня жизнеописание Джорджо Вазари — художника и биографа художников, современника гениев Ренессанса, — посвященное Рафаэлю и его прибытию в Рим. Именно пассажи Вазари убедили меня в существовании некой загадки Рафаэля. После того как дар Божественного ярко раскрылся во Флоренции Медичи, Браманте, друживший с Рафаэлем, привлек его к участию в грандиозном проекте по преображению Ватикана. В то время Рафаэлю исполнилось двадцать семь лет. В Риме Рафаэль, как пишет Вазари, «всячески обласканный папой Юлием, приступил в покое, где подписываются папские указы, к созданию истории с изображением богословов, согласующих богословие с философией и астрологией. На ней представлены мудрецы всего мира. В стороне стоят несколько астрологов, начертавших на особых табличках геометрические фигуры и письмена по всем правилам геометрии и астрологии и пересылающих таблички через посредство очень красивых ангелов евангелистам.

Бесспорно, автор описывал знаменитую фреску «Афинская школа». Рафаэль закончил ее в 1509 году, в то время, когда Микеланджело расписывал своды Сикстинской капеллы. И это произведение изобилует символами, наполненными тайным смыслом. Платон — одна из центральных фигур композиции — наделен точным портретным сходством с Леонардо да Винчи, которого Рафаэль безмерно почитал. Впрочем, себя художник также вписал в сценическое пространство в образе молодого человека в черной шапочке в группе справа. Рядом с ним стоят Заратустра, географ Клавдий Птолемей и знаменитые астрологи.

Это общеизвестный факт, ведь тот же Вазари сообщал, что Рафаэль писал «самого себя в зеркало», но мизансцена содержит еще одну маленькую тайну. Рядом с астрологом, наделенным чертами Рафаэля, находится великий математик Евклид, признанный отец геометрии, которого художник изобразил с лицом Браманте, своего почтенного учителя. Мудрец, склонившись над грифельной доской, выводит циркулем фигуры, объясняя теорему ученикам. На шитой золотом кайме вокруг горловины его туники можно различить четыре миниатюрных буквы: «RUSM». Ныне не вызывает сомнения, что таким образом художник поставил автограф. И это, хоть и может нам показаться странным, являлось дерзостью. Поясню подробнее. В XVI веке ни один художник, выполнявший заказы католической церкви, не имел права подписывать свои работы. Церковные власти, для которых создавались произведения искусства, ревностно следили за выполнением жесткого требования. Для того, по их словам, чтобы уберечь мастеров от греха гордыни.

И как же расшифровывается подпись «RUSM»? Очень просто. Это акроним, слово, составленное из начальных букв фразы: «Raphael Urbinas sua mani», то есть «Рафаэль Урбинский своей рукой [сделал]».

Новая информация повергла меня в задумчивость. Как она характеризовала великого Рафаэля? Я вдруг ясно осознал: создатель «Ла Перлы» имел врожденную склонность нарушать установленные правила. Он был мятежником. Человеком, кто по какой-то причине (и я намеревался выяснить эту причину) предпочитал иносказательно сообщать свои мысли средствами, которыми владел лучше всего, — живописью.

 

Глава 3

«Apocalipsis nova»

На следующий день, в понедельник, я открыл глаза чуть позже обычного. Пробудился с тяжелой головой и с ощущением, будто всю ночь проблуждал между старых масляных досок. Также я кое-что вспомнил, и меня осенила блестящая идея, не дававшая мне покоя. Разве не говорил доктор Фовел, что в Эскориале хранится список книги, которая послужила источником вдохновения шедевров Рафаэля и Леонардо? Взглянув в зеркало, я потер лицо. Почему бы мне не предпринять попытку получить ее в руки? В конце концов, книга находилась менее чем в пятидесяти километрах от Мадрида. Естественно, существовала вероятность, что мне ее просто не выдадут, но в любом случае я ничего не терял.

Я поспешно оделся, положил в холщовую сумку блокнот и верную фотокамеру и, перескакивая через ступеньки, спустился по лестнице общежития. Обстоятельства благоприятствовали мне. Своевременное знакомство с доктором Фовелом подарило идею потрясающей статьи — именно такого материала, который приняли бы с распростертыми объятиями в журнале, где я начал работать по вечерам. Кроме того, экзамены первого триместра остались позади, приближались рождественские каникулы, и перспектива прошвырнуться в Сьерру-де-Гуадарраму показалась мне в миллион раз соблазнительнее, чем отправиться на занятия в последнюю лекционную неделю года, торчать на факультете и думать исключительно о том, что скажет мне маэстро из Прадо на следующем свидании.

Помимо всех перечисленных условий, в задаче имелся дополнительный параметр — на заднем дворе общежития стояла моя новенькая машина, красный сверкающий трехдверный «Сеат-ибица», за последние недели почти не имевший возможности проветриться. Факт, что именно в тот момент в моем распоряжении в Мадриде оказалась машина, можно считать чудом. Я получил водительские права летом, но до начала зимы считал разумным держать автомобиль у родителей. И в декабре оказался у меня под рукой исключительно из практических соображений: в ближайшие дни я намеревался загрузить в салон одежду, книги и компьютер и отправиться домой на Рождество. Машина пыхтела, как паровоз. Всякий раз, когда я прогревал ее после ночных заморозков, она дымила, как теплостанции. Так что пробег, несомненно, пошел бы ей на пользу.

Итак, в понедельник все сложилось один к одному, чтобы я отправился на поиски «Apocalipsis nova». Однако мне следовало догадаться, что Марина тоже захочет поучаствовать в приключении. Да, ее звали Марина, и, откровенно говоря, я не посмел бы утверждать, что мы встречались. Но она мне очень нравилась!

Марина была чудесной девушкой. Двадцатилетняя зеленоглазая блондинка, нежная и очень милая. Она похитила мое сердце в тот знаменательный день в середине первого курса, когда я увидел, как она вела круглый стол по проблемам моды в актовом зале моего факультета. Конечно, я пришел на мероприятие по обязанности и стал слушать, как председательница с воодушевлением рассуждает о гламуре. Она рассказывала, что это слово имеет ирландское происхождение, именно так феи называли чары, преображавшие восприятие реальности. Я сразу понял, что нам есть о чем поговорить. И не ошибся.

Марина оказалась умной, бойкой на язык и очень кокетливой. Вскоре я узнал, что она была обладательницей самой обширной коллекции джинсов в Мадридском университете, а также готовилась стать членом олимпийской команды по плаванию. Но больше всего меня в ней подкупал бесконечный интерес ко всему, что так нравилось мне — от научной фантастики и космических исследований до истории Египта и тайн человеческого разума. Но я был лишь бледной тенью мужчины ее мечты, и несмотря на мои периодические робкие попытки продвинуться немного дальше в наших отношениях, она деликатно удерживала между нами дистанцию. Нежности — сколько угодно. Любовь — еще посмотрим. Причем у меня не имелось ни малейших оснований упрекать ее. И если в последние недели я пренебрегал машиной, поскольку был занят — сдавал экзамены и выполнял мелкие поручения редакции, — то к Марине тем более проявлял удручающее невнимание. Будучи студенткой второго курса фармацевтического отделения, она занималась в аудитории, находившейся в трехстах метрах от факультета информационных технологий, где учился я. Тем не менее в последнее время мы разговаривали только по телефону.

— Едешь в Эскориал? Сегодня?

От ее возгласа трубка завибрировала. У Марины вошло в привычку звонить мне до начала занятий. Она бралась за телефон, как только родители уходили на работу и Марина оставалась дома одна. «Мне нравится разговаривать с тобой», — часто признавалась она. Я это чувствовал, и был в восторге, и после завтрака нетерпеливо ждал ее звонка около будки, находившейся в холле общежития.

В понедельник утром, загрузив в сумку фотокамеры и приготовившись к отъезду, я поделился с Мариной своими планами.

— Да… Я так и сказал. Эскориал. Я надеялся встретиться с тобой сегодня, но кое-что случилось, — смущенно пробормотал я.

— Но это же превосходная мысль! Я поеду с тобой!

До сих пор Марине удавалось успешно маскировать свои истинные эмоции. Я всегда терялся в сомнениях, что именно вызывало у нее бурный всплеск чувств — моя скромная персона или то, о чем я ей рассказывал. Но в ту минуту мне хотелось поверить, что первый вариант — правильный. Может, мне изменил здравый смысл, но поскольку мы не виделись почти две недели, перспектива провести с Мариной весь день представилась мне приятным дополнением к повестке дня.

— Правда, я еду по делу, и оно может оказаться довольно скучным, — предупредил я. — Мне нужно посмотреть одну книгу в библиотеке монастыря для статьи…

— Что? В библиотеке Эскориала? Ты собрался в библиотеку монастыря? И ничего мне не сказал?

— А что?

— Видишь ли… Я там никогда не была, но на занятиях мы часто о ней говорим.

— Серьезно?

— Конечно! — воскликнула она, посмеиваясь. — По словам профессора истории фармакологии, там хранится самая ценная в мире коллекция книг по медицине — арабских, еврейских и американских индейцев. Наверное, это собрание покруче, чем библиотека из «Имени Розы». И я хочу ее увидеть!

Я заехал за Мариной к ней домой около одиннадцати часов. Выглядела она изумительно, выбрав для путешествия кремовое пальто, высокие сапоги, шляпу и шерстяные перчатки в тон. Надушилась и пахла розами. Создавалось впечатление, будто Марина приготовилась посетить воскресную мессу. «Совершенство», — подумал я. Таким образом, под плотным пологом туч, угрожавших снегопадом, мы выехали на автостраду, взяв курс на северо-запад столицы. Наметили по дороге пообедать в ресторане отеля «Суисо» в Сан-Лоренсо, после чего сразу отправиться в монастырь и поискать пресловутую книгу блаженного Амадея. Ну и тексты по медицине, конечно.

Все получилось как нельзя лучше. Марина не стала упрекать меня за то, что бросил ее на период сессии, и я использовал время в пути для объяснений, что именно надеюсь найти. Осторожно, опасаясь испугать ее, я описал обстоятельства своей встречи с маэстро Фовелом. Мое признание, наполовину шутливое, наполовину серьезное, что странный доктор, вероятно, был призраком, вызвало у нее жгучий интерес.

— И ты не испугался? — спросила Марина.

— Нет, что ты, — улыбнулся я. — Остроумный призрак. Прекрасный собеседник.

Нам невероятно повезло: в монастыре, как и в музее Прадо, по понедельникам не принимали посетителей везде, кроме коллегии августинцев, административных контор, а также учебной территории и читального зала. Цели и состав гостей, пересекавших вымощенный гранитными плитами внутренний дворик перед входом в монастырь, существенно разнились в зависимости от конкретного дня недели. Понедельник был зарезервирован за профессионалами. Мы с Мариной не относились в полной мере к данной группе, однако наши университетские студенческие билеты и мое журналистское удостоверение помогли нам уладить формальности. Пока Марина расписывалась и указывала свой адрес и домашний телефон в регистрационном журнале, я обозначил в другом формуляре цель нашего посещения: «Знакомство с «Apocalipsis nova».

— Хорошо, молодые люди. Прошу в эту дверь, идите до конца и увидите указатели в библиотеку. Пожалуйста, не заблудитесь, — напутствовал нас охранник.

Библиотека находилась на втором этаже, нависая над холлом парадного входа, и мы ступили на широкие каменные ступени лестницы, обрамленной шнурами вместо перил. Каблуки Марины выстукивали дробь, разносившуюся гулким эхом, пока мы поднимались. Вскарабкавшись наверх, мы очутились перед стойкой, украшенной рождественскими гирляндами и открытками. За стойкой нас встречал человек в черной рясе, со строгим выражением лица.

— Здравствуйте. — Монах, мужчина лет сорока, с гладко выбритыми щеками и красивой черной эспаньолкой, обвел нас внимательным взглядом. — Чем могу помочь?

К разочарованию моей спутницы, мы не попали в знаменитый парадный книжный зал, представлявший Эскориал на сувенирных открытках: пятидесяти четырех метров в длину с семью соборными окнами, расписными сводами, армиллярными сферами и стеллажами, с фолиантами, которые специально ставили корешками внутрь. Помещение, куда нас провели, имело вид современный и функциональный. Там были представлены подборка актуальной периодики и новейшие энциклопедии, а также стояли индивидуальные пюпитры с настольными лампами, предназначенные для читателей.

— «Apocalipsis nova»? — Августинец с бородкой вскинул брови, прочитав название на бланке, куда я еще раз вписал название нужной книги. — Это манускрипт?

— Начала XVI века, кажется, — прошептал я.

— Хорошо. Манускрипты и инкунабулы хранятся в другом отделе. Вам придется пойти со мной и передать требование отцу Хуану Луису.

Добросовестный библиотекарь увел нас от регистрационной стойки и проводил по бесконечному коридору в ту часть здания, где располагались кабинеты с видом на Королевский дворик. Там за компьютерами работали мужчины и женщины, облаченные в рясы или белые халаты и хлопчатобумажные перчатки. Центральную контору занимал монах лет семидесяти. Вооружившись карандашом и лупой, он изучал древний требник гигантского формата. Его крошечный кабинет являлся зоной, свободной от новейших технологий.

— Хмм… — недовольно проворчал он.

Не вызывало сомнений, что наше вторжение отвлекло его от дела. Отец Хуан Луис взял в руки мой формуляр и внимательно прочитал его. Монах с бородкой, впервые позволив себе улыбнуться, ушел.

— Все понятно. Я хорошо знаю эту книгу.

— Правда? — обрадовался я.

— Да. Разрешите полюбопытствовать, для чего она вам?

— Мы в университете готовим доклад на тему о редких книгах, — ответил я, протянув ему по ошибке пропуск в общежитие.

— Ты ученик марианистов? — Он расплылся в улыбке, не дав мне возможности поменять пропуск на студенческий билет. — Я тоже живу в студенческом общежитии. Тут, неподалеку. Студенческая жизнь сказочная, тебе не кажется?

— А вы… студент?

Августинца рассмешила моя догадка.

— Все мы здесь вечные студенты. Я доктор истории искусств и по-прежнему сижу за книгами, учусь непрестанно. И конца не предвидится.

— Потрясающе.

— Нет, — легкомысленно возразил он. — В такой холод сосредоточиться на кабинетной работе рядом с печкой — самое милое дело. Но что вам объяснять! Если вас интересуют редкие книги, вы приехали по адресу. У нас самое лучшее собрание в мире. То, что вам требуется, тоже есть. Более того, это часть наследия дона Диего!

— Кого?

— Дона Диего Уртадо де Мендоса, — пояснил он и жестом велел следовать за собой. Старец, худой и немощный, так что казалось, будто сутана лежит непомерным бременем на согбенных плечах, неожиданно проявил завидную прыть. — Вы не знаете, кто он? Как вам преподают в институте историю? Дон Диего был старшим сыном капитан-генерала, бравшего Гранаду при католических королях, а также владельцем одной из самых ценных библиотек в Испании. Воспитывался он в Альгамбре. Это вам наверняка известно, так ведь? — Он поглядел на нас. — Ну, да ладно. Когда в 1575 году этот вельможа скончался, его книги, кодексы и манускрипты перешли в руки короля Филиппа II. А тот, естественно, направил их на хранение в «Либрерия рика». То есть сюда.

Отец Хуан Луис привел нас в комнату, запиравшуюся на ключ и удивлявшую отсутствием окон. Зажигая свет, он предложил нам пройти внутрь. В хранилище пахло затхлостью. Одна задругой загорелись флуоресцентные лампы, и мы увидели, что очутились в сорокаметровом зале, заставленном вдоль и поперек деревянными стеллажами. Полки были плотно утрамбованы книгами, переплетенными в кожу, и связками бумаг — пронумерованными и снабженными табличками.

— Текст, который вас интересует, является одним из самых любопытных в коллекции. А это значит немало, если речь заходит о Королевской библиотеке Эскориала.

— Неужели? — воскликнула Марина. Она не могла опомниться от изумления, увидев такое количество старинных книг, собранных в одном месте.

— Трудно поверить, что Филипп II все это читал, — пробормотал я.

— Вот как? — Старец покачал головой, умиляясь нашему потрясению. — Наверняка на ваше представление о Филиппе II повлияли образы, созданные Тицианом: измученный болезнью человек, всегда в черном, опечаленный превратностями политической жизни, фанатичный католик. Вам рассказывали на занятиях об его участии в протестантских войнах, а также кампаниях против турок.

Мы закивали.

— Но в университете никогда не говорят о том, что король был еще и гуманистом, имел разнообразные интересы, и в результате у него сформировалось своеобразное мировоззрение.

— Что вы имеете в виду?

— Насколько же у нас искаженное представление об истории Испании, — проворчал он. — На обратном пути просто взгляните из любопытства на мемориальные медальоны у врат базилики. И вы убедитесь, что великий монарх представлен как король всех Испаний, двух Сицилий и… Иерусалима. Наш суровый Филипп был одержим последним титулом. Именно этим объясняется факт, что он велел построить монастырь по образу храма Соломона. Об этом вы тоже не знаете?

Мы с Мариной покачали головой.

— Помимо прочего, — продолжил монах, — Филипп пополнил свою личную библиотеку всеми трактатами, какие удалось найти, посвященными библейскому правителю. Большинство из них необычные. Например, книга толкований видений пророка Иезекииля касательно нового Храма. Или учебники по архитектуре и даже магии, алхимии и астрологии вроде трудов Раймунда Луллия или святого Льва III. И все они хранятся тут. Что касается сведений, связанных с самым мудрым правителем в истории, Филипп изучал досконально каждую мелочь. Наш король стремился подражать ему во всем. И даже назвал Соломоном любимую собаку! — добавил он, улыбнувшись. — И потому соломоново знание должно храниться здесь.

— И по этой же причине он проявил интерес к «Apocalipsis nova»? — спросил я.

— Дон Диего приобрел книгу в Италии, когда выполнял обязанности посланника Его Величества в Риме. Диего Уртадо был человеком не менее просвещенным, чем его сюзерен. Существует гипотеза, будто именно он являлся автором плутовского романа «Ласарильо с Тормеса». Кроме того, говорили, что дон Диего интересовался тайными пророчествами, как и сам король… А! Вот она! — воскликнул монах, протянув руку к книжной полке.

Отец Хуан Луис уверенно снял со стеллажа фолиант с пергаментными листами и вручил его Марине. Размером том не превосходил современные романы, но весил больше, чем можно было предположить. Переплет книги по первым ощущениям напоминал шелковый: роскошная ткань, темная, с зеленоватым отливом, без единой надписи!

— А как вы определили, что это именно тот труд, какой мы искали? Тут нет названия, — произнесла Марина, прикинув вес тома на руке.

— Это очень занятная история. После стольких лет забвения книгу в прошлую пятницу попросил другой исследователь, — пояснил монах. — Вы тоже с ним работаете?

Мы растерянно переглянулись с Мариной.

— Не важно, не имеет значения. — Монах направился к большому письменному столу в центре зала. — Я знаю, как работают историки. Каждый тянет одеяло на себя…

— Да, вы правы, святой отец, — кивнула Марина.

Но я, не сумев побороть любопытство, воскликнул:

— Удивительное совпадение! Вы, случайно, не помните фамилию ученого?

— Нет! — Он указал пальцем на свой висок. — Если имени не триста лет, и я не выучил его в юности, мне трудно его вспомнить. Но я могу справиться с регистрационной карточкой, если нужно.

Монах взял у Марины фолиант, положил на пюпитр и выдал нам перчатки, чтобы мы могли листать страницы.

— Вам повезло, книга больше не засекречена, — заметил он. — Можно свободно читать ее.

— А раньше было нельзя, святой отец?

Вопрос, который Марина задала невинным тоном, не вызвал подозрений и растрогал августинца.

— Нет, конечно, — улыбнулся он. — Сей труд — книга пророчеств, что представляло собой болезненную тему в эпоху, когда он создавался. Я бы даже сказал, болезненную с политической точки зрения. Взгляни сюда, читай. — Монах указал на пепельно-серый лист бумаги, прикрепленный к обложке с внутренней стороны. — Это собственноручный комментарий прежнего приора нашего монастыря, насчитывает чуть менее двух столетий. Добродетельный святой отец сделал запись, ознакомившись с содержанием книги.

Мы с Мариной с любопытством склонились над бумагой и прочитали:

«Настоящие, как и многие другие, утверждения более отдают бреднями раввинов, нежели божественными откровениями, неуместными и бессмысленными вопросами школяров, нежели католической доктриной. И это еще наиболее мягкое определение, какое возможно дать. Посему я постановляю и приказываю: книгу, озаглавленную «Апокалипсис Святого Амадея», спрятать и не показывать свободно, как делали до нынешнего времени, как реликвию или же как ценный труд, поскольку я не нахожу в ней ничего достойного. 5 мая 1815 года. Приор Сифуэнтес. Поставить в библиотеке между литерами ММ и СС».

— Теперь понятно, почему книгу запрятали подальше, — промолвила Марина, широко распахнув зеленые глаза.

— Держали за семью печатями, — подтвердил старый августинец. — Как и многие другие в зале. На самом деле наша библиотека стала первой в христианском мире, создавшей секретный архив. И основания для этого были серьезными.

— А как долго никто не мог прочитать ее, святой отец?

— Чтобы ответить точно, нужно посмотреть формуляры. Хотя могу сказать, что я почти двадцать лет занимаю нынешнюю должность, и за эти годы, до прошлой недели, никто не спрашивал труд.

— Правда?

— Да. Даже я сам ни разу манускрипт не открывал.

— Святой отец, пожалуйста, когда представится случай, не сочтите за труд поднять архивные записи и проверить, кто заказывал эту книгу. Сможете?

— Разумеется, — кивнул он, удивленный моей настойчивостью, пряча под сутану тетрадный листок, на котором я написал свое имя и номер телефона. — Не беспокойся.

— Мы можем почитать книгу или нет? — спросила нас Марина.

— Естественно, приступайте. Вы знаете латынь?

— Латынь? — встревожился я.

— Единственный пассаж на испанском в «Apocalipsis nova» — аннотация, с которой вы только что познакомились. Основной текст написан на латинском языке. Тот единственный читатель, ваш предшественник, сообщил мне, что в Испании существует всего три экземпляра труда в публичном доступе, два хранятся в Национальной библиотеке, а один у нас. И все три написаны на языке Вергилия. Наш список самый ранний. — Монах улыбнулся, не скрывая гордости. — Вы обратили внимание на заглавие на титульном листе? «Апокалипсис Святого Амадея, написанный собственной рукой».

Я несколько раз прочитал предложение, выведенное аккуратным почерком, на которое библиотекарь указывал пальцем, чтобы я ничего не перепутал.

— Это… оригинал? — с недоверием уточнил я.

— Нет, я так не считаю. — Старый августинец прищелкнул языком. — Надпись добавили, чтобы увеличить ценность копии. К тому же титульный лист, похоже, является позднейшей вставкой, которая не соответствует по времени основной части книги. На ее страницах вы встретите множество типов письма, причем каллиграфия соответствует разным эпохам. Некоторые образцы настолько затейливы, что их невозможно расшифровать.

— Святой отец, вы могли бы помочь нам прочитать текст? — Марина откинула с лица прядь волос и поглядела на старца.

Ее искренность выглядела неподдельной, во всяком случае, у старого августинца сомнений не возникло. Подвинув к столу стулья, чтобы мы могли сесть рядом с ним, он надел очки, приготовившись листать страницы маленькой пластмассовой лупой.

Отец Хуан Луис оказался подарком провидения. Он читал на латыни лучше, нежели на родном языке, а кроме того, знал немало интересных подробностей о блаженном Амадее. Благодаря ему в тот вечер в затененном зале редких рукописей монастыря в Эскориале я проникся восхищением к Жуану Менесесу или Мендесу да Сильва; Амадею Испанскому; Амадею Португальскому; Амадею де Сильва, или блаженному Амадею. Под такими именами был известен этот человек, португалец по происхождению, родившийся в 1420 году в Сеуте и умерший в возрасте шестидесяти двух лет в Милане.

Из рассказа отца Хуана Луиса следовало, что мистик Амадей появился на свет в семье, подверженной мистицизму. Его родной сестрой была не кто иная, как Беатрис да Сильва, основательница женской монашеской общины «Голубые дамы», почитавшей и защищавшей доктрину о непорочном зачатии Девы Марии, которая позднее получила закрепление в качестве догмата католической веры. Мы также узнали, что блаженный Амадей начинал свое религиозное служение в монастыре иеронимитов в Гуадалупе в провинции Касерес. Далее под влиянием идеи мученичества отправился в мусульманскую Гранаду обращать неверных в христианство. Амадею повезло, его не убили. Несомненно, Амадея спасло убеждение, распространенное в исламе, что сумасшедшие — божьи люди. Но это, разумеется, не только не разубедило его, а укрепило в нем дух миссионерства. Вернувшись в христианские земли, он сменил монашеское облачение иеронимитов на рясу францисканцев из Убеды, а затем совершил паломничество в Ассизи в Италии. Там он ступил на новый славный путь, приведший его к основанию нескольких монастырей, а также учреждению реформированного францисканского ордена амадеитов. Позднее Амадей сделался личным секретарем генерала францисканского ордена, ставшего потом понтификом Сикстом IV, и, главное, пророком, возвестившим о пришествии ангельского папы.

Отец Хуан Луис оказался превосходным чтецом и толкователем. Блаженный Амадей был одержим предчувствием, что грядет Страшный суд. Он предсказывал наступление конца света через несколько лет и предупреждал читателей своей книги, что необходимо внимательно следить за появлением его предвестников. Из перечисленных автором знаков один особенно привлек мое внимание: по мнению Амадея, когда Судный день неминуемо приблизится, Мадонна явит себя во всей славе через художественные образы — по аналогии с таинством пресуществления Христа в евхаристии. И еще он написал, что эти особые изображения станут чудотворными повсеместно.

Упоминание о живописи послужило мне удобным поводом ненавязчиво задать свой главный вопрос отцу Хуану Луису:

— Скажите, святой отец, могла ли идея о присутствии Девы Марии в искусстве воодушевить художников, таких, как Рафаэль и Леонардо, многократно повторять ее образ в картинах?

— Рафаэля? Божественного Рафаэля Урбинского? — Старец поднял голову от книги. — И Леонардо… да Винчи?

Я кивнул.

— А вы знаете, что итальянское Возрождение было темой моей диссертации?

— Неужели? — Я не мог поверить в свою удачу.

— Да. На самом деле существуют кое-какие детали, дающие основание полагать, что эти великие художники внимательно изучили сие произведение.

— Например, святой отец? — спросила Марина.

— История «Мадонны в скалах». Факты наводят на мысль, что Леонардо написал свою знаменитую анкону, вдохновившись уроками блаженного, — продолжил он, стукнув по обложке «Apocalipsis nova», словно желая подчеркнуть весомость своего вывода. — Вам известно, кто заказал ему картину и с какой целью? Возьмите любую книгу по истории искусства, и вы увидите, что везде на все лады склоняют одно и то же: будто бы Леонардо и братья Амброджо и Эванджелиста де Предис получили заказ написать три картины для часовни Непорочного Зачатия в церкви Святого Франциска в Милане. Вам скажут, что в контракте специально оговаривалось содержание композиции: центральный образ должен был представлять Мадонну с младенцем в окружении ангелов, с двумя пророками. Другие части триптиха надлежало заполнить сонмом небесных созданий, поющих гимны и играющих на музыкальных инструментах. Однако по причинам, которые авторы книг вам не объяснят, Леонардо не выполнил условия договора и представил самостоятельную работу, придумав композицию. Я же, достаточно глубоко изучив проблему, в последнем не уверен.

— Почему, святой отец? Пожалуйста, продолжайте, — попросил я.

— Вам никто не расскажет, что «Мадонна в скалах» написана всего через год после смерти блаженного Амадея. Равно как и то, что он не только умер в Милане, но также несколько последних лет жил и описывал свои апокалиптические видения в двух шагах от упомянутой церкви. — Августинец произнес конец фразы по слогам, усиливая ее значение. — И если угодно, еще важнее, что его отпевание состоялось в стенах церкви, в той самой часовне. Я считаю, молодые люди, что Леонардо поручили написать картину, чтобы увековечить идеи покойного создателя «Apocalipsis nova». А заказ на создание образа Мадонны с двумя пророками — не более чем выдумки искусствоведов.

— О каких конкретно идеях идет речь?

— Что ж… — Отец Хуан Луис знал, что завладел нашим вниманием, а потому неторопливо снял очки и потер подбородок, прежде чем продолжить лекцию. — Был один момент, о котором блаженный упоминал, когда говорил о Крестителе. Амадей верил, будто Иисус по рождению уступал как наставник Иоанну, ведь именно Иоанн крестил Спасителя в реке Иордан, а не наоборот. Полагаю, это была фигура речи. Метафора. Способ скрытой критики римской церкви, церкви Иисуса и Петра, которая в те годы переживала тяжелый период, погрязнув в интригах и коррупции.

Францисканцы, как блаженный Амадей, выступали за возращение к бедности по примеру Иоанна, отшельника, и к его нравственным истинам мечтателя пустыни. Картина подчеркивает значимость подобного выбора.

«Опасная идея», — подумал я, вспомнив о том, что рассказывал мне доктор Фовел в музее.

— Неужели все это передает живопись? — удивилась Марина.

— Но отец Хуан Луис прав, это очевидно! — воскликнул я. — На картине Леонардо изображен ангел. Его взгляд обращен к зрителю, а пальцем он указывает на того младенца, которым нужно восхищаться. И указывает он на Иоанна.

— И не только это, — добавил августинец. — Леонардо, объясняя смысл своей картины, утверждал, что на ней представлена сцена встречи двух младенцев, о чьем рождении возвестил Гавриил. Встреча состоялась в момент бегства святого семейства в Египет. Эпизод не описан евангелистами, но о нем упоминает блаженный Амадей и апокрифическое евангелие псевдо-Матфея.

— Значит, не остается сомнений, что Леонардо имел доступ к «Apocalipsis nova», — пробормотал я.

— Никаких. И доказательство этого факта, как ни странно, находится в Мадриде, — закончил он и встал со стула, зажав под мышкой старый фолиант, собираясь вернуть его на полку.

— Правда?

— Да. И оно содержится в одной из двух уникальных рукописей Леонардо, они хранятся в Национальной библиотеке. Никто не подозревал, что в Испании могут оказаться столь ценные манускрипты, но в 1965 году обнаружились две тетради подлинных записей Леонардо, пролежавшие десятилетия среди неразобранных документов в фондах хранилища. Любопытно, что в одном из журналов имеется полный перечень книг, которые маэстро держал у себя в мастерской. Этот своеобразный каталог, написанный собственноручно Леонардо, включает «Libra dell’Amadio». Несомненно, речь идет о книге блаженного Амадея, хотя ее местонахождение, к сожалению, неизвестно.

— А вдруг это то самое издание? — улыбнулась Марина, указывая на «Апокалипсис», занявший свое место в шкафу.

— Вы представляете? — Августинец лукаво посмотрел на нас. — Настоящая фантастика. Мы, возможно, держали в руках книгу из личной библиотеки великого Леонардо.

— А Рафаэль? — прервал я мечтательный ход его мыслей. — Вы не знаете, имел ли он тоже возможность познакомиться с «Apocalipsis nova»?

Старый августинец вновь сделался серьезным.

— Рафаэль? Не знаю, сын мой. Кстати, его работы, которые ныне хранятся в Мадриде и уже много лет составляют славу экспозиции музея Прадо, раньше находились у нас, в монастыре Эскориал. Впрочем, меня бы не удивило, что божественный Урбинец хорошо ориентировался в пророческих видениях нашего блаженного.

— Напрашивается вопрос: не писал ли он картины со Святым Семейством специально, чтобы открыть путь Мадонне в дни перед концом света? Разве нет?

И монах, и я не знали, что сказать в ответ на новое озарение Марины, и рассмеялись. Но, чем черт не шутит, это мог быть тот ключ к пониманию живописи, о каком мне намекал маэстро из Прадо.

Я надеялся вскоре узнать все точно.

 

Глава 4

Как сделать видимым невидимое

Последний вторник перед началом каникул был обычным учебным днем. Я пребывал в эйфории от того, как много удалось узнать об «Apocalipsis nova» в Эскориале, и не мог дождаться назначенного часа. Мне не терпелось вернуться в Прадо и показать своему «проводнику», что новый ученик достоин потраченного времени. Я даже составил специальный план действий на утро, чтобы оно скорее прошло, включавший следующие пункты: посетить занятия, пообедать с Мариной у нее на факультете и около половины пятого разыскать доктора Фовела в музее. Оставалось лишь придумать оправдание для редактора журнала Энрике де Висенте, поскольку я не собирался вечером в редакцию на шоссе Фуенкарраль. И я совершенно не рассчитывал, что непредвиденные обстоятельства смешают мне карты. Но непредвиденное, разумеется, случилось. Имел место небольшой казус, почти анекдотический, который в результате навел меня на размышления. Я начал подозревать, что события, происходившие со мной, — далеко не случайность. Или все-таки случайность?

Моим сокурсникам и мне как будущим журналистам вменялось в обязанность следить за последними событиями в стране и мире. В те дни международная обстановка оставалась напряженной. В августе Ирак вторгся в Кувейт. ООН несколько месяцев безрезультатно пыталась заставить Саддама Хусейна отвести войска от нефтяных скважин Персидского залива. К тому же прошло две недели с тех пор, как Совет безопасности дал разрешение использовать силу против правящего режима в Багдаде. Утренние газеты сообщали о наихудшем сценарии развития событий: три авианосца Соединенных Штатов находились на пути к Заливу. Они должны были участвовать в развертывании войск, что сулило начало войны. А война является сильнейшим стимулом для той школы журналистики, какую нам преподавали.

Складывалось стойкое впечатление, будто все вдруг сошли с ума. В аудиториях и коридорах царила лихорадочная деятельность. Во внутреннем дворике факультета одни устраивали марши против силовых операций, а другие собирали своего рода импровизированные «мирные конференции» с участием профессоров и студентов, имевших хоть какое-то отношение к Кувейту. Остальные усердно рисовали плакаты и писали прокламации, которые способствовали повышению политического градуса в кампусе. Известие, что Михаил Горбачев не поедет в Стокгольм получать Нобелевскую премию мира из-за «большой загруженности» главы Советского Союза, довело бурлившие страсти до точки кипения. Стало очевидно, что массированный удар союзников по Багдаду неизбежен. И террор Саддама против соседнего Израиля станет началом Третьей мировой войны.

Лично меня кипение страстей на международной арене не волновало. Сюжеты, которые я находил увлекательными в тот момент, насчитывали около пятисот лет, и ни один не имел отношения к политике. И вдруг преподаватель новейшей истории подошел ко мне и дал задание, сразившее меня наповал, поскольку оно как нельзя лучше демонстрировало «уровень реальности» в обществе. «Не ты ли говорил на семинаре, что в Европе существует множество предсказаний о грядущей войне?» И я понял, почему дон Мануэль не спускал с меня глаз последний час. «Можешь подготовить к завтрашнему дню доклад на эту тему, чтобы его обсудить в группе? Уверен, возникнет интересная дискуссия».

Предложение профессора меня смутило. С воскресенья я не мог думать ни о чем, кроме пророчеств. Тут все было нормально. Но замечание, на которое сослался профессор, я обронил в начале учебного года, вскоре после вторжения в Кувейт. И просьба его звучала странно. Почему мои слова он вспомнил только через несколько месяцев? Что заставило его подумать обо мне именно теперь? К сожалению, по новейшей истории моя успеваемость оставляла желать лучшего. И передо мной стоял выбор — выполнить задание профессора, воспользовавшись шансом улучшить оценку в ведомости, или отказаться, оставшись при своих в компании пророков Возрождения. Скрепя сердце я согласился.

Совершив над собой насилие, я на весь день полностью выбросил из головы «Apocalipsis nova», «Мадонну в скалах», Эскориал и Марину, заменив их ясновидцами, посланиями Богородицы, катренами Нострадамуса и современными прорицателями всех мастей. Я не догадывался, что внезапно свалившаяся на мою голову работа сулит интересные открытия.

К пяти часам вечера понял, о чем следует говорить на семинаре на следующий день. Сообразил, что предсказания о войне в Заливе вопреки моим ожиданиям оказались близки тому «пророческому духу», который господствовал в Европе во времена Рафаэля. Просмотрев за несколько часов отдел периодики — в начале девяностых годов Интернета не было, а компьютеры в университете были наперечет, — я собрал предсказания, которые логически увязывались не только с эпохой, когда султаны Османской империи угрожали христианскому Средиземноморью, но и с современностью. В массе интереснейших откровений особенно выделялись предсказания Иоанна XXIII, «доброго папы», единственного понтифика в истории, наделенного пророческим даром. Согласно данным, опубликованным в исследовании итальянского журналиста Пьера Карпи в середине семидесятых (по счастливой случайности работа оказалась в фондах факультетской библиотеки), примерно в 1935 году, когда Анджело Ронкалли в сане епископа выступал папским нунцием одновременно в Турции и Греции, его стали посещать видения, благодаря чему он сделался скромным прорицателем. Всего видений было семь, во время которых Ронкалли беседовал со старцем «с белоснежными волосами, резкими чертами лица и темной кожей, обладавшим взглядом добрым и проницательным». Старец показывал епископу две книги, содержавшие пророчества о будущем человечества. Через несколько дней старец, успев приобщить Ронкалли к разновидности культа розенкрейцеров, внезапно перестал являться в маленькую келью на побережье Фракии. Тогда же епископ, по утверждению Карпи, записал сделанные пророчества на французском языке, на голубоватых листах бумаги, их часть в конце концов попала в руки журналиста. После чего таинственный старец объявился уже у Карпи и передал ему сумму доказательств, закреплявших за журналистом статус законного хранителя этих знаний.

История показалась невероятной, но могла украсить выступление перед аудиторией будущих журналистов. Мне требовалась неординарная информация, подкрепленная источниками, и нужно было преподнести ее так, чтобы заинтересовать слушателей. Чем дольше я изучал эпизод с откровениями Ронкалли, тем больше отмечал сходство в деталях с «экстазом» блаженного Амадея. Канва обоих сюжетов практически совпадала: неведомо откуда и как священнослужителям являлись во плоти Гавриил или старец и делали ряд пророческих предсказаний. Оформлены пророчества были в восьми экстатических видениях блаженному Амадею и в семи явлениях будущему папе Иоанну XXIII. Из чистого любопытства я переписал некоторые откровения старца в тетрадь, какую брал с собой в Эскориал. Одно из них гласило: «Полумесяц, звезда и крест вступят в противоборство. В небесах поднимется черный крест. Из Царской долины придут слепые всадники». Или вот другое: «Могучее оружие разорвется на Востоке, оставив незаживающие раны. Позорный шрам никогда не исчезнет с тела мира».

Наступил вечер. Я закончил работу с последними проблесками дня, угасавшими в университетском городке, и покинул факультет, испытывая странные ощущения. Можно ли считать случайностью обстоятельство, что все, происходившее со мной в последние семьдесят два часа, так или иначе, имело связь с понтификами, живописью и пророчествами? И что на это скажет доктор Фовел? Неужели причиной всему стал мой персональный старец из Прадо, к которому я невольно примерял описание, данное Карпи?

Без десяти семь вечера. Я приехал в музей в дурном расположении духа. И вовсе не из-за мороза. Злился, что потерял весь день на выполнение внепланового задания, и в результате у меня оставался всего час на поиски маэстро. Пока я пробирался сквозь толпу в метро, меня одолевали мрачные и противоречивые мысли. Вдруг Фовел решил испытать меня, как старец Ронкалли Пьера Карпи, а я, опоздав, потеряю великолепный шанс приобщиться к его тайнам? И больше я никогда не увижу доктора, если теперь не смогу с ним встретиться, как мы договаривались?

Проскочив через Пуэрта-де-Веласкес, я припустился со всех ног в пинакотеку. Портал празднично сиял и переливался огнями рождественских гирлянд, но я, не обратив внимания на красоту, сразу повернул налево, поспешив к галерее итальянской живописи. Пришел в зал, где мы с Фовелом побеседовали и расстались около «Ла Перлы», но никого не увидел. Доктор меня не ждал.

Сердце мое учащенно забилось, и я стал озираться по сторонам, высматривая среди последних посетителей музея фигуру мужчины в черном пальто. В надежде, что маэстро могло прийти в голову остановиться у полотен Боттичелли или Дюрера, я обошел и соседние залы. Напрасно. Последним местом, где он мог находиться, оставался зал номер тринадцать. Где же еще, если не там? Именно туда доктор рекомендовал мне заглянуть, когда мы прощались с ним в воскресенье. «Мой любимый зал», — сказал он. И я направился к одному из информационных стендов музея, чтобы выяснить, где расположен тринадцатый зал.

План здания оказался простым. Экспозиция состояла из семидесяти четырех залов, размещенных на двух этажах, но где, черт возьми, находился тринадцатый номер?

— Тринадцатый зал?

Смотрительница, к которой я в отчаянии обратился за помощью, смерила меня взглядом с ног до головы, будто я спросил, есть ли жизнь на Марсе.

— Я договорился с другом встретиться там, — пояснил я, стараясь сгладить неблагоприятное впечатление.

Она захихикала.

— Что вас так позабавило? — удивился я.

— Над вами подшутили! В нашем музее нет зала номер тринадцать. Несчастливое число.

Мне потребовалась минута, чтобы осознать смысл слов дежурной. В Национальном музее Прадо, крупнейшем культурном учреждении страны, посчитали уместным не присваивать залу зловещий номер. Подобно тому, как в салонах самолетов некоторых авиакомпаний отсутствует ряд кресел под номером тринадцать, или, например, во многих отелях после двенадцатого этажа следует сразу четырнадцатый. Я обомлел.

— Даже не ищите. Серьезно. Его никогда не было, — добавила девушка.

В тот вечер я понял, что такое вакуум. Абсолютная пустота. Внезапно я очутился в тупике, уткнулся в стену, которую было невозможно преодолеть. И что мне оставалось делать? Фовел сыграл со мной скверную шутку? Или же заданная мне головоломка являлась своего рода испытанием? Я предпочел думать именно так.

Фовел с первого взгляда напомнил мне другого наставника, с кем юный Кристиан Жак познакомился у Мецского собора близ Люксембурга в начале семидесятых годов. В свое время, когда я об этом читал, история произвела на меня большое впечатление. Однажды Жак, которому предстояло пройти долгий путь, чтобы превратиться во всемирно известного писателя, кем он ныне является, любовался барельефами знаменитого собора. К нему подошел незнакомый человек «среднего роста, широкоплечий, с седыми волосами» (еще один седовласый, как и старец Пьера Карпи!) и предложил помощь в качестве гида. Он назвался Пьером Делевром, и это имя неизбежно наводило на мысли о масонстве, поскольку в буквальном переводе означало «камень созидания». Неизвестно, являлся ли тот человек тем, кем назвался, но случайный знакомый преподал Жаку первоосновы кафедральной иконографии. Он предложил общий подход к пониманию такого явления, как христианские храмы, которые с тех пор автор воспринимал как «машины», необходимые, чтобы приблизиться к божественному.

Однако урок Делевра не был и безвозмездным даром. Жаку пришлось пройти ряд испытаний, в частности, доказать, что он действительно достоин наставничества. Еще он принял обязательство употребить полученные знания на благие цели, то есть нести миру свет, а не сеять новые семена смуты. Неужели Фовел подверг меня аналогичной проверке? А может, это я, оглушенный потоком информации, который излился на меня в последние дни, утратил связь с действительностью? И мне стали мерещиться призраки, когда самый обычный человек просто пожелал перемолвиться парой слов с молодым человеком, увлекавшимся живописью?

