В половине десятого вечера я тихо прошел мимо окошечка, за которым сидела Тоньи. Она меня заметила, и ее живые выразительные глаза буквально впились мне в лицо. Из крошечной каморки, приютившейся за стойкой университетского общежития, она окликнула меня, заставив резко остановиться:
— Где ты бродишь? Я весь день тебя ищу! — Тоньи сжимала что-то в руке, желая привлечь мое внимание. — Этот человек звонил пять раз, спрашивал тебя! С трех часов он оставил много сообщений!
Едва я приблизился, как она протянула мне кипу бумажек, оказавшихся записями поступивших телефонных звонков.
— Он сказал, что дело срочное, — подчеркнула Тоньи. — Просил позвонить, как только вернешься. Ты ведь позвонишь?
— Ладно, попробую. — Я неохотно взял уведомления.
Сначала я ничего не понял. Сообщения были записаны характерным почерком Тоньи, а также рукой утренней дежурной, но содержали имя и номер телефона мне совершенно неизвестные.
«Кто такой Хуан Луис Кастресана?»
— О, вот еще что… — спохватилась Тоньи, прежде чем вновь уставиться в экран маленького чернобелого телевизора, по которому транслировали прогноз погоды. — Он сказал что-то об Эскориале. Ты поймешь, о ком речь.
Эскориал? Внезапно меня осенило: «Отец Хуан Луис! Библиотекарь!» Даже не поблагодарив Тоньи, я бросился в телефонную кабину, чтобы набрать номер из семи цифр, повторявшийся в каждом уведомлении. Опустил в прорезь последнюю монету в сто песет и стал ждать. Услышав после первого гудка равнодушный голос, сообразил, что звоню в студенческое общежитие ордена августинцев монастыря Эскориал.
— Отец Кастресана? Минутку. Соединяю.
После непродолжительного потрескивания на линии в трубке зазвучал его голос:
— Хавьер! Слава богу, что ты позвонил!
— Что-нибудь случилось, святой отец? — спросил я. Мне показалось, он взволнован. — У вас все в порядке? Я только что получил ваши сообщения.
— Ну да, ну да, — проворчал он, словно обдумывая мои слова. — До тебя невозможно дозвониться, сын мой.
— Я весь день отсутствовал. Только что вернулся из Прадо и… Прошу прощения, но я не мог предположить, что вы…
— Не извиняйся. Не имеет значения. Послушай, я звонил, потому что сегодня утром узнал кое-что важное. Нечто такое, что точно тебя касается, так или иначе.
Последние слова отца Хуана Луиса привели меня в замешательство. Я промолчал.
— Хавьер, помнишь, ты просил меня поискать в библиотеке? Я обнаружил кое-какие факты, но весьма и весьма странные, сын мой. Однако мне не хотелось бы говорить подробно по телефону. Я жду тебя завтра ровно в девять у главного входа в монастырь. Ты знаешь, как его найти: рядом с общежитием коллегии. Договорились?
— Но… я не…
— Не опаздывай. Это важно.
И он повесил трубку.
На следующее утро, в субботу, без десяти минут девять я вошел в крепость со стороны северного фасада и зашагал по гранитной брусчатке, которой был вымощен внутренний двор монастыря. А что мне еще оставалось? Ведь я решил не противиться событиям, положиться на судьбу и посчитал, что представилась великолепная возможность проверить на практике мое новое кредо. Я поступал неправильно? Было ли разумно участвовать в этих играх? К большому сожалению, я не испытывал уверенности. Был голоден и пребывал в замешательстве. Сначала ранний подъем, а потом новости, которые я услышал по радио в машине, лишили меня аппетита. Порой казалось, будто мир стремительно погружается в темноту. Генеральный секретарь ООН Хавьер Перес де Куэльяр намеревался встретиться нынешним утром с диктатором Саддамом Хусейном и потребовать вывода войск из Кувейта. В Соединенных Штатах оглушительно били в барабаны войны. И хуже того, премьер Фелипе Гонсалес отдал приказ испанским вооруженным силам готовиться оказать помощь союзникам в случае возможного вторжения в Ирак. И в разгар коллективного помешательства студент факультета журналистики метался между маэстро, возникшим бог знает откуда, зловещим инспектором Наследия, а теперь еще старым августинцем из библиотеки монастыря Эскориал, обещавшим сообщить нечто важное. Разве не выглядело это странным? Не заблудился ли я в трех соснах? Но назад дороги не было.
