Ефим Данилыч Подземный пил чай в жарко натопленном бараке.
С лица бледный, серый – заботы обступили, – дерганый весь, нервенный.
Лысина потная, так бы и кокнул батожком.
Одет Данилыч в ватные штаны, в резиновые новые сапоги с раструбами, все себе вредности этой надоставали; то есть, как понимал Панфилыч, приятель его был одет не по-людски: ни для тайги, ни для зимы, в частности.
Так, подумал Панфилыч, и ехал, поди, верхом-то в резинках.
Эх-ха-а, глупость человеческая, кругом она!
Но, разумеется, какой спрос с торгового работника, как с издевкой называл Данилыча Панфилыч и как без тени улыбки и с чувством тайного превосходства называл себя сам Данилыч.
Торговый работник – хрен собачий! А если ты торговый работник, дак чего же ты мостишься и упромыслить чего-нибудь по дороге? И еще хуже думал про приятеля Панфилыч, что не прочь Данилыч и по чужим плашкам пройтись! Хоть за Данилычем ни одного подобного поступка сроду не числилось, Панфилыч так считал про себя за верняк, и не без удовольствия. Ведь можно так сделать? А раз можно и не поймают, значит, сделает этот крохобор!
Не любил Панфилыч Данилыча!
А кого он любил?
Да никого не любил. Себя разве уважал и собой гордился? Да и то – больше на людях, для авторитета, а если глянет на себя в зеркало, то и себя не любит. Это, мол, кто еще тут вылупился? Смотрит из отражающего обломка какая-то красная морда, и морда эта, пожалуй, не родня тому Петру Панфилычу Ухалову, какого он из себя ставил и в уме воображал: «Ухалов-то Петр Панфилыч? Молодец мужик! Себе на уме, как же! У него голова на плечах, не тыква! Он во как, да во как, нам, сиромахам, не чета!…»
Тьфу ты, какая блажь в голову взойдет!
– Чай да сахар, Ефимушка!
– Спасибо, да здорово! Да садись-ка ко столу! Горяченького на-ка!
– Как хозяйство? – спросил Панфилыч, присаживаясь с покряхтыванием поближе к печке и разхматывая с поясницы шерстяной платок, полотенце, вынимая из-под телогрейки потершийся кусок собачьей шкурки.
– Он и не приходил, пол-ты! – Речь идет о малом Махнове, молодом охотнике, которому по его просьбе Данилыч оставил в сенях незаперто кучу добра: два мешка сухарей, тридцать банок тушенки свиной, тридцать – сливок и пять килограммов масла. – Знает, что товар лежит открыто, и не пришел. Следа нету даже заходного. Как вышел в Нижнеталдинск, так и не заходил обратно.
– Теперь, пока праздники не отойдут, не вернется.
– Не знаю, как с товаром и быть, зайдет кто, возьмет. Не наши, тарашетские уташшат.
– Он после бани, он пусть и царапается. Твое дело сторона, деньги он тебе, надо думать, оплатил?
– Оплатить-то оплатил, да ведь жалко, молодой парень.