«Укрепрайон, укрепрайон» — Откуда-то звучит ночами. Восходит из войны печальной Погибший в ней дивизион. Он под Москвой,                     как твердь, стоял, Дивизион сибирской дали. Он был из нервов и из стали, Железу противостоял. Он помнил Жукова слова И слышал собственную душу, Он снегом               запахнулся                                    в стужу, Когда за ним была Москва. И к сердцу не пустил того, Кто над Москвою              смерчем вился, Дивизион с землёю слился И весь погиб, до одного. …Гудит Москва —                      со всех сторон почти что взятая врагами. И у врагов под сапогами Лежит родной дивизион.

Я чуял, знал, что варвары нагрянут, Для них Москва была,                         как тульский пряник, С её дворцами и её Кремлём. Они не только душу ей изранят, Не просто древний город испоганят, А будут рвать и жечь Москву огнём. И варвары пробили крепь оплота, Они вошли в Кремлёвские ворота, Где раздавался колокольный звон. Они громили отчие красоты, Они кромсали вечные высоты, Был даже воздух ими взят в полон. И вид Кремля вдруг оказался страшен: Горело небо. С раскалённых башен Рубиновые звёзды вниз текли. Иван Великий был обезображен, Он, как кострище, покрывался сажей, И варвары Царь-пушку волокли. Был даже полк засадный уничтожен, А на Москве правитель                       с пьяной рожей В Нью-Йорк звонил о взятии Кремля. И посреди глухих многоэтажек Дымился кровью даже Сивцев Вражек, И Сталина — почуяла земля. Он шёл легко вдоль Старого Арбата Незыблемою поступью солдата, Минуя Храм Спасителя Христа. Великий призрак, для врагов расплата, И на груди его горела свято Ещё никем не взятая звезда.

Дремлю на сеновале. Пахнет сеном. Поют собаки, брешут петухи. Я вдруг почую сквозь меня,                                сквозь стены Как будто люди — ломятся стихи. Они галдят, они перебивают Друг друга.                Катят,                         как байкальский вал. К душе ютятся, споры затевают И свары, аж дымится сеновал. А я молчу, я строчками играю, Но вдруг               стремнину высверка схвачу, И лучшие из строчек выбираю, И рифмы-заклинания шепчу. Всю ночь пишу, как будто умираю, Потом хвосты кометам тереблю, Окно небес от ночи протираю И до звезды на сеновале сплю.

Как неба седина, и как свинец — забвенье. Забвение молчит, как в космосе дыра. В забвенье нет луча, нет боли, озаренья. Забвенье — это смерть на кончике пера. Век Пушкина ушёл                                 и Блока век —                                                       в забвенье, В забвение ушла история Руси. Созрело среди нас манкуртов поколенье: Как омуты глядят — о чём их не спроси. Забвеньем поражён, как будто бы проказой, Моей России лик, и город, и село. Народ не прошибить                                     простою русской фразой: «Давайте выживать забвению назло». Поэзией родной свои омоем раны, Вернёмся в Божий дом, одыбаем в тепле, А то мы всей страной                                    сидим, как наркоманы, На острой и слепой Останкинской игле. Сидим в безглазой тьме, забыв своё рожденье, Забыв, что мы — творцы, поэты, мастера… Нас оплетает сеть всемирного забвенья, И с неба нам грозит живая тень Петра.

Звенит надо мною большое стеклянное небо, Царапает душу колючая, ломкая высь. Ещё далеко до осеннего первого снега, А птицы, как пули, уже в никуда понеслись. За ними душа, словно ласточка,                                                        в небо рванулась, За край горизонта ушла и на самом краю Крылом зацепилась за Родину и оглянулась, И с лёту упала на тихую землю свою. Упала, уткнулась в пожухлые, горькие травы, Забыв улетевших в невечное прошлое птиц… Ей стали ненужными почести,                                                    вестники славы, Ей только б с молитвою                                             пасть перед Господом ниц. Покинули Родину птицы и, может быть, правы… Травинки приникли к моей измождённой душе. И небо, как зеркало,                                    не отразило Державы, Стеклянной Державы,                                      которой не стало уже.

Старый тополь первый встретил, Расшумелся мне в ответ. Ты узнал меня, приветил Через тридцать с лишним лет. Это старое селенье С белым храмом у реки Бережёт мои волненья Давней радостной тоски. В этом времени забытом Я один ещё живу В мире радостном, сокрытом, Безответном наяву… Незнакомые мне дети Молча смотрят на меня. Был и я на белом свете Неразумное дитя. И не знал пути-дороги, И не ведал ничего, Кроме маминой тревоги, Кроме счастья своего. Жизнь развеется в безмерный Мир — беззлобно и легко. Только тополь вспомнит верный Всех, ушедших далеко. Старый тополь, грустью вечной Для чего мне сердце мнёшь И листвой своей беспечной В невозможное зовёшь?