Прежде всего следовало успокоиться. И обуздать буйное воображение. Проявить терпение. Если маэстро должен появиться, он придет. Если же нет, наверное, имело смысл заглянуть в музей в другой раз, например, завтра. И выбросить из головы всю эту муть. В конце концов, идея, что меня подвергают своеобразному испытанию, являлась исключительно плодом моей фантазии.

Я приободрился и вернулся в галерею, где висела «Ла Перла». Независимо оттого, появится маэстро или нет, я имел возможность порадоваться, насладившись живописью, о которой узнал много нового. Размышления около любого из шедевров выставки не повредят. Тем более я теперь хорошо понимал, что высшая цель художника — своим творчеством заставить зрителя пережить душевный опыт.

Я выбрал картину «Святое семейство под дубом». Размерами доска походила на картину, которую мы изучали с Фовелом в воскресенье. В центре композиции также находилась Мадонна с двумя младенцами, но в отличие от «Ла Перлы» без Елисаветы. Отсутствие одного персонажа изменило ауру картины, нагнетая напряжение. Я уловил это сразу, с первого взгляда. Беспомощный перед новой загадкой, подавленный напрасным ожиданием, я решил положиться на интуицию. Сначала я не придал большого значения первым впечатлениям. Но постояв пять минут около «Святого семейства», не отрывая от него взгляда, заметил, что первоначальное ощущение смутного беспокойства усугубилось, трансформировавшись в необъяснимую давящую тоску.

В поисках рационального обоснования своей спонтанной реакции я попытался увязать ее с геометрическим построением композиции. На картине «Ла Перла» фигуры образовывали треугольник, подобный тому, который угадывался в произведении Леонардо «Мадонна в скалах». Здесь же персонажи располагались в пространстве по диагонали, отчего казалось, будто они отдалены друг от друга. Неужели именно «разобщенность» стала источником беспокойства, насторожив меня? Нет, решил я. Не может быть. Пейзаж был совершенно буколический, и в атмосфере не ощущалось угрозы. И кроме того, Святой Иосиф, на первой картине почти скрытый в тени, на этой с задумчивым выражением спокойно наблюдал за детьми. Судьба мальчиков, которую он предчувствовал, его будто не волновала. А в глубине пространства картины занимался рассвет, схожий с фоном «Ла Перлы». Предзнаменование зари, которую дети готовились принести человечеству. Картина дышала покоем, наводила меланхолию, пожалуй, источала елей. Почему же я не испытывал умиротворения?

— Что, тревожно?

Я вздрогнул. Негромкий голос доктора Фовела раздался у меня за спиной внезапно, словно маэстро вдруг материализовался из пустоты.

— Рад увидеть тебя вновь, — сердечно добавил он.

Я посмотрел на его ноги. Понимаю, как глупо это звучит. Но однажды я прочитал, что у привидений не бывает ног. Разумеется, ноги Фовела находились на месте. Более того, он даже был в английских туфлях с пряжками. Оставалось только непонятным, почему я не услышал его шаги на плиточном полу. Как и в первый день, выглядел он безукоризненно.

— Естественно, что эта работа вызывает у тебя смутную тревогу, — добавил он, будто почувствовав мое состояние.

Я улыбнулся через силу, пытаясь скрыть неловкость из-за того, что меня застали врасплох. Маэстро появился там, где мы встретились с ним в первый раз, как и обещал. Вероятно, он дожидался, когда опустеют залы, поскольку теперь в музее царила полная тишина.

— Картина несет послание не менее двусмысленное, чем «Мадонна в скалах», обсуждение которой мы намечали в воскресенье. Ты помнишь?

Я кивнул.

— Знаешь, в чем заключена двусмысленность? Посмотри на доску внимательно, пожалуйста.

Я послушался, но от замечаний воздержался.

— Видишь? Представь на мгновение, что тебе ничего не известно о христианской вере. Если ты оставишь в стороне религиозную тему, тогда перед тобой предстанет семейный портрет с двумя детьми. Однако тебе, как и миллионам христиан, хорошо известно, что Иисус был уникальным младенцем, не так ли?

«И в самом деле! — подумал я. — Почему раньше мне это не приходило в голову?»

— Есть еще кое-что. Обрати внимание на детей. И на плетеную колыбель. Эту люльку мы уже видели на картине «Ла Перла». Только здесь каждый мальчик упирается ногами в простыни. Не требуется большого ума, чтобы расшифровать предложенный символ, правда? Рафаэль намекает, что оба произошли из одной колыбели, то есть имеют общую генеалогию.

— Архангела Гавриила, — заметил я, не скрывая иронии.

Фовел положил руку мне на плечо. И меня пробрала дрожь.

— Это не повод для шуток. В начале столетия в Австрийской империи жил философ Рудольф Штейнер. Он считал, что нашел объяснение, почему очень многие художники эпохи Возрождения упорно изображали Мадонну с двумя младенцами, похожими как две капли воды. Причем речь идет не только об образах, созданных Рафаэлем и Леонардо. Мадонну с двумя детьми писали также Тьеполо, Яньес де ла Альмедина, Хуан де Хуанес, Луини, Кранах, Берругете. Десятки живописцев! Изображать вместе двух похожих мальчиков с одной матерью превратилось в негласную традицию. Будто на художников вдруг снизошло озарение. Словно они стали обладателями знания, дотоле скрытого, и пожелали поделиться им с меценатами, заказчиками работ. В общих чертах так и было.

«Рудольф Штейнер». Я прилежно записал имя в блокнот, который держал наготове.

— Речь идет о каком-то ином знании, помимо «Apocalipsis nova»? — уточнил я.

— Разумеется. По мнению Штейнера, эти картины подтверждали, что в действительности существовало два младенца Иисуса, два мессии. Они родились примерно в одно время в Галилее, в разных, хотя и родственных семьях. Но сей факт предпочитали скрывать от мира. Как Штейнер объяснял на конференциях, первые христианские общины решили молчать о двух мессиях, желая избежать ненужных разногласий между собой. Спустя столетия люди, которые сумели проникнуть в тайну, попытались намеками донести истину, используя иконографию. Правда, им приходилось выдавать одного из младенцев за Иоанна Крестителя, чтобы избежать скандала. Или даже худшей участи.

— Два младенца Иисуса? Я встречал версию, что Святой Фома мог быть братом Иисуса, поскольку его имя на арамейском означает «близнец». Но ваши гипотезы еще невероятнее.

— Не спеши с выводами, — строго произнес он. — Избавься от слепоты. Смотри на вещи непредвзято. Всегда обращайся к первоисточникам и после самостоятельно решай, где находится истина. Я предлагаю тебе ступить на достойный путь.

В тот момент я не предполагал, как далеко заведет меня его напутствие. Честно говоря, в то время я знал о Штейнере мало. Только то, что он был известным философом, последователем Гёте, писателем и художником. Но главное, он стоял у истоков биодинамики и являлся основателем клинических центров, считавших, что для лечения болезни необходимо исцелять и тело, и душу, иными словами, Вальдорфских школ. Штейнер, своего рода Леонардо начала XX века, писал картины, ваял скульптуры, писал и даже проектировал архитектурные ансамбли. Кроме того, он разработал систему обучения, которая не только укрепляла традиционную школу, но развивала интуитивное восприятие и эмоциональный подход к искусству. То, что его имя прозвучало из уст Фовела, имело большое значение. Я подчеркнул его в блокноте. И сбоку приписал имя консультанта, который мог бы рассказать мне о Штейнере больше: «Лючия».

Взяв этот пункт мысленно на заметку, я поспешил выложить доктору то, о чем мечтал рассказать ему весь день.

— Доктор, я рад, что вы упомянули о необходимости обращаться к источникам. Ибо именно так я и сделал.

— Неужели?

— Да. Ездил в библиотеку Эскориала и держал в руках «Apocalipsis nova». Теперь я знаю истоки вдохновения Леонардо и Рафаэля, а также могу доказать, что по крайней мере у Леонардо один экземпляр манускрипта хранился в личной библиотеке.

Мое открытие поразило старого маэстро как удар грома. Я понял это по его глазам. Он переменился в лице, и зрачки медленно расширились.

— Надо же, — пробормотал Фовел. — Вот так сюрприз.

— Да, конечно. — Почувствовав почву под ногами, я рискнул приступить к расспросам: — Это вы приходили на прошлой неделе в монастырь, чтобы познакомиться с трудом блаженного?

Его потемневший взгляд метнул молнии:

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так…

— А Рафаэль? Ты установил его связь с «Apocalipsis nova»?

Я покачал головой, не скрывая разочарования:

— О Рафаэле никто ничего не знает.

— Но ведь это очень просто. Кто заведует библиотекой Эскориала?

— Августинцы.

— И они тебе не сказали?

— О чем?

— Что одним из главных наставников Рафаэля Санти в Риме стал приор ордена августинцев отец Эгидио да Витербо.

— Никогда о нем не слышал.

— Полагаю, и о Томмазо Ингирами, библиотекаре Юлия II, ты не слышал?

— И о нем тоже.

— Именно эти двое по протекции земляка Рафаэля Донато Браманте представили его ко двору Юлия II. И они же руководили проектом росписи «Афинская школа». Оба являлись последователями Марсилио Фичино, ученого флорентинца, переводившего на латинский язык труды Платона и Гермеса Трисмегиста, положив начало безграничному страстному увлечению утраченными знаниями древнего мира. Совместимыми с христианской доктриной, разумеется. Фичино в общем и целом «выдумал» Возрождение в стенах Платоновской академии в Кареджи в период правления Козимо Медичи-Старого. Фичино также выдвинул идею, что философам необходимо опираться на принципы физики, чтобы пройти путь к метафизике. Группа гуманистов утверждала, будто материя, видимое, есть дверь тайных врат к сфере духовной, невидимой. К Богу. И Рафаэль освоил под их началом художественные приемы для достижения этой высшей цели.

— Вы хотите сказать, что его работы представляют собой своеобразные врата в мир духовный?

— Как и готические соборы, возведенные мастерами зодчими в XII веке.

— В таком случае речь идет об идее, возникшей в далеком прошлом.

— В действительности, в доисторические времена. В эпоху пещер, приблизительно сорок тысяч лет назад, на стенах рисовали картины, позволявшие проникнуть в мир тонких материй. Искусство оценивалось не с эстетической, но практической точки зрения, поскольку позволяло запечатлеть сцены и символы, нередко призывавшие потусторонние силы. Следовало научиться видеть их душой, а не только глазами.

— А Рафаэль добился цели? Открыть те… двери?

Откинув волосы со лба, Фовел пригладил их, словно решая, как лучше сформулировать следующий тезис.

— Друг мой, в Средние века и в эпоху Возрождения полагали, что лишь художники, интеллектуалы, впрочем, как и безумцы, готовы к достижению мгновений мистического экстаза. В определенном смысле их воспринимали как хранителей ключей от иного бытия. Как людей, способных связать земной мир с небесными силами.

— Подобно медиумам…

— Рассуждая о подобном, надлежит тщательно подбирать слова. Но по сути, кем-то вроде медиумов они и являлись. Считалось естественным, что поступками некоего возвышенного человеческого создания управляют свыше. Именно с небес, по общему убеждению, снисходили порядок и гармония. Фичино много писал на данную тему. Известно также, что сам он получал сверхъестественные послания. Уважаемые отцы церкви, такие как Фома Аквинский, стремились познать тайну. И покровители Рафаэля в Риме, несомненно, сообщили ему о существовании механизма связи с запредельным и научили, как привести его в действие.

— Звучит убедительно.

— Бесспорно, и я приведу подтверждения. Поговорим о Томмазо Ингирами, библиотекаре. В 1509 году, в период работы над «Афинской школой», Рафаэль выделил несколько дней, чтобы написать портрет Ингирами. На картине неоплатоник, друг Рафаэля, представлен с заметным косоглазием. И такой же изъян мы видим у одержимого ребенка в шедевре «Преображение». В системе символов того времени деталь словно намекала, что оба персонажа — ребенок и ученый — наделены особенным взглядом и обладают сверхъестественными источниками знания. И оба достигли царства духа: один с помощью учения, а также каббалы и других оккультных наук, а другой посредством экстаза.

— Грандиозно! Следуя подобной логике, легко поверить, что многие выдающиеся деятели эпохи в определенном смысле принадлежали к числу мистиков, иллюминатов. Блаженный Амадей, библиотекарь папы, и даже сам Рафаэль…

— Все! И не только выдающиеся люди, мой мальчик. Согласно неоплатонической доктрине Фичино, а ее Рафаэлю растолковали его наставники да Витербо и Ингирами, человек — рациональный дух, обладающий свойствами божественного разума, который, однако, использует телесную оболочку. И главной целью, ради которой он спускается на землю, является не что иное, как установление прямого сообщения между Богом и миром. Что касается блаженного Амадея, — заметил Фовел, немного смягчив тон, — то есть нечто, о чем я тебе пока не рассказывал, и это недвусмысленно указывает на связь Рафаэля с «Apocalipsis nova».

— Что же это?

— Связующей нитью служит «Преображение». Оригинал хранится в музее Ватикана. Тебе непременно нужно съездить посмотреть картину.

— Боюсь, для меня это далековато, доктор, — вздохнул я.

— Не важно. Тебе везет. Ты также можешь полюбоваться ею здесь. В Прадо находится превосходная копия, выполненная Джованни Франческо Пенни, учеником мастера. Вазари писал, что это была великая картина Рафаэля, его самая прекрасная работа. И я с ним полностью согласен. В сущности, это самая удачная в истории живописи демонстрация того, как сообщаются мир видимый и мир незримый. Ни одно другое произведение не может соперничать в этом с шедевром Рафаэля.

— Но картин, где мир небесный изображен сверху, а мир материальный снизу, много, — возразил я.

— Верно. Но в «Преображении» заключена тайная мудрость, которую ты не обнаружишь больше нигде. Философию, поясняющую механизм взаимодействия двух миров, где в качестве проводника используется человек — в точном соответствии с доктриной Фичино и его Академии.

Я отнесся к последнему утверждению с недоверием.

— То есть, по вашему мнению, «Преображение» представляет собой нечто вроде трактата на тему, как связаться с потусторонним миром?

— Попробуй убедиться сам. Встань перед картиной и попытайся пройти по ключевым пунктам, какие я тебе укажу. И ты все поймешь. Посмотри: внизу, на первом плане изображены апостолы, они спорят вокруг мальчика лет двенадцати, с виду одержимого. Ребенка с «особенным взглядом». Обрати внимание, как он воздевает к небу одну руку, а второй указывает на землю. Такая поза изначально подчеркивает его роль как посредника между двумя мирами. И вновь сцена заимствована вовсе не из Библии. В Писании нет ни одного сюжета, где бы одержимый подросток находился среди апостолов у подножия горы Фавор. Однако тут же мы видим Матфея — он сидит с раскрытой книгой, не касаясь ногами земли, предупреждая нас, что на сей раз традиционное знание не поможет понять суть мистического явления. Взгляд Матфея устремлен на женщину. И в ее фигуре заключен еще один тайный код. Коленопреклоненная женщина, обращенная спиной к зрителям, является аллегорией Софии, мудрости древних греков. И пальцем она показывает на припадочного ребенка. Картина дает нам понять, что мудрость осведомлена, где находится ключ, открывающий дверь из одного мира в другой. И этим ключом является ребенок. Но далеко не все это понимают. Иудеи наблюдают за сценой с недоверием. И Симон Кананит, и Святой Иаков-младший, и Фома. Только Варфоломей вытянул руку в сторону Христа, возносящегося на Небеса, хотя очевидно, что несчастный апостол Спасителя тоже не видит. И все же заметь: персты, указующие сначала на ребенка, а потом на Иисуса, свидетельствуют о том, что лишь при посредничестве особенных людей, таких, как одержимый мальчик (или Ингирами), возможно проникновение в сферу божественную. И чтобы распознать избранных, необходимо обратиться к Софии. Ты прав, работу можно считать едва ли не трактатом о медиумах. Композицией, где эпилептик и Сын Божий связаны прочной нитью. Картина несет в себе важное наставление!

— А при чем тут «Apocalipsis nova», доктор?

— Кажется, я еще не говорил тебе, что «Преображение» стало последней картиной, написанной Рафаэлем перед смертью? «Божественному» исполнилось всего тридцать семь лет, и на самом деле он не успел закончить работу. Ее заказывал, намереваясь отправить в Нарбонну, Джулио Медичи, один из кардиналов, запечатленных вместе с папой Львом X на его знаменитом портрете. Но смерть живописца нарушила планы. Работу выполнили вовремя, но заканчивали ее ученики из мастерской Рафаэля. Одни говорят — у смертного одра Рафаэля, другие — у его гроба в день похорон в древнем пантеоне Агриппы.

Но самое удивительное, что Джулио Медичи решил оставить картину в Риме и отослал ее в… церковь Святого Петра в Монторио!

— Я не понимаю, доктор, — пробормотал я.

— Именно в той церкви в 1502 году, когда в Ватикане правил испанский понтифик Александр VI, кардинал соискатель, который по общему мнению должен был стать ангельским папой и следующим занять Святой Престол, впервые извлек на свет и предъявил манускрипт «Apocalipsis nova». На нем и лежит вся полнота ответственности за те страсти, что разыгрались из-за этой книги среди элит эпохи. Звали кардинала Бернардино Лопес де Карвахаль. Знаешь, почему из множества церквей Рима он избрал для церемонии эту? Потому что храм являлся местом упокоения блаженного Амадея в Риме! Это была его церковь!

— Молодой человек, музей закрывается!

Голос смотрителя вернул меня к реальности. Внезапно части головоломки, которую маэстро Фовел складывал у меня на глазах, сошлись воедино и обрели смысл. Рафаэль. Блаженный Амадей. Леонардо. Искусство как инструмент сообщения с миром потусторонних сил. Хранилище тайн Святого Семейства…

— Вы слышали? Мы закрываемся.

— Да-да. Мы сейчас закончим. Еще минуту, — пробурчал я, недовольный, что нас прервали. Как нарочно.

— Поторопитесь.

Доктор Фовел пожал плечами.

— Tempus fugit, — произнес он. — Но так, пожалуй, лучше. Мне представляется, у тебя достаточно материала для размышлений. Не торопись, усвой урок и возвращайся, когда захочешь. Я буду здесь.

— В зале номер тринадцать?

Маэстро улыбнулся:

— Можно и так сказать.

И вновь, не попрощавшись, маэстро из Прадо повернулся ко мне спиной. Ступая бесшумно, он исчез в глубине музея, в направлении, не имевшем выхода на улицу.

— Молодой человек, закрываемся!

— Уже иду.

 

Глава 5

Два младенца Иисуса

Прошло несколько дней, прежде чем у меня в голове уложилось все, что произошло во время мимолетной встречи с маэстро Фовелом. Вторая лекция доктора будто полностью исчерпала и поглотила мою умственную энергию. Тем вечером я чувствовал такое изнеможение, что рухнул на кровать, забыв не только об ужине, но и о телевизоре. Слава богу, хотя бы мой доклад о пророчествах и войне имел утром больший успех, чем я рассчитывал. Последнее просветление разума принесло мне повышение балла и самооценки. Но когда я попробовал упорядочить свои впечатления от нашей беседы — сначала в письменной форме, изложив их на бумаге, а затем в устной, поделившись с Мариной, — у меня ничего не получилось. Оказалось, что я в состоянии оперировать лишь эмоциями и мимолетными бессвязными видениями, не поддававшимися осмыслению. В итоге у меня появилось чувство, будто я пал жертвой помешательства, перенасытившись информацией и зрительными образами. И чтобы одолеть недуг, следовало сделать перерыв. Расслабиться и ни о чем не думать.

Большие надежды я возлагал на Рождество. Я имел возможность на целых десять дней забыть о музее Прадо и странном маэстро. Наступивший вскоре покой мог бы быть полным, если бы его не нарушило спонтанное, неожиданное в какой-то мере путешествие, марш-бросок в сердце Кастилии. В Турегано. Вот когда я порадовался, что располагаю собственной машиной. Там, под сенью величественного сеговианского замка, служившего тюрьмой Антонио Пересу, всемогущему секретарю Филиппа II, актриса Лючия Бозе недавно купила старую мукомольную фабрику, намереваясь в ближайшее время превратить ее в первый в мире музей, посвященный ангелам. И в этих старых развалинах, среди мешков с цементом, строительных лесов, кирпичей и чертежей, развешанных на стенах, под аккомпанемент тошнотворно-сладких рождественских песенок вильянсикос, потоком лившихся из радиоприемника, мы встретились, чтобы выпить по чашечке кофе.

Ничего мистического в той встрече не было. Ее организовал я сам, позвонив Лючии во вторник, сразу, как только вышел из Прадо. Некоторое время назад меня заинтересовало ее признание, сделанное солидному изданию в Мадриде, что она внимательно изучает работы Рудольфа Штейнера. Мое любопытство многократно возросло, когда и Фовел упомянул имя австрийского ученого. Взволнованный случайным совпадением, я оставил длинное послание на ее ответчике. Правда, я не ожидал, что Лючия откликнется столь быстро, продиктовав телефонистке в общежитии сообщение для меня: «Venite presto. Лючия». Разумеется, я собрался в путь.

Моя хозяйка оказалась воплощением мечты. Лючия — «Мисс Италия 1947», звезда мирового кино, супруга легендарного тореро Луиса Мигеля Домингина, мать Мигеля Бозе и бабушка артистов — согласилась побеседовать со мной, как только разобралась, кто я такой. Год назад я опубликовал статью об ангелах в одном из ее любимых журналов. Как Лючия мне призналась позднее, она обратила внимание на имя автора статьи: «Я читаю все, что имеет к ним отношение, и запоминаю все до мельчайших деталей». Мой материал был довольно занятным. Я написал его по следам реальной истории: компания ребят из Паипорты, Валенсия, выступила в национальной прессе с заявлением, что ангелы из плоти и крови встречались с ними и передали в дар таинственную «Книгу тысячи страниц», включавшую множество пророчеств относительно нашего будущего. В своей статье я не обошел вниманием и существование еще одной группы «принимающих» во главе с представителем творческой богемы. Живописцем. Именно данное обстоятельство привлекло внимание актрисы, которую уже в то время посещали идеи о создании тематического музея живописи на ангельские сюжеты.

— Но ты сам веришь, что дети видели ангелов во плоти? — сразу спросила она, после того, как встретила, расцеловав в обе щеки, и пригласила в музей, находившийся на реставрации.

Я пожал плечами, смущенный натиском. Впрочем, очень быстро понял, что за страстной натурой и взрывным характером скрывается золотое сердце.

— Ну… Так они говорят, — пробормотал я. — А насколько их слову можно верить, не знаю.

— А вот я верю! — воскликнула Лючия, очаровательно смешивая итальянский язык с испанским, причем речь ее звучала гармонично.

— И я тоже, — откликнулся мужчина лет сорока. Смуглый, почти лысый, с умным проницательным взглядом, он ждал нас на импровизированной кухне.

— Это мой друг Романо Гвидичиззи. Я пригласила его, поскольку ты сказал, что хочешь поговорить о Рудольфе Штейнере и его теории о двух младенцах Иисусах. Романо — эксперт в этой области. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Нет, конечно!

— Не удивлюсь, если ангел из плоти и крови вдруг появится именно здесь, — пафосно заявил он, поприветствовав меня с улыбкой, и указал на табуретку. — В Библии рассказывается, как три ангела предстали перед Авраамом, сели за стол у него в доме, ели пищу, и их видела вся семья. Почему же они не могут воплотиться тут, если пожелают?

— Вдруг это один из них, Романо? И он пришел выпить моего превосходного кофе? — пошутила Лючия.

— Certo!

Втроем мы долго с энтузиазмом рассуждали, может ли невидимая сущность обрести тело. Тему я считал интересной, и весьма. Из книг, которые я прочитал после разговоров с доктором Фовелом, следовало, что данный вопрос служил поводом для глубоких внутренних сомнений Рафаэля. Известно, что мастер из Урбино в отличие от великого Леонардо не отказывался изображать сверхъестественные явления. Причем он считал, что им следует придавать ту же телесность и правдоподобие, как и любому элементу из мира зримого. Как прав был маэстро из Прадо, сославшись на Фому Аквинского как на один из источников вдохновения Урбинца. Неожиданно я осознал, что почтенный средневековый теолог пытался найти «научные», «рациональные» ответы на подобные вопросы. Он полагал, что невидимое иногда способно становиться видимым и даже осязаемым.

— О, святой Фома! — воскликнул Романо, когда я упомянул его «Сумму теологии». — А известно ли тебе, что одно время он горячо спорил с теорией другого видного богослова Петра Ломбардского, упрямого миланца — совсем как наша Лючия. Петр утверждал, что у ангелов есть тело.

— А Фома, видимо, возражал…

— Ну, не совсем так, Хавьер. Он не соглашался признать, что ангелы обладают плотью по своей сущности, но считал, что у них есть средства ее обрести при необходимости, например, явиться Марии, чтобы сообщить благую весть о беременности…

— Средства? — Я смотрел на собеседника со жгучим любопытством. — Какие?

— В «Сумме теологии» святой Фома писал, что ангелы в состоянии создать себе тело из сгущенного воздуха или из облака.

Мысль эта показалась мне знакомой. Рафаэль был первым художником новой эпохи, кто начал изображать Иисуса во славе, Бога и Святого Духа, не вписывая их в сияющий миндалевидный нимб, мандорлу, как делали средневековые иконописцы. Мандорлой обозначали присутствие божественного начала. Для верующих, видевших картины, эти знаки имели такое же значение, как для современного человека — сигнал светофора. Иными словами, мандорлы недвусмысленно указывали на божественную природу образа. Однако Рафаэль отказался от традиционного приема, используя вместо нимба эффект пронизанного светом воздуха или облаков. Вероятно, он читал святого Фому?

Романо между тем расписывал значение труда «Сумма теологии», и я дал себе слово непременно познакомиться с ним. Вскоре я выяснил, что мой собеседник поскромничал в своих оценках. Выдающийся труд «ангельского доктора» — так стали называть Фому Аквинского после его смерти в 1274 году, — выношенный во время ночных бдений на коленях перед алтарем, являл собой бездонный источник сюрпризов. Из двух с лишним миллионов слов достаточное их количество было посвящено теме сверхъестественного, причем в своих выводах автор имел мужество заходить так далеко, чтобы объяснять механизм воплощения ангелов:

«И хотя воздух в своем свободном состоянии не имеет ни образа, ни цвета, в сгущенном виде ему можно придавать форму и цвет, примером чему служат облака. Таким способом ангелы обретали тело из воздуха, сгустив его посредством той же божественной силы всякий раз, когда им требовалась плоть, чтобы принять то или иное обличив».

— Романтическая теория, — заметила Лючия, наливая нам по большой чашке крепкого итальянского кофе. — Ангелы, сделанные из облаков. Я в восторге.

Романо улыбнулся:

— Во всяком случае, святой Фома вернул доброе имя многим, кто говорил — и говорит до сих пор, — что видел ангелов.

— Но если мы начнем уделять много внимания плотской сущности этих библейских персонажей, Библия станет приземленным чтением.

— Оно станет более взвешенным, — строго возразил Романо. — Мы поймем, что физическая сторона есть часть всего, что считается духовным. Обе вселенные пребывают в гармоничном и непрерывном взаимодействии. Речь не о разных мирах, как полагали теологи-схоласты, предшественники святого Фомы.

— Хватит спорить! — Лючия отставила в сторону кофейник и села к столу. — Обязательно попробуйте печенье.

Хозяйка немного снизила градус обсуждения, рассказав о своих планах относительно будущего музея и трудностях, с какими ей пришлось столкнуться, когда она согласовывала проект с местными властями.

— Они способны думать только о зимних и летних пастбищах или убое скота. Представьте их лица, если бы я поведала им еще и о двух Иисусах!

После третьей чашки кофе и второго пирога мы почувствовали, что готовы перейти к проблеме, которая привела меня в Турегано. Сначала Романо протянул мне книжицу, которую я взял в руки с любопытством. На обложке была напечатана репродукция первого варианта «Мадонны в скалах» вместе с другими религиозными картинами, мне незнакомыми.

— Работу написал я, — объяснил Романо.

Книга «Два младенца Иисуса: история заговора» была выпущена издательством специализированной литературы.

— Прежде всего необходимо уяснить, — продолжил Романо, — что о существовании не одного, а двух младенцев Иисусов заявлял не только Штейнер. Об этом говорится непосредственно в Евангелии.

Мой собеседник, похоже, не шутил.

— В Евангелии от Матфея сообщается о рождении младенца у обрученной ранее пары, чья генеалогия по линии Иосифа восходила к царю Давиду. Благодаря этому ребенок становился кандидатом на исполнение пророчества, что потомок царского рода, появившийся на свет в Белене в Иудее, станет могущественным правителем. Матфей также повествует об Ироде. Тот, ослепнув от гнева, замышлял уничтожить младенца, угрожавшего будущему его отпрысков, и пытался использовать странствующих волхвов для достижения своей цели.

«И вновь эта злополучная одержимость пророчествами», — подумал я, но перебивать Романо не стал.

— Евангелие от Луки, напротив, предлагает иную генеалогическую линию. Она ведет от Христа через побочную ветвь дома царя Давида, точнее, его сына Нафана, вплоть до Адама и Евы. Ребенок, о ком пишет Лука, родился в Назарете, и, исходя из хронологии, которая выводится из римской переписи населения, упомянутой евангелистом, он — не тот, о ком говорит Матфей. Разница между детьми составляла, наверное, менее четырех-пяти лет.

Романо открыл свою книгу и нашел цитату из Рудольфа Штейнера. Я молча прочитал указанное место:

«В начале нашей эры в Белене и Назарете жили два человека по имени Иосиф, женатые соответственно на двух Мариях. Мария из Назарета была чиста и невинна. Вторая Мария, из Белена, имела за плечами горький опыт прошлого. Оба Иосифа состояли в родстве с Давидом. Один являлся прямым потомком царской династии, включая Соломона. Иосиф из Назарета был отпрыском священнической линии, бравшей начало от сына Давида по имени Нафан».

— Вот такая история, — улыбнулся Романо. — У каждой семейной пары родился мальчик, и обе четы своих сыновей нарекли именем Иисус. Короли-маги приносили дары тому младенцу царского рода, или из соломоновой династии, о ком говорит Матфей. К другому ребенку, из колена Нафанова или потомку священнической линии, о котором писал Лука, приходили поклониться пастухи. Обычно мы излагаем сюжет по памяти и, как правило, путаем два разных эпизода, пребывая в уверенности, будто все евангелисты писали об одном и том же. Это неправильно. В каждой из книг Нового Завета описаны разные факты, и они часто противоречивы…

— Но невозможно поверить, что…

— Не спеши, Хавьер, — попросила Лючия, вновь наливая кофе. — Вдруг самое интересное еще впереди?

— Спасибо, Lucia, — кивнул Романо. — Штейнер единственный, кто дал приемлемое объяснение всем разночтениям. И ему удалось это сделать благодаря разработанной комплексной философской системе, позволявшей познать тайные истины. В своих книгах и выступлениях он часто упоминал о «духовной науке» как антитезе науке традиционной. В данной области знания не подлежат обсуждению такие материи, как душа, перевоплощение, высшая или низшая форма бытия. Рассматривая проблему с подобной точки зрения и воспользовавшись источниками абсолютно нематериальными, Штейнер реконструировал биографию двух мальчиков.

— Ему было явлено откровение? — спросил я, вспомнив опыт блаженного Амадея, пережитый им пятью столетиями ранее.

— Называй это как угодно, Хавьер. Чтобы познать упомянутую «духовную науку», необходимо сделать усилие и отрешиться от материального мира. У Штейнера получилось.

— Он был медиумом?

— Нет, конечно! Философом. Если бы ученый умер не в шестьдесят четыре года, а, допустим, в пятьдесят, до того, как углубился в оккультные сферы, ныне он стоял бы в одном ряду с Анри Бергсоном и Карлом Поппером. Но любопытство увлекло его в иные области, и они не имели ничего общего со спиритизмом.

— Как же тогда он сделал свои открытия?

— Мы можем только предполагать. Штейнер имел твердое убеждение, что за материальным миром, о реальности которого нас оповещают органы чувств, существует иной, мир духовный. Он также верил, что оба они доступны для любого человека. Необходима простая тренировка для того, чтобы, например, научиться контролировать состояние между бодрствованием и сном и прорываться в мир невидимый.

— Вы считаете, что подобное под силу каждому человеку?

— Мы делаем это постоянно. Если читаем книгу, то нами овладевает особое настроение. Мы словно совершаем путешествие в другой мир. То же самое происходит, когда мы восхищаемся живописью или слушаем музыку, трогающую нас до глубины души. Мы будто освобождаемся от всего материального и на мгновение приобщаемся к чему-то возвышенному. Штейнер же изучал такие повороты сознания и получил большой объем любопытной информации.

— Например, о двух Иисусах…

— Да. В своих лекциях он представил убедительные факты, подтверждавшие, что Иисус из рода Соломона и Иисус из колена Нафана в конце концов поселились в одном городе. И родителей их связали узы тесной дружбы. У мальчика, о котором писал Матфей, сразу обнаружился глубокий ум. Его товарищу по играм, тому, о ком упоминал Лука, напротив, стоило большого труда приспособиться к миру. У первого имелись родные братья, второй оставался единственным ребенком в семье. Когда появился на свет первый малыш, Гавриил снизошел к его отцу во сне. Только к нему. Собственно, так этот сюжет и описывает Матфей. Второй же мальчик родился после явления Марии того же архангела. Как видишь, разница между детьми огромная.

— Ладно, допустим, я вам верю. Но как получилось, что в итоге в нашем сознании два персонажа слились в один?

— Кое-что произошло.

— Что же?

— Именно в данной части история с трудом поддается логике. Ноя постараюсь объяснить по мере сил, — произнес Романо. — По утверждению Штейнера, когда мальчику из рода Нафана исполнилось двенадцать лет, обе семьи с детьми совершили паломничество в Иерусалим на Пасху. Помнишь эпизод, описанный Лукой, — о том, как Иисус потерялся в храме? Речь шла о нелюдимом и неразговорчивом ребенке, однако он вышел из храма преображенным, обнаружив вдруг зрелость суждений и глубокое понимание Писания, невероятное в его возрасте. По версии Штейнера, в храме души двух детей слились в одну — процесс чисто духовного порядка, занявший до полного завершения три дня. В результате Иисус из рода Соломона зачах и вскоре умер, передав все свои умственные способности наивному Иисусу из рода Нафана.

— Напоминает научную фантастику!

— Согласен. Мы оперируем иной логикой. Однако факт, что с этого момента евангелисты молчали об обстоятельствах дальнейшей жизни Иисуса. Апостолы не рассказывали о нем ничего, вплоть до появления Иисуса на реке Иордан и его крещения, что стало началом общественной жизни Спасителя. Именно в тот момент состоялось рождение Христа, которого мы знаем, помазанника Божьего, человека, осознавшего свое предназначение и готового во имя него умереть.

— И что же, никто до Штейнера об этом не догадывался? — усмехнулся я, вспомнив, о чем мне говорил маэстро из Прадо несколько дней назад.

— Догадывались, конечно! Многие живописцы на уровне подсознания соприкоснулись с истиной и осмелились передать ее в своих произведениях. Вероятно, их путь к просветлению совпадал с тем, что прошел наш философ. Пожалуй, самым известным из художников-провидцев, умевших увидеть сверхъестественное, был Амброджо Бергоньоне. В начале XVI века он написал фреску, на ней воссоздал чудесное преображение, которое постигло Иисуса в храме. Композиция находится в Милане, в базилике, посвященной святому Амвросию, небесному покровителю мастера. И по этой причине я поместил ее репродукцию на обложке своей книги. Взгляни, вот эта картина.

Я посмотрел на указанную иллюстрацию и замер в изумлении, поскольку знал, в какой церкви находилась эта фреска. Я набрел на базилику во время ознакомительной поездки в Милан, прогуливаясь по улицам вокруг замка Сфорца. Помнил, как восхищался алтарем из чистого золота, с интересом разглядывал бронзового змия, который, по преданию, должен был упасть с колонны в пред дверии Судного дня, и постоял у мощей святого в крипте. Но нигде я не увидел данной композиции. Романо пояснил, что она хранится в сокровищнице музея сакристии в базилике. Работа была выполнена на доске в манере, казавшейся немного примитивной. Но меня поразил вовсе не архаический стиль. В мизансцене действительно участвовали два отрока Христа: один сидел на троне в окружении учителей. Второй, под опекой Мадонны, казалось, готовился покинуть храм. Возможно ли такое?

— Ну и что ты скажешь?

Я пожал плечами. Романо заговорил веско и авторитетно:

— Повторяю, что и другие художники эпохи обращались к теме двух Иисусов. Штейнер предполагал, что мастера, разрабатывавшие данный мотив в своих произведениях, так или иначе, соприкоснулись с тайной, и потому настало время открыть истину. В музее Прадо хранится превосходный образец интерпретации сюжета о двух младенцах Иисусах в живописи. Речь идет о картине, написанной Бернардино Луини, учеником Бергоньоне и последователем Леонардо да Винчи. В зале итальянской живописи представлена его работа «Святое семейство», преподнесенная Филиппу II в дар городом Флоренцией. Непременно посмотри ее. Картина очень хороша. На ней изображены два младенца в объятиях Марии, прелестный образ которой выполнен в манере Леонардо. Чуть раскосый взгляд придает ей очарование. Рядом, опираясь на посох, стоит безмятежный Иосиф. Когда ты подойдешь к картине, не торопись, Хавьер. Задержишь около нее, ощути атмосферу, какой она пронизана. Почувствуй нежный аромат лилий, а затем обрати внимание на нижний левый угол панели. У ног одного мальчика лежит длинный тонкий тростниковый крест, атрибут Иоанна. И формально в композиции нет даже намека на второго Иисуса. Однако я убежден, что с картиной поработали, чтобы она не смутила взор Филиппа II. Полагаю, крест явился более поздним дополнением, внесенным рукой человека, которого ужасала тайна двух младенцев Иисусов.

— Дополнением?

— Да. Многие владельцы работ подобного содержания предпочли замаскировать одного ребенка, наделив его атрибутами Иоанна Крестителя. Мало кому хотелось вызвать неудовольствие инквизиции. А потому детей одевали в овечьи шкуры или придавали им крест вроде этого, желая завуалировать истинный смысл послания. Иногда изменения просили внести самого автора произведения. Но если художник к тому моменту уже умер или отказывался что-либо менять, исправить картину без колебаний поручали другому. К таким ухищрениям прибегали с одной целью — придать сюжетам более каноническую форму, чтобы не возникало ненужных вопросов.

— А существуют еще примеры отретушированных картин?

— Сколько угодно! К их числу относится «Мадонна в скалах» Леонардо.

— Правда?

— Да. В первом варианте, который хранится в Лувре, изображены два малыша, внешне очень похожие. А на второй картине из лондонской Национальной галереи один из младенцев держит длинный тонкий крест Иоанна. Так вот, крест и нимбы над головой персонажей писал не Леонардо. Упомянутые детали дописали позднее.

— Но кто же осмелился подделывать Леонардо?

— А разве это важно, Хавьер? В ту эпоху имя художника значило намного меньше, чем сакральный смысл его произведения.

Лючия поглядела на меня, и глаза ее заискрились весельем.

— Ebbene, что ты думаешь теперь?

Я молчал.

— Мне кажется, что истину держат под спудом в результате грандиозного заговора, — добавил Романо.

— Но если Штейнер прав, то художники Ренессанса практически уничтожили этот заговор молчания. Они сделали тайну общим достоянием, — тихо промолвил я.

— Немногие, Хавьер. Лишь немногие осмеливались.

— Такие, как Рафаэль?

— Да. Тебе известна картина «Святое семейство», получившая второе название «Ла Перла»?

Я кивнул. Еще бы я ее не знал!

— Штейнер обратил внимание, что сюжеты всех значимых картин Рафаэля, за исключением «Преображения», относятся к событиям, предшествовавшим смерти Крестителя. Ученый объяснял закономерность тем, что личность, вдохновлявшая художника, в прошлой жизни имела сущность сего библейского персонажа.

— Но для того чтобы подобная мысль пришла в голову, нужно сначала очень поверить в перевоплощение.

— Разумеется, — кивнул Романо. — Например, «Афинская школа». Ты хорошо помнишь фреску?

— Неужели там тоже есть изображение Христа?

— И не одно, а три.

Я вздрогнул:

— Правда?

— И два — Рафаэля.

Последнее утверждение повергло меня в замешательство. Я знал, что Рафаэль поместил себя среди астрологов, но понятия не имел, что композиция включает второй автопортрет. И кто мне объяснит, в чем смысл повторения персонажей?

— Как тебе известно, замысел фрески был навеян философией неоплатонизма, — произнес Романо. — Рафаэль желал показать современникам, что воззрения Платона, а также доктрина и опыт христианства способны сосуществовать в гармонии. И потому в правой части фрески он отобразил христианские начала, а слева — языческие.

— А где же там Христос?

— Он представлен в трех образах. Первый — смышленый младенец, описанный Матфеем. Его можно заметить около колонны, которая держит арочный свод галереи. Малыш опирается на основание незавершенной колонны, приспособленное под пюпитр. Еще раз Иисус изображен двенадцатилетним мальчиком, претерпевшим преображение в храме. Его фигура находится с противоположной стороны того же основания. И в третий раз он представлен взрослым, в образе Христа. Спаситель облачен в белое и стоит, обратив взгляд к зрителю, рядом с Иоанном Евангелистом, не обращая внимания на книгу, которую показывает ему апостол.

Я нервно строчил в блокноте, фиксируя диспозицию фигур, чтобы позднее проверить факты в библиотеке и, подготовившись как следует, возобновить расспросы.

— А Рафаэль?

— Он находится между двумя первыми изображениями Иисуса. Мальчик, опирающийся на плечо человека в голубой тунике, который положил книгу на основание недостроенной колонны. Этого персонажа с книгой Рафаэль наделил чертами Перуджино, своего первого наставника. Включив себя в избранную группу фигур, Рафаэль намекал, что тайна двух Иисусов известна ему с тех пор, как он поступил в мастерскую учителя.

— Любопытно, — пробормотал я.

— Потрясающе! — воскликнула Лючия.

 

Глава 6

Слишком молодые призраки

— Ты встречался с Лючией Бозе и не позвал меня! — Зеленые глаза Марины метали молнии.

Мы условились встретиться в нашем любимом кафе в Монклоа, чтобы поговорить и попрощаться до конца каникул. На другой день Марина уезжала в Памплону, а я собирался в Кастельон. Связь тогда оставляла желать лучшего. В 1990-х годах мобильные телефоны были роскошью, а межрегиональный звонок стоил целое состояние. И мы предпочли пообщаться перед разлукой. А я, глупец, начал со своей поездки в Турегано и описал состоявшееся знакомство, не упустив ни единой подробности. Фатальная ошибка. Немедленно выяснилось, что отец Марины являлся большим поклонником актрисы, а моя подруга просто обожала ее. Оказывается, она была готова дать руку на отсечение ради встречи с Лючией. В пылу гнева и обиды Марина выдала мне множество фактов из биографии Лючии, которых я не знал. Например, интересные подробности о работе с великими мастерами итальянского кинематографа Антониони, де Сантисом и Феллини, а также кое-что о знаменитых баталиях с Луисом Мигелем Домингином, гремевших в пятидесятые годы, когда он не отпускал ее одну в Мадрид даже на машине. Я почувствовал себя виноватым из-за того, что не пригласил Марину с собой, но воистину безграничное раскаяние меня охватило, когда она положила передо мной тонкую стопку бумаги.

