Назавтра пошли за медведем, выволакивали целый день через валежины, буреломы; кони вернулись чуть живые, Маек суком в паху распорол. Измучились и охотники, несли килограммов по пятьдесят.
Сразу наелись недожаренного тяжелого медвежьего мяса.
Данилыч не приходил – болел, видно.
Митрий старался, дрова подкладывал, весь вечер в печке выло и гудело пламя. Печка была до углов красная, будто раздуло ее пламенем, как маленькую щучку, наглотавшуюся больших карасей.
Стали разбираться на ночлег. Михаил между прочим сказал Митрию:
– Ты того, ногу-то на меня не закидывай. Противно аж. Привык все с бабой.
Панфилыч и прицепился к младшему брату: видно было, что рад случаю поругаться с ним, и постелил Митриевы тряпки на свои нары, и братья легли вместе.
Перед сном Панфилыч тоном приказа распорядился, чтобы Михаил завтра шел на дальние круга. Сам же он собрался пойти по натоптанной за медвежью охоту тропе к Пределу ловить соболей капканами. Пока таскались за медведем, видели несколько следов свеженьких, а в той стороне плашника не было. Михаил посоветовал ему поставить капканы на медвежьих внутренностях. Как пить дать, набежит пара собольков.
Панфилыч насильно эдак пошутил, что уж теперь догонит свою выработку до Михайлова рекорда, сравняется. Пора, дескать, и за тяжелую работу после роздыха по медведю.
Хороший роздых! Таскали, гнулись, коней поуродовали, снегу намесили. Да и медведь-то дороже десяти соболей выглядывает, побольше тысячи будет тянуть. Как Митрий его реализует?
Славно было на своих нарах одному. Такая малость, а славно. Хоть так разлягся, хоть так, никто тебя не толкнет, никому и ты не мешаешь, никто тебе в рожу не дышит.
Михаил раскидался до подштанников, и все-то ему было тепло и хорошо: старая курмушка попахивала шоферским прошлым под головой, истертая оленья шкура под низом, засаленное ватное одеяло рваное, сколько ему лет-то, еще матушкино, а теплое. Сама, родимая, стегала. Раньше розовое было, теперь не разберешь. Руку поднять – сухой банный пар под потолком, полная избушка тепла, до утра хватит.