Довольно скоро я обнаружила, что оси этих колес плохо отцентрированы и центр смещен в истинном смысле слова. Вибрации мира были не согласованы, разлажены, и чудовище утилитаризма, корни которого происходили из Англии и Франции, росло и заставляло себя признавать.

Не хватало тканей, а также таких совершенно необходимых мелочей, как иголки и булавки; столько я привезла их с собой, что чуть не превратилась в подушечку для иголок. Чем я больше всего восхищалась в Париже, это реакцией публики на фантазию. В эпоху ограничений фантазия только одна могла вывести людей из апатии, потому что фантазия не тот цветок, что растет на почве пассивности, ему нужна решимость. Конечно, цены росли, и все с ужасом говорили о платьях в 20 тысяч франков, но трудно понять истинный курс денег. В начале осени 1945 года это 300 долларов, или 100 фунтов стерлингов, в декабре того же года – 120 долларов, или 40 фунтов стерлингов. Сравнивать послевоенную цену с ценами во Франции перед войной бессмысленно. В 1937 году, например, во время интервью я заявила, что женщина, которая сама или с помощью семьи шьет, может очень хорошо одеться за шесть тысяч франков в год:

В 1937 году шесть тысяч франков были эквивалентны примерно теперешним 200 тысячам франков.

Нехватка ощущалась не только в наличии тканей, но и в рабочей силе: мужчины еще не вернулись из лагерей военнопленных или из ссылки, семьи распались. Наши манекенщицы исхудали от хронического недоедания. Ни одно пальто нельзя посадить на шерстяную подкладку, нет мехов; на платье нельзя потратить более двух с половиной метров ткани, презентация коллекции ограничивалась шестью – десятью моделями. Хотя это не вызывало большого восторга, но, без сомнения, было вполне разумно, потому что вновь возникшие дома моды демонстрировали такую экстравагантность, что чуть не вызвали банкротство парижской швейной промышленности.

От меня ожидали, что я внесу «американское влияние», но во время моего долгого пребывания в США я совсем не думала о моде. Поэтому я оказалась не перед реальными событиями, а перед самой собой 1940 года. Я пыталась сделать женщину одновременно красивой и тонкой, так чтобы она приспособилась к новому ритму жизни и не сразу поняла, что тот вид элегантности, который мы знали перед войной, ушел.

Шок, который я испытала, увидев модели на Вандомской площади, удвоился, когда я познакомилась с новой клиентурой: женами нуворишей, бакалейщиков, мясников, владельцев молочных лавок; дельцами черного рынка всех видов, открывавшими для себя мой Дом моды. Появились и клиенты из «новых бедных», еще не потерявших своих прежних привычек, клиентура, которая, наконец, вышла из метро, как крот из норы, и участвовала в распродажах со скидками.

Первая реакция на огромные тюрбаны, в складках которых можно спрятать трех любовников, шляпки в виде аистового гнезда, широкие, как улица, искусственные плечи, ватные прокладки – все забыть и начать создавать новые линии с покатыми плечами, длинными платьями, высокой грудью. Короче, занять позицию, противоположную существовавшей во время оккупации. Это до некоторой степени получилось. Бессмысленно чинить отверстие в водопроводной трубе с помощью одного пластыря: вы затыкаете его пальцем, а вода продолжает литься.

Вспоминая о времени великого достоинства и благородной элегантности, я обратилась к эпохе Регентства – ничто не ново под луной. Мы знаем, что наши современные изобретения предвосхищены воображением Жюля Верна. У меня появились высокие воротники, широкие шейные и головные платки, тонкие талии. Это было, я сама признаю, немного вычурно. Основой плана спасения должна стать простота. На этот раз мне захотелось, вопреки своей обычной логике, быть практичной, но люди устали от повседневных проблем, и некоторая вульгарность взяла верх.

