На завтрак снова протухший корн-дог. Она просовывает его под дверь на грязном пластиковом подносе. В записке на нем сказано: «С добрым утром, фрик!» Иначе бы я и не узнал, что сейчас утро.

В этом подвале нет окон. Нет света, не считая мерцающих флуоресцентных ламп над головой. И так будет всегда. Всегда вне досягаемости. Дверь, стены, множество острых предметов — всего этого теперь никогда не достать.

Как и всего остального, что они прячут.

Я просыпаюсь на холодном бетоне, как можно дальше лицом от слива, насколько позволяют цепи. И лицо горит от мучительной боли, как от миллионов укусов насекомых. Я глажу его мягкими перчатками, но становится только хуже.

Я пытаюсь что-то сказать, но больше не могу.

Я слышу, как она смеется, возвращаясь по лестнице наверх. И именно от этого звука на глаза наворачиваются слезы. Ничто, кроме смерти, не спасет мою душу от отчаяния.

— Ох, бедняжка, — говорит она. — Вот это — смешно!

И я остаюсь наедине со своим горем, корн-догом и болью.

* * *

Жаль, что не помню точную дату. Двадцать какое-то августа этого года. Стояла жара, уж это я помню. Так жарко, что грим потек. У меня был перерыв между представлениями, я перекуривал на улице, когда ко мне подошел парень и сказал:

— Привет.

— Привет, — ответил я, не отводя взгляда от полупустой парковки. Сегодня народу немного. Уже много лет дела шли паршиво и просвета не намечалось.

— Хочешь че? — спросил он, и это привлекло мое внимание. Я откладывал последний грамм «сор чиз дизеля» уже больше недели. Роб все обещал, что уж в следующем городе надыбает обязательно, но все никак. А в Мичигане у нас легализуют еще нескоро.

— Ты же про травку, да? — спросил я.

— Про что хочешь. — Он ухмыльнулся, продемонстрировав кошмарные зубы. У него был вид тощего чучела, как у третьеразрядного школьного баскетболиста, который открыл для себя крэк, а потом очнулся спустя десять лет, причем все в той же футболке.

Страх, что он может быть копом под прикрытием, тут же испарился. Просто очередной местный лузер, который обрабатывает нас, как мы обрабатываем их.

— Ну епта, — сказал я. — Курнуть по-быстрому сейчас не помешает.

Он предложил тощий косяк из кармана.

— Фургон тут рядом, если что.

Я посмотрел, увидел сразу несколько в полусотне метров.

— Идет. Спасибо.

И мы пошли.

Странно, как четко я помню эту последнюю дорогу, шаги по грязи и гравию. Как громко все звучало. Как много воспринимали органы чувств. Я как будто тогда уже был под кайфом, пока шел рядом с ним, а солнце нависало так, что тень дылды падала на меня. Будто его улыбка вдруг стала моим зонтиком. Помню, как думал об этом, ухмыляясь.

Но было ли страшно? Ни капли. Только хотелось, чтобы на мне были другие ботинки, другая одежда, не рабочая. Не хотелось проблем по возвращении. Не хотелось опять пахать. Когда я оглянулся и никого не увидел, подумал только: «Ну и слава богу».

Мы прошли один фургон, подошли к следующему, смотревшему на нас вмятой решеткой радиатора. Я воспрял духом, но мы прошли и мимо него, не остановившись и не замедлившись. До следующего фургона было еще метров двадцать. Я занервничал.

— Мне на работу через пятнадцать минут, если что, — сказал я.

— Ага, — ответил он, когда мы подходили к кузову.

Я услышал, как он остановился за долю секунды до меня.

И там была она, за открытой задней дверью.

Я заметил крашеные светлые волосы, выпирающие из футболки груди, обрезанные до длины шорт джинсы. Увидел целлюлитные ноги и пивное пузо, которое вполне бросало вызов ее сиськам. Увидел нелепый макияж трейлерного быдла, красные губы, такие пухлые и грубо нарисованные, что казались клоунскими. Увидел дешевые татушки.

Но первым делом я заметил ужас, проступивший на ее лице, стоило ей меня увидеть. Лучистое безумие в ее глазах.

— О боже! О боже! Мочи его, Джерри!!! — заорала она.

Так он и сделал. Сзади по затылку.