— Что это?

— Пока ты праздно путешествовал, я провела кое-какие раскопки в отделе периодики, — усмехнулась Марина.

— Ты ходила в отдел периодики? И что ты там искала? — удивился я, пока не понимая, есть ли у меня основания для беспокойства.

— Твое привидение, конечно.

Я лишился дара речи.

Мы с Мариной нередко обсуждали мое увлечение сверхъестественными силами. Но еще в начале знакомства она ясно дала понять, что ей не по себе от подобного и она предпочла бы не углубляться в потусторонние материи. Марина была примерной прихожанкой, посещала воскресные мессы, исправно причащалась и старалась избегать скользких тем. И все же что-то побудило ее сделать шаг в этом направлении. Она призналась, что мысленно постоянно возвращалась к тому, что я говорил ей по пути из Эскориала, и решила самостоятельно разобраться в некоторых вопросах.

— Разве ты не помнишь? — произнесла Марина, рассеянно глядя в окно кафе и не замечая поданные нам марципаны. — Ты рассказывал о человеке, с которого все началось, и размышлял, не могли он быть призраком, ссылаясь на обстоятельства ваших встреч. Например, что видел его только ты один, поскольку в галерее, кроме вас, в те моменты никого не было, и ты даже чувствовал холод, пожимая ему руку. Еще ты описывал, как поспешно он исчез, когда к вам подошла группа туристов…

— Я тебе все это говорил?

— Да! Ведь это правда?

— Конечно.

— Но если твой необыкновенный маэстро — выходец с того света, тогда его призрак должен принадлежать человеку, умершему в Прадо, и чей дух остался блуждать там.

Ее наивность вызвала у меня улыбку.

— А поскольку в музее вряд ли умерло много народу, я отправилась в отдел периодики, чтобы выяснить, о ком может идти речь.

— Его зовут Луне Фовел. Он врач, — напомнил я.

— Он солгал тебе. Я не обнаружила никакого доктора Фовела, скончавшегося в Прадо. Более того, эта фамилия не встречается ни в одном из некрологов, опубликованных в Мадриде в последние сорок лет. В свою очередь, — она интригующе улыбнулась, — могу предложить парочку кандидатов на роль привидения…

— Серьезно?

Я с трудом представлял, как Марина, одетая с иголочки, сидит за деревянной уродливой партой архива периодики Национальной библиотеки и ждет, когда сотрудник хранилища в голубом халате принесет ей подшивки старых газет. Полагаю, она ни в чем не знала отказа.

— Последний из них умер в 1961 году, — продолжила Марина, не подозревая о моих тайных мыслях. Перелистав бумаги, она нашла в материалах нужный листок и положила его передо мной. — Смотри. Вот здесь. Видишь?

— Неужели ты серьезно…

— Не откажи в любезности, прочитай.

Марина протянула мне копию ежедневной газеты «АВС» от 26 февраля 1961 года с заметкой, озаглавленной: «Неудавшееся ограбление музея Прадо». История звучала так: ранним утром 25 февраля привратник музея и его жена, находившиеся у себя в спальне (их квартирка располагалась в здании пинакотеки), были потревожены звуком громких ударов, раздавшихся с улицы. Они выбежали из дома, чтобы понять, откуда происходит шум, и увидели у своих ног тяжело раненного человека с обмотанным вокруг пояса тросом. Он скорчился на земле и едва дышал. Очевидно, несчастный сорвался со стены. Трагедия произошла со стороны фасада музея, выходившего на улицу Руиса де Аларкона. Вероятно, он не удержался на карнизе, пытаясь забраться в музей. По сообщению газеты мужчина скончался до прибытия «скорой помощи».

— Дальше, дальше читай, — нетерпеливо проговорила Марина. — Я принесла тебе также публикации из «Эль Касо» и «Ла Вангуардии».

Отчет «Эль Касо» содержал больше красочных подробностей. «Самоубийство при попытке ограбления». Газета подробно восстанавливала путь вора по карнизам Прадо. Его целью являлось слуховое окно в галерее итальянской живописи. Он намеревался через него спуститься в зал Гойи и вырезать из рам две картины из цикла «Махи» и унести, завернув их в упаковочную бумагу. Роковым образом план сорвался — злоумышленник поскользнулся на карнизе. Неудачливый грабитель оказался восемнадцатилетним жителем Вальекаса. Он был постоянным посетителем музея. Никакого криминала за ним не числилось. Звали его Эдуардо Ранканьо Пеньягарикано.

— Невозможно! — воскликнул я. — Слишком молод.

— Ты уверен?

— Да.

— К сожалению, в газетах не опубликовали ни одной фотографии Ранканьо. Если бы ты мог посмотреть и…

— Нет необходимости, — возразил я. — Это не он. Доктор Фовел далеко не юнец, Марина.

Она поглядела на меня с озорством, будто игра ее очень увлекала.

— Хорошо. Я говорила, что у меня есть второй кандидат? Более опытный и просвещенный. Намного старше. Кроме того, он обладал импозантной внешностью, которая вполне подошла бы твоему доктору. Тот человек был поэтом. Его имя — Теодосио Вестейро Торрес. Он покончил с собой у стен музея… более ста лет назад.

— Никогда о нем не слышал.

— Тем не менее он принадлежал к кругу близких друзей писательницы Эмилии Пардо Басан и даже опубликовал несколько книг.

— Ты не шутишь?

— Хочешь послушать, что я о нем узнала?

Я кивнул.

— Теодосио Вестейро, несомненно, любил искусство. Он родился в Виго в 1847 году, в двенадцать лет родители отдали его в духовную семинарию в Туй, в провинции Понтеведра. Наверное, он был одаренным юношей, поскольку ему доверили возглавить кафедру гуманитарных наук в ту пору, когда сам он еще являлся студентом. Более того, назначили по распоряжению самого епископа. Но духовная карьера Теодосио внезапно оборвалась. В двадцать четыре года, не став дожидаться рукоположения, он покинул семинарию и уехал работать в Мадрид.

— Почему он вдруг отказался от религиозного служения?

— Похоже, рационализм вступил в противоречие с философией во время учебы. Говорили, будто его мировоззрение изменилось. Возможно, не обошлось без женщины, хотя об этом ничего конкретного не известно.

— Любопытно, — пробормотал я. — Что случилось дальше?

— Жизнь в Мадриде оказалась намного сложнее и суетнее, чем в Туе. Ему пришлось зарабатывать уроками музыки, и тогда же он начал сочинять. В редкие свободные часы гулял по музею или посещал дружеские поэтические вечеринки. — Марина сверилась со своими записями и продолжала: — Самой значительной его работой стала биографическая энциклопедия в пяти томах, где были собраны жизнеописания знаменитых галисийцев. Кроме того, Теодосио написал два трактата по философии и теологии, два драматических произведения, две книги лирики, две баллады и даже сочинил сарсуэлу.

— Талант, что тут скажешь. Выяснили, почему он свел счеты с жизнью?

— Причина неизвестна. Он не оставил записки, вообще никакого объяснения. Напротив, сжег часть своих произведений накануне рокового шага. До нас дошла лишь скудная информация о нем, и то лишь благодаря тому, что друзья опубликовали в газетах письма с выражением соболезнований. В трагедии они винили его увлечение творчеством Гете и Руссо, а также общую атмосферу романтизма и пораженчества, царившую в просвещенных кругах того времени. Ты знаешь, например, что тогда было немало гениев, которым самоубийство казалось спасением от рутины повседневности? Среди самых известных имен — Жерар де Нерваль и Ларра, но таких людей в действительности было много.

— Ты говоришь, Теодосио Вестейро Торрес совершил самоубийство в музее?

— Нет, не в самом музее. Напротив музея. В заведении, называвшемся «Салон де Прадо». Произошло это примерно в час ночи 13 июня 1876 года. Это был двадцать девятый день его рождения.

— Он умер молодым.

— Застрелился. Послушай, как о его смерти написали в газете. По словам случайного очевидца: «Теодосио умер, стоя на коленях и обратив взор к небу, прижимая к сердцу левую руку». Следовало бы добавить, что в правой он держал пистолет.

— Печальная история.

— Трагедия потрясла галисийскую общину Мадрида настолько глубоко, что даже через год литераторы, его друзья, продолжали вспоминать смерть в Прадо. Пардо Басан, Франсиско Аньон, Бенито Висетто и другие объединились, чтобы написать в его честь сборник сонетов «Траурный венок в память вдохновенного галисийского поэта и писателя Теодосио Вестейро Торреса». Их поступок вызвал жаркую полемику.

— Почему?

— А ты не догадываешься? Они реабилитировали самоубийцу! Человек, наложивший на себя руки, считался в ту пору в католической Испании изгоем. Его даже не хоронили на освященной земле кладбища. Хавьер, если прочитать все статьи, становится понятно, что его смерть шокировала многих.

Я рассеянно перелистал ее записи.

— Посмотри на фотографию! — Марина обратила мое внимание на портрет молодого человека с широким лбом, ястребиным носом и аккуратно подстриженной бородкой. — К счастью, ее опубликовали в «Траурном венке».

— Это не Фовел!

— Уверен?

Я выдержал ее взгляд, но в то же время смотрел на Марину с теплотой. Мне не хотелось обижать ее. То, что Марина проделала немалую работу, исходя из моих интересов, значило для меня намного больше, чем она представляла.

— Да. Во-первых, доктору Фовелу явно больше шестидесяти лет, и я не мог ошибиться, приняв за старика человека вдвое моложе. Во-вторых, хотя внешне между ними есть небольшое сходство, но подбородок и форма ушей у Теодосио Вестейро Торреса и доктора совершенно разные.

— Тогда у нас остается лишь один способ выяснить его подлинную личность.

Марина решительно схватила меня за руку, подчеркивая важность того, что собиралась сказать.

— Нужно спросить его!

— Спросить? — изумился я. — О чем? Не призрак ли он человека по имени Теодосио Вестейро Торрес?

— Ладно, — улыбнулась она. — Если ты боишься, предоставь дело мне. Раз уж ты не взял меня в гости к Лючии Бозе, то я готова довольствоваться знакомством с этим типом.

— Знаешь, что я думаю? — Я накрыл ладонью ее руку. — Ты сумасшедшая.

 

Глава 7

Боттичелли, художник и еретик

Во вторник 8 января 1991 года днем я стоял на улице Руиса де Аларкона. Я пришел в музей в третий раз, один.

Каникулы длились более двадцати дней. Поскольку у меня не было возможности заранее предупредить «призрак Прадо» о своих планах или договориться о встрече, я вернулся в музей в надежде встретить его случайно. Впечатления от наших предыдущих свиданий — неожиданных, ярких, насыщенных — перешли в новое качество. История, по сути, анекдотическая, которая вполне сгодилась бы, чтобы позабавить компанию на дружеской вечеринке, получила иную смысловую интерпретацию и стала для меня личным вызовом. В пятистах километрах от Мадрида я постоянно мысленно возвращался к тому, что со мной произошло в музее, и в итоге не мог думать больше ни о чем другом. Маэстро, кем бы он ни являлся, уверенно возглавил список интересных людей, с кем я познакомился в столице. И с полным правом, следует заметить. Две наши встречи побудили меня углубиться в проблемы, о которых в ином случае я бы даже не подозревал. Судьба словно нарочно свела меня с единственным на земле магом, способным приоткрыть завесу между видимым и незримым в искусстве. Демиургом, поощрявшим меня размышлять об основах основ живописи. И теперь, когда каникулы дали мне время все осмыслить, и передо мной открылись новые горизонты, я почувствовал, что готов к следующему уроку. Я хотел узнать больше. Открыл новую, волнующую вселенную и желал исследовать ее. И сухой январский мороз или угрызения совести, бередившие душу, казались мне, когда я подошел к дверям музея, мелкими помехами на фоне мира чудес, ожидавшего меня в галерее.

Совесть меня мучила, естественно, из-за Марины. Я только утром вернулся в Мадрид к началу занятий, и у меня язык не повернулся сказать подруге, что сразу побегу в Прадо, а не к ней на факультет.

Конечно, мне приходило в голову пригласить ее с собой. Но, поразмыслив, я решил, что это плохая идея. Маэстро могло не понравиться, что я пришел со спутницей. Кроме того, существовала опасность, что мой гид даже не появится, увидев меня с незнакомой девушкой. И подобный неблагоприятный сценарий я желал бы исключить.

Однако, собираясь снова в музей, я подумал о Марине и проявил предусмотрительность, взяв с собой магнитофон и пару кассет на девяносто минут, чтобы записать все сказанное, если Фовел позволит. Может, услышав его низкий, богатый интонациями голос, Марина избавится от навязчивой мысли о привидениях в Прадо. И я тоже.

Я понял, что нынешнее посещение будет отличаться от предыдущих, едва ступил в пинакотеку. Господи! Галерея была полна посетителями. Я вошел через так называемый высокий вход Пуэрта-де-Гойя, возвышавшийся над холлом с билетными кассами, и увидел пугающе плотную толпу вокруг «Ярости» — пафосной бронзовой скульптуры Карла V, усмиряющего демона.

Раздосадованный столпотворением, я спустился в галерею итальянской живописи. Если маэстро действительно избегал скопления народа, то для встречи с ним время было выбрано не самое благоприятное. Но я ошибся.

Я увидел его, проходя по галерее, где экспонировались творения Тинторетто, Рафаэля и Веронезе. Маэстро стоял, выпрямившись, посреди одного из самых плотных потоков туристических групп, которые волнами приливали к картинам, перекатываясь от одной к другой, будто перед ними были развешены афиши с рекламой сезонных скидок. В своем безупречном твидовом пальто Фовел молча наблюдал за бурлящим вокруг человеческим морем и явно не испытывал дискомфорта. Равно как и заинтересованности. Он смотрел на посетителей так, словно нес караул в зале, не более.

Я поспешил к нему и, обогнув по пути рабочих, которые тащили осыпавшуюся новогоднюю елку, невесть откуда взявшуюся, очутился рядом.

— Добрый день, доктор. Рад, что мы снова встретились.

Фовел ответствовал легким поклоном. Он не очень обрадовался, увидев меня.

— Я думал, вам не нравится, когда вокруг много людей, — добавил я.

Маэстро еще помедлил секунду, прежде чем ответить, а затем, точно пробуждаясь от долгой летаргии, промолвил:

— Тебе следовало бы знать, что одиночества возможно достигнуть лишь двумя способами: когда вокруг никого нет или среди толпы.

Я не уловил в его словах резкости или иронии. Напротив, он говорил доверительным тоном, словно мы прервали последнюю беседу несколько часов назад, а теперь непринужденно возобновили ее.

— Давно тебя не видел, — заметил он.

— Я уезжал.

— В таком случае, полагаю, ты не терял времени зря и обдумал, о чем мы с тобой говорили. Наверное, у тебя даже появились интересные вопросы ко мне?

— У меня их множество, доктор. Вы не возражаете, если… — Я указал на магнитофон.

Фовел перестал разглядывать пол и с осуждением посмотрел на устройство. Он махнул рукой, и я подчинился, опустив магнитофон в карман куртки.

— Доктор, теперь меня особенно волнует один вопрос, который мне неловко задавать.

— Мир принадлежит отважным. Дерзай. Это останется между нами.

Тень улыбки, почти неуловимая, скользнула по суровому лицу моего собеседника. Фовел поднял свой массивный подбородок, и в углах губ наметились симпатичные ямочки. Выражение лица доктора показалось вдруг таким земным — близким и понятным, что на мгновение меня охватило чувство, будто я могу чистосердечно во всем ему признаться.

— Так что же? — произнес он. — Что тебя смущает?

— Не поймите меня превратно, доктор, но вы изучили музей досконально, как никто иной. Не знаете ли вы, нет ли в Прадо привидений?

Я начал прощупывать почву, соблюдая осторожность. Благоразумие одержало верх, хотя я умирал от желания спросить напрямик: «Вы призрак, доктор?», или «Вас, случайно, зовут не Теодосио Вестейро Торрес?»

— Привидений?

— Да. Может, кто-нибудь умер тут, а потом…

Доктор смерил меня пронзительным взглядом, будто понял наконец, о чем я его спрашивал.

— Я не предполагал, что ты интересуешься подобным.

Я кивнул, почувствовав, как на меня повеяло холодом — дружелюбие маэстро исчезло. Луис Фовел повернулся на каблуках и с возгласом: «Иди за мной!» — ринулся сквозь окружавшую нас толпу.

Я повиновался. Путь наш оказался коротким. Из галереи итальянской живописи маэстро направился в конец соседнего зала. К моему изумлению, он по-прежнему не обращал внимания на туристов и детей, сновавших в разных направлениях. Неожиданно в поле нашего зрения остались лишь три прекрасные картины в окладах, покрытых искусной резьбой. Будь они лучше освещены, я принял бы их за окна, распахнутые в рощу, в восхитительный мир, безмятежный, погруженный в тихие воды покоя.

«Панно Боттичелли», — мелькнула у меня мысль.

Тот, кто хотя бы раз посетил музей Прадо, наверняка видел это произведение. Речь идет о трех изумительных досках одинаковой величины. В композициях значительное место было уделено тому, что в конце XV столетия считалось новшеством, новаторством в живописи — пейзажу. Сосновый бор на берегу Средиземного моря служил фоном и декорациями для сцены охоты. Центральным персонажем являлась нагая женщина, убегавшая от всадника. Три панно были единственными работами из наследия автора «Весны», которыми располагал музей Прадо. Я знал, что в фонды музея они поступили накануне гражданской войны в Испании, когда Франсеск Камбо, каталонский политик-консерватор и коллекционер, передал их в дар собранию, признавшись, что «они изменили мое мироощущение и поселили в глубине души незамутненную радость». И он хотел, чтобы такие же чувства пережили все испанцы, увидев картины. Доски мне запомнились из-за этой красивой истории.

По той же причине я много раз останавливался около них и внимательно разглядывал. И теперь поразился, что маэстро привел меня к ним.

— Вот, изволь, — произнес он, указывая на первую из панелей. — Единственное привидение, которое встречается в музее Прадо.

Наверное, я выглядел ошеломленным. Сколько ни смотрел на доски — а я мог описать их до мельчайших деталей, — ничто в них не наводило на мысль о неприкаянной душе. Фовел заметил мою растерянность.

— Экскурсоводы никогда не упоминают, что на трех панелях представлена фантасмагория, явление призрачных сущностей, — шепнул он, — однако именно это на них изображено. Три сцены ужаса, навеянные одной из сотни новелл «Декамерона», написанного Боккаччо около 1351 года.

— Новеллой? О привидении? Как у Диккенса?

— Да. Поучительный рассказ, подобный историям, сочиненным Диккенсом через пятьсот лет. Только новелла, которая легла в основу сюжета сих панелей, называется «Ад для жестоких возлюбленных» и включает одновременно тему появления призраков в назначенный час, темы проклятия и возмездия.

Я покосился на ближайшую пояснительную табличку. Служители музея дали циклу общее название «Настаджо дельи Онести». И не упомянули об адских муках и возлюбленных. Я заподозрил, будто доктор пытается уклониться от моего вопроса: он намеренно привел меня к чудесным панелям, чтобы перевести разговор на них. Однако я ошибался. Маэстро говорил совершенно серьезно. На картинах действительно были призраки.

— Главный герой цикла — молодой человек в серой тунике, красных штанах и желтых сапогах, он присутствует на каждой панели. На первой из них он изображен даже два раза. Видишь?

— Он и есть призрак?

— Нет! — Фовел рассмеялся. — Немного необычно, конечно, копировать несколько раз образ в одной композиции, но подобный прием не обязательно подчеркивает его потустороннее происхождение. Скорее это является знаком.

— Каким?

— Если ты заметил повторяющийся персонаж на какой-то картине, не сомневайся, что в произведение заложено некое послание. То есть картина рассказывает историю почти как комикс. В точности, как на этих полотнах, персонажи появляются снова и снова, продолжая сюжетную линию.

Я вспомнил повторение персонажей на фреске «Афинская школа», которое мы обсуждали у Лючии Бозе, но предпочел воздержаться от комментариев.

— Юношу в тунике зовут Настаджо, — продолжил Фовел. — Из повествования Боккаччо следует, что родовитый богатый юноша долгое время добивался благосклонности девушки. О ней нам известно, что она была дочерью знатного человека Паоло Траверсари. Вопреки обычаям эпохи девушка предпочла отвергнуть нежные чувства юноши. И в левой части первой картины изображено, как Настаджо, охваченный отчаянием из-за ее отказа, нашел прибежище в сосновом бору, намереваясь распроститься с жизнью. Взгляни на юношу: он подавлен, убит горем и готов свершить безумство.

— На что намекал Боттичелли, вложив в руки персонажа ветку?

— Вот тут начинается самое интересное. Время года — май, традиционно пора видений, согласно распространенному тогда в Европе мнению. И конечно, Настаджо, поглощенный размышлениями о том, каким способом ему покончить с собой, стал свидетелем душераздирающей сцены: неожиданно из-за деревьев показалась светловолосая, перепуганная насмерть девушка, ее преследовал, размахивая мечом, всадник на белом коне. Настаджо попытался воспрепятствовать этому и, подняв с земли сук, выступил против всадника и своры его охотничьих собак. «Не вмешивайся, дай мне свершить божественное правосудие! — гневно крикнул всадник. — Снова и снова я должен предавать эту безжалостную женщину казни, какой она заслуживает. Каждую пятницу в один и тот же час я настигаю ее в лесу».

— Я не понимаю.

— Все просто: Настаджо стал свидетелем мистического явления. Ему предстало потустороннее видение, которое повторялось на одной и той же поляне в сосновом бору. Кстати, развитие сюжета ты можешь увидеть на второй панели. В сцене изображен момент, когда всадник Гвидо, спешившись, бросился на девушку и пронзил ее мечом. Далее, как о том рассказывал Боккаччо, он вырезал сердце жертвы и внутренности и бросил на съедение псам. «Малое время спустя, — поясняет автор «Декамерона» устами героя, — по воле всеправедного и всемогущего Бога она оживает, словно не умирала, и опять начинается мучительное для нее бегство, а я с собаками гонюсь за ней».

— Но почему?

— Всадник Гвидо и женщина, которую он преследовал, давно умерли. В свое время Гвидо также пережил жестокое разочарование в любви по вине обнаженной дамы. Подобно Настаджо, он укрылся в лесу и, не выдержав страданий, пронзил себя мечом. И тогда они оба были прокляты на веки вечные и обречены на бесконечную погоню и бегство. Мужчину постигла кара за малодушие, а женщину за «сердце, безжалостное и холодное, куда ни любовь, ни сострадание так и не сумели проникнуть». Боттичелли, желая подчеркнуть живописными средствами бесконечную повторяемость цикла, изобразил еще раз неустанный бег призраков на дальнем плане картины. Видишь?

Я кивнул:

— Печальная история.

— Но только не для Настаджо! Повстречавшись с несчастными призраками и осознав, насколько история, поведанная всадником, созвучна его собственным обстоятельствам, наш Настаджо придумал план. В чем он заключался, можно увидеть на третьей панели цикла. Подойди к ней поближе и рассмотри внимательно. Замысел юноши был прост и остроумен. Настаджо пригласил отобедать на лесной поляне семейство Траверсари, назначив пиршество на ближайшую пятницу. Он тщательно приготовил сцену, как изображено на картине. И в тот же час, что и неделю назад, на поляну, где пировали гости, ворвались призраки — всадник, собаки и девушка, повергнув всех в ужас.

— Да, вижу. Возлюбленная Настаджо и ее подруги едва не опрокинули стол, помертвев от страха, а мужчины потрясенно взирают на всадника.

— Ты обратил внимание на юношу? Вот он выступил вперед и невозмутимо пересказывает гостям историю Гвидо. Дамы оплакивают несчастных, а высокомерная дочь Траверсари извлекла надлежащий урок из ужасного происшествия. Драматическая сцена возымела и другие благоприятные последствия. По словам Боккаччо, «все равеннские дамы после описанного случая с перепугу стали податливее, чем прежде».

— А Настаджо все-таки женился на дочери Паоло Траверсари?

— Видишь на третьей картине справа сценку: женщина берет за руку Настаджо? Эту же гостью мы видим в центральной части, панно, среди испуганных дам. Она и есть возлюбленная Настаджо. Кроме того, существует четвертая панель, — добавил Фовел. — Тут она не представлена, поскольку находится в венецианском дворце семейства, заказавшего художнику живописный цикл. На последней картине изображена свадьба, где все радостно приветствуют разумное решение дочери Траверсари.

— В связи с этим у меня возникает вопрос. Кто пожелал заказать картины на сюжет о призраках великому Боттичелли? И зачем?

— Дело в том, что, хотя это и не очевидно, перед тобой роскошнейший свадебный подарок эпохи Кватроченто. Предполагалось, что панели станут частью большого первоклассного сундука. Кстати, если ты обратишь внимание на третью панель, то заметишь на деревьях несколько гербов. Они станут ответом на твои вопросы, если верно истолковать их. Первый, тот, что справа, принадлежал семье влиятельных и богатых флорентийских негоциантов Пуччи. В центре помещен геральдический знак Медичи, властителей города, эмблема слева — герб дома Бини. Из реестров того времени мы знаем, что в 1483 году в присутствии Лоренцо Великолепного состоялась свадьба Джанноццо Пуччи и Лукреции Бини. Могущественный клан Пуччи послал невесте завуалированное предупреждение, придав ему форму изысканного произведения искусства, чтобы склонить ее к верности и послушанию. Несомненно, картины много лет служили украшением кофра для одежды в спальне синьоры Пуччи.

Я размышлял над словами маэстро, внимательно разглядывая картины, которые до той минуты считал всего лишь пейзажами, одновременно изумляясь, как искусно он перевел мой вопрос о привидениях Прадо в привычное для себя русло.

«Картина, которая рассказывает историю…»

— Как видишь, мой мальчик, — удовлетворенно подвел итог Фовел, — склонность к сверхъестественному возникла у людей далеко не вчера.

— Конечно.

— Однако несомненным новшеством для той эпохи являлась манера, в какой маэстро Боттичелли преподносил потусторонние явления. Художнику исполнилось тридцать семь лет, когда он написал эти панели. Годом ранее он закончил «Весну», полотно, навеянное идеями Марсилио Фичино, и собирался приступить к созданию «Рождения Венеры». Он находился в тот момент на пике своей карьеры. Научился передавать смысл и сущность сверхъестественного, причем делал это с простотой, которая потом не давалась никому, пока много лет спустя в городе не появился Рафаэль.

— Меня удивляет, как вы умеете связать все воедино.

— Потому что все имеет связь!

— И пророчества? И вы в состоянии соотнести Боттичелли с эпидемией популярности «Apocalipsis nova»?

— А есть сомнения? — иронично улыбнулся он. — Все историки, изучавшие данный исторический период, согласны с тем, что через несколько лет после создания Боттичелли этих картин Флоренция изумительным образом превратилась в город пророчеств.

— Вы шутите?

— Ни в коем случае. Вскоре после того как были представлены панели на сюжет о Настаджо, во Флоренции развернулась жаркая полемика, не имевшая аналогов, которая оказала глубокое влияние на художника.

— Невероятно.

— Но я ничего не выдумываю, Хавьер. Виновником расцвета апокалиптических настроений явился Джироламо Савонарола, доминиканец, священник, снискавший широкую популярность в городе. Его пылкие проповеди, обращенные против развращенности церкви и светских политических институтов, а также против греховности, любви к роскоши и святотатства жителей Флоренции вскоре прогремели по всей Италии. Его слава и множество последователей привели к тому, что Лоренцо де Медичи и папа Александр VI неоднократно пытались избавиться от него, впрочем, безуспешно. Сам Микеланджело приезжал послушать проповеди Савонаролы и признавался впоследствии, что доминиканец обладал голосом необычайно пронзительным и резким и одновременно столь обволакивающим, что он продолжал звучать в ушах до конца дней.

— Его обличения были столь опасными?

— Более чем, мой мальчик. Он, «пес Господень», вновь и вновь клеймил церковь, называя ее спесивой блудницей, изменившей евангельским заповедям. Но что важнее, Савонарола осмеливался публично говорить о своем желании, чтобы французский король Карл VIII, предъявив права на Милан и Неаполь, вторгся на территорию Италии, восстановил в государстве божественный порядок, изгнав из Рима папу. Савонарола мечтал об установлении теократии во Флоренции и грозил правителям страшными небесными карами, если они отвергнут объединение светской и духовной власти. В своем монастыре Святого Марка он стоял на коленях перед просветленными образами кисти Фра Анджелико и, проникнувшись духом библейских пророчеств, выходил проповедовать в состоянии экстаза.

— Предполагаю, что его стали посещать видения, и он начал пророчествовать.

— Да. Изможденный монах с безумным взором и в поношенной рясе — идеальный объект для вхождения в состояние транса. Вместе с другим членом монашеской общины, братом Сильвестре д’Андреа Маруффи, он постоянно вещал о плачевном будущем города. Маруффи был лунатиком и часто бродил по крышам монастыря. После пробуждения рассказывал о своих ужасных видениях, которые Савонарола записывал. Вскоре он тоже обнаружил у себя пророческий дар. Но монах не только в проповедях апеллировал к своим способностям предвидеть будущее, но и стал автором двух трактатов — «Об истине пророчества» и «Об откровении». В трудах он уверенно предрекал грядущие перемены в церкви и установление тысячелетнего царства сына Божия на земле, которое считал неминуемым.

— То есть монах-доминиканец, правая рука инквизиторов, выступал с доктриной, граничившей с ересью? И никто не мог заставить его замолчать?

Маэстро кивнул:

— Следует учесть, что во Флоренции в тот период вольнодумство было в порядке вещей, и город проявлял терпимость к инакомыслию. Вероятно, на первых порах идеи Савонаролы не привлекли особого внимания, но вскоре интеллектуальная часть флорентийского общества, также не во всем следовавшая букве католического канона, однако не столь непримиримая, как доминиканец, начала подвергать его критике. Марсилио Фичино, наставник Боттичелли, даже считал Савонаролу эманацией антихриста.

— Как же получилось, что из единомышленника Фичино гуманист Боттичелли превратился в последователя такого фанатика, как Савонарола?

— История загадочна. Доподлинно неизвестно, когда и почему Сандро начал отдаляться от неоплатоников Академии, но по какой-то причине он стал прислушиваться к проповедям безумного монаха. Боттичелли, близкий друг Леонардо да Винчи — они даже открыли вместе маленькую таверну, — удалился от мира и погрузился в безвестность. В своих знаменитых жизнеописаниях художников Вазари заметил, что «он сделался как бы одним из приверженцев секты» Савонаролы, и «это было причиною того, что он оставил живопись и, не имея средств к существованию, впал в величайшее разорение».

— Ужасно.

— И это еще не самое худшее. Достойно глубочайшего сожаления, что Савонарола убедил живописца уничтожить свои работы светского периода. Монах внушил ему, что необходимо принести из мастерской картины и сжечь на кострах тщеславия, пылавших в городе каждую неделю. Возможно, ты о них слышал: раскаявшиеся флорентинцы, поддавшись на призывы доминиканца, предавали огню скульптуры, роскошные наряды, ценную утварь, книги, картины, желая избежать гнева Божия. Церемонии ритуального сожжения разоряли город.

Я закрыл лицо руками.

— Боже мой…

— Весьма прискорбный эпизод, нехарактерный для эпохи Возрождения. Впрочем, надеюсь, ты не думаешь, что влияние Савонаролы на Боттичелли ограничилось лишь обращением художника в свою веру, которую он считал обновлением церкви? Гениальный Сандро создал ряд полотен, согласно его мировоззрению, отобразив с поразительным педантизмом философскую концепцию доминиканца.

— Нет… — пробормотал я.

— Да, — подтвердил Фовел. — В 1501 году, когда волна пророчеств схлынула, Боттичелли углубился в создание работы, которую датировал и подписал, чтобы не оставалось сомнений в ее авторстве. Так сложилось, что в его карьере, данная картина стала единственной, где он поставил дату и подпись. Ныне она известна как «Мистическое Рождество» и хранится в Лондоне. Рождение Христа представлено в композиции этой картины не как событие далекого прошлого, а пророческое явление, которому должны сопутствовать божественные знамения: ангелы примут людей в объятия, а бесы будут повержены и разгромлены. В рождественской проповеди в 1494 году доминиканец вещал именно об этом, то есть предрекал, что развращенная Флореция Медичи падет, папская власть будет сокрушена, мавры и турки обратятся в христианство, и наступит эра процветания и единения с Богом.

Доктор Фовел сунул руку в карман и вытащил цветную репродукцию картины, о которой шла речь. «Черт возьми, как у него в кармане оказалась именно эта иллюстрация?» — удивился я. Она выглядела как сложенная пополам страница, вырванная из старого журнала. Маэстро неторопливо принялся разворачивать лист, не обращая внимания на любопытные взгляды нескольких человек, внимательно следивших за его действиями. И хотя репродукция была красочной, мне показалось, что она ни в малейшей степени не отражала великолепие и красоту оригинала. Расправив и разгладив иллюстрацию, маэстро продолжил:

— Боттичелли написал картину через три года после того, как Савонарола, брат Сильвестре Маруффи и брат Доменико да Пешиа, еще один пылкий последователь доминиканца, были обвинены в ереси, а затем задушены и сожжены на площади Сеньории во Флоренции. И поскольку преследованию подвергались все сторонники фанатика, художнику пришлось тщательно скрывать, что он разделял мировоззрение Савонаролы.

— В таком случае, как вы можете утверждать, что «Мистическое Рождество» отражает еретические воззрения Савонаролы?

— Достаточно почитать трактаты монаха и знать, куда смотреть на картине, — улыбнулся маэстро. — Например, в трактате «Об откровении» Савонарола много места уделил объяснениям того, что он именовал «двенадцатью привилегиями Мадонны». Это имело форму коротких литаний, которые затем его последователи распевали во время шествий по городу. Итак, если ты обратишь внимание на вымпелы в руках двенадцати ангелов, парящих над сценой, то увидишь на лентах надписи. Из двенадцати мы можем прочитать только семь, но все они являются «привилегиями», переписанными слово в слово из книги Савонаролы. Кроме того, они написаны на итальянском языке: «Sposa di Dio Padre Vera, Sposa di Dio Padre Admiranda, Sacrario Inneffabile…»

— Это все доказательства?

— Нет, конечно. Автограф Боттичелли также содержит маленькую головоломку. А точнее, имеется в виду надпись, сделанная на греческом языке с большим количеством ошибок. Она переводится примерно так: «Сию картину в конце 1500 года, во время смут в Италии написал я, Алессандро, по прошествии половины срока после того времени, когда исполнилось предсказанное Иоанном в XI главе и втором горе Апокалипсиса, когда сатана был освобожден на три с половиной года. Затем он вновь будет закован в цепи, согласно главе XII, и мы увидим его поверженным, как представлено на этой картине».

— В чем смысл послания, доктор?

— Очевидно, что дана ссылка на две главы Апокалипсиса святого Иоанна.

— На главы XI и XII.

— Да. В главе XI сказано о начале великой смуты на земле и о появлении двух «свидетелей» (по мнению евангелиста, Еноха и Илии), которые будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, поражая врагов огнем, исходящим из уст. И обоим предназначено быть убитыми и вознесенными на небо на облаке. Савонарола уверовал, будто данный пассаж относится к нему лично и его единомышленнику из монастыря брату Доменико да Пешиа. Весьма любопытен факт, что монахи проповедовали в течение трех с половиной лет, были приговорены к смерти, повешены и сожжены, то есть «убиты и вознесены на небо на облаке» дыма, согласно предсказанию.

— И поражая огнем, исходящим из уст, — добавил я.

— Таким образом, Боттичелли обратился к Апокалипсису, чтобы в иносказательной форме напомнить о своем наставнике. А в главе XII речь идет о следующем периоде в три с половиной года, в конце которого на землю придет ангел. Ангельское войско сокрушит сатану, и на земле установится тысячелетнее царство Господа, то, что должно длиться во веки веков, где истинно верующие и мученики будут торжествовать в мире под властью Христа. Боттичелли, создавая картину, пребывал в убеждении, будто живет как раз в эпоху накануне нового Рождества Господа.

— Неужели он действительно верил во второе пришествие Христа?

— В этом нет ничего необычного. Многие жители Флоренции не сомневались, что сие знаменательное событие произойдет примерно в 1500 году. И хотя Савонарола в одной из проповедей назвал ожидаемую дату неточной, упоминание о ней послужило питательной почвой для слухов. И знаешь, что самое интересное в этой истории? Сам Савонарола ожидал, что эра обновления наступит не позже 1517 года. Для его сторонников ожидание и неопределенность дат сделались невыносимыми. Безумному монаху пришлось увещевать их, как и двадцать своих учеников, которых терзало нетерпение, и они уже провели тайный сход, избрав ангельского папу, некоего Пьетро Бернардино.

— И снова ангельский папа?

— Да. Надежда на появление папы-реформатора, чуть ли не ангела, ниспосланного небом, не исчезала. Кстати, угадай, кто стал — уже после смерти и Савонаролы, и Боттичелли — одним из последних, кто верил в его скорое восшествие на папский престол?

— Кто же?

Фовел изогнул густые брови, тронутые сединой, и наморщил лоб, словно приготовившись нанести решающий удар в словесной дуэли.

— Помнишь семейный клан, заказавший маэстро Боттичелли панно по мотивам новеллы о Настаджо?

— Семейство Пуччи?

— Да. Правнук супругов, получивших изысканный свадебный подарок, Франческо Пуччи написал трактат «О царстве Христа». В нем он предсказывал, что до истечения XVI столетия произойдет низложение папской курии, погрязшей в грехе, установление нового порядка и появление верховного пастыря.

— Круг замкнулся! — воскликнул я. — И чем закончил этот Пуччи?

— Он прожил очень яркую и насыщенную жизнь. Много путешествовал по Европе. В Кракове свел знакомство с известным магом и астрологом англичанином Джоном Ди, у которого научился способу сообщаться с ангелами. Вместе с ним Пуччи совершил паломничество в Прагу, чтобы выразить свое почтение Рудольфу II, императору-алхимику. Следовало ожидать, что с подобным мировоззрением и образом жизни он в конце концов угодит в тюрьму. Между прочим, в темнице Пуччи имел случай познакомиться с Джордано Бруно. К сожалению, из тюрьмы он так и не вышел. В 1597 году его осудили как еретика и сожгли на костре на той же площади, где три года спустя казнили Бруно.

— Ну и времена, доктор!

— Какие люди!

— Вы правы.

Невольно наши взоры устремились к нарядным панелям «Настаджо дельи Онести», будто могли увидеть в них фрагменты мира, который Боттичелли утратил, получив взамен веру. В тот момент я почувствовал, что лекция маэстро окончена, и поспешил условиться о встрече, не дожидаясь, когда ему вздумается исчезнуть, не договорившись о новом свидании.

— Когда мы снова увидимся, доктор?

Фовел отвел взгляд от картин и посмотрел сквозь меня.

— Увидимся? — рассеянно промолвил он.

— Да. Я хотел бы уточнить, как вам будет удобнее: чтобы я пришел на днях или…

— Тебе нужно внести встречу со мной в свое расписание? Приходи, когда почувствуешь необходимость. Пусть стремление к свету приведет тебя сюда вновь. Помнишь, я говорил тебе, что искусство подобно вратам в иные миры?

Я кивнул.

— Научись открывать эти врата самостоятельно, и тебе не составит труда найти меня. Большего и не нужно.

Я пропустил мимо ушей последнее наставление. Меня занимала более важная проблема.

— А мне можно привести с собой кого-нибудь?

Но Фовел не ответил. Даже не попрощавшись, он отвернулся от меня и ушел, затерявшись среди посетителей музея.

 

Глава 8

По следам «Глории»

Первая после каникул весточка от Марины сопровождалась нехорошим предзнаменованием. Подруга не позвонила мне в половине девятого, как было заведено, но зашла спозаранок в общежитие и оставила на стойке администратора лаконичную записку: «Я не знаю, в Мадриде ли ты уже, Хавьер. Если вернулся, пожалуйста, приходи ко мне на факультет. Это срочно».

Тоньи, наш комендант, приняла записку около семи утра и заметила, что девушка, написавшая ее, нервничала. И хотя я узнал аккуратный, округлый почерк Марины, на всякий случай попросил Тоньи описать девушку, будто речь могла идти о шутке или ошибке.

— Блондинка, худенькая, со светлыми глазами, примерно твоего роста.

Это была Марина.

— Хавьер, все в порядке? — с беспокойством спросила Тоньи.

Тоньи была студентам второй матерью. Она знала о нас все. Когда пришли, когда ушли! Кто нам звонил. Влюблены ли мы, или только что разразилась катастрофа. По этой причине я посмотрел на нее, лишившись дара речи. И помню лишь, что, встревоженный, я бегом вернулся в свою комнату, взял пальто и папку с записями и, даже не позавтракав, припустился по засаженной деревьями аллее Грегорио дель Амо к факультету фармакологии. «Пожалуйста, приходи ко мне на факультет».

Наверное, последние два часа Марина провела в библиотеке, ожидая начала утренних лекций. Но в чем же все-таки дело? «Это срочно».

К главному зданию факультета фармакологии — массивному строению из красного кирпича и бетона, ничем не примечательному с точки зрения архитектуры, — я прибежал за пять минут до начала занятий. Марина сидела с отсутствующим видом на последнем ряду в аудитории. Я сразу понял, что у нее серьезные неприятности. Она скрючилась за столом и выглядела ужасно: без макияжа, в мужском свитере, который был ей велик, и небрежно собранными в «хвост» волосами. Но особенно меня поразили синяки под глазами, отчего изумрудные очи казались запавшими и тусклыми. Эта деталь красноречиво подтверждала, что Марина провела ночь без сна.

— Спасибо, что пришел, — пробормотала она, даже не пытаясь изобразить улыбку. — Как прошли каникулы?

Я не произнес ни слова. Впрочем, она и не дала мне такой возможности.

— Пожалуйста, давай уйдем отсюда, — попросила Марина.

Она одним движением сгребла со стола свои вещи, смахнув их в большую холщовую сумку, и закуталась в теплое шерстяное пальто. Я вышел вслед за ней из здания факультета. На душе у меня было неспокойно, и я лишь надеялся, что после прогулки по холодку в голове наступит просветление, и я разберусь, что к чему. Решил, что перед серьезным разговором нам лучше уйти куда-нибудь подальше от университета. Скованные свинцовым молчанием, мы зашагали по авенида Комплутенсе.

— Не знаю, как сказать, Хавьер, — наконец произнесла Марина, словно желая освободиться от непомерной тяжести и собираясь с силами. — Тебе не следует больше встречаться с тем человеком!

Я молчал.

— Вечером… — Она попыталась продолжить, но была вынуждена сделать паузу, чтобы набрать в легкие воздуха. Вцепившись в мою руку и подталкивая вперед, Марина все же собралась с духом и произнесла: — Вечером ко мне домой заявился какой-то тип. Постучал в дверь. Родители уехали в путешествие, так что они его не видели. И слава богу. Они избежали потрясения!

— Ты… открыла дверь незнакомому человеку?

— Да, открыла. Просто… Он пришел без четверти девять и представился очень вежливо, объяснив, что должен сообщить мне нечто важное. Упомянул о тебе, а так как было еще не поздно и дома находилась сестра, я впустила его. Он выпил всего одну чашку кофе. Но меня испугало не то, что он сделал, а что сказал.

— И что же?

