Была середина апреля, суббота. За окном прохладное утро. Мадлен встала с постели и ощутила непривычный приступ клаустрофобии в четырех стенах. Она спустилась вниз, повозилась с кофеваркой и, сдерживая нетерпение, подождала, пока процесс заваривания кофе не увенчался долгожданным бульканьем.
Вернувшись в постель с чашечкой кофе — совершенно одна — Мадлен помимо воли задавалась вопросом, скучает ли она по Гордону. Сколько уже прошло? Три недели, четыре? Она не слышала о нем с тех пор, как стала свидетельницей его странной вспышки в баре «Лошадь и повозка». Пару раз она совсем было собиралась ему позвонить, чтобы выяснить, почему он считает разрыв их отношений столь нелепым поступком, особенно принимая во внимание сложившуюся ситуацию. Она неустанно спрашивала себя, можно ли оправдать ее раздражение постоянными проступками Гордона, его желанием нравиться, его ненадежностью. У Гордона целый ряд весьма несимпатичных привычек и причуд, но неужели недостатки перевешивают достоинства? Он был великолепным, бескорыстным любовником, его интересовало ее мнение, он прислушивался к ней. Его работа неизменно восхищала ее, а он, в свою очередь, был в восторге от ее картин с муравьями. Что ж, если она захочет его вернуть, придется смириться с тем, что она будет, так сказать, «старшей женой» в гареме сексапильных девушек Гордона.
Нет, этому не бывать!
Она убеждала себя, что причина ее нервозности не имеет ничего общего с сексуальной неудовлетворенностью. Просто ей катастрофически не хватает физической нагрузки. Так или иначе, но одно можно компенсировать другим. Она встала и выглянула в окно: что там за погода? Небо хмурилось, но дождя не было. Значит, никаких отговорок.
Улицы казались пустынными и непривычно тихими. Она сняла трубку телефона и набрала номер Патриции.
— Патриция не может подойти, — ответил ее муж, — она в душе. И ей точно не удастся отправиться на пробежку. Мы ждем ее родителей к обеду.
Она в нерешительности стояла возле окна, когда заметила лисицу, невозмутимо бегущую по тротуару напротив. За последние несколько недель Мадлен не раз слышала по ночам их жуткие брачные песни. Животное направлялось к зарослям кустарника метрах в пятидесяти дальше по дороге. Это был маленький кусочек дикой природы в окружении жилых домов и прекрасное место обитания для зверька. Внезапно лисица замерла и стрелой пустилась назад. Мадлен присмотрелась и увидела, чего испугалось животное.
На холме, метрах в пятнадцати от подножия, стоял, прислонившись к каменному фасаду коттеджа, мужчина. Этот дом, насколько она знала, принадлежал пожилой паре отшельников, к которым редко кто приходил. Мужчину она не узнала, но заметила, что он смотрит в сторону ее дома. Мадлен отошла от окна и пару минут наблюдала за незнакомцем. Теперь она была уверена: взгляд мужчины прикован к входной двери ее дома. Кто, черт побери, он такой? И почему смотрит на ее дверь? Что интересного в ее двери? Может, к ней прибита гвоздями дохлая крыса? Или кроваво-красной краской выведен призыв «Янки, убирайтесь отсюда!»? Или это просто псих, которому нравятся двери? Может, она здесь вообще не при чем?
Она натянула спортивный костюм, кроссовки и вышла из дома. Увидев ее, незнакомец выпрямился, швырнул недокуренную сигарету в сточную канаву и какое-то время стоял на месте, словно ожидая, что будет дальше. Ему было около сорока или чуть больше, черные волосы и широкие скулы, похож на выходца из восточной Европы.
Мадлен закрыла дверь, многозначительно подергала ручку, будто проверяя замки, и направилась в сторону канала. Обернувшись, она увидела, что мужчина быстро удаляется в противоположном направлении. Значит, он не ждал, пока она уйдет, чтобы обчистить дом. «Господи, выбрось из головы!» — подумала она и перешла на неспешный бег. Через минуту она уже бежала вдоль набережной.
Река Эйвон судоходная от устья до самого центра Бата, где к реке примыкает канал. Это творение рук человеческих, насчитывающее две сотни лет, является прямой дорогой для судов от Бристоля на западе до Лондона на востоке. В былые времена лошади-тяжеловозы шли вдоль канала и тянули за собой баржи с углем и другими товарами, но канал уже давно утратил свое былое значение, ради которого и был, собственно, прорыт. Сейчас канал использовали — благодаря его живописности — большей частью как место для отдыха.
