Внизу по наледи Михаил перешел ручей, полез в сопку, разогрелся, и усталость будто прошла. Оглянулся – собаки взапуски догоняют. Байкал тяжелый, вон какую крепкую лыжню проваливает, вездеход, а Саяша легкий, лапки подбрасывает. Догнали, обрадовались, пошли по кустам отплывать, шариться.

Через утренний след лоси прошли, набродили, набороздили.

Плашка спущена, часа три прошло, а вот птичку и прихлопнуло. Две! Один поползень на краю сидел, а другой залез вглубь, за наживку дернул, обоих и жмякнуло. Застыть еще не успели, мягкие. Чуткая насторожка.

Михаил оглянулся вокруг и ни с того ни с сего вспомнил деда. Тень, что ли, такая в елках была, солнечный свет?

Дед был с войны сильно раненный, но затейный, Акинтич-то. Однажды сделал он Мишке саночки на березовых полозьях, вроде кошевки, высоконькие, на копылках. От живости воспоминания Михаил дрогнул всей душой. С чего бы такое далекое – дедушка с этими санками?

Из школы Мишка прибежал, с уроков сорвался, потому что пирожки с картошкой мать обещала, он и не смог усидеть на уроках, все пирожки мерещились. Голодовка же. Прибежал, дверь в сарай открыта, и видно – дед в темноте что-то делает, тюкает. Воробьи по навозу роются, навоз теплый, парит.

Дед саночки ладил, когда Мишка в школе был, втихую, а вот нежданно прибежал внучек и застал старика за баловством.

– Мне, деда?!

– Воду возить на тебе будем! Но-ка, запрягайся, жеребчик без узды!

Эх, санки были!…

Видно, солнце так же стояло в то далекое детское время или в сарае темнота была, как в ельничке вон. Так ожил дедушка, что, выйди он сейчас из ельника, не удивился бы Михаил. Встанет против и скажет: не сердись, мол, и не завидуй, Миша! Завись худым людям в наказание, она покою не дает!

Бабка вмешается:

– Все-то начитывашь да начитывашь, зачитал мальчишку-то вовсе! Иди ко мне, внучек! Его головка этого еще понимать не может! – Руки бабкины сухие, шершавые.

Краем уха слушал дедовы наставления Михаил, не подозревая, что так вдруг и всплывут когда-нибудь целыми островами в памяти.

– Умирать собираюсь, глупая! – дед-то отвечает, посмеивается. – Учу напоследки!

Легкие саночки были, а крепкие-е!

На них воду, конечно, не возили. Летал Мишка на санках с яра, через всю деревню, через прыжки-трамплины, как птица, быстрее, быстрее, кувырк – в сугроб!

Какие крепкие были! Пьяный Евстигней-сосед скатился на них! Едва-едва Мишка забрался на яр, а Евстигней из конторы шел. Отнял санки, будто посмотреть, а сам уселся на них, боров здоровущий, – аж скрипнули, бедные, – покатился. Заплакал Мишка, глаза закрыл – сейчас на прыжках саночки развалятся! А боров пьяный хохочет внизу! Побежал Мишка к реке. Стоят на льду саночки обиженные, дожидаются.

Крепче деда оказались, крепче бабки…

Все-то дед жаловался, что живет, а сына убило. Выпьет рюмку и плачет, что перепутали в верхнем ведомстве, не того Ельменева убило.

Остался Мишка с матерью.