– Вот у меня был случай действительный! С Поляковым еще охотились. Росомаха к нам пришла. Будто из-за Нерки, оттуда, через Лавренов вверх это, вроде от заповедника. Пришла ладно, следы видим. Соболей начала таскать по кругам, белок. Ох горячий! Вот правда, как ты говоришь, как у плашки ее след – ищи в окружности. Обожрется, стервозная, – половинку спрячет. А что половинка? Бросать?

– Пробросаешься! Половинка да половинка – вот тебе и шапка. Правильно…

– Но дак как же, жалко ить. Бродишь, бродишь, а она везде вперед тебя побывала. Аж зло берет. Хитрый же, гад! Никакого с этой хитрой дракониной сладу нету. Вот после войны, лет шесть, была у меня росомаха. Та просто человечная, прошла сквозь тайгу, все посрывала, что нашла в плашках, капканах, порвала и ушла, так и не вернулась. А эта пристроилась на хорошее житье! Правда, у нас подкормка тот год была, мы, не соврать, не то шесть, не то семь зверей наваляли, по падям разбросали. Ловилось, правда, хорошо. Вот ей и понравилось. Зимует, значит, у нас. Давай мы с Поляковым мастерить. Лабаз у нас был с изюбрятиной, сочинили самострелы. Под лабаз тозовку поставили, на шнурке, а возле дальней избушки – ружье. За кость потянула – готово! Здоровая была. Я их в жизни семь штук и сдал. Редкая зверь. Но дешевая.

– Эх, опасно это, самострелы! Говорят вам, говорят, лекции читают, правила пишут, а вы все свое! Нельзя, Петра! Мне бы – пускай круг полон соболей растащит, не поставлю самострел. Человек попадет – подумать страшно.

– Не ходи на чужие лабаза. Ну, да мы на человека-то записки оставляли, на подходах.

Панфилыч на этих словах медленно веками прикрыл забегавшие глаза. Несусветная же ложь! Это вот, к примеру, если бы он у белоголового старика, которому через Митрия продает утаенные соболиные шкурки, квитанции бы получал или в ведомости бы расписывался!

Данилыч же, уличив приятеля на вранье, покачал головой и, не в пример, промолчал. Вот, мол, цени, ты врешь – я тебе не мешаю. Ведь уж как попался Панфилыч! Всему можно поверить, но только не в записки на самострелах. Можно бы и кольнуть, да только Ухалова лишний раз кольнуть – подумать надо. Злопамятный мужик, кусается. Данилыч и зашел с другого боку:

– Говорил я тебе, нет ли? Оттягали тарашетцы замайскую тайгу. Бумаги пришли из облисполкома. Выспорили, выхлюздили, можно сказать!

Данилыч поворошил золу в печке и поднялся с колен, отряхивал подмокшие в борьбе с голубковой шкурой ватные штаны, к которым теперь все прилипало.

Последовало долгое молчание.

– К тому все дело шло.

– Твой круг туда попадает.

– Мне не жалко.

Панфилыч сдержался, но шея у него надулась, пошла малиновыми пятнами. Крепкая еще шея, сразу не согнешь.

– Тебе и вправду ничего, вишь ты, – уже забыв про подкавыку, про свое изначальное стремление поддразнить Панфилыча, сказал Данилыч. – А мне, паря, хужее. Тебе там сто плашек потерять, а у меня, может, вся жизнь меняется. Может, переезжать надо будет. У меня с этих кедрачей завсегда план был. Во как.

Данилыч не мог долго печалиться, как не мог бы воровать по-крупному. Задумался – и прошло. Утешало его на скорую руку, что хоть несет он сам большой урон, но и Панфилычу тоже плохо. Если самому на спину лесина упала, то доволен, что Панфилыча хоть веткой хлестнуло.

Есть вот сильно крепкие люди, а укол в армии поставят – они и падают. А иной слабый – до ста уколов примет, и ничего ему, потому что слабый!

Вот и Панфилыч. Сильно переживать будет, тяжелый человек. Панфилыч сто рублей найдет на полу – не возвеселится, рубль потеряет – заболеет. Форменная это болезнь, вот и все!