Мадлен частенько делала небольшой крюк вдоль набережной, сложная система его шлюзов и насосных станций была ей знакома как свои пять пальцев. За те семь лет, что прожила в Бате, она сотни раз видела, каклодочники наполняют и осушают шлюзы. Это было вес равно что смотреть, как высыхает свежая краска — мучительно медленный процесс. Однако сидеть на скамье и следить за тем, как баржи поднимаются и опускаются в шлюзы, из которых выкачивается вода, — полезная разрядка для мозгов, и благодаря этому мрачные мысли в ее голове нередко рассеивались.
По земле стелилась утренняя туманная дымка, трава была мокрой от росы. Высокие тополя, дубы, ясени, плакучие ивы своими раскидистыми ветвями образовали над водой зеленый шатер. Мадлен постаралась сосредоточиться на беге трусцой. Набережная была пустынной, если не считать попавшегося навстречу мужчины с двумя мокрыми лабрадорами. Собаки зигзагами, но целенаправленно бежали вдоль канала — очевидно, следовали за каким-то важным запахом.
По дороге Мадлен мысленно отмечала шлюзы·, за шлюзом Уош-хаус следовал шлюз Абби-вью, а потом — почти вплотную друг к другу — шлюзы Палтни и Бат-топ. Она сказала себе, что повернет обратно здесь, но затем, почувствовав прилив энергии, решила пробежаться до Батхемптона — деревушки, до которой было еще полчаса. Уже несколько недель она не занималась спортом как следует, и ей захотелось размяться.
На обратном пути у Мадлен разболелась нога, и она перешла на шаг. Перелом, который она получила во время урагана, зажил, но казалось, что боль от сломанной кости эхом отдается в ее разбитом сердце. В каждой его клеточке жило воспоминание об Ангелине. Тупая боль, временами ненадолго утихая, вновь и вновь напоминает ей об утрате.
Уже на подходе к дому она миновала место, где однажды мать, воздев руки в мольбе, опустилась на колени в грязь. Она обязана была догадаться, даже в том нежном возрасте, что Росария балансирует на грани сумасшествия.
Бат накрыла пелена дождя, на небе висели тяжелые черные тучи. Ее отвратительные английские школьные туфли хлюпали по грязи. На набережной кроме нее и идущей следом матери не было никого.
— Перестань меня преследовать! — крикнула она через плечо, горько сожалея о том, что за завтраком рассказала ей правду.
Росария догнала ее и схватила за руку, вынуждая остановиться.
— Магдалена, посмотри на меня. Кто этот парень?
— Он из Ки-Уэста. Ловец креветок.
— Ловец креветок из Ки-Уэста? Почему же ты так долго ждала, прежде чем призналась, доченька? — Она потрясла Мадлен за руку. — Я его знаю? Как его зовут?
— Форрест… Нет, ты его не знаешь. Мы не так давно познакомились. Мама, иди домой. Ты промокнешь, а я опоздаю в школу.
— Нет, мы должны поговорить. Сейчас же!
Мадлен вырвалась из рук матери и пятилась, едва не упав на гниющих опавших листьях. Местами тропинка вдоль канала была совсем узкой, а сам канал казался мрачным и холодным. Мама имела обыкновение цепляться за нее с такой настойчивостью, что Мадлен начинала ее опасаться, особенно в эти последние несколько месяцев — с тех пор как они переехали в Англию. Бедная мама! Она выглядела настолько потерянной и встревоженной… Она так зависела от Мадлен. А теперь еще и это.
— Пожалуйста, не говори папе. — Мадлен пропустила прядь длинных черных волос матери сквозь пальцы. — Знаешь, я без ума влюбилась в этого парня, и я просто… как это сказать… спрятала голову в песок, как страус. Но когда я проснулась сегодня утром, меня как током ударило. Это же обыкновенная локура, разве нет, мама?
— Да, но…
— Ты же можешь мне помочь, правда? — попросила Мадлен. — Разве Эсперанса не давала какое-то зелье тем женщинам у нас дома?
Росария откинула волосы назад, ее глаза метали молнии.
— Я об этом ничего не знаю.