Я потер глаза, пытаясь сосредоточиться на цели своего визита. К счастью, я оказался не в одиночестве. Перемежающейся волной люди — охранники, служащие и редкие ранние туристы — показывали чудеса эквилибристики, чтобы не поскользнуться на обледеневшей брусчатке и добраться без ущерба для здоровья до главного входа монастыря. Я решил последовать их примеру и, осторожно ступая, направился к месту встречи, назначенному отцом Хуаном Луисом.
В это время суток комплекс действительно внушал трепет. Его величественный облик, масштабы, торжественная тишина, нарушавшаяся стуком каблуков посетителей, и общее впечатление монументальности и совершенства, которое создавали стены, подсказывали, что это не рядовой памятник архитектуры. Дворец им и не был. За фасадами длиной более двухсот метров, воздвигнутыми в эпоху Филиппа II, скрывались свыше четырех тысяч помещений, ныне пустовавших, две тысячи шестьсот семьдесят три окна, восемьдесят восемь источников, пятьсот сорок фресок, тысяча шестьсот картин и более сорока пяти тысяч книг. Эти фантастические цифры запечатлелись в моей памяти, словно огненные письмена, когда я услышал их от экскурсоводов. Эскориал всегда манил меня. Иногда я приезжал сюда. Я знал связанные с ним легенды, и невозможно представить, сколько ответов могло тут таиться. Неужели отец Хуан Луис позвал меня именно для этого? Дать ответы? И почему не захотел по телефону даже намекнуть, о чем речь? Или он нашел некий важный след, связанный с «Apocalipsis nova»? Может, еще одно ангельское пророчество?
Только теперь, когда я пишу эти строки, приходит осознание, каким я был наивным глупцом. Я даже не предполагал, сколь драматический поворот вскоре предпримут события.
В назначенный час, точный, как швейцарские часы, отец Хуан Луис показался в дверях резиденции Альфонсо XII. Не узнать его было нельзя. Согбенный, в черной сутане, перехваченной поясом, без пальто, двигаясь очень медленно, он заскользил в сторону главного портала, удачно сочетавшегося с самой длинной стороной дворцовой стены. Он ни на миг не остановился, чтобы посмотреть по сторонам. И если вышел на улицу, чтобы встретиться со мной, то мастерски это скрывал.
Я прибавил шагу.
— Здравствуйте, святой отец. Уместно ли теперь…
Старец вздрогнул, почувствовав прикосновение к своему костлявому плечу.
— Адское пекло! — рассерженно воскликнул он. Ты очень напугал меня, сын мой!
— Не больше, чем вы меня вчера, — любезно ответил я.
Он играл превосходно — или мне так показалось. Тем, кто мог видеть нас со стороны, не пришло бы в голову заподозрить, что наша встреча была не случайной.
— Хорошо, хорошо… — Он подмигнул мне и понизил голос: — Рад, что ты приехал. Ты один?
— Марина не смогла поехать со мной, — солгал я. — Надеюсь, вы не обидитесь?
Святой отец развел руками, словно говоря: «Ну, что поделаешь», — а затем бегло оглядел площадь. И хитрым выражением лица он в тот момент напомнил мне маэстро. И почему все, с кем мне доводилось беседовать в последнее время, опасаются слежки?
— Лучше, если мы начнем разговор на улице, — прошептал старик. — Согларен?
Удивившись, я кивнул.
— Прекрасно. Как только мы войдем в библиотеку и я покажу тебе, что нашел, держи рот на замке.
Не произноси ни слова. Ни о чем не спрашивай. И я тоже буду молчать. Понял? Если нас услышат, то меня упекут в сумасшедший дом, а тебя… Что ж… Я не знаю, что с тобой сделают.
— Вы действительно хотите разговаривать здесь? На таком холоде? А вы не надели даже шарф.
— Мы погуляем!
