Глава 12
Лосиный Ручей, 1993
Раз в неделю Давид навещал Спящего Медведя. Каким-то чудом старик пережил зиму без чьей-либо помощи. Со здоровьем у него все было в порядке, и в основном Давид приезжал к старику, чтобы пополнить запасы спиртного и табака и привезти газеты. Еду Медведь добывал из неизвестных источников, она представляла собой омерзительные куски мяса и другие подозрительные вещества животного происхождения. Он прекрасно существовал, питаясь ими, но у него хватало ума не предлагать Давиду разделить с ним трапезу. Его выносливость и запас жизненных сил были просто фантастическими.
Однако, как только началась весна и все стало таять, в один из визитов Давид нашел старика лежащим на кровати под всеми одеялами, что были в его хижине. У Спящего Медведя был сильный жар. Давид не сомневался, что это одностороннее воспаление легких. У него на родине старые опытные врачи называли пневмонию «лучшим другом стариков», потому что эта болезнь спасала пожилых людей от дальнейшего дряхления, принося легкую безболезненную смерть. Давид не был сторонником излишнего искусственного продления жизни, но Спящий Медведь, на его взгляд, просто не был готов уйти в мир иной. Он был похож на кусок старой шкуры. Вымочи ее в горячей воде, очисти от грязи, и она снова как новенькая. Он не заботился ни о ком, кроме своих собак, но каждый день ему нужно было набрать ветвей на растопку печки, набить трубочку и закипятить воды для крепчайшего кофе. И хотя Медведь упрямился и твердил, что останется лежать в своей собственной постели и применять свои, проверенные временем снадобья, вкупе с таблетками антибиотиков, Давид в конце концов решил настоять на госпитализации.
— Вы поедете, черт возьми, даже если мне придется привязать вас к машине и за ноги волочь в больницу!
— Это тебе даром не пройдет, засранец ты этакий! Я знал, что ты захочешь затащить меня в свою дурацкую больницу. Не хочу! Ты просто решил меня помыть, и все! — старик от расстройства начал даже трястись и дрожать. Давид взял его на руки. Медведь, хоть и был достаточно высоким, весил не больше, чем картонная фигура.
— Положи меня на место, а то… — с угрозой произнес Медведь, однако сопротивление его начинало слабеть. — Я больше никогда не стану с тобой разговаривать. Никогда!
— Послушайте, старина! Один день здесь в одиночестве, ну максимум два — и ваши собаки будут грызть ваше тело, то немногое, что от него осталось.
Давид бережно усадил больного на заднем сиденье машины, укрыл его грязным пледом, а сверху несколькими одеялами, специально для таких случаев припасенными в машине.
Спустя четыре дня Медведь уже бродил по больничным коридорам, и его тощие ноги торчали из-под зеленого больничного халата. На самом деле он, казалось, наслаждается больничным комфортом. Собак кормил внук, а Давид тайком снабжал старика спиртным, которым тот пропитался бог знает за сколько десятилетий и без которого утратил бы волю к жизни.
— Послушай, приятель, смотри, как бы эта сестра с морковными волосами не заметила, что ты приносишь мне эту штуку. Она вспыльчивая, как порох. Обоим тогда даст под зад коленкой.
— Можете верить, можете не верить, но она ничего мне не сделает. На самом деле я старше ее по должности.
— Вот это да! — восторженно воскликнул старик. — Измажьте меня дегтем и обваляйте в гусиных перьях!
— Да хоть двоих нас сразу! — согласился Давид.
Проходили дни, а Медведь не торопился собирать вещи и возвращаться в свою хижину. Давид решил оставить его, пока он совсем не выздоровеет. Возможно, поспав на хорошей кровати с чистыми простынями и полакомившись вкусной едой, пообщавшись с другими стариками, соседями по палате, Медведь привык к нормальным комфортным условиям. Щеки его заметно округлились. Он был чисто выбрит, длинные волосы вымыты, Джени даже заплела ему косы.
На десятый день Давид решил испытать его:
— Неужто вы становитесь неженкой? Я не верю своим глазам: вы все еще валяетесь здесь, как будто не выздоровели. Я никогда не думал, что такое может быть!
Медведь, казалось, не заглотнул приманку. Он подошел поближе и наклонился к Давиду.
— Я скажу тебе, что я делаю, — прошептал он. — Я коплю силы для большого, дальнего путешествия. Последнего в моей жизни, как я понимаю.
— Какого путешествия?
— Я подамся дальше на север, на другой берег Большого Медвежьего озера. На запад от Коппермайна. — Медведь оглядывался по сторонам, будто опасался, что его планы может подслушать и расстроить какой-нибудь сплетник.
— Но это же очень далеко. Как вы собираетесь добираться? — Давид был заинтригован.
— Ну, есть много разных способов, — старик замолчал и украдкой глотнул из кружки, которую ему дал Давид. — Много лет назад я бы поехал на собачьей упряжке. Но теперь, конечно, можно просто полететь. — Он лукаво посмотрел на Давида.
— Не думаю, что самолеты летают из Лосиного Ручья в район Коппермайна. Вам придется добираться сначала до Йеллоунайфа или Инувика и лишь оттуда вылетать.
Медведь издал тихий смешок:
— Туда, куда я направляюсь, не летают коммерческие рейсы.
— Может, внук сможет договориться с пилотом, чтобы вас доставили прямо до места. Правда, учтите, это влетит в копеечку.
— Нет, внуку не особенно нравится тот друг, которого я собираюсь навестить.
— Друг?
— Ага. Я вот подумал… Тебе ведь нужен совет. Мой друг — ангаткук, эскимосский шаман. Не из этих новомодных дурачков, которые сами себя объявляют шаманами. Нет-нет, — Медведь поцокал языком и выразительно покрутил пальцем, — он из старых. Настоящий.
— Так вы думаете, что мне нужно получить совет у шамана? — рассмеялся Давид. — А как вы познакомились с этим человеком?
— Много лет назад, когда тебя еще не было на свете, он жил некоторое время в Лосином Ручье. Он пришел сюда после того, как был изгнан собственным народом.
— А что он сделал?
Широкая улыбка пропала с лица Медведя, и он сразу стал невероятно старым и серьезным.
— Его попросили вылечить ребенка. Ребенок был смертельно ранен и все равно умер бы. Но шаман винил себя в его смерти. А потом миссионеры и чиновники из правительства стали совать носы на север, вышел указ о запрете шаманства, и, боясь ослушаться указа, старейшины решили изгнать шамана. Спустя много лет, когда все забылось, ему позволили вернуться в родные места.
Давид смотрел на старика и вдруг почувствовал резкую боль в груди. Он скрывал свое горе неделями, боясь выпустить его наружу. Он ведь даже не общался с маленьким Дереком, но судьба мальчика, казалось, была неразрывно связана с его собственной. Теперь, после смерти ребенка, его остренькое личико с пытливыми глазами снилось ему гораздо чаще, чем прежде.
Давид с трудом справился с комом в горле, несколько раз судорожно сглотнув, но легче не становилось. Закрыв лицо руками, он сделал пару глубоких вздохов.
— Я думаю, тебе будет очень полезно встретиться с ним. — Спящий Медведь похлопал его по колену морщинистой рукой. — И потом, мне нужна компания.