Воротник серого пальто натер ей шею. Росария никогда в жизни не носила пальто, и оно смотрелось на ней ужасно. Знойная красота ее смуглого лица и яркие одежды были неуместны в стране, где люди были бледными и одевались неброско, а говорили рублеными фразами, с жеманным выговором.
— Что ж, раз ты не можешь, я обращусь к врачу. Я уже разговаривала с медсестрой в школе. Мне всего лишь пятнадцать, я не готова стать матерью. Да и ловец креветок уехал в Индию, поэтому я даже не могу сообщить ему эту новость. В любом случае, он так на меня рассердился, что я его обманула насчет возраста… Сомневаюсь, что он будет рад обо мне услышать.
Она повернулась и пошла дальше, Росария за ней. Они миновали шлюз, потом другой. Вдоль канала были пришвартованы баржи. Складывалось впечатление, что люди живут на них круглый год. Велосипеды, вязанки дров, цветы в горшках на крышах, дым из труб… Именно из-за этих барж она и любила дорогу в школу, они напоминали ей о Плавучем квартале в Ки-Уэсте, о людях, живущих на воде. Только в Бате не было моря, а Мадлен так не хватало его запаха и его шума.
Росария в очередной раз попыталась остановить дочь, схватив за руку.
— Если уж идешь за мной, то хотя бы не трогай! — воскликнула Мадлен, сбрасывая руку матери.
Какой-то молодой мужчина, рыбачивший в излучине канала, услышал ее слова и оглянулся. Она обиженно отвернулась и зашагала вдоль канала. Впервые в жизни ей стало стыдно за Росарию. Она давно заметила, что люди в Бате настороженно относятся к ее матери-иностранке, и Мадлен умоляла ее никому не рассказывать, что она сантера. Одно дело заниматься колдовством в Ки-Уэсте, где живет множество кубинцев, разделяющих ее взгляды и верования, а иное дело здесь, в Англии, где тебя примут за сумасшедшую. Даже папа заговорил по-другому. Было время, когда он заявлял, что обязан своей славой ритуальному жертвоприношению козы (слушатели нервно посмеивались, а ему это ужасно нравилось), но теперь он не желал, чтобы его жена раскидывала раковины каури в попытке узнать будущее, и запретил ей учить Мадлен «всякой чуши». Бедная мама! Отец, похоже, слишком занят, чтобы окружить ее заботой, которая ей сейчас так необходима. Он постоянно пропадал в Лондоне, встречался со своим агентом (да неужели?) или посещал галереи, где можно было продать картины.
Мадлен втайне мечтала вернуться в Ки-Уэст, и она попытается убедить маму поехать с ней. Они здесь чужие и навсегда такими останутся.
Она прибавила шаг. Росария не отставала.
— Послушай меня, ихита! — заклинала Росария. — Убить ребенка — грех. Преступление.
Не замедляя шаг, Мадлен закрыла уши руками, крепко сжав кулаки.
— Прекрати! Не хочу этого слышать.
— Нельзя вот так, походя, выбирать между жизнью и смертью.
Мадлен резко остановилась и повернулась к матери.
— Только в прошлом году ты помогла своей подруге из Гаваны. Ты отвела ее к Эсперансе на аборт. Я подслушала ваш разговор.
— Это совсем другое дело, — ответила Росария, лицо которой стало серым от негодования. — Ты еще слишком молода, чтобы это понять.
— Да нет, я все отлично поняла. Ты лицемерка. Ты знаешь, что означает это слово, мама?
Росария пристально посмотрела на дочь, потом опустилась на колени.
— Прекрати, не сходи с ума! — Мадлен сделала шаг к матери, потом оглянулась. Но набережная этим холодным дождливым утром была пустынна. — Ну же, мама, вставай. Прости меня. Я не это имела в виду. Я знаю, что ты просто помогаешь людям.
— Это же твой ребенок, Магдалена! — причитала мать. — Мы не можем убить твоего ребенка!
Это было уж слишком! Мадлен вырвалась из рук Росарии и побежала. Ранец больно бил ее по бедру, пальто развевалось на ветру. Не добежав до последнего изгиба канала, она, почувствовав себя виноватой, остановилась и обернулась. Мама продолжала стоять на коленях в грязи на берегу канала, ее длинные черные волосы рассыпались подобно плащу, руки сжаты, голова откинута назад. Образ страдающей, убитой горем матери намертво врезался в память, и Мадлен поняла, что ее судьба предрешена.