Августинец взял меня под руку, чтобы не поскользнуться, и мы одолели полсотни метров, отделявших нас от входа в монастырь. Мой озноб и попытки ускорить шаг результата не имели. Отец Кастресана, не обращая внимания на мои мучения, заговорил так тихо и размеренно, что мне пришлось близко наклониться к нему, чтобы расслышать его слова.
— Сначала я сопоставил данные.
— Какие, святой отец?
— Даты, сын мой, даты! Ты попросил меня выяснить, кто интересовался «Apocalipsis nova» до вас, помнишь? Я проверил зарегистрированные требования и обнаружил нечто странное в нашей картотеке.
Услышав название знаменитой пророческой книги, я придвинулся к монаху еще ближе.
— Сначала я не обратил особого внимания, сын мой, решив, что произошла ошибка. Но на этой неделе я сумел перепроверить все, и меня ждал сюрприз.
— Я не понимаю…
Августинец вздохнул:
— Внимание, Хавьер. Слушай внимательно. Регистрационные записи о выдаче текста блаженного Амадея свидетельствуют: в прошлом году никто, ни один человек, не запрашивал книгу, пока не появились вы и ваш предшественник.
— Хулиан де Прада?
— Да, точно… Я думал, вы не знакомы.
— Почти не знакомы. Мы с Мариной встречались с ним в Мадриде после разговора с вами. Но, пожалуйста, продолжайте.
— А вот теперь начинается самое интересное, сын мой. Уцивившись, что уникальной книгой в роскошном переплете и с великолепной каллиграфией мало интересуются, я проверил наши регистрационные записи за 1989,1988,1987 годы. И не нашел ничего! Невероятно. Долгое время «Apocalipsis nova» даром был никому не нужен. Однако я стал подозревать, что дело нечисто. Поднял архивы, добрался до семидесятых годов… и тоже ничего не обнаружил! Даже ни одного служебного запроса!
— В течение двадцати лет о книге не вспоминали, и вдруг появились мы и Прада, друг за другом?
— Тут что-то не так!
— Пожалуй, — согласился я.
— Представь, ежегодно библиотека получает самые необычные запросы. Учитывая содержание нашего фонда, по многим аспектам единственного в мире, к нам обращаются ученые всего мира. Например, очень часто спрашивают «Enchiridion» — руководство папы Льва III, подаренное Карлу Великому и обладавшее чудодейственными свойствами — оно давало защиту, и неудивительно, что до самой смерти королю сопутствовало счастье и военные успехи. Карл V и Филипп II, как далекие потомки Карла Великого, рассылали своих эмиссаров по всей Европе на поиски этого магического талисмана в пергаменте, но если его все же раздобыли, то… хранили не здесь. Иногда у нас запрашивают автографы Святой Тересы, «Гимны Святой Марии» Альфонсо X Мудрого или сочинения Беата Лиебанского. То обстоятельство, что за двадцать лет никто не заполнил ни одного бланка требования, чтобы познакомиться с «Apocalipsis nova», хотя книга учтена, закаталогизирована, принадлежит к известной коллекции, и вдруг за неделю ее попросили сразу двое… мне показалось странным.
— Но учитывая, сколько книг хранится в библиотеке, наверное, естественно, что к некоторым никто не прикасался столетиями, — заметил я, словно пытаясь объяснить сомнительный факт.
— Странность заключается в ином. В целом ты прав. То, что действительно вызывает недоумение, так это личность человека, последним открывавшего книгу до вашего посещения, причем случилось это весной 1970 года. Знаешь, как его звали?
Я покачал головой.
— Хулиан де Прада!
— Невероятно, — выдохнул я.
— Я все записал точно. Сомнений нет. С апреля по июнь 1970 года Хулиан де Прада и другой ученый по имени Луис Фовел запрашивали «Apocalipsis nova» три раза. Картотека не лжет.
— Луис Фовел? — Мне стало не по себе, и я вдруг почувствовал, как волна жара обдала мое лицо. — Вы уверены?
— Да. Ты и с ним знаком?
Я кивнул, ощущая неловкость.
— Ты его давно не видел?
