Прошло несколько дней, прежде чем у меня в голове уложилось все, что произошло во время мимолетной встречи с маэстро Фовелом. Вторая лекция доктора будто полностью исчерпала и поглотила мою умственную энергию. Тем вечером я чувствовал такое изнеможение, что рухнул на кровать, забыв не только об ужине, но и о телевизоре. Слава богу, хотя бы мой доклад о пророчествах и войне имел утром больший успех, чем я рассчитывал. Последнее просветление разума принесло мне повышение балла и самооценки. Но когда я попробовал упорядочить свои впечатления от нашей беседы — сначала в письменной форме, изложив их на бумаге, а затем в устной, поделившись с Мариной, — у меня ничего не получилось. Оказалось, что я в состоянии оперировать лишь эмоциями и мимолетными бессвязными видениями, не поддававшимися осмыслению. В итоге у меня появилось чувство, будто я пал жертвой помешательства, перенасытившись информацией и зрительными образами. И чтобы одолеть недуг, следовало сделать перерыв. Расслабиться и ни о чем не думать.

Большие надежды я возлагал на Рождество. Я имел возможность на целых десять дней забыть о музее Прадо и странном маэстро. Наступивший вскоре покой мог бы быть полным, если бы его не нарушило спонтанное, неожиданное в какой-то мере путешествие, марш-бросок в сердце Кастилии. В Турегано. Вот когда я порадовался, что располагаю собственной машиной. Там, под сенью величественного сеговианского замка, служившего тюрьмой Антонио Пересу, всемогущему секретарю Филиппа II, актриса Лючия Бозе недавно купила старую мукомольную фабрику, намереваясь в ближайшее время превратить ее в первый в мире музей, посвященный ангелам. И в этих старых развалинах, среди мешков с цементом, строительных лесов, кирпичей и чертежей, развешанных на стенах, под аккомпанемент тошнотворно-сладких рождественских песенок вильянсикос, потоком лившихся из радиоприемника, мы встретились, чтобы выпить по чашечке кофе.

Ничего мистического в той встрече не было. Ее организовал я сам, позвонив Лючии во вторник, сразу, как только вышел из Прадо. Некоторое время назад меня заинтересовало ее признание, сделанное солидному изданию в Мадриде, что она внимательно изучает работы Рудольфа Штейнера. Мое любопытство многократно возросло, когда и Фовел упомянул имя австрийского ученого. Взволнованный случайным совпадением, я оставил длинное послание на ее ответчике. Правда, я не ожидал, что Лючия откликнется столь быстро, продиктовав телефонистке в общежитии сообщение для меня: «Venite presto. Лючия». Разумеется, я собрался в путь.

Моя хозяйка оказалась воплощением мечты. Лючия — «Мисс Италия 1947», звезда мирового кино, супруга легендарного тореро Луиса Мигеля Домингина, мать Мигеля Бозе и бабушка артистов — согласилась побеседовать со мной, как только разобралась, кто я такой. Год назад я опубликовал статью об ангелах в одном из ее любимых журналов. Как Лючия мне призналась позднее, она обратила внимание на имя автора статьи: «Я читаю все, что имеет к ним отношение, и запоминаю все до мельчайших деталей». Мой материал был довольно занятным. Я написал его по следам реальной истории: компания ребят из Паипорты, Валенсия, выступила в национальной прессе с заявлением, что ангелы из плоти и крови встречались с ними и передали в дар таинственную «Книгу тысячи страниц», включавшую множество пророчеств относительно нашего будущего. В своей статье я не обошел вниманием и существование еще одной группы «принимающих» во главе с представителем творческой богемы. Живописцем. Именно данное обстоятельство привлекло внимание актрисы, которую уже в то время посещали идеи о создании тематического музея живописи на ангельские сюжеты.

— Но ты сам веришь, что дети видели ангелов во плоти? — сразу спросила она, после того, как встретила, расцеловав в обе щеки, и пригласила в музей, находившийся на реставрации.

Я пожал плечами, смущенный натиском. Впрочем, очень быстро понял, что за страстной натурой и взрывным характером скрывается золотое сердце.