* * *
Наконец все начало таять всерьез. Вода бежала, капала, бурлила и булькала везде. В этих краях выпадало очень мало дождей, но за зиму накопилось столько снега, что теперь стремительные потоки затопили подвалы, бежали неряшливыми реками по улицам, заполнили канавы и пропитали всю землю. Иногда по ночам было так холодно, что вода снова превращалась в лед, и гололед вызывал переполох среди водителей и пешеходов. И все же в воздухе витала радость. Подростки могли снова носить легкую одежду и обувь, мотосани прятались в гараж и доставались велосипеды, женщины начали разбивать огородики, которым суждена была очень короткая жизнь.
Контракт Давида подошел к концу, и Хогг, пытаясь убедить его остаться, сказал, что его отъезд будет серьезной потерей для их сообщества.
— Знаю, что вы не всегда находите общий язык с Шейлой, но я уверен, что все эти недоразумения сгладятся, дайте только срок, — добавил он. — Я хотел бы ввести вас в постоянный штат, с отличными рекомендациями. Такого молодого человека, как вы, в Лосином Ручье ждет блестящее будущее. Город будет расти. Цивилизация доберется и до нас. Решайтесь же, Дейвид, то есть Давид! Подумайте об этом.
Некоторое время Давид колебался. Он не знал, что его ждет дома, но там осталась больная мать, которая была очень расстроена его отсутствием. Он чувствовал, что должен продолжать хирургическую практику, но ему вряд ли удастся набраться опыта в Лосином Ручье только на тех несчастных случаях, от которых волосы вставали дыбом и которые требовали хирургического вмешательства. Цивилизация нескоро доберется в эти края, если вообще когда-нибудь доберется. Но самое главное — ему необходимо было разобраться с ситуацией, которая осталась дома. Нельзя же прятаться всю жизнь! После этих удивительных и непростых десяти месяцев он чувствовал, что вырос как человек, как мужчина, но как врача он все еще себя боялся. Чем скорее он встретится лицом к лицу со своими ночными кошмарами, тем лучше. Ну и, как ни противно себе в этом признаться, Шейла была решающим фактором в пользу отъезда. Он не мог представить нормальных рабочих отношений с ней. В случае же конфликта между ними позиция Хогга понятна: он ни за что не позволит ей уйти.
Давид поменял свой обратный билет до Британии, чтобы сопровождать Спящего Медведя в его последнем путешествии. На приготовления ушло две недели. Давид больше не мог пользоваться «крайслером», и в конце концов внук Медведя предложил им для дальней поездки в Йеллоунайф свой «форд»-фургон. Оттуда они полетят прямо на север, за Полярный круг. Сначала Давид полагал, что старик предложил ему поехать вместе с ним потому, что у него не хватало денег, но, как оказалось, был не прав: в банке у Медведя хранилась достаточно серьезная сумма денег. Он прилично зарабатывал в бытность свою охотником и резчиком льда и довольно редко прикасался к своим накоплениям. Теперь наконец пришло время их тратить. Было закуплено множество подарков — инструментов, одежды и технических новинок — для друга и его дочери.
Все это время Давид бродил по округе пешком, восхищаясь разительными переменами, которые принесла весна в так нравившийся ему заснеженный ландшафт. Давид на все смотрел с новой точки зрения: теперь над ним не нависала постоянная угроза ужасных срочных вызовов и скучная череда кашлей и случаев заболевания гриппом. Он был совершенно свободен, и не нужно было беспокоиться о своем моральном облике и поведении, о том, что подумают о нем люди. Просто еще один обыкновенный безработный или турист, что ему нравилось больше.
В конце концов он набрался смелости пригласить Бренду на свидание.
— Просто в благодарность за приветливое лицо и хорошее чувство юмора, — уточнил он. — Как насчет пары бокалов вина и хорошего обеда где-нибудь?
Вопрос, почему он ждал до последней недели, чтобы пригласить ее, не прозвучал, но было видно, что Бренда озадачена. Впрочем, он не смог бы дать внятный ответ на этот вопрос даже себе. Разве что она была не из тех женщин, в которых он смог бы влюбиться, и к тому же было множество других кавалеров, наперебой добивавшихся ее общества. В остальном она была очень даже ничего. Забавная, сексуальная, разговорчивая, отпускавшая довольно остроумные комментарии по поводу всех и каждого в городе. Давид слушал и смеялся. Было весело, он чувствовал, что ему завидуют. Однако какое это имело значение? Он даже пожалел, что так долго лишал себя столь приятного общества. Она могла стать другом, который ему был так нужен, если, правда, такое было возможно после их свидания на Щучьем озере.
В середине их обеда в новом модном ресторане в зал вошла Шейла под руку с каким-то огромным грубым мужчиной с массивной челюстью и кустистыми бровями. Этот пресловутый громила был на самом деле удачливым бизнесменом, как сказали Давиду, но выглядел он, безусловно, типичным лесорубом. Шейла, без сомнения, была ему под стать: ее скромные размеры компенсировал избыток женского коварства. В коротком оранжевом платье и высоких, по колено, сапогах на шнуровке она выглядела просто восхитительно. Давид непроизвольно посмотрел на ее живот и увидел, что он округлился.
Шейла сначала взглянула на Бренду, оценив ее от макушки до пят. Решив, вероятно, что Бренда не представляет угрозы, она поправила рыжие волосы и потянула бойфренда к их столику, чтобы познакомить.
— Это Давид, молодой валлийский врач, которого ты еще не встречал, — произнесла Шейла, не удостоив Бренду взглядом, — он не смог справиться с суровой жизнью на севере и уезжает из города.
Хотя Давид никогда не видел, чтобы Шейла пила, сейчас ее глаза были расфокусированы, а грубое замечание было излишне оскорбительным. Бойфренд выглядел расстроенным и смущенным, но коротко кивнул Давиду, потом повернулся к Бренде, наклонился и поцеловал ее в щеку:
— Привет, дорогуша. Прекрасно выглядишь. Наслаждаетесь обедом?
— Конечно, Рэнди, — Бренда смотрела на него сияющими глазами. — Не хотите к нам присоединиться?
Повисла неловкая пауза. Давид уставился в свою тарелку, зная, что его рот в томатном соусе, а рубашка испачкана спагетти. Унизительность ситуации и перспектива оказаться за одним столиком с Шейлой заставила его быть прямолинейным.
— Нет, Бренда. Не сегодня, — он спокойно посмотрел на Рэнди. — Рады были вас видеть, но мы все же на свидании. Приятного вам вечера.
Шейла, наклоняясь к Давиду, слегка потянула его вперед за галстук:
— Ах, как мило. Но ты все же должен прийти попрощаться со всеми, прежде чем убежишь в свою дерьмовую маленькую страну. — Бренда и Рэнди потеряли дар речи и только глазели на них. Грубость Шейлы выходила за всякие рамки. Она выпрямилась с холодной улыбкой и, схватив своего спутника за руку, потянула его за собой.
Бренда переводила взгляд с Давида на спину удаляющейся Шейлы:
— Слушай, что это было? Только не говори, что ты попал к ней в немилость.
— Отнюдь, — ухмыльнулся Давид, — мы с ней большие друзья.
