От зари до зари.

Именно столько длились допросы двадцать второго дня января.

Я вспоминаю, как мы с приором Банделло и братом Бенедетто по очереди беседовали с каждым из братьев, отчаянно пытаясь усмотреть, в их словах намек на то, что помогло бы найти ответы на наши вопросы. Мы столкнулись с удивительными вещами: у всех нашлось в чем покаяться. Дрожа всем телом, они умоляли об отпущении грехов и клятвенно заверяли, что более никогда не усомнятся в божественной природе Христа. Несчастные. Почти все откровения были плодом скверной теологической подготовки братьев. Они сваливали в однy кучу несущественные проступки и тяжелейшие грехи. Тем не менее именно после долгих и терпеливых расспросов выяснилось, что братья Александр и Гиберто находились на острие заговора, целью которого было контролировать изнутри общину, предоставившую кров произведению Леонардо. Четверо монахов, оказавшихся замешанными во всей этой истории, сознались, каждый в отдельности, в том, какие серьезные мотивы ими руководили. Гигантская картина тосканца заключала в себе нечто, что они охарактеризовали как «изображение-талисман». То есть хитроумный геометрический план, направленный на то, чтобы прельстить неподготовленные умы и вложить в них знания, которые, к сожалению, никто из них не смог облечь в слова. «Это третье Божье откровение», — выдавил из себя один из них.

Это привлекло мое внимание.

Все четверо еретиков были родом из маленьких деревень к северу от Милана, из района озер и выше. Все они вступили в доминиканский орден вскоре после основания нового монастыря. Они сделали это, как только узнали о намерении иль Mopo превратить его в семейную усыпальницу. И в отличие от остальных, это были образованные люди, почитатели знаменитой максимы святого Бернарда, которая гласила: «Бог — это длина, ширина, высота и глубина». Они были знакомы с трудами Пифагора, читали Платона, которого ценили выше, чем Аристотеля — вдохновителя нашей теологической системы. Вскоре я выделил среди них брата Гульелмо Арно, повара. Он единственный отказался покаяться в своих грехах перед нашим трибуналом. Кроме того, только он держался с нами холодно, как с представителями «ложной Церкви».

Прежде я знал о нем лишь то, что он был большим другом Леонардо. Брат Александр был первым, кто мне об этом рассказал. У обоих были одни и те же пристрастия: они с издевкой отзывались о непомерном обжорстве обитателей замка иль Моро, предпочитавших жареному мясу капустные листья, сливы, сырую морковь и пирожки. Мне также было известно об их кулинарном триумфе на Рождество 1495 года: они изготовили бисквит в форме купола Санта Мария и представили его на герцогском банкете 25 декабря . Это произвело такой фурор, что сама донна Беатриче умоляла их раскрыть ей секрет — как они заставили тесго подняться таким образом. Брат Гульелмо оставил ее просьбу без внимания. Герцогиня настаивала. По сей день многие вспоминают грубый ответ монаха, который стоил ему сурового порицания дома Сфорца и пяти недель ареста в окружении собственных чугунков.

Брат Гульелмо с тех пор ничуть не изменился. Ерничанье и нескрываемая ненависть, которую он испытывал к нам, свидетельствовали о том, что он скорее умрет, чем отречется от своих взглядов. Банделло распорядился запереть его, процедив сквозь зубы, что именно он думает о своем поваре.

— Гульелмо не в состоянии контролировать свой нрав. Он неисправим. Когда он позировал для портрета Иакова Старшего, даже Леонардо не удавалось его унять.

Я лишь ошеломленно покачал головой.

— Ага! — воскликнул он. — Вам и об этом ничего не известно? Быть может, вас сбили с толку длинные волосы апостола, падре Лейр? Но, если вы присмотритесь повнимательнее к повару, вы его узнаете. Я лично позволил ему позировать. Леонардо попросил меня найти человека с характером, чтобы точнее передать жестикуляцию Иакова за столом, и я сразу подумал о нем.

— Но почему маэстро захотел включить такого человека в число апостолов?

— Я сам задавал ему этот вопрос, и знаете, что он мне ответил? «Геометрия, — сказал он. — Во всем геометрия!» Он объяснил мне, что красота обнаженной натуры заключается в одинаковом расстоянии между сосками, от центра груди до пупка и от пупка до начала ног. Касательно гнева, то он заверил меня, что может передать его всего лишь с помощью взгляда. Когда в следующий раз вы будете изучать «Вечерю», обратите внимание на взгляд Иакова. Он избегает смотреть на Христа, в ужасе уставившись на стол, как будто только что обнаружил что-то ужасное.

— То, что один из его спутников предаст Мессию.

— Нет! — нарушил молчание одноглазый, как будто я произнес какую-то нелепицу. — Это то, во что он хотел заставить нас поверить. Разве наши братья вам не сообщили о том, что мы имеем дело с талисманом? Будет он работать или нет, зависит от присутствия или отсутствия в нем символов. И в этом случае Иакова привело в ужас то, что Иуда и Иисус претендуют на один и тот же кусок хлеба... Или же отсутствие у Иисуса чаши. Грааля.

Это было тонкое наблюдение.

— И вот еще что. Вспыльчивый Иаков изображен в той части картины, которая освещена ярче.

Брат Бенедетто пояснил, что присутствовал на нескольких занятиях, посвященных взаимодействию света и пространства, которые проводил маэстро в галерее больницы. С этих странных лекций слушатели выходили словно одурманенные. Леонардо рассказывал, как инертная материя, гармонично распределенная в пространстве картины, могла обрести жизнь. Он часто сравнивал это чудо с тем, которое происходит с нотами какой-либо партитуры. Записанные на бумаге, они являются не более чем последовательностью неподвижных знаков и не обладают никакой ценностью, кроме идеографической. Однако стоит их пропустить через сознание музыканта и перевести в движение его пальцев или усилие легких, как в пространстве рождаются вибрирующие звуки, тревожа душу новыми чувствами и ощущениями. Может ли существовать что-либо более живое, чем музыка? Только не для Леонардо.

Magister pictorum так же воспринимал и свои произведения. На первый взгляд, они рождались из взаимодействия безжизненных предметов — штукатурки, столов, уставленных банками с краской и клеем. Однако в восприятии посвященного наблюдателя эта мертвая природа обретала невероятную силу.

— А как по-вашему, Леонардо удается вдохнугь жизнь в изначально безжизненную субстанцию? — поинтересовался я.

— Посредством астральной магии. Вам ведь уже известно, что этот еретик Леонардо изучал тексты Фичино?

В вопросе брата Бенедетто мне послышался подвох. Одноглазый, должно быть, уже знал о моих подозрениях от падре Банделло, поэтому я осторожно кивнул в знак согласия.

— Так вот, — продолжал он. — Фичино перевел с древнегреческого «Асклепия» — произведение, приписываемое Гермесу Трисмегисту, в котором тот повествует, как жрецы фараонов оживляли статуи в его храмах.

— Неужели?

— Им был подвластен spiritus — тайная наука, с помощью которой они использовали в изображениях космические символы, объединявшие их со звездами. Астрологические знаки, предназначенные для того, чтобы познать себя. И маэстро применил эти техники при создании «Вечери» .

Мы с приором обеспокоенно переглянулись.

— Разве это не очевидно, братья? Двенадцать апостолов, двенадцать знаков зодиака. Каждый апостол соответствует одному созвездию, а Иисус в центре воплощает в себе идеал — Солнце. Это произведение-талисман!

— Успокойтесь, падре Бенедетто. Это не более чем предположения...

— Ничего подобного! Посмотрите на эту картину повнимательнее! Тот факт, что она живая, еще не самое худшее. Вооружившись нашими знаниями об идеях катаров, мы можем сделать вывод, что эта фреска содержит указания на совершенство высшего порядка, которое только они допускают. Это что-то вроде черной Библии. И это в нашей собственной трапезной!

— О чем это вы, Бенедетто?

— О дуализме, падре. Если я вас правильно понял сегодня утром, вся система верований bonhommes базируется на существовании извечного противостояния между Богом хорошим и плохим.

— Все верно.

— В таком случае, когда будете в трапезной, обратите внимание на то, отражена ли борьба между добром и злом па фреске Леонардо. Христос находится в центре, как стрелка весов срединного пути между миром духа и миром плоти. Справа от него расположена область мрака, или зла. Пойдите и посмотрите палевую часть стены. Она погружена во мрак, там нет света. Не случайно и то, что именно здесь изображен и Иуда Искариот, и Петр с кинжалом. С оружием, которое, по вашему же мнению, наделяет его сатанинскими свойствами. — Старик перевел дух и с прежней горячностью продолжил: — По другую сторону находятся те, кого Леонардо относит к свету. Их часть стола освещена, и здесь он изобразил не только себя, но и Платона, древнего вдохновителя всех еретических доктрин катаров.

Вдруг меня осенило:

— А также братьев Гульелмо и Гиберто, оба из которых сознались в катаризме. Разве это не вы рассказывали мне о том, что Гиберто позировал для портрета апостола Филиппа? — Одноглазый кивнул. — Ну конечно, — продолжал я развивать свою идею, припомнив расположение апостолов на картине. — Вы ведь тоже там. В образе святого Фомы. Или я ошибаюсь?

Бенедетто что-то недовольно проворчал, а затем вдруг энергично запротестовал:

— Хватит болтать. То, что мы пытаемся истолковать фреску Леонардо, прекрасно, но важнее всего сейчас принять решение, как нам следует поступить с этим произведением. Я еще раз повторюсь, братья: либо мы решим эту проблему раз и навсегда, заново оштукатурив стену, либо содержание этой фрески вскоре станет маяком для еретиков, что сулит нам одни неприятности.