Ветер дул. Осины на погосте Трепетали в счастье молодом. Что сказать? В село пришли мы, гости, А родня заснула вечным сном. Ветер дул. Сияя над погостом, Грозовая высилась гряда. Здесь в холме покоятся лишь кости. Где та жизнь? Отстала навсегда. Ветер сник. К далёким перелескам Отошла небесная гряда. Где та жизнь в её покорном блеске? Где та жизнь? Замолкла навсегда. Что желать? О чём молиться Богу? Полон мир несбывшейся любви. Не зовите в долгую дорогу. Никого не вижу впереди. Только здесь могильные перины Будут ждать покоя моего. Слышу, слышу в радости незримой Голоса отставших далеко. Только здесь, в молитве одинокой, И далёким воздухом дыша, Голоса, отставшие далёко, Будет ждать забытая душа.

Отыщет ли сердца томленье Любви затаившейся мглу, Губами немного забвенья Её призывать не могу. Всё слышится мне дорогое Забытое слово её — Печальное, нежное, злое, Упавшее в ночь, в забытьё. Обманчивы сны молодые, Забывчива юная кровь, Летящая в ночи шальные, Не веря ни в смерть, ни в любовь! Как пенится жизнь молодая И рвётся в запретную даль Родного небесного края, Где жизни и счастья не жаль! Но жизнь ожиданья разрушит. Знобящий вечерний восток Обнимет дрожащую душу И кинет в холодный поток. Лишь память, храня постоянство, Сжимаясь в единую плоть, Несётся в пустое пространство, Как маленький брошенный плот.

Сыплется иней с ветвей В заросли зябнущих трав. Ждёшь ли под вечер гостей, Топишь ли печку с утра? В мёртвом селе одному Много ли надо тепла! Дачник в родимом дому, Где твоя жизнь отцвела? Грядки копаешь весной, Садишь картошку и лук. За деревянной стеной Что бережёшь от разлук? Кончилось лето давно. Кто сохранит урожай? Кто на пороге родном Вымолвит: «Не уезжай!»? Что же! Безудержных дней Всё перетрут жернова. Что сохранишь без людей? Только родные слова.

Помнишь — усталые травы Никли к литым сапогам, А у речной переправы Волны ласкались к ногам. Помнишь ли — первые льдины Плавно несло по реке. Край лесовой, нелюдимый Весь отдавался тоске. Скудость предзимнего света И неотчётливый страх. Крикнешь — не слышно ответа В мёрзлых туманных лесах. Надо успеть к перекрёстку, К шуму на том берегу, И на попутной трёхоске Ехать в знобящую мглу, К дому за дальним болотом. Там, где за тусклым окном После домашней работы Молится мать перед сном. Скоро морозы — как праздник! Мёрзнет дорожная грязь, Но в колее непролазной Глохнет машина. Вылазь! Дальше пешком… Серебристый Воздух с высоких равнин! Небо открылось! За мглистой Далью мерцающей, близкой, В доме под крышей землистой Жизнь и забвенье равны.

Были тучи, как из стали, Папа был. И я при нём. И глядел товарищ Сталин На сиротский детский дом. На линейке все стояли. Рядом с папой я стоял. Клятву мальчики давали. Клятву девочки давали. Папа клятву принимал. В клятве все слова знакомы. Я всегда был в курсе тем — Сын директора детдома, Хоть и маленький совсем. Рядом папа молодой. Он с войны пришёл живой. Не погиб он на войне. Повезло.               Ему.                        И мне. Я рождён под мирной сенью. Год седьмой после войны. Утро. Праздник. Воскресенье. Воскресение страны. Мы тогда ещё не знали, Сколько ждёт нас в жизни бед. А на папиной медали Всем знакомый силуэт. «Я клянусь, товарищ Сталин…» Бюст вождя в селе сломали, Чтобы не было следа. Но на папиной медали Он остался навсегда. Я сейчас, зачем — не знаю, Эту клятву повторяю, Словно вижу строго в ряд Строй детдомовских ребят. Старыми давно мы стали И устали от обид. «Нас никто,                    товарищ Сталин, Никогда не победит…»

В кабаке от дыма мглисто. Объявление белеет: «Не стреляйте в пианиста — Он играет, как умеет». И на солнце много пятен, Много туч на небе хмуром, Потому нам так понятен Зарубежный чёрный юмор. Мы сквозь бури и метели Шли вперёд к великой цели И играли, как умели, И стреляли, как хотели. Лучше вспомним, как когда-то Без отрыва от народа Пианист пошёл в солдаты И стрелял четыре года.           Бил врагов из автомата…           Музыка не виновата. Чёрт не взял, раз Бог не выдал — Отстоял страну родную И в самом Берлине выдал Он муз ы ку полковую: В день, когда Рейхстаг мы взяли, И ещё горели танки, — На простреленном рояле Марш «Прощание славянки»… Не унизят память свистом В кабаке хмельные рожи. Не стреляйте в пианиста — Он стрелять умеет тоже.

