В отличие от дома Суареса квартира моих родителей меньше всего располагала к разного рода авантюрам. Поэтому когда Фабиан приезжал ко мне в гости, то большую часть уик-энда мы проводили в спортивном клубе — недоступном для посторонних заведении в Новом городе, где иностранцы могли свободно плескаться в глубоком бассейне, расположенном на крыше одного из высотных зданий. Там же можно было заниматься аэробикой или, что происходило чаще всего, лакомиться слегка обжаренными на решетке бутербродами с сыром, потягивая «кампари» с содовой.

Мы с Фабианом обычно совершали туда разбойничьи набеги, отравляя спокойную жизнь тамошним завсегдатаям: открыто оценивали физические достоинства их дочерей в бикини, мешая игрокам, толкались в кегельбане или предпринимали изощренные коллективные прыжки в воду. В это время моя мать честно орошала потом покрытие теннисного корта, тогда как отец вел вежливые разговоры с коллегами в стенах библиотеки — никоим образом не способной сравниться с библиотекой Суареса. Эта библиотека отвечала своему названию лишь на том основании, что имела деревянную обшивку стен, пару выцветших на солнце книжек в бумажной обложке, лежащую на столе подшивку «Геральд трибьюн» и, смею с уверенностью предположить, что в ее стенах ни разу не прозвучало хотя бы одно интересное слово. В ту пору родители казались мне настолько удручающе предсказуемыми людьми, что я отказывался понять, почему Фабиан порой так страстно желал иметь отца и мать. Видимо, я был настолько наивен, что, ослепленный внешним блеском его жизни, не замечал или отказывался замечать ее неприглядную изнанку.

В те выходные мы с Фабианом собрались в спортивный клуб, однако в последнюю минуту поход пришлось отменить. Рука у моего друга была сломана, а какой-то запасной план на случай непредвиденных обстоятельств у нас отсутствовал. Признаться, меня это несказанно обрадовало, поскольку лишало Фабиана возможности отколоть его новейший и в высшей степени идиотский фокус. Трюк этот заключался в следующем: используя то, что он называл «отрицательной плавучестью», Фабиан опускался на дно бассейна в самом глубоком его конце и, набрав полную грудь воздуха, лежал неподвижно до тех пор, пока какой-нибудь спасатель не приходил в ужас и не бросался его вытаскивать. В отличие от него я почти весь субботний день барахтался в воде возле ступенек этого самого глубокого конца бассейна, пытаясь отыскать труднопостижимый секрет отрицательной плавучести или по крайней мере стараясь хотя бы ненамного увеличить свой собственный жалкий рекорд пребывания под водой. Однако, что куда более важно, мы лишились реального шанса обсудить то, что действительно произошло с Фабианом в тот день, когда он сломал руку.

На следующей неделе мы с ним тоже практически не виделись. В принципе мы оба довольно спокойно относились к тому, что иногда были вынуждены расставаться, и я наивно предполагал, что не вижу моего друга из-за того, что он пожинает сладостные плоды своей новой героической репутации. Однако лишь позднее мне открылась истинная причина: почти всю неделю Фабиан провел в одиночестве, пытаясь совладать с волнующими приключениями, в которые пускалось его воображение, а тем временем в его сознании укоренялась собственная версия того, что случилось с ним во время пасхального шествия.

В свою защиту скажу, что дома у меня возникли собственные проблемы. Чудовищная угроза, маячившая в тени долгие месяцы, на которую я изо всех сил старался не обращать внимания, неожиданно появилась на свет, и всю свою энергию я вынужден был употребить на некие срочные хитроумные действия.

Кризисная ситуация возникла однажды вечером, когда мать забрала меня из школы. Независимо от настроения, моя родительница имела привычку гнать свой японского производства джип как какой-нибудь подвыпивший лихач-водитель. Однако в тот вечер, когда мы с грохотом выехали из ворот школы, мне показалось, что она пытается раз и навсегда преодолеть нудное земное притяжение Нового Кито и вывести нас на борту изделия автомобильной промышленности Страны восходящего солнца на околоземную орбиту. Мне следовало бы с самого начала обратить внимание, что мать сильно нервничает, и по возможности смягчить ситуацию, однако в те минуты я проявил непроходимую душевную близорукость.

