Я не помню загадки более сложной и зловещей, чем та, которую мне пришлось разгадывать в самом начале 1497 года, когда все папские государства наблюдали за тем, как герцогство Лодовико иль Моро содрогается от скорби.

Мир тогда представлялся враждебным и ненадежным — местом, где на каждом шагу подстерегал ад зыбучих песков, и казалось, что пятнадцать веков культуры и веры не устоят перед лавиной новых идей, пришедших с Востока. Вдруг выяснилось, что Греция с ее Платоном, Египет с Клеопатрой или диковинные нравы Китая, который посетил и исследовал Марко Поло, заслуживают большего одобрения, чем собственная библейская история.

Это были дни агонии христианства. На последнем конклаве папскую тиару бесстыдно продали испанскому дьяволу, получившему имя Александр VI. Наших монархов ослепил блеск язычников, они готовы были пасть ниц перед лавиной вооруженных до зубов турок, которые ожидали удобного момента, чтобы вторгнуться в Восточное Средиземноморье и обратить нас всех в ислам. Можно смело утверждать, что никогда прежде, за почти пятнадцать веков существования нашей веры, ей не угрожала такая опасность.

В этой гуще событий находился и раб Божий, автор этого повествования. Мир вступал в век перемен, в эпоху, когда его границы расширялись день ото дня, и от нас требовались невероятные усилия, чтобы привыкнуть к этим изменениям. Казалось, что с каждым днем Земля становится все больше и больше, постоянно расширяя наши географические познания. Мы, священники, предчувствовали, что вскоре уже не сможем проповедовать истину миру, населенному миллионами душ, никогда не слыхавших о Христе, а наиболее скептически настроенные из нас предрекали скорое и неминуемое наступление хаоса, который несли в Европу новые орды язычников.

И все же это были волнующие годы. Годы, которые я, будучи глубоким старцем в изгнании, медленно пожирающем мое тело и рассудок, вспоминаю с некоторой долей ностальгии. Руки мне уже почти не повинуются, зрение слабеет, ослепительное солнце Южного Египта путает мои мысли, и только в предрассветные часы мне удается привести их в порядок и наконец задуматься над силой судьбы, забросившей меня так далеко. Судьбы, к которой ни Платон, ни Александр VI, ни язычники не имеют ни малейшего отношения.

Впрочем, не буду опережать события.

Достаточно сказать, что сейчас, в самом конце, я один. Когда-то к моим услугам были секретари, а сейчас не остаюсь никого. За мной ухаживает, удовлетворяя мои самые элементарные потребности, лишь Абдул, юноша, который не говорит на моем языке и считает меня эксцентричным старцем, избравшим его страну местом кончины. Я влачу уединенное существование в древнем склепе, выдолбленном в скале. Вокруг меня лишь пыль, песок, да еще скорпионы. Мои ноги почти полностью парализованы. Каждый день верный Абдул взбирается в мою келью и приносит пресную лепешку и что-нибудь еще, чем его семья может со мной поделиться. Он напоминает мне ворона, носившего в течение шестидесяти лет в клюве хлеб Павлу Пустыннику (тот умер в возрасте более ста лет в этих местах). Абдул, в отличие от этой замечательной птицы, улыбается, когда вручает мне еду, не зная, чем еще помочь. Этого достаточно. Для того, кто так много грешил, любое внимание — это неожиданный дар Создателя.

Но, помимо одиночества, подходит к концу и моя печаль. Меня огорчает, что Абдул никогда не узнает, что привело меня в его деревню. А впрочем, я все равно не смогу ему этого объяснить. Он никогда не прочитает этих записей. Даже если он их обнаружит после моей смерти, что само по себе маловероятно, и продаст какому-нибудь погонщику верблюдов, сомневаюсь, что они послужат большей цели, чем стать растопкой для костра в пустыне холодной ночью. Здесь никто не знает ни латыни, ни других романских языков. И каждый раз, когда Абдул видит меня за этими записями, он лишь удивленно пожимает плечами, понимая, что нечто важное заведомо обречено.

Эта мысль медленно убивает меня. Полная уверенность в том, что ни одному христианину никогда не удастся прочитать этих строк, сводит меня с ума и наполняет мои глаза слезами. Когда я закончу, я попрошу Абдула похоронить эти записи вместе с моими останками в надежде, что Ангел Смерти не забудет их доставить вместе с душой на суд к Всевышнему. Мне грустно оттого, что величайшим тайнам не суждено увидеть свет Божий.

А может, мне повезет?

Сомневаюсь.

Здесь, в этих пещерах Джабаль аль-Тариф, неподалеку от величавого Нила, щедро одаривающего своими водами неприветливую безлюдную пустыню, я молю Бога только о том, чтобы Он дал мне достаточно времени письменно объяснить свои действия. Сейчас я нахожусь так далеко от всех благ, которыми когда-то располагал в Риме, и, даже если новый Папа меня и помилует, знаю, что не найду сил вернуться в Божью отару. Я не смогу обходиться без доносящихся с далеких минаретов заунывных голосов муэдзинов, а значит, этой земле, столь радушно меня приютившей, суждено обволакивать меня своей тоской до последних дней.

Я нахожу утешение, пытаясь изложить события в том порядке, в котором они происходили. Я был непосредственным участником некоторых из них. О других мне стало известно много позже. Тем не менее, мой воображаемый читатель, упорядоченные, они помогут составить верное представление о величии тайны, изменившей мою жизнь.

Нет. Я больше не могу отворачиваться от своей судьбы. Я много размышлял над событиями, которым стал свидетелем, и свой долг вижу в том, чтобы рассказать о них... даже если это никому не пригодится.