Выпей да по-новому налей. Если ж нет, то, значит, и не надо… Ты осталась в памяти моей, Словно невручённая награда. Отзвенела тонкая струна, Оборвав по-детски «тили-тили»… Миром ли закончилась война — Та, в которой мы не победили? Где-то снова собирают рать. И поскольку мы с тобой не пара, Будем мы поврозь не ожидать Нового внезапного удара. Снова в бой — и нет пути назад?! Плачет у кладбищенской ограды Демобилизованный солдат — Тот, что воевал не за награды. Костыли… Афган или Чечня? Кровь его за Родину пролита. И пробито сердце у меня, И душа моя насквозь пробита. И хоть мир спасти мы не смогли, Мир наступит поздно или рано, Лишь бы беды мира утекли В эти вот его сквозные раны. Так помянем женщин и друзей, Вспомним невручённые награды… Выпей да по-новому налей, Если ж нет, то, значит, и не надо.

Спиною чувствуя погоду, Я понимаю, пряча взгляд, Как страшно прибавлять по году, Когда уже за шестьдесят. Осталась лишь одна награда, А может, и одна беда, Что никуда спешить не надо, Спешить не надо никуда. Ведь старость — долгое сиротство. Как ни ворчи и слёз ни лей, Уже всё меньше остаётся Здоровья, времени, друзей. Что будет дальше? — я не знаю: Где обрывается стезя? Но вот возьму и опоздаю, Куда опаздывать нельзя…

Как будто в предсмертном угаре Рождается утро в ночи. И чёрное солнце нам дарит Свои ледяные лучи. И чёрная водка в стакане От слёз наших стала бела. Вот здесь — в мировом океане Япония раньше была. Ах, как же мы были беспечны И чёрных не видели дыр!.. Ничто в этом мире не вечно, Особенно сам этот мир. Наивны ненужные споры В преддверии новых утрат, И молча Уральские горы Из чёрной пучины глядят. Пусть гавани нового брега Пока что неведомы нам, Но светлая тень от ковчега Упрямо скользит по волнам.

Глядеть бы и глядеть из-под руки, Не раздвигая времени завесу, На этот лес по берегам реки И на реку, текущую по лесу, Чтобы впитать всю радость и всю грусть, Что лес копил, что лес берёг веками. Я над обрывом к дереву прижмусь, Чтобы берёзку выслушать руками. Она такая стройная на вид, А жизнь её и гнула и ломала, И пусть у нас по-разному болит, Но общего у нас в судьбе немало. Я нашу землю, как она, люблю — И снег, и дождь, и радугу над нами, Хотя дождинки радостно ловлю Не листьями, а мокрыми губами. Я понял, лишь доживши до седин, Как больно жжёт берёзовое пламя. А Божий мир велик,                                  но он един, И крона кровно связана с корнями. Все наши даты выстроятся в ряд, Ведь на мосту искать не надо брода, И прадеды со мной заговорят На вечном языке без перевода. И скоро мне, как им, держать ответ, Как прожил жизнь и не нарушил лада. Когда с мною этот Божий мир, То мне пока другого и не надо. А я не спас Россию от беды И не погиб во славу и во имя… Лишь плеск воды.                               Лишь только плеск воды. Да шум берёз над плёсами речными.

«Господь ходил когда-то по земле, — так говорил с тоской Никола Радев. — Мир не тонул тогда в кромешном зле, и люди были все друг другу рады…» Что изменилось с тех далёких пор? Всё так же море пенится в прибое. Прохладный воздух льётся утром с гор, восходит солнце в небо голубое. Французы — так же любят лягушат, а немцы — пиво, рульку и капусту. Ну, а в России — водкою грешат да матерятся («Чтоб вам было пусто!»). Плывёт над миром белых тучек пух, целует солнце каждый лоб с любовью, но дух — угас, и жар сердец — потух, и пульс утих, чуть движим стылой кровью. Мы отступили от своих святынь, как староверы — от прадавних кладбищ. Так в оны дни — был предан Божий Сын. Так в наши дни — сдан Радован Караджич. Грядущий день теряется во мгле. Что нам осталось? Разве только помнить, что Бог ходил меж нами по земле, чтоб наши души верою наполнить. Чтоб в некий час назначенный, когда мир погрузится в смертную истому — испить воды из Божьего следа и приобщиться к ангельскому сонму…