Я еще в самом начале нашего путешествия принялся пересказывать ей то, что узнал сегодня на уроке истории. Нам поведали о знаменитой встрече Сан-Мартина и Боливара, состоявшейся в 1822 году в Гуаякиле, после которой Сан-Мартин без какой-то видимой причины согласился скромно отойти в сторону и уступил Боливару место в истории, позволив ему стать великим освободителем Южной Америки. Обычно я не рассказывал родителям о том, что мы изучали в школе, да и вообще проявлял не слишком большой интерес к истории, однако время от времени что-то вызывало во мне любопытство. В свое время здесь, в Эквадоре, случилось событие, определившее судьбу целого континента, — интереснейшая история, причем по ряду причин. До сих пор никто точно не знает, что именно произошло на этой легендарной встрече или почему Сан-Мартин, чьи заслуги в освобождении Южной Америки явно перевешивали заслуги других полководцев, столь покорно уступил место Боливару, чтобы тот остался в памяти людей человеком, принесшим свободу континенту. В общем, история в духе тех, что я читал в разных там хрестоматиях об исторических личностях, или легенды про короля Артура, столь удачно появившегося на свет, чтобы вытащить меч из камня, так что Боливару, как я предполагаю, не пришлось особо напрягаться. Если кто-то готов уступить тебе место, чтобы ты вошел в историю, то с властью и ответственностью справляться легче, во всяком случае, мне так думается. Но где же тогда оказываемся мы, люди куда более заурядной судьбы и скромного жизненного предназначения? Где окажусь я, невзрачный подросток-англичанин, у которого плохие легкие и нет экстравагантного дяди, обладателя засушенной головы убитого индейского воина?

Воодушевление, с которым я пересказал ей эту историю, мою мать нисколько не тронуло. Сухим тоном, резко контрастировавшим с ее безумной, едва ли не самоубийственной манерой езды, она осведомилась, не следует ли мне больше интересоваться тем, что происходило в 1822 году в моей собственной стране. Мой саркастический ответ (что-то вроде: «А ты сама знаешь, что там в то время происходило?») был встречен молчанием и очередным нажатием на педаль акселератора. Еще один предупреждающий знак. Увы, я не обратил на него должного внимания, в чем виноваты были охватившая меня скука и детское упрямство.

Отлично зная, что мои слова будут противоречить ее собственному интеллектуальному ригоризму и вниманию к мельчайшим деталям, я иногда как попугай повторял матери отдельные сентенции Суареса, которые мы с Фабианом выслушивали в выходные дни, чтобы проверить, как она их воспримет. Обычно мать отвечала презрительным смехом, за коим следовал едкий упрек в том, что я общаюсь с неподобающими людьми и что для меня настало время получить приличное образование. Но не сегодня.

Я объявил о том, что размышляю о войне с Перу.

— И что же? — поинтересовалась мать тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Я воспроизвел одну из излюбленных тирад Суареса о том, что все эти мелкие склоки между нами и Перу отвлекают Эквадор от действительно важных проблем. О том, что не так уж плохи были доколумбовы цивилизации. О том, что южноамериканцы упустили свой единственный шанс к объединению, потому что утратили точки соприкосновения с мистической стороной своей натуры из-за нехватки воображения — черты, унаследованной от конкистадоров. Именно так он и выразился — «нехватка воображения». И именно эти слова не на шутку рассердили мою мать. Стоило им только слететь с моих губ, как она еще яростнее рванула машину вперед, и браслеты на ее запястьях звякнули в такт резкому переключению скоростей. Точные подробности последующего разговора несущественны, но я помню, что воспроизвел взгляд Суареса на то, что верить во что-то лишь потому, что это хорошая история, равносильно вере в истинность всего того, что случилось. В ответ на это последовали новый бросок джипа на повышенной скорости и следующая фраза матери:

— Я тебе скажу вот что: эти слова демонстрируют твое кощунственное отношение к истории.

Мы в полном молчании вылетели на одну из автострад Нового Кито, миновав изображенную на бетонной стене на редкость точную граффити-копию «Герники» Пикассо, сделанную при помощи аэрозольных баллончиков с краской.

Затем мать заговорила снова:

— Мне кажется, пришла пора приводить в действие наш план по отправке тебя в Англию, в нормальную школу.

При взгляде на те события с высоты моего сегодняшнего опыта кажется очевидным, что моя, так сказать, отрыжка от сырой, лишь наполовину «переваренной» версии текучей точки зрения Суареса на историю должна была вызвать у моей матери самое серьезное недовольство. То, что до этого она делала вид, будто предыдущие дозы Суаресова «снадобья» забавляют ее, уже ровным счетом ничего не значило. Понимай я тогда ее лучше, чем сейчас, давно бы пришел к выводу, что главной валютой мира для моей матери были исключительно факты. Сказать подобное про отца означало бы погрешить против истины.

В числе многих колдовских искусств, имевшихся в распоряжении матери, была ее научная степень доктора психологии, которую — а в этом не приходится сомневаться — она долгие годы неоднократно применяла в качестве некоего инструмента, чтобы добиться своего в отношениях со мной и моим отцом. Еще до того, как у них родился я, когда родители только-только решили избрать кочевой образ жизни, который впоследствии и определил особый характер их супружеской жизни, это была своего рода реакция на характер работы моего отца. Он быстро заявил о себе как талантливый репортер, отчего его еще в довольно молодом возрасте взяли в «Рейтер» и отправили работать корреспондентом в Западную Африку, хотя у него отсутствовало журналистское образование — яркое свидетельство той высокой оценки, которую отцу дали в информационном агентстве. Иными словами, отец был из тех людей, что получают образование в жизненных университетах, людей, которые варятся в самой гуще повседневности, что и снискало ему уважение со стороны окружающих.

Мать мгновенно воспользовалась шансом отправиться вместе с ним в Киншасу и рьяно занялась научной работой. Результатом ее трудов стало фундаментальное исследование психологии беженцев и перемещенных лиц. В его основу была положена серия опросов людей, начавших возвращаться из Нового Света в поисках собственных корней. Уйдя с головой в свои исследования, моя мать примирилась с обстоятельствами, навязанными ей отцом. Она превратила их в собственные, причем в такой степени, что тот даже стал задумываться над тем, чья именно работа привела их на Черный континент — его или ее.

Положение дел определенно склонилось в пользу матери после событий, которые ускорили их отъезд из Африки. Когда я был ребенком, эта история была для меня окутана тайной, хотя мне довольно часто приходилось слышать от отца — он становился словоохотливым после нескольких рюмок — кое-какие подробности. Короче говоря, его уволили из «Рейтера» по той причине, что он что-то напортачил с каким-то пресс-релизом. В Анголе уже давно бушевала гражданская война, и отец, ввиду отсутствия сенсационных новостей, потратил целых три месяца в бесплодных поисках свидетельств зверств с обеих сторон. Тогда один из его знакомых из числа военных обмолвился во время вечеринки с коктейлями о грядущем государственном перевороте, и мой отец на следующий день передал по телеграфу материал, даже не задумавшись о том, имеет ли этот слух под собой какую-то фактическую основу. Результатом стал настоящий скандал.

Ранний старт на поле серьезной журналистики, таким образом, оказался своего рода фальстартом, и, хотя теперь отец сотрудничал с небольшим информационным агентством в Кито, источником нашего благосостояния в Эквадоре была именно работа матери, связанная с исследованием общественного статуса местных метисов и индейцев. В 1990 году в Эквадоре произошло то, что здешние жители называют восстанием, после чего статус аборигенов стал предметом оживленных дискуссий. Моей матери эта тема пришлась по вкусу. Она одно за другим штамповала исследования, посвященные не только индейцам, которые предположительно потребовали обратно свое право первородства и исправления несправедливостей, допущенных за долгие столетия угнетения, но и все еще находящимся в привилегированном отношении белым эквадорцам, а также тому, как последствия столь головокружительной утраты привилегий сказались на их собственной самооценке. Лично я находил все это по-настоящему серьезным, в чем, однако, никогда бы не признавался матери. Она, как и отец, сотрудничала с организациями за пределами Южной Америки — в то время для иностранца, живущего в Кито, опубликовать комментарий по этим вопросам означало бы умалить значение «революции».

В конце концов, так получилось, что карьера моего отца отошла в тень, зато на передний край, под стать местной революции, вышла карьера матери. Было понятно, что мы уедем из Эквадора, лишь когда ее работа будет завершена, иного просто не предполагалось. Отец уже растратил себя, и ему было нечего сказать. Сопротивляться судьбе он даже не пытался и был счастлив тем, что получил наконец возможность, понурив голову, остаться, так сказать, в зоне разреженного воздуха позади мчащегося на полной скорости внедорожника моей матери.

В том, что касалось важных вопросов, в которых я надеялся отстоять собственную точку зрения, было предпочтительнее обращаться сначала к отцу или по крайней мере к обоим родителям. Решать подобные вещи с одной только матерью было сродни самоубийству. Поэтому, как только прозвучала угроза отправки в Англию, я понял, что будет благоразумнее замолчать и оттянуть обсуждение моего дальнейшего образования до ужина, когда я смогу рассчитывать на поддержку отца.

Пока мы ехали домой, я сумел на какое-то время увильнуть от темы, для чего мне пришлось спросить мать, как там ее работа. Последовавший за этим вопросом монолог предоставил мне долгожданную возможность собраться с мыслями и задуматься о том, как противостоять озвученной ею угрозе. Вскоре джип вылетел на крутой наклон, стремительно преодолел завесу отработанного дизельного топлива и реактивных выхлопов идущих на посадку самолетов, и мы приземлились на ухоженных лужайках предместья.

Район, в которой мы жили, назывался Кито-Теннис и был назван в честь какого-то теннисного клуба. Да-да, отнюдь не в память о деревушке, реке или древнем инкском святилище, а о теннисном клубе. Обеспеченных граждан еще в 1970-х годах заманили сюда огромными бетонированными пространствами, симпатичными стрижеными кустарниками и надежно охраняемой территорией вокруг домов. Вскоре здесь обосновалось избранное сообщество: адвокаты, политики, врачи, инженеры, иностранцы. Хотя Теннис располагался в верхнем, северо-западном конце долины, его проектировщики предпочли возвести тут несколько высотных многоквартирных башен. Результатом стало скопище белых сейсмоустойчивых колонн, пронзавших густую пелену смога. Представьте себе высоченную башню из кусков сахара, стоящую в лужице застывшего соуса.

Наш дом располагался на огороженной территории, которую охраняли вооруженные охранники — их пост находился у главных ворот. Машина подъезжала к входу, и они открывали массивные металлические двери, ведущие в подземный гараж. Когда я в первый раз попал туда, мне это показалось сродни увлекательному приключению — вроде жизни в населенной летучими мышами пещере, — однако то ощущение давным-давно куда-то улетучилось.

Мать на высокой скорости направила джип в наш парковочный отсек и резко выключила мотор. Вентилятор радиатора издал несколько жарких облегченных вздохов. В задней части машины лежало последнее приобретение матери — сделанный из хорошо отполированного крепкого красного дерева стул. Я тут же получил указание отнести его в нашу квартиру.

— Только поднимайся на грузовом лифте, понял? — сказала мать. — Не дай бог, еще оцарапаешь в пассажирском. И умоляю тебя, перестань дуться. Пока еще ничего не решено.

С этими словами она зацокала каблучками по бетонному полу по направлению к пассажирскому лифту, осторожно, словно боясь запачкаться, неся мою сумку. Я закрыл машину, взвалил стул на плечо и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к грузовому лифту. Надо признаться, красное дерево весит немало.

Какое-то время, пока пассажирский лифт плыл наверх, я наблюдал за тем, как в полумраке высвечиваются цифры этажей, а потом нажал на другую, засаленную от частых прикосновений кнопку вызова грузового лифта. Я еще никогда не ездил в нем и поэтому слегка опешил, когда дверцы распахнулись. Изнутри кабины была полностью обита плотным коричневым покрытием, предназначенным для того, чтобы перевозимая мебель или бытовая техника не ударялась при транспортировке. Помимо того, что это покрытие поглощало удары, оно также впитывало в себя запахи застарелого табачного дыма, пота, кофе, грязи. Лифт для жильцов, которым я обычно пользовался, сверкал никелированными поверхностями и не имел никакой мягкой обшивки, насквозь пропитанной запахами. Грузовой лифт был тех же размеров, что и пассажирский, и на нем можно было добраться снизу до любого этажа, однако внутри оказался абсолютно другим. Возникло ощущение, будто я мгновенно проскользнул в какую-то альтернативную реальность. Даже звуковой сигнал, когда двери открылись, прозвучал резче и отрывистее, словно некая важная часть механизма, смягчающая звук, вышла из строя. Я снял стул с плеча, поставил на пол и, усевшись на него, принялся с интересом разглядывать кабину лифта. Затем вытянул руку, нажал на кнопку с цифрой семь и вытер палец о коричневую обивку стены. Кабина пришла в движение и заскользила наверх.

Пройдя примерно половину пути до нашего этажа, лифт резко остановился. Узкая полоска света у меня над головой сверкнула и погасла. Механизм, приводивший лифт в движение, вздрогнул и испустил дух. По причине чрезвычайного положения, объявленного в стране в связи с войной, перебои с подачей электроэнергии стали привычным делом, правда, на Теннис это не распространялось. В целях экономии электроэнергии министерство внутренних дел предпочитало ограничивать ее подачу в те районы города, где у народа было гораздо меньше бытовой техники и политического влияния. Тем не менее изредка электричество отключали и у нас, так что мне светила перспектива просидеть какое-то время взаперти, ожидая, когда снова дадут свет. Мать знает, где я, и при необходимости предпримет меры по моему спасению. Я сделал глубокий вдох и попытался расслабиться. Теперь, когда лифт погрузился во тьму, чувства мои обострились, и я стал отчетливо различать запахи, пропитавшие мягкую обивку кабины. Это были запахи внешнего мира, мира, о котором я — даже живя в Эквадоре — знал очень мало. Я представил себе кондоров, парящих над водопадами; индейцев в пончо, устало бредущих по окутанным туманом горным деревням; ребятишек с оливкового оттенка кожей, играющих в футбол старым разбитым мячом на берегу моря. Однако вскоре я понял, что эти образы — не что иное, как фотографии из туристических проспектов, восхваляющих красоты моей новой родины. Воочию мне доводилось видеть их не больше, чем праздничные фейерверки над собором в Куэнке, склоны Котопахи, облюбованные фанатами горных велосипедов, или тропические леса, этот рай для любителей экологического туризма. С тем же успехом я мог провести два последних года, сидя в темной, обитой войлоком камере, рисуя в воображении красоты мира, лежащего за ее стенами. Теперь мои шансы когда-либо узреть эти пресловутые красоты с каждой минутой стремительно уменьшались. Когда в кабине снова забрезжил свет, я открыл глаза, мокрые от слез. Поспешно вытер их ладонью и, прежде чем дверцы распахнулись, провел рукой по мягкой обивке стены. Обе лифтовые шахты располагались рядом, однако у каждой из них был свой коридор, который вел вас в разные части квартиры. Из обычного, пассажирского, можно было попасть в вестибюль с мраморным, синевато-серым полом; коридор грузового лифта приводил вас в облицованный безвкусным кафелем холл, который, в свою очередь, вел в дальнюю часть апартаментов. Это место в нашей семье упорно называлось жильем для прислуги, хотя моя мать так и не озаботилась поисками горничной.

— Мне это не нужно по двум причинам. Во-первых, я против прислуги в доме, а во-вторых, не вижу смысла приводить в дом смазливых девиц, способных отвлечь твоего отца от более важных дел, — объясняла она.

Мысль о том, что Отец осмелится перейти с кем-то границы приличий в общем с моей матерью доме, была смехотворна, однако первая из названных причин — вполне серьезна. Так что, хотя наш дом был идеально оснащен для домашнего рабства, медная кнопка звонка для вызова прислуги, вделанная в пол столовой, никогда не использовалась. Крошечная комнатка для горничной в глубине квартиры служила исключительно для хранения коробок с предметами первой необходимости, привезенными из Англии, которые с самого нашего приезда в Эквадор так и оставались нераспакованными. Нахмурившись при виде подобных напоминаний о «родине», я втащил стул именно в эту комнатку, поставил на пол и направился в кухню. За холодильником отец хранил упаковку пива в маленьких бутылочках, и, вспомнив о них, я решил, что достоин награды за мои славные труды.