— Она выглядела вдрызг пьяной, — задумчиво произнесла Бренда. — Ей бы нужно быть поосторожнее. Рэнди завидная добыча, а он категорически против наркотиков. Уж это я о нем знаю наверняка. Плюс еще кое-что.
Давид расплатился и отправился в туалет. Когда он оттуда вышел, Шейла стояла возле двери, явно ожидая его.
— Что ты делаешь здесь с ней? — спросила она, прислонившись к стене и скрестив руки.
— Почему тебя это интересует? — растерялся Давид. Шейла никогда не проявляла не только ревности, но и вообще какого-либо интереса к его личной жизни.
— Знаешь, я надеялась, что больше тебя не увижу, — она слегка покачивалась, а над верхней губой появились капельки пота. — Будь что будет. Я хочу, чтобы ты знал: я собираюсь кое-что сделать.
— Что? — У Давида появилось нехорошее предчувствие.
— Я собираюсь все взять в свои руки. Так и знай.
— О чем ты говоришь?
— Мне нужен твой профессиональный совет. Что вы посоветуете, доктор Вудрафф? Что они используют в маленькой Британии? Солевой раствор, введенный катетером из большого пятидесятимиллилитрового шприца? Я легко могу сделать это сама, правда? Это избавит меня от проблем, не так ли?
— Ради всего святого, Шейла! Это сумасшествие! — воскликнул Давид. — И вообще, я тебе не верю. Ты этого не сделаешь. Ты слишком далеко зашла. — Давида сильно беспокоило ее поведение. Он не мог разобраться, пьяная она или просто больна. — Слушай, Шейла, ты неважно выглядишь. Давай я позову Рэнди…
— Не стоит беспокоиться. Благодаря тебе отношения с ним уже заканчиваются. Он уже спрашивал о моей раздавшейся талии.
— Но не я же в этом виноват! Почему ты сваливаешь эту проблему на меня? Я ведь предлагал тебе обратиться к другим специалистам. Тебе могли это сделать в любой пристойной больнице.
— Сваливаю проблему на тебя? Шутишь? — возмутилась Шейла. — После того что ты сделал…
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего, — она слегка пошатнулась.
Рэнди шел к туалетной комнате, и, когда он увидел, что они стоят вместе, выражение его лица изменилось. Он остановился, внимательно посмотрел на них и, казалось, собирался что-то сказать, но потом передумал и пошел мимо них в туалет.
— Послушай, я не имею к этому никакого отношения, — прошипел Давид. — Кроме того, мой контракт с больницей закончился. И все — до свидания!
— Это была твоя чертова идея оставить ребенка. Ты мне это внушил. Весь этот бред о порванных презервативах и тому подобное. А теперь знаешь, что я только что узнала? Рэнди сделал стерилизацию много лет назад.
Давид задумался. Это было довольно необычное признание. В городе было полно болезней, передающихся половым путем, и Рэнди всего лишь хотел защитить себя, потому что он не очень доверял своей возлюбленной, не знал, с кем она была, никогда не пытался представить их будущее. Шейла была для него временным увлечением. Он просто использовал женщину так же, как она использовала его.
Шейла направила палец в лицо Давиду:
— Как только ты приехал сюда, в своем крутом костюме, с высоко задранным носом, ты меня сразу стал страшно раздражать. — Шейла откинула голову назад, прислонившись к стене и выставив свою гладкую белую шею. Давиду вдруг стало жаль ее. Ее небольшой план по созданию семьи и превращению в респектабельную даму был, вероятно, на грани срыва. Несмотря на то что она производила впечатление человека сильного и уверенного, на самом деле она просто сильно запутавшаяся женщина, чей хрустальный мирок разрушился, чей план катастрофически провалился.
— Почему вся твоя злоба направлена на меня, Шейла?
Женщина смотрела на него, не отвечая.
— Может, я напоминаю тебе кого-нибудь? Это так? — продолжал допытываться Давид. — Я пытался не высовываться, старался делать свою работу как можно лучше. Почему же в твоих глазах я полное ничтожество?
— Да, уж если ты об этом заговорил, ты действительно напоминаешь мне кое-кого, — взгляд женщины затуманился. — Он был напыщенный, самодовольный, высокомерный ублюдок. Точно такой же, как ты. Такой же надменный. Такой же бесстрастный. Я всегда была недостаточно хороша для него, что бы ни делала. Точно, как ты. Он думал, что может…
Давид перестал слушать. Этот поток оскорблений заинтересовал его, но вдруг ему стало так тоскливо! Шейла продолжала разглагольствовать, но он понимал: что бы он ни сказал, это ничего не изменит. Он перестал слушать и просто ждал, когда выйдет Рэнди и можно будет оставить Шейлу на него.
* * *
В конце вечера Давид и Бренда бродили по городу. Дул легкий весенний ветерок, и в воздухе пахло сосной. Впервые за несколько недель земля подсохла. Давид показал подруге новую беговую дорожку, которую сделали недавно за центром отдыха и развлечений. Это была мягкая дорожка, покрытая древесной стружкой. Он уже несколько раз бегал здесь по утрам. Луна освещала дорожку, усеянную пивными банками и другим мусором, выдававшим присутствие подростков.
— Если бы не было так холодно, я бы отвезла тебя на пикник к Щучьему озеру, — пьяно засмеялась Бренда. — Ты ведь помнишь?
— Помню, — ответил Давид, взял руку спутницы и легонько ее поцеловал.
— Заниматься сексом на свежем воздухе… Что может быть лучше? — Она повернулась и посмотрела на него. Он понял, куда Бренда клонит. Лучше бы прямо сейчас увести ее отсюда, но тут решимость покинула его. Боже!.. Прошло уже столько месяцев… Он вдруг вспомнил один из поучительных перлов своего отца. «Помни, парень, если эта штука встопорщится и упрется, у нее тогда ни стыда ни совести». Представление об этой «штуке», упрямой и бесстыжей, с крохотным мозгом, озадачило его еще тогда, в детстве. И позже, когда он в юности впервые спал с женщиной, отцовское предостережение всплывало в мозгу. Он неизменно чувствовал отстраненность, отчуждение от бесстыдного, потакающего своим прихотям органа.
Но Бренда была взрослой женщиной, спорил Давид сам с собой. Как насчет ее собственной совести? Почему он должен сдерживать себя? В ответ Бренда скользнула рукой по его спине и небрежно погладила зад. Тогда Давид обнял женщину за плечи, и они пошли по дорожке в ивовые заросли, где не было видно ни мусора, ни света луны.
* * *
Наконец пришла пора отправляться в путешествие. Все приготовления были закончены. Давид выселился из своего трейлера и оставил пожитки у Иена, где ему предстояло прожить последнюю неделю перед отъездом в Британию.
Ледовая дорога таяла, и внук Медведя решил, что он не сможет вовремя получить назад машину. Поэтому они уехали на последнем в этом сезоне автобусе. Становилось все теплее, через несколько дней дорога станет непроходимой, и Лосиный Ручей будет отрезан от цивилизованного мира как полностью автономный остров.