— Он явился поговорить о тебе. Этот человек знает тебя, осведомлен, где ты учишься, а также о твоих походах в музей Прадо. Предупредил, что следит за нами, и в курсе, какие выписки я сделала для тебя в архиве периодики, а также твоей встречи с Лючией Бозе. Признался даже, что ему до мельчайших деталей известно, как мы провели день, когда ездили в Эскориал искать книгу пророчеств…

— «Apocalipsis nova»?

— Да. Послушай, не знаю, куда ты впутался, но он приходил попросить меня, чтобы я убедила тебя это прекратить. Ради твоего же блага.

— Прекратить? Но что именно? — спросил я, застигнутый врасплох неожиданным поворотом сюжета.

— Перестать встречаться с призраком Прадо. Посетитель предупредил, что верить ему нельзя. А главное, ты должен прекратить совать повсюду нос и ворошить дела, которые тебя не касаются. Понимаешь?

— Но если я…

— Хавьер! — Выражение лица Марины стало суровым, она резко выпустила мою руку и посмотрела мне в глаза. — Тот человек не шутил. Клянусь. Он не угрожал мне, но был весьма близок к этому, поверь. Я прочитала все у него на лице. У него был… жестокий взгляд. Я очень испугалась.

— Но он хотя бы представился?

— Нет! Сказал только, что является специалистом в области искусства, и мы невольно своими расспросами в Эскориале подвергли опасности важное исследование.

— Ага! — Внезапно меня осенило — словно в памяти забрезжил свет, — и мне показалось, будто я понял смысл происходящего. — Наверное, это тот самый тип, который интересовался книгой блаженного Амадея перед нами! Потому он и обратил на нас внимание!

Марина помрачнела:

— Я тоже так подумала, Хавьер. Но какая теперь разница? Мне очень не нравится, что он не пожалел усилий, чтобы разузнать о нас. Следил за нами. Твои действия по какой-то причине помешали ему. И визит вчера вечером был предупреждением. От него веяло холодом.

— Он хотел только одного? — Я слабо улыбнулся. — Чтобы я забыл о докторе Фовеле? И не задавал вопросов об… искусстве?

— Черт возьми, Хавьер! Неужели тебе мало? — Губы у Марины задрожали от волнения. — Я не спала всю ночь из-за этого типа, разве не видишь? Пришла на факультет утром, чтобы там вокруг меня находились люди, и я знала, что он не посмеет приблизиться. Я даже попросила сестру уйти из дома пораньше, на случай если он вздумает вернуться.

— Но Марина… Не бойся, не надо, — промолвил я, мягко поправляя непокорную прядь шелковистых волос, закрывавшую половину лица. — Наверняка этот человек ненормальный. Из числа библиотечных крыс, одержимых какими-то дикими идеями. Он подсмотрел твой адрес в регистрационной книге в Эскориале и явился, чтобы напугать. Сомневаюсь, что…

— Он приходил ко мне домой, Хавьер! Я разговаривала с ним!

— Если хочешь, мы можем обратиться в полицию.

— А что мы скажем? Историк не хочет, чтобы мы читали книгу, которую он изучает? Он выпил чашку кофе у меня в кухне и ушел, не причинив мне вреда? Давай, вперед!

Марина судорожно глотнула воздух и стиснула кулаки так, что побелели ногти. Мы надолго погрузились в молчание, продолжать разговор не хотелось. Мне только не хватало еще разозлить ее. Обогнув в конце университетской аллеи заледеневшие лужи, мы вышли к обочине шоссе. Затем под умиротворяющим зимним солнцем добрели до торгового квартала в Монклоа. Мы собирались прогулять первые занятия триместра. Неважное начало. Но в тот момент нас это обстоятельство не волновало. Я обнял Марину за плечи, чтобы приободрить, и произнес:

— Я не понимаю только одного, Марина. Почему ты решила, что тебе грозит опасность? Ведь посетитель был вежлив и ушел, не так ли? — Я осмелился открыть рот, когда мы остановились около унылой витрины библиотеки Фонда экономической культуры, будто возвращение к событиям вчерашнего вечера помогло бы Марине успокоиться. — В итоге сеньор Икс только порекомендовал не встречаться с другим типом, о ком я тоже знаю не очень много. Вот и все.

Марина не отвечала целую вечность. Она рассматривала витрину так внимательно, словно ей было необходимо запомнить все выставленные напоказ книги, а затем, печально улыбнувшись, сказала:

— Можешь смеяться, Хавьер, но на самом деле произошло еще кое-что.

— Что же?

— Вчерашний посетитель довольно долго вещал о смерти, произнес целый монолог. Мне показалось, что он свихнулся на этой теме.

— А говоришь, он тебе не угрожал…

— Нет, не угрожал. Рассуждал о смерти абстрактно. Твердил, мол, нужна великая добродетель, чтобы приготовиться к достойной смерти. Да! И еще он добавил, что нам необходимо научиться уходить налегке, как древние. Ну и всякое такое. Это звучало странно, очень странно.

От меня не ускользнуло, что от воспоминаний Марину опять затрясло, и я обнял ее, стараясь утешить. Впервые наши тела соприкоснулись так близко, и нас затопила волна эмоций, создавая ощущение, будто мы одно целое. Сколько длилось это мгновение, определить невозможно, но тогда мне хотелось, чтобы оно не кончалось никогда. Я протянул руку и с нежностью погрузил пальцы в ее волосы.

— Успокойся, все прошло.

— Он твердил о смерти так странно… — пробормотала Марина, не замечая моей робкой ласки, будто все еще не могла отделаться от навязчивого воспоминания.

— Зачем же он тебе наговорил столько всего?

— Не знаю, Хавьер. — Она выскользнула из моих рук раньше, чем я успел это осознать. — Тот тип требовал только одного — чтобы ты держался подальше от злополучного маэстро из Прадо. По его мнению, ты на подступах к ложному учению, идеям нечестивой, злокозненной эпохи. И я испугалась! Очень сильно испугалась! — Глаза Марины вдруг наполнились слезами.

— Чепуха какая-то, — промолвил я. — Полная бессмыслица.

— Ой! — воскликнула она. — Перед уходом он передал мне кое-что для тебя!

Марина потерла глаза и принялась лихорадочно рыться в сумке. Отыскав несколько сложенных пополам больших листов бумаги, она помахала ими передо мной. Тонкая пачка состояла из трех или четырех фотокопий рисунка, скорее, даже эскиза, выполненного пером и тушью. С первого взгляда мне почудилось изображение египетской мумии, но я отверг идею как нелепую.

— Что это?

— Ключ. Он так сказал. «Ключ к вратам славы». Он настоятельно просил тебя поразмышлять над ним с открытым сердцем и отказаться от пагубных заблуждений. И тогда, возможно, ты сумеешь противостоять злу.

Весьма заинтригованный, я просмотрел бумаги. Это оказались фотокопии страниц из старого популярного журнала «Ла илюстрасьон де Мадрид». И я почти не ошибся, на них действительно был представлен рисунок высохшего, почерневшего мертвого тела, который сопровождался надписью, превращавшей его в чрезвычайно любопытный документ: «Император Карл V, выполнено с натуры в 1871».

— Что ты собираешься с этим делать? — Марина смотрела на меня с недоверием и страхом, отводя взор от жутковатого рисунка.

— Заняться данным вопросом, естественно, — улыбнулся я. — Противодействие злу всегда являлось благой целью.

— А почему бы тебе не выбросить все это из головы и никуда не ввязываться?

— Не могу. — Я вновь обнял Марину за плечи, уводя ее прочь от витрины. — И тем более теперь, когда начинается самое интересное.

К сожалению, блаженное ощущение близости, которое я испытывал минуту назад, бесследно исчезло.

 

Глава 9

Тайна Тициана

Я не просто прочитал страницы старого журнала. Я их буквально проглотил. После того как проводил Марину до дома ее тети Эстер и уговорил переночевать там вместе с сестрой, у меня оставалось мало времени, чтобы спокойно изучить бумаги. Нетерпение объяснялось двумя причинами: во-первых, меня интересовало содержание документов, а во-вторых, я полагал, что оно поможет напасть на след неожиданно возникшего на горизонте мистера Икс, так напугавшего Марину. Сначала мне никак не удавалось сосредоточиться. Не нравилась мысль, что за мной могут следить. Однако вскоре страхи утихли. Я обожал читать старые издания. С ними происходила та же история, что и с картинами: через несколько мгновений они переставали быть чем-то осязаемым, утратив материальную сущность, и превращались в окно, позволявшее заглянуть в прошлое.

Журнал «Ла илюстрасьон де Мадрид», откуда были скопированы материалы, выходил раз в две недели и являл собой дивный образец эклектики. Его редактором был поэт-романтик Густаво Адольфо Беккер, питавший склонность к мистическим сюжетам о призраках, привидениях, неприкаянных душах. Содержание журнала отличалось большим разнообразием, непринужденно охватывая широкий спектр тем — от политики до культуры. В одном выпуске поэзия уживалась с эссе о веяниях парижской моды и рассказами с восточным колоритом, а по соседству на боковой полосе могли разместиться репортажи об общественных работах на улице Орталеса. Позднее я выяснил, что издание просуществовало всего три года. Сеньор Икс передал мне страницы из выпуска от 15 января 1872 года. Прежде всего мое внимание привлекло сообщение, что некто пробрался в королевский Пантеон в Эскориале, вскрыл саркофаг Карла V и убедился, что тело не подверглось разложению, а мумифицировалось, причем сохранилась даже борода. Я ни разу не слышал об осквернении могилы императора и короля Испании и тем более не подозревал, что существуют документы, подтверждавшие сей прискорбный факт. Но зачем мистеру Иксу понадобилось познакомить меня с ними? К чему он меня подталкивал? И что еще интереснее, отчего пытался отвлечь?

Текст, сопровождавший рисунок, давал еще больше пищи для размышлений, чем само изображение. По сути, это было открытое послание одного художника другому, точнее, пространная дарственная надпись автора рисунка Мартина Рико, перспективного ученика Королевской академии изящных искусств Сан-Фернандо, сеньору Мариано Фортуни, в то время самому известному живописцу в стране. В письме Рико не уточнял, почему вдруг решил рассказать Фортуни об авантюрном походе ко гробу Карла V, зато не поскупился на реверансы в адрес своего маститого товарища по ремеслу. Что касается участников переписки, то прежде всего наводил на размышления факт, что Фортуни имел хорошие связи в музее Прадо. В конце шестидесятых годов он женился на дочери Федерико де Мадрасо, тоже художника, служившего директором пинакотеки. Может, именно туда хотел отправить меня мистер Икс? В залы музея, посвященные живописи XIX века? В вотчину Мадрасо? И что мне полагалось там обнаружить? На всякий случай я еще раз внимательно прочитал письмо:

«Сеньору дону Мариано Фортуни.

Дорогой друг!

В сорок девятом номере «Ла илюстрасьон де Мадрид», который я с удовольствием посылаю, ты найдешь эскиз гравюры, выполненный моей рукой, с изображением мумии императора Карла V. Тело императора превосходно сохранилось. Оно обернуто белым саваном, украшенным кружевной каймой шириной в несколько пальцев, и накрыто сверху красным дамастом, скрывающим от взора и саван, и тело. За три столетия, истекшие со дня погребения, тление почти не коснулось его. И вопреки тому, что ты можешь прочитать или услышать, осмелюсь заверить тебя, что тело пребывает в целости, и нет ничего, абсолютно ничего, чего бы у него недоставало. Наоборот, набралось слишком много капель воска, пролитых на грудь императора дрогнувшей рукой любопытных, кому посчастливилось увидеть его в тех немногих случаях, когда открывали саркофаг, где покоятся досточтимые останки.

Я обратил внимание, что его густая борода, коротко подстриженная вокруг рта, имеет темно-каштановый цвет, она вовсе не седая до белизны, как изображали на портретах властителя. Волосы почти не видны, поскольку голову закрывает шапочка из золотой парчи. Кости проглядывают лишь на руках и немного — с левой стороны шеи.

Я не стану описывать глубину охватившего меня волнения и бурю чувств, заполонивших душу, когда передо мной предстали безжизненные останки человека, который, явив миру свое величие, умер в смирении и покаянии в монастыре Святого Юста, поскольку не хочу чрезмерно занимать твое внимание сей дарственной надписью, получившейся длинной.

Впрочем, вынужден пояснить, желая заслужить твое снисхождение, что никогда мне не приходилось сталкиваться с таким количеством трудностей, никогда я не испытывал столько неудобств и беспокойства, как во время работы над данным эскизом. Помимо необходимости изгибаться безупречной буквой С, поддерживая тело в неестественном положении, расстояние от глаз до модели не превышало жалких тридцати сантиметров. Суди сам, насколько сложно рисовать в подобных условиях.

Покорно прошу принять дар, который от всей души и с радостью преподносит твой друг

Мартин Рико.

18 декабря, Эскориал».

Я сидел в маленькой библиотеке студенческого общежития под холодным светом флуоресцентной лампы. На столе лежал пятьдесят первый том «Универсальной иллюстрированной европейско-американской энциклопедии» — знаменитая энциклопедия «Эспаса» с черно-золотыми корешками, — открытый на странице со статьей о Мартине Рико. Постепенно я начал осознавать, насколько знаменательным событием в его жизни стало описанное выше событие. Известный испанский художник-реалист, мастер пейзажной живописи второй половины XIX века, творчество которого представлено в музее Прадо небольшой работой, неведомым образом получил доступ к нетленным останкам императора Карла V. Он собственными глазами увидел человека, портреты которого много раз писал Тициан. Без сомнения, то был судьбоносный момент, неповторимый. Но что же дальше?

В этом деле меня беспокоило одно обстоятельство, и мысленно я постоянно возвращался к нему. По словам Марины, мистер Икс, вручив ей материалы для меня, принялся рассуждать о смерти, наговорив нелепостей. На основании ее рассказа у меня возникло ощущение театральности действия. Поведение его показалось мне игрой на публику. На занятиях в университете я узнал, что одним из самых эффективных приемов, с помощью которого можно внушить человеку определенную информацию, — это ассоциировать ее с чем-то абсурдным. Для журналиста, питавшего амбиции завоевать признание широкой аудитории, подобная технология стала настоящим откровением. Объясняя, как это работает, мне привели следующий пример: если корреспондент, рассказывая о забастовке докеров, ухитрится передать свой сюжет, повиснув вниз головой на подъемном кране, то его сообщение задержится в голове зрителей намного дольше, чем репортаж о тех же событиях, но проведенный от пристани. Иными словами, когда нарушается «нормальная» форма подачи материала, человеческое сознание способно зафиксировать даже мельчайшие подробности, связанные с данным эпизодом. Неужели сеньор Икс проделал с Мариной подобный трюк? Он хотел, чтобы она лучше запомнила его слова? Но зачем?

За неимением лучшего я решил поработать над оформившейся версией. Прежде всего я решил выделить главные тезисы из монолога мистера Икс, записав их на чистом листе бумаги. В итоге резюме свелось к двум пунктам. Первой была фраза, звучавшая несколько архаично, что «нужна великая добродетель, чтобы приготовиться к достойной смерти». Далее отметил выражение «уходить налегке». Взяв эти пункты за основу, я начал искать в статьях энциклопедии, посвященных Рико, Фортуни и даже Беккеру, информацию, которая объяснила бы их смысл или дала возможность вписать в контекст. И ничего не нашел. Однако искомые словосочетания мгновенно обнаружились в длиннющей статье «Эспасы» о Карле V Я прочитал, что мумифицированный император являлся единственным правителем своего времени, кто последние два с половиной года жизни провел в аскезе, прилагая усилия, чтобы подготовить душу к смерти. Вот она, «великая добродетель». Карл V отрекся от короны и удалился в монастырь в провинции Касерес, где оставался до своей кончины. И что особенно важно, он покинул сей мир «налегке», ясно выразив желание, чтобы его похоронили без драгоценностей и прочей мишуры, а также без внешних атрибутов власти.

С последними лучами солнца я развил бурную деятельность, разыскивая Санти Хименеса, аспиранта факультета географии и истории, своего соседа по общежитию. В то время он писал диссертацию о Карле V. Санти вызывал зависть у всех студентов. Будучи старожилом, он обладал привилегией первым выбирать себе комнату в начале курса. И он предпочитал занимать один и тот же блок — просторное помещение на третьем этаже с южной стороны здания, с небольшой прихожей и видом на бассейн, оборудованной отдельным душем, холодильником, телевизором, микроволновкой и даже персональным компьютером. Злые языки утверждали, будто успехом у девушек Санти обязан именно полному комплекту удобств, а вовсе не круглому как блин лицу, очкам с диоптриями «минус десять» и уникальной способности добыть любую необходимую вам вещь, от подержанного фотоаппарата до формы команды мадридского «Реала» в оригинале. Обитатели общежития, очутившись в затруднении, обычно обращались к Хименесу. Следует отдать ему должное, он отличался общительностью и выдающимися аналитическими способностями. Санти был прирожденным лидером. Держался приветливо и никогда не отказывал в помощи, даже если к нему в дверь стучал распоследний неофит… Только потом он взимал долги. Значит, настал и мой черед попросить о «помощи».

— Это правда, что Карл V готовился к смерти?

Санти уставился на меня, искренне удивленный причиной, которая побудила меня добиваться ветречи с ним. За толстыми линзами очков его глаза казались очень большими.

— Ты действительно хочешь поговорить об истории? И больше ничего?

После вызова по громкой связи Санти появился в холле растрепанный, со стаканом пива в руках. Я извинился, объяснив, что мне нужна консультация эксперта, это займет совсем немного времени. Ни о чем большем я просить не собирался.

— Но ведь ты изучаешь журналистику? — уточнил он не без лукавства, снимая очки и протирая глаза.

— Да, но меня очень интересуют обстоятельства смерти императора.

— И я тебя не виню, — усмехнулся он.

— Значит, ты ответишь на мои вопросы?

— О Карле V? Конечно! Это потрясающий персонаж, — с теплом добавил Санти, будто говорил о ком-то из близких родственников. — Я бы сказал, что он был единственным правителем своей эпохи, кто умер, полностью осознавая смысл происходящего.

— Пожалуйста, расскажи подробнее.

Будущий доктор Хименес удивился моей настойчивости, но не подал виду. Мы отправились в кафетерий, находившийся в застекленной зоне в нескольких метрах от входа в общежитие, выбрали уединенный столик и, заказав по чашке двойного эспрессо с пончиками, приступили к беседе.

— Внимание исследователей, взявшихся изучать последние дни Карла V, сразу привлекает факт, что примерно за три года до кончины император отказался от всех титулов и корон. Поступок беспрецедентный — прежде никто ничего подобного не совершал. Предполагалось, что монарх или понтифик обязаны находиться на престоле до конца, пока Господь не призовет их. Однако Карл нарушил устоявшийся обычай, словно предчувствуя близость смерти.

— С ним что-то произошло?

— Незадолго до отречения Карл пережил глубокую трансформацию личности. Он был экстравертным правителем, посвятив свою жизнь государственным заботам: принимал иностранные посольства, участвовал в многочисленных военных кампаниях, оказывал поддержку семейному клану, связанному различными интересами со всеми королевскими дворами Европы. И вдруг сделался молчалив, погрузившись в меланхолию. Возможно, резкую перемену следует объяснить состоянием его здоровья, пошатнувшегося к пятидесяти четырем годам. Подагра и геморрой причиняли императору немалые физические страдания. И вскоре у него не осталось других желаний, кроме одного — очиститься от грехов, пока не поздно.

— Он отрекся из-за болезни? — уточнил я.

— Ни в коем случае. Болезнь — причина слишком незначительная для правителя, которого Эразм Роттердамский назвал новым Цезарем, — с иронией отозвался Санти. — В действительности, незадолго до того как император принял окончательное решение, произошло самое худшее, что может случиться с человеком, привыкшим всегда одерживать победу. Он проиграл!

Санти потупился, устремив взгляд на стол — нам только что подали закуску, — и начал повествование. Со стороны могло показаться, будто совершить экскурс в историю австрийских Габсбургов мой собеседник способен только таким образом — прикрыв глаза и вдыхая аромат свежей выпечки. Я вспомнил, что кофе и горький шоколад впервые привезли в Европу из Америки при Карле V. Вероятно, это имело какое-то особое значение.

Итак, по словам Санти, к 1554 году просвещенный монарх и воин — волевой, невероятно энергичный, вызывавший восхищение приближенных — начал сдавать позиции. Историки были склонны видеть причину угнетенного состояния императора в том, что ему не удалось снарядить и возглавить последний крестовый поход в Святую землю. Об этом походе в свое время мечтали еще Колумб и папа Иннокентий VIII. Другие ученые, напротив, связывали перемену в его мироощущении с ухудшением самочувствия. Сыграло роль и то, что все усилия остановить распространение идей Лютера оказались тщетными. Наверное, Карл сожалел, что не уничтожил монаха, реформатора церкви, когда имел возможность. В общем, в пятьдесят лет он утратил интерес ко всему, что занимало его прежде. И беспокоило императора лишь то, каким образом произойдет его уход в мир иной.

Первые признаки разочарования и охлаждения к мирским делам Карл V начал выказывать за несколько лет до переломного момента в жизни. Например, зимой 1548 года, уже после попыток навязать свою волю Сулейману Великолепному, а также папе Клименту VII — желание наказать понтифика двумя десятилетиями ранее привело к известному «разграблению Рима» — в письмах Карла стали проскальзывать опасения, что военные подвиги погубили его душу. Императора ужасала мысль об утрате вечной жизни из-за совершенных грехов. И под влиянием глубоких религиозных переживаний 18 января 1548 года он составил завещание. В нем отписал все ведомое наследство в пользу будущего Филиппа II, поскольку «Былые труды усугубили недуги, и в последнее время я пребываю в смертельной опасности, — пояснял он. — И в страхе перед тем, что может постигнуть меня по воле Господа, мне представляется уместным уведомить вас на случай, если подобное произойдет».

— И теперь, издалека, с расстояния в несколько столетий, — задумчиво промолвил Санти, поразив мое воображение тем, как легко процитировал текст по памяти, — нетрудно заключить, что император полностью спланировал свою смерть.

— Не являлся ли такой шаг безответственным — оставить трон сыну, когда сам он пребывал в ясном рассудке?

— Ни в коем случае. Зимой 1554 года католический кесарь, человек, который значительную часть богатств, вывезенных конкистадорами из Мексики и Перу в Европу, направил на оплату войны против протестантизма, потерял надежду вернуть Германию в лоно католицизма. Он еще не оправился от унизительного поражения, нанесенного ему франко-германской коалицией в Инсбруке, когда его верный полководец герцог де Альба потерял половину имперского войска в безуспешной осаде города Меца.

— Неужели из-за этого он собрался умирать? — воскликнул я, не желая вдаваться в подробности военной истории.

Санти потер переносицу, окончательно заинтригованный целью моих расспросов.

— Думаю, тебе следует подняться ко мне в комнату. Я кое-что покажу, и ты сам все поймешь.

— Что же?

— Уникальный документ, красоты необычайной, я бы сказал, сверхъестественной, как раз в твоем вкусе. Он очень хорошо передает чувства Карла V в ту пору. Артефакт был заказан лично императором, он отнесся к его созданию не менее серьезно, чем к составлению завещания. Пристальное внимание Карла к нему сравнимо с теми усилиями, которые вкладывали фараоны Древнего Египта в строительство своих гробниц. Если помнишь, стены в усыпальницах покрывались письменами с описанием загробных ритуалов, получившими название «Тексты пирамид».

— Что это за артефакт? — нетерпеливо спросил я.

— Картина.

— Идем!

Увидев репродукцию, я впал в прострацию. Вскоре она превратилась в эйфорию. Я знал это произведение! Хорошо помнил, что оригинал висел в нескольких шагах от впечатляющей скульптуры Леони «Карл V, усмиряющий ярость». Фактически речь шла о первой картине, на которую падал взгляд посетителя, вошедшего в музей через ворота Гойи. Я лично видел ее десятки раз, но никогда не задерживался, чтобы рассмотреть как следует. И теперь недоумевал, как мог оказаться таким глупцом.

— Потрясающий Тициан, — улыбнулся Санти. — И хотя для непосвященного это не очевидно, живописец привнес мало своей фантазии в произведение. Художник писал картину в соответствии с точными указаниями, полученными от императора. Известно, например, что кесарь живо интересовался, как продвигается работа, и время от времени посылал эмиссара в Рим, желая убедиться, что художник жив и выполняет заказ. Правда, результат Карл смог оценить только в конце 1554 года, однако нет сомнений, что идея и композиция были тщательно продуманы. Жаль, что о шедевре редко упоминают в исторических исследованиях.

Я погрузился в изучение картины. Сцена завораживала: над пустынной равниной Кастилии разверзлись небеса, открывая взору Святую Троицу, принимавшую пророков, отцов церкви и сонм известных деятелей Испании XVI века. Поскольку Санти, похоже, знал о картине все, я не осмелился выразить словами свое потрясение.

— Это сложное произведение, и замысел его подразумевает несколько уровней восприятия, — продолжил Хименес. — Интересен факт, что даже приближенные императора не догадывались о его планах относительно картины, пока он не собрал всех у смертного одра. Тебе известно, что Карл V репетировал свою погребальную церемонию и распорядился, чтобы ее проводили так, будто он уже умер, желая ею руководить?

— Серьезно?

Санти кивнул. В подтверждение он показал мне текст, принадлежавший перу теолога Хуана де Марианы, который был свидетелем упомянутого действа. Иезуит описывал, как император, «смешавшись с монахами, совершавшими заупокойную службу, молил о вечном покое, будто уже расстался с жизнью, и все, кто присутствовал, присоединились, выражая скорбь больше слезами, нежели голосом». Санти добавил, что кесарь, став участником этой своеобразной погребальной психодрамы, молился так неистово, что в конце концов распростерся на полу точно мертвый.

— Картина являлась частью спектакля, — уточнил он. — Понимаешь, о чем она? Врата небесные распахнулись, чтобы принять душу почившего Карла V. Это явление чуда.

У меня округлились глаза.

— Не ищи другого истолкования, Хавьер. Известно, что император хотел, чтобы его изобразили в белоснежном саване с лицом, обращенным к Святой Троице, и дал на сей счет четкие указания своему любимому живописцу Тициану Вечеллио. Он считал себя рыцарем веры, кто не жалея сил сражался с протестантами. Его распоряжения относительно похорон были таковы: никаких венцов и роскоши. Карл хотел предстать перед Всевышним свободным от земного бремени.

«Налегке», — вспомнил я лаконичный эскиз Мартина Рико.

— Как ты, конечно, знаешь, Тициан не раз писал портреты императора, — продолжил Санти, не догадываясь о моих тайных мыслях. «Портрет Карла V с собакой», «Карл V в сражении под Мюльбергом». Художник, получив заказ, уже достиг почтенного возраста. Тициан был намного старше императора и все же с невиданной горячностью взялся за поручение покровителя, благодаря которому обрел богатство и признание во всех европейских странах. Правителя, кто пожаловал живописцу титул кавалера империи, оценив его мастерство живописца и ученость. Вот, обрати внимание на данный фрагмент.

Санти пальцем обвел группу лиц в правой части иллюстрации.

— Вот изображение Карла V. Портретное сходство, выступающий подбородок не оставляют сомнений. Тициан представил императора в молитвенной позе со взором, обращенным к Христу. За спиной Карла можно увидеть его сына и наследника, будущего короля Филиппа II, а также покойную жену Изабеллу Португальскую, сестру Марию Венгерскую и женщину — предположительно мать императора, Хуану Безумную. Только кесарь и его родственники предстают в белых одеждах. В нижней трети картины, под королевскими особами, расположена многочисленная группа. Она охватывает широкий круг известных лиц, от святого Иеронима — он сжимает в руках латинскую Библию — до царя Давида, включая также Ноя с ковчегом и Моисея со скрижалями. Все они — персонажи Ветхого Завета. Догадайся, как называется картина?

Я пожал плечами.

— Давай, не стесняйся! Предложи хотя бы один вариант.

— «Судный день»?

— Здорово, — усмехнулся он. — С названиями получается такая штука… Их дают музеи. Художники обычно не нарекают свои работы. А если они все-таки это делают, владельцы вольны изменять названия по своему усмотрению. Шедевр Тициана именовали примерно одинаково: «Страшный суд», «Глория», «Рай»…

— Ты сказал «Глория»?

«Ключ к вратам славы». Я вздрогнул, вспомнив слова, сказанные Марине мистером Иксом.

— Да. И понятно почему. Подразумевается слава небесная, так ведь?

— Да. А ты не помнишь, Карл V не упоминал, что картина является дверью, порогом или вратами?

Санти покосился на меня с таким же выражением, с каким обычно смотрели друзья, когда я рассказывал им о «своих чудесах», и принялся копаться в папке с записями, лежавшей тут же.

— У меня тоже есть сюрприз для тебя, — сказал он. — Существует любопытный документ… Ага, вот он. В отчете о последних днях императора, монах-иеронимит брат Хосе де Сигуэнса упоминает также о картине Тициана. По его словам, когда кесарь решил удалиться от мирской суеты в монастырь Святого Юста и подготовиться к смерти, в числе первых он отдал приказание перевезти туда «Глорию» Тициана. Описание Сигуэнсы точно характеризует степень одержимости императора этой картиной. Я прочитаю. Незадолго до смерти он «вызвал хранителя королевской сокровищницы, и, когда тот явился, повелел принести портрет императрицы, своей супруги, и смотрел на него. Затем приказал снять завесу со «Страшного суда». Перед этой картиной он провел намного больше времени и созерцал ее долго. Врач Матиас уже хотел сказать, чтобы он не смотрел больше, поскольку нельзя оставлять в бездействии силы души, которые управляют работой тела. И тогда он, повернувшись к врачу, вздрогнув, промолвил: «Мне нехорошо». Это произошло в последний день августа в четыре пополудни».

— Но тут ни слова не сказано о вратах…

— Зачем, по-твоему, Карл так долго стоял перед своим собственным изображением? Из описания отца Сигуэнсы следует, что император впал в транс, созерцая картину Тициана. Я не склонен к эзотерическим толкованиям, однако очевидно, что император стремился обрести внушение свыше, ведь он готовился отправиться в дальний путь. Эту картину он считал своей тайной дверью на тот свет. В его положении, полагаю, даже самый отчаянный скептик сделал бы над собой усилие, чтобы в это поверить.

 

Глава 10

Карл V и священное копье Христа

Поверить? Наверное, старина Санти попал в точку. И такое произведение искусства, как «Глория», действительно невозможно осмыслить, руководствуясь лишь разумом. Скорее всего нужна истинная вера, чтобы полностью расшифровать заложенное в нем послание. А если я рискну? Если попробую поверить?

Именно в те первые дни начавшегося 1991 года я пришел к заключению, что в жизни надо полагаться на судьбу. И тогда же решил испробовать рецепт на практике, невзирая на последствия. Мне хотелось думать, что содержательная лекция, какую мне прочитал Санти Хименес — на редкость актуальная и своевременная, — вовсе не была случайностью, а явилась последним звеном изощренного плана, который начал осуществляться в декабре, когда я повстречался с маэстро в Прадо. И этот план, как бы абсурдно ни звучало подобное предположение, побуждал меня двигаться в одном направлении — к сокровенным тайнам шедевров из собрания музея. Почему бы мне не отдаться на волю провидения? Разве было что-то дурное в приметах и знаках, которые подсказывали мне такие разные и неожиданные собеседники в Мадриде, Эскориале и Турегано? И если путь действительно был предначертан судьбой, то куда, к какой цели он меня вел? Вот почему мне не терпелось поскорее увидеть «Глорию» своими глазами.

Все пытались привлечь мое внимание именно к данной картине, начиная с загадочного сеньора Икс с его показательной подборкой материалов о Карле V, и Марины, выступившей посредницей, до любезного Санти. Правда, я постоянно мысленно возвращался к обстоятельствам, при которых самый могущественный правитель в мире отдал Богу душу. В конце нашего разговора Санти дал мне два солидных биографических исследования, чтобы я получил представление о последних днях императора. Я узнал, что 21 сентября 1558 года, в два часа ночи кесарь испустил дух в небольшом каменном доме, примыкавшем к монастырю. Он находился примерно в двух километрах от глухой деревушки Куакос, в районе Ла-Вера в провинции Касерес. У этого человека, худощавого и нервного, было достаточно времени, чтобы навести порядок в делах государственных, однако он не оставил распоряжений относительно последнего своего имущества. Драгоценная картина, библиотека, коллекция часов и астролябий и даже специальный табурет, сделанный по заказу, чтобы поддерживать подагрическую ногу, прозябали в забвении в монастыре Святого Юста. И «Глория» пребывала в тиши и безвестности, пока Филипп II не приказал перевезти шедевр в Эскориал вместе с нетленными останками своего отца. Таким образом, по прихоти истории «врата в потусторонний мир» и мумия императора очутились одновременно в месте вечного упокоения королей Испании.

Я представил сцену, как умиравший император возлежал на горе подушек и, одолеваемый болью в конечностях, не сводил глаз со своего изображения, взывающего к Святой Троице. В окружении братьев иеронимитов самый могущественный человек на земле принял соборование, попросил со слезами прощения у присутствующих и молил Господа о милосердии. И одновременно он ни на мгновение не забывал, как описывал в своих трудах Августин Блаженный чудо божественного явления, которое как в зеркале отражалось на полотне Тициана.

И с этим нарисованным в воображении образом, пронизанным щемящим чувством печали и надежды, я прибыл в Прадо. Поспешно предъявив льготный пропуск, я ринулся в галерею первого этажа. В тот день «Глория» должна была получить заслуженную высшую оценку. Очутившись перед колоссальным панно — три с половиной метра в высоту и два сорок в ширину, — я сообразил, что Карл не мог держать картину в домике, где умер, поскольку она там просто не поместилась бы. Самым правдоподобным становилось предположение, что император молился перед этим образом у главного алтаря церкви в монастыре Святого Юста, прямо над тем местом, где его сначала похоронили, рядом с супругой. Но после длительного созерцания картины я, кажется, понял еще кое-что. Картина не только даровала утешение, укрепляла веру и являлась своеобразной картой загробного мира, но и внушала надежду, будто смерть — не конец пути. И чудесным образом, через заступничество Мадонны и Святого Иоанна — фигура, обращенная к зрителю спиной в левой части композиции, — волей Троицы и благодаря потомству император сохранит силу влиять на судьбу своих земель.

— Тициан и Карл Габсбург! Маленький сговор титанов!

Громкое восклицание вывело меня из задумчивости. И оно сорвалось вовсе не с губ праздного туриста. Эти слова произнес у меня за спиной человек, которого я узнал мгновенно.

— Доктор Фовел! Я не ожидал вас сегодня встретить.

После зловещих предупреждений сеньора Икс меньше всего мне хотелось видеть странного своего знакомого, тем более что я находился в другой части музея, далекой от залов, где мы обычно беседовали. Я попятился.

— Неужели? — Маэстро иронически поднял брови, расстегивая пуговицы пальто. — Я всегда на месте, ты не забыл?

— Нет, конечно.

— Кроме того, ты остановился около одной из моих любимейших картин. Мы не могли не встретиться.

— Серьезно?

— В действительности, увидев, как ты застыл тут, перед шедевром, который, к несчастью, большинство посетителей обычно не замечает, я подумал, что мог бы рассказать тебе об отношениях, связывавших Тициана и Карла V. Уверен, тебе будет интересно.

— Боюсь, у меня сегодня мало времени, доктор.

Оправдываясь, я украдкой оглядывался по сторонам, выискивая кого-нибудь, кто проявлял бы повышенное внимание к нашему разговору. Просторный зал номер 24 практически пустовал. Он был проходным, и там редко кто задерживался. Тот день не представлял исключения. Тем не менее меня держал в напряжении страх, что загадочный сеньор Икс обретается где-то поблизости и увидит нас вместе. От Фовела мое состояние не ускользнуло.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего…

Маэстро вновь недоверчиво поднял брови.

— Ничего. Правда, — произнес я.

— Ты ждешь кого-нибудь?

Я покачал головой. Фовел удовлетворенно улыбнулся:

— В таком случае я отниму у тебя несколько минут и растолкую смысл первой картины из арканона Прадо.

— Арканон Прадо?

— Вот видишь! Именно это мне нравится в тебе. Любознательность сильнее тебя. Так уделишь мне немного времени?

— Разумеется, — вздохнул я. — Но что такое арканон?

— Печально, что о нем знают немногие. По сути, речь идет о своеобразной классификации шедевров, которые хранятся в музее. Сама идея появилась сравнительно недавно, приблизительно в начале XIX века, когда при королевском дворе еще привечали всяких магов, астрологов и докторов оккультных наук. Из их числа была создана группа, долгое время она изучала тайную историю собранных тут шедевров, чтобы определить, какие из них имели мистическое предназначение, а какие нет. Ее называли «каноном арканов» или для краткости арканон.

«Очень остроумно», — подумал я.

— И вы утверждаете, доктор, что «Глория» является первым номером в списках арканона?

— Да. Но я признаюсь тебе кое в чем: возможно, следует пересмотреть упомянутый каталог. В конечном счете «Глория» ни в коем случае не была первой работой с сокровенными смыслами, которую Карл V заказал Тициану. Хочешь увидеть ту, с которой действительно все началось? Она тут, неподалеку.

— Ладно, — кивнул я. — Если только быстро…

Мы двинулись в глубь галереи, простиравшейся перед нами, оставляя за спиной один шедевр за другим. Весьма похожие «Адам и Ева» Рубенса и Тициана, «Омовение ног» Тинторетто, притягательная картина «Диспут с докторами» Веронезе… Наконец, маэстро сбавил шаг в преддверии зала номер 12, где экспонировались парадные королевские портреты кисти Веласкеса. Но в зал мы не пошли. Повернувшись на каблуках у порога святая святых музея, мы очутились перед…

— «Карл V в сражении под Мюльбергом», — торжественно провозгласил Фовел.

Я почувствовал разочарование. Эту картину я видел тысячу раз. Считалось, что она положила начало моде на конные портреты королевских персон и менее всего навевала мысли об эзотерике. Ничего таинственного не просматривалось в почти квадратном полотне гигантского размера — 3,35х2,83 метра, — изображавшем во всем величии и славе грозного и решительного Карла V в боевых доспехах и верхом на гнедом испанском скакуне. Холст являлся чистой воды официозом, призванным увековечить знаменательную для истории империи дату 24 апреля 1547 года, когда войска кесаря разгромили в битве при Мюльберге армию протестантов. И вся выразительная пластика картины подчеркивала силу, властность и волю. То есть внешние атрибуты. Экзотерические. Иными словами, вещь относилась к произведениям, никогда меня не интересовавшим.

— Тайная символика — в этой картине? Да ведь это один из самых примитивных портретов в музее. Нет в нем двойного дна, — усмехнулся я.

Лицо Фовела дрогнуло, и в его глазах мелькнуло ехидство.

— Ты уверен? Мне достаточно минуты, чтобы переубедить тебя.

— Одна минута, — с нажимом произнес я, вновь беспокойно оглядываясь вокруг, впрочем, безрезультатно. Мы стояли на бойком месте, и заметить наблюдателя в толпе оказалось непосильной задачей.

— Карл V, как и все прошлые и сущие правители в истории, был человеком суеверным, — изрек Фовел, не подозревая о моих терзаниях. — Не имело значения, что он являлся ревностным католиком. Ты знаешь, что император испытывал жгучий интерес к «запретным наукам», таким, как алхимия и астрология? И он даже покровительствовал известным оккультистам своего времени, например Агрипе? Как и все могущественные люди, он искал опору в мире символического, чтобы не чувствовать свое одиночество на вершине пирамиды власти. А от символизма к инакомыслию всего один шаг.

— Вы имеете в виду, что император пользовался… талисманами?

— Да!

— Я не удивлен, доктор. Однако я действительно не вижу ничего похожего на картине.

— Тебе следует посмотреть внимательнее. Один из них бросается в глаза: он висит у него на шее на красном шнурке. Золотое руно — эмблема Ордена золотого руна, династический знак, его носили все монархи, чуть ли не единственный атрибут их власти. Символ был выбран с намеком на овечье золотое руно, цель путешествия Ясона с аргонавтами, которое в итоге перешло к Гераклу, мифическому основателю Испании. Значение второго предмета не столь явственно, но в то же время имеет первостепенное значение в композиции и обладает огромной магической силой. Это копье.

— Копье?

— Оружие в руке императора имеет соответствующее название. Оно подразумевает самую ценную реликвию, которая хранилась у Габсбургов. Речь о копье судьбы, или копье Лонгина. Логичнее было бы вложить в руки императора скипетр или меч, но Тициан предпочел копье. То самое.

Я не поверил своим ушам. Подобное утверждение привело меня в растерянность, поскольку я хорошо знал историю копья Лонгина. Наполеон жаждал завладеть им. Гитлера оно завораживало, и он захватил вожделенный артефакт в начале Второй мировой войны. Насколько я знал, со времен Карла Великого копье судьбы считалось талисманом невероятной силы. Тот, кто обладал им, мог покорить весь мир. Смущало меня одно: известное копье находилось в витрине с бронированным стеклом в замке Хофбург в Вене. Реликвия представляла собой железный наконечник длиной около полуметра с двумя лезвиями, стянутыми проволокой вокруг кованого гвоздя, и она не имела ничего общего с пикой, которую сжимал в руке Карл V на портрете, находившемся у меня перед глазами.

Фовел догадался о моих сомнениях, словно прочитав мысли, и прошептал мне на ухо:

— Совершенно очевидно, что Тициан изобразил копье Лонгина условно, ведь он ни разу не видел его.

Но такая неточность простительна. Реликвия была священной и в ту пору, когда создавался портрет, хранилась в надежном месте в Нюрнберге. Уверяю тебя, оружие на портрете — отсылка к легендарному копью Лонгина.

Я промолчал.

— Подумай, какая использована символика, — продолжил Фовел. — Карл Удержит копье, пронзившее бок Христа. Речь идет об одном из священных орудий страстей, обладать которыми страстно желали все христианские монархи Европы. Однако в руках императора копье не выглядит предметом чужеродным. Когда кесарь взошел на трон Великой Римской империи, он унаследовал также и реликвию. Она являлась самой ценной из династических инсигний. Ты слышал эту историю?

Я кивнул.

Я знал, что копье получило свое название по имени воина, нанесшего Иисусу «удар милосердия», так что «истекла кровь и вода» из легких, как сказано в Евангелии от Иоанна. По свидетельству источников, в Страстную пятницу Лонгин пришел на Голгофу, чтобы ускорить кончину трех осужденных. Гестас и Дисмас, два разбойника, распятых вместе с Христом, еще агонизировали, и солдаты Лонгина перебили им голени, приближая смерть от удушья. Но подступив к Иисусу, центурион совершил необычный поступок: острием копья пронзил бок последнего повешенного, чтобы удостовериться, что казнь свершилась. Осужденный не пошевелился. Голова его поникла, а тело казалось безжизненным. Поэтому ему не перебили ноги, и таким образом, исполнилось древнее пророчество Исайи о Мессии, что «кость Его да не сокрушится».

А дальше в истории появляются элементы мистики. После того как копье пробило сакральную плоть, Лонгин излечился от мучившей его болезни глаз и уверовал. Согласно другим свидетельствам, в тот день римлянин нес в руке не обычный пилум, а священное копье тетрарха Ирода Антипы как символ полученных полномочий, чтобы те, кто охранял место казни, пропустили его к крестам. Легенда гласила, что копье выковали по приказу ветхозаветного пророка Финееса, наделившего его свойствами магической силы крови избранного народа. Именно его держал в руках Иисус Навин, когда пали стены Иерихона. По преданиям, это оружие также связано с именами царя Саула и Давида. Коснувшись тела Христа, оно впитало от Него еще больше мистической силы, сделавшись непобедимым.