Мать не слишком часто заставляла меня подчиняться ее воле. Обычно бывало так, что, если наши взгляды не совпадали, она употребляла всю силу риторики, вынуждая меня взглянуть на ту или иную проблему с ее точки зрения. В ту минуту, когда она ощущала мое сопротивление, мать превращала весь своей интеллект в неотразимое, разящее, целеустремленное острие стрелы, и с моей стороны наиболее разумным стратегическим решением в данной ситуации было не слишком сильно противоречить ей. Отец подобно земледельцу, обрабатывающему склоны своего горячо любимого, но все-таки активного вулкана, относился к супруге с уважением и знал, когда следует уступить. Я же в отличие от него не обладал бесценным капиталом жизненного опыта.

Самое главное — ни в чем ей не перечить. Это элементарно. Несмотря на всю мою несообразительность, я рано или поздно научился бы делать то же самое. Кроме того, будь у меня на той неделе возможность пообщаться с Фабианом, мне удалось бы узнать его мнение и разработать более взвешенную стратегию. Вместо этого, просидев в своей комнате до самого ужина, я пришел к выводу, что лучшим способом разрешения кризиса будет воззвать к материнскому милосердию. Я выложу ей все мои знания о Южной Америке, расскажу о том, как полюбил этот континент, и тогда она, возможно, поймет, как дорого мне дальнейшее пребывание в Эквадоре. Ведь Южная Америка была предметом и ее собственной страстной любви. Нужно лишь убедить ее. Я пожалел, причем уже не в первый раз, что не обладаю абсурдной Фабиановой доблестью. При отсутствии таковой я, прежде чем отправиться обедать, подкрепил мою уверенность нескольким тайными рейдами к отцовскому запасу пива.

Когда мы втроем собрались за столом, я, не теряя времени даром, воспроизвел перед родителями воодушевленную речь Суареса про легендарный город Мачу-Пикчу. Я примерно четверть часа распинался о том, что это загадочное место играет роль энергетического талисмана для всей Южной Америки, содержит в себе коллективную память населяющих ее народов и, таким образом, является ключом к окончательному пониманию Боливаровой республики.

— Если тебе нужен энергетический талисман, сходи за энциклопедией и почитай, что там написано о Стоунхендже, — посоветовала мне мать.

Я с пренебрежением обозвал Стоунхендж бессмысленной грудой камней, хотя и понимал, что моя ремарка подобна выпущенной мимо цели стреле. В моих же собственных интересах демонстрировать пылкую любовь к Южной Америке, а не ненависть к Старому Свету.

— Мне кажется, твой друг Суарес уделяет слишком много времени чтению стихов Пабло Неруды и слишком мало читает документальных материалов, — продолжила мать. — Что же касается тебя, то чем слепо принимать на веру то, что утверждает этот человек, тебе лучше бы самостоятельно постигать истину.

Чуть позже разговор коснулся моих школьных занятий. Я попытался придать беседе абстрактный, гипотетический характер — например, задал вопрос, почему мы не можем перейти мост, коль мы подошли к нему, но, не договорив предложения до конца, попросил передать соль в надежде на то, что разговор примет новый поворот. Мне даже показалось, будто я слышу ехидный смех Фабиана, как он насмехается над моей скверной актерской игрой.

— Этот мост виден даже отсюда, Анти, — парировала мать. — В нем зияют огромные дыры.

Даже в этот момент, будь я более сдержан или более трезв, я бы оставил эту реплику без комментария, кивнув в знак согласия и решив дождаться той минуты, когда кто-нибудь коснется новой темы. Склад ума матери отличался способностью перескакивать с темы на тему с грациозностью горной козочки, и вполне возможно, что очень скоро отыскалась бы интересная для всех участников разговора тема, а предыдущее заявление, каким бы оно ни было резким, было бы моментально забыто. Однако в моем воспаленном душевном состоянии подтекст сказанного матерью буквально потряс меня. Я заявил, что не вижу ничего плохого в международной школе. Более того, со стороны родителей было бы бесчеловечно отправлять меня из Эквадора в Англию, в то время как они сами пока что не собираются уезжать.

— Избавь меня от эмоционального шантажа, — с улыбкой отозвалась мать. — Тебе там понравится.

Я почувствовал, что стремительно теряю почву под ногами, повернулся к отцу — раньше он всегда в подобных случаях занимал мою сторону — и воззвал к его помощи.

— Извини, дружище, — ответил тот. — Пожалуй, в этом вопросе я полностью на стороне мамы.

Положение мое было хуже некуда. Я моментально почувствовал, как мне неожиданно словно железными тисками сдавило грудь — верный признак надвигающегося приступа астмы, что лишило меня возможности каким-то образом отреагировать на такие предательские слова.

Мать — что бывает с ней крайне редко — взорвалась от возмущения.

— Только, пожалуйста, избавь нас от очередного приступа чахотки. Ты прекрасно знаешь, что по этому поводу сказал доктор, — твоя астма на девяносто процентов носит психосоматический характер, так что не надейся на сочувствие. Если же тебе действительно плохо в условиях здешнего высокогорного климата, то нужно поскорее вернуться в Англию. Хуже там тебе точно не будет. — Она отпила глоток вина из бокала и заглянула мне прямо в глаза. — Я права?

Отец положил руку мне между лопаток и велел сделать серию глубоких вдохов.

— Тогда решено, — подвела итог мать. — Мы сделаем все, чтобы ты смог уехать из этой страны где-то в конце нынешнего лета.

Если не ошибаюсь, за этой репликой последовала некрасивая сцена, о которой лучше не вспоминать, — взаимные упреки на повышенных тонах и в довершение хлопанье дверью.

В Кито в то время жил некий точильщик ножей, который разъезжал по городу в довоенном грузовичке-пикапе и ходил по домам, стуча в каждую дверь. Он объявлял о своем приезде, зазывно выкрикивая прямо с улицы, независимо от того, в каком районе оказывался. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько он одновременно смешон и удивителен — этакий осколок прошлого, возвещающий о себе целому многоквартирному дому, словно тот в его глазах мало чем отличался от деревенской хижины. Я сделал для себя это открытие в тот самый вечер, когда втихаря курил, высунувшись из окна спальни.

С тех пор, как мы переехали из Англии в Эквадор, минуло два года. Я с трудом представлял себе возвращение на родину, однако не возлагал на него лучезарных надежд. В воображении я рисовал себе скверную еду и узаконенное насилие. Однако это еще не значило, что угроза отправить меня домой в Англию — дело давно решенное. Мать имела привычку взрываться, особенно когда ей противоречили, но за этим часто ничего не стояло. С другой стороны, ей ничто не мешало довести угрозу до конца, настояв на своем, и тогда отец мне больше не помощник. Даже если он и не согласен с этим безумным предложением, в чем я не был до конца уверен, имелись все основания предполагать, что он сделает разворот на сто восемьдесят градусов и не станет использовать свое законное право вето.

Из окон нашей квартиры, располагавшейся на седьмом этаже, виднелись вершины высаженных вдоль улицы сосен. Я наблюдал за точильщиком — припарковав свой грузовичок, он принялся расхаживать от дома к дому со своей холщовой сумкой, набитой инструментами. Он кричал на весь наш густонаселенный квартал, однако на призывы так никто и не отозвался. Движимый чувством солидарности, я откликнулся на его зов и даже помахал рукой. Однако точильщик, как будто никогда не ожидал ответа на предложение своих услуг, загрузил сумку обратно в пикап и уехал, проигнорировав мою особу.

У меня возникло предчувствие двух смешанных чувств. Первое: сожаление, которое я наверняка испытаю, если мне придется уехать из этой страны, так по-настоящему ее не открыв для себя; и второе: страх от коварного ползучего приближения встречи с другим, менее ярким и более скучным миром. В результате я ощутил в себе решимость сделать настоящее достойным будущих ностальгических воспоминаний, пока это настоящее не успело стать прошлым.