Данилыч вернулся в барак, достал из мешка кусок мороженой говядины, отлепил примерзшую газету и бросил мясо в кастрюлю, залив из чайника кипятком. В воде плавали чаинки, но идти на ключ за водой не хотелось, чаинки же снимутся с пеной.

Мясную пену Данилыч не любил, его даже, признаться, тошнило от мясной пены, уж очень желудок у него разборчивый, незнамо отчего вдруг заболит, заболит – и натощак, и поевши. Он всегда и сам снимал пену, и жену научил, он твердо верил, что пена мясная для здоровья очень вредная.

Подкочегарив печку, он оделся и с удовольствием пошел отпирать склад.

Заскрипели, бороздя наметанный по щелям снег, двери.

Данилыч окинул взглядом свой подотчет, свой товар, свои владения.

В светлом квадрате двери, закрывая собой нестерпимо яркое солнце, холодный свет сияющего снега, черную, голубую, зеленую островерхую стену ельника, закрывая собой светло-коричневую и пятнистую березу, развесившую стеклянно замерзшие паутинно-тонкие кудри; дыша мерзлым мышасто-пыльным запахом склада, наслаждаясь чувством условного хотя бы, но владения товаром, застыл на длительную счастливую, переполненную изысканным наслаждением секунду Ефим Данилыч Подземный.

Тушенка – здесь.

Сахар – один куль начатый, другой нетронутый – здесь.

Сливки – здесь.

Мука – и та и другая – здесь.

Сухари – восемь брезентовых кулей – здесь. Один мешок погрызенный, верно.

Мелочей – три фанерных ящика: сода, спички, поплавки, фитили к лампам давно забытых систем, крючки, подковы, банка халвы, гвозди, полиэтиленовые мешочки, бывшие в употреблении, ученические ручки, гнилые ремни, пули, бумажные носки, пистоны, женские резинки – круглые и плоские, пряжки от плащей, нитки, бруски, клещи – большие и двое маленьких, молотки без рукояток, шурупы пятидесятимиллиметровые, пуговицы, баночки с ружейным маслом, отвертки – набор, штепселя и вилки, медвежьи когти и россыпи мышиного дерьма, шуршавшие по фанерным донышкам, – все на месте!

Чай!

Ящик чая отсутствовал!

С чая надо было начинать!

«Та-а-ак! Кто был последний?»

Чифиристы проклятые! Легко пугающийся Данилыч сразу вспотел. Самый дорогой товар! Сколько его было?

Данилыч на ослабших ногах присел на ледяной куль муки.

Так!

Он быстро вскочил и стал отдирать фанерные крышки на всех ящиках. Крышки были легко наживлены.

Нету! Нету! Нету!

Вот он, чай!

Старая голова, сам же и перекладывал, сам же и позабыл. Вот что значит не записать операцию.

Корябая фанеру ногтем, Данилыч прикинул, сколько пачек в глубину и сколько в ряду. Множа ряды на количество пачек в глубину, он успокоился. Вышло все правильно. Все на месте.

Но условный подсчет не доставлял того удовлетворения, что натуральный. Может быть, умножение есть правильное действие, но своими руками, методом сложения, спокойнее. Данилыч перевернул легкий ящик и высыпал чайные пачки на пустые орешные кули, переложил обратно ряд в ряд в ящик.

Девяносто семь пачек, семь безрядных, нестроевых.

Посмотрел в учетик волнуясь, как смотрит школьник ответ на только что с трудом решенную задачу. Все сошлось. Так и есть, как было и как держал в уме, как значилось в учетике – девяносто пачек.

Семь было лишних, заработанных.

В учетик левую, торгашескую, коммерческую продукцию Данилыч не заносил – из осторожности.

Мешки в углу – крапивные, нетронутые – это свои, которые в обороте не бывали. Резерв главного командования. Новехонькие – пятьдесят штук.

Сбруя экспедиционная, доставшаяся по случаю, по дешевке. Ее давно надо было вывезти и продать в хорошем месте. Хотя бы на конюшню свиносовхоза. Сбруя новая, считай. Особенно на вид: масло, а не кожа, хоть, по правде сказать, ломкая уже. Договориться с Кешкой Косым, на пару, списать, новую взять за нее, вот ту – продать!

Два ящика с капканами. Лом. Найти человека, чтобы отремонтировал, тоже полезная операция.

Ичиги, две пары, новехонькие. Бичам продать, это надо придержать в уме на подходящий случай. Проходным бичам продать, свои могут и побить, ичигам десять километров прожить – расползутся.

Валенки – семь пар с половиной, подшитые, правда. Их в экспедиции-то списывали раза два! На часах стоять, для сторожей…

Эх, экспедиция, экспедиция!

Завхоз Ханаматов мог бы вообще всю экспедицию продать, будь у Панфилыча рука полегче, будь он посмелее, поразворотливее, сообрази он вовремя появиться. Пока робко принюхивался Ефим Данилыч Подземный, подбирался, отскакивал, напуганный, все сплыло дымом из глаз, видением, сном растаяло.

Ведь все толковое, в том числе северную спецодежду – цены ей нету! – отвез Ханаматов в город на вездеходе. За ночь реализовал.

И по пути-то к нему же, к Данилычу, заехал в Задуваево, чай пить.

– Есть у тебя в подотчете две тысячи? – пьяно спросил Ханаматов.