— Ну… Так они говорят, — пробормотал я. — А насколько их слову можно верить, не знаю.

— А вот я верю! — воскликнула Лючия, очаровательно смешивая итальянский язык с испанским, причем речь ее звучала гармонично.

— И я тоже, — откликнулся мужчина лет сорока. Смуглый, почти лысый, с умным проницательным взглядом, он ждал нас на импровизированной кухне.

— Это мой друг Романо Гвидичиззи. Я пригласила его, поскольку ты сказал, что хочешь поговорить о Рудольфе Штейнере и его теории о двух младенцах Иисусах. Романо — эксперт в этой области. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Нет, конечно!

— Не удивлюсь, если ангел из плоти и крови вдруг появится именно здесь, — пафосно заявил он, поприветствовав меня с улыбкой, и указал на табуретку. — В Библии рассказывается, как три ангела предстали перед Авраамом, сели за стол у него в доме, ели пищу, и их видела вся семья. Почему же они не могут воплотиться тут, если пожелают?

— Вдруг это один из них, Романо? И он пришел выпить моего превосходного кофе? — пошутила Лючия.

— Certo!

Втроем мы долго с энтузиазмом рассуждали, может ли невидимая сущность обрести тело. Тему я считал интересной, и весьма. Из книг, которые я прочитал после разговоров с доктором Фовелом, следовало, что данный вопрос служил поводом для глубоких внутренних сомнений Рафаэля. Известно, что мастер из Урбино в отличие от великого Леонардо не отказывался изображать сверхъестественные явления. Причем он считал, что им следует придавать ту же телесность и правдоподобие, как и любому элементу из мира зримого. Как прав был маэстро из Прадо, сославшись на Фому Аквинского как на один из источников вдохновения Урбинца. Неожиданно я осознал, что почтенный средневековый теолог пытался найти «научные», «рациональные» ответы на подобные вопросы. Он полагал, что невидимое иногда способно становиться видимым и даже осязаемым.

— О, святой Фома! — воскликнул Романо, когда я упомянул его «Сумму теологии». — А известно ли тебе, что одно время он горячо спорил с теорией другого видного богослова Петра Ломбардского, упрямого миланца — совсем как наша Лючия. Петр утверждал, что у ангелов есть тело.

— А Фома, видимо, возражал…

— Ну, не совсем так, Хавьер. Он не соглашался признать, что ангелы обладают плотью по своей сущности, но считал, что у них есть средства ее обрести при необходимости, например, явиться Марии, чтобы сообщить благую весть о беременности…

— Средства? — Я смотрел на собеседника со жгучим любопытством. — Какие?

— В «Сумме теологии» святой Фома писал, что ангелы в состоянии создать себе тело из сгущенного воздуха или из облака.

Мысль эта показалась мне знакомой. Рафаэль был первым художником новой эпохи, кто начал изображать Иисуса во славе, Бога и Святого Духа, не вписывая их в сияющий миндалевидный нимб, мандорлу, как делали средневековые иконописцы. Мандорлой обозначали присутствие божественного начала. Для верующих, видевших картины, эти знаки имели такое же значение, как для современного человека — сигнал светофора. Иными словами, мандорлы недвусмысленно указывали на божественную природу образа. Однако Рафаэль отказался от традиционного приема, используя вместо нимба эффект пронизанного светом воздуха или облаков. Вероятно, он читал святого Фому?

Романо между тем расписывал значение труда «Сумма теологии», и я дал себе слово непременно познакомиться с ним. Вскоре я выяснил, что мой собеседник поскромничал в своих оценках. Выдающийся труд «ангельского доктора» — так стали называть Фому Аквинского после его смерти в 1274 году, — выношенный во время ночных бдений на коленях перед алтарем, являл собой бездонный источник сюрпризов. Из двух с лишним миллионов слов достаточное их количество было посвящено теме сверхъестественного, причем в своих выводах автор имел мужество заходить так далеко, чтобы объяснять механизм воплощения ангелов:

«И хотя воздух в своем свободном состоянии не имеет ни образа, ни цвета, в сгущенном виде ему можно придавать форму и цвет, примером чему служат облака. Таким способом ангелы обретали тело из воздуха, сгустив его посредством той же божественной силы всякий раз, когда им требовалась плоть, чтобы принять то или иное обличив».