Тогда я в последний раз видел небо.

* * *

Я тебя не боюсь…

Мир вернулся, черный и холодный, гудящий от боли и чего-то похуже. Я ощутил это еще до того, как почувствовал пол, услышал слабое звяканье железа у самых ушей. Почувствовал самими костями, будто они очнулись первыми.

Больше тебе меня не напугать…

Это чувство — обреченность.

Она возникла во мне до того, как я раскрыл глаза, увидел жесткий мигающий свет и зажмурился снова. Она просочилась в мои кости до того, как я учуял сырость, почувствовал привкус бетона и пыли.

— С самого детства, — гундел девчачий голосок все яснее по мере того, как я приходил в себя, — стоило вас увидеть, я как застывала. Типа даж двинуться не могла, так было, блин, стремно…

Я застонал и пошевелился, почувствовал сопротивление и вес — браслеты на запястьях.

— Я просыпалась от кошмаров — а ты там. Все еще. Будто сон тя выблевал, оставил болтаться над моей постелькой. Глядел вниз. Глядел на меня и хохотал.

— О нет, нет, — прохрипел я, скорее машинально, чем осознанно.

— Но это прошло. Больше такой херне не бывать.

Я открыл глаза, увидел оковы на рукавах в горошек. Увидел блестящую красную выпуклость пищащего шарика на кончике носа.

И все стало ужасно ясно.

— О нет-нет-нет, — сказал я, со звоном поднимаясь. Только на колени — пока не натянулись цепи и не дернули меня назад. Я огляделся. Увидел цепи. Увидел прутья клетки.

Увидел, как отшатнулась девушка, когда я наконец посмотрел на нее.

— Я ТЕБЯ НЕ БОЮСЬ! — завизжала она по-девчачьи, хотя на вид ей было по меньшей мере тридцать.

— Нет-нет-нет! — закричал я в ответ. — Харе! Вы что, прикалываетесь? В смысле, я-то какого вам сделал?

— О, ты знаешь, что ты сделал!

— Я ни хрена не делал, дамочка! Я катаюсь на одноколесном велике! В меня бросаются пирогами! Я раздаю шарики детишкам! И не страшные шарики! Самые обычные!

— Джерри? — пискнула она, ее взгляд метался по всей комнате, избегая меня.

— Да я тебе говорю, если ты работаешь в «Уолмарте», я меньше тебя зарабатываю! Я ничего не могу! Моя жизнь — говно!

— Джерри! — уже панически.

— В смысле, господи! Да я только среднюю школу закончил, когда ты посмотрела «Оно» по Кингу или что там! Да ты меня послушай: ЦИРКОВЫЕ КЛОУНЫ ПРОСТО ЛЮДИ! Мы просто вас смешим! Это работа такая, бляха-муха!

Я услышал шаги по лестнице, будто два боулинговых шара катились наперегонки. На один жалкий момент я позволил себе понадеяться. Может, копы. Славный отряд спецназа, а то и три.

— ДЖЕРРИ.

— Я иду, детка! — ответил голос, который я больше всего боялся услышать.

И все. Вот тебе и надежды. Я заметил собственное отражение на оковах, сжавших мои запястья, увидел белое лицо и красные губы, собственные полные отчаяния глаза.

— Чувак! — завопил я. — ПОЖАЛУЙСТА! Бросьте! Это же всего лишь я! Мы же хотели накуриться!

Я поднял рукав, пытаясь стереть грим с щеки. Он жирно размазался.

— Видите? Это же не мое лицо!

— ДЖЕРРИ!

— Я просто человек! Да нам небось одни и те же фильмы нравятся! Смотрите! — Я растер вторую щеку до красноты, сорвал шарик с носа.

Джерри на бегу ворвался в клетку.

А потом отрезал мне язык.

* * *

Теперь я все время плачу. Больше делать нечего. Плакать и ныть, кричать и стонать. Большую часть времени я лежу, свернувшись калачиком, пока сознание мечется, а тело трясется.

Я думаю о том, чего так и не сделал. О местах, где не побывал и уже не побываю. Девчонках, которых не поцеловал. Шутках, которые не рассказал. Травке, которую не выкурил. И так далее и тому подобное.