Из Йеллоунайфа они зафрахтовали маленький самолетик, чтобы долететь до Черной Реки на берегах Северного Ледовитого океана. Крошечная деревушка, в основном застроенная бездушными панельными домишками, смотрелась уродливо. С высоты создавалось впечатление, что Господь просто бросил на лед горсть игральных костей. Единственным приличным, хотя и довольно старым зданием была дощатая церковь, выкрашенная белой краской. Однако сама местность была очень красивой. Огромные глыбы льда вдоль берега, зазубренные неровные айсберги, сверкающие в прозрачной дали… Тундра, казалось, простиралась бесконечно — плоская и мрачно-бесцветная. Кое-где снег подтаял, открывая черные проталины. Далеко на горизонте высились белые горы.
Они наблюдали, как крошечная фигурка спешила к летному полю; когда самолет приземлился, человек уже ждал их. Старики долго приветствовали друг друга, хлопали по спинам, жали руки. Ангутитак был таким же древним, как и Медведь, если не старше. Съежившийся, с кривыми ножками, лицо испещрено морщинами так, что уже нельзя было разобрать никаких его черт. Когда он смеялся, складочки расплывались, и огромная ухмылка обнажала два оставшихся зуба, желтых от возраста и табака.
Его дом стоял на окраине поселка. От летного поля они прошли пешком. Дочь хозяина ждала их в доме, и Давид удивился, как молодо она выглядит, принимая во внимание возраст старика.
— А как насчет его жены? Где она? — тихо спросил Медведя Давид.
— Она умерла от гриппа, когда была беременна вторым ребенком. Не стоит говорить о ней. Иначе его не переслушаешь. Болезнь унесла большинство его друзей. Это довольно тяжелая для него тема.
Отец и дочь говорили между собой на местном наречии. Давид был потрясен, когда Медведь вдруг присоединился к их беседе и свободно заговорил на их загадочном языке. Он понятия не имел, что Медведь говорит на инуктитуте. Медведь поправил его: язык копперских эскимосов называется инуиннактун.
— Бывал в этих местах, — объяснил свое знание языка Медведь, выпятив тощую грудь. — Я же не всегда отсиживался в своей берлоге в Лосином Ручье.
В первый вечер они курили, пили чай и ели в крошечной гостиной. Тут было множество покосившихся стульев, диван, а посреди комнаты — маленький столик. Этот стол, казалось, был центром, вокруг которого собирались все жители поселка. Посетители шли потоком целый день — все хотели посмотреть на прибывших и поговорить с ними. Некоторые старики остались до глубокой ночи, оживленно беседуя, переходя то на инуиннактун, то, к радости Давида, на какой-то любопытный, архаичный вариант английского. Дочь хозяина подавала еду — миски с простой соленой лапшой и кусочками тюленьего мяса и чай.
Ангутитак был в восторге от своих гостей и от того, какой интерес они возбудили в его соседях. Он больше всех говорил и постоянно курил треснувшую старую трубку. Несмотря на то что выглядел он как какая-то рухлядь, столетиями валявшаяся на чердаке, ум его был по-прежнему острым, и он обладал довольно своеобразным чувством юмора. Говорил он быстро и размахивал трубкой, как указкой, когда хотел подчеркнуть какую-то мысль. После каждого высказывания он забавно посмеивался. У Давида создалось впечатление, что старик уже знал, зачем Медведь взял его с собой, помимо того что он, несомненно, нуждался в компаньоне и няньке.
Уйарасук, дочь хозяина, тенью двигалась между мужчинами и женщинами, наполняя их кружки чаем, добавляла дрова в печку и иногда смеялась над тем, что говорил отец. Ее смех был похож на звон колокольчика. Давид отвел Медведя в сторону и спросил, сколько примерно лет этой женщине. Но восприятие времени у Медведя было ненадежным.
— А где ее семья? Разве у нее нет мужа?
— Ш-шш! — зашептал Медведь. — Не упоминай ее мужа. Ангутитак очень плохо к нему относится. Тоже не оберешься разговоров. У него ребенок от другой женщины. Сейчас он в тюрьме за то, что в ссоре отрубил кому-то палец. — Медведь тихо рассмеялся. — Этот скандалист оказал им всем услугу. Это ведь в основном из-за него старейшины проголосовали за запрет спиртного на Черной Реке.
— Они расстались… или развелись?
Медведь смотрел на него непонимающе.
— Он в тюрьме. Я же тебе сказал. А теперь тихо!
Ангутитак пытался научить Давида произносить имена его гостей, и Давид старался выговаривать их, вызывая взрывы хохота у стариков. Они буквально складывались пополам от смеха и просили повторять их имена снова и снова. По щекам их бежали слезы. Давид не был уверен, смеются ли они над ним или над его неумением. А старуха по имени Кенойуак, сидевшая рядом с ним, похлопала его по бедру, привлекая внимание, и показала жетон, который висел у нее на шее на кожаном шнурке.
— Это мой эскимосский номер, — сказала она с певучим выговором. — Когда я была юной девушкой, правительство приказало нам всем носить их, не пачкать и не терять. Нам велели забыть наши имена, потому что их трудно произносить. Но большинство из нас снова вернули себе свои имена.
— Вам все еще нужно это носить? — спросил потрясенный Давид, глядя на шеи других стариков, чем вызвал еще один взрыв веселья. И только дочь хозяина не смеялась, она выглядела скорее огорченной. Наклонившись к Давиду, она прошептала ему на ухо:
— Старуха не признается, но она гордится своим жетоном. Он ведь очень старый.
Давид повернулся и посмотрел на молодую женщину. Вблизи ее лицо выглядело еще моложе, кожа гладкая и чистая, как у ребенка.
— Ты живешь в этом доме? — спросил Давид.
— Нет, не всегда, — улыбнулась она. — У меня свой дом.
«Была ли у нее собственная жизнь, — ломал он голову, — в этом крошечном поселении, где не было ни дорог, ни магазинов, ни ресторанов — ничего, кроме бескрайних просторов, прекрасных, но холодных и скудных. Здесь все были такими старыми!» Давид хотел бы поговорить с ней, но она была сильно занята. Казалось, она всегда старалась отвести глаза, хотя несколько раз он ловил на себе ее взгляд. Наконец, довольно поздно вечером, она села рядом с ним.
— Тебе нравится местная еда?
— А что именно является местной кухней?
Она наклонилась к нему и начала перечислять, загибая пальцы и сосредоточенно сдвинув брови.
— Ну, мясо карибу — самое типичное, либо в куак, либо мипку, либо тушеное. Рыба, копченая или пиффи. Тюлень хорош, особенно ласты. Я видела дикого гуся и утку. В этом году они прилетели раньше обычного. Если завтра увижу, подстрелю. — Она посмотрела на него. — Что ты хочешь попробовать?
— Что угодно, лишь бы местное блюдо.
— Завтра, — согласилась она и вернулась на кухню.
Давид плохо спал на продавленном старом диване в спальном мешке. Второй день прошел точно так же, как и первый. Люди приходили и уходили, ели и курили в гостиной и пили невообразимое количество чая. Ему очень хотелось выйти и обследовать окрестности, хотя идти особо было некуда, только прямо по равнине. В полдень он прогулялся к берегу, окруженный пятью ребятишками, единственными во всем поселке. Они жаждали поговорить о мотоциклах и фильмах. Морской лед хрустел и зловеще потрескивал, крошась и подтаивая. Дети падали от смеха, когда он притворно пугался этого треска.