Эльза Скиапарелли в шляпе из шелка в полоску, коллекция осень 1944 г. Фото Сесила Битона

Мои мечты продолжались, приходили видения женщин, одетых удобно, элегантно, но довольно скромно; древняя мудрость китайцев, скромность их одежд – вот о чем думалось. Я сделала простые платья с ниспадающими линиями, которые просто положить в пакет и носить; они легкие, всем идут. Я выполнила целый гардероб, умещавшийся в одной сумке «Констелласьон», специально для этого созданной, и весивший меньше десяти фунтов: двухстороннее пальто, дневное и вечернее; шесть платьев; три шляпки. Я считала тогда, что это естественный ответ на жизнь, которую нам приходится вести, – и ошибалась. Эта коллекция – упрямо продолжаю считать ее одной из самых интеллигентных среди всех, когда-либо мной представленных, – имела успех рекламный, но не коммерческий. Женщины, даже в возрасте, стремились походить на девочек, иметь так называемый летящий силуэт, носить макияж, который так и кричит смерти: «Остановись!»

Естественно, к логике тут уже не обращались. Симпатии и верность крутились как флюгер, товарищество, доверие – все забыто. Достаточно вспомнить, что объектом обожания был Муссолини, его ужасную смерть в августе 1945 года, чтобы понять, насколько переменился мир.

Перед войной я вполне ясно выразила, что думаю о неблагоприятном влиянии этого человека на Италию, и, несмотря на большой риск, которому подвергалась в то время, даже заявила, что он один сделал возможным пришествие Гитлера. Но моей реакцией на его повешение вместе с любовницей было отвращение. Единственный ответ на эти события, на бесчестье тех, кто за ним следовал и считал его своим спасителем, а теперь плевал на его могилу, – сдержанность и суровость.

Но стремившаяся вернуться на иностранные рынки Франция верила, что некоторая фривольность необходима, и была права, в той степени, что не путала тогда важность настоящей коммерции роскоши с обязательством изготовлять ее большими партиями, для чего, как понимала, недостаточно оснащена.

Что касается меня, я заботилась не только о том, чтобы попытаться у себя на Вандомской площади вернуть женщинам парижский силуэт. Существовали другие занятия скромного интернационального значения: я устраивала представления для американских солдат в госпиталях; собирала пеленки для огромного количества младенцев, казалось, внезапно появившихся на свет; направляла наборы одежды в маленькие городки и селения, такие как Аммерсвир в Эльзасе, где Тереза Вони взяла на себя задачу одеть всех детей. Многие анонимно посылали в неожиданные места свою помощь. Изабелла Кейп заново организовала Университет в Гренобле и музыкальный центр в Фонтенбло; замечательная американская пара – Джерард Хейлз с женой взяли опеку над целой деревней, построили ее заново от первого до последнего камня. Впрочем, это было не первое их благородное деяние: во время Первой мировой войны мадам Хейлз называли Ангелом Вердена и присудили ей массу наград, и она не знала, что с ними делать. Добродушные и веселые, с бьющей через край нежностью, они не только возродили всю деревню, но и создали проект кладбища для жертв войны, возведя тем самым мост между живыми и мертвыми. Поскольку они не могли присутствовать на открытии деревни, я имела честь их представлять.

Позже они привезли в Париж на автобусе восемьдесят детей из этой деревни. Сначала они посетили Триумфальную арку, Могилу Неизвестного Солдата. Огромное трехцветное знамя развевалось под этим памятником, возвышавшимся над Парижем, более впечатляющее, чем любое украшение.

Дети, оробевшие и полные почтения, постояли там, прочитали молитву и отправились завтракать на вершину Эйфелевой башни. В ресторане, украшенном хоругвями и воздушными шарами, каждому ребенку вручили подарок. Многие впервые попробовали мороженое и сразу же замерзли, терли грудь, чтобы согреться. У одного мальчика спросили, не хочет ли он выступить по радио для Америки, и он ответил: «Зачем мне говорить с Америкой?! Здесь так здорово – вот сестра, сидит рядом – с ней и то неохота болтать!» Позже, я уверена, дети вспоминали это событие как луч солнца сквозь туман, оно помогло им понять, что такое человеческая солидарность.