— Вчера вечером я встречался с ним. Но почему вы спросили?
Мне почудилось, будто отец Хуан Луис взволнован. И лишь заметив, как его пальцы впились мне в руку, я понял, что он охвачен тревогой.
— Скажи, сын мой, он… очень старый?
Я усмехнулся, давая понять, что не очень. И уточнил, что вряд ли старше моего собеседника. На что августинец ответил со стоном:
— Именно этого я и боялся…
— Но что случилось, святой отец?
Старый библиотекарь сделал пару шагов к дверям церкви. Ровно столько, чтобы выйти из тени, нависавшей над двориком, и остановиться на единственном пятачке, который благословило первыми лучами солнце.
— Вчера утром я в последний раз проверил формуляры читателей нашей библиотеки, — произнес он. — И обнаружил еще одну вещь, которая меня насторожила. Решил позвонить тебе. Смотри, между 1970 и 1952 годами также никто не запрашивал из хранилища книгу блаженного Амадея. Однако я установил, что в октябре 1952 года было зарегистрировано одно обращение, снова подписанное Луисом Фовелом.
— В 1952 году? Почти сорок лет назад?
Августинец с трудом проглотил комок в горле и кивнул:
— И это еще не все. Я попросил одного из компьютерщиков, которые оцифровывают наши регистрационные документы, чтобы он поискал другие требования от имени Луиса Фовела или Хулиана де Прада. И получил результат, который… — его голос дрогнул, — я не знаю, как истолковать.
— То есть?
— Видишь ли… — Августинец вздохнул и повернулся лицом к солнцу. — Дело в том, что никаких следов Хулиана де Прада в компьютере не оказалось в отличие от следов Луиса Фовела. Появились новые ссылки на запросы этого человека, сделанные в 1949 году, 1934-м, а также в 1918-м и 1902 году. К сожалению, более старых регистрационных записей не сохранилось.
— Наверное, вы шутите? — пробормотал я. — Не может быть, чтобы…
— И я подумал то же самое, сын мой! Сначала предположил, что речь, вероятно, идет о родственниках. Например, деда, отца и сына нарекли одинаковыми именами, и в разные годы они приходили в нашу библиотеку, интересуясь одной темой. Бывали такие случаи. Но тогда возникает другая проблема.
— Какая?
— Вчера в середине дня мне удалось разыскать наконец формуляр Фовела, заполненный в 1902 году. Самый ранний из сохранившихся в нашем архиве. К счастью, его микрофильмировали. И сравнив подпись начала века с подписью на бланке 1970 года… — Старик содрогнулся.
— Что, святой отец?
— Я увидел, что они сделаны одной рукой. Боже милостивый, Хавьер. Я не являюсь опытным графологом, но рискнул бы поклясться — обе подписи идентичны! Ты понимаешь, что это значит?
Я вдохнул холодный воздух, остудивший горло.
Если догадки отца Хуана Луиса были верны, некто по имени Луис Фовел упорно пытался получить запрещенный к выдаче в Эскориале манускрипт на протяжении почти семидесяти лет. И если речь об известном мне Фовеле, который выглядел лет на шестьдесят, следовательно, маэстро из Прадо исполнилось по меньшей мере сто десять или сто двадцать лет.
— Невероятно. Наверное, случилась ошибка, святой отец, — возразил я. — Я убежден, что существует приемлемое объяснение.
— Я его не нашел.
— Можно посмотреть на подписи?
— Именно их я и хотел показать тебе, сын мой. Ты понимаешь теперь, почему я не стал обсуждать с тобой эту тему по телефону.
Через десять минут человек, знавший лучше всех библиотеку монастыря, привел меня в свой кабинет, чтобы продемонстрировать невероятные находки. Рабочее место моего спутника ничуть не изменилось с тех пор, как я его видел в последний раз. Оно оставалось тихой гаванью ученого минувшей эпохи, оплотом прошлого, без компьютеров и прочих признаков высоких технологий, разместившись примерно в середине коридора, по которому ходили мимо люди намного моложе святого отца. Заметив нас, все здоровались. И старый августинец отвечал добродушным ворчанием. Затем он указал на громоздкий металлический аппарат, возвышавшийся на приставном столике, уставился на единственный современный предмет в кабинете. Он напоминал колокол, увенчанный короной трубок, штырьков и колесиков.