Вернувшись в маленький дом и вынужденно бездельничая, Давид постепенно расслабился. Он просто сидел и слушал бесконечные странные разговоры стариков, то затихающие, то вновь оживляющиеся. Он не привык к такому безделью, было странно полулежать в старом кресле и предаваться лени. Давид впал в полусонное оцепенение, завороженный движениями Уйарасук. Она была пугающе похожа на ту девушку, чье замерзшее тело он осматривал. Широкое лицо, жесткие черные волосы, высокие скулы, широко расставленные восточные глаза.
Наконец все гости разошлись. Голоса двух стариков сливались в тихое бормотание, а дымок от печки заполнил комнату легким туманом, как будто в старом черно-белом кино. Тишина за окнами была такая, что она как бы звучала сама по себе. Он слышал ее несмолкающий пустой белый тон, звучное молчание.
Давид был настолько расслаблен, что у него закралась мысль, не подсыпали ли ему старики что-то в чай. Или она. Такая роскошь — часами читать какой-нибудь абзац из романа, привезенного с собой, периодически наблюдать за эскимосской женщиной, пытаясь понять, что стоит за ее странным, но довольно сдержанным поведением. Нужна была некоторая хитрость, чтобы делать это, не давая ей понять, что он за ней наблюдает. У него появились фантазии. Он представлял, что прижимает ее к себе за дверью в кухне и она страстно отвечает ему, прижимаясь к нему грудью, и ее чернильно-черные глаза напряженно сверлят его. Он представлял, как стягивает с нее юбку из шкуры карибу, стаскивает через голову свитер толстой вязки, изучает каждую черточку ее тела. Все ее формы так надежно скрыты под просторной одеждой, так таинственны! И он был очень растерян, когда на третий день его пребывания она появилась в облегающих джинсах и свитере с надписью «Диснейленд» на груди.
— Ты была в Диснейленде? — удивленно поинтересовался Давид.
Она рассмеялась и покачала головой.
— Чем ты занимаешься, кроме того что ухаживаешь за отцом? — Он встал и последовал за женщиной на кухню. Ему хотелось услышать, как она говорит по-английски.
— Я резчик, — ответила она, отворачиваясь, чтобы скрыть румянец смущения.
— Резчик? — Давид обошел кругом, чтобы вынудить ее посмотреть на него. — Какой резчик?
— Резчик по камню. В основном по мыльному камню. Это легче всего. Иногда по кости. Мой народ занимается этим. Половина жителей нашей деревни зарабатывают на жизнь тем, что продают поделки.
— А можно мне увидеть твои работы?
Она обогнула его и подошла к раковине. Он пошел следом, наклонился над раковиной и скорчил ей глупую рожицу:
— Эй! Поговори со мной!
Она засмеялась, и румянец стал еще гуще. При свете дня она выглядела совершенным ребенком. На секунду их глаза встретились, и взгляд ее был таким глубоким, что он вдруг понял, что влюбился в нее — как-то по-детски, иррационально. Как только он понял это, то задрожал от восхищения. Должно быть, он потерял голову, он чувствовал себя как в дурмане — этот воздух, это безмолвие, внезапная свобода, и всякие Хогги и Шейлы где-то так далеко! Давид смотрел на невинное лицо Уйарасук, ему хотелось взять его в ладони, поцеловать, но он не решался. Как когда-то, когда ему было четырнадцать и он был очарован дочкой соседей-пакистанцев. Ей было двенадцать, у нее была необычная, «нездешняя» красота: копна волос до талии, черные, как омуты, глаза. Давид ни разу не приблизился к предмету своей любви, не заговорил с ней, но в воображении он занимался с ней любовью день и ночь. Сила его страсти была такой приятной, такой удивительной, что он не уставал предаваться своим мечтам.
— Я знаю, что спрашивать об этом не принято, но… Сколько тебе лет? — на мгновение ему стало стыдно за свой эротический интерес к ней. Потом он вспомнил, что она уже была замужем. Не может же она быть настолько молодой. Юная невеста, возможно. Но не девственница.
— Я скажу. Но думаю, спрашивать об этом невежливо. На следующей неделе мне исполнится двадцать шесть… В среду, — она посмотрела ему в глаза. — Но тебя здесь уже не будет.
Вот в чем дело. Конечно. Он уже уедет. Какой смысл флиртовать, даже вполне невинно? Просто чтобы провести время? Всегда есть опасность слишком близко сойтись, слишком сильно привязаться. Она не могла себе позволить роскошь связать себя чувствами. В таком месте, как это, ты либо влюбляешься, либо уходишь. Ни больше и ни меньше.
— Я совсем не распутник, — начал он. Ему хотелось, чтобы женщина доверяла ему, но что он мог сказать? Лучше спрятать свою романтическую влюбленность, понимая, насколько все это глупо.
Вдруг женщина протянула руку и провела по его волосам.
— Как пух зайчонка, — произнесла она и улыбнулась. — Такие нежные, мягкие… — Она пропустила темные кудри сквозь пальцы. Давид схватил ее руку и поднес к губам, поцеловал ладонь, запястье. Они стояли лицом к лицу, и он мог видеть ее реакцию. Давид знал, что не следует этого делать, что это нечестно. Женщина опустила глаза, а мгновением позже отстранилась от него.
— А вот твои волосы — как конский хвост.
— Ну и комплимент! — Она замахнулась на него кухонным полотенцем. — Вообще-то я никогда не видела настоящих лошадей, только на картинках и в кино. Я знаю, что из конского волоса делали матрасы… В старину.
— Из твоих волос получился бы отличный матрас.
Она фыркнула в притворном возмущении, но Давид заметил, что глаза ее засверкали. Она пошла в гостиную и подбросила крупные сучковатые дрова в печку. Когда она наклонилась, Давид обратил внимание, что у нее круглые, рельефные ягодицы. Ноги довольно короткие, но хорошей, правильной формы. Джинсы выглядели как-то нелепо, но возможно, дело было не в джинсах, а в нем самом, его романтическом настрое и его смехотворных заблуждениях. Несмотря на экзотическую внешность, она, вероятно, была вполне современной женщиной.
На следующее утро Давид стоял у окна и наблюдал, как соседи разделывают тушу тюленя. Ярко-красная кровь выглядела отвратительно на белом снегу.
— Подойди сюда, — сказал Ангутитак и похлопал рядом с собой по старому дивану. — Ты утомлен и расстроен?
— Вовсе нет. Мне нравится ваше гостеприимство.
Медведь встал и пошел на кухню, где Уйарасук мыла посуду после завтрака. Их живая болтовня перемежалась взрывами смеха. Давид слушал, удивлялся и завидовал. Оказывается, женщина была не так уж застенчива. Возможно, после мужа-предателя она не доверяла молодым мужчинам. А может, дело было в том, что он чужак, иностранец. Или ей не нравилось, как он на нее смотрел.
Ангутитак внимательно изучал лицо Давида.
— Ты человек, который должен убрать свою боль, прежде чем сможешь вернуться.
— Я? Что вы имеете в виду?
— Ты вернешься в Канаду однажды, когда тучи над твоей головой рассеются. Эта тишина будет звать тебя. Ты вернешься и поселишься здесь.