Впоследствии Лонгин увез копье в свой родной город, причем в качестве такового иногда называют немецкий Зобинген. А затем, при неизвестных обстоятельствах, о которых история умалчивает, его владельцами становились такие выдающиеся личности, как Карл Великий и Фридрих Барбаросса. Благодаря чудодейственным свойствам копья Карлу Великому сопутствовала удача в более чем полусотне военных кампаний. Сила копья позволила раскрыться дару ясновидения короля, а также указала ему путь к мощам святого Иакова, покровителя Испании. Неудивительно, что реликвия с такой богатой историей хранилась вместе со священными регалиями империи франков — короной Карла Великого (изначально она была железной, со вставленным в нее гвоздем Креста Господня), его мечом и золотой державой XII века. Все перечисленные знаки могущества являлись важной частью церемонии коронации Карла V, состоявшейся в 1520 году в Аахене.

— Но картину Тициан написал в 1548 году, — критически заметил я, закончив свои пояснения.

— Верно. И потому художник в глаза не видел копье. Разумно предположить, что после торжественных церемоний оно возвращалось в сокровищницу, в Нюрнберг. Но я, как уже сказал, нисколько не сомневаюсь, что Тициан получил предельно ясные указания Карла V. Тот хотел, чтобы его изобразили с копьем судьбы. И заметь, рука должна была держать оружие крепко.

— Крепко держать оружие? В каком смысле?

— В легенде о копье Христа есть любопытный эпизод. Однажды, вернувшись из последнего саксонского похода, Карл Великий свалился с седла. Небесный огненный знак — молния или комета — испугал его, и бесценный талисман выскользнул из рук и упал на землю. И одновременно в соборе Аахена из надписи «Карл Принцепс», выведенной на балке, разделявшей нижний и верхний ярусы, исчезло слово «Принцепс». Все это являлось дурным предзнаменованием. Вскоре Карл Великий умер. Похожая история приключилась и с Фридрихом Барбароссой. Он выронил копье, переправляясь через реку в Турции. Сомневаюсь, что наследник великих воинов желал предстать на портрете иначе, нежели сжимая копье судьбы твердо и уверенно. В точности, как ты видишь на картине.

— Следовательно, замысел картины принадлежит ему? Лично императору?

— Хороший вопрос, — улыбнулся маэстро. — Зимой 1548 года Тициана пригласили в Аугсбург, чтобы написать портрет Карла V. Живописцу уже исполнилось шестьдесят лет, и его здоровье вызывало опасения, хотя, конечно, оно было намного лучше физического состояния императора. Да, Карл разгромил немецких протестантов под Мюльбергом, но никто не знал, как долго он проживет. Известно, например, что в тот период кесарь несколько раз возвращался к мысли нанять в качестве личного астролога Джона Ди, уважаемого английского ученого. Императора интересовало, сколько лет жизни отпущено ему судьбой. Ди славился как предсказатель и изготовитель магических талисманов. Шесть лет спустя в Лондоне он составил гороскоп самому Филлипу II. И хотя во времена, когда создавалась картина, Джон Ди путешествовал от одного королевского двора Европы к другому, считается, что с императором он так и не встретился. Возможно, сам Ди или кто-нибудь из его почитателей вроде Хуана де Эрреры — архитектора, который позднее руководил строительством Эскориала для сына и наследника Карла, — вспомнил, что существует испытанный способ продлить жизнь: необходимо сделать портрет человека с чудотворным артефактом.

— Вы меня поражаете, доктор. Вам снова удалось увязать все концы воедино.

— На самом деле вовсе не я это делаю. Я лишь демонстрирую определенный подход к истории, а она сама прядет и связывает нити.

Я молча размышлял над его последними словами. Забыл, что пришел в музей из-за мистера Икс, который предостерегал, что уроки человека, стоявшего сейчас рядом, чреваты пагубными последствиями. Но почему? Все, что я до сих пор услышал из уст Фовела, вызывало восторг. Он приучал меня к новому методу анализа прошлого, принимая за основу духовное начало, мировоззрение главных действующих лиц, а не сухие даты сражений и документы, которые часто тенденциозны или подвергаются фальсификации. Что плохого можно усмотреть в познавательных лекциях? Почему желание взглянуть на историю с подобного ракурса приводит в ярость мистера Икс? Я попытался прогнать тягостные мысли и, вдохновленный стремлением к новым открытиям, задал Фовелу следующий вопрос. Решил не смотреть на часы, отсчитывая минуты до конца своего посещения.

— Скажите, доктор, а существуют ли другие картины, где бы изображались реликвии, обладающие такой же силой?

— Разумеется! Одна из них тебе наверняка понравится. Она была написана уже после смерти императора, в эпоху Филиппа II. И поверь, картина представляет собой не менее сложную головоломку, хороший вызов интеллектуальным способностям. Хочешь взглянуть?

— Естественно, — улыбнулся я.

 

Глава 11

Святой Грааль из Прадо

Маэстро и я проделали обратный путь по галерее, вновь прошли мимо «Глории» и спустились по лестнице из ротонды в вестибюль первого этажа. В соседнем маленьком зале со сводчатым потолком и кремовыми стенами находилась, по словам маэстро, еще одна фундаментальная работа, являвшаяся составной частью арканона: «Тайная вечеря» Хуана де Хуанеса.

— Добро пожаловать в зал Святого Грааля! — провозгласил доктор, и его слова грянули эхом в пространстве пустого в тот миг зала.

Фовел подвел меня к работе Хуанеса. Увидев ее, я очень удивился. Композиция была пронизана светом, написана яркими красками и отличалась тщательной проработкой деталей, но в сравнении с огромным всадником в рыцарских доспехах из Мюльберга размеры картины показались мне несерьезными.

— Обрати внимание, панель предназначалась для алтаря церкви Святого Эстебана в Валенсии, впрочем, как и большинство работ, представленных в этом зале. А точнее, она задумывалась как украшение на крышке дарохранительницы, где после литургии хранятся святые дары — тело и кровь Христова. Хуанес написал картину в годы правления Филиппа II. Изобразил Иисуса в окружении двенадцати апостолов в момент утверждения таинства причастия. Как ты можешь убедиться, композиционно картина напоминает фундаментальную фреску «Тайная вечеря», созданную Леонардо шесть десятков лет ранее в Милане. Хуанес видел ее копию, находившуюся в кафедральном соборе Валенсии. Но между двумя произведениями есть существенные различия. В работе Хуанеса у всех апостолов, кроме Иуды Искариота, над головой обозначен нимб святости с вписанным в него именем. На столе лежит хлеб, стоит графин с вином, тарелки пусты, в руке Мессии сияет священная гостия, а центральное место в композиции занимает чаша Грааля, что особенно важно.

— Почему?

— Грааль, написанный Хуаном де Хуанесом, — реально существующий сосуд. Чаша из агата, инкрустированная золотом, жемчугом и изумрудами, хранится со времен Средневековья в соборе Валенсии и признана подлинным Святым Граалем, из которого пил вино Христос на тайной вечере.

— Что, несомненно, является лишь красивой легендой, — заметил я.

— Я не стал бы говорить о фальсификации столь категорично. Грааль, изображенный Хуанесом, имеет право претендовать на подлинность, пожалуй, единственный из всех аналогичных артефактов, которых в Европе множество.

— Вы тоже верите, что это настоящий Грааль?

— Дело не в вере. Агатовую чашу из собора Валенсии изучали известные археологи, и в результате не осталось сомнений, что роскошная чаша из зеленого агата была сделана в восточной мастерской в Египте или Палестине и датируется первым столетием до Рождества Христова. Подобного рода сосуды в то время имели большую ценность, и нет ничего невероятного в предположении, что среди утвари какого-нибудь богатого иудея из Иерусалима, например, Иосифа Аримафейского, могла оказаться такая вещь.

— Но глупо делать из всего вышесказанного вывод, будто именно она стояла на столе во время тайной вечери. И еще, каким образом чаша очутилась в Валенсии, хотя ей полагалось находиться в Израиле?

— На этот вопрос ответ есть. И он интересный.

— Продолжайте, доктор.

— Смотри, что получается: до прибытия в Испанию сосуд, который изобразил Хуанес, почти три столетия находился в Риме. Правда, сначала нужно принять допущение, что Святой Петр привез его с собой в город, считавшийся тогда столицей мира, где так называемая папская чаша переходила от одного христианского владыки к другому. Лично мне эта гипотеза представляется более здравой, чем утверждение французских и саксонских средневековых авторов, доказывавших в XII веке, что Иосиф Аримафейский привез ее на территорию нынешней Великобритании сразу после смерти Мессии на кресте. Вздор! Зачем было Иосифу ехать в такую даль, тем более что Британские острова в то время не представляли интереса? И как получилось, что не существует ни одного свидетельства или документа того времени, который подтверждал бы достоверность данного факта?

— Но не следует забывать, что история раннего христианства полна упоминаний о совершенно невероятных путешествиях, как, например, путешествие апостола святого Иакова в Испанию. Все это мифы.

— Но я говорю не о мифе! — прогремел в зале его голос. — Нет сомнений, что папская чаша существовала и переходила из одних папских рук в другие в Риме в течение первых столетий нашей эры.

— В таком случае как драгоценная реликвия попала в Испанию?

— Я объясню. Тебе известно, что первые христиане подвергались жестоким преследованиям со стороны ряда римских императоров?

Я кивнул.

— Итак: между 257-м и 260 годом, в период правления Валериана, империя предприняла новую последовательную кампанию по ограблению и уничтожению христиан. Вскрывались могилы адептов христианства в поисках ценных предметов. И вот тут начинается самое интересное. Хранителем папской чаши в то время был папа Сикст II. Незадолго до своей мученической смерти через отсечение головы он доверил реликвию Лаврентию, молодому дьякону и распорядителю имущества церкви, уроженцу города Уэска в Испании. Лаврентий не придумал более надежного способа спрятать чашу, чем отправить ее домой к родным с отрядом недавно обращенных легионеров, родом из тех мест.

— И есть доказательства?

— Да! — Глаза маэстро загорелись. — И более весомые, чем лживая сказка о Граале короля Артура, Мерлине и Иосифе Аримафейском, которую начали рассказывать тысячу лет спустя! Через несколько дней после того, как чашу отправили в Испанию, Лаврентий подвергся пыткам и был изжарен на раскаленной решетке на медленном огне. Казнили его в 258 году. Через восемьдесят лет в Риме на месте, где похоронили нового мученика, возвели базилику. В ней, построенной в IV веке папой Дамасием I, существовала фреска, изображавшая святого Лаврентия, который передавал чашу на подставке с двумя ручками солдату, опустившемуся на колени. Увы, фреска погибла во время бомбардировок союзниками Италии в период Второй мировой войны, но она многократно описана в документах.

— Речь идет именно об этой чаше? — спросил я, указывая на картину Хуанеса. — Вы уверены?

— Более того! — воскликнул Фовел, пропустив мимо ушей мой вопрос. — В могиле святого Лаврентия покоятся также останки… святого Себастьяна!

А теперь вспомни, для какой церкви в Валенсии Хуан де Хуанес написал свою картину? Можешь прочитать на пояснительной табличке, но я тебе и так скажу — для церкви Святого Эстебана! Кому посвящены остальные работы Хуанеса, которые ты видишь вокруг? Они представляют сцены из жития Святого Себастьяна! «Тайная вечеря» вместе с другими работами изначально составляла единый цикл для алтарного образа. Невозможно поверить, что это случайность. И я думаю, что Хуанес представлял совершенно точно и ценность реликвии, какую изобразил, и ее истоки.

— Ладно, согласен. Допустим на минуту, что художник знал все подробности и написал цикл картин для алтаря с сюжетами из жития святого Себастьяна, изобразив также артефакт, доставленный в Испанию с подачи его соседа по захоронению. Остается неясным лишь один вопрос. Каким образом папская чаша добралась до Валенсии?

— И это сомнение легко разрешить. Известно, что в 712 году, сразу после вторжения мусульман на Иберийский полуостров, епископу Уэски пришлось прятать реликвию в разных уголках Пиренеев, чтобы не допустить ее осквернения. Сначала он укрыл реликвию в пещере в Ербе, потом в монастыре Святого Петра в Сиресе, чуть позже — поблизости от монастыря Святой Марии в Сасабе. Наконец, чашу привезли в монастырь Святого Иоанна в Пенью, где она хранилась два с половиной столетия. В каждом пункте по пути следования реликвии закладывалась церковь Святого Петра как дань памяти первому понтифику, кто официально ввел в обращение папскую чашу. Но главное, что после смерти арагонского короля Мартина Гуманного в 1410 году, в обстановке полного упадка ордена тамплиеров и катаров, агатовую чашу доставили в Сарагосу, а затем Валенсию, где она находится и поныне. И заметь, церковь всегда признавала культовое значение реликвии. Даже Иоанн Павел II отслужил с нею мессу. Существует множество документов и протоколов, они удостоверяют каждое перемещение важнейшей святыни христианства на историческом пути, чего нельзя сказать даже о Туринской плащанице. И таким образом, мы подошли к тому моменту, когда в XVI веке Хуан де Хуанес увековечил Святой Грааль на своей картине, — подвел итог Фовел, словно заканчивая повествование, и тотчас продолжил с одной из своих лукавых гримас, — … загадав нам новую неразрешимую загадку. Хуан де Хуанес прославился задолго до того, как написал «Тайную вечерю», создав несколько прекрасных образов Христа Спасителя с причастием. Одухотворенные лики, насыщенная яркая цветовая гамма с нанесением рисунка на фон из золотой фольги — вот что собой представляют эти работы. Иисус изображен со священной гостией в правой руке, а в левой он держит перед собой чашу. Композиционно все они перекликаются с центральной частью «Тайной вечери», которая у тебя перед глазами. В этом зале находится первый образ Спасителя, положивший начало всему циклу, выполненному Хуанесом. Картина датируется приблизительно 1545 годом, и в качестве Грааля фигурирует некая условная чаша. Молодому художнику едва исполнилось двадцать лет, когда он завершил работу. Позднее он много раз возвращался к данному сюжету, заменив банальный кубок в руках первого Спасителя на подлинный из зеленого агата. Кажется, тема не давала художнику покоя. Возникает ощущение, будто ему подсказали, что настоящая чаша, из которой вкушал Христос на Тайной вечере, хранится в Валенсии, недалеко от его родного городка Фуэнтела-Игера. А также посоветовали взглянуть на другую бесценную реликвию из монастыря, которой поклонялись в Валенсии и Аликанте. И она, эта реликвия, подарила живописцу вдохновение, вызвав чуть ли не навязчивое желание повторять лик Иисуса вновь и вновь.

— Ничего себе! То есть Хуанес знал больше всех о священных реликвиях, в частности, о Граале. Он сделался экспертом?

— Да. Хотя искушенным знатоком стал не сразу. Процесс познания длился годы. Два образа Спасителя с причастием хранятся в Музее изящных искусств Валенсии. Их еще называют «блондин» и «брюнет» из-за различия в цвете волос. И на этих картинах Грааль изображен неточно, словно Хуанес писал артефакт по памяти или с чужих слов. Однако в последних вариантах «Спасителя», например, в том, что занимает почетное место в кафедральном соборе Валенсии, написанном между 1570 и 1579 годом, чаша имеет поразительное сходство с оригиналом.

— Возможно, художник подробно рассмотрел ее.

— Или держал в руках! Не подлежит сомнению, что Хуанеса считали человеком как чрезвычайно ученым, так и благочестивым. И существует версия, что он даже совершил путешествие в Италию, чтобы познакомиться с великолепными произведениями Леонардо и Рафаэля, причем в подражании манере знаменитого урбинца преуспел, как никто из современников. Вероятно, именно в то время он сменил имя Висенте Хуан Масип, будучи почти полным тезкой своего отца Висенте Масипа, тоже художника, на латинизированное Хуан де Хуанес, которое и прославил.

— А он не оставил никаких записей о Святом Граале?

— Нет, насколько мне известно. Я изучал его жизненный путь по немногим сохранившимся о нем документальным свидетельствам. Достойно упоминания лишь одно обстоятельство — подобно Рафаэлю Санти у него всегда были необычные взаимоотношения с живописью.

— Что вы имеете в виду?

— Я дам тебе подсказку. — Фовел хитро улыбнулся. — Хуанеса порой называли «вторым Рафаэлем», и если честно, я не думаю, что только из-за сходства стилей. Не секрет, что перед началом работы над каждой из своих картин Хуанес много дней постился и молился, подготавливая душу к свершению. Испытывал трепет всякий раз, когда принимался за труд, который считал священной миссией. И в тот день, когда брал в руки кисти, художник рано утром ходил к мессе и причащался. Неудивительно, что эксперты говорили, будто его произведения столь божественно прекрасны, что ставят под сомнение всякое человеческое участие. И еще, что эти картины написаны как будто не рукой, но духом, поэтому можно сказать, что Господь водил его рукой, и самый восхитительный из людей выбрал его для создания своего образа, как Александр выбрал Апеллеса.

— И что все это означает?

— Лишь то, что казалось, будто свои картины он пишет по наитию свыше. Между прочим, известно, что в процессе работы с ним иногда случались… некоторые вещи.

— Например?

— Широкую огласку получило происшествие, имевшее место, когда живописец работал над своим шедевром «Коронование Богоматери», который также называют «Непорочное зачатие» и «Пречистая дева». Предназначалась картина для церкви иезуитов в Валенсии, она необычная, с какой стороны ни посмотри.

— Пожалуйста, ближе к делу, — попросил я.

— Речь идет о грандиозном панно почти трехметровой высоты, выполненном по заказу отца Мартина Альберро, иезуита из Гипускоа, получившего назначение в коллегию Сан-Пабло в Валенсии. По воле случая иезуит был духовником живописца. Однажды отец Альберро впал в транс, и ему явилась Царица Небесная. Иезуит рассказал Хуанесу, что она своими устами изъяснила, какую картину надлежит написать. Картину очень необычную. Следовало отказаться от перспективы и прочих геометрических построений, но было необходимо поместить на видном месте надписи, перечислявшие основные мистические имена Пречистой Девы, такие, как Civitas Dei, Stella Maris, Speculum sine macula, Porta Coeli.

— «Небесные врата», — пробормотал я.

— Верно. Кстати, тебе будет полезно узнать, что картина стала выполнять функцию врат.

— Как?

— Рассказывали, что, когда Хуан де Хуанес заканчивал работу, произошла неприятность, едва не стоившая ему жизни. Художник забрался на верхнюю площадку лесов, накладывая последние мазки в верхней части картины, как вдруг помост у него под ногами провалился. И тогда случилось чудо: Пречистая Дева, которую он сам написал, выпростала руку из полотна и поддерживала на лету, пока он мягко не опустился на пол.

— Красивая история.

— В ней, как и в каждой из них, сокрыто зерно истины. Для Хуана де Хуанеса его работы являлись живыми сущностями, творениями, способными помочь проникнуть в духовный мир. Вратами. Возможно, его произведения снискали столь большую популярность, и их охотно копировали, потому что владельцы картин обретали способность преодолевать границы мира материального.

— То же самое говорили о живописи Фра Анджелико.

— Правильно. И оба, с разницей в столетие, писали картины с ощущением, будто их искусство служит высшей цели. Важно также и то обстоятельство, что созданию их шедевров предшествовали видения. Могу предположить, что посредством своих творений художники пытались дать восхищенным зрителям шанс пережить подобный опыт. Занятно, правда?

— Более чем. Откровение!

— Да. — Я впервые увидел, как он смеется. — Лучше не скажешь. Настоящее откровение.

 

Глава 12

Сеньор Икс

Я покинул Прадо вечером, за час до закрытия, снова потеряв счет времени, полностью забыв о нем. Я провел в музее четыре часа! Несмотря на искреннее желание проявить осторожность, даже страх столкнуться с таинственным соглядатаем из Эскориала не помог мне выскользнуть из его залов.

Ночь неумолимо наступала на город, превращая представительные кварталы вокруг здания Вильянуэва, площади Нептуна и отеля «Ритц» в огромный тигель, где свет тусклых фонарей сплавлялся с огнями горящих окон. Вот тогда я посмотрел на часы: они показывали половину восьмого. Мне следовало поторопиться, если я хотел проведать Марину в гостях у тети Эстер и успеть расспросить, как прошел ее первый день после пугающего визита мистера Икс.

Самая короткая дорога к дому Эстер, не считая такси, пролегала через парк Ретиро. Мне предстояло пересечь его пешком и выйти на улицу Менендеса Пелайо, на противоположной стороне самого большого городского зеленого массива в Мадриде. Добираться туда было удобнее по извилистым аллеям через парковую рощу. В это время суток в парке было еще спокойно, погода стояла не очень холодная, так что идея прогуляться понравилась мне больше, чем перспектива спускаться в метро и делать две пересадки до станции на улице Ибиса.

Неторопливо засунув руки поглубже в карманы куртки и замотавшись по уши шарфом, в облачке пара я двинулся бодрым шагом вперед. Голова у меня распухла от впечатлений. Я глубоко вдохнул свежий прохладный воздух и попытался разобраться, что сулит мне эта непонятная история. Я собирался использовать прогулку, чтобы подумать и принять решение, что делать с Мариной. Я должен был определить для себя, следует ли оставлять ее на игровом поле или лучше вывести за его пределы, а также нужно ли мне самому продолжать игру. Беда в том, что я, вместо того чтобы сделать практические выводы, как глупец принялся размышлять о новом подходе к изучению искусства, которому научил меня маэстро, и снова упустил из виду позицию «заинтересованных сторон» в данном вопросе. Но безусловно, картинка складывалась любопытная. Благодаря совершенно постороннему человеку я начал относиться к шедеврам из Прадо так, словно они являлись образцами деятельности инопланетной цивилизации. Теперь я смотрел на них как на некие механизмы, созданные разумом исключительно восприимчивым, который в последнюю очередь заботился об эстетическом удовольствии. Начинал верить, что главной целью создателей и конечным смыслом живописи являлось всегда держать открытыми некие «двери восприятия», обращенные в иной мир. Получалось, будто искусство сохранило без изъяна магическую сущность, которая закладывалась в него изначально сорок тысяч лет назад в пещерах на севере Испании.

Если Фовел не заблуждался, тайну знали только сами художники. Вероятно, и меценаты. Атеперь и я. Конечно, на расстоянии сотен метров от стен музея, когда под ногами похрустывали скованные холодом дорожки парка, идея выглядела по меньшей мере нелепой. Неужели Рафаэль, Тициан и Хуан де Хуанес могли открыть дверь в мир потусторонний с помощью своей кисти? Вызывало удивление, что всего несколько минут назад аргументация Фовела казалась абсолютно логичной. И почему маэстро из Прадо заинтересовался обычным студентом с факультета журналистики и занялся его просвещением? Я слабо разбирался в живописи и тем более не принадлежал к числу тех, кто просил разрешения поставить мольберт перед известным шедевром и затем терпеливо копировал его. Не принадлежал к миру искусства. В сущности, я, наверное, ни к какому миру не принадлежал…

— Сеньор Сиерра…

У меня за спиной — вдалеке, где-то у подножия склона, откуда начиналась аллея статуй Буэн-Рети-ро — послышалось тяжелое дыхание, будто за мной кто-то бежал.

— Сеньор Сиерра!

Моя задумчивость мгновенно исчезла.

— Это ведь вы? Пожалуйста, подождите!

Факт, что незнакомец громко выкликал мое имя из тени садов парка, удивил меня меньше, чем его обращение на «вы».

— Погодите! — не отставал он. — Мне нужно вам сказать нечто важное!

Раньше, чем я успел обратиться в бегство, около меня внезапно появился человек, выдыхая клубы пара. Он возник ниоткуда, настигнув меня у памятника королеве Урраке. Столкнувшись с ним нос к носу, я пожалел, что вовремя не удрал. Это было бы несложно, честное слово. Неизвестный тип подволакивал одну ногу и едва ли сумел бы догнать меня.

— Черт возьми… Так и знал, что найду вас здесь! — торжествующе воскликнул он, с трудом переводя дух, и добавил: — Вы вечно влипаете.

— Что?

— То, что такие люди, как вы, слетаетесь, как мухи на мед, — ответил он, фамильярно хлопнув меня по спине. — Не можете устоять! Хе-хе. Любопытство кошку сгубило.

Этот тип, похоже, развлекался. Из-за сумерек мне не удавалось разглядеть его лицо, но я готов был поклясться, что он улыбался. Внешность его была самой заурядной, жидкие волосы и синюшная кожа дополняли портрет. И все же он мне кого-то напоминал. Мне показалось, будто я его уже видел. Но я отбросил подозрения, оценив бежевое пальто от Барберри (в тот момент полностью расстегнутое), безукоризненный черный костюм и подходивший по тону галстук. Возможно, незнакомец был респектабельным человеком. Я не часто имел дела с господами в галстуках, не считая преподавателей с факультета и коллег в редакции журнала.

— Прошу прощения. Как невежливо с моей стороны! Я не представился, — улыбнулся он, свернув в трубку газету, которую держал в руке, и сунув ее под мышку. — Меня зовут Хулиан де Прада, и я являюсь инспектором Наследия.

— Полицейский? — уточнил я.

— Я состою в бригаде, которая занимается обеспечением сохранности произведений искусства и библиографических ценностей страны.

Я уставился на собеседника, не скрывая недоверия.

— Да? Что же вас так развеселило? — недружелюбно поинтересовался я. — Когда вы говорили о мухах?

— Позвольте объяснить: много лет мы пытаемся задержать человека, с которым вы не раз встречались в последние недели. Он очень скользкий тип и показывается редко. И поэтому мы воспользовались вами как наживкой, чтобы его поймать, хотя вы об этом не подозревали… Хе-хе.

Глаза у меня округлились. Он явно намекал на маэстро.

— Но что же он сделал?

— Скорее чего он не сделал… — вздохнул де Прада. — Видите ли, много лет назад этот человек работал в Королевском дворце. Выполнял почти такие же обязанности, как и я. Составлял каталоги и покупал произведения искусства, пополняя коллекцию. Проблема в том, что с давних пор он собрал за свой счет и за спиной руководителей Наследия немереное количество произведений, и мы понятия не имеем, как он ими собирается распорядиться. Нам он ничего не пожелал говорить. Он нас избегал. Но перед Новым годом я обнаружил, что он завязал знакомство с вами. Сначала я заметил вас вместе в музее. Вы были так увлечены, хе-хе! Далее я убедился, что разговор между вами шел серьезный, коль скоро вы заполнили требование в библиотеке Эскориала, чтобы вам выдали «Apocalipsis nova». Это ведь одна из слабостей доктора. Старик всегда талдычит об одном и том же.

— Вы видели меня с ним?

— Накануне Нового года. Не отрицаю. Вы беседовали перед картиной «Ла Перла». Помните?

Внезапно я понял, почему лицо сеньора де Прада показалось мне знакомым. Именно он обратил в бегство маэстро в нашу первую встречу. Наверное, он присоединился к группе туристов, которая тогда вдруг появилась в галерее итальянской живописи и заставила маэстро нервничать. Но почему?

— Это вы просматривали книгу блаженного Амадея в Эскориале за неделю до моего посещения? — спросил я.

Дон Хулиан продемонстрировал белозубую улыбку в знак согласия.

— И вы приходили вчера к Марине, чтобы дать мне совет держаться от Фовела подальше?

Он кивнул:

— Я располагал лишь адресом вашей девушки, где искать вас я понятия не имел. Как инспектор я получил возможность проверить журнал посещений библиотеки в тот день, и там значились только ее данные. Я знал о ваших походах в музей, что доктор Фовел вьется вокруг вас, но не представлял, как его выследить. К счастью, как я предполагал, оказалось несложно заставить вас прийти в определенное место.

— Несложно?

— Да. Одна из слабостей доктора заключается в том, что он подбирает единомышленников одного и того же типа. Молодых людей, любознательных и податливых. И после двух или трех свиданий всегда приводит их к «Глории». Обязательно, — пояснил он, потирая руки и выпуская изо рта пар. — Фактически старик проявляет интерес к любой картине, которая имеет хотя бы отдаленное отношение к смерти и Габсбургам. И я придумал, как можно поторопить события, полагаясь на его привычки. Я надеялся, пробудив у вас интерес к Тициану, заставить подойти к его картине во время очередного визита в музей. Тогда оставалось только дождаться, когда появится доктор и… цап!

— Цап?

— Хе-хе. Вы не в курсе, но я все подготовил для того, чтобы схватить его сегодня днем. Жаль, что Фовел не пришел…

Я был ошеломлен. Де Прада и я миновали аллею статуй, шагая под сенью голых ветвей каштанов и орешника, походивших на скелеты. Вместе мы направились к берегу пруда Ретиро. Прогулочные лодки уже убрали на ночь, и на дорожке, окаймлявшей берег, гуляла парочка влюбленных, да трое мужчин занимались спортивной ходьбой. В тот момент я повернулся к своему спутнику в надежде, что он продолжит тему и скажет что-нибудь еще. Нечто такое, что объяснит, почему Фовела не заметили рядом со мной около «Глории».

— Хитро придумано — оставить Марине вырезки из журнала с рисунком мумии Карла V, — произнес я.

— Ба! — фыркнул он с интонацией, напомнившей мне кота, объевшегося сметаны. — Я мог использовать любую вещицу того времени. Проклятые Габсбурги считали, что картины живут!

— Вы говорите так, словно вас это раздражает.

— Да, если честно. Представьте: Карл V умер с отражением «Глории» в глазах. А затем его преемник, великий Филипп II, король Эскориала, скончался в своих апартаментах в окружении картин, убежденный, что они способны облегчить боль, словно они были живыми существами, чуть ли не потусторонними пришельцами.

— Вы не первый, кто говорит подобное, — заметил я, вспомнив старого монаха отца Хуана Луиса из Эскориала.

— Да. К сожалению, этот бред получил широкое распространение в ту эпоху. И он повлиял также и на простых подданных, которые заразились безумными идеями.

— Заразились? Что вы имеете в виду?

— Идеи заразны, сеньор Сиерра. И по этой причине я нахожусь тут. Чтобы предотвратить новую эпидемию. Вы знаете, что вскоре после смерти Филиппа II в стране нашлись люди — миряне и клирики, — утверждавшие, будто видели, как душа короля возносилась из чистилища в Царство Небесное?

— Однако…

— Однако они были! Например, кармелит брат Педро из Мадере-де-Дьос утверждал, что данное событие произошло на восьмой день после кончины короля. А много лет спустя другие люди вроде моего тезки брата Хулиан де Алькала, не постеснялись говорить, что видели неподалеку от Паракуэльос-де-Харама два необычных цветных облака, слившихся в одно в тот миг, когда душа монарха возносилась на небеса.

— Ну и ну! НЛО.

— Не болтайте чепуху! Видение брата Хулиана приобрело широкую известность. На него ссылались в своих текстах многие современники, и оно оформлено документально, как полагается. Событие произошло в конце сентября 1603 года. Кстати, о видении говорили так много, и столько оно породило слухов, что сам Мурильо написал картину для монастыря Святого Франциска в Севилье. Уму непостижимо, до чего она напоминала «Глорию»! Вообразите, из земли поднимается столб огня, символизирующий чистилище, а в небесах открывается просвет, в нем угадывается Мадонна, встречающая монарха. Наши короли не только верили в чудеса, которые не укладывались в рамки католической доктрины, но создали также целое мистическое направление в живописи. Оно, имейте в виду, не приносит пользы современным людям.

Я позволил дону Хулиану закончить речь, дождался, пока он достанет сигарету из кармана пиджака и его зажигалка вспыхнет маячком посреди парка Ретиро, и только потом предпринял первую попытку положить конец беседе. В его рассуждениях меня насторожил один момент: он явно превышал свои полномочия инспектора Наследия. И был ли де Прада действительно инспектором? Как я мог проверить? В любом случае перепады настроения этого господина, переходившего от резкости к экзальтации, начинали меня раздражать.

— Скажите, — произнес я, намереваясь незаметно подготовить отступление, — вы ведь хорошо знаете вкусы Фовела?

— Достаточно хорошо. Старомодный шарлатан. Реликт из другой эпохи. Почти как вы. Он подвинут на всех этих вещах.

Я сделал вид, будто пропустил мимо ушей грубость, но мой собеседник проявил настойчивость:

— Ну-ну, не обижайтесь. Мы живем в конце XX века. Человек полетел на Луну. В каждом доме у нас телевизор. Путешествие из Парижа в Нью-Йорк рейсом «Конкорда» занимает менее четырех часов. Какой смысл продолжать занудствовать о мистике, явлениях покойников или чудесах? Кому нужны сегодня святые с их способностью находиться в двух местах одновременно, если физики уже задумываются о возможности телепортировать элементарные частицы из одной части вселенной в другую? К чему глотать истории о том, как ведьмы летали на метле, если сейчас полно наркотических веществ, которые обеспечат вам похожие ощущения?

— Значит, вы все это мне говорите из-за того, что я работаю в журнале? И поэтому вы за мной следите. Боитесь, что я опубликую материал на основании рассказов Фовела, и у вас подобная перспектива вызывает раздражение.

Хулиан де Прада сразу сделался очень серьезным.

— Послушайте, вы еще очень молоды, у вас есть способности и перспективы. Время дорого, и нечего терять его на всякие глупости. Получайте образование. Добивайтесь ученой степени. И прекратите совать нос в дела, которые вас не касаются или…

— Или что? — с нажимом произнес я, отворачиваясь от пруда.

— Или вы лишитесь будущего. Не отмахивайтесь от моих слов. Истории, какими развлекает вас доктор, он прежде рассказывал многим молодым людям. И все они в конце концов сошли с ума, поверьте.

В последних фразах дона Хулиана сквозила не угроза, а искренняя и необычайная озабоченность. Я плотнее укутался в куртку, словно обдумывая его совет, и после короткой паузы пробормотал, не отрывая взгляда от конной статуи Альфонсо XII, видневшейся на противоположном берегу пруда:

— Никак не могу понять, почему вас так беспокоит, о чем мне рассказывает или нет доктор Фовел. А говорит он о проблемах специфических, интересных лишь узкому кругу специалистов.

— Не надо заблуждаться, — отозвался мой собеседник, сделав глубокую затяжку. — Меня волнует не то, о чем толкует Фовел, а то, что можете потом предать огласке вы. Рано или поздно, как сами сказали, вам захочется опубликовать что-нибудь из полученного материала. И поскольку тема вам кажется занимательной, оригинальной, вы это сделаете, не понимая, что такие действия нарушат систему, которая работает уже несколько столетий. Вот чего я стараюсь избежать. Меня беспокоит, что семена, посеянные Фовелом, могут прорасти в мире реальности, который мы с трудом построили. Двести лет мы жили, руководствуясь чистым разумом, достигли триумфального расцвета науки, чтобы потом пришли вы и вам подобные и начали снова поиск «посредников» для коммуникации с областью невидимого и неизъяснимого — мира, какой невозможно ни пощупать, ни измерить. Вы готовы увидеть в Национальном музее Прадо толпы посетителей, которые будут стараться впасть в транс перед выставленными там картинами? Вы не возражаете превратить великий храм испанской культуры в мекку сумасшедших со всего мира? Давайте. Но видит бог, вам же придется и расхлебывать.

— Вряд ли подобное произойдет.

— Не зарекайтесь. Вы, конечно, не застали шестидесятые годы? В то время вокруг книги «Утро магов» сложилось движение ниспровергателей рационализма. Тогда это направление, получившее название фантастического реализма, пустило корни в журналах, сборниках эссе, программах радио и телевидения и даже снискало поклонников в среде университетской европейской элиты. В русле данного направления авторы, Бержье и Ловель, рассуждали о заговорах, параллельных вселенных, синхроничности, чудесах, затерянных библиотеках и утраченных инопланетных технологиях, пытаясь заново написать историю. В том числе в ключе оккультизма подвергалась пересмотру Вторая мировая война. Для Гитлера и Черчилля это было не просто вооруженное противостояние, но ритуальная война. В ней принимали участие маги, астрологи и ясновидцы — совсем как в Средние века! А на кону стояло духовное будущее Востока. Представьте, появилась теория, объявлявшая современные науки эхом доисторического знания, которое мы утратили в результате глобальной катастрофы, а затем ошибочно интерпретировали. Ее апологеты утверждали, будто алхимия располагала глубокими познаниями об атоме, а астрология — о строении вселенной. Участники движения нагородили горы чепухи! Знаете, в чем проблема? Их идеи глубоко проникли в общественное сознание. Так глубоко, что сами о том не подозревая, вы стали очередной жертвой порочной философии, которую удавалось, к счастью, в значительной степени обезвредить… до настоящего момента.

Последний монолог только усилил мое недоверие к нему.

— Чем, вы сказали, занимаетесь? — спросил я.

— Я инспектор Наследия.

— А напоминаете проповедника.

— Все понятно, — усмехнулся он. — Вы еще очень молоды. Вам нравится протестовать против всего, что отдает официозом. На самом деле можете не верить ни одному слову из того, что я сказал, но послушаться совета рекомендую. Не приближайтесь к темной стороне. Держитесь подальше от Фовела. Иначе пожалеете.

— Это угроза?

— Понимайте как хотите.

— Тогда, по-моему, вы совершаете вторую глупость сегодня.

— Что вы имеете в виду?

— Ну… — Я помолчал. — Я не собирался говорить вам, но доктор Фовел, человек, на кого вы так упорно охотитесь, беседовал со мной сегодня в музее. И факт, что вы прозевали его, свидетельствует о его возможностях.

В его глазах на мгновение промелькнуло замешательство.

— Где же вы встретились?

— Около «Глории», как вы и планировали.

— Невероятно. — Де Прада смотрел на меня, не мигая.

— У меня есть ответ на ваш ультиматум. Я собираюсь и впредь встречаться с ним, как бы это ни нарушало вашу картину мира. Вы же не станете мне мешать, правда?

— Нет, конечно. — Выражение лица у него сделалось кислым. — Однако будет неосмотрительно с вашей стороны стать его сообщником. Я ведь могу забыть о любезности при следующей встрече. Вот так-то.

 

Глава 13

«Сад земных наслаждений»

Горькое послевкусие после разговора с Хулианом де Прада сохранялось у меня целых два дня. Раньше я даже не догадывался, что причиной, побудившей его преследовать меня, был страх. Страх, что молодой и невежественный глупец вроде меня нарушит установленный порядок. Страх, что рано или поздно я сделаю неудобные разоблачения, вооружившись пером журналиста, которое ныне оттачивал на занятиях. Но встреча с хорошо одетым проходимцем имела для меня и один положительный момент, поскольку помогла принять окончательное решение в отношении Марины. Не следовало вмешивать ее в странную и запутанную историю. Во имя ее же блага. Во всяком случае, до тех пор, пока я не разберусь, что же на самом деле происходит в Прадо и насколько серьезными являлись угрозы дона Хулиана.

За сорок восемь часов не произошло сколько-нибудь значимых событий. Или мне так показалось. Я дважды навестил Марину в доме тетушки Эстер. Убедил подругу, что им с сестрой опасаться больше нечего. Разумеется, я не признался ей, что успел познакомиться с мистером Икс, и тем более не стал говорить, что главным объектом его внимания сделался теперь я сам. И выкроил немного свободного времени, чтобы подготовиться к следующему визиту в музей. Я и раньше не сомневался, что стану поддерживать отношения с маэстро, а после разговора с доном Хулианом моя решимость окрепла. Не могу отрицать, что, занимаясь своими проблемами, я постоянно озирался, пытаясь заметить длинную тень мистера Икс. Но он, к счастью, не показывался, и во мне вдруг открылся кладезь ресурсов, о существовании которых я не подозревал. Впервые я почувствовал уверенность и осознал, что могу петь первым голосом в спектакле. И сам в состоянии выбрать, кого слушать и на какую картину смотреть. Кроме того, решил вести записи, фиксируя каждый следующий шаг по дороге познания в своих исследованиях. Каждое открытие. Но я в упор не видел очевидного, а именно того, что неприятный тип уже во второй раз изменял направление моего пути. Раззадоренный его словами, произнесенными в парке, я теперь хотел знать все о Филиппе II. Чувствовал, что фигура монарха или, возможно, один из его прижизненных портретов XVI века может дать намек, который поможет понять, в какую драку я ввязался.

В полумраке за письменным столом в комнате СЗЗ студенческого общежития я приступил к изучению вопроса. Не составило труда найти в литературе ряд упоминаний о смерти короля. Он скончался 13 сентября 1598 года в своей резиденции в монастыре Эскориал. Все исследователи черпали сведения из одного источника — сочинений иеронимита брата Хосе де Сигуэнсы. Мне он был знаком как свидетель, рассказавший о последних часах жизни Карла V. Хосе де Сигуэнса, один из видных гуманистов своего времени, исполнял обязанности королевского библиотекаря и хранителя реликвий, являясь также первым историографом монастыря Эскориала. Следовательно, все авторы писали о закате жизни Филиппа II примерно то же самое, что и монах: в конце июня 1598 года здоровье монарха ухудшилось. Он страдал подагрой, вздутием живота и отеком конечностей, что сопровождалось болями во всем теле. Пребывая в подавленном состоянии, в возрасте шестидесяти одного года Филипп II решил покинуть королевский дворец в Мадриде и переселиться в покои громадного архитектурного ансамбля, который построил, чтобы сделать своей усыпальницей.

Путешествие королевского двора из Мадрида в Эскориал было мучительным. Королю со свитой потребовалось шесть дней, чтобы преодолеть расстояние всего в пятьдесят километров. Кортеж двигался по жаре, часто останавливаясь в путевых домах, предусмотрительно подготовленных вдоль всего пути: самый могущественный человек в мире находился на грани смерти. Болезнь прогрессировала, мочевая кислота накапливалась не только в суставах ног, но уже и рук. Тело Филиппа превратилось в сгусток боли, даже прикосновение одежды становилось пыткой. Он не мог ходить. Просто сидеть в карете стоило невероятных усилий. Загноившиеся язвы источали тошнотворный запах, что не предвещало ничего хорошего.

Вскоре я узнал, что сразу по прибытии в Экориал король уединился в скромной спальне, которую обустроил по своему вкусу в дальнем уголке южной части монастыря. Если бы не кровать с балдахином, занимавшая почти все пространство помещения, комнатка походила бы на обычную монашескую келью. Но все же ложе предназначалось монарху. Находилась спальня в привилегированной зоне здания, непосредственно над пантеоном, где он надеялся упокоиться. Через незаметное окошечко с левой стороны король мог, не вставая с постели, слушать мессы, которые служили у главного алтаря. Напротив кровати находилась большая двустворчатая дверь, она открывалась в широкий и пронизанный солнцем коридор, украшенный бордюром керамических изразцов из Талаверы. По этому коридору в королевскую опочивальню могли пройти доктора, исповедники и камергеры. А за стеной, в которую упиралось изголовье кровати, располагалась еще одна миниатюрная комнатка с письменным столом и небольшой библиотекой, включавшей около четырех десятков избранных изданий.

Первого сентября 1598 года, в скором времени после переезда во «дворец для Господа», Филипп II подписал последний документ как правящий монарх и принял соборование. Боль почти парализовала его, он горел в лихорадке и не мог произнести ни слова. Последние дни земной жизни Филипп II принимал посетителей, рассказывавших о событиях в королевских владениях, или слушал, как любимая дочь инфанта Исабель Клара Еухения читала ему отрывки из книги «Премудрости Соломона». Король Филипп Осторожный, как нарекла его история, приготовился к смерти. Но осознавая, что конец близок, пожелал заручиться дополнительной поддержкой.