От внезапно разразившегося ливня она промокла с ног до головы, но на улице было относительно тепло, и ее тело все еще горело после пробежки. Мадлен на мгновение замедлила шаг, приноравливаясь к неспешному шагу утки и ее выводку из шести новорожденных утят. Они были похожи на крошечные шарики из желтого пуха, но в воду нырнули на удивление проворно. Она прошла мимо лебедя, которого узнала по черному пятну на изгибе шеи. Чем ближе к Бату, тем больше барж было пришвартовано вдоль канала. Некоторые заброшены, на других расположились чудаки, решившие круглый год жить на воде. И одно странное семейство, раньше времени открывшее гребной сезон. Когда она подошла к дому, на улице появились первые машины. Ничего подозрительного: незнакомца нигде не было видно, а ее дом не перевернут вверх дном.
По средам Мадлен рисовала — желанный выходной среди недели, когда она отдыхала от беспокойных, страдающих людей. Требовались время и дисциплинированность, чтобы не забросить живопись — дар, доставшийся от отца. Она разрывалась между визитами к матери и Эдмунду Фьюри, между беседами с пациентами и встречами с немногочисленными друзьями. В молодости Мадлен постоянно занималась живописью и полагала, что в будущем еще вернется к этому.
Однако охватившее ее за последнюю неделю странное беспокойство мешало сосредоточиться на картине. Она бесцельно слонялась по дому, занимаясь какими-то мелочами. Пробило уже два часа, а Мадлен так и не села за холст. Наконец она направилась на чердак, в свою студию, и тут зазвонил телефон. Поколебавшись, она решила снять трубку.
— Мадлен Фрэнк, слушаю вас, — устало произнесла она.
— Привет, Мадлен. Это Роб Риз из Роквуда. Извини, что побеспокоил тебя дома. Я звонил в клинику, но твоя секретарша сказала, что по средам ты красишь.
— Верно, Роб, — ответила она. — Я занимаюсь психотерапией не полную рабочую неделю.
— А что ты красишь? Дом?
— Муравьев.
Молчание.
— Ты красишь муравьев? Как это?
— Не бери в голову, — засмеялась Мадлен. — Что случилось, Роб?
Роб был новым секретарем начальника тюрьмы, настоящая мечта в сравнении с противной, лишенной чувства юмора женщиной, на место которой он пришел.
— Просто хотел предупредить, чтобы ты запланировала на пятницу другие дела. Эдмунд в лазарете, и сомневаюсь, что к пятнице он вычухается.
— Как в лазарете? Что с ним?
— Заболел. Врачи точно не знают, в чем дело, но он не симулирует. У него жуткий понос и рвота. Так и льет. До судорог дошло. И чрезмерное возбуждение… Ну, ты понимаешь, о чем я. Врачи вынуждены держать его на успокоительных.
— О боже! Бедняжка! — сочувственно воскликнула Мадлен, вспомнив, как скоры врачи на то, чтобы вколоть лекарство, когда Росария возбуждается сверх меры.
— Бедняжка? — саркастически заметил Роб. — Подумай о медсестрах.
Она смущенно засмеялась.
— Да, ты прав. Но если будет возможность, передай ему, чтобы поправлялся. Я приеду на следующей неделе.
— Конечно. — Последовала пауза. — Значит, в пятницу вечером ты свободна?
— Не стоит путать работу с удовольствием, Роб. Но мне приятно, что ты спросил, — улыбнулась Мадлен.
— Если передумаешь…
Мадлен попрощалась и стала подниматься по лестнице, удовлетворенно улыбаясь. Да, было приятно, что ее хотят пригласить на свидание. Потом ее мысли вернулись к бедному Эдмунду, привязанному к койке. В прошлую пятницу он, по правде говоря, показался ей каким-то бледным и изнуренным. К тому же апатичным, совершенно не похожим на себя — энергичного и всевидящего.
Однако он сразу же заметил отсутствие броши и спросил, почему она не носит его подарок. Мадлен нравилась брошь, и Эдмунд был искренне рад этому. Она объяснила, что брошь осталась в сумочке, дома. И что она сняла ее, потому что его подарок расстроил мать.