— Да? — Давиду не хотелось разочаровывать старика без нужды, но он все же не верил, что его когда-нибудь потянет сюда, на эти северные земли. Хотя он начал уважать их суровую красоту, она ему даже нравилась, но он полностью принадлежал скуке и безопасности дождя и тумана его родной страны.
Ангутитак кашлянул, разрывая медленное течение его мыслей, потом направил на Давида мундштук своей трубки:
— Я знаю о куаттиаке, духе ребенка, который мучает тебя. Наш старый друг рассказал мне, как ты заполучил этого духа.
— Думаю, дело во мне, — тихо сказал Давид. — Я сам себя наказываю и прекрасно знаю за что.
— И это тоже, — согласился Ангутитак, медленно кивая. — А люди… Люди любят находить виноватого, и им становится важно нести свою боль, брать ее с собой даже очень далеко.
— Все совсем не так, — запротестовал Давид. Он не хотел, чтобы кто-нибудь позволял небрежно отзываться по поводу его позора, его вины. — Я допустил очень серьезную ошибку, и мне придется с этим жить. Я убежал, потому что не смог смириться с тем, что наделал. Вот и вся причина, все очень просто.
Дверь на кухню была закрыта, и веселая болтовня оттуда доносилась невнятным гулом. Поленья сердито потрескивали в печи.
— Конечно, я это знаю. И все же ты похож на комок мха — весь пропитан болью и удерживаешь ее, носишь за собой во все уголки земли. Ты здесь, — старик раскинул руки, чтобы показать всю Арктику, — и ты все еще тяжелый, тащишь свое бремя, как перегруженные сани.
Это было правдой: тяжесть его угрызений совести отдавалась во всем теле, в каждой косточке. Они тихо сидели долгое время, глядя на огонь. Ангутитак тихо напевал себе под нос. Вдруг он похлопал Давида по колену мундштуком своей трубки:
— Я вижу твоего духа ребенка. Мне он кажется добрым духом. Он выглядит маленькой лисичкой с длинным носом. Но дух не злой. — Ангутитак пристально посмотрел на Давида. — Это невинный дух, однако глаза у него полны мудрости. Если ты ему позволишь, он поможет тебе.
— Нет, — выпалил Давид. — Как вы не понимаете? Я виноват в том, что…
Старик резко поднял руку и закрыл глаза:
— Он здесь. Я попрошу его показаться. Тогда ты перестанешь бояться.
— Не знаю… — покачал головой Давид, с трудом проглатывая комок в горле. Ребенок, чье лицо являлось ему во сне… Как старик узнал, что у него лисьи черты? Давиду было не по себе. Ему стало страшно.
— Аннирниаккутит! — закричал Ангутитак.
Комната, казалось, потемнела, будто произошла какая-то сдвижка во времени. «Это все только в моем воображении, — подумал Давид. — Я взволнован, нервы расшатаны…»
Старик начал петь: «Алианаит, алианаит, алианаит…» Песня звучала сурово, всего несколько нот; возможно, это было ритуальное песнопение. Глаза старика были по-прежнему закрыты, шишковатые руки скрещены на груди. Давид ломал голову, что требуется от него, но старик продолжал петь, и ему становилось все легче и даже начинало нравиться. Звуки на кухне стихли, и легкий ветерок свистел по углам дома. Вдруг в комнате снова потемнело, будто внезапно наступила ночь. Давиду стало жутко, но песня успокаивала и ему не хотелось ни на что отвлекаться. Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Странная мелодия звучала как какой-то древний псалом. Голос старика был таким глубоким, что казалось, резонирует через пятки, поднимается по ногам и заполняет его целиком. Ему захотелось подхватить песню, но вдруг навалилась странная сонливость. Появилось лицо Дерека, но не бледное, впалое из-за болезни или смерти, а румяное, с ясными живыми глазами. Давид улыбнулся. Потом он разглядел в этом лице черты лисички, бесстрашный оскал, длинный нос. Мудрость, которая сквозила в глазах лисички, очень тронула Давида, он почувствовал, что и сам полон отваги, — и темнота отступила от него.
Голос Ангутитака теперь стал тише и слегка дрожал, будто песня высасывала из него силы. Лицо Дерека стало расплываться, меркнуть, а потом исчезло. Песня звучала глуше, затем стала стихать, как эхо под безмолвным небом Арктики.
* * *
Когда Давид открыл глаза, комната была пуста. Он был слегка озадачен, дезориентирован светом за окном. Угли в печке все еще тлели, но в доме было тихо. Казалось, в нем никого не было. Тело Давида затекло, голова была тяжелой. Он встал и потянулся. Зевал до тех пор, пока не хрустнули челюсти. Вдруг ему так отчаянно захотелось пить, будто он долго бродил по пустыне. Толстый язык еле ворочался во рту. Давид направился в маленькую ванную. В ней не было окна, он чиркнул спичкой и зажег кулик, лампу из мыльного камня, которая заполнялась тюленьим жиром. Лампа была красиво вырезана в форме полумесяца. Давид выпил несколько кружек воды. Потом почистил зубы. В зеркале над раковиной он увидел свою трехдневную щетину. Волосы его были слишком длинными, неровными и кучерявыми. Внимательно рассмотрев свое отражение, впервые за долгое время, Давид рассмеялся. Это было скорее лицо хиппи-наркомана или просто какой-то развалины — собственно, он и есть развалина. Но даже в этом случае ему трудно было смириться со своим внешним видом. Он припомнил, каково было уважать самого себя… смотреть в зеркало и находить себя вполне привлекательным, энергичным, многообещающим. Прошло уже больше года с тех пор, как его жизнь разлетелась на куски. Может, достаточно?
Стоя здесь, в убогой маленькой ванной, он почувствовал неожиданный прилив энергии, будто сняли груз с плеч. Комок мха выжали, как мочалку, грязная вонючая вода ушла — и он почувствовал себя легким, свежим и упругим.
Он сходил в туалет, затем снял с себя одежду и стал в маленький поддон, который заменял ванну. Под слабой струей прохладной ржавой воды он почувствовал себя как под горным водопадом. Давид растерся полотенцем, оделся, потом без особого успеха поскреб щетину чьим-то лезвием, но только порезал кожу на горле.
На кухне он нашел Уйарасук. Та сидела за столом тихо и неподвижно.
— Отец пошел в гости, — сказала она. — Они вернутся поздно.
— А ты что делаешь? — с удивлением спросил Давид.
— Даю отдых своим старым костям, — ответила она, хотя выглядела свежей, как подросток.
— Я, должно быть, проспал несколько часов.
— Ты говорил, что хочешь посмотреть на мои работы. — Он заметил, как порозовела ее бледная кожа, и она отвернула голову, чтобы спрятать румянец.
— Очень хочу. Где они?
— У меня дома. — Она встала и сразу надела куртку. Давид огляделся вокруг в поисках своей одежды. Она была завернута в спальный мешок, который лежал за диваном. Воздух был мягким, а небо — бледно-голубым. Давид не имел понятия, сколько времени. Уйарасук взяла его за руку и целеустремленно повела в обход домов, к маленькому жилищу на берегу. Она жила в однокомнатной лачуге, не больше того вагончика, который был у его родителей, когда он был мальчишкой. Воздух в доме был влажным от испарений газового обогревателя. Длинные тонкие полки покрывали стены от пола до потолка, на них женщина хранила все свое имущество. Повсюду стояли маленькие поделки из мыльного камня: охотники с копьями, киты, белые медведи, тюлени и птицы. Фигурки были прелестные — изящные, утонченные.