Он возлагал надежды на свои драгоценные реликвии. В Эскориале хранилось собрание мощей праведников, которое насчитывало семь тысяч четыреста двадцать две кости. Помимо десятков почерневших фаланг пальцев, оно включало ногу святого Лаврентия с обугленными костями, двенадцать сохранных тел и сорок человеческих черепов, а также волосы Иисуса и Девы Марии, руку апостола святого Иакова, щепки от креста и терновый венец. Без колебаний король распорядился прикладывать их по очереди к глазам, лбу, губам и рукам, надеясь, что они умерят боль и прогонят зло. Отец Сигуэнса так охарактеризовал коллекцию: «Нам неизвестны святые, мощи которых не хранились бы тут, кроме троих». Он указал на величие духа католического короля, не пожалевшего усилий, чтобы реликвии не достались протестантам, превратив попутно монастырь в Эскориале в самый большой пантеон праведников в христианском мире. Также Филипп потребовал принести в свою аскетичную келью некоторые картины, перед которыми желал помолиться в последний час.

Такой приказ меня не удивил, поскольку имелся исторический прецедент. Король, во многом равнявшийся на своего отца Карла V, хотел предаться meditatio mortis перед образами. Более того, желание Филиппа во всем следовать примеру отца оказалось столь велико, что незадолго до кончины он послал доверенных лиц с особым поручением вскрыть гроб императора и внимательно изучить до мельчайших подробностей, как был погребен, чтобы его самого похоронили, соблюдая такой же ритуал. Как мне любезно растолковал дон Хулиан, Филипп не сомневался, что дух предка, как и картины «о смерти» тем или иным способом станут его проводниками, милосердно облегчат страдания и помогут в миг смертной муки.

Наверное, драматическим был момент, когда Филипп повелел принести к своему ложу один из самых загадочных триптихов из своего собрания живописи: «Сад земных наслаждений». Мастерский шедевр Йероена ван Акена, известного как Босх или Иероним из Аквисграна, находился в Эскориале всего лет пять, однако его двусмысленный сюжет успел вызвать разнообразные толки и пересуды при дворе: сонм обнаженных мужчин и женщин, обитавших совместно, предавались плотским утехам во фруктовом саду, населенном гигантскими птицами. Никто не посмел перечить последней воле монарха. Так, не встретив сопротивления среди братьев-монахов, внушительный триптих размером 2,20x3,89 метра доставили к одру умирающего, чтобы монарх мог любоваться на него и молиться.

Итак, возникает вопрос: почему самый могущественный из христианских правителей попросил принести ему именно этот триптих? В 1568 году его конфисковали в Нидерландах у лидера протестантизма принца Вильгельма Оранского и отправили в Испанию. Сначала он попал в частные руки, а затем в Эскориал, и все это время вокруг него не утихали жаркие споры. Картина была необычной, не совпадавшей с библейской трактовкой в тысячах мелких деталей, населенная сказочными животными и страшными дьявольскими когортами. Однако Филипп II, самый ревностный католик из монархов Европы, не успокоился, пока не получил ее в собственность. Что же знал старый король о произведении, которое историческая наука до сих пор не сумела расшифровать?

Вот с этими вопросами я собирался в следующий раз идти в музей Прадо. Меня интересовало, насколько соответствовала истине картина, нарисованная моим воображением: на рассвете дня, когда исполнилось ровно четырнадцать лет с тех пор, как в кладку Эскориала лег последний камень, могущественный Филипп II испустил дух, терзаемый бесами и глядя на триптих Босха, стоявший у стены в его спальне или в соседнем коридоре.

Теперь оставалось, чтобы маэстро из Прадо внял моему молчаливому призыву, явился на встречу и открыл тайну, чем же заворожил короля Иероним Босх.

11 января 1991 года. Пятница. Мои воспоминания, связанные с этой датой, играют пестрыми красками и совершенно сюрреалистичны. И не важно, что упорядочить их я сумел лишь через двадцать лет. Вероятно, яркие тона сохранившихся в памяти образов являются лишь точным отражением тех ощущений, которые вызывает «Сад земных наслаждений», если слишком долго смотреть на триптих. А потому я хочу описать свои мысли и чувства по порядку. Прошу читателей о снисхождении, поскольку все, что написано дальше, — попытка передать, какое воздействие оказала картина XV века на молодого человека, мечтавшего понять непостижимое.

Каким наивным я был! Посетителям Прадо хорошо известно, что «смертная доска» Филиппа II находится в зале 56а. И провела она там почти половину столетия. Зал — прямоугольное помещение на нижнем этаже музея — хорошо обозревался через десять зарешеченных отверстий, скрытых под мраморным фризом. Я пулей пролетел по галерее, прикрывая лицо шарфом и солнечными очками, чтобы не попасться на глаза кому не следует, и на пороге нужного зала мне ударила в лицо волна жара. Я вплотную подошел к открытию, что в здании имелись зоны с «особым» микроклиматом, своего рода барьеры, которые воспринимались по контрасту с окружающей средой. Может, картинам требовались индивидуальные условия хранения или аномалия объяснялась иными причинами. Но главное, что в ту пятницу, стоя в мрачноватом зале 56а, судорожно вцепившись в кофр с фотоаппаратом, я ощутил нечто необычное. Читатель, возможно, сочтет это мелочью, но как только я начал снимать верхнюю одежду, у меня в груди возникло чувство, какого я не испытывал прежде, когда бывал в музее. Всего лишь мимолетное ощущение. Словно жара, спешка и множество глаз, устремленных на меня с картин, и всплеск необъяснимой паники взбудоражили нервную систему. Меня пробрала дрожь с макушки до пят, закружилась голова. Я поставил кофр на пол и попытался успокоиться. И вскоре ко мне вдруг вновь пришло осознание — так же внезапно, как случилось во время разговора с мистером Икс, — кто я такой и что мне тут нужно.

Я воспринял новое мироощущение как знак свыше и, глубоко вздохнув, подумал: «Я готов». У меня появилась твердая уверенность. Словами это чувство не описать. Оно было сродни ровно горящему пламени.

«Все к лучшему», — сказал я себе. И тотчас в середине зала, где выставлялся Босх, заметил некий предмет мебели. Ничего похожего я не встречал в музее. Это был стол, точнее, горизонтальная подставка, на ней лежала расписная доска. Как я узнал позднее, эта работа находилась в кабинете Филиппа II вплоть до самой его смерти. Во всех путеводителях она обозначена как «Стол со сценами, изображающими семь смертных грехов». На самом деле речь идет о необычной картине тондо, выполненной в технике миниатюры на доске из тополя. Основная ее тема — соблазны, каким подвержен человек. Примечательно, что жанровые сценки, аллегорически изображавшие смертные грехи, были вписаны в сегменты круга — символического всевидящего ока, огромного и гипнотического, пронизывавшего душу. «Cave, cave, Deus videt», — прочитал я надпись. Вокруг зрачка — центральной части композиции — расходились лучи, разделявшие диск на семь частей, и я — словно стронулось с места и повлекло меня за собой фантастическое колесо с лучами-спицами — начал ходить вокруг стола, восхищаясь миниатюрами. Наконец хоть что-то я сделал правильно. Совершив несколько вращений по орбите «ока Божьего», я запустил неведомый мне механизм. Восприятие. Внутреннее зрение. Вероятно, то знаменитое «высшее обаяние» Прадо, которое, как полагал психиатр и искусствовед Хуан Роф Карбальо, кроется именно в «Столе» и «смеется над ценителями, кто чуждается добродетели в жизни и не испытал подводных камней и отмелей самопознания, в невежестве своем не понимая, что все это показывает иной образ мира».

Следовательно, теперь я должен раскрепостить разум? Продолжить наматывать круги, как дервиш? А может, распахнуть сознание, растворившись в фантасмагории видений Босха, окружавших меня? Но как?

Внезапно меня осенило, что я брожу вокруг апокалиптического творения, и это открытие застигло меня врасплох. Еще одна пророческая картина в той абсурдной истории, куда я угодил. Два свитка с цитатами на латинском языке из Второзакония ясно указывали на это. «Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла. О, если бы они рассудили, подумали о сем, уразумели, что с ними будет!» — гласила первая надпись в верхней четверти доски. И вторая, в нижней ее части сообщала: «Сокрою лице Мое от них и увижу, какой будет конец их».

Встревожившись, я поднял голову и увидел, что вся экспозиция, так или иначе, была связана с темой смерти. Не потому ли я подсознательно выделял этот зал среди других, когда приходил сюда раньше? Сомневаюсь. Меня окружали десятки шедевров живописцев. Многие из них также принадлежали кисти Босха: «Воз сена», «Извлечение камня глупости», «Искушение Святого Антония». Помимо Босха были представлены «Триумф смерти» Брейгеля, «Пейзаж со Святым Иеронимом» и «Переправа в преисподнюю» Патинира. Разумеется, первое место в галерее волнующих образов занимал триптих «Сад земных наслаждений» — цель моего посещения.

Учитывая время суток — два часа дня, причем город уже расслабился в предвкушении грядущих выходных, — в залах было пустынно. Я так и не заметил ни одного смотрителя на посту, хотя им следовало бы дежурить и в этом крыле здания. Поэтому я позволил себе расслабиться, сел на пол перед бессмертным шедевром Босха и стал ждать, когда меня найдет маэстро Фовел.

«Он придет, — убеждал я себя. — Как всегда». Достав «Кэнон» из кофра, я зарядил пленку, установил диафрагму и держал фотоаппарат в руках наготове. «Все получится», — мысленно повторил я. И лишь тогда я по-настоящему посмотрел на «Сад земных наслаждений».

Из трех частей произведения, картина на левой створке казалась самой умиротворяющей. Мелькнула мысль, что, если сосредоточиться только на ней, это поможет мне привести нервы в порядок. И ведь сработало! Спокойный колорит, центральные фигуры, нагие, но безмятежные, выровняли мое дыхание за минуту. А когда минута прошла, я стал приглядываться к мозаике мелких деталей, рассыпанной у меня перед глазами. Картина была изумительной. Возвращаясь к одному и тому же фрагменту, я всякий раз обнаруживал нечто новое, привлекавшее внимание. И это несмотря на то, что я выбрал наименее насыщенную образами часть триптиха — на фоне общей композиции. Ее истолкование, казалось, не составит труда. В отличие от двух других в левой трети картины художник поместил мало персонажей. Но это была оптическая иллюзия. На переднем плане находилось всего три человеческие фигуры, однако животный мир в глубине сцены выглядел необъятным: слоны, жирафы, дикобразы, единороги, кролики и даже медведь на дереве. Неведомо почему, животные, особенно птицы, увеличивались в размерах, приобретая гигантские формы на соседней створке. Но художник не навязывал эти частности. Он старался привлечь внимание к трем главным персонажам на авансцене и достигал своей цели.

Единственная одетая фигура — Создатель. Взяв за руку обнаженную девушку, Еву, Творец подвел ее к Адаму, сидевшему на земле, поскольку у него только что извлекли ребро. В данной сцене меня особенно поразило, что Бог Великий Хирург относился безразлично к своим созданиям. Их знакомство его совсем не интересовало. Он смотрел прямо на меня, словно призывая вспомнить, что сказано по этому поводу в Библии, и приготовившись изречь: «Не хорошо быть человеку одному».

Слегка оробев, я поднял камеру и, настроив двухсотмиллиметровый объектив, несколько раз щелкнул затвором, снимая глаза Бога с увеличением — строгие, проницательные. И вместе с зеницами совы, которая выглядывала из дупла на дереве-источнике над головой Творца, они нагнетали атмосферу, рождая смутное беспокойство.

Я находился в шаге от картины, совсем один, в полной тишине, и меня знобило. «Но почему? — недоумевал я. — Может, это заблуждение, что видение рая непременно дарует ощущение благодати?»

Я отвел взгляд от видоискателя и посмотрел по сторонам. Посетителей, желавших войти, не наблюдалось. И я, по-прежнему сидя скрестив ноги на керамических плитках пола, вернулся к созерцанию картины. Однажды я где-то прочел, что сюжетом левой створки триптиха являлось сотворение человека. Благословенное время, когда Адам и Ева обитали в райском саду, пока не совершили глупость, вкусив плодов от древа познания добра и зла. Я подозревал, что древо символизировала розоватая конструкция, где облюбовала себе дупло загадочная сова. До сих пор смысл картины поддавался расшифровке. Я сообразил, что по законам геометрии странная хищная птица расположена точно в центре композиции. Но и это не все: рассматривая внимательно сегмент, увидел нечто невероятное. Вооружившись оптикой, я навел объектив на центральную часть доски и обнаружил жутковатую подробность — рядом с «источником» из воды на берег выбиралась рептилия о трех головах. Я сфотографировал ее. Но не успев взглянуть на чудовище невооруженным глазом, наткнулся на другого мутанта: трехглавая птица, похоже, вступила в схватку с маленьким единорогом и рыбой с клювом. Справа от этой компании помесь птицы с рептилией угощалась жабой. А с противоположной стороны кот поймал крысу и уносил ее прочь с явным намерением прикончить. «Но ведь смерти не было места в земном раю», — удивился я, вспомнив занятия по истории Библии.

— Бедный Хавьер! Закончится тем, что ты напьешься, если не проанализируешь эту картину под руководством опытного наставника.

Низкий голос маэстро из Прадо, громкий и насмешливый, грянул громом в тишине зала. Я чуть не выронил фотоаппарат.

— «Сад земных наслаждений» — превосходный выбор, — улыбнулся он, довольный произведенным впечатлением. — В сущности, это своеобразный экзамен в конце пути для тех, кто интересуется арканоном Прадо.

Я не понимал, как Луис Фовел ухитрился незаметно пройти через зал. Но он стоял тут, в двух шагах от моего импровизированного привала, уверенный в себе, в неизменном твидовом пальто и ботинках на жесткой подошве.

— Какой экзамен? — пролепетал я.

— Данное произведение таит множество каверзных ловушек, — сказал он. — О ней никто ничего точно не знает, даже то, как она называется на самом деле. Название «Сад земных наслаждений» придумали уже в нынешнее время. Как и многие другие вроде «Тысячелетнего царства», «Картины с земляникой», «Рая земного». Многозначность делает триптих одним из ключевых произведений всего арканона Прадо. Признаюсь, лично я считаю работу пророческой. Это предупреждение, предостережение нашим современникам. Но, боюсь, тебе придется взглянуть на картину с иного ракурса, если хочешь понять все взаимосвязи. Если станешь рассуждать прямолинейно, как большинство туристов, то утонешь в сомнениях…

Я был готов пылко обнять его прямо здесь. После столкновения с сеньором Икс я испытал неудержимый восторг от того, что доктор Фовел снова находился рядом, продолжая просветительскую миссию. Он почувствовал мое состояние и остановил неуместный порыв ледяным взглядом, воздвигнув между нами барьер. Маэстро заявил, что для постижения картины «Сада земных наслаждений» может не хватить всей жизни. Он также попросил не ожидать многого, поскольку то, о чем намеревался рассказать, лишь слегка приподнимает краешек покрова тайны. «Ты пока не прошел свой путь, — сказал он. — Ты едва ступил на него». Я воздержался от бурного проявления эмоций и от вопросов, отложив их до лучших времен. Закрыв крышкой фотообъектив, я встал, отряхнул брюки и подошел вслед за наставником к картине.

А дальше маэстро совершил неожиданный поступок, ошеломивший меня: ухватился за черную с золотом раму триптиха и с силой потянул ее на себя. Послышался легкий скрип, и я увидел, как картина рая послушно поплыла на нас, закрыв собой центральную часть композиции. Фовел проделал то же самое с правой створкой, будто спрятав картину за дверцами шкафчика.

— Вот откуда нужно начинать восхищаться совершенством этого инструмента!

— Инструмента?

Фовел усмехнулся:

— Вскоре ты все сам поймешь. Но прежде ответь: что ты видишь?

Триптих «Сад земных наслаждений» в закрытом виде стал для меня настоящим откровением. Изображение на оборотной стороне створок было написано с изумительным тщанием, но, выполненное в технике гризайли, оно казалось почти полностью лишенным цвета. Перед зрителем открывалась картина нереальная: на темном фоне космической бездны парила бледная, прозрачная сфера, в ее недрах проступал большой круглый остров, будто поднимавшийся из воды. Над сферой в верхнем левом углу виднелась маленькая иконка с образом старца в тройной короне, державшего в руках открытую книгу. Это был Бог, и смотрел он на письмена, начертанные готическим шрифтом.

— Что это означает? — спросил я, прочитав надпись вслух.

— Цитата из первой главы Бытия. Она соотносится со вторым днем сотворения мира, когда Создатель собрал воду в одно место и повелел появиться суше, где по Его слову начали расти травы и плодовые деревья. И звучит она так: «Ибо Он сказал, — и сделалось; Он повелел, — и явилось».

— Наверное, намеренно представлен момент накануне появления человека? — заметил я.

— А точнее, появления всего. Согласно учению иоахимитов, данная сцена соответствует периоду царства Бога Отца.

— Учение иоахимитов? Царство Бога Отца?

— Разумеется. Следует объяснить тебе суть подробно. Помнишь, мы говорили о Рафаэле и знаменитом противоборстве Льва X и кардинала Саули, причиной которого послужило желание сделаться ангельским папой, объединителем христианства?

Я кивнул. Как будто я мог забыть.

— Прекрасно, — продолжил он. — В тот раз я говорил, что пришествие понтифика, наделенного чуть ли не сверхъестественной праведностью, первым предсказал цистерцианский монах, живший в XIII веке. Пылкий уроженец юга Италии, известный как Иоахим флорский. Последователей его вероучения называли иоахимитами.

— Ясно. — Я поспешил восстановить в памяти наш прежний разговор. — Если не ошибаюсь, вы объяснили, что его откровения оказали огромное влияние на автора «Apocalipsis nova». И это, пожалуй, все.

— У тебя светлая голова, — улыбнулся маэстро. — Я не стал рассказывать, какое широкое распространение получили его идеи в Европе эпохи Ренессанса, поскольку тогда время еще не наступило. А теперь пора. Брат Иоахим Флорский был настоящим ясновидящим. Он начал впадать в транс и эскстатические состояния после паломничества по святым местам и восхождения на гору Фавор — или Тавор. Но — внимание! — Иоахим был не только провидцем, но и мыслителем и развил то, что сам называл духовной мудростью, или редкую способность сочетать разум и веру, сделавшись одним из величайших философов своего времени. Его уважали и почитали во всем христианском мире. Он переписывался с тремя понтификами. Ричард Львиное Сердце приезжал на Сицилию, чтобы встретиться с ним. К его трудам относились почти как к слову Божьему. Кстати, именно в своих сочинениях он предсказал грядущее появление ангельского папы, который сумеет объединить власть материальную и духовную. Но более всего его занимало то, что произойдет после пришествия благодатного понтифика. Монах искренне верил в наступление тысячелетнего царства.

— Тысячелетнего царства?

— Да. Согласно Иоахиму Флорскому, эпоха длиной в тысячу лет ознаменуется возвращением на землю Иисуса, тот установит свой закон над судьбами человечества. Любопытно, что «Тысячелетнее царство» — самое раннее из известных названий триптиха Босха, и оно в полной мере отражает этапы пути, который, по пророчеству Иоахима, предстояло пройти земному миру. В стремительном распространении его воззрений на территории Европы вплоть до Нидерландов большую роль сыграли главные монашеские ордена того времени.

— Я не перестаю удивляться, что аристократия той эпохи слепо верила в подобные пророчества.

— Происходило это потому, что пророки в давние времена были подлинными интеллектуалами, не то что ныне. Иоахим, например, глубоко изучал Священное Писание и, опираясь на знания, почерпнутые из этого неиссякаемого источника, разделил историю человечества на три периода, или царства, и его хронологию восприняли во всем мире. Картина на закрытых створках триптиха, которая у тебя перед глазами, соотносится с царствием Бога Отца. Эпоха сотворения Господом мира представлена внутри полупрозрачной сферы. В иконографии атрибутами эры Отца являются зима, вода и ночь. Как видишь, все они нашли тут воплощение. А теперь открой триптих, Хавьер.

Я растерянно посмотрел на маэстро.

— Я?

— Конечно. Выбери створку, какая тебе больше нравится, и тяни.

Я выбрал левую доску. Она оказалась тяжелее, чем я думал. Перед нами предстала ослепительная сцена рая, которую я недавно завороженно разглядывал. И я представил, как действовало открытие створок на неподготовленного зрителя эпохи Возрождения. Монохромная живопись гризайли не создавала никаких предпосылок к тому, что последует дальше, и драматический переход от серой сферы к пестрой красочной панораме мира наверняка производил грандиозное впечатление.

— Превосходно. Ты выбрал путь предупреждения, — произнес Фовел, когда створка распахнулась полностью.

— Что?

— Ты мог предпочесть другую панель и отворить первой сцену ада. И тогда избрал бы тропу пророчества. Данная композиция имеет ту или иную трактовку в зависимости от того, с какой стороны начинаешь ее анализировать.

— Я не понимаю…

— Не огорчайся, — улыбнулся он. — Я объясню. Смотри: Иоахим Флорский, по мнению экспертов, предтеча и вдохновитель этого образа, имел собственные взгляды на исторический процесс. И Босх, похоже, с ним соглашался. Иоахим считал, что интерпретация истории зависит от выбранной точки отсчета. История получает одно истолкование, если рассматривать ее от сотворения мира вплоть до Рождества Христова, и совсем другое, если начинать от Рождества и прослеживать до второго пришествия. Иоахим Флорский предлагал оба периода принимать как параллельные данности, имеющие равную длительность и основанные на зеркальном принципе, взаимном отражении. В результате изучение одной эпохи позволяет предвидеть, что произойдет во второй. Первая — путь предупреждения. Тот, что выбрал ты. Начиная «читать» триптих слева направо, ты видишь сотворение человека. Далее центральная композиция показывает, как человечество приумножилось и расселилось по всей земле и погрязло в пороках, предаваясь плотским грехам. А затем — финал. Ад. Наказание за неумеренный разврат.

— А если начинать смотреть триптих с правой доски, со сцены преисподней?

— Тогда, как я говорил, ты ступаешь на путь пророчества. Тебе станет ясно, что на первой панели представлена эра царства Сына, в которой мы живем. Обрати внимание, как изображен ад: нет даже намека на живую природу, весь ландшафт заполнен домами и предметами, созданными руками человека, ставшими орудием его наказания. И это картина мира, где мы теперь обитаем. И потому буйство красок, природное изобилие — вода, фрукты и фауна — на центральной панели кажется видением будущего, которое должно наступить. Главная идея заключается в следующем: человечеству назначено постепенно освободиться от бремени земных страстей, превращаясь на каждой новой ступени развития в общество более праведное, духовное, менее подверженное плотским искушениям. То есть центральную панель не нужно рассматривать как обличение порочности человеческой натуры, напротив, ею следует восхищаться как демонстрацией новой, более высокой, эволюционной ступени развития человечества по сравнению с Адом. Обратившись к последней, левой части триптиха, мы должны осознать, что в итоге вернемся в рай и встанем рука об руку с Христом. Тебя не насторожило, что персонаж в тунике на композиции слева больше похож на Иисуса, чем на Бога Отца, изображенного на обратной стороне, на створке закрытого триптиха?

— Значит, Иоахим Флорский в это верил? В то, что мы разделим славу Христа в конце времен?

— Да. Хотим мы того или нет, но для него сия будущность являлась предопределенной и неоспоримой. В конце времен мы обретем возможность видеть Бога и говорить с Ним. Церковь со своими таинствами утратит смысл.

— Опасные мысли.

— Согласен. Не забывай, Иоахим Флорский жил на три века раньше, чем был создан триптих, в эпоху зарождения инквизиции. Но даже она оказалась бессильна помешать широкому распространению его пророчества. Более того, сам факт присутствия тут «Сада земных наслаждений» объясняет, какое влияние доктрина имела в Европе, завоевывая сторонников даже среди тех, кто считал церковь скорее инструментом подавления, чем духовным институтом. Человек, заказавший картину Босху, полностью эти идеи разделял. И несомненно, что он хотел иметь «подспорье» для размышлений о двух сущностях истории и будущем человечества.

— Вы судите категорично, доктор. Разве такая картина непременно должна быть сделана по заказу? Неужели Босх не мог написать триптих для себя?

— Не будь таким наивным, Хавьер. В эпоху Возрождения искусство не существовало само по себе. Мне казалось, я тебе это говорил, рассказывая о Рафаэле. Кстати, ты внимательно изучил триптих? Сравнивал его с другими картинами Босха, выставленными в зале? Он не только превосходит остальные размером, но и насыщенностью, поскольку плотнее других заполнен персонажами, детали проработаны тщательнее. И его интерпретация представляет наибольшую сложность. Создание триптиха наверняка заняло у художника много времени и потребовало больших расходов на материалы. В XV веке живописцы не работали из праздности или ради удовольствия. Живопись не являлась развлечением, это просто не соответствовало бы менталитету людей той эпохи. Конечно, работа делалась по заказу.

— А кто являлся клиентом?

— Тайна. В разгар Второй мировой войны немецкий историк искусства Вильгельм Френгер, подвергавшийся преследованиям со стороны нацистов, вывел теорию, и она из всех существующих в настоящий момент единственная объясняет все особенности картины. Он утверждал, что «Сад земных наслаждений» был своего рода инструментом, которым пользовались адепты еретического движения Братья свободного духа, чтобы предаваться размышлениям о своих истоках и предназначении.

— Братья чего?

— Свободного духа. В Центральной Европе данное течение называли попросту адамитами. Его приверженцы верили, что люди, будучи детьми Адама, созданными по образу и подобию Божьему, по природе своей безгрешны. Френгер обнаружил, что об адамитах упоминали еще отцы церкви, такие как Святой Епифаний и Блаженный Августин. Они выделяли это движение среди первых еретических сект христианства и указывали на обычаи его членов совершать обряды в обнаженном виде в пещерах. «Обнаженные мужчины и женщины приходят на собрания, — писали они. — Молятся обнаженными, слушают проповеди и совершают евхаристию обнаженными, и называют свою церковь раем».

Я бросил взгляд на триптих и поразился, насколько совпадало прозвучавшее описание с изображением на картине.

— Деятельность отдельных течений адамитов прослеживается вплоть до эпохи Босха, — продолжил маэстро. — В 1411 году, за сто лет до создания триптиха, в Камбре — в городе северной области Франции, которая находится по соседству с Фландрией, — влиятельный епископат начал громкий судебный процесс против секты. К сожжению на костре приговорили кармелита из Брюсселя по имени Вильгельм Гильдерниссен и его помощника Эгидия Кантора. Из материалов церковного следствия и допросов обвиняемых стало известно, что адамиты проводили богослужения в пещерах, не подчинялись власти и относились безразлично к Риму, ожидая в скором времени наступления конца света. Адамиты верили, что когда придет Судный день, их признают истинными детьми Адама, и они смогут ходить по земле в том виде, в каком их создал Бог.

— Опасная вера.

— Да, — кивнул маэстро. — Любопытно, что их культ в какой-то мере предвосхитил интерес к человеческому телу, пробудившийся в среде художников в тот период. Адамиты одухотворяли эротику. Они не считали, что нагота провоцирует похоть. Напротив, были убеждены, что на нашей планете возможна платоническая, всеобщая любовь, не замутненная плотскими желаниями. Смелые идеи для Средневековья.

— И Босх принадлежал к секте?

— Френгеру не удалось найти подтверждений. В биографии Босха много неясного. Известно, что он был внуком и сыном художников, вероятно, родом из Аквисграна, и занимался украшением церковных интерьеров. И это почти все. Правда, Френгер пришел к выводу, что Босх хорошо изучил религиозные воззрения адамитов. И по мнению ученого, столь глубокие знания он мог получить только с помощью одного из предводителей культа. Магистра.

Богатого человека, способного оплатить работу такого масштаба.

— Уверен, вы имеете в виду кого-то конкретного.

— В действительности кандидатов немного. Речь идет либо о влиятельном коммерсанте, имя которого нам неизвестно, либо о представителе Оранской династии. В последнее время приобрели популярность версии, что триптих мог являться свадебным подарком Генриха Нассауского своей супруге. Вероятно, он или кто-либо другой из правителей Нидерландов исповедовал культ адамитов. Если Френгер не ошибся, и неведомый меценат действительно несколько раз изображен на триптихе, то недалек день, когда мы сможем назвать его имя.

— Что вы сказали? — удивился я. — Известно, как выглядел глава секты?

— Босх, последовав устоявшейся традиции, изобразил заказчика в калейдоскопе лиц композиции. Тебе интересно узнать, кто он?

Я кивнул. И точно ребенок, мечтающий получить конфету, вслед за маэстро шагнул к центральной панели «Сада земных наслаждений».

— Посмотри сюда! — Фовел указал в нижний правый угол картины.

Рядом с небольшой группой персонажей угадывался зеленый пригорок с пещеркой, откуда выглядывали молодой человек и женщина.

— Видишь пещеру? — Маэстро отступил чуть в сторону. — Я говорил, что адамиты использовали их в качестве храмов для богослужений. Но взгляни внимательно на изображение мужчины, поскольку оно имеет два существенных отличия от остальных: во-первых, персонаж одет — а лишь Бог представлен в одежде на левом панно, — а во-вторых, он смотрит прямо на зрителя, вновь уподобившись Богу. Френгер полагал, что это портрет магистра Братьев свободного духа, заказавшего картину. Важно также, что Босх поместил его в той части доски, где обычно ставилась подпись, выделив его таким способом среди рядовых персонажей и сделав узнаваемым для единомышленников.

— Может, это автопортрет художника?

— Существует такое мнение, но мне оно кажется неубедительным. Нет признаков, указывающих, что он имеет отношение к живописи. Скорее он хочет передать нам какое-то послание, а вовсе не закрепить за собой право на это произведение.

— И какое же послание он хочет донести? — пробормотал я, уткнувшись носом в угол доски.

— Френгер считает, что он указывает на «новую Еву», женщину, держащую в руке знаменитое яблоко из райского сада. Но взгляни внимательно на того, кто находится у него за спиной. Над плечом мужчины просматривается еще один образ, и на сей раз он вполне может оказаться автопортретом Босха. Человек находится в тени, на втором плане, опираясь на плечо покровителя.

— Хорошо бы иметь хотя бы один портрет Босха, чтобы сравнить его с данной частью триптиха.

Фовел вскинул брови и тяжело вздохнул, смирившись с моим безграничным невежеством.

— К сожалению, такого не существует, — произнес он. — Самый ранний из дошедших до наших дней портретов художника был выполнен через пятьдесят лет после его смерти фламандским поэтом и гравером Домиником Лампсонием. Следовательно, достоверность сомнительна. Правда, Лампсоний включил его в серию из двадцати трех, достаточно точных, гравюрных портретов известных нидерландских художников. Босха он изобразил уже пожилым человеком.

— А есть сходство между тем портретом и этим изображением спутника магистра Братьев свободного духа с триптиха «Сад земных наслаждений»?

Я заметил, что мой вопрос отчего-то вызвал у маэстро неловкость. Он принялся тереть нос и рот, словно пытаясь подобрать подобающий ответ.

— Возможно, Френгер ошибся с идентификацией персонажей на триптихе. Или ошибся Лампсоний. Действительно, существует нечто общее между этими образами и первым известным портретом Босха. Но есть одна деталь…

— Какая?

— На гравюре Лампсония изображен старик, однако правой рукой он повторяет жест магистра Братьев свободного духа. Указывает куда-то перстом.

— Куда, доктор?

— Гравюра не дает ответа. Однако с триптиха оба обращают взор к нам и указывают на рождение Евы, которая отражается в куске стекла, похожем на приоткрытую дверь. Кажется, будто они акцентируют внимание одновременно на женщине и на двери, словно в них заключена суть картины.

— Инструмент!

— Именно. — Лицо Фовела приняло таинственное выражение. — Триптих следует воспринимать как дверь. Порог при переходе по ту сторону объективной реальности. И женщина, изображенная в расслабленной позе, полусонная, символизирует ключ, позволяющий открыть эту дверь. Повторяю, Френгер считал, что триптих использовали как инструмент для самопознания и размышлений. С его помощью адепты Братьев свободного духа могли приблизиться к постижению подлинного философского смысла учения секты, мистическим видениям, откровениям, которые наделялись огромной духовной значимостью. У меня сложилось впечатление, будто дверь и томная дама представляют собой некий ребус. Его разгадка объясняет назначение картины и как ее надлежит использовать на практике. Хочешь, я прочитаю тебе, что сказал Френгер?

— Конечно!

Покопавшись в одном из карманов пальто, доктор Фовел извлек среднего размера книгу с темной, потрепанной обложкой. Я сумел лишь различить имя ученого немца, изыскания которого поразили маэстро. Он открыл томик в заложенном месте и прочитал:

«Желая начать собственный духовный путь, последователи свободного духа садились перед этой панелью для размышлений. В момент наивысшей сосредоточенности они медленно покидали мир повседневности, погружаясь в духовный универсум, открывая его шаг за шагом. Постепенно он показывал им все более глубокие истины. Единственным способом познания с помощью панели была непрерывная концентрация на ней. Зритель становился как бы соавтором создателя картины, независимым толкователем важнейших символов и загадок, представавших перед его взором. Картина не являлась закостеневшей формой, но дышала, пронизанная живительным потоком развития, внутреннего совершенствования, поступательного процесса познания. И все вместе в гармонии с эволюционным содержанием образует интеллектуальную структуру триптиха».

Фовел умолк и сделал паузу, давая мне время осмыслить прозвучавшие слова. Я отреагировал незамедлительно:

— Значит, вам известно, как открыть эту дверь, став частью пространства картины? Привести механизм в действие?

— Боюсь, что нет. — Он вздохнул. — Это не удалось даже Френгеру. После того как в Берлине бомбардировка союзников разрушила его квартиру, уничтожив все записи, он многие годы пытался пересечь порог, но не достиг успеха. Его бесплодные попытки дали повод предположить, что путешествие начинается в тот момент, когда взгляд задерживается на основании «источника жизни» на левой панели, на дупле, где обитает сова, и адепт проваливается сквозь эту дыру. Я пробовал. Честное слово. Кстати, знаменательно, что сова встречается несколько раз в разных частях композиции, словно исполняя роль замкбв от одной двери. И хотя символическое значение птиц лично для меня очевидно, очень непросто заставить их «работать».

— Что же, по-вашему, означают совы?

— Совы умеют видеть в темноте. С древних времен они считались воплощением высшей мудрости, не ограниченной материальным миром. Только они способны совершенно свободно летать в сумраке. И сие означало с точки зрения древних народов, что они могут перемещаться в царстве смерти. По ту сторону бытия. Эти существа — психопомпы, то есть проводники душ.

— Получается, перед нами еще одна картина — посредник…

— Да. Но нам остается понять, каким именно средством предлагает воспользоваться художник для путешествия «по ту сторону», к Богу. Глубокие размышления? Наркотические вещества? Может, сумчатые грибы или спорынья, столь популярная для приготовления настоек в Нидерландах? Френгер не прояснит вопрос. А между тем я готов поклясться, что к моменту, когда картина очутилась в руках Филиппа II в конце XVI века, он сам и доверенные его советники прекрасно знали о пророческом назначении триптиха.

— Вы уверены?

— Видишь ли, — улыбнулся он, — не секрет, что Филипп II был личностью весьма противоречивой. С одной стороны, он выступал как неистовый защитник католической веры, насаждал трибуналы инквизиции во всех своих владениях и противостоял протестантам и прочим еретикам. А с другой — поощрял алхимические опыты придворного архитектора Хуана де Эрреры, являлся страстным коллекционером трудов герметистов, магов и астрологов и даже хранил вместе с христианскими реликвиями в личной сокровищнице не менее шести рогов единорогов. Ортодоксальные и еретические взгляды, истинная вера и язычество постоянно давали о себе знать, вступая в противоборство. Держу пари, что король, услышав о мистических свойствах картины, пожелал иметь ее под рукой в смертный час.

— А это не сочли предосудительным? Никого не удивило, что король проявил интерес к столь необычной картине? Неужели при католическом дворе Европы творчество столь своеобразного художника не вызывало подозрений?

— Еще бы! — воскликнул Фовел. — Как только Босха не называли! Бесовский художник — одно из самых мягких его прозвищ. Многие, видевшие его творения, недоумевали, почему король одержим ими. К счастью, Босх не был плодовитым живописцем. Всего он создал не более четырех десятков произведений. Однако известно, что Филипп II собрал самую крупную коллекцию его работ. Она насчитывала двадцать шесть картин к моменту смерти монарха. И значительную их часть Филипп II приказал разместить на стенах Эскориала. Вероятно, он поступал так смело, потому что отцу Сигуэнсе практически удалось убедить критиков, что речь идет о работах сатирических. Будто бы они заставляли задуматься о соблазнах порока, подстерегавших правоверных христиан, и не поддаваться грехам, которые изобличал живописец. Примечательно, что подобную трактовку приняли в обществе почти единодушно, без тени сомнений, и она сохранялась в качестве официальной вплоть до первой четверти следующего столетия.

— Все-таки, доктор, возвращаясь к смерти короля, почему, по вашему мнению, он пожелал держать триптих перед глазами?

Доктор Луис Фовел посмотрел на меня с плутовским выражением, отряхнул пальто, поднял лацканы и, поворачиваясь спиной к триптиху, усмехнулся:

— Что думаешь ты? Почему?

 

Глава 14

Тайное семейство Брейгеля-старшего

Маэстро Фовел увлек меня в противоположный угол зала 56а. Кажется неправдоподобным, но мимо нас не прошел ни один экскурсант. В пять часов вечера вокруг по-прежнему не было ни души. На всякий случай я промолчал. Он тоже. В тот момент я забыл, что аналогичная ситуация уже имела место однажды, когда казалось, будто мы единственные посетители — и это в картинной галерее, принимавшей ежегодно более двух миллионов человек. Если бы тогда у меня хватило ума вычислить степень вероятности, что аномалия повторится дважды на отрезке времени короче месяца, я мог бы, наверное, правильно оценить масштаб того, что со мной происходило. Но я не проявил должной сообразительности и в итоге стал увязывать концы с концами слишком поздно…

— Ты не можешь уйти, не увидев этого, — произнес Фовел, не подозревая, что желудок у меня скрутило в тугой узел, хотя причины я не понимал. Композиция, к которой подвел меня доктор, настроение не улучшила.

Доску чуть более полутора метров в длину обрамляла искусная рама. В левом поле зрения до самого горизонта армия скелетов выстроилась в шеренги и приготовилась вступить в бой с горсткой людей, сопротивлявшихся смерти. Картина являла собой фантастическое зрелище. Войско костлявых атаковало со всех сторон и не собиралось отступать. По центральной площади города ехала телега, нагруженная черепами; в авангарде боевая машина под управлением зловещей фигуры в капюшоне изрыгала огонь, а рядом рать мертвецов рубила мечом направо и налево, убивая мужчин и женщин без разбора. Скелеты вешали осужденных, резали людей кинжалами, бросали их в реку, где обнаженные тела, раздувшись, плавали на поверхности. Онемев от потрясения, я разглядывал укрепление, выдававшееся в море. Оно было забито скалившимися черепами. Ландшафт за стенами города также не внушал надежды. Повсюду царило опустошение, лежали разлагающиеся останки животных, и дым горевших кораблей и прибрежных строений застилал небо. Все это лишь усугубляло апокалиптическое настроение, внушая полную безысходность. Но ужаснее всего было то, что на горизонте собирались новые орды нежити, они неумолимо надвигались на руины цивилизации. Мне хватило секунды, чтобы понять бессмысленность сопротивления натиску мертвых.

«Триумф смерти» повергал в ужас и отчаяние. Картина была написана Питером Брейгелем-старшим в 1562 году, когда сценарий «зомби-апокалипсиса» никому не приходил в голову. Два столетия оставалось до появления Гойи, гения мрачного гротеска. Хотя то, что сотворил Брейгель, не могло стать предметом зависти. Оба художника пали жертвой своего времени. В частности, фламандцу пришлось пережить шесть войн между Габсбургами и Валуа, следовавших одна за другой. И к борьбе за территории добавился ужас эпидемии чумы, которая выкашивала население, не различая богатых и бедных, церковников или детей. Брейгелю было около тридцати пяти лет, когда он воплотил в живописи свои ночные кошмары. И по иронии судьбы образ оказался пророческим: Брейгель-старший прожил сорок четыре года.

Его кисть словно предвосхитила участь мастера — чума забрала его жизнь и талант, обездолив потомков.

Я сразу понял, зачем маэстро привел меня к жуткой картине. Произведение Брейгеля, равно как и триптих Босха, задумывалось как приглашение к размышлению. Более того, в чем-то две работы дополняли друг друга. Если «Сад земных наслаждений» был вдохновлен первой книгой Писания и при поверхностном истолковании читался как история возникновения рода человеческого, то доска Брейгеля воспринималась как идеальная антитеза рождению и бытию. «Триумф смерти» иллюстрировал послание последней книги Библии, Откровения Святого Иоанна, развивал до крайних пределов и детализировал образ ада Босха. Гротескные ужасы «Сада земных наслаждений» обретали истинное лицо, они были безжалостно выставлены напоказ во всем своем уродстве и жестокости.

Продолжив размышления, я вспомнил о «Пляске смерти» — очень распространенном жанре в искусстве старой школы Центральной Европы — и решил, что картина Брейгеля является его логическим продолжением. Но как только я открыл рот, чтобы поделиться с Фовелом своими соображениями, маэстро направил ход моих мыслей в иное русло:

— Я собираюсь открыть тебе тайну, — заявил он. — Ты готов?

Его слова не сразу вывели меня из задумчивости. Я рассеянно поглядел на него и спросил:

— Какую тайну, доктор?

— Она имеет отношение к тому, о чем мы пока не упоминали. Речь идет об искусстве памяти, и я уверен, что навыки использования данной техники пойдут тебе на пользу в дальнейшем, когда ты будешь посещать галереи живописи.

— Я готов, — кивнул я, сгорая от любопытства.

— Прежде всего тебе нужно усвоить, что искусство памяти являлось привилегией интеллектуалов, аристократов и художников до изобретения книгопечатания в эпоху Ренессанса. Лишь немногие слышали о нем. Позднее, с развитием типографского дела и массовым распространением печатного слова о нем забыли. А вместе с ним была утрачена способность читать по образам, какой мы некогда обладали.

— Читать по образам?

— В буквальном смысле. Не интерпретировать, как мы привыкли ныне, символ или внешний вид. Например, если мы видим крест на вершине башни, то понимаем, что это церковь. Искусство памяти, мой мальчик, придумали древние греки во времена Гомера, столкнувшись с необходимостью запоминать большие объемы текста, который невозможно было высечь на камне. В сущности, речь идет о самой остроумной мнемотехнике, изобретенной человечеством. Дисциплина, на протяжении столетий служившая инструментом запоминания — от научных знаний до литературных произведений, — заключается в общих чертах в установлении определенного порядка и связей между образами (предметами, пейзажами, даже скульптурами и зданиями) с существом информации.

Потом ее способны восстановить и воспроизвести представители элиты, знакомые с кодом.

— Неужели подобные приемы используются более двух тысяч лет?

— Да. Не исключено, что и дольше, — усмехнулся Фовел. — Мудрые древние греки заметили, что человеческая память в состоянии удерживать горы информации, которую возможно по желанию извлечь, если ассоциировать ее с образами предметов, геометрических форм, архитектурных или художественных композиций сравнительно незаурядных. Общие принципы изложены в старинных трактатах, таких, как «Риторика для Геренния», авторство которого приписывают самому Цицерону. В сочинении сказано, что, если соотнести медицинские знания с образом здания, определенной статуи или картины, достаточно будет увидеть мысленно этот образ, чтобы вспомнить то, что с ним ассоциируется. Тебе все ясно?