Брошь… Спустившись по лестнице в очередной раз, Мадлен направилась в кухню, где на стойке лежала ее вместительная сумка. Тщательно обыскав все бесчисленные закоулки, она так и не нашла брошь, хотя не вынимала ее с тех пор, как была у Росарии. «Черт!» Она перевернула сумку вверх дном и вытряхнула содержимое. На стойку посыпалась всякая ерунда: крошки, липкие таблетки от боли в горле, веточки и камешки, которые она собирала для мирмекариума. Она перебрала весь мусор. Она знала, что брошь должна быть там, но… Похоже, она исчезла. Мадлен хорошо помнила, как на прошлой неделе сидела рядом с матерью в Сеттон-холле, как Росария неожиданно взорвалась, как сама бросила брошь в сумку. Вероятно, она зацепилась за перчатку или подкладку и выпала. Значит, брошь потерялась. Единственно возможное объяснение.
Почувствовав необъяснимую грусть, она снова направилась к лестнице, пообещав себе, что больше не допустит никаких проволочек.
В студию через ряд окон в крыше пробивалось неяркое апрельское солнце. Купив дом, Мадлен превратила чердак в рабочую студию. Она оказалась довольно просторной, правда, с низким потолком. Сверху был виден маленький задний двор, переулок позади которого примыкал к увитому плющом товарному складу — собственности фабрики по изготовлению мебели из сосны, и садик, огороженный прочной каменной стеной. Укрытый от ветров, сад цвел буйным цветом. Хотя это было лишь слабой тенью пышной растительности Ки-Уэста, Мадлен скупила все субтропические растения, цветы и деревья, которые могли пережить английскую зиму. Пальмы прекрасно чувствовали себя здесь, как будто произрастали прямо из земли Флориды. Она взглянула на чистый холст на мольберте. Весна обычно знаменовала новое начало в ее творчестве, совершенно новый взгляд. Мадлен необходимо было выкинуть из головы серию «Пещеры». По правде говоря, серия не была завершена — она задумывала написать еще две картины, — но любитель муравьев, с которым она завязала знакомство по Интернету на форуме мирмекологов, позвонил из Чикаго и, после того как Мадлен послала фотографии нескольких своих полотен, сделал ей невероятное предложение: заочно купить восемь картин. Мужчина явно был богат до неприличия. Это оказалось лестное предложение; такую сумму Мадлен зарабатывала за несколько месяцев напряженной работы психотерапевтом. На выходных она упакует картины. В следующую среду их заберет служба доставки и отправит в Чикаго. Невилл будет в ярости, но ему придется довольствоваться фотографиями. Будучи великим художником, Невилл полагал, что имеет право увидеть всю серию целиком. Ради такого случая они с Элизабет каждый год на один день приезжали в Бат. Невилл проводил у Мадлен в студии весь день, размышляя о жизни ее муравьев и одновременно притупляя свою способность судить объективно бутылочкой красного вина. Элизабет с Мадлен отправлялись куда-нибудь пообедать и пропустить по рюмочке, а затем прогуливались по магазинам. Мадлен была всего на девять лет моложе своей мачехи, и они стали приятельницами. Мадлен давным-давно простила Элизабет за то, что та украла Невилла у ее матери.
Чем больше она пыталась отойти от муравьев, тем более блеклыми представлялись ей другие сюжеты. Разве все уже не было написано? Пейзажи — скучно, абстракционизм — слишком вяло. Впрочем, в Ки-Уэсте она попробовала себя в роли портретиста. Дочери Невилла Фрэнка получить заказы оказалось плевым делом, и натурщики были восхищены результатами, но втайне от остальных она поняла, что в ее портретах отсутствует душа. С отцовского благословения она вернулась к своему любимому сюжету. Сообщество муравьев — живое и решительное, а ее картины отражали эту энергию. С раннего детства муравьи покорили ее душу, стали источником вдохновения. У нее все получалось само собой.
Она опустилась на колени на влажную горячую землю под сенью гигантского индийского фикуса. Подол платья был грязным, колени болели, а обруч в волосах сполз и прилип к влажному лбу, но она не обращала на это внимания. Единственное, что ее заботило, — два рабочих муравья, несущих кусочек сахара в муравейник. Кусок был тяжелым (ей пришлось топнуть по нему, чтобы разбить), и муравьи уже более получаса пытались втащить его по мраморной лестнице, ступеньки которой были почти незаметны под опавшей листвой. Вылезшие корни древнего дерева походили на замерзшие водопады, спустившиеся с небес и вросшие в землю. Шишковатый ствол за столетия искривился и был настолько широк, что не сразу и обойдешь.