— Романтическая теория, — заметила Лючия, наливая нам по большой чашке крепкого итальянского кофе. — Ангелы, сделанные из облаков. Я в восторге.

Романо улыбнулся:

— Во всяком случае, святой Фома вернул доброе имя многим, кто говорил — и говорит до сих пор, — что видел ангелов.

— Но если мы начнем уделять много внимания плотской сущности этих библейских персонажей, Библия станет приземленным чтением.

— Оно станет более взвешенным, — строго возразил Романо. — Мы поймем, что физическая сторона есть часть всего, что считается духовным. Обе вселенные пребывают в гармоничном и непрерывном взаимодействии. Речь не о разных мирах, как полагали теологи-схоласты, предшественники святого Фомы.

— Хватит спорить! — Лючия отставила в сторону кофейник и села к столу. — Обязательно попробуйте печенье.

Хозяйка немного снизила градус обсуждения, рассказав о своих планах относительно будущего музея и трудностях, с какими ей пришлось столкнуться, когда она согласовывала проект с местными властями.

— Они способны думать только о зимних и летних пастбищах или убое скота. Представьте их лица, если бы я поведала им еще и о двух Иисусах!

После третьей чашки кофе и второго пирога мы почувствовали, что готовы перейти к проблеме, которая привела меня в Турегано. Сначала Романо протянул мне книжицу, которую я взял в руки с любопытством. На обложке была напечатана репродукция первого варианта «Мадонны в скалах» вместе с другими религиозными картинами, мне незнакомыми.

— Работу написал я, — объяснил Романо.

Книга «Два младенца Иисуса: история заговора» была выпущена издательством специализированной литературы.

— Прежде всего необходимо уяснить, — продолжил Романо, — что о существовании не одного, а двух младенцев Иисусов заявлял не только Штейнер. Об этом говорится непосредственно в Евангелии.

Мой собеседник, похоже, не шутил.

— В Евангелии от Матфея сообщается о рождении младенца у обрученной ранее пары, чья генеалогия по линии Иосифа восходила к царю Давиду. Благодаря этому ребенок становился кандидатом на исполнение пророчества, что потомок царского рода, появившийся на свет в Белене в Иудее, станет могущественным правителем. Матфей также повествует об Ироде. Тот, ослепнув от гнева, замышлял уничтожить младенца, угрожавшего будущему его отпрысков, и пытался использовать странствующих волхвов для достижения своей цели.

«И вновь эта злополучная одержимость пророчествами», — подумал я, но перебивать Романо не стал.

— Евангелие от Луки, напротив, предлагает иную генеалогическую линию. Она ведет от Христа через побочную ветвь дома царя Давида, точнее, его сына Нафана, вплоть до Адама и Евы. Ребенок, о ком пишет Лука, родился в Назарете, и, исходя из хронологии, которая выводится из римской переписи населения, упомянутой евангелистом, он — не тот, о ком говорит Матфей. Разница между детьми составляла, наверное, менее четырех-пяти лет.

Романо открыл свою книгу и нашел цитату из Рудольфа Штейнера. Я молча прочитал указанное место:

«В начале нашей эры в Белене и Назарете жили два человека по имени Иосиф, женатые соответственно на двух Мариях. Мария из Назарета была чиста и невинна. Вторая Мария, из Белена, имела за плечами горький опыт прошлого. Оба Иосифа состояли в родстве с Давидом. Один являлся прямым потомком царской династии, включая Соломона. Иосиф из Назарета был отпрыском священнической линии, бравшей начало от сына Давида по имени Нафан».

— Вот такая история, — улыбнулся Романо. — У каждой семейной пары родился мальчик, и обе четы своих сыновей нарекли именем Иисус. Короли-маги приносили дары тому младенцу царского рода, или из соломоновой династии, о ком говорит Матфей. К другому ребенку, из колена Нафанова или потомку священнической линии, о котором писал Лука, приходили поклониться пастухи. Обычно мы излагаем сюжет по памяти и, как правило, путаем два разных эпизода, пребывая в уверенности, будто все евангелисты писали об одном и том же. Это неправильно. В каждой из книг Нового Завета описаны разные факты, и они часто противоречивы…

— Но невозможно поверить, что…

— Не спеши, Хавьер, — попросила Лючия, вновь наливая кофе. — Вдруг самое интересное еще впереди?