Я кивнул. Маэстро продолжил:

— В таком случае тебя не удивит, что система мнемонических образов, развиваясь и совершенствуясь, хранилась в строгом секрете и передавалась от цивилизации к цивилизации, поскольку позволяла передавать послания и сумму сложных знаний втайне от непосвященных.

— Давайте проверим, правильно ли я понял: допустим, я мысленно свяжу один из скелетов этой картины с какой-нибудь математической формулой и потом всякий раз, когда я его увижу или вспомню о нем, также восстановлю в памяти и формулу, независимо от того, сколько пройдет времени. И если я поделюсь сформированной ассоциацией с другим человеком, то, глядя на скелет, он тоже вспомнит искомую формулу.

— Приблизительно так. Последние из тех, кто владел методикой, жили во времена, когда Брейгель писал «Триумф смерти». С появлением книгопечатания искусство памяти во многом потеряло смысл. Больше не нужно было хранить большой объем информации в образах или «писать» с их помощью, если только…

— Что?

— Если только не возникала необходимость создать графический код, чтобы зашифровать сведения, предназначенные для избранных.

— Но кому такое могло понадобиться?

— Многим. Алхимикам, например. Ты когда-нибудь видел хотя бы один из их трактатов? Тебе не попадалась «Немая книга»? Это знаменитый алхимический трактат, он не содержит ни единого слова, только гравюры. Криптограммы, исполненные тайного смысла. И это естественно. Занимаясь проблемами, возбуждавшими зависть и алчность, как, например, преобразование металла в золото, ученые пользовались «священным искусством» мнемоники и создали особый мир условных образов и причудливых символов для записи своих секретов. Конечно, их рисунки непосвященным казались бессмысленными. Лев, пожирающий солнце, восстающий из пепла феникс, трехглавый дракон или гермафродит в действительности являются сложными химическими формулами, инструкциями с указанием количества веществ, необходимых для приготовления эликсиров.

— Да, — пробормотал я, — наверное, они принимали меры предосторожности, опасаясь преследования инквизиции. Хотя, насколько мне известно, Брейгель не был алхимиком.

Маэстро наморщил лоб, будто мое замечание его развеселило, и ответил:

— Не будь наивным, Хавьер. Кто из живописцев не занимался по большому счету алхимией? Разве — помимо прочих вызовов — перед каждым приличным художником не стояла задача самому изготавливать краски, экспериментируя с тонами в поисках новых оттенков и текстур? Разве оригинальная техника живописи не являлась одним из признаков, отличавших одного мастера от другого? И разве данная работа не напоминает опыты алхимиков, как мы их представляем? Кстати, Брейгель подтвердил, что хорошо знал и само ремесло, и насколько оно хлопотное, изобразив лабораторию алхимика на одной из известнейших своих гравюр. На ней комната, где ставит опыты алхимик. Изможденный и оборванный человек готов истратить последнюю монету, чтобы добыть философский камень, подмастерье в шутовском колпаке пытается раздуть огонь в горниле, а тем временем жене алхимика нечем накормить детей.

— Слабый аргумент, доктор, — заметил я.

— Разумеется, существуют и другие. Вспомни, например, письмо Яна, старшего сына Брейгеля, датированное 1609 годом и отправленное кардиналу Федерико Борромео. В письме Ян жаловался, что страсть Рудольфа II к коллекционированию оставила его без работ отца. А Рудольф II прославился прежде всего как покровитель оккультных наук. Он даже получил прозвище — император-алхимик, так что догадайся сам, почему он проявил столь пылкий интерес к творчеству художника.

— Только Брейгеля?

— Нет, и Босха тоже. Я не упоминал, что Рудольф был племянником Филиппа II? С восьми до шестнадцати лет Рудольф жил при дворе дяди, и его воспитанием занимался король Испании, тоже активно собиравший картины Босха и Брейгеля.

— На основании подобных фактов вы делаете вывод, будто маэстро Брейгель, записной тайный алхимик, знал и практиковал искусство памяти?

Фовел кивнул:

— Это очевидно. Хотя не только алхимики использовали мнемотехнику. Последователи еретических учений в совершенстве освоили науку скрытно выражать свои взгляды через образы формально католические. Подтверждением тому служит «Триумф смерти».

— А что именно Брейгель хотел тут зашифровать?

— То же, что и Босх.

— Как? — изумился я. — И он являлся членом секты Братьев свободного духа? Тоже принадлежал к адамитам?

— Историки считают, что Брейгель-старший, как и Босх, втайне разделял веру в тысячелетнее царство и ожидал скорого наступления конца света. Создав «Триумф смерти», он выдал себя.

— Но Брейгель написал множество других картин, причем их сюжеты разительно отличаются от «Триумфа»! — возразил я. — На них изображены пейзажи, деревенские виды, жанровые сценки с народными гуляниями и пирушками, и они полны жизни.

— Естественно! — воскликнул Фовел, потрясая предо мной руками. — Брейгель писал все, за что ему платили. Однако «Триумф смерти» для него не был рутинной работой. И как в случае с «Садом земных наслаждений», не существует ни одного документа или свидетельства, указывающего на личность заказчика. Неизвестно, зачем в 1562 году Брейгель выполнил еще две картины аналогичного размера в похожей цветовой гамме и на апокалиптические темы. Речь идет о картинах «Безумная Грета» и «Падение мятежных ангелов». Высказывались предположения, будто все три произведения предназначались для одного помещения, но подтвердить гипотезу не удалось. Зато можно доказать, что картина являлась ключевой в творчестве Брейгеля. Она содержит нечто, что выделяет ее из ряда других. Делает уникальной. В единственной биографии художника, написанной в то время и опубликованной в 1603 году Карелом ван Мандером, говорится, что Брейгель до конца дней считал «Триумф смерти» лучшей своей работой. Более того, картина пользовалась столь широкой славой, что дети Брейгеля копировали ее снова и снова, причем даже годы спустя после смерти отца.

— Доктор, но я все равно не понимаю, что из этого следует.

— «Триумф смерти» не был просто очередным заказом для живописца. В тридцатых годах нынешнего столетия авторитетный венгерский искусствовед Шарль Тольнай, один из крупнейших в мире знатоков фламандского искусства, высказал предположение, что Брейгель являлся членом некой тайной христианской секты. Тольнай, не имея никаких документальных подтверждений и руководствуясь исключительно интуицией, назвал его верующим распутником, открывая широкое поле для дальнейших исследований.

— А как он пришел к подобному заключению? — спросил я.

— Похоже, Брейгель в свое время обзавелся прекрасными связями, познакомившись со многими представителями высших сфер интеллектуальной элиты той эпохи. Как и многие современные ему художники, совершив длительное путешествие по Италии и Франции для расширения кругозора, подружился с картографом Абрахамом Ортелием, учеником гениального Меркатора и автором первого в мире географического атласа, изданного в 1570 году. Брейгель также захаживал к гуманисту Юсту Липсию, портреты которого писали Рубенс и Ван Дейк. Встречался с Андреасом Масием, знатоком восточной лингвистики; с известнейшим издателем Христофором Плантеном и даже с библиотекарем Филиппа II ученым богословом по имени Бенито Ариас Монтано. Монтано тогда приехал в Антверпен договариваться с Плантеном об издании многоязычной Библии — известной как королевская библия. Монтано провел в Нидерландах несколько лет, наблюдая за осуществлением этого грандиозного проекта, затеянного с одобрения испанского короля. Он объездил половину Европы, заразив своими идеями, отступавшими от официальной доктрины, группу избранных живописцев.

— И все были знакомы между собой?

— Да, — кивнул Фовел. — И лишь благодаря тому, что они тайно состояли в секте, существование которой не подвергается сомнению. Называлась она «Семейство любящих», или «Дом любви». В 1540 году общину основал верующий коммерсант Генрих Никлаэс, и его откровения оказали большое воздействие на интеллектуалов Центральной Европы того периода.

— Боже мой, — вздохнул я, — и во что же эти люди верили?

— Фамилисты, как прозвали их недруги, твердо верили в близкий конец света. Считали, что только Христос может спасти их, однако выражали недоверие католической церкви, обвиняя ее в разврате и стяжательстве. В основе их взглядов — вера в единство человека и Бога во времена сотворения. Однако люди утратили это счастье, когда Адам отведал запретный плод. По мнению Никлаэса, даже такое прегрешение не лишило людей божественного света, и потому душа каждого наделена способностью напрямую сообщаться с Творцом. Во всяком случае, так он наставлял тех, кто изъявлял желание прислушаться к нему. Никлаэс написал пятьдесят одну книгу, развивая свою теорию. В его сочинениях собраны рекомендации, приемы, инструкции и советы, необходимые, чтобы правильно подготовиться к «концу времен». Книги подписаны инициалами Г.Н.

— Генрих Никлаэс.

— Не торопись! Если Никлаэс пытался скрыть свое авторство под инициалами, то лишь затем, чтобы избежать преследования со стороны Священной канцелярии, не более. Он заявлял, что его труды — «последний зов», поскольку христиане, мусульмане, иудеи и адепты всех прочих конфессий объединились в единой вере, признав его Мессией. После того как это произойдет, люди должны вспомнить, что все они являются детьми Адама, сотворенными по образу и подобию Создателя.

— Неужели вы теперь скажете, что этот Никлаэс имеет отношение к адамитам и Босху?

Лицо Фовела просветлело.

— Никлаэс проповедовал возвращение в рай как конечную цель пути. Фамилисты хотели вернуть человечество к первородному состоянию «детей Адама», чтобы вновь обрести счастье смотреть в лицо Господу. Они возвещали появление нового человека. И это, помимо прочего, подразумевало возвращение к наготе, что отражено в «Саде земных наслаждений».

И как ты мог бы заметить, их верования мало отличаются от воззрений Братьев свободного духа.

— Значит, Брейгель был фамилистом?

— Разумеется! Так же точно, как и то, что Брейгель-старший иллюстрировал один из трактатов Никлаэса. — Земля мира, сочинение, где автор в аллегорической форме описывает свой путь из земли невежества в землю мира духовного. Кстати, волновавшие художника мотивы, которые постоянно встречаются в его картинах — смерть, суд, грех, вечность и отказ от религиозных пут, — чрезвычайно занимали Никлаэса.

Маэстро сделал паузу и перевел дыхание. У меня возникло впечатление, будто он считает тему разговора очень важной. И далее Фовел с пафосом сообщил, что Генрих Никлаэс имел много общих черт с теми пророками, о каких мы беседовали в связи с творчеством Рафаэля и Тициана. В частности, источником его откровений, как и у Иоахима Флорского и Савонаролы, служили видения! И хотя первый транс Никлаэс пережил в девять лет, прошло три десятилетия, прежде чем он решил создать сплоченный круг единомышленников. Благодаря прочному материальному и социальному положению он имел тесные отношения с интеллектуалами и влиятельными персонами. С ними Никлаэс вел откровенные разговоры и убеждал, что является пророком в мессианском значении, посланным на землю, чтобы продолжить дело Христа. Никлаэс находил, подобно Иоахиму Флорскому и Савонароле, ответы на все вопросы и умел истолковать любое событие эпохи. Он приобрел сторонников в Париже, но еще больше их набралось в Лондоне, где его книги под именем Генри Николис издавали целое столетие после смерти автора.

— В чем именно проявляется влияние идей Генриха Никлаэса в «Триумфе смерти»?

— О! — улыбнулся Фовел, словно спохватившись, что слишком далеко уклонился от главной темы. — Если понимать мировоззрение фамилистов, то картина обретает своеобразный смысл. Поскольку Брейгель считал «Триумф смерти» лучшей своей работой, а сам состоял в общине Никлаэса, логично предположить, что на доске изображен апокалиптический конец света в соответствии с пророчеством, которое художник услышал из уст предводителя секты. То есть Судный день представлен как конец одной эры и начало другой.

— Но я вижу только конец.

— Именно так и кажется на первый взгляд!

— Но тогда…

— Брейгель вводит в заблуждение непосвященного зрителя, внушая своей картиной безысходность. Полчища мертвецов штурмуют последний оплот человечества, чтобы сровнять его с землей. Кажется, будто картина не оставляет даже искры надежды на спасение и лучшую жизнь. Понимаешь, чего добиваются скелеты? Какова их основная цель?

Я вновь обратился к картине и попытался вычислить закономерность в хаотическом действе, происходившем на доске.

— Не знаю, — произнес я.

— Войско скелетов одержимо желанием загнать смертных в огромный короб с поднятой крышкой или мышеловку, которая находится в правой части картины. И это прозрачная метафора врат ада. Образ двери в потусторонний мир. Но в отличие от того, чего ожидал Филипп II за порогом «Сада земных наслаждений», открывавшим путь к славе, здесь за чертой угадываются смятение и ужас.

— Не понимаю, — пробормотал я.

Фовел пожал плечами, смирившись с необходимостью раскладывать все по полочкам:

— Много лет я пытался разрешить явное противоречие, заложенное в этой картине, пока не сообразил, что художнику приходилось проявлять осторожность, чтобы не обнаружить явно свои истинные взгляды. За Никлаэсом охотилась инквизиция, его труды внесли в «Индекс запрещенных книг». И тут было не до шуток. Но если Брейгель приобщился к тайной секте, исповедовавшей веру в существование высшей формы жизни, как он мог написать картину, подобную «Триумфу смерти»? И почему именно это произведение он причислял к лучшим своим работам? Следовательно, в композиции спрятано нечто важное, что от меня ускользает. Секрет. Тайный символ, код.

— И вы нашли ключ?

— Да. Ты слышал об «Азбуке смерти»?

Наверное, в тот момент я выглядел глупо.

— Ясно. — Мой наставник пренебрежительно причмокнул, уставившись на квадрант плоскости картины Брейгеля. — Надеюсь, ты усвоишь урок. Итак, за много лет до появления данной картины Ганс Гольбейн-младший, знаменитый художник, тесно друживший с Эразмом Роттердамским, которого высоко ценили в кругу интеллектуалов, близких к Никлаэсу, выполнил серию гравюр. Она состояла из двадцати четырех букв размером 25x25мм, украшенных рисунками на тему «Пляски смерти». Гольбейн создал воистину зловещие миниатюры: каждый инициал окружали «солдаты смерти», очень похожие на мертвецов, позднее нарисованных Брейгелем. Они казались бездушными тварями, им доставляло наслаждение охотиться на людей и сводить их в могилу. Так, заглавная буква А вплетена в узор скелетов, которые держат музыкальные инструменты и будто открывают круг «плясок смерти». Вслед за ними другие скелеты ведут партию с дамами или детьми и пускаются вскачь за своими жертвами, преследуя их до буквы Z, где Христос царит над спасенными в Судный день.

— О, наборный орнамент!

— Нет, эта серия больше, чем политипаж, насколько я понял.

— Что вы поняли, маэстро?

— Разрабатывая тему со скелетами, Брейгель не искал вдохновения у Гольбейна, однако намеренно использовал его рисунки в своей композиции. Брейгель их будто скопировал и возвел в абсолют проверенный метод искусства памяти, что позволило в полном смысле писать образами. Тебе пока все понятно?

Но я с недоумением поднял брови.

— Взяв иллюстрации с гравюр Гольбейна и включив их в пространство своей картины, Брейгель завуалированно изобразил буквы на доске. Он написал послание с помощью азбуки смерти Гольбейна! Применил искусство памяти! И я докажу это!

Из кармана, из которого раньше извлек книгу о Босхе, Фовел вынул сложенный пополам лист с серией гравюр Гольбейна. Развернув его передо мной, он потребовал, чтобы я пригляделся к ним:

— Обрати внимание на букву А. Видишь двух мертвецов с трубой и литаврами? Они ступают по дороге, усеянной черепами так густо, что различить что-нибудь еще невозможно. А теперь сделай одолжение, сосредоточься на картине Брейгеля. Видишь там похожую сцену?

Я протер глаза и уставился на «Триумф смерти». Мне понадобилась минута, чтобы заметить небольшие группы мертвецов на горизонте, и я решил, что именно среди них спрятано то, о чем говорил маэстро. Но ошибся. На дальнем плане не нашлось ни одного скелета с музыкальным инструментом — только копьеносцы, осквернители могил, палачи и два звонаря, бившие в колокол. Зато переместив взгляд на скелеты на первом плане, я кое-что увидел. Скелет наигрывал на лютне за спиной у влюбленной пары, мило развлекавшейся и не думавшей о смерти, в нижнем правом углу картины. Другой скелет, имевший большее сходство с фигурами на гравюрах Гольбейна, яростно бил в тамбурины на крыше «адской мышеловки». Чуть дальше пол пещеры, устланный черепами, также намекал на связь с «Алфавитом».

— Вот это? — несмело предположил я.

— Превосходно! Теперь представь, что сценка, венчающая врата ада, отсылает нас к букве А, и продолжай поиск параллелей между азбукой и элементами композиции. Что еще ты видишь?

С распечаткой в руках я принялся разыскивать на доске все возможные реминисценции. С огромным трудом находил новые тождества в хаотическом клубке фигур, но ни одно совпадение не показалось мне идеальным. Время от времени я обводил кругами фигуры, посматривая на маэстро и ожидая одобрительного кивка. Но все напрасно, пока с четвертой или пятой попытки я не зацепился взглядом за фигуру, находившуюся почти в геометрическом центре композиции. Речь идет об отощавшей кляче, которую оседлал неистовый скелет, пытавшийся взмахнуть тяжеленной косой.

— Всадник, — прошептал Фовел. — Вот оно. Ты заметил наездника в иллюстрации к букве V?

Я сверился со шпаргалкой и заколебался на миг. Клячей у Брейгеля правил только один наездник — выходец с того света. Но его свирепый вид, жалкие остатки волос, развевавшиеся по ветру, злобный оскал, равно как и пластика движения лошади практически отметали сомнения в сходстве обеих работ.

— Вот тебе и вторая буква. Продолжай! Там есть еще.

Мучительные поиски неожиданно превратились в увлекательную игру. Минута проходила за минутой, и, когда я нашел все соответствия на картине Брейгеля, персонажи, маршировавшие от первой буквы к последней «Азбуки смерти», стали мне как родные. Я вычислил солдата, сражавшегося с нежитью, который мог олицетворять букву Р. Букве Е сопутствовало изображение кардинала. На него смерть подло напала со спины, и очень похожий сюжет присутствовал на картине Брейгеля. Тем не менее маэстро попросил быть внимательнее и сосредоточиться на толпе, сгрудившейся около адского зева.

— Ты непременно найдешь там искомый ключ, — шепнул он мне на ухо. — И хотя важен каждый штрих, данный фрагмент несет наивысшую смысловую нагрузку в картине. Он показывает последних из выживших на земле.

Я послушался совета и вскоре выделил два поразительных тождества. Обнаружил персонаж с покрытой головой и лицом, обращенным к небу с мольбой о пощаде. Маэстро обозначил его буквой I. Второе соответствие я нашел не сразу: скелет, выливавший жидкость из оригинальной фляги. Фовел идентифицировал его с буквой Т из азбуки Гольбейна.

— Итак, что мы имеем? — довольно улыбнулся Фовел.

— Четыре латинских буквы: А, V, I, Т.

— О чем они свидетельствуют?

Я стал вспоминать то, что слышал на уроках латыни в средней школе, и осмелился выдвинуть пару предположений, которые рассмешили маэстро.

— Нет, ни о птицах, ни о предках речь не идет. Ты разыскал четыре буквы, со всех флангов их окружают последние представители человечества. Люди, которых отправляют в ад, не оставляя им никакой надежды. А если Брейгель зашифровал в четырех буквах символ своей веры? Например, в той точке пространства, где скорбь и отчаяние достигают апогея, то есть в том фрагменте картины, какой у зрителя вызывает наиболее глубокое чувство сопереживания, художник указывает путь спасения?

Я изумленно посмотрел на маэстро. Он вдруг повернулся ко мне лицом, словно желая заглянуть мне в глаза, и наши взгляды скрестились. Взор его пылал. Я уловил легкую, едва заметную дрожь его губ, и это означало, что он собирается сказать нечто очень важное.

— Если ты попробуешь переставить буквы и сложишь слово, начиная с наездника, продолжив человеком в молитвенной позе, затем возьмешь образ смерти, опорожняющей сосуд, и завершишь цепочку музицирующими скелетами, то поймешь, какое послание хотел донести художник.

— V–I-T-A, — прочитал я по складам, не в силах опомниться от удивления. — Боже мой! Vita! Жизнь!

— А как тебе последовательность букв? Жизнь приходит с небес на землю, сверху вниз, а снизу вновь возносится к небесам. И в такой последовательности расположены буквы. Красивое истолкование, правда? Разве не является это идеальным пророческим обещанием? За порогом боли и ужаса смерти спрятана… новая жизнь!

Я был растерян и не мог оценить его выводы, а также постигнуть в полной мере урок «тайного искусства», который Фовел только что преподал мне. Маэстро, догадываясь, что мой мозг перенасыщен новыми знаниями и я не способен более ничего воспринимать, похлопал меня по плечу, проявив сочувствие.

— Ты еще молод, — устало произнес он. — Смерть пока тебя не волнует. Но когда задумаешься о ней через много лет, тебе захочется узнать больше об этом утраченном искусстве древности.

— А разве существуют другие картины, включающие «написанные» послания?

— Да. Сколько угодно.

 

Глава 15

«Иное человечество» Эль Греко

Никогда в жизни я не бродил по залам музея Прадо, обуреваемый таким количеством сомнений и противоречивых чувств, как в тот вечер. Инстинктивно я стремился запомнить в подробностях картины, мимо которых мы проходили, но все оказывалось тщетным. Голова моя готова была взорваться.

Доктор Фовел, ускоряя шаг, стремительно увлекал меня вперед, и мы на одном дыхании преодолели расстояние, отделявшее зал Босха от экспозиции Эль Греко этажом выше. Я не знал, куда маэстро ведет меня теперь, но заметив, что он поспешил к собранию неестественно вытянутых фигур Доменико Теотокопулоса, почувствовал необъяснимую тревогу. Если наш путь лежал именно в ту сторону, то меня ожидал резкий и драматический поворот темы нашей беседы. Разве что маэстро нащупал тонкую нить, связывавшую фламандских живописцев с экзотичным греком, обосновавшимся в Толедо, которого всегда характеризовали как независимого? Вскоре мне предстояло это узнать.

Экспозиция, куда маэстро привел меня, занимала не одно, а целых три помещения, расположенных анфиладой в восточном крыле музея. От меня не ускользнуло, что в дверях этого святилища, в двух шагах от «Менин» и «Триумфа Вакха» Веласкеса, доктор замешкался. Он украдкой оглянулся по сторонам, словно изучая обстановку, а затем, не проронив ни слова, решительно прошел в зал.

Фовел задержался около сумрачной «Троицы» Эль Греко и, словно сомневаясь, достаточно ли серьезно я настроен, пробормотал:

— Ты готов?

Это сразило меня окончательно. Разумеется, я кивнул. И он, явно переоценив мой энтузиазм, поделился своим огорчением:

— Очень жаль, что картина, которая лучше других иллюстрирует тему, какую я хочу с тобой обсудить, до сих пор не выставлена в музее, а находится в монастыре Эскориала. Тебе следует в ближайшее время съездить посмотреть на нее.

— Речь об Эль Греко? — простодушно спросил я, учитывая, что из глубины зала на меня смотрело полотно «Воскресение».

— Естественно. Но только не обо всех его картинах. Я имею в виду работу, которая указывает, по мнению многих искусствоведов, что мастер — гений среди гениев — восхищался и подражал созерцательным произведениям Брейгеля и Босха, тем самым, какие я тебе сегодня показал.

— Но ведь вы обычно не придаете значения тому, что говорят искусствоведы, маэстро.

— Верно, — согласился он. — Лично для меня картина служит доказательством вещей более серьезных. Основополагающих. Без их понимания истолкование всех картин, что ты видишь вокруг, будет неполным и ошибочным. Доказательством, что Доменико Теотокопулос, или грек, как его называли при дворе Филиппа II, являлся видным членом апокалиптической общины «Семейства любящих». Еще одним художником в ряду тех, кто считал произведения живописи прежде всего хранилищем заветов революционной веры, то есть пророчества о наступлении новой эры человечества и об открытии прямого пути сообщения с миром запредельным. Не забывай, что Эль Греко был мистиком, а уж потом художником.

— Но о какой картине речь? — с любопытством спросил я.

— В Эскориале она носит название «Сон Филиппа II». В отличие от работ Босха картина осталась на том месте, какое для нее выбрали. Мы уже обсуждали тему, откуда берутся наименования произведений искусства: их придумывает кто угодно, только не сами создатели.

— Мне нравится, если у картины несколько названий, — заметил я. Из опыта общения с маэстро я усвоил, что чем больше названий у картины, тем больше она скрывает тайн.

— У этой работы названий достаточно. Начиная с «Поклонения имени Иисуса», поскольку в верхней части холста выведена примечательная монограмма, и вплоть до «Аллегории Священной лиги», так как в своей нижней трети композиция включает портреты главных союзников короля против турок в знаменитой битве при Лепанто: папы Пия V, дожа Венеции и дона Хуана Австрийского. Но ни одно из них не кажется мне адекватным. Намного предпочтительнее, с моей точки зрения — и скоро ты поймешь причину, — название, которым наделили картину монахи из общины Эскорила: «Глория эль Греко».

— Как и шедевр Тициана?

— Да. — Доктор улыбнулся. — Важно, чтобы ты знал почему.

И дальше маэстро Фовел рассказал мне потрясающую историю. Картина не была датирована автором, и также не существовало никаких контрактов или других документов эпохи, которые могли бы помочь позиционировать ее во времени. Тем не менее многие эксперты сходились во мнении, что написана она была примерно в 1577 году, сразу после приезда художника в Мадрид. В сущности, по словам маэстро, эта работа явилась первой, выполненной художником на испанской земле. Доменико не удалось добиться должного признания в Италии, где он овладевал секретами ремесла под влиянием венецианцев Тициана и Тинторетто, а также Корреджо. Большое впечатление произвели на художника поздние работы великого Микеланджело. Но перешагнув через барьер тридцатилетия, он почувствовал тягу к целям более высоким.

— И тогда судьба улыбнулась ему, — драматическим тоном заявил Фовел.

Неизвестно, какие обстоятельства этому сопутствовали, но маэстро из Прадо не сомневался, что грек повстречался в Риме с богословом Бенито Ариасом Монтано. И ученый гуманист — словно по замыслу божественного проведения — сделался наставником живописца. В 1576 году будущий библиотекарь Эскориала приехал в Вечный город, чтобы уладить с Ватиканом разногласия, возникшие в связи с изданием Королевской Библии. Ариас Монтано к тому моменту уже играл заметную роль в общине «Семейство любящих», и для него, как и для его единоверцев, сплотившихся вокруг книгопечатника Плантена, было жизненно важно, чтобы труд получил одобрение папы. В этом случае осуществление идеи конфессионального объединения приблизило бы тайную цель Генриха Никлаэса провозгласить себя мессией нового человечества. Но не все прошло гладко. В Испании ученые из университета в Саламанке сочли переводы Ариаса Монтано неточными, а также заподозрили в иудаизме, поскольку он считал еврейский источник наиболее авторитетным. Критики сумели посеять сомнения среди папской курии, разрушив все планы.

И как раз в этот сложный для себя период Ариас Монтано познакомился с Эль Греко. Очевидно, их встреча состоялась в том месте, где бывали оба, то есть при дворе кардинала Алессандро Фарнезе, который оказывал покровительство Доменико. Во дворце кардинала Эль Греко подружился с его библиотекарем Фульвио Орсини, и, вероятно, именно он представил художника Ариасу Монтано. Остальное получилось само собой. Испанец увидел картины Эль Греко и уговорил отправиться в Мадрид, чтобы принять участие в оформлении грандиозного проекта, каким являлся монастырь Эскориал. В тот период Филиппа II обуревали горделивые замыслы по живописному убранству его любимого детища, и король нуждался в исполнителях.

В начале 1577 года, вскоре после переезда в Испанию и желая добиться расположения монарха, Эль Греко написал «Глорию».

— Нетрудно представить, как Доменико бродил в одиночестве по монастырю, не имея возможности поговорить с кем-нибудь по-гречески, кроме Ариаса Монтано, и созерцая любимые картины короля, — увлеченно рассказывал Фовел. — В королевских покоях висели картины Босха и, наверное, «Триумф смерти» Брейгеля. Я убежден, что рьяный фамилист Монтано объяснил, как следует читать их, и попросил Эль Греко написать свою версию.

— И так он утвердился при дворе.

— В какой-то мере. Разумеется, его «Глория» не ускользнула от внимания, однако не понравилась королю, по свидетельству хрониста монастыря брата Хосе де Сигуэнсы. Вернее, «не удовлетворила его величество». Хотя в композиции получили должную интерпретацию образы, близкие сердцу монарха: акт явления чуда над головой венценосца как символ незримой поддержки небес; разделение праведников и грешников, и даже циклопический левиафан, чудовище, пожиравшее нечестивые души, что соответствовало стилю фламандских художников.

— И не только, доктор, — заметил я.

Маэстро вскинул брови:

— Что ты хочешь сказать?

Возникла неловкая пауза, пока я решал, уместно ли разнообразить наш диалог, дополнив его темой, которая явно выходила за рамки «плана урока» Фовела. Но я рискнул.

— Я имею в виду древних египтян, — признался я.

— Египтян?

— Меня всегда интересовал Древний Египет. И также я знаком с картиной, о которой вы ведете речь. Это, наверное, одно из самых известных полотен Эль Греко. Дело в том, что я вижу аналогию сюжета: монстр, пожирающий грешников за спиной правителя, часто встречается в религиозных текстах эпохи фараонов, написанных около трех десятков столетий назад!

Фовел смотрел на меня выжидающе. Он не опроверг мои слова и не попросил замолчать. Напротив, выражал любопытство. Учитывая, сколько времени я безропотно слушал его лекции, факт, что мне удалось удивить его, стал моей маленькой победой. Маэстро не ожидал — поскольку наши беседы обычно протекали строго в заданном им русле, — что одним из моих увлечений являлась древняя цивилизация пирамид.

— Не удивляйтесь, доктор, — улыбнулся я. — В «Книге мертвых», которой не менее трех с половиной тысяч лет, есть эпизод, предопределяющий формирование образа именно такого монстра. Тексты писали на свитках папируса, обычно их клали около головы покойного как своеобразную карту загробного мира. Не существовало двух одинаковых версий. Но что примечательно, имелся сюжет, который неизменно повторялся во всех текстах для мертвых, и это был сюжет о Левиафане. Он присутствовал обязательно.

— Пожалуй, после твоего исторического экскурса чудовище не выглядит как пример чисто библейской традиции, — произнес Фровел.

— Он им и не является. Но мне кажется чрезвычайно важным, что даже на картине XVI века данный персонаж ассоциируется с символом Страшного суда. Египтяне выдумали высший суд душ мертвых намного раньше, чем иудеи и христиане начали говорить о нем. В Египте чудовище представляли как одно из испытаний, с каким предстоит встретиться фараону на пути перехода от земной жизни к жизни вечной. Он выступал свидетелем, когда Анубис, божество с головой шакала, взвешивал на весах истины душу фараона, определяя, несет она в себе грех или нет. Если ответ был утвердительным, то огромные челюсти разверзались, и чудовище проглатывало фараона, лишая его вечной жизни. Для египтян на свете не существовало никого страшнее, чем Аммит или Амат — пожирательница душ.

Фовел внимательно слушал меня. Тема его настолько заинтересовала, что он начал задавать вопросы:

— Как получилось, что после египтян и вплоть до Эль Греко никто не изображал эту Аммит?

— Создатели готических соборов часто использовали сцену «взвешивания душ» для украшения фасадов. С одной стороны весов помещали спасенных, а по другую — обреченных. Кстати, если помните «Глорию» Эль Греко, праведники находятся слева от монстра, вступая под мистическую божественную сень. Получается, что единственным различием в трактовке сюжета древними египтянами и строителями готических соборов является то, что христиане заменили бога Анубиса ангелом.

— Логично, — улыбнулся доктор. — Меня радует, что ты способен обнаружить связь между непохожими графическими формами и поинтересоваться основой изображения, какое ты видишь.

— Каждый раз, рассуждая о следах египетской цивилизации в западной культуре, я задаюсь вопросом: как и почему знаковые философские символы передавались от цивилизации к цивилизации, от религии к религии, сквозь время?

— И в самом деле это величайшая тайна, — подтвердил Фовел, не отрывая взгляда от «Благовещения», перед которым мы в тот момент стояли. — Стремление добраться до первоисточника в искусстве напоминает мне полемику, целью которой было выявить традицию, послужившую основой для вероучения Братьев свободного духа, равно как и фамилистов. Я участвовал во многих дискуссиях и в итоге пришел к иным заключениям.

— Вы обнаружили общие корни еретических сект?

— Возьми общину «Семейство любящих», оказавшую глубокое влияние на Ариаса Монтано, а позднее — на Эль Греко, — сказал он, коснувшись виска указательным пальцем левой руки. — Члены общины ощущали себя проводниками веры миноритарной, как они считали, находившейся в неравном положении по сравнению с преобладавшими конфессиями. В отличие от ортодоксальных христиан или иудеев они проповедовали непосредственное общение с Богом. Верили, что Бог есть в каждом человеке, и достаточно приблизиться к свету Божьему, чтобы проявилось его присутствие. Данные представления мы находим в религии катаров двумя столетиями ранее, и даже еще раньше, у первых отцов церкви, среди гностиков. Как известно ныне, фамилисты, к которым примкнул Брейгель, являлись своего рода последними в истории отблесками доктрины катаров. Не случайно одни называли свою веру «Семьей любви», а другие «Храмом любви», противопоставляя себя Риму. Amor — Roma, Рим наоборот.

— Следовательно, источником стали катары? — удивился я. — Еретики, подвергавшиеся самым бесчеловечным гонениям в Средние века?

— Да, совершенные, или «добрые люди». Но до того как в 1244 году их разгромили на юге Франции королевские войска, лояльные понтифику, идея катаров, будто все мирское создано темными силами, получила распространение в Европе. Для катаров материальная или телесная сущность была лишь тюрьмой духа. Таким образом, они верили не только в истинного бога создателя, но и в злого демиурга. Свою позицию подкрепляли аргументом, что столь несовершенная и преходящая конструкция, как осязаемый мир, не могла стать деянием высшего и совершенного творца. И очень многие восприняли их взгляды. Катары настаивали, что Библию необходимо переводить с латинского на национальные языки. Их желание оставалось неосуществленным, пока не появились многоязычные Библии кардинала Сиснероса и Ариаса Монтано. Но главное, чем они заслужили невиданные по жестокости гонения христиан со стороны других христиан и что привело к возникновению инквизиции со всеми ее чудовищными методами воздействия, была их вера, что в каждом человеке есть частица святого духа, и она может быть использована для сообщения с Богом. Прямого. Без посредников. И тем более без вмешательства церкви. Из этого же проистекает настойчивое стремление художников создавать композиции, где мистикам, королям или библейским персонажам предстает мир невидимый, нематериальный, то есть истинный и чистый.

— Это вы так думаете или серьезно изучали вопрос? — спросил я.

Фовел усмехнулся:

— Хавьер, естественно, я изучал его. Самое скверное, как ты можешь догадаться, что упомянутая полемика нигде почти не освещалась. И мало где занимаются данной темой. Я припоминаю спорный очерк искусствоведа из Лондонского университета, профессора Линды Харрис. Она утверждала, будто адамиты, заказавшие «Сад земных наслаждений», являлись последователями общины выживших катаров. Полагала, что в период, последовавший за истреблением катаров в Европе, искусство сделалось последним оплотом, позволявшим им покинуть злой обреченный мир, где они чувствовали себя в ловушке. Медитация перед соответствующим изображением напоминала таким верующим, что не все сущее возможно потрогать или измерить. И человек обладает душевными способностями, которые необходимо развивать и совершенствовать, желая достичь того, что греческие философы называли созерцательной жизнью, позволявшей узреть истину.

— Эль Греко принял подобное мировоззрение? — Я посмотрел на окружавшие нас картины.

— Воспринял он его или нет, тоже являлось предметом жаркой полемики среди специалистов. Но не подлежит сомнению факт, что его произведения пропитаны мистикой в духе концепции фамилистов. Крупнейшие биографы Эль Греко — Поль Лефор и Мануэль Коссио, — не знакомые с доктриной фамилистов, охотно признают, что он стремился к мистическому слиянию с Богом с помощью своего ремесла. Кстати, я уверен, что его шедевры написаны на основании собственного опыта откровений.

— Следовательно, Эль Греко был мистиком?

Фовел улыбнулся:

— Если честно, только он сам мог бы ответить на этот вопрос. Но настоящий мистик хранит в тайне полученные откровения. Если у Эль Греко и случались видения, то он старался этого не показывать. Зато нет ни малейших сомнений, что Эль Греко использовал тексты других медиумов и духовидцев, работая над лучшими своими полотнами.

— Да-да, — пробормотал я. — Кого, например, доктор?

— Хочешь услышать имена?

— Конечно.

— Допустим, я назову Алонсо де Ороско.

Я лишь пожал плечами, поверив, что маэстро вновь с помощью хитроумных построений установит связь Эль Греко со святой Тересой Авильской.

— Знаешь, кто он?

Увы, мне пришлось признаться в невежестве.

— Не переживай, — снисходительно промолвил он, прощая мою безграмотность. — Ныне почти никто не помнит этого августинца, однако он являлся одним из самых знаменитых богословов XVI века. Более того, после его смерти даже предлагали сделать Алонсо де Ороско покровителем Мадрида вместо святого Исидора.

— Он тоже святой?

— Блаженный. Был проповедником Карла V и Филиппа II, а также исповедником и другом Гаспара де Кироги, могущественного архиепископа Толедского.

— А он имел какое-нибудь отношение к Эль Греко?

— Мы должны благодарить Ороско за то, что художник получил один из самых своих крупных заказов на создание множества образов для алтаря, являвшегося главным украшением Коллегии де ла Энкарнасьон в Мадриде.

— А где она находится?

— Коллегия располагалась около Королевского дворца, но французские войска разрушили ее во время войны за независимость. Картины Эль Греко разошлись по разным коллекциям, и мы потеряли представление, как именно выглядел алтарь. Сейчас на этом месте построено современное здание сената. Но нас в сей занимательной истории интересует главным образом то, что Алонсо де Ороско, когда Доменико попросили взяться за оформление алтаря в семинарии, уже прославился в Мадриде своими экстатическими трансами и мистическими видениями.

— Ясно. Еще один пророк…

— В действительности он был в большей степени теологом, чем провидцем. Хотя мистицизм являлся его истинным предназначением, определенным судьбой. Любопытный факт. Со слов Ороско, его мать во время беременности слышала во сне «голос нежный, будто женский», он не только предсказал ей рождение сына, но и попросил назвать мальчика Алонсо. Через много лет, когда он служил настоятелем монастыря в Севилье, похожий случай произошел с ним самим. Во сне ему явилась Мадонна и строго повелела: «Пиши». И Ороско преданно выполнял наказ до конца жизни, оставив в наследие тридцать пять опубликованных книг и заручившись дружбой таких знаменитых литераторов, как Лопе де Вега и Кеведо. И так он ступил на тропу, зыбкую, почти невидимую, отделяющую веру от рассудка.

— Что вы имеете в виду, доктор?

— Поскольку был он эрудитом, человеком почтенным и глубоко духовным, вскоре об августинце распространилась слава, что проповеди его творят чудеса, излечивают недуги и даже могут воскресить мертвого. Но известно лишь два эпизода, когда Ороско продемонстрировал дар предвидения. В первый раз это произошло в ту ночь, когда шторм потопил непобедимую армаду в проливе Ла-Манш. Блаженный провел ее в молитве и причитаниях: «О, Господи, тот пролив!» Во второй же, незадолго до смерти, он предсказал, что предаст Богу душу 19 сентября 1591 года в полдень. Так и получилось.

— Узнав предысторию, я не удивляюсь, что Эль Греко захотел изобразить его видения.

— Сделать это убедил художника не лично Ороско, а донья Мария де Арагон, фрейлина последней супруги Филиппа II, большая поклонница и покровительница блаженного. Алонсо де Ороско умер за пять лет до того, как Эль Греко приступил к работам в семинарии де ла Энкарнасьон, основанной доньей Марией вместе с августинцем. Однако Эль Греко руководствовался при оформлении алтаря планом, построенным на видениях Ороско.

— Значит, к художнику обратилась дама?

— Да. В этом зале из утраченного иконостаса находятся как минимум две картины: «Воплощение» и «Распятие». Обрати на них внимание, Хавьер. Они одинакового размера. И наверняка сопровождались двумя другими образами, масштабом поменьше, а точнее «Поклонением волхвов» и «Крещением Христа». К сожалению, две последние работы в музее не представлены. Объединяет четыре картины участие в каждой из композиций ангелов. Деталь немаловажная, поскольку Ороско считал, что священники должны уподобляться ангелам. Но ведь именно духовенству, а не пастве предназначался алтарь в главной церкви семинарии. Отсутствие фигур ангелов на полотнах «Троица» и «Воскресение Христа» исключают их принадлежность к алтарному чину Коллегии Марии де Арагон.

— На табличке написано, что они являлись частью того алтаря, — заметил я, прочитав сопроводительные пояснения к указанным картинам.

— Мало ли что сказано на музейной табличке! Я склонен доверять мнению доктора Ричарда Манна, искусствоведа, недавно опубликовавшего диссертацию, что алтарная композиция в семинарии августинцев в Мадриде представляла собой мистический план, идеально соответствовавший видениям блаженного Ороско. Интересное наблюдение насчет ангелов сделал именно Манн. Но посмотри внимательно на «Воплощение». Видишь, художник убрал атрибуты физического мира из комнаты Марии? Алонсо де Ороско уделил много внимания эпизоду, утверждая, что в то мгновение, когда архангел Гавриил заронил божественное семя в чрево Девы Марии, обстановка и все, что находилось в комнате, исчезло. И в тот же миг Гавриил скрестил руки на груди, восхищаясь послушанием Марии. Именно эта сцена изображена на холсте.

Я посмотрел на картину. Пришлось отступить, чтобы оценить ее во всем великолепии. И все же при взгляде на юную Марию, покорную воле небесного посланника, возникало тягостное, тревожное чувство. Композиция напоминала мираж. Колорит, херувимы, которые выстроились в колонны, подпирая свинцово-серый небосвод, и даже экспрессивная поза ангела — все казалось нереальным, словно изображение вот-вот растает.

Далее Фовел поспешил выразить сожаление, что в последнее время сотрудники музея картину «Воплощение» стали называть «Благовещением». «А ведь это не одно и то же!» И он объяснил мне тонкое различие между двумя истолкованиями сюжета. Если в первом случае Мария уже беременна Сыном Божьим, то во втором — всего лишь несколькими мгновениями ранее — она только приняла благую весть, что понесет во чреве. Ороско всегда больше интересовал первый момент, поскольку он давал пищу для размышления об основных сторонах священнического подвижничества. Обет целомудрия и пресуществление, то есть в буквальном смысле претворение сущности хлеба и вина в истинное тело и кровь Иисуса во время мессы он находил подобным тому, как Слово воплотилось во чреве Девы Марии.