— Это «типи», — пробормотал отец Хуан Луис, заметив мое удивление. — Раритет эпохи холодной войны. Американцы, продавшие нам его в семидесятых, утверждали, что им эти штуки напоминают жилища индейцев на Диком Западе. На самом деле перед тобой «Рекордак ЭмПеЕ-1», самое надежное в мире устройство для чтения микрофильмов.
Августинец, как я полагал, чуждавшийся технического прогресса, ловко заправил пленку в каретку, наладил протяжное приспособление, нажал выключатель, осветив внутренности колокола, и предложил мне сесть перед широким отверстием, вырезанным сбоку и напоминавшим по форме экран. Копаясь в выдвижном ящике в поисках очков, он произнес:
— А теперь, сын мой, сосредоточься.
Я почувствовал разочарование, когда первый кадр пленки отразился на гладкой поверхности внутри «типи». Начальное изображение выглядело ординарным. Ничего особенного — всего лишь проекция выцветшего от времени бланка с расплывшимся штампом и шрифтом. Судя по дате, заполняли требование накануне гражданской войны в Испании. «Библиотека королевского монастыря Эскориал. Читальный зал. Запрос», — гласил текст.
— Запомни подпись, пожалуйста, — попросил августинец, привлекая мое внимание к нижней части формуляра.
Хуан Луис Кастресана повторил фокус трижды, показав мне бланки с разными датами, охватывавшими период от начала века до конца правления Франко. Когда монах закончил демонстрацию, мое разочарование сменилось головокружением.
— И что? — Он пронзительно посмотрел на меня и прижал указательный палец к губам, напоминая, что мне следует следить за собой.
— Вы были правы, святой отец, — прошептал я. — Теперь я понимаю, в чем затруднение.
На самом деле мне хотелось кричать, но я сдержал эмоции. Если документы являлись подлинными — а я в том ни секунды не сомневался, — августинец только что сделал сенсационное открытие. Было ясно, что перед нами библиотечные требования, оформленные с промежутком в семьдесят лет и подписанные одним и тем же почерком. Выведенная крупными четкими буквами фамилия Фовел выглядела идентично на всех документах, начинаясь удлиненной заглавной «Ф» с завитушками и завершаясь «л» с хвостиком, который вытягивался, словно бич, и разматывал петли вокруг имени. Но как такое возможно?
Я долго сравнивал между собой проекции подписи, самостоятельно раз за разом меняя пленку в аппарате. Смотрел на них, осмеливаясь лишь кивать, чтобы никто из проходивших по коридору сотрудников не понял, чем мы с августинцем занимаемся. И в конце сеанса недоумение мое только возросло, я испытывал удивление и замешательство, вызванное неожиданным поворотом сюжета, и, кроме того, оставалось место для чувств более тягостных — неуверенности и… страха.
— Итак. — Отец Хуан Луис выключил «типи», вновь разложил пленки по коробочкам и оставил их рядом с проектором, не позаботившись о мерах предосторожности. — Спустимся в базилику, не возражаешь? В храме Божьем мы почувствуем себя спокойнее и поговорим.
Уму непостижимо. Едва ли читатель в состоянии представить, до какой степени грядущий разговор изменил все. Вдвоем с отцом Хуаном Луисом Кастресаной мы примостились на скромной скамеечке в конце огромного помещения главной церкви монастыря. Просидели там почти два часа. Сначала шепотом гадали, что все это означает, допускали возможность ошибки, злой шутки или заговора, но не пришли ни к какому выводу. Все гипотезы были несостоятельными, и за продолжительный промежуток времени мы пришли к единому мнению лишь по одному вопросу. Мы столкнулись с явлением, которое оказалось выше нашего понимания. Оно находилось за пределами логики. Между тем мы взвешивали, до какой степени можем открыться друг другу. Наконец наступил момент, когда я все-таки отважился сделать первый шаг. Мне необходимо было кому-то довериться. И я заговорил. Я говорил и говорил, пока не рассказал все.