Там, в ветвях, старый садовник Анджело построил ей убежище — самое настоящее, с деревянной лестницей у ствола, между веток, оканчивающейся помостом с ограждением из старых корабельных веревок, и маленьким домиком посредине. Работа заняла почти год. Папины друзья любили сидеть на помосте, выпивать и наслаждаться пейзажем. Они неустанно твердили Мадлен, как ей повезло. Но девочке больше нравилось возиться в земле. Ее друзьями были крошечные создания, которые населяли борющуюся за место под солнцем растительность у основания массивного дерева.
Муравьи, неловко толкая сахар, попытались втащить его на ступеньку лестницы, но не удержались и упали. Вот это да! Мадлен представила, что бы произошло, случись такое с ней, и услышала хруст собственных костей. А голова бы треснула как орех… Но она знала, что тела муравьев устроены иначе. Падение не стоило им жизни. Может, они и ушиблись, но переломов у них точно нет. Муравьи собрались с силами и повторили попытку. Казалось, вот-вот втащат — и снова неудача. Мадлен охнула от сочувствия и беспомощности. Почему они просто не уйдут с лестницы? Она могла бы заманить их на листик и поднять в безопасное место, но папа велел не вмешиваться. Он часто говорил, что каждый, даже муравей, должен понять, что бога нет, и решать свои проблемы самостоятельно. А мама сказала, что ориши оберегают всех земных тварей. Мадлен было всего семь, но она подозревала, что прав папа. Так или иначе, муравьям помощь не нужна — они знают, что делают. Они умные и организованные. Они строят муравейники и носят туда еду вот уже восемьдесят миллионов лет — намного дольше, чем существует человечество.
Мадлен склонилась над ними.
— У вас получится, ребята, — успокаивающе пробормотала она. — Вы же знаете, что получится.
Она затаила дыхание. Муравьи снова собрались с силами и сделали четвертую попытку поднять глыбу. Они уцепились за кусок сахара и, пятясь, принялись взбираться по стене. Глыба неожиданно легко подалась, и тут на помощь им бросился третий муравей.
— Не мешай им, дурашка! — воскликнула Мадлен, борясь с искушением удалить непрошеного помощника. Третий не был осведомлен о методе, который открыли первые двое, и только мешал. Закончилось все тем, что двое героев втащили-таки и сахар, и его самого на следующую ступеньку. Добрались!
Мадлен в восторге захлопала в ладоши, как оказалось, слишком громко. Из зарослей красного гибискуса показалась голова Росарии.
— Магдалена, дорогая, — сказала она, — посмотри на себя. Поднимайся и пойдем под вентилятор. На улице слишком жарко. Я не хочу, чтобы ты сидела на земле, аморсете, ты же знаешь, кто может выползти и укусить тебя.
Мадлен ее не слушала. Она заметила на первой ступеньке множество черных муравьев, которые собрались вокруг какого-то предмета, и наклонилась, чтобы разглядеть получше. В центре был большой красный муравей. Мадлен не особенно любила рыжих муравьев, сама не понимая почему. Может, потому что они были больше и агрессивнее. Но в подобной ситуации, встретившись с толпой черных муравьев, рыжий был беспомощен. Мадлен в изумлении, смешанном с ужасом, наблюдала, что происходит. Хотя она и не симпатизировала рыжим, но видела, насколько неравны силы. Черные муравьи метались вокруг рыжего, пока тот не съежился и не замер. Только тогда они оставили его в покое. Мадлен опустилась на колени, чтобы осмотреть полученные чужаком повреждения. Когда ей исполнилось шесть лет, папа подарил ей волшебное стекло, но подарок исчез. Она знала, что его забрала мама и теперь оно лежит на маленьком алтаре в маминой спальне. Сейчас это стекло очень бы пригодилось! Рыжий муравей лежал на боку, смешно скорчившись. Вряд ли он умер-, муравьи часто притворяются, чтобы их оставили в покое.
Мадлен выпрямилась, услышав, что подъехала машина Невилла. Она бы побежала встречать папу, но хотела увидеть, возобновят ли черные атаку и спасется ли рыжий. Возможно, на этот раз она вмешается и соорудит довольно длинную преграду, чтобы…
Мама опять позвала ее в дом. Мадлен мысленно заткнула уши невидимыми розовыми шариками. Они не пропускали мамин голос, только папин.