— По традиции Эль Греко следовало в «Воплощении» изобразить ангела с вытянутой в сторону Марии рукой, как во многих композициях, написанных на данную тему. В том числе, — добавил Фовел, — подобный символический жест использован в «Благовещении» работы самого Эль Греко, выставленном в одном из залов музея. Дело в том, что Ороско ясно высказался в своих трудах, что поза со скрещенными на груди руками, выражая сосредоточенность, удивление и восторг посланника, лучше всего соответствует моменту непорочного зачатия. И Доменико воспроизвел движение по описанию августинца.

Сколько мне довелось видеть «Благовещений», где архангел был изображен со скрещенными руками? На первом этаже висела одна такая картина. Пожалуй, самая знаменитая в музее. «Благовещение» кисти Фра Анджелико. Если маэстро не заблуждался, то блаженный Ороско с охотой заменил бы название картины на «Воплощение», поскольку в шедевре Фра Анджелико оба персонажа — и Мадонна, и Посланник — прижимали руки к груди.

— Прошу прощения, если выступлю как адвокат дьявола, маэстро, но неужели это все? Скрещенные руки — единственное связующее звено между Ороско и Эль Греко?

— Нет, конечно! — возразил Фовел. — Существует и другая деталь, в духе Ороско, которая, безусловно, указывает на личность того, кто вдохновил художника на создание образов. Что находится между Марией и Гавриилом. Видишь? Пылающий терновый куст, из него Бог говорил с Моисеем во время странствия по пустыне. По версии блаженного августинца, куст возник в комнате Девы Марии в момент воплощения. В истории искусств нет больше ни одного произведения, где рядом с Марией был бы изображен терновник. И обнаружить его тут… Впечатляет.

— А «Распятие»? — спросил я, скользнув взглядом по соседнему холсту — мрачной, драматической сцене мученичества Господа. — Оно тоже содержит «ссылку» на видения Ороско?

Маэстро шагнул к картине и, раскинув руки, как на кресте, воскликнул:

— Да! И самая продуманная из всех! Я ведь еще тебе не рассказывал об одном из обычных духовных упражнений блаженного Ороско. Часами он с благоговением смотрел на старинное распятие, похожее на то, что мы видим перед собой, и делал так до самой смерти. Распятие много лет находилось в алтаре церкви Святого Филиппе в Мадриде. Однажды, во время молитвенных размышлений, распятый открыл глаза и посмотрел на Ороско. После этого возникали видения. Полагаясь на них, Ороско сумел составить описание страстей Господа более подробное и страшное, чем содержится в Евангелиях.

— Дерзкое утверждение. Если блаженный был добрым пастырем церкви, странно, что он пошел на поводу у своих видений, поручив написать такие холсты.

— Напоминаю: работу заказывал не он, а его покровительница Мария де Арагон. Ее не оставляла мысль, что могила Алонсо де Ороско в алтарной части семинарии нуждается в оформлении в соответствии с его добродетелями, чтобы посодействовать его вступлению в небесный чертог.

— И даже в такой форме, как мне кажется, отступление от Евангелий являлось рискованным шагом во времена Священной канцелярии.

— Отклонения от канона были столь незначительны, что немногие замечали их, — уточнил Фовел. — Приведу два примера. Необычным способом пригвождены к кресту ноги Иисуса. На всех изображениях распятия, выполненных Доменико, левая нога Мессии лежит поверх правой… за исключением этого. И кстати, именно так — левая нога на правой — представлен образ в работах большинства художников. Но наш августинец написал, что римляне пригвоздили правую ногу Христа поверх левой — как мы видим тут. Сделано это было, чтобы причинить больше мучений осужденному. Свое описание казни Ороско снабдил дополнительной подробностью: солдаты сильно растянули тело Иисуса на кресте, чтобы вызвать удушье и усугубить муки агонии, поскольку грудная клетка не могла расшириться, набирая воздух. А теперь взгляни, как бьет фонтаном струя крови и воды из раны на боку. И данное обстоятельство также известно из текстов блаженного. Ороско верил, будто одной капли пролитой крови было бы достаточно, чтобы искупить наши грехи. И потому ее собирает в ладонь ангел, прообраз «достойного служителя Господа», помнишь? Эль Греко досконально изучил все нюансы и воспроизвел в своих картинах.

На данном этапе беседы у меня остался последний вопрос к маэстро. Для меня уже стала очевидной связь Доменико Теотокопулоса с сектой Ариаса Монтаны. И его склонность к мистике объясняла, почему он охотно претворял в зрительные образы откровения блаженного Ороско. Однако более ортодоксальные и вещие пророчества, например, Савонаролы, также рождались из родника откровений. Из того же невидимого источника, к какому припадали Генрих Никлаэс, Иоахим Флорский или Амадей Португальский. Но почему Эль Греко писал картины именно в такой манере? Что заставило его наделять свои образы столь необычными пропорциями, делать их гипертрофированными, неестественно вытянутыми, почти… импрессионистическими.

На мой вопрос Фовел предложил самый удивительный за весь вечер ответ. Он уклонился от обсуждения современных версий, будто бы Эль Греко страдал дефектами зрения или даже психическим нездоровьем. Также маэстро отверг как вздорные выводы доктора Рикарду Жорже, который в 1912 году охарактеризовал нашу галерею Прадо как «музей ломброзианства», где представлен «весь спектр: физиономии висельников, изображения слабоумных, анацефалов и гидроцефалов». Напротив, Фовел поведал мне о своем старом друге, историке Элиасе Тормо-и-Монсо, заметив, что много лет назад тот докопался до истины и нашел приемлемый ответ на мой вопрос.

— Возможно, тебя он не устроит, — предупредил доктор. — Но в нем заключается суть того, что я пытался объяснить тебе. Тормо-и-Монсо, выступая с курсом лекций в культурном центре Атенео, сказал:

«Я возьму на себя смелость отнести Эль Греко к исчезающе малому числу художников, кто создал иное человечество, отличное от той общности, к какой принадлежим мы. Существа, рожденные палитрой Эль Греко, не похожи на нас. Так же они не являются титанами, как сивиллы и пророки Сикстинской капеллы. Они не чародеи, населяющие мир соблазнов, написанный Корреджо. Их вызвало из небытия мощное дыхание жизни, вернее, сама жизнь повелела им быть».

Цитата ошеломила меня, и я не решился возразить. Во второй раз за время нашего знакомства маэстро начинал говорить о персонажах картин как о живых существах. Неужели он действительно в это верил?

Я не рискнул спросить его о знаменитом «Погребении графа Оргаса», выдающемся шедевре, хранившемся в церкви Святого Фомы в Толедо. А если бы спросил, мы наверняка обсудили бы, представляют ли участники погребальной процессии (двадцать один человек), собравшиеся вокруг усопшего, очередные старшие арканы таро. И еще доктор просветил бы меня, кто из них — Бенито Ариас Монтано, обративший мастера в веру фамилистов. Вероятно, мы рассмотрели бы правдоподобие гипотезы, выдвинутой недавно, будто картина таит некую надежду на перевоплощение. И решили бы, действительно ли два ключа в руках святого Петра служат ему, чтобы открывать двери в мир материальный и в мир духа, в противоположность мировоззрению катаров. Но мы не успели. Я упустил момент, а Фовел не замедлил выразить уже знакомое мне желание испариться. И осуществил его, бросив на прощание фразу, которая повергла меня в тупик:

— Я должен идти. Мое время вышло. Прощай.

Что он имел в виду? Что у него со временем?

 

Глава 16

Маэстро объявлен шах

В половине десятого вечера я тихо прошел мимо окошечка, за которым сидела Тоньи. Она меня заметила, и ее живые выразительные глаза буквально впились мне в лицо. Из крошечной каморки, приютившейся за стойкой университетского общежития, она окликнула меня, заставив резко остановиться:

— Где ты бродишь? Я весь день тебя ищу! — Тоньи сжимала что-то в руке, желая привлечь мое внимание. — Этот человек звонил пять раз, спрашивал тебя! С трех часов он оставил много сообщений!

Едва я приблизился, как она протянула мне кипу бумажек, оказавшихся записями поступивших телефонных звонков.

— Он сказал, что дело срочное, — подчеркнула Тоньи. — Просил позвонить, как только вернешься. Ты ведь позвонишь?

— Ладно, попробую. — Я неохотно взял уведомления.

Сначала я ничего не понял. Сообщения были записаны характерным почерком Тоньи, а также рукой утренней дежурной, но содержали имя и номер телефона мне совершенно неизвестные.

«Кто такой Хуан Луис Кастресана?»

— О, вот еще что… — спохватилась Тоньи, прежде чем вновь уставиться в экран маленького чернобелого телевизора, по которому транслировали прогноз погоды. — Он сказал что-то об Эскориале. Ты поймешь, о ком речь.

Эскориал? Внезапно меня осенило: «Отец Хуан Луис! Библиотекарь!» Даже не поблагодарив Тоньи, я бросился в телефонную кабину, чтобы набрать номер из семи цифр, повторявшийся в каждом уведомлении. Опустил в прорезь последнюю монету в сто песет и стал ждать. Услышав после первого гудка равнодушный голос, сообразил, что звоню в студенческое общежитие ордена августинцев монастыря Эскориал.

— Отец Кастресана? Минутку. Соединяю.

После непродолжительного потрескивания на линии в трубке зазвучал его голос:

— Хавьер! Слава богу, что ты позвонил!

— Что-нибудь случилось, святой отец? — спросил я. Мне показалось, он взволнован. — У вас все в порядке? Я только что получил ваши сообщения.

— Ну да, ну да, — проворчал он, словно обдумывая мои слова. — До тебя невозможно дозвониться, сын мой.

— Я весь день отсутствовал. Только что вернулся из Прадо и… Прошу прощения, но я не мог предположить, что вы…

— Не извиняйся. Не имеет значения. Послушай, я звонил, потому что сегодня утром узнал кое-что важное. Нечто такое, что точно тебя касается, так или иначе.

Последние слова отца Хуана Луиса привели меня в замешательство. Я промолчал.

— Хавьер, помнишь, ты просил меня поискать в библиотеке? Я обнаружил кое-какие факты, но весьма и весьма странные, сын мой. Однако мне не хотелось бы говорить подробно по телефону. Я жду тебя завтра ровно в девять у главного входа в монастырь. Ты знаешь, как его найти: рядом с общежитием коллегии. Договорились?

— Но… я не…

— Не опаздывай. Это важно.

И он повесил трубку.

На следующее утро, в субботу, без десяти минут девять я вошел в крепость со стороны северного фасада и зашагал по гранитной брусчатке, которой был вымощен внутренний двор монастыря. А что мне еще оставалось? Ведь я решил не противиться событиям, положиться на судьбу и посчитал, что представилась великолепная возможность проверить на практике мое новое кредо. Я поступал неправильно? Было ли разумно участвовать в этих играх? К большому сожалению, я не испытывал уверенности. Был голоден и пребывал в замешательстве. Сначала ранний подъем, а потом новости, которые я услышал по радио в машине, лишили меня аппетита. Порой казалось, будто мир стремительно погружается в темноту. Генеральный секретарь ООН Хавьер Перес де Куэльяр намеревался встретиться нынешним утром с диктатором Саддамом Хусейном и потребовать вывода войск из Кувейта. В Соединенных Штатах оглушительно били в барабаны войны. И хуже того, премьер Фелипе Гонсалес отдал приказ испанским вооруженным силам готовиться оказать помощь союзникам в случае возможного вторжения в Ирак. И в разгар коллективного помешательства студент факультета журналистики метался между маэстро, возникшим бог знает откуда, зловещим инспектором Наследия, а теперь еще старым августинцем из библиотеки монастыря Эскориал, обещавшим сообщить нечто важное. Разве не выглядело это странным? Не заблудился ли я в трех соснах? Но назад дороги не было.

Я потер глаза, пытаясь сосредоточиться на цели своего визита. К счастью, я оказался не в одиночестве. Перемежающейся волной люди — охранники, служащие и редкие ранние туристы — показывали чудеса эквилибристики, чтобы не поскользнуться на обледеневшей брусчатке и добраться без ущерба для здоровья до главного входа монастыря. Я решил последовать их примеру и, осторожно ступая, направился к месту встречи, назначенному отцом Хуаном Луисом.

В это время суток комплекс действительно внушал трепет. Его величественный облик, масштабы, торжественная тишина, нарушавшаяся стуком каблуков посетителей, и общее впечатление монументальности и совершенства, которое создавали стены, подсказывали, что это не рядовой памятник архитектуры. Дворец им и не был. За фасадами длиной более двухсот метров, воздвигнутыми в эпоху Филиппа II, скрывались свыше четырех тысяч помещений, ныне пустовавших, две тысячи шестьсот семьдесят три окна, восемьдесят восемь источников, пятьсот сорок фресок, тысяча шестьсот картин и более сорока пяти тысяч книг. Эти фантастические цифры запечатлелись в моей памяти, словно огненные письмена, когда я услышал их от экскурсоводов. Эскориал всегда манил меня. Иногда я приезжал сюда. Я знал связанные с ним легенды, и невозможно представить, сколько ответов могло тут таиться. Неужели отец Хуан Луис позвал меня именно для этого? Дать ответы? И почему не захотел по телефону даже намекнуть, о чем речь? Или он нашел некий важный след, связанный с «Apocalipsis nova»? Может, еще одно ангельское пророчество?

Только теперь, когда я пишу эти строки, приходит осознание, каким я был наивным глупцом. Я даже не предполагал, сколь драматический поворот вскоре предпримут события.

В назначенный час, точный, как швейцарские часы, отец Хуан Луис показался в дверях резиденции Альфонсо XII. Не узнать его было нельзя. Согбенный, в черной сутане, перехваченной поясом, без пальто, двигаясь очень медленно, он заскользил в сторону главного портала, удачно сочетавшегося с самой длинной стороной дворцовой стены. Он ни на миг не остановился, чтобы посмотреть по сторонам. И если вышел на улицу, чтобы встретиться со мной, то мастерски это скрывал.

Я прибавил шагу.

— Здравствуйте, святой отец. Уместно ли теперь…

Старец вздрогнул, почувствовав прикосновение к своему костлявому плечу.

— Адское пекло! — рассерженно воскликнул он. Ты очень напугал меня, сын мой!

— Не больше, чем вы меня вчера, — любезно ответил я.

Он играл превосходно — или мне так показалось. Тем, кто мог видеть нас со стороны, не пришло бы в голову заподозрить, что наша встреча была не случайной.

— Хорошо, хорошо… — Он подмигнул мне и понизил голос: — Рад, что ты приехал. Ты один?

— Марина не смогла поехать со мной, — солгал я. — Надеюсь, вы не обидитесь?

Святой отец развел руками, словно говоря: «Ну, что поделаешь», — а затем бегло оглядел площадь. И хитрым выражением лица он в тот момент напомнил мне маэстро. И почему все, с кем мне доводилось беседовать в последнее время, опасаются слежки?

— Лучше, если мы начнем разговор на улице, — прошептал старик. — Согларен?

Удивившись, я кивнул.

— Прекрасно. Как только мы войдем в библиотеку и я покажу тебе, что нашел, держи рот на замке.

Не произноси ни слова. Ни о чем не спрашивай. И я тоже буду молчать. Понял? Если нас услышат, то меня упекут в сумасшедший дом, а тебя… Что ж… Я не знаю, что с тобой сделают.

— Вы действительно хотите разговаривать здесь? На таком холоде? А вы не надели даже шарф.

— Мы погуляем!

Августинец взял меня под руку, чтобы не поскользнуться, и мы одолели полсотни метров, отделявших нас от входа в монастырь. Мой озноб и попытки ускорить шаг результата не имели. Отец Кастресана, не обращая внимания на мои мучения, заговорил так тихо и размеренно, что мне пришлось близко наклониться к нему, чтобы расслышать его слова.

— Сначала я сопоставил данные.

— Какие, святой отец?

— Даты, сын мой, даты! Ты попросил меня выяснить, кто интересовался «Apocalipsis nova» до вас, помнишь? Я проверил зарегистрированные требования и обнаружил нечто странное в нашей картотеке.

Услышав название знаменитой пророческой книги, я придвинулся к монаху еще ближе.

— Сначала я не обратил особого внимания, сын мой, решив, что произошла ошибка. Но на этой неделе я сумел перепроверить все, и меня ждал сюрприз.

— Я не понимаю…

Августинец вздохнул:

— Внимание, Хавьер. Слушай внимательно. Регистрационные записи о выдаче текста блаженного Амадея свидетельствуют: в прошлом году никто, ни один человек, не запрашивал книгу, пока не появились вы и ваш предшественник.

— Хулиан де Прада?

— Да, точно… Я думал, вы не знакомы.

— Почти не знакомы. Мы с Мариной встречались с ним в Мадриде после разговора с вами. Но, пожалуйста, продолжайте.

— А вот теперь начинается самое интересное, сын мой. Уцивившись, что уникальной книгой в роскошном переплете и с великолепной каллиграфией мало интересуются, я проверил наши регистрационные записи за 1989,1988,1987 годы. И не нашел ничего! Невероятно. Долгое время «Apocalipsis nova» даром был никому не нужен. Однако я стал подозревать, что дело нечисто. Поднял архивы, добрался до семидесятых годов… и тоже ничего не обнаружил! Даже ни одного служебного запроса!

— В течение двадцати лет о книге не вспоминали, и вдруг появились мы и Прада, друг за другом?

— Тут что-то не так!

— Пожалуй, — согласился я.

— Представь, ежегодно библиотека получает самые необычные запросы. Учитывая содержание нашего фонда, по многим аспектам единственного в мире, к нам обращаются ученые всего мира. Например, очень часто спрашивают «Enchiridion» — руководство папы Льва III, подаренное Карлу Великому и обладавшее чудодейственными свойствами — оно давало защиту, и неудивительно, что до самой смерти королю сопутствовало счастье и военные успехи. Карл V и Филипп II, как далекие потомки Карла Великого, рассылали своих эмиссаров по всей Европе на поиски этого магического талисмана в пергаменте, но если его все же раздобыли, то… хранили не здесь. Иногда у нас запрашивают автографы Святой Тересы, «Гимны Святой Марии» Альфонсо X Мудрого или сочинения Беата Лиебанского. То обстоятельство, что за двадцать лет никто не заполнил ни одного бланка требования, чтобы познакомиться с «Apocalipsis nova», хотя книга учтена, закаталогизирована, принадлежит к известной коллекции, и вдруг за неделю ее попросили сразу двое… мне показалось странным.

— Но учитывая, сколько книг хранится в библиотеке, наверное, естественно, что к некоторым никто не прикасался столетиями, — заметил я, словно пытаясь объяснить сомнительный факт.

— Странность заключается в ином. В целом ты прав. То, что действительно вызывает недоумение, так это личность человека, последним открывавшего книгу до вашего посещения, причем случилось это весной 1970 года. Знаешь, как его звали?

Я покачал головой.

— Хулиан де Прада!

— Невероятно, — выдохнул я.

— Я все записал точно. Сомнений нет. С апреля по июнь 1970 года Хулиан де Прада и другой ученый по имени Луис Фовел запрашивали «Apocalipsis nova» три раза. Картотека не лжет.

— Луис Фовел? — Мне стало не по себе, и я вдруг почувствовал, как волна жара обдала мое лицо. — Вы уверены?

— Да. Ты и с ним знаком?

Я кивнул, ощущая неловкость.

— Ты его давно не видел?

— Вчера вечером я встречался с ним. Но почему вы спросили?

Мне почудилось, будто отец Хуан Луис взволнован. И лишь заметив, как его пальцы впились мне в руку, я понял, что он охвачен тревогой.

— Скажи, сын мой, он… очень старый?

Я усмехнулся, давая понять, что не очень. И уточнил, что вряд ли старше моего собеседника. На что августинец ответил со стоном:

— Именно этого я и боялся…

— Но что случилось, святой отец?

Старый библиотекарь сделал пару шагов к дверям церкви. Ровно столько, чтобы выйти из тени, нависавшей над двориком, и остановиться на единственном пятачке, который благословило первыми лучами солнце.

— Вчера утром я в последний раз проверил формуляры читателей нашей библиотеки, — произнес он. — И обнаружил еще одну вещь, которая меня насторожила. Решил позвонить тебе. Смотри, между 1970 и 1952 годами также никто не запрашивал из хранилища книгу блаженного Амадея. Однако я установил, что в октябре 1952 года было зарегистрировано одно обращение, снова подписанное Луисом Фовелом.

— В 1952 году? Почти сорок лет назад?

Августинец с трудом проглотил комок в горле и кивнул:

— И это еще не все. Я попросил одного из компьютерщиков, которые оцифровывают наши регистрационные документы, чтобы он поискал другие требования от имени Луиса Фовела или Хулиана де Прада. И получил результат, который… — его голос дрогнул, — я не знаю, как истолковать.

— То есть?

— Видишь ли… — Августинец вздохнул и повернулся лицом к солнцу. — Дело в том, что никаких следов Хулиана де Прада в компьютере не оказалось в отличие от следов Луиса Фовела. Появились новые ссылки на запросы этого человека, сделанные в 1949 году, 1934-м, а также в 1918-м и 1902 году. К сожалению, более старых регистрационных записей не сохранилось.

— Наверное, вы шутите? — пробормотал я. — Не может быть, чтобы…

— И я подумал то же самое, сын мой! Сначала предположил, что речь, вероятно, идет о родственниках. Например, деда, отца и сына нарекли одинаковыми именами, и в разные годы они приходили в нашу библиотеку, интересуясь одной темой. Бывали такие случаи. Но тогда возникает другая проблема.

— Какая?

— Вчера в середине дня мне удалось разыскать наконец формуляр Фовела, заполненный в 1902 году. Самый ранний из сохранившихся в нашем архиве. К счастью, его микрофильмировали. И сравнив подпись начала века с подписью на бланке 1970 года… — Старик содрогнулся.

— Что, святой отец?

— Я увидел, что они сделаны одной рукой. Боже милостивый, Хавьер. Я не являюсь опытным графологом, но рискнул бы поклясться — обе подписи идентичны! Ты понимаешь, что это значит?

Я вдохнул холодный воздух, остудивший горло.

Если догадки отца Хуана Луиса были верны, некто по имени Луис Фовел упорно пытался получить запрещенный к выдаче в Эскориале манускрипт на протяжении почти семидесяти лет. И если речь об известном мне Фовеле, который выглядел лет на шестьдесят, следовательно, маэстро из Прадо исполнилось по меньшей мере сто десять или сто двадцать лет.

— Невероятно. Наверное, случилась ошибка, святой отец, — возразил я. — Я убежден, что существует приемлемое объяснение.

— Я его не нашел.

— Можно посмотреть на подписи?

— Именно их я и хотел показать тебе, сын мой. Ты понимаешь теперь, почему я не стал обсуждать с тобой эту тему по телефону.

Через десять минут человек, знавший лучше всех библиотеку монастыря, привел меня в свой кабинет, чтобы продемонстрировать невероятные находки. Рабочее место моего спутника ничуть не изменилось с тех пор, как я его видел в последний раз. Оно оставалось тихой гаванью ученого минувшей эпохи, оплотом прошлого, без компьютеров и прочих признаков высоких технологий, разместившись примерно в середине коридора, по которому ходили мимо люди намного моложе святого отца. Заметив нас, все здоровались. И старый августинец отвечал добродушным ворчанием. Затем он указал на громоздкий металлический аппарат, возвышавшийся на приставном столике, уставился на единственный современный предмет в кабинете. Он напоминал колокол, увенчанный короной трубок, штырьков и колесиков.

— Это «типи», — пробормотал отец Хуан Луис, заметив мое удивление. — Раритет эпохи холодной войны. Американцы, продавшие нам его в семидесятых, утверждали, что им эти штуки напоминают жилища индейцев на Диком Западе. На самом деле перед тобой «Рекордак ЭмПеЕ-1», самое надежное в мире устройство для чтения микрофильмов.

Августинец, как я полагал, чуждавшийся технического прогресса, ловко заправил пленку в каретку, наладил протяжное приспособление, нажал выключатель, осветив внутренности колокола, и предложил мне сесть перед широким отверстием, вырезанным сбоку и напоминавшим по форме экран. Копаясь в выдвижном ящике в поисках очков, он произнес:

— А теперь, сын мой, сосредоточься.

Я почувствовал разочарование, когда первый кадр пленки отразился на гладкой поверхности внутри «типи». Начальное изображение выглядело ординарным. Ничего особенного — всего лишь проекция выцветшего от времени бланка с расплывшимся штампом и шрифтом. Судя по дате, заполняли требование накануне гражданской войны в Испании. «Библиотека королевского монастыря Эскориал. Читальный зал. Запрос», — гласил текст.

— Запомни подпись, пожалуйста, — попросил августинец, привлекая мое внимание к нижней части формуляра.

Хуан Луис Кастресана повторил фокус трижды, показав мне бланки с разными датами, охватывавшими период от начала века до конца правления Франко. Когда монах закончил демонстрацию, мое разочарование сменилось головокружением.

— И что? — Он пронзительно посмотрел на меня и прижал указательный палец к губам, напоминая, что мне следует следить за собой.

— Вы были правы, святой отец, — прошептал я. — Теперь я понимаю, в чем затруднение.

На самом деле мне хотелось кричать, но я сдержал эмоции. Если документы являлись подлинными — а я в том ни секунды не сомневался, — августинец только что сделал сенсационное открытие. Было ясно, что перед нами библиотечные требования, оформленные с промежутком в семьдесят лет и подписанные одним и тем же почерком. Выведенная крупными четкими буквами фамилия Фовел выглядела идентично на всех документах, начинаясь удлиненной заглавной «Ф» с завитушками и завершаясь «л» с хвостиком, который вытягивался, словно бич, и разматывал петли вокруг имени. Но как такое возможно?

Я долго сравнивал между собой проекции подписи, самостоятельно раз за разом меняя пленку в аппарате. Смотрел на них, осмеливаясь лишь кивать, чтобы никто из проходивших по коридору сотрудников не понял, чем мы с августинцем занимаемся. И в конце сеанса недоумение мое только возросло, я испытывал удивление и замешательство, вызванное неожиданным поворотом сюжета, и, кроме того, оставалось место для чувств более тягостных — неуверенности и… страха.

— Итак. — Отец Хуан Луис выключил «типи», вновь разложил пленки по коробочкам и оставил их рядом с проектором, не позаботившись о мерах предосторожности. — Спустимся в базилику, не возражаешь? В храме Божьем мы почувствуем себя спокойнее и поговорим.

Уму непостижимо. Едва ли читатель в состоянии представить, до какой степени грядущий разговор изменил все. Вдвоем с отцом Хуаном Луисом Кастресаной мы примостились на скромной скамеечке в конце огромного помещения главной церкви монастыря. Просидели там почти два часа. Сначала шепотом гадали, что все это означает, допускали возможность ошибки, злой шутки или заговора, но не пришли ни к какому выводу. Все гипотезы были несостоятельными, и за продолжительный промежуток времени мы пришли к единому мнению лишь по одному вопросу. Мы столкнулись с явлением, которое оказалось выше нашего понимания. Оно находилось за пределами логики. Между тем мы взвешивали, до какой степени можем открыться друг другу. Наконец наступил момент, когда я все-таки отважился сделать первый шаг. Мне необходимо было кому-то довериться. И я заговорил. Я говорил и говорил, пока не рассказал все.

И я выложил все как на духу, исповедуясь, как никогда в жизни. Поведал отцу Хуану Луису обо всем, что узнал к тому моменту от Фовела. И события, описанные ранее в этой книге, я изложил ему последовательно и методично. В том числе поделился с ним рассуждениями маэстро о влиянии «Apocalipsis nova» на итальянских и испанских живописцев. И особенно подробно передал содержание последней лекции, просветившей меня относительно Босха, Брейгеля, Эль Греко, адамитов и «Семейства любящих» Никлаэса. Я даже признался, впрочем, не без стеснения, что, согласно Фовелу, одним из самых видных членов упомянутых тайных братств и сообществ являлся первый библиотекарь Эскориала дон Бенито Ариас Монтано.

— Вам это о чем-нибудь говорит?

Августинец даже не шевельнулся. Похоже, он не нашел в ворохе сведений, который я на него обрушил, ни одной зацепки, объясняющей ряд неправдоподобных событий, связанных с читательскими требованиями «Apocalipsis nova» Луиса Фовела прежде всего и в меньшей степени — Хулиана де Прада. И старый монах, почувствовав, что мы в тупике, погрузился в молчание. Вскоре спросил, как я лично могу объяснить загадочную историю.

— Только не заводи речь о духах, — предупредил святой отец. — Привидения, сын мой, не выписывают книги в читальный зал.

У меня не нашлось достойного ответа на вопрос. Если бы я знал его! Признаться, мне нечего было ему сказать. И в ту минуту, когда, казалось бы, молодому студенту-журналисту больше ничего не светит, старец вытащил из рукава туза.

— Есть важная проблема, которую мы пока не обсуждали, — промолвил он, скрестив руки на груди и устремив взор на величественный алтарь, возносившийся к сводам центрального нефа базилики.

— Неужели? — угрюмо пробурчал я. Беседа с этим человеком опустошила меня, и я сомневался, что мой мозг в состоянии воспринять даже крупицу новой информации.

— Помнишь, я рассказывал, как искал в оцифрованных архивах библиотечные требования Луиса Фовела?

Я поднял голову и посмотрел в поблекшее от старости лицо святого отца, давая понять, что внимательно слушаю его.

— Так вот, когда я подобрал все его формуляры, а также требования Хулиана де Прада, то увидел, что оба интересовались не только «Apocalipsis nova». Заказывали они и другие документы, причем одни и те же. Снова и снова.

Я заморгал, не поверив своим ушам.

— Речь о текстах довольно разнообразных, сын мой, — продолжил он. — От «Прогностикона» доктора Матиаса Хако, содержавшего астрологическую карту Филиппа II и ряд предсказаний на период его правления, до трактатов по алхимии, книг по естественной магии и записей Ариаса Монтано, а также трудов более поздних эпох, например XVI и XVII веков. После знакомства с подборкой литературы у меня сложилось впечатление, что эти люди преследовали определенную цель. Они кружили вокруг конкретного тематического раздела. Скажу больше, я практически уверен, что оба самозабвенно погрузились в изучение некой области знаний… Полагаю, я догадался, какой именно.

— Вы серьезно?

— Ты открыл мне душу, сын мой, и теперь моя очередь. Наверху у меня в кабинете собраны и отложены все книги. И у них есть общий знаменатель. Их заказывали с короткими интервалами — сначала Фовел, потом Прада, и наоборот — причем неизменно в одном и том же порядке, начиная и заканчивая «Apocalipsis nova». Полистав литературу, я сначала заподозрил, что имею дело с двумя свихнувшимися на почве алхимии искателями философского камня, кому удалось приготовить эликсир, продлевающий жизнь.

— Неужели вы в это верите?

— Нет, конечно. Их интересовала алхимия, но лишь как один из пунктов программы. Если судить по текстам, возникает ощущение, будто они пытались найти новые подходы к метафизической концепции визионерства, употребив их для своих экспериментов. Я понял это, найдя запросы на труды Раймунда Луллия — гениального ученого, алхимика и врача XIII века. Луллий разрабатывал формулы, полагаясь на откровения, описав их в своих трактатах, которые сохранились только в стенах нашей библиотеки. Предполагаю, что, подобно Луллию, Фовел и Прада пытались вывести собственную формулу, позволявшую переступить порог между реальностью и миром иным. Похоже, одному из них, Фовелу, это удалось, а второй выслеживал соперника, чтобы вырвать у него «код доступа». Или «ключ».

— Если все так, святой отец, какой интерес представляет для них живопись? — спросил я. — Почему, по-вашему, они уделяли картинам так много внимание?

— «Apocalipsis nova» предлагает исчерпывающее объяснение. Я тебе говорил, когда мы познакомились. Блаженный Амадей написал черным по белому, что наступят смутные времена, картины станут чудотворными и смогут осуществлять функцию дверей из мира сущего в мир потусторонний. И если древние книги герметической традиции говорят правду, тот, кто сумеет осуществить «великое делание» алхимиков, не только овладеет формулой эликсира жизни, но и обретет способность становиться невидимым. Избранные не задерживаются слишком долго на одном месте и знают способ сообщаться с миром иным.

— Однако…

— Не важно, верим мы с тобой или нет в мистику, — прервал он меня, вновь предвосхитив мои возражения. — Важно, что эти двое верят.

— Хорошо, святой отец, — кивнул я. — Но подобное объяснение оставляет без ответа другой важный вопрос. Зачем Фовел, если он ревностно хранит свой секрет, несколько недель читал мне лекции в музее Прадо и показывал чудотворные картины? Почему выбрал меня? С какой целью хотел наставить меня на путь, рискуя разоблачением?

Старый августинец поерзал на скамейке и потер подбородок. Потом его лицо просветлело:

— Чтобы прояснить его мотивы, я могу лишь обратиться к феномену розенкрейцеров.

Я поморщился.

— Розенкрейцеры, — произнес он, — были обществом посвященных, которое возникло в XVII веке и вовлекало в свои ряды интеллектуалов и вольнодумцев самого разного толка. Считается, что ныне оно не существует. И претензии тех, кто заявляет о своей принадлежности к ордену, имеют такое же законное основание, как и новых тамплиеров или новых катаров. То есть никакого. Любопытно, что на заре существования братства его члены утверждали, будто основала его группа «магистров» или «неизвестные высшие» во главе с Кристианом Розенкрейцом. Этот человек сумел прожить поразительно долго для того времени и по легенде обладал секретом долголетия, но не бессмертия в том смысле, как его понимали последователи таоизма или гималайские йоги. Из бессмертных можно также вспомнить Тайного имама, скрывшегося на территории Ирака в XII веке. Он должен появиться снова по верованиям шиитов и противостоять антихристу, а также рыцарей Грааля. Нет. Розенкрейц, как бы там его ни звали на самом деле, прожил более ста лет и бережно хранил тайны «высшей мудрости» и «универсального лекарства», благодаря которым ему удавалось противостоять всем известным биологическим законам. Перешагнув столетний рубеж, этот человек посвятил себя воспитанию учеников, подготавливая их к выполнению миссии — передавать из поколения в поколение формулу долголетия. Это и есть подлинные розенкрейцеры. Вероятно, Фовел и Прада относятся к их числу. Людей, им подобных, приверженцы науки алхимии обычно называли «невидимыми». Среди главных своих целей члены братства назвали революционное преобразование Запада в научной и социальной сфере, что позволило бы свободно использовать эликсир, не опасаясь возникновения хаоса.

— Неужели вы действительно верите, что…

Но отец Хуан Луис не позволил сбить себя с мысли:

— Занятно, сын мой, что такие «маэстро» приходят, похоже, каждые сто или сто двадцать лет, делают интеллектуальные прививки избранным в надежде, что те станут помощниками в преобразовании мира, и потом исчезают до следующего исторического цикла. Если проследить за их появлением, то можно обнаружить следы их влияния среди первых христиан гностиков, арианцев, катаров ил и адептов «Дома любви». Почему бы не предположить, что твой доктор из Прадо, столь искушенный в древних знаниях, является одним из безвестных магистров, которые выходят из тени, чтобы продолжить традицию и выбрать хранителей тайны?

— Не знаю…

— Я уже старый человек, сын мой. Много читал об этом в книгах, которые хранятся в монастыре, и думаю, совершенно ясно, что именно произошло: один из неизвестных магистров выбрал тебя в качестве хранителя высших знаний. Или как претендента на почетную роль. Как опытный проводник он не показал тебе сразу всего, лишь научил тебя смотреть. Он снабдил тебя инструментарием, чтобы ты мог расшифровать послания других «высших неизвестных», в данном случае на примере шедевров изобразительного искусства. И посчитав, что ты достаточно овладел начальными навыками, испарился, предоставив тебе развиваться самостоятельно, что обычно занимает много времени. Позднее он неожиданно вернется, чтобы открыть тебе твое предназначение и сообщить, что ты стал следующим звеном в цепи поколений. Члены его клана поступают так на протяжении веков. Они исчезают прежде, чем ученики догадываются, кто они на самом деле. Выглядят как обычные люди, которые порой делают предсказания, знают, что говорят о них другие, исчезают внезапно и, как я уже сказал, никогда надолго не задерживаются в одном месте.

— Звучит совершенно абсурдно! — воскликнул я, хотя и признал, что перечисленные монахом черты точно соответствуют характеристике Фовела. — К чему такому, как он, выбирать меня? Я не знаток живописи, святой отец. Я даже Прадо как следует не знаю. Если ваша догадка относительно его личности верна, Луис Фовел ошибся на мой счет. Он выбрал неправильного ученика.

Августинец покачал головой:

— Сын мой, сколько раз ты с ним встречался? Три, четыре?

— Пять, святой отец.

— В таком случае поверь, у нас не осталось времени, — произнес он, и в глазах мелькнуло нетерпение. — Магистры приходят очень редко. Если мы хотим удостовериться в его персоне, тебе нужно отыскать его поскорее и потребовать, чтобы он открылся тебе или объяснил, кому или чему служит. Если ты припрешь его к стенке, он признается.

— Потребовать? Припереть к стенке? — В моем голосе прозвучала горечь. — Но как?

— Скажи, что нашел вот это.

Отец Кастресана извлек из складок сутаны и протянул мне сложенный пополам лист очень тонкой и выцветшей бумаги.

— Что это, святой отец?

— Загадка. Автограф твоего маэстро.

Я осторожно развернул документ. Текст на рисовой бумаге, пахнувшей старостью, был написан красивым вычурным почерком, который я видел на микропленке в «типи».

— Как она к вам попала?

— Фовел и Прада пользовались книгами из библиотеки как почтовым ящиком, для обмена записками. Что объясняет, почему их требования ограничивались узким кругом литературы. Но по неведомой причине данное послание не попало к адресату и пролежало в забвении между страницами трактата по астрологии. Я нашел его утром совершенно случайно, перелистывая книги, которые они запрашивали.

Я растерянно взглянул на письмо.

— Мне сказочно повезло, — улыбнулся августинец.

— А больше ничего нет?

— Пока нет. Почему, как ты думаешь, я распорядился поднять к себе в кабинет всю подборку книг по списку их запросов? Этот лист бумаги нашелся в издании, которым Фовел интересовался в 1970 году, а Хулиан де Прада не удосужился заказать. Письмо показалось мне предостережением, словно твой маэстро хотел осадить своего соперника и одновременно бросил ему вызов, предлагая раскрыть тайну его личности.

Отец Хуан Луис посмотрел мне в глаза и схватил за руки:

— Ты сможешь попросить его дать необходимые нам объяснения, когда он увидит, что ты завладел письмом и способен поломать игру.

— Полагаете, он мне их даст?

— Разумеется. Прочитай письмо спокойно, и ты проникнешься уверенностью, как я. Не сомневаюсь, если предъявишь ему бумагу и намекнешь, что готов открыть его истинное лицо, он решится на откровенность. В такой момент ему будет выгоднее представить свою версию событий.

— Вы большой оптимист, святой отец.

— Я расчетливый, сын мой, а вовсе не оптимист. На твоем месте я действовал бы именно так. Пойми, ни один профан за много столетий не подбирался к разгадке тайны розенкрейцеров так близко, как ты.

 

Эпилог

Последняя загадка?

К большому сожалению, это заключительный аккорд моих приключений в Прадо. После поездки в монастырь Эскориал и беседы с отцом Кастресаной я не сумел сразу попасть в музей, чтобы дождаться Фовела и предъявить ему трофей августинца. Возможно ли, что «призрак» Фовел был розенкрейцером? Бессмертным? Или мне придется выслушать ответ, который не способен предугадать даже человек с такой буйной фантазией, как у меня. Осталось сделать один шаг, чтобы распутать интригу, связанную с личностью маэстро. Во всяком случае, я так считал. Когда снова переступил порог Прадо, я уже знал наизусть пресловутый текст. Он состоял из нескольких простых четверостиший двусмысленных по содержанию. Перечитывая их много раз, я невольно сложил навязчивую песенку и повторял ее, надеясь выжать из нее какой-нибудь смысл, который можно использовать против человека в черном пальто. Но все оказалось напрасным.

К моему глубокому огорчению, в воскресенье тринадцатого января доктор Луис Фовел не появился в залах Прадо, и я не смог вручить ему «подарок».

Во вторник он тоже не пришел, как и в четверг, когда я наведался в музей в третий раз. В пятницу я безнадежно бродил с одного этажа на другой до закрытия музея, однако маэстро не показывался. И все это время я мечтал сделать так, чтобы Фовел или даже Хулиан де Прада вдруг заговорили со мной, неожиданно, как прежде, предоставив мне возможность задать хотя бы один вопрос. Ничего подобного не случилось.

В эти неудачные дни я поддерживал телефонную связь с отцом Хуаном Луисом, он меня ободрял и уговаривал не бросать затею.

— Что-то случилось, — возражал я. — Маэстро никогда не заставлял ждать себя так долго.

— Ничего страшного. Он придет. Не отчаивайся. Разыщи его!

Старый августинец ошибся. Но его мнение стало окончательным и бесповоротным тридцать первого января. Я всю неделю упорно проторчал в Прадо, отправляясь туда после занятий. Брал с собой конспекты и усаживался в музее в зале А, устроив там наблюдательный пункт и осматривая каждого посетителя в черном пальто. Напрасная трата времени. Наконец, позвонив в Эскориал вечерцм в последний четверг января, чтобы отчитаться о провале операции, незнакомый голос, прозвучавший в трубке, полностью разрушил мир «Алисы в стране чудес», где я пребывал. Мне показалось, будто земля разверзлась под ногами, поглотив все, чем я жил целых два месяца.

— Отец Кастресана скончался рано утром, — печально сообщил голос. — Мне очень жаль. Вы были его учеником?

Я повесил трубку. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным. Я вдруг сразу потерял все, оставшись не только без маэстро из Прадо, но и лишившись помощи единственного человека, знавшего все перипетии странной истории. Смерть доброго отца Кастресаны отозвалась в душе мучительной болью.

Между тем с Мариной мы больше не говорили на эти темы, что усугубляло мое одиночество. В сущности, мы с ней почти не виделись. Она начала встречаться с молодым человеком на четыре года старше нас, а я… Охваченный печалью и растерянностью, стал заниматься другими делами, учился и продолжал писать репортажи для журнала.

Долгое время мне пришлось бороться с периодическими приступами гнева, которым я стал подвержен из-за недавних событий. Всякий раз, вспоминая, с чего начиналась история, и повторяя максиму «когда ученик готов, к нему приходит учитель», я впадал в ярость, страдая от непонимания причины, почему один из них сначала выбрал меня, а потом бросил. В целом мне стоило больших усилий принять, что Фовел исчез навсегда, лишив меня возможности поговорить с ним в последний раз.

И все же, уступая натиску времени, Луис Фовел и текст его загадки погружались в забвение, погребенные среди моих записей. И лишь Богу известно, почему у меня вдруг проснулось желание достать их теперь и разделить воспоминания с теми, кто мужественно дочитал до последней главы. Прошло двадцать лет, но я по-прежнему не понимаю фундаментальной причины, почему именно мне выпало пережить все это. Впрочем, теперь, открыв свою тайну на страницах книги, я надеюсь, что кто-нибудь разгадает смысл головоломки, какую предложил моему вниманию отец Хуан Луис в последнюю нашу встречу. Может, терпеливому читателю доведется вновь встретиться лицом к лицу с таинственным маэстро из Прадо и получить ответ на вопрос, который не сумел задать я. Если подобное случится, пожалуйста, сообщите мне.

Но в настоящий момент белый стих, забытый между страницами редкой книги в библиотеке Эскориала, остается единственным доказательством, что свидания с маэстро мне не приснились: