Четвергов проводил Михаила Ельменева, но сам остался обойти интернат дежурным обходом. Все было более или менее в порядке. Читали, бегали, жевали пряники, шумели, но на крыльце он поймал Владика Мирохина. Над головой у Владика сияло нимбом облачко пара. Он был без шапки и в пиджачке.
– Ты почему в таком виде? Ты зачем стоишь и простуживаешься? Я тебя спрашиваю!
– Эдуард Иннокентич, без паники. Видите? – Владик нагнул голову и провел рукой по прическе.
– Ничего не вижу. Вижу, что голова у тебя, дурака, мокрая, это вижу.
– Неужели не понятно? Приучиваю волосы назад лежать. Пятый класс, а хожу, понимаешь, как девчонка в челке. Надоело. Васька Шарапутов так три раза заморозил, и у него теперь лежат. И у меня уже полдня лежали!
Четвергов с тревогой вспомнил, что его удивило нынче, да и вчера бросилось в глаза: мальчишки были сильно прилизаны. Четвергов взял Владика за рукав и повел за собой. Он вел его в спальню, легонько подталкивал ладонью костистую детскую спинку в ледяном пиджаке.
Девочки в коридоре похихикивали: «Владька причесался!»
После длинного разговора о том, что одна простуженная носоглотка ослабленная может привести к повальному гриппу, Четвергов пошел домой, но перед уходом занес ключ от учительской кастелянше Ульяне Тимофеевне, бабе Уле. Считалось, что баба Уля внештатный осведомитель директора во всех областях жизни интерната, от педагогики до тряпок. Не любили ее также из-за крикливого, вздорного голоса, раздражавшего с самого утра и до ночи, то там, то здесь, кричала она в коридоре, под окнами во дворе, в столовой, могла войти в класс и сорвать половину урока: «Это кудай-то мелки-то подевалися? Тут ложила перед уроком. У меня их не мильен!» Учителя приходили в бешенство, школьники реагировали одобрительно.
У бабы Ули на табуретке сидел заплаканный четвероклассник. В этом году в интернате появился и четвертый класс, против чего так безуспешно воевал Четвергов, заранее видевший все трудности этого нововведения. Баба Уля стирала в тазу трусы и рубашку заплаканного мальчика и при этом самыми непедагогическими, даже непечатными словами пилила пристыженного ребенка.
– Уже уходите? – визгливо спросила баба Уля, откидывая с мясистого распаренного лица волосы мыльной рукой. – Горюшка-то нет? Свое отработали?
– Ульяна Тимофеевна! Перемените тон, что вы говорите? Здесь ученик!
– Опрудился твой ученик, эвон! Ты небось не простирашь! А я, может, не в няньки нанималась, а в кастелянши?!
Мальчик снова заплакал, опустив повинную голову, а Четвергов повесил ключ на доску и побыстрее ретировался.
– Кажинный день так-то! А? – доносилось со спины. – Побросали своих детей на чужие руки, от слауно-то!
Настроение у Эдуарда Иннокентиевича, угасшее было, вскоре опять поднялось, когда он подумал, что в конечном-то счете ругается баба Уля, а стирает и квохчет над малышами, тут надо только немного перегруппироваться, расширить штат, еще бы двух таких кастелянш, и Нижнеталдннский интернат будет работать и работать.