И я выложил все как на духу, исповедуясь, как никогда в жизни. Поведал отцу Хуану Луису обо всем, что узнал к тому моменту от Фовела. И события, описанные ранее в этой книге, я изложил ему последовательно и методично. В том числе поделился с ним рассуждениями маэстро о влиянии «Apocalipsis nova» на итальянских и испанских живописцев. И особенно подробно передал содержание последней лекции, просветившей меня относительно Босха, Брейгеля, Эль Греко, адамитов и «Семейства любящих» Никлаэса. Я даже признался, впрочем, не без стеснения, что, согласно Фовелу, одним из самых видных членов упомянутых тайных братств и сообществ являлся первый библиотекарь Эскориала дон Бенито Ариас Монтано.
— Вам это о чем-нибудь говорит?
Августинец даже не шевельнулся. Похоже, он не нашел в ворохе сведений, который я на него обрушил, ни одной зацепки, объясняющей ряд неправдоподобных событий, связанных с читательскими требованиями «Apocalipsis nova» Луиса Фовела прежде всего и в меньшей степени — Хулиана де Прада. И старый монах, почувствовав, что мы в тупике, погрузился в молчание. Вскоре спросил, как я лично могу объяснить загадочную историю.
— Только не заводи речь о духах, — предупредил святой отец. — Привидения, сын мой, не выписывают книги в читальный зал.
У меня не нашлось достойного ответа на вопрос. Если бы я знал его! Признаться, мне нечего было ему сказать. И в ту минуту, когда, казалось бы, молодому студенту-журналисту больше ничего не светит, старец вытащил из рукава туза.
— Есть важная проблема, которую мы пока не обсуждали, — промолвил он, скрестив руки на груди и устремив взор на величественный алтарь, возносившийся к сводам центрального нефа базилики.
— Неужели? — угрюмо пробурчал я. Беседа с этим человеком опустошила меня, и я сомневался, что мой мозг в состоянии воспринять даже крупицу новой информации.
— Помнишь, я рассказывал, как искал в оцифрованных архивах библиотечные требования Луиса Фовела?
Я поднял голову и посмотрел в поблекшее от старости лицо святого отца, давая понять, что внимательно слушаю его.
— Так вот, когда я подобрал все его формуляры, а также требования Хулиана де Прада, то увидел, что оба интересовались не только «Apocalipsis nova». Заказывали они и другие документы, причем одни и те же. Снова и снова.
Я заморгал, не поверив своим ушам.
— Речь о текстах довольно разнообразных, сын мой, — продолжил он. — От «Прогностикона» доктора Матиаса Хако, содержавшего астрологическую карту Филиппа II и ряд предсказаний на период его правления, до трактатов по алхимии, книг по естественной магии и записей Ариаса Монтано, а также трудов более поздних эпох, например XVI и XVII веков. После знакомства с подборкой литературы у меня сложилось впечатление, что эти люди преследовали определенную цель. Они кружили вокруг конкретного тематического раздела. Скажу больше, я практически уверен, что оба самозабвенно погрузились в изучение некой области знаний… Полагаю, я догадался, какой именно.
— Вы серьезно?
— Ты открыл мне душу, сын мой, и теперь моя очередь. Наверху у меня в кабинете собраны и отложены все книги. И у них есть общий знаменатель. Их заказывали с короткими интервалами — сначала Фовел, потом Прада, и наоборот — причем неизменно в одном и том же порядке, начиная и заканчивая «Apocalipsis nova». Полистав литературу, я сначала заподозрил, что имею дело с двумя свихнувшимися на почве алхимии искателями философского камня, кому удалось приготовить эликсир, продлевающий жизнь.
— Неужели вы в это верите?
— Нет, конечно. Их интересовала алхимия, но лишь как один из пунктов программы. Если судить по текстам, возникает ощущение, будто они пытались найти новые подходы к метафизической концепции визионерства, употребив их для своих экспериментов. Я понял это, найдя запросы на труды Раймунда Луллия — гениального ученого, алхимика и врача XIII века. Луллий разрабатывал формулы, полагаясь на откровения, описав их в своих трактатах, которые сохранились только в стенах нашей библиотеки. Предполагаю, что, подобно Луллию, Фовел и Прада пытались вывести собственную формулу, позволявшую переступить порог между реальностью и миром иным. Похоже, одному из них, Фовелу, это удалось, а второй выслеживал соперника, чтобы вырвать у него «код доступа». Или «ключ».
— Если все так, святой отец, какой интерес представляет для них живопись? — спросил я. — Почему, по-вашему, они уделяли картинам так много внимание?
— «Apocalipsis nova» предлагает исчерпывающее объяснение. Я тебе говорил, когда мы познакомились. Блаженный Амадей написал черным по белому, что наступят смутные времена, картины станут чудотворными и смогут осуществлять функцию дверей из мира сущего в мир потусторонний. И если древние книги герметической традиции говорят правду, тот, кто сумеет осуществить «великое делание» алхимиков, не только овладеет формулой эликсира жизни, но и обретет способность становиться невидимым. Избранные не задерживаются слишком долго на одном месте и знают способ сообщаться с миром иным.
— Однако…
— Не важно, верим мы с тобой или нет в мистику, — прервал он меня, вновь предвосхитив мои возражения. — Важно, что эти двое верят.
— Хорошо, святой отец, — кивнул я. — Но подобное объяснение оставляет без ответа другой важный вопрос. Зачем Фовел, если он ревностно хранит свой секрет, несколько недель читал мне лекции в музее Прадо и показывал чудотворные картины? Почему выбрал меня? С какой целью хотел наставить меня на путь, рискуя разоблачением?
Старый августинец поерзал на скамейке и потер подбородок. Потом его лицо просветлело:
— Чтобы прояснить его мотивы, я могу лишь обратиться к феномену розенкрейцеров.
Я поморщился.
— Розенкрейцеры, — произнес он, — были обществом посвященных, которое возникло в XVII веке и вовлекало в свои ряды интеллектуалов и вольнодумцев самого разного толка. Считается, что ныне оно не существует. И претензии тех, кто заявляет о своей принадлежности к ордену, имеют такое же законное основание, как и новых тамплиеров или новых катаров. То есть никакого. Любопытно, что на заре существования братства его члены утверждали, будто основала его группа «магистров» или «неизвестные высшие» во главе с Кристианом Розенкрейцом. Этот человек сумел прожить поразительно долго для того времени и по легенде обладал секретом долголетия, но не бессмертия в том смысле, как его понимали последователи таоизма или гималайские йоги. Из бессмертных можно также вспомнить Тайного имама, скрывшегося на территории Ирака в XII веке. Он должен появиться снова по верованиям шиитов и противостоять антихристу, а также рыцарей Грааля. Нет. Розенкрейц, как бы там его ни звали на самом деле, прожил более ста лет и бережно хранил тайны «высшей мудрости» и «универсального лекарства», благодаря которым ему удавалось противостоять всем известным биологическим законам. Перешагнув столетний рубеж, этот человек посвятил себя воспитанию учеников, подготавливая их к выполнению миссии — передавать из поколения в поколение формулу долголетия. Это и есть подлинные розенкрейцеры. Вероятно, Фовел и Прада относятся к их числу. Людей, им подобных, приверженцы науки алхимии обычно называли «невидимыми». Среди главных своих целей члены братства назвали революционное преобразование Запада в научной и социальной сфере, что позволило бы свободно использовать эликсир, не опасаясь возникновения хаоса.
— Неужели вы действительно верите, что…
Но отец Хуан Луис не позволил сбить себя с мысли:
— Занятно, сын мой, что такие «маэстро» приходят, похоже, каждые сто или сто двадцать лет, делают интеллектуальные прививки избранным в надежде, что те станут помощниками в преобразовании мира, и потом исчезают до следующего исторического цикла. Если проследить за их появлением, то можно обнаружить следы их влияния среди первых христиан гностиков, арианцев, катаров ил и адептов «Дома любви». Почему бы не предположить, что твой доктор из Прадо, столь искушенный в древних знаниях, является одним из безвестных магистров, которые выходят из тени, чтобы продолжить традицию и выбрать хранителей тайны?