— Спасибо, Lucia, — кивнул Романо. — Штейнер единственный, кто дал приемлемое объяснение всем разночтениям. И ему удалось это сделать благодаря разработанной комплексной философской системе, позволявшей познать тайные истины. В своих книгах и выступлениях он часто упоминал о «духовной науке» как антитезе науке традиционной. В данной области знания не подлежат обсуждению такие материи, как душа, перевоплощение, высшая или низшая форма бытия. Рассматривая проблему с подобной точки зрения и воспользовавшись источниками абсолютно нематериальными, Штейнер реконструировал биографию двух мальчиков.

— Ему было явлено откровение? — спросил я, вспомнив опыт блаженного Амадея, пережитый им пятью столетиями ранее.

— Называй это как угодно, Хавьер. Чтобы познать упомянутую «духовную науку», необходимо сделать усилие и отрешиться от материального мира. У Штейнера получилось.

— Он был медиумом?

— Нет, конечно! Философом. Если бы ученый умер не в шестьдесят четыре года, а, допустим, в пятьдесят, до того, как углубился в оккультные сферы, ныне он стоял бы в одном ряду с Анри Бергсоном и Карлом Поппером. Но любопытство увлекло его в иные области, и они не имели ничего общего со спиритизмом.

— Как же тогда он сделал свои открытия?

— Мы можем только предполагать. Штейнер имел твердое убеждение, что за материальным миром, о реальности которого нас оповещают органы чувств, существует иной, мир духовный. Он также верил, что оба они доступны для любого человека. Необходима простая тренировка для того, чтобы, например, научиться контролировать состояние между бодрствованием и сном и прорываться в мир невидимый.

— Вы считаете, что подобное под силу каждому человеку?

— Мы делаем это постоянно. Если читаем книгу, то нами овладевает особое настроение. Мы словно совершаем путешествие в другой мир. То же самое происходит, когда мы восхищаемся живописью или слушаем музыку, трогающую нас до глубины души. Мы будто освобождаемся от всего материального и на мгновение приобщаемся к чему-то возвышенному. Штейнер же изучал такие повороты сознания и получил большой объем любопытной информации.

— Например, о двух Иисусах…

— Да. В своих лекциях он представил убедительные факты, подтверждавшие, что Иисус из рода Соломона и Иисус из колена Нафана в конце концов поселились в одном городе. И родителей их связали узы тесной дружбы. У мальчика, о котором писал Матфей, сразу обнаружился глубокий ум. Его товарищу по играм, тому, о ком упоминал Лука, напротив, стоило большого труда приспособиться к миру. У первого имелись родные братья, второй оставался единственным ребенком в семье. Когда появился на свет первый малыш, Гавриил снизошел к его отцу во сне. Только к нему. Собственно, так этот сюжет и описывает Матфей. Второй же мальчик родился после явления Марии того же архангела. Как видишь, разница между детьми огромная.

— Ладно, допустим, я вам верю. Но как получилось, что в итоге в нашем сознании два персонажа слились в один?

— Кое-что произошло.

— Что же?

— Именно в данной части история с трудом поддается логике. Ноя постараюсь объяснить по мере сил, — произнес Романо. — По утверждению Штейнера, когда мальчику из рода Нафана исполнилось двенадцать лет, обе семьи с детьми совершили паломничество в Иерусалим на Пасху. Помнишь эпизод, описанный Лукой, — о том, как Иисус потерялся в храме? Речь шла о нелюдимом и неразговорчивом ребенке, однако он вышел из храма преображенным, обнаружив вдруг зрелость суждений и глубокое понимание Писания, невероятное в его возрасте. По версии Штейнера, в храме души двух детей слились в одну — процесс чисто духовного порядка, занявший до полного завершения три дня. В результате Иисус из рода Соломона зачах и вскоре умер, передав все свои умственные способности наивному Иисусу из рода Нафана.

