Михаил Ельменев не очень торопился в центральное зимовье, где ждал его Панфилыч.

В тайге хорошо, никто не вяжется, не пристает с разговорами.

Вниз по мелкосопочнику – тайга необъятная, вверх – кедры громоздятся, будто один другого перерасти хотят. Выше – гольцы. Облачко перышком висит.

Все устроено и прилажено одно к одному, лучше не надо, не придумаешь. Медленно покачиваются высокие вершины, чуть заметно поддаются невидимому течению воздуха.

Михаил вышел очень рано, обошел последний из шести подотчетных своих кругов, соболя вынул и восемь белок, повыкидывал синиц, летягу, перезарядил плашки, сделал всю работу и сейчас, в три часа дня по хронометру, когда снег уже заметно пожелтел (утром был синий и розовый) под желтыми лучами склонившегося солнца, сйдел в красивом распадочке, не имевшем названия, попивал чаек. Здесь, если прикинуть, середина всего участка, одинаково идти – что на базу к напарнику, что в ближайшую избушку. Избушки стоят на участке не в линию, а треугольником.

В этом распадочке Панфилыч когда-то двух соболей добыл за час, года три, однако, назад. Это все чайные распадочки, середина, вот и чаевничают здесь.

Собаки лежали на снегу и ждали, пока человек попьет чаю с сухарями и несоленым сливочным маслом. Им ничего не полагалось в середине дня. Человек кормил их утром и вечером, а они – вежливые собаки – в рот человеку не смотрят, но чутье у них сильное, да и масло так легко и тонко пахнет на морозе.

Не хотелось Михаилу идти на базу. Сидит Панфилыч, ждет его с пушниной. Приболел! Зачем только хитрить? Все равно пройдет по своим кругам, принесет добычу, сделает свою долю работы. Мог бы и просто сказать: не хочу, мол, что-то, Миша, из зимовья вылезать, ты, мол, побегай, а я полежу. Да и лежи ты себе, разлежись! Начнет с утра охать, притворяться. Какие могут быть хитрости между четырех глаз! Все же видно! Сколь же надо совести иметь, чтобы врать прямо в глаза?…