— Не знаю…
— Я уже старый человек, сын мой. Много читал об этом в книгах, которые хранятся в монастыре, и думаю, совершенно ясно, что именно произошло: один из неизвестных магистров выбрал тебя в качестве хранителя высших знаний. Или как претендента на почетную роль. Как опытный проводник он не показал тебе сразу всего, лишь научил тебя смотреть. Он снабдил тебя инструментарием, чтобы ты мог расшифровать послания других «высших неизвестных», в данном случае на примере шедевров изобразительного искусства. И посчитав, что ты достаточно овладел начальными навыками, испарился, предоставив тебе развиваться самостоятельно, что обычно занимает много времени. Позднее он неожиданно вернется, чтобы открыть тебе твое предназначение и сообщить, что ты стал следующим звеном в цепи поколений. Члены его клана поступают так на протяжении веков. Они исчезают прежде, чем ученики догадываются, кто они на самом деле. Выглядят как обычные люди, которые порой делают предсказания, знают, что говорят о них другие, исчезают внезапно и, как я уже сказал, никогда надолго не задерживаются в одном месте.
— Звучит совершенно абсурдно! — воскликнул я, хотя и признал, что перечисленные монахом черты точно соответствуют характеристике Фовела. — К чему такому, как он, выбирать меня? Я не знаток живописи, святой отец. Я даже Прадо как следует не знаю. Если ваша догадка относительно его личности верна, Луис Фовел ошибся на мой счет. Он выбрал неправильного ученика.
Августинец покачал головой:
— Сын мой, сколько раз ты с ним встречался? Три, четыре?
— Пять, святой отец.
— В таком случае поверь, у нас не осталось времени, — произнес он, и в глазах мелькнуло нетерпение. — Магистры приходят очень редко. Если мы хотим удостовериться в его персоне, тебе нужно отыскать его поскорее и потребовать, чтобы он открылся тебе или объяснил, кому или чему служит. Если ты припрешь его к стенке, он признается.
— Потребовать? Припереть к стенке? — В моем голосе прозвучала горечь. — Но как?
— Скажи, что нашел вот это.
Отец Кастресана извлек из складок сутаны и протянул мне сложенный пополам лист очень тонкой и выцветшей бумаги.
— Что это, святой отец?
— Загадка. Автограф твоего маэстро.
Я осторожно развернул документ. Текст на рисовой бумаге, пахнувшей старостью, был написан красивым вычурным почерком, который я видел на микропленке в «типи».
— Как она к вам попала?
— Фовел и Прада пользовались книгами из библиотеки как почтовым ящиком, для обмена записками. Что объясняет, почему их требования ограничивались узким кругом литературы. Но по неведомой причине данное послание не попало к адресату и пролежало в забвении между страницами трактата по астрологии. Я нашел его утром совершенно случайно, перелистывая книги, которые они запрашивали.
Я растерянно взглянул на письмо.
— Мне сказочно повезло, — улыбнулся августинец.
— А больше ничего нет?
— Пока нет. Почему, как ты думаешь, я распорядился поднять к себе в кабинет всю подборку книг по списку их запросов? Этот лист бумаги нашелся в издании, которым Фовел интересовался в 1970 году, а Хулиан де Прада не удосужился заказать. Письмо показалось мне предостережением, словно твой маэстро хотел осадить своего соперника и одновременно бросил ему вызов, предлагая раскрыть тайну его личности.
Отец Хуан Луис посмотрел мне в глаза и схватил за руки:
— Ты сможешь попросить его дать необходимые нам объяснения, когда он увидит, что ты завладел письмом и способен поломать игру.
— Полагаете, он мне их даст?
— Разумеется. Прочитай письмо спокойно, и ты проникнешься уверенностью, как я. Не сомневаюсь, если предъявишь ему бумагу и намекнешь, что готов открыть его истинное лицо, он решится на откровенность. В такой момент ему будет выгоднее представить свою версию событий.
— Вы большой оптимист, святой отец.
— Я расчетливый, сын мой, а вовсе не оптимист. На твоем месте я действовал бы именно так. Пойми, ни один профан за много столетий не подбирался к разгадке тайны розенкрейцеров так близко, как ты.