В следующую пятницу я, как обычно, отправился в гости к Фабиану и Суаресу. Однако в голове моей уже звучала пронзительная нота жалости к самому себе по поводу любой мелочи, которую раньше я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В общем, мне было невыразимо жаль себя, любимого, — искусство, в котором я, надо сказать, успел за последнее время поднатореть. И все равно я предпринимал отчаянные усилия, чтобы как можно дольше продержаться в стороне от реальности. Я решил пока ничего не говорить о моем предполагаемом изгнании на родину, хотя, сказать по правде, меня так и подмывало выболтать этот печальный секрет.

Мы втроем сидели за кухонным столом и ужинали. Суарес налегал на ром, а мы с Фабианом запивали еду соком наранхильи. В любой другой день я стоном встретил бы предложение угоститься этим напитком. Я так и не привык к его вкусу и частенько недоумевал, почему вместо наранхильи нельзя выпить обычного лимонада.

Однако тогда сей странный напиток — нечто среднее между апельсиновым и томатным соком — стал еще одной привычной чертой страны, о которой мне в будущем придется лишь горестно вспоминать. В общем, я поймал себя на том, что смакую каждый глоток. Я и сегодня могу ощутить во рту тот вкус, что означает одно — каждый эпизод моей здешней жизни в целях лучшей сохранности получил в памяти собственную ячейку.

Через несколько лет после отъезда из Эквадора я выпил в каком-то баре стакан наранхильи, и в воображении тут же всплыл целый блок аккуратно промаркированных воспоминаний, и это несмотря на то что в ту далекую пятницу в доме Суареса я не оценил по достоинству вкус экзотического напитка.

— Я слышал, что Фабиан — герой, — заметил я.

— Неужели? — произнес Суарес. — Мне всегда казалось, что герои редко обзаводятся собственными агентами по связям с общественностью, но не исключено, что ты прав. Так что он такого совершил на этот раз?

Я тут же пересказал историю о том, как Фабиан во время землетрясения спас жизнь маленькой девочке — событие, которое по прошествии нескольких дней обросло новыми волнующими подробностями. Одна из версий теперь состояла в том, что в ходе спасения ребенка какой-то гад полицейский опрыскал Фабиана слезоточивым газом. Согласно другой версии, ему пришлось отбиваться от бешеного пса, покусившегося на бутерброд девочки.

— Ну что ж, если люди действительно так говорят, то, наверное, так оно и есть, — сделал вывод Суарес и в приветственном жесте поднял свой бокал. — Прими мои поздравления, Фаби.

— Ничего особенного не произошло, дядя. На моем месте так поступил бы любой мужчина, — скромно ответил герой дня.

— Меня тронуло, что ты не стал сразу рассказывать мне об этом происшествии. Не сомневаюсь, что потрясение, испытанное тобой в тот день, не позволило тебе излить душу, ты просто не смог с ходу собрать воедино все детали случившегося. Пришлось несколько дней ждать твоего признания.

— Чему удивляться, — сказал Фабиан, — ты же у нас медик. Суарес просиял.

— Странно, но я не обнаружил рядом с тобой никаких пострадавших детей. Помнится, единственное, что я там увидел, так это игрушечную собачку с выпотрошенными внутренностями. Я что-то стал плохо видеть в последнее время, надо бы проверить зрение.

— Пожалуй, — согласился Фабиан. — Ты начинаешь потихоньку сдавать, дядя.

В тот вечер Суарес не стал нам ничего рассказывать. Он ушел, и мы остались в библиотеке с парой бутылок пива и пластинками Джерри Ли Льюиса.

Я понимал, что история, связанная с рукой Фабиана, не ограничивается теми сведениями, которые стали мне известны. Или, что более вероятно, ничего геройского с ним не произошло. Существующая версия, делавшая из него героя, имела свои достоинства, однако я знал, что истина выяснится очень скоро.

Вы сейчас увидите, что такое понятие, как «истина», мы с Фабианом трактовали весьма вольно. Самой лучшей историей для нас была та, в которую мы с ним верили. Именно это и определяло нашу дружбу. Однако между нами существовало негласное понимание — по крайней мере в отношении меня. Мы точно знали, когда какой-нибудь случай или ситуация выходили за границы правдоподобия.

Фабиан мог рассказывать мне, допустим, о том, в какие жаркие объятия он заключил Верену в кладовке для канцелярских принадлежностей, и я продолжал повествование прямо с того самого момента, когда правда начинала воспарять к вершинам вымысла. У нас имелась собственная методика установления истины. Она не предполагала каких-либо посягательств на доверие к рассказчику и применялась примерно следующим образом:

— Так, значит, твоя рука скользит ей под юбку, и она умоляет тебя не убирать ее, — говорил я. — И тут входит училка. Какой кошмар. Чего тогда удивляться, что у Верены был такой возбужденный вид, когда она вернулась в класс.

— Точно, — соглашался Фабиан. — Я и сам был здорово возбужден, просто не на шутку распалился. Честно.

— Какой облом, — выражал я сочувствие. — Ну ничего, ты особо не переживай, может, в следующий раз все пройдет как надо.

— Конечно, в один прекрасный день это случится.

Далее возникала пауза, после чего я продолжал:

— В том чулане ведь могло произойти все что угодно, верно?

— Разумеется, — отвечал Фабиан. — Там все могло случиться. Все, от полноценного секса с проникновением и до невинного флирта, после которого следует удар по яйцам.

— Поэтому, при данной шкале вероятности, что сказал бы какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения, о том, что случилось с ним в том чулане?

— Тип, начисто лишенный воображения, наверное, сказал бы, что последовал за Вереной в надежде полапать ее, но она треснула его по башке толстенной пачкой бумаги, а потом заставила отнести в класс целых три тонны этой самой бумаги. Что-нибудь подобное сказал бы такой тип.

— Как приземленно. Ни капли воображения.

— Абсолютно верно. Как печально, — сокрушенно согласился Фабиан.

Поскольку у нас уже имелась одна версия того, что случилось во время шествия «Семана Санта», то я ожидал услышать — точно таким образом — правдивое изложение имевших место событий.

Чего я не ожидал, так это что «истина» существенно превзойдет саму историю.

— Ты расскажешь мне, что на самом деле случилось с твоей рукой? — поинтересовался я.

— В этой истории сломанная рука — не самое главное, — ответил Фабиан.

Далее он поведал мне о том, что во время пасхального шествия видел свою мать в стеклянном ящике Девы Марии.

Я растерялся, не зная, как отреагировать. За два года нашего знакомства тема религиозного опыта ни разу не возникала. И, как я уже сказал, мы никогда, даже косвенно, не упоминали о его матери.

Я продолжал молчать, пытаясь скрыть неловкость. Тогда как Фабиан все говорил и говорил, по всей видимости намеренно, о тех причинах, по которым его мать предпочла появиться перед ним в стеклянном ящике.

— Я не уверен, но мне почему-то кажется, что она, должно быть, находится где-то взаперти, — сказал Фабиан. — Как ты думаешь? — со спокойной улыбкой спросил он меня.

— Что я думаю?

— Да.

Поставив бутылку с пивом на стол, я произнес довольно глупую фразу:

— А что сказал бы о том, что случилось, какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения?

Фабиан бросил взгляд в мою сторону.

— Знаешь, я не шучу, — сказал он. — Я действительно увидел в толпе мою мать.

Быть другом такого человека, как Фабиан, имело и свою отрицательную сторону — время о времени случались мгновения паники и растерянности, когда он, так сказать, в самом разгаре игры ни с того ни с сего поспешно менял ее правила. Хотя мне не привыкать. Я и сам поступал точно так же по отношению к другим людям. Однако в тот момент я пришел в большее, чем обычно, недоумение.

— Я думал…

— Что ты думал? Я не собирался рассказывать об этом в школе. Я говорю тебе чистую правду.

— Знаю, но я… Твоя мать умерла, верно?

Фабиан сделал глоток пива и перевел взгляд на книжные полки, тянувшиеся по другую сторону письменного стола Суареса. Музыкальный автомат неуклюже поменял пластинки — вместо «Great Balls of Fire» заиграла песня «Roll Over Beethoven».

Мне показалось, будто Фабиан хочет что-то сказать. Но он молча взялся за свое пиво и несколькими долгими глотками допил бутылку, после чего, переложив ее в здоровую руку, швырнул прямо в стену. И хотя он не был левшой, бросок оказался удивительно мощным. Бутылка разбилась вдребезги, точно попав в ритм звучавшей песне, на сей раз в исполнении Чака Берри. Осколки со звоном посыпались на пол, похожий на огромную шахматную доску, и разлетелись во все стороны. Возле музыкального автомата образовалась пенная лужа.

— Ты только верь мне, хорошо? — попросил он меня.

— Хорошо. Я верю тебе, — ответил я.

— Хочешь, я расскажу тебе о моих родителях, только для этого мне придется еще немного выпить.

— Не возражаю, — откликнулся я.

Сегодняшний Фабиан был мне незнаком. И хотя таившийся в моем сознании любопытный, обожающий подглядывать за другими тип хотел бы раз и навсегда разоблачить эту незнакомую для меня личность, я тем не менее понимал: в сложившейся ситуации следует вести себя с величайшей осторожностью.

— Ты не будешь возражать, если мы посмотрим на засушенную голову, которую нам показывал Суарес? — спросил Фабиан и направился к сейфу. — Хотелось бы еще разок взглянуть на нее. Ты веришь во всю эту чушь — Проклятие Мертвой Головы, Отрезанный Палец?

Ладно, подумал я. Хорошо, отложим на время эту тему. Я охотно поиграю по твоим правилам.

— Не знаю. Наверное, верю. Я знаю, что иногда он приукрашивает реальные факты, чтобы сделать свои истории более увлекательными. Ты думаешь, он все наврал?

— Конечно, наврал. Он, по всей видимости, купил тсантсу в какой-нибудь базарной лавчонке. Вот же старый хрен. Все еще считает нас детьми. Полагает, что может впарить нам любую чушь. Знаешь, я тут узнал кое-что. Оказывается, существует обширный черный рынок, на котором вовсю торгуют засушенными головами. Их изготавливают из свиной кожи и тому подобного дерьма и продают раззявам-туристам. Шуары делают такие фальшивые головы для своих собственных ритуалов, потому что им запрещено отрубать головы людям. Так что эта штука — фальшивка. Я вычитал в одной книжке о том, как делаются настоящие засушенные головы. Кожа высушивается на огне. Затем ее набивают мелкими камнями, чтобы руками заново вылепить лицо. Так что вся эта хрень о высушивании на солнце натянутой на камень головы — сказки для маленьких деток.

— Знаешь, — сказал я, — мне кажется, тебе стоит когда-нибудь напрямую спросить Суареса, настоящая она или нет. Ты задай ему этот вопрос, когда подвернется подходящий момент.

— Я спрашивал его, перестал бы я тосковать по матери, если бы отправился в путешествие с ее пальцем, — ответил Фабиан, внимательно рассматривая книжные полки. — Спрашивать такое довольно жестоко с моей стороны, если вспомнить, что он все-таки ее брат. Суарес ответил, что такие вещи нужно решать самому. И повторил свою старую дурацкую присказку: «Горе задает всем нам разные вопросы». Да он просто идиот.

— Слушай, может, уберем осколки? — спросил я, кивнув на пол.

— Нет, оставим все как есть. Иди сюда. Ты только посмотри на размер этой энциклопедии. Полюбуйся, что там написано. Нужно из нее кое-что прочитать. Иначе в горах нас просто забьют насмерть, как бедняжку Хуаниту. Я хочу сбежать от Суареса и его фальшивой засушенной головы. Хочу сам отыскать настоящие мертвые головы.

— Может, лучше поищем что-нибудь выпить? — предложил я.

— Мудрое предложение! — воскликнул Фабиан и, отвернувшись от энциклопедии, ткнул в меня пальцем. — Первая разумная фраза с твоей стороны за весь день. Ты оставайся здесь, смотри за подъездной дорожкой к дому. Кажется, я знаю, где Суарес хранит бутылку текилы. Но даже если мы ее не найдем, то я прокрадусь в дом Байрона и украду у него выпивку. Предоставлю ему шанс пристрелить меня при попытке к бегству, если, конечно, ему хватит духа.

Начисто забыв о том, что Байрон в данный момент крутит баранку автомобиля Суареса и потому никак не может стрелять в него, даже если Фабиан того пожелает, мой друг вышел из библиотеки. Я же занял позицию возле книжных полок, где он только что стоял, — оттуда можно было бы увидеть свет приближающихся фар, если Байрон с Суаресом вдруг решат вернуться домой.

* * *

Позвольте прояснить некоторые детали:

Комплект томов энциклопедии — это отнюдь не переплетенные в кожу старинные фолианты с золотым обрезом.

Когда я открыл нужный том, тот не осыпался вековой пылью.

Я не впился удивленным взором в описания забытого континента.

Семейное издание «Encyclopaedia Ecuatoriana» в двадцати двух томах переплетено в коричневый пластик, имитирующий кожу, иллюстрировано выцветшими фотоснимками семидесятых годов и отпечатано на дешевой, почти прозрачной ломкой бумаге. В библиотеке Суареса ее тома занимали место между обязательными учебниками по медицине и подборкой старомодных книжек из серии классической литературы с красными корешками. В любом доме, населенном представителями среднего класса, можно обнаружить подобную подборку книг. Последовав с некоторым опозданием совету матери, я вытащил том со статьями на буквы «С» и «Т» и открыл его на странице, где рассказывалось о Стоунхендже.

Одно лишь это название навеяло безжизненные воспоминания об Англии: постоянно моросящий дождь, куртки с капюшонами, придорожные кафешки, унылые гостиницы. Однако пока я читал статью, родная страна постепенно предстала передо мной в совершенно ином свете. Почему мне раньше ничего об этом не рассказывали? Оказывается, там были друиды, точки солнцестояния и некая великая тайна. Я открывал энциклопедию, думая, что это скучная книга, напичканный фактами справочник — то, что берут в руки, когда нужно проконсультироваться по тому или иному вопросу. На самом деле в ней совершенно будничным языком объяснялось удивительное действие космических сил, проявляющееся в Стоунхендже, подробно рассказывалось о том, как загадочные исполинские камни были доставлены туда из Уэльса. А еще статья отослала меня к другому тому, из которого я узнал, что Иосиф Аримафейский побывал в Гластонбери и что вонзенный им в землю меч превратился в розовый куст.

Меня охватило радостное ощущение некой сопричастности к тайне. Когда я познакомился с Байроном, а это было два года назад, тот спросил меня, из какой страны я приехал. И я ответил, что из Англии.

— А, Лондон, — произнес Байрон. — Город королей.

— Что? — не понял я.

— Лондон — это город, в котором до сих пор живут короли и королевы, — с мечтательной тоской в голосе пояснил Байрон.

Тогда его фраза показалась мне наивной, однако сейчас, после того как я ознакомился с энциклопедической статьей о Стоунхендже и соответствующими ссылками, его тогдашние слова прозвучали по-иному, емко и многозначительно. Это был своего рода урок. Я понял, что время наделяет нас удивительной способностью переосмысливать прошлое, способностью видеть привычные вещи под новым углом, способностью вдохнуть тепло в самые слабые истины. Если подобное простое переосмысление фактов сумело приукрасить мрачноватую Англию, то что в таком случае оно может сделать с Эквадором, где найденная в горных льдах мертвая принцесса почти ежедневно фигурирует в заголовках первых полос местных газет.

Я взял с полки еще один том и нашел в нем статью об инках.

Куча дат, масса фактов, жутковатая фотография развалин Мачу-Пикчу, гравюра с изображением великих братьев-соперников, Уаскара и Атахуальпы. Смачные подробности древних пиров, на которых лакомились человеческим мозгом, и массовые убийства испанских католиков. Все это звучало многообещающе.

Дальше я отыскал еще одну статью. Исла де Плата.

Место, известное как «Галапагосы для бедных». Огромное количество местных видов животных. Горбатые киты, проплывающие из Антарктиды по пути в Колумбию. Назван островом Серебра, поскольку предполагается, что именно в этих местах спрятаны легендарные сокровища Френсиса Дрейка. С кораблей сбросили в воду семьдесят две тонны серебра. Место гнездовья альбатросов и синеногих олушей.

До сих пор практически не исследован учеными.

— Вот и я, — сообщил Фабиан, вернувшийся с подносом в руках. — Тут текила, лайм и соль. Похоже, ты с головой ушел в научные изыскания.

— Ты только взгляни, — сказал я, подойдя к столу и не выпуская из рук энциклопедию.

— Ты с ума сошел? Ты сюда посмотри! Что бы ты там ни нашел, это может обождать. Садись.

— Но я…

— Я думал, ты хочешь услышать историю про моих родителей. Тогда слушай, а то ведь я могу передумать.

Фабиан выключил музыкальный автомат и погасил верхний свет. Затем включил старую цветомузыкальную установку в стиле дискотек семидесятых годов — еще одно дополнение интерьера Суаресовой библиотеки. Историю Фабиана мне предстояло выслушать не при свете камина, а под блуждающие синхронизированные красно-голубые огоньки.

Прежде чем поставить том обратно на полку, я мысленно проговорил название места, найденное на карте. Это был небольшой городок на побережье Тихого океана, недалеко от островка Исла де Плата, облюбованный фанатами серфинга. Существуют и другие географические названия, более представительные, которые я слышал и раньше, однако именно это застыло отпечатком-негативом на сетчатке моих глаз после того, как том был закрыт и библиотека превратилась в мешанину ритмично скачущих огоньков. Городок назывался Педраскада.

Фабиан уселся напротив подноса и разлил текилу в четыре рюмки. Мы торжественно опрокинули сначала по первой, затем по второй. Вторая прошла легче, без гримас отвращения и передергивания всем телом. Заметив мою нервную усмешку, Фабиан сказал:

— Нечего смеяться. Теперь будем текилу потягивать по глоточку.

С этими словами он налил нам еще по паре рюмок, и мы посмотрели друг на друга так, будто одного из нас только что обвинили в шулерстве. В комнате стало тихо, было слышно лишь негромкое поскрипывание цветомузыкальной установки.

— Тебе удобно сидеть? — поинтересовался Фабиан.