— Напоминает научную фантастику!

— Согласен. Мы оперируем иной логикой. Однако факт, что с этого момента евангелисты молчали об обстоятельствах дальнейшей жизни Иисуса. Апостолы не рассказывали о нем ничего, вплоть до появления Иисуса на реке Иордан и его крещения, что стало началом общественной жизни Спасителя. Именно в тот момент состоялось рождение Христа, которого мы знаем, помазанника Божьего, человека, осознавшего свое предназначение и готового во имя него умереть.

— И что же, никто до Штейнера об этом не догадывался? — усмехнулся я, вспомнив, о чем мне говорил маэстро из Прадо несколько дней назад.

— Догадывались, конечно! Многие живописцы на уровне подсознания соприкоснулись с истиной и осмелились передать ее в своих произведениях. Вероятно, их путь к просветлению совпадал с тем, что прошел наш философ. Пожалуй, самым известным из художников-провидцев, умевших увидеть сверхъестественное, был Амброджо Бергоньоне. В начале XVI века он написал фреску, на ней воссоздал чудесное преображение, которое постигло Иисуса в храме. Композиция находится в Милане, в базилике, посвященной святому Амвросию, небесному покровителю мастера. И по этой причине я поместил ее репродукцию на обложке своей книги. Взгляни, вот эта картина.

Я посмотрел на указанную иллюстрацию и замер в изумлении, поскольку знал, в какой церкви находилась эта фреска. Я набрел на базилику во время ознакомительной поездки в Милан, прогуливаясь по улицам вокруг замка Сфорца. Помнил, как восхищался алтарем из чистого золота, с интересом разглядывал бронзового змия, который, по преданию, должен был упасть с колонны в пред дверии Судного дня, и постоял у мощей святого в крипте. Но нигде я не увидел данной композиции. Романо пояснил, что она хранится в сокровищнице музея сакристии в базилике. Работа была выполнена на доске в манере, казавшейся немного примитивной. Но меня поразил вовсе не архаический стиль. В мизансцене действительно участвовали два отрока Христа: один сидел на троне в окружении учителей. Второй, под опекой Мадонны, казалось, готовился покинуть храм. Возможно ли такое?

— Ну и что ты скажешь?

Я пожал плечами. Романо заговорил веско и авторитетно:

— Повторяю, что и другие художники эпохи обращались к теме двух Иисусов. Штейнер предполагал, что мастера, разрабатывавшие данный мотив в своих произведениях, так или иначе, соприкоснулись с тайной, и потому настало время открыть истину. В музее Прадо хранится превосходный образец интерпретации сюжета о двух младенцах Иисусах в живописи. Речь идет о картине, написанной Бернардино Луини, учеником Бергоньоне и последователем Леонардо да Винчи. В зале итальянской живописи представлена его работа «Святое семейство», преподнесенная Филиппу II в дар городом Флоренцией. Непременно посмотри ее. Картина очень хороша. На ней изображены два младенца в объятиях Марии, прелестный образ которой выполнен в манере Леонардо. Чуть раскосый взгляд придает ей очарование. Рядом, опираясь на посох, стоит безмятежный Иосиф. Когда ты подойдешь к картине, не торопись, Хавьер. Задержишь около нее, ощути атмосферу, какой она пронизана. Почувствуй нежный аромат лилий, а затем обрати внимание на нижний левый угол панели. У ног одного мальчика лежит длинный тонкий тростниковый крест, атрибут Иоанна. И формально в композиции нет даже намека на второго Иисуса. Однако я убежден, что с картиной поработали, чтобы она не смутила взор Филиппа II. Полагаю, крест явился более поздним дополнением, внесенным рукой человека, которого ужасала тайна двух младенцев Иисусов.

— Дополнением?