— Это просто замечательно! — воскликнул он. — Где ты их продаешь?
— В галереях каблунаитов, — ответила женщина и подмигнула. — Ну, ты понимаешь… белых людей.
Если она над ним смеялась, он не возражал.
— Так ты все-таки выбираешься иногда на юг?
— Нет. В нескольких милях отсюда есть исследовательская станция. Они передают их для нас… За вознаграждение, конечно. — Она поставила чайник на крошечную плитку и повесила их куртки на крючок за дверью. — Ты не настолько «белый» на самом деле. Почему я считала, что все европейцы светлые? И все же ты сделан из другого теста, не такого, как я.
Она подошла к нему. Давид сидел на маленьком табурете, вертел в руках одну из ее поделок, ощупывая холодный гладкий камень. Женщина дотронулась до его волос, взъерошила их, как ребенку.
— Другой материал, мягкий и, возможно, немного хрупкий, — засмеялась она.
Он поглядел на нее снизу вверх. Что она знала о нем? Быть может, она слышала его странный разговор с отцом-шаманом. Или, может, Медведь рассказал ей, зачем привез его с собой. Но в ее взгляде не было ни жалости, ни сострадания. Давид положил фигурку на колени и обнял женщину, ощущая, как стройные бедра сужаются к талии, и повторяя руками изгибы ее тела. Женщина не возражала. Спустя мгновение он опустил руки.
— Все хорошо, — сказала она.
— Извини… Я не должен был поддаваться порыву. Каблу… как ты там нас назвала? Мы очень дерзкие. Это называется «белое имперское свинство»…
Она засмеялась, взяла его руки и вернула их на прежнее место, на талию. Давид уткнулся лицом в ее живот. Там бурчало от голода. Давид прижал ухо к животу, чтобы лучше слышать. В этих звуках было что-то мощное, земное, как далекие раскаты грома, как извержение раскаленной лавы, как таинственные звуки дикого леса, как маленькая вселенная, заключенная внутри тела. Иной мир — экзотический, захватывающий и запретный. Ему хотелось быть там, внутри нее, войти в ее тайный космос своей плотью.
Чайник зашипел, и она отстранилась от Давида. Тот огляделся по сторонам, рассматривая обстановку. Казалось, вся ее жизнь сосредоточена на кровати. Там лежали книги, газеты, одежда, шитье, стояла тарелка с хлебными крошками. Пока она заваривала чай, Давид поднялся, чтобы рассмотреть и потрогать другие фигурки. Он не мог не прикасаться к ним: каждая рассказывала об отношении эскимосов к миру и существам в этом мире. Давид взял одну из фигурок, изображающую любовников. Женщина сидела верхом на сидящем мужчине. На их лицах были широкие улыбки, их короткие толстые руки и ноги затейливо переплелись.
Женщина протянула ему кружку, и они оба пили, стоя в пространстве между столом и кроватью.
— Когда вернется твой муж?
— Никогда.
Давид не знал, что еще сказать; ей, наверно, не понравится его излишнее любопытство.
— Ты ведь меня хочешь? — спросила она.
— Да, — он протянул руку и погладил ее по щеке. — Хочу. Но не думаю…
— Все в порядке, — прервала она его. — Но я уже года три не была с мужчиной. Я даже не знаю, что нужно делать.
— Ничего не нужно делать. Я пришел сюда без всякого тайного умысла, — добавил он, чувствуя себя неуверенным. — Может, сядем?
Они сели на краешек кровати и стали пить чай. Потом она встала и начала убирать вещи с кровати, с трудом находя место, куда их пристроить. В комнате не было шкафа, и она запихнула свернутую одежду на одну из полок. Книги и газеты сложила стопками на столе. Давиду стало не по себе, он почти запаниковал. Смешно, он же не девственник! Он так сильно хотел этого и все же чувствовал совершенную новизну, беспомощность и неопытность. В то же время появилось напряжение в паху. Этой части организма было совершенно наплевать на его внутреннюю борьбу.
Закончив убирать вещи, она взяла кружку из его рук и пошла выключить свет. Серые сумерки заглядывали в окно. Давид встал и двинулся следом за женщиной. Она оказалась ниже, чем он думал. И чтобы поцеловать, Давид приподнял ее над полом. Она засмеялась, но уже не так застенчиво. Глаза женщины сверкали в полумраке комнаты.
— Раздевайся, — велела она.
— Ты уверена, что хочешь этого?
— Я очень этого хочу, — улыбнулась она и стала расстегивать его жилет.
Когда он наконец освободился от одежды, то осознал, что уже много месяцев не обнажался, за исключением коротких прыжков в грязнейший душ. Влажное тепло на обнаженной коже возбудило его еще больше. Его эрегированный орган раскачивался впереди, как свинцовое грузило, когда он помогал партнерше раздеться. Ее темные соски высоко сидели на маленькой груди. Он наклонился и стал целовать их — они сразу же затвердели под его языком, как маленькие гладкие камешки. Он ласкал их до тех пор, пока не затекла шея, потом увлек ее на кровать.
Он не смог сдержать широкой улыбки, когда увидел ее ярко-красные атласные трусики, и спросил, где она их выискала.
— В каталоге, конечно, — засмеялась она, щелкнув его по носу. — А чего ты ожидал, трусы из коры березы или из шкуры котика?
— Да! — рассмеялся он в ответ. — Я очень расстроен!
— А может, еще мхом пользоваться вместо гигиенических прокладок?
— Точно! — Как легко она читала его мысли!
Давид бережно снял их, чтобы не порвать нежную ткань.
— Ты их надела специально для этого случая? Планировала, что такое случится?
— Да… Но я всегда ношу красивое нижнее белье, чтобы напомнить себе, что я женщина.
Если бы они не были такими вызывающе современными, он обязательно стащил бы их у нее. Но тогда бы она поняла, кто это сделал, и решила, что ему нужен трофей. Это было недалеко от истины. Быть здесь, в этой постели, с такой красивой экзотичной женщиной — самое лучшее, что случилось с ним за весь год. Он никогда не забудет эти мгновения. Давид смотрел на ее бледное тело, смутно белеющее в тусклом свете сгущающихся сумерек. Маленький черный треугольник оказался именно таким, как представлялся ему в эротических фантазиях. Давид поцеловал его, зарылся носом в жесткие волосы на лобке, вдыхая запах женщины. Он был уже опасно близок к оргазму, но заставил себя сдержаться, начав думать о чем-то холодном, трудном. Они долго целовались, тесно прижавшись друг к другу. Женщина вдруг рассмеялась, и смех ее был таким радостным, что Давид тоже засмеялся.