Мы с большим трудом вернули из Сан-Франциско в наш бутик Паскаля, своего деревянного героя, без него бутик был не таким, как раньше. Мы часто меняли экспозицию в витрине, одна из них причинила много беспокойства бедной Беттине.

Я подумала, что летом фонтан покажется освежающим и привлекательным. Мы нашли каменный бассейн и водопроводчика, и он установил трубы. Отдел шляп изготовил из зеленого атласа замечательных лягушек, украшенных бриллиантовыми колье. Фонтан поднялся как перо и всего на несколько мгновений; его задача была имитировать Версаль, а он еле-еле льется… Но однажды он вдруг забил подобно фонтану на Женевском озере, ударил в потолок, разбился об него и затопил все, чуть нас всех не утопил – и окончательно обессилел. Паскаль не присутствовал при этом необыкновенном событии, он задержался в Америке по причине небольшого спора с Бюро обменных операций. Он был зарегистрирован в Калифорнии по стоимости своего обратного билета, на огромную сумму в сорок долларов, и мы должны были дать объяснения по поводу этого невероятного финансового вложения.

Паскаль стал изображать капиталиста!.. Чтобы получить его обратно, нам понадобилось три месяца. Когда наконец он прибыл, это стало днем всеобщей радости. С презрением патриота и с видом великого путешественника он смотрел на Паскали-ну, а она, никогда не блиставшая умом, только и мечтала упасть в его объятия. Свадьбу отпраздновали с великой помпой и с шампанским; после этого жизнь вошла в свою колею. Военные и штатские пытались вернуться к своим привычкам мирного времени, и это делало их похожими на слепых коз, танцующих бессмысленную кадриль. Париж был полон американских солдат и офицеров, у которых всегда было вдоволь сигарет, нейлоновых чулок и продуктов с черного рынка. Они тайком крутили любовь в Булонском лесу, а потом важно расхаживали по Елисейским Полям.

Все еще мобилизованный Берри и Гого, счастливые, что снова вместе, наконец приехали в Париж. Однажды зять попросил меня пригласить на обед генерала Кларка. Я была в восторге, но как раздобыть еду, чем его угощать? «Ничего нет проще!» – воскликнул Берри, мечтавший о бараньей отбивной и цыпленке, но через несколько часов он вернулся расстроенный, с пустыми руками. Не угощать же генерала блюдом из консервированной фасоли, и мне пришлось самой отправиться на охоту. Но раздобыла я только одну несчастную рыбку…

В конце концов, приготовленная по рецепту Скиап, она сойдет за праздничное блюдо… но около семи часов вечера мне позвонил генерал, с которым мы еще не были знакомы, и спросил, может ли он прийти с двумя своими офицерами. Представив небольшой размер рыбки, я все же ответила «да».

В семь тридцать он позвонил еще раз: нельзя ли привести еще пятерых офицеров?

– А вы голодны? – осведомилась я.

– Очень!

– Тогда оставьте их у себя – пусть придут выпить стаканчик после обеда.

Обед удался, и мы быстро нашли общий язык. Генерала удивило и позабавило, когда я поинтересовалась, не имеет ли он индейских корней, и оказалось, что я угадала.

В Париже все еще находилось много американцев, когда приехала Грейс Мур петь с вершины лестницы «Гранд-опера». Она спела «Луизу», «Марсельезу», «Звездно-полосатый флаг». Вечер был дождливый, но площадь была черна от народа, так что не различить ни одного силуэта. Ее голос, не усиленный микрофоном, на открытом воздухе наполнился живым человеческим теплом и, пусть не совершенный, проникал в душу и трогал воображение публики, охваченной горячим энтузиазмом.

Эта девушка из Техаса, поющая на улице Парижа, обретала значение символа, на несколько минут мы забыли все наши политические проблемы и расхождения. В глазах парижского народа она стала Мисс Америка.

