О путешествии в Марокко не могу вспоминать без ужаса.

Разумеется, самолетом мы лететь не могли, плыть на пассажирском судне – тоже. Дона Котинья отправилась в Риу-Гранди договариваться со своим дальним родственником, капитаном грузового корабля. Старый моряк никак не хотел ей верить, решил, что она его разыгрывает. Дона Котинья показала ему нашу фотографию, сделанную, несмотря на мое сопротивление, специально, чтобы убедить его. Потрясенный, он согласился взять нас на борт при условии, что мы спрячемся в трюме, где он прикажет оборудовать специальную каюту, из которой мы не должны выходить. Дона Котинья дала ему деньги, много денег, – он позаботился об удобствах: поролоновые матрасы, вентиляторы, холодильник, биотуалет. Но все равно помещение было довольно убогое. Нас это не смутило. Мы хотели как можно скорее попасть в Марокко, где хирург, с которым мы предварительно списались, ждал нас.

Но прежде надо было добраться до Риу-Гранди, а это километров триста. Дона Котинья взяла напрокат грузовик для перевозки скота; за рулем должен был сидеть управляющий. Чтобы не привлекать внимания, на той же машине отправляли лошадей Зеки Фагун-деса. Наконец-то я от них отделаюсь, сказала дона Котинья, которая терпеть их не могла. Ехать предстояло ночью.

Мы попрощались с доной Котиньей – она была очень взволнована, а Тита плакала – и забрались в кузов грузовика, где уже стояли лошади. Управляющий завел мотор. Машина тронулась.

Нам было не по себе. Тита впервые выезжала из поместья, но отнюдь не прогуляться, так что приятного оказалось мало, она была на грани паники и едва держала себя в руках. Фары встречных машин сквозь щели кузова освещали ее бледное лицо, округлившиеся от страха глаза.

Лошади стояли смирно. Я боялся, что табун взбунтуется, кони начнут бросаться из стороны в сторону, попытаются нас затоптать; а бояться и вправду было чего: один из коней – Султан, другой, как мне показалось, Паша – старый, но еще полный сил. Султан и Паша – грозная пара; сумеем ли мы справиться с ними? С ними – и со всеми остальными лошадьми? И думать нечего. К счастью, они были спокойны.

В Риу-Гранди мы прибыли на рассвете. Нас тайно погрузили на корабль. Только капитан, старший помощник и один матрос, тот, которому поручено было заботиться о нас, знали, что мы на борту. Как только мы вошли в каюту, корабль поднял якоря.

Ну и плавание! Жара стояла удушающая, трюм смердел, море непрерывно волновалось. Титу начало тошнить, как только корабль вышел из гавани; ее мучили кошмары, ей мерещилось, что морские чудовища колотят чем-то в борт корабля. Я не спал: мне приходилось воевать с крысами, которые так и норовили отгрызть нам хвосты. Неравная битва. Их было много, ловких и наглых, набравшихся хитрости за годы морских скитаний. Они свободно разгуливали по трюму, карабкались по канатам, свисавшим с потолка, и кидались на нас, стоило лишь на секунду отвлечься или задремать. Мои копыта были почти всегда бессильны против них, но всякий раз, когда мне удавалось хоть одной размозжить голову, ликованию моему не было предела: попалась, бандитка!

Я пытался ободрить Титу. Обратно, говорил я, мы вернемся на самолете или на трансатлантическом теплоходе в каюте первого класса, с бассейном и так далее. Она слабо улыбалась: с бассейном, Гедали? Кентавры в бассейне? Скоро мы перестанем быть кентаврами, отвечал я, стараясь сам поверить в то, что говорю.

Наконец прибыли. Через люк нам удалось увидеть кусочек Африки, африканское побережье, город, россыпь белых домиков под слепящим солнцем. Что-то ждало нас здесь? Ночью мы сошли на берег. Нас встретил ассистент врача, высокий, укутанный в плащ мужчина. Он повел нас к черному крытому фургону, до жути напоминающему труповозку: чтобы никто ничего не заподозрил, сказал ассистент на ломаном испанском. Мы вошли в фургон сзади. Металлические двери с грохотом захлопнулись, машина рванула с места. Тита крепко обняла меня. Не прошло и получаса, как фургон остановился на окраине города у ворот клиники. Клиника представляла собой несколько белых зданий за каменной оградой, вдоль которой прохаживался вооруженный охранник.

Марокканский доктор не внушал ни малейшего доверия: смуглый маленький человечек неопределенного возраста, щеголевато одетый, волосы тщательно зачесаны назад, темные очки, наманикюренные ногти, чуть ироничная улыбка на полных губах. Неплохой испанский и французский. Добро пожаловать в мою больницу, сказал он, с интересом разглядывая нас: ну, я так и думал, добавил он, вы точно такие, какими я вас представлял, весьма, весьма любопытный случай.

Было поздно, мы устали, но врач пожелал осмотреть нас немедленно: ночью мне лучше работается, объяснил он. Нас отвели в помещение, похожее на фотостудию, врач включил софиты, взял фотоаппарат и сфотографировал меня в разных позах. Когда дошла очередь до Титы, он велел ей снять рубаху; она стеснялась, отказывалась, но врач настоял, говоря, что это необходимо для архива. Делай, что он велит, Тита, сказал я.

Сделав снимки, он отвел нас туда, где мы должны были поселиться: в небольшой флигель в стороне от остальных зданий. Здесь вас никто не побеспокоит, заверил он, открывая дверь. Просторное, почти пустое помещение: несколько матрасов на полу, две тумбочки. Тут же он продолжил осмотр, прослушал нас, простукал молоточком; любопытно, все повторял он, весьма любопытно; у меня бывали интересные случаи, но в отношении экзотики остальным до вашего далеко. Сказав что-то ассистенту, он пояснил для нас: я велел сделать несколько рентгеновских снимков, они очень важны для того, чтобы определить тип операции.

Уже в дверях я удержал его за руку: доктор, операция пройдет удачно? Он улыбнулся: можете не сомневаться, все мои операции проходят удачно. Он похлопал меня по хребту: весьма, весьма интересный случай. Все будет как надо.

Не нравится мне этот человек, сказала Тита, когда мы остались одни. И еще, Гедали, я очень боюсь операции. Я постарался ее успокоить, но, честно говоря, мне самому было не по себе. Тогда же я и решил, что пойду на операцию первым. Если умру, Тита вернется в поместье – кентавром, но, по крайней мере, живой.

Смерть. Мысль о смерти не должна была бы смущать меня. Ведь полулошадь – почти то же самое, что полутруп. И