— Ради всего святого, Росария… Ребенок занят муравьями. Отец подошел и навис над ней: соломенная шляпа набекрень, в зубах вонючая сигара.
— Что случилось, малышка?
— Посмотри на этого рыжего муравья, папа. Как ты думаешь, он умер?
Высокий, статный отец опустился на колени, и лицо его оказалось на одном уровне с лицом Мадлен. Запах рома и сигар окутывал Невилла подобно облаку.
— Здесь слишком темно. Я без очков его не вижу. Давай положим твоего приятеля на листик и отнесем в студию. Ты сможешь сесть за мой стол и нарисовать его. — Он погладил дочь по голове. — Я так редко тебя вижу, малышка, и был бы не против посидеть с тобой.
Невилл понимал Мадлен — разве не он поощрял ее увлечение таинственной жизнью в траве? — к тому же его самолюбию льстило, когда он рассказывал, какая у него необыкновенная дочь.
Джон испытывал профессиональный интерес к странному увлечению Мадлен. На его взгляд, оно стало жизненно необходимым в тот момент, когда бурная и беспорядочная жизнь ее родителей оказалась для девочки слишком запуганной и она не смогла с этим справиться. Ее побег в предсказуемый мир муравьев, по словам Джона, являлся способом отгородиться от страха и неразберихи, вызванных религиозным экстазом матери и постепенным отдалением отца. Ее поведение доказывало, что, когда Росария обезумела, у Мадлен хватило здравого смысла, чтобы опасаться матери. Муравьи стали ее мимолетным увлечением, которое переросло в настоящее. Мадлен смеялась над его теорией, но, возможно, в чем-то он и был прав.
Она не сводила взгляда с полотна, но чувствовала себя подавленной. В голове уже зрели идеи новой серии картин. Она будет посвящена царице, муравьиной матке, толстой и гладкой главе рода. Она находилась на самой верхней ступеньке сообщества, главная повелительница, окруженная тысячами тружеников-самцов, почтительно повинующихся и не сводящих с нее восхищенных глаз. Мадлен чувствовала, что знает муравьиную матку, как себя.
Она подняла уголь и поднесла к холсту, но момент озарения, которого она ждала, так и не наступил. Он, похоже, откладывался из-за ее собственного неверия. Никакого покалывания в пальцах или волосков дыбом на затылке. Ничего. Именно в этот момент — когда возник растущий страх пустоты — зазвонил телефон. Она бросила уголь и поспешила вниз, прекрасно сознавая, что раньше никогда не брала трубку, если занималась рисованием.
— Мадлен Фрэнк, — выдохнула она, испытав неожиданное облегчение от звука собственного имени.
— Привет, Мадлен.
— Гордон! — Она попыталась скрыть удивление в голосе, но слишком поздно.
— Да, это я.
— Что тебе нужно?
— Как дела?
— Отлично, все хорошо.
— Давай встретимся, выпьем по бокалу. Я хочу поговорить с тобой о лезвии бритвы.
— О каком лезвии бритвы?
— Ты слышала, что я сказал. К тому же я соскучился. Хочу тебя увидеть.
Мадлен, встревоженная, задумалась.
— На пару часов, как в добрые старые времена?
— Давай выпьем и поговорим.
— Жизнь довольно сложная штука, Гордон. Мне нужно время, чтобы подумать.
Она повесила трубку. Какой толк в разговорах? Ей нравится этот мужчина, но где ее чувство достоинства? Зачем подвергать себя унижениям? Она взглянула на лестницу и почувствовала, что безумно устала. К черту муравьиную матку! Она пошла в кухню и занялась приготовлением коктейля с манго и ромом. С бокалом в руке она остановилась и внимательно посмотрела на разбросанные по стойке вещи. Что-то не так с пропажей этой броши. Воображение нарисовало ей Эдмунда, страдающего от поноса и рвоты, возбужденного, привязанного к кровати. Мадлен видела, как он корчится и стонет, как изо рта его идет пена, как выпучены его глаза. Потом она увидела у алтаря мать, перед ней семь стаканов воды, семь священных камней и семь кубинских сигар.
Нет, она не могла! Или могла?