В тот год я часто встречалась с Грейс и, когда ее попросили выступить на открытии состязаний в Довиле, нарисовала ей платье белого цвета с ручной вышивкой нот наиболее популярных ее партий, которые мне подсказал ее любимый аккомпаниатор Айвор Ньютон. И вот она появилась: окутанная в «Ночь любви», один такт из «Тоски» и один – из «Луизы».

Нас привезли как официальных гостей, в мощном автомобиле в сопровождении мотоциклистов. С нами была Пегги Макэвой, иностранный корреспондент «Инкуайрер»; чудесным образом она спрятала в своей огромной трехцветной сумке тазик со льдом, похищенный в отеле, и бутылку шампанского «Лансон».

Грейс приняла католичество и отправилась в Рим на прием к папе, но когда в конце аудиенции она поцеловала ему руку, то с ужасом увидела, что оставила на ней ярко-красный след губной помады… Быстро вытащила носовой платок и принялась поспешно стирать этот след с руки Его Святейшества. Всюду, где Грейс появлялась, она излучала свет, веселье, человеческое тепло, наполняла комнату своим присутствием, как солнышко, и излучала жизнь.

Однажды Грейс отправилась в Стокгольм. Скандинавы питали к ней совершенно особую любовь. Перед самым отъездом она забежала ко мне поболтать, была голодна, а в самолете еду не подавали, и я предложила заказать несколько сандвичей в «Ритце». Но Грейс решила, что лучше сделать это в отеле «Принц Уэльский», где она остановилась. Моя секретарша была в отпуске, и я попросила девушку, ее заменявшую, позвонить туда. Прошло довольно много времени, но ничего не происходило, и Грейс забеспокоилась. Еще через четверть часа я сама пришла в раздражение и снова позвонила этой девушке: из-за чего задержка? «Дело вот в чем, – отрапортовала она тоном довольного попугая, – я попросила герцога Виндзора, но в парижской резиденции, на улице Фезандери, его не оказалось. Тогда я позвонила в Кап д’Антиб, в замок Круи, и мне сообщили, что его светлость играет в гольф, поэтому я не успела вовремя переслать сандвичи». Когда моя постоянная секретарша Ивонна узнала об этом, то умоляла сообщить всем, что не виновата в этом триумфе снобизма.

У Грейс, наверно, было предчувствие: в середине января, перед тем как отправиться в Данию, она остановилась в Париже и нанесла мне визит. Я была простужена и, зная, что она ни за что не приближается к больным, сообщила, что не могу ее принять, но она настаивала. Я ее приняла, но села в самом дальнем конце комнаты.

– Скиап, – сказала она, – вы должны заняться Вэлом, мне хотелось бы, чтобы вы о нем позаботились.

Насколько я знала, Вэл Перера, ее муж, не нуждался в особой заботе.

– Но почему, Грейс? – спросила я.

– Я вас прошу! Сделайте то, о чем я вас прошу, – позаботьтесь о Вэле, какие бы события ни произошли! – И покинула меня навсегда…

На следующий день, в два часа дня (воскресенье; как обычно, я проводила его в одиночестве), я слушала радио, передавали оперу «Луиза». В обычный час я села за стол пообедать с американским другом, и из посольства мне сообщили, что Грейс разбилась в авиационной катастрофе. Вэл в это время ехал из Канн в Париж. Что с ним делать? Вспомнив просьбу Грейс, я ответила: «Конечно, послать его ко мне!» На следующее утро я пошла его встречать на вокзал; он был в таком состоянии, что, пока находился в моем доме, я убирала из его комнаты снотворное. Похороны состоялись в американской церкви в Париже. Макартуры помогли упорядочить поток скорбящих, волну молодых женщин, пришедших отдать ей последние почести. Присутствовало большинство моих швей, которые работали над платьями Грейс. Мы с Вэлом перевезли на пароходе «Америка» останки этой певчей птички, которую любили на обоих континентах. Личных посланий от Вэла я не получила. Через год он снова женился: тому, кто привык жить в атмосфере дружбы и любви, трудно оставаться одиноким, поэтому познавшие в супружестве счастье часто быстро снова вступают в брак.