Иногда я беспомощно фантазирую о своем розыске. Представляю, кто меня ищет. Это самое страшное. До цирка я был никем. Такие, как я, приходят и уходят, с одной работы на другую. Однажды заявляемся на пробы. Тут пожонглировать, там смешно поскользнуться — и добро пожаловать. А дальше мы держимся в труппе столько, сколько оно того стоит, часто исчезая так же быстро, как появились.

Не говорю, что вообще никто не заметил моего исчезновения, и кто-то, может, даже скучал. Я просто говорю, велики шансы, что никто не подумал: «Кто-то похитил нашего клоуна на парковке» — и не разослал ориентировки.

От этих мыслей обреченность только глубже пускает корни.

Единственные более-менее приятные мысли — о смерти или мести.

Каждый день она приходит и встречается со своим демоном. То, что я ни фига не демон, ничего не значит. Для нее это вопрос гордости. Моя слабость делает ее сильнее.

Я ее тотем. Ее плацебо. Ее триумф воли. Я суррогат всего, что с ней случалось плохого, каждого фильма про злого клоуна, что она видела. Я корень задержки развития ее речи. Причина зарубцевавшегося шрама на душе.

И она заставляет меня расплачиваться за все сполна.

Тут вступает Джерри.

Первым делом после того, как он отрезал мой язык, Джерри пришил резиновый мячик мне на нос. «Не-а, — сказал он, ухмыляясь и втыкая иголку. — Так просто ты не отделаешься».

Затем он аккуратно зафиксировал на моих руках рыбной леской огромные мягкие перчатки в стиле Микки Мауса, осторожно, чтобы не передавить вены. Так что мои пальцы оказались погребены в четырех мультяшных, неспособные разорвать швы, дать сдачи. Или порвать мне глотку, если уж на то пошло.

Я в ее распоряжении весь день — заходит, когда захочет, между перекусами, секс-играми и реалити-шоу по телевизору, или чем она еще занимается. Насколько я вижу, из чертового дома она носа не сует.

Но ночью возвращается Джерри. А я — его хобби.

Каждую ночь после работы он тащит меня на стул.

Каждую ночь он татуирует мне лицо.

Он мог бы справиться за раз, но растягивает удовольствие. Очевидно, это его любимая часть дня. Один белый цвет занял два месяца. Три недели он корпел над губами. Теперь румянит мне щеки. И я знаю, что следующие на очереди глаза.

Каждую секунду на стуле я хочу убить его на хрен. И его, и его долбанутую подружку. Затянуть цепи на их глотках. Воткнуть иголки в глаза. Дразнить, мучать и пытать. Око за око. Нос за нос. Конечность за конечность. Клетка за клетку.

* * *

Тем временем я сру в сток в бетонном полу — последний служит мне и постелью, и домом. Джерри вырезал в моем клоунском костюме квадрат, открыв задницу. Время от времени меня окатывают из шланга. Я трясусь целыми днями, воняю плесенью и потом. Все зудит и ноет. И это не кончается.

Так что уж простите, если я, на хрен, в депрессии.

Я смотрю на корн-дог. Даже не весь зеленый. Я печально благодарю Бога, что больше не чувствую вкус. Последний раз меня кормили сахарной ватой и гравием, с таким черствым попкорном, что я доломал последние зубы.

Я думаю про себя: есть или не есть? Часть меня отчаянно хочет умереть. Забить на все. Освободиться. Реинкарнироваться в жука, собаку, дерево. Если там ничего нет, просто тьма во тьме, все равно это охренеть как круто по сравнению с ситуацией, в которой я сейчас нахожусь.

Я давно забросил надежды на рай.

Но другая часть упрямо хочет жить. Знает, что случится какое-нибудь чудо. Недогляд. Эмоциональный срыв. Откровение. Возможность. Никогда не знаешь наверняка.

Философски говоря, в своих розовых мечтах мне нравится думать, что однажды я помогу им увидеть свет. Изгнать этого идиотского клоунского демона. Прорваться через их психоз. Превозмочь страх. Указать путь к целительному искуплению.

Но в основном просто хочется оторвать их долбаные бошки и насрать в дырки.

— Я тебя не боюсь, — твердит она ежедневно, как мантру.

«О, а очень зря», — думаю я все чаще и чаще.

Постепенно я становлюсь их демоном.

Так-то и рождаются страшные клоуны.

Перевод — Сергей Карпов