Панфилыч не верил, но одобрительными взглядами и мелкими кивками, прислушиваясь, загонял приятеля в тупик и помалкивал.
Данилыч, делая вид, что увлечен голубковой шкурой, все-таки нашел наиболее правдивый конец рассказу:
– Рукавицы все же сделал. Шоферам в чайной продал. Неприятные они мне были.
Наступила длительная, тяжелая для Данилыча пауза. Панфилыч сидел молча и чувствовал, как на маленьком крючке малявкой вертится душа Данилыча, – веревочку Панфилыч наматывал на палец и подтягивал, подтягивал.
– Что-то не слыхал я от Махнова. Что-то не слыхал я, чтобы у Махнова по плашнику собака ходила в прошлом годе. Видел я их нынче осенью – и Махнова-малого, и Зуйка, напарника его. Но чего не слыхал, того не слыхал. Это у тебя новость!
– Я и то думаю, что ошибаюсь. Однако не прошлым годом было, а запрошлым чуть ли? Костя в техникум поступал.
– Дак он у тебя не запрошлым поступал, а третьим годом, неуж забыл?
– Правильно! А позапрошлым годом это и случилось. Верно, худая память.
– Позапрошлым-то? Это и Махнова-малого на Верхнем не было. Поливанов там охотился, старичок.
– Вот, он самый! Я чай к нему пить заезжал. Вот он-то и жаловался на приблуду эту. Вот, вот!
– Опять неславно выходит. Значит, так. Полозов мне рассказывал. Это уж правда. У него на участке жила собака, он ее все застигнуть не мог. Так это лет пять тому было. У него собака была, Карнаухий. Он и задавил. Гоха мне все рассказывал. Обснимывать даже не стал шкуру. Больная собака была. Шерость у ней клочками! А ты – рукавички, и продал шоферам?! Эх ты!
– Врет Гошка! – всколыхнулся Данилыч, с чувством кидая полено в бочку.
– Какая же у тебя собака была? Уж не Бурхало только. – Панфилыч отпустил крючок с малявкой, побаловаться.
– Кто же говорит! Не Бурхало. Кобель-то у меня был. Такой здоровый, ну помнишь? Ты, однако, видал его? Под самострел попал! Во, паря, жалко, дак уж жалко! Я с ним осень всего и проходил, он и попал под самострел! Не помнишь? Очень замечательная попалась собака. Масти, я тебе скажу… пожалуй, что весь бусый, а ушки…
– Врун старый! Ушки! Торговый работник, крохобор! Козел ты, страмец!
– А ты не страми, не страми! Разобраться надо сначала! Гоха врет – веришь. А мне – нет! Зло на меня держишь?
– Гоха правду рассказать не сумеет, не токмо что врать. Он те лишний раз языком-то не пошевелит.
– Ну, это разберемся в течение жизни. Это вот я увижу Гошку. Я его увижу… Я его спрошу, я спрошу! Я узнаю, чья это собака задавила, его или моя!
Данилыч побежал на улицу, потер там руки снегом, сходив шага на три в глубину за чистеньким, вернулся и налил себе и Панфилычу чаю.
– Давай-ка еще по кружечке. Посласти. Настоялся, дна-то не видать, – прощающим, но и победным тоном шел на мировую и Панфилыч.
Старики обжигались чаем, и опять зло у них улегалось, проходило, остывало.