Он хотел немного поговорить с ней, послушать ее голос, посмотреть на нее вблизи, но она скользнула вниз по его телу. Ощущение, когда ее губы охватили его плоть, было настолько ярким, всепоглощающим, что через несколько секунд он был вынужден отпрянуть от нее. Как бы ни желал он эту женщину, нельзя было верить, что он может контролировать семяизвержение, а он не хотел овладевать ею так, беспечно и легкомысленно. Давид отстранился, развернул женщину на спину, чтобы доставить ей удовольствие. Нежные складочки под черным треугольником были такими девственными, почти детскими. На мгновение ему стало страшно. Он напомнил себе, что она тоже хочет его, что она уже женщина. Его ласки вдруг вызвали у нее слезы.
— Что-то не так? — встревоженно прошептал он.
— Все просто восхитительно, продолжай, не останавливайся. — У нее были свои причины для слез — грусть, одиночество, растерянность. Здесь же была любовь — пусть даже всего на несколько часов, пусть ее безжалостно оторвут от тела, от души. Завтра его здесь уже не будет. Давиду самому было больно думать об этом. Охватила опустошающая подавленность. Но потом зов плоти стал настолько мощным, что он уже не мог думать. Давид приподнялся и накрыл ее своим телом, слизывая слезы, текущие по лицу.
— Можно? Ты предохраняешься?
— Сейчас безопасный период, — ответила она, кивая.
Давид знал, что нет такого понятия, как полностью безопасный период. Но с чего бы ей предохраняться? Здесь, в этой глуши, без мужчины? Он отодвинулся от нее, встал и принялся лихорадочно рыться в карманах одежды в поисках бумажника, где был пакетик презервативов, который он уже несколько месяцев таскал с собой.
— Дело не в том, что… — начал он, натягивая невидимую резину.
— Все прекрасно. Все просто прекрасно, — уверяла его партнерша.
У нее внутри оказалось так туго, что им обоим стало больно. Женщина поморщилась. Давид прошептал извинения и хотел уже подать назад, но она вцепилась в его ягодицы обеими руками, чтобы остановить, и вскоре попросила его двигаться дальше, войти в нее еще глубже. Когда она кончила, он расслабился, и его оргазм был настолько мощным, что, казалось, из глаз посыпались искры.
* * *
Давид возвращался к дому старика-шамана. Небо было уже черным, но ночь освещали миллиарды ослепительных звезд, и он остановился полюбоваться ими. Он никогда прежде не чувствовал так остро чудовищность и великолепие Вселенной. С каждым днем света будет все больше, и вскоре на смену исчезающей темноте придет арктическое лето, и тогда звезд не увидишь.
Он шел по тропинке, улыбаясь и напевая себе что-то под нос. Пар от его дыхания в прохладном воздухе был похож на мощное дыхание бога Тора, дающего жизнь штормам и грозовым облакам. Давид чувствовал себя всемогущим, полным сил и решимости, как юноша на пороге взрослой жизни, — такой же гордый, удовлетворенный, исполненный ожиданий, с горячей кровью. Он рассмеялся собственным мыслям. Черт возьми, он был по уши влюблен, сходил с ума от желания, полностью отупел. А еще была в нем некая умиротворенность, какой-то мягкий свет разливался в душе. Давид не позволял себе подумать, что будет дальше. Ничто не должно омрачать его нынешнего состояния.
Внезапно какой-то далекий звук, похожий на звон разбитого хрусталя, заставил его остановиться и посмотреть вверх. В ночном небе многоцветным взрывом вспыхнуло северное сияние. Длинные хвосты красного, желтого и зеленого цветов переливались на небе от одного края горизонта до другого. Полосы поднимались и опускались в загадочном танце. Невероятное зрелище! Давид стоял неподвижно, завороженный этой красотой. Ему прежде рассказывали о необыкновенном феномене — музыке северного сияния. Это очень редкое явление. Многие люди прожили всю жизнь в Арктике, но никогда не слышали этих неземных звуков.
Ему захотелось побежать назад, вытащить спящую Уйарасук из уютной кровати, чтобы она разделила с ним это чудо. Оно свяжет их в этом огромном храме под небом, как никакая другая церемония. Но понятно, что это невозможно, поэтому он пошел дальше, вслушиваясь и вглядываясь. По крайней мере, он сможет взять с собой этот день и эту ночь, куда бы он ни поехал. Именно для этого он возродился к жизни.
* * *
Спящий Медведь был необычно тих и не похож на себя.
— Угадай, что будет! — произнес он без энтузиазма. — Мы полетим на вертолете.
— Правда? Как же это? — поинтересовался Давид, вгрызаясь в кусок наттиавиниита, мяса годовалого котика. У него разыгрался чудовищный аппетит. Он посмотрел на Уйарасук и незаметно подмигнул ей. Она улыбнулась и отрезала ему еще кусочек.
— Этот молодой священник… не англиканский, а этот чертов иезуит, — Медведь притворно сплюнул себе под ноги, — договорился, чтобы нас забрали с метеорологами с исследовательской станции.
— Очень мило с его стороны… И с их тоже, — заметил Давид с полным ртом. — А вы уже предупредили нашего пилота?
— Да. Нам удастся сэкономить несколько долларов, — грустно признал Медведь, сражаясь со своей порцией мяса, довольно жесткого для старых зубов, хоть Уйарасук и порезала его на мелкие кусочки. — Они летят в Йеллоунайф на концерт. Представляешь, сколько денег им придется потратить на такое легкомыслие! — Медведь махнул большим пальцем в сторону Уйарасук. — И это, несомненно, из-за ее скульптур. Треклятые росомахи!
Уйарасук положила руку на плечо старика.
— Мы нормально зарабатываем, дедушка, — успокаивающе проговорила она.
Медведь посмотрел на нее с такой нежностью, которой Давид никогда в нем не замечал. Он похлопал ее по руке, но ничего не ответил. Ангутитак вышел из ванной. Он выглядел еще более слабым, чем обычно. Спина совсем сгорбилась, и ноги, казалось, неуверенно подкашивались. Может, он потихоньку принял таинственного снадобья из бутылки Медведя.
Несмотря на отличное настроение Давида, вся остальная компания была печальна во время этого прощального завтрака. Оба старика понимали, что это их последняя встреча. Уйарасук была печальна по своим причинам, а Давид испытывал необычайный подъем духа, хотя понимал, что будет сильно страдать, как только он постигнет холодную реальность возвращения домой. Домой?
Медведь был прав, ему действительно нужен был совет, но Давид никогда не представлял, в какой форме он будет дан и какой эффект произведет. Внезапно отдать свое сердце женщине, которую едва знаешь, — это другое дело. С ним такого никогда не случалось, и он надеялся, что его отъезд расставит все по своим местам. Он был околдован. Как еще можно объяснить все, что с ним происходило?
Через полчаса донесся грохот приближающегося вертолета. К навязчивому шуму мотора присоединился хор бешено лающих хаски. Ангутитак похлопал Давида по плечу:
— Если научишься прислушиваться к тишине, маленькая лисичка будет приходить к тебе. И говорить то, что больше никто не скажет. Разговаривай с ней всякий раз, когда попадешь в беду.
Пока старики тихо говорили о чем-то за дверью, Давид притянул Уйарасук к себе на кухне.
— Я ни о чем не жалею, — твердо произнесла она, и глаза у нее были большими и сверкающими.
Давид погладил жесткие волосы, откинул ее голову назад и крепко поцеловал. Как ни старался он найти слова, чтобы описать свои чувства, но ничего не мог придумать.