Данилыч вспотел и отрекся от полутора тысяч, помалкивавших в щели между бревнами коровьей стайки.

– Нету!

– Жить надо с деньгами, счастье можно упустить, – засмеялся Ханаматов и уехал.

Большой мужик!

Чего же только не было в этом вездеходе!

Поил он Ханаматова, поил, а дальше валенок подшитых и трижды списанной прогнившей сбруи не пошел. А такие деятели, как Василь Прокопыч Ханаматов, редко встречаются.

«Добрые люди воровали, а ты где был? Так-то и проспишь все царствие небесное», – слышались или сами собой говорились отцовским голосом стариковские вещие слова.

В молодости удалым ямщиком был Подземный Первый, кормился Сибирским трактом. Темный слух есть, что с кошевочниками гулял.

А кошевочники-то? Просто сказать – разбойники!

Девушка из богатого дома за ворота вышла, пробирается, да вдруг – ах! – вихрем налетели кошевочники, в санки подхватили, не стало купеческой дочери! Ох да ах, пока люди погоню снарядят, а и след простыл!

Или подрядятся седока везти – глаз-рентген, – не поопасся денежный человек, поминай как звали. Бойкий тракт.

Лошадей держал отец таких, каких львов и тигров теперь в зоосадах не держат! Мясо сырое кони ели!

Эх, да что говорить! С испугу, видно, мать Ефимку родила, не иначе!

Солярки, правда, две бочки осталось. Спасибо Ханаматову, что на землю не вылил. Одну бочку солярки Ухалов себе укатил – солярку на растопку, а из бочки со временем печка будет. Да не жалко Данилычу – солярку не попрешь из тайги в деревню. Вот сено сначала было жалко…

Панфилыч его как пищуха перетаскал от базы к себе в зимовье. Потом оказалось, что сено нехорошее, что-то в нем было такое, конь не кушал. Посмеялся Данилыч над Панфилычем. Саранча у него была тогда, у Панфилыча-то Ухалова.

А вот в торговле-то, в прямой-то специальности, и такую промашку допустил!

Широкий человек Василь Ханаматов; как понял, что потный, испуганный размахом мужик будет у него каждую рукавичку, каждый валенок отдельно покупать, – затосковал, изматерил Данилыча и прервал торговую операцию.

Даром! Даром оставил в складу кучу старья, да еще на прощанье спирту флягу выставил!

А Данилыч? По зернышку, по зернышку…

Вездеход вещей – ума можно решиться!

Сварит голова у Данилыча, если мышь ящик прогрызет – целые печенья отдельно, поломанные отдельно, крошку в сахар, вот и реализовал.

Отсталые все методы. Ведь как надо было? Привезти в экспедицию мяса туш пять, спирту, денег – всю родову обойти, с книжек поснимать, поджаться, в долги влезть, сделать оборот!

Не торгаш ты, Ефим Данилыч Подземный, не торгаш! Не быть тебе черпалой, так и сдохнешь на подхвате.

Загоревал Данилыч, наскучило ему его кротовое хозяйство, закрыл склад.

Суп ел со скучной физиономией, вытирал пот рукавом.

Колотисся, колотисся, а Ханаматов – раз – и в дамках! Утешало, что Ханаматов сильно пьющий человек, любые капиталы пропьет, нутро глупое, здоровое. А уж он-то, Данилыч, малым оборотом – а в семью!

Рюмочку в красный день календаря. Только, а более ни-ни. Разве на чужаку.

Трое детей не в счет, списанные дети. Костя – одна надежда! Кончает торговый техникум, скоро приедет. Магазин в Задуваеве освобождается, может, его примет?… Ну про Костю ни слова, чтобы не как Петра рассказывал: «Сынок, спинку не поломай!» Ни слова.

По зернышку дак по зернышку. Мы – Подземные, нам много не надо, мы люди серенькие. Ничего, сереньких видать меньше… Они, серенькие, и того…

Суп бхлаготворно подействовал на Данилыча. Он даже в лес пошел. Свернул с тропы, вытянул ботфорты – вот и пригодились длинные голенища, – поставил на заячьем ходу пяток петель. Всегда в запас возит с собой отожженные петли. Детская стыдная забава; не дай бог, Панфилыч углядит за этим делом.

По зернышку, мать вашу об угол!

Медные, медные деньги делал Ефим Данилыч. Орехи принимать на тяжелых весах, сдавать на легких, пушнину пересдать в соседний район: две-три сотни белок – там цены выше, с северной надбавкой, но это опасно, потому – редко, грибы, ягоды. Усушка, утруска, бой, мышиное яденье…

Собаки пришли следом: Бурхало и Шапка. Гавлет виновато и опасливо маячил за деревьями. Собак Данилыч прогнал, покидал в них легкими сучьями.

Нашел еще следок, приспособил две петельки, одну сверху подвесил, другую сбоку насторожил.

Вернулся. Вот и обновился интерес к жизни. Завтра дождаться, пойти проверить, в одной-то уж точно будет зайчишка.

Самоуничижение Данилыча Подземного – процесс глубоко скрытый, редко проявляется, и только наедине с самим собой.

– Толку-то с тебя! Добры люди мешкам тащут, а ты за щекой принесешь и хвасташь! – попрекнет, бывало, Домна.

– Глупая-а! Кто я тебе? Простой охотник? По лесам за зверями? У меня люди! Я торговый работник, вот и запомни!

На Домну такие доводы действовали, она успокаивалась, стихала.