Я пиво пил и цацу [1] ел. Невдалеке сияла Варна. Возле кафе прибой шумел и к скалам клеился вульгарно. За барной стойкой, на стене, висело фото Че Гевары, который — прямо в душу мне смотрел сквозь дым своей сигары. Он словно ждал, что я спрошу его о чём-то очень важном, он словно ждал, что я решу продолжить путь его отважный. Но я смотрел в пивной бокал, я рыбу брал руками с блюдца, я приключений — не искал и не скучал без революций. Мир жил совсем в ином ключе, ценя тусовки и фуршеты. Прости нас, команданте Че — забыли мы вождей заветы! Три раза не пропел петух, а мы уж отреклись поспешно от славных лет, где гордый дух над всей Землёй витал безбрежно. Там, выше всех других идей, не нисходя до конформизма, мечта о счастье всех людей плыла, как призрак коммунизма… И вот — всё рухнуло. Кому теперь пожаловаться можно? Земля летит в огонь и тьму, кругом всё призрачно и ложно. И только здесь вот, на стене, как свет включённой кем-то фары, горит, пронзая душу мне, взгляд команданте Че Гевары…

В кафе висело фото Че Гевары. Шумел прибой, невидимый во мгле… Сюда любили приходить болгары — поговорить о правде на Земле. Несла хозяйка пиво и ракию [2] , кюфте, кебабче, чорбу [3] и салат, и начинались диспуты такие, каких не знал при жизни и Сократ. Слова взрывались, как протуберанцы, грозя спалить собою Земной шар: «Россия!» «Путин!» «Буш!» «Американцы!» — из-за любого вспыхнуть мог пожар. Жена шептала: «Не влезай, не надо», — и я лишь слушал, что кричат вокруг: «У русских есть ответ, достойный НАТО! США не возьмут Россию на испуг!..» «Тут был вчера турист из Ленинграда (а ленинградцы — к Путину близки), и он сказал, что если будет надо, Москва порвёт весь Запад на куски!..» «А я встречал знакомого торгпреда, он был в Москве на днях и говорит, что есть у русских новая ракета: где пролетит — там вся земля горит!..» «Да, это так. Как будто зэк заточку, Россия прячет силу в рукаве. И США ещё раскаются за то, что они сегодня царствуют в Москве…» …То затухая, то взрываясь снова, кипели страсти, пенясь, как вулкан. Я в эти споры не вставлял ни слова (хоть мне за ним — не надо лезть в карман). Лишь, отпивая пиво понемногу, я соглашался: сила — есть у нас, но не в ракетах, а в молитве к Богу, что защитит нас в самый трудный час.

И снова багровая осень простёрла над миром крыла… Давайте у Бога попросим, чтоб жизнь эта — вечной была. В тоске расшибаются оземь последние листья в саду… Давайте у Бога попросим, чтоб Он — отодвинул беду. Надежды, как листья, уносит по стылой тропе октябрей. Давайте у Бога попросим, чтоб мир этот — стал чуть добрей. О счастье мечты в себе носим, а ходим по горло в крови. Давайте у Бога попросим, чтоб дал Он побольше любви! Коль душу мы не отморозим в гуденье январской пурги, давайте у Бога попросим прощенья за наши грехи. Когда же всё зло с себя сбросим и тем побеждён будет бес, давайте у Бога попросим, чтоб Он — улыбнулся с небес…

Сегодня снова выпал снег. (Хотя всё шло к теплу, казалось…) И, как во сне, мысль о весне опять на клочья расползалась. Мечталось: звонкая капель забарабанит в землю гулко! Но снова ветер, как кобель, гоняет снег по переулку. И снова дворники скоблят асфальт дворов рукой умелой. И, как щенки, вокруг скулят авто, буксуя в каше белой… Откуда столько у зимы взялось снегов в её поклаже? Как будто оказались мы — на грандиозной распродаже. Греби сугробы задарма! Лепи снеговика скорее! Последней щедростью зима нас веселит, морозом грея. Уже недолго ей царить на светлых мартовских страницах. Но щедрым снегом одарить ещё успеет всех сторицей. Мети, метель! Гуляй, пурга, врываясь в щели подворотен. В тебе не вижу я врага, хотя твой бунт — антинароден. Как лихо бы ни пировал мороз, вернув себя на царство, но на заведомый провал обречено его бунтарство. И, как фрегат, что сел на мель и там недвижным остаётся, он сядет в лужу — и апрель над ним в охотку посмеётся… А нам — всё пофиг, мы плывём  сквозь белый омут снегопада. Мы в этих прихотях — живём, и нам иных погод не надо!