— Да. Многие владельцы работ подобного содержания предпочли замаскировать одного ребенка, наделив его атрибутами Иоанна Крестителя. Мало кому хотелось вызвать неудовольствие инквизиции. А потому детей одевали в овечьи шкуры или придавали им крест вроде этого, желая завуалировать истинный смысл послания. Иногда изменения просили внести самого автора произведения. Но если художник к тому моменту уже умер или отказывался что-либо менять, исправить картину без колебаний поручали другому. К таким ухищрениям прибегали с одной целью — придать сюжетам более каноническую форму, чтобы не возникало ненужных вопросов.

— А существуют еще примеры отретушированных картин?

— Сколько угодно! К их числу относится «Мадонна в скалах» Леонардо.

— Правда?

— Да. В первом варианте, который хранится в Лувре, изображены два малыша, внешне очень похожие. А на второй картине из лондонской Национальной галереи один из младенцев держит длинный тонкий крест Иоанна. Так вот, крест и нимбы над головой персонажей писал не Леонардо. Упомянутые детали дописали позднее.

— Но кто же осмелился подделывать Леонардо?

— А разве это важно, Хавьер? В ту эпоху имя художника значило намного меньше, чем сакральный смысл его произведения.

Лючия поглядела на меня, и глаза ее заискрились весельем.

— Ebbene, что ты думаешь теперь?

Я молчал.

— Мне кажется, что истину держат под спудом в результате грандиозного заговора, — добавил Романо.

— Но если Штейнер прав, то художники Ренессанса практически уничтожили этот заговор молчания. Они сделали тайну общим достоянием, — тихо промолвил я.

— Немногие, Хавьер. Лишь немногие осмеливались.

— Такие, как Рафаэль?

— Да. Тебе известна картина «Святое семейство», получившая второе название «Ла Перла»?

Я кивнул. Еще бы я ее не знал!

— Штейнер обратил внимание, что сюжеты всех значимых картин Рафаэля, за исключением «Преображения», относятся к событиям, предшествовавшим смерти Крестителя. Ученый объяснял закономерность тем, что личность, вдохновлявшая художника, в прошлой жизни имела сущность сего библейского персонажа.

— Но для того чтобы подобная мысль пришла в голову, нужно сначала очень поверить в перевоплощение.

— Разумеется, — кивнул Романо. — Например, «Афинская школа». Ты хорошо помнишь фреску?

— Неужели там тоже есть изображение Христа?

— И не одно, а три.

Я вздрогнул:

— Правда?

— И два — Рафаэля.

Последнее утверждение повергло меня в замешательство. Я знал, что Рафаэль поместил себя среди астрологов, но понятия не имел, что композиция включает второй автопортрет. И кто мне объяснит, в чем смысл повторения персонажей?

— Как тебе известно, замысел фрески был навеян философией неоплатонизма, — произнес Романо. — Рафаэль желал показать современникам, что воззрения Платона, а также доктрина и опыт христианства способны сосуществовать в гармонии. И потому в правой части фрески он отобразил христианские начала, а слева — языческие.

— А где же там Христос?

— Он представлен в трех образах. Первый — смышленый младенец, описанный Матфеем. Его можно заметить около колонны, которая держит арочный свод галереи. Малыш опирается на основание незавершенной колонны, приспособленное под пюпитр. Еще раз Иисус изображен двенадцатилетним мальчиком, претерпевшим преображение в храме. Его фигура находится с противоположной стороны того же основания. И в третий раз он представлен взрослым, в образе Христа. Спаситель облачен в белое и стоит, обратив взгляд к зрителю, рядом с Иоанном Евангелистом, не обращая внимания на книгу, которую показывает ему апостол.

Я нервно строчил в блокноте, фиксируя диспозицию фигур, чтобы позднее проверить факты в библиотеке и, подготовившись как следует, возобновить расспросы.

— А Рафаэль?

— Он находится между двумя первыми изображениями Иисуса. Мальчик, опирающийся на плечо человека в голубой тунике, который положил книгу на основание недостроенной колонны. Этого персонажа с книгой Рафаэль наделил чертами Перуджино, своего первого наставника. Включив себя в избранную группу фигур, Рафаэль намекал, что тайна двух Иисусов известна ему с тех пор, как он поступил в мастерскую учителя.

— Любопытно, — пробормотал я.

— Потрясающе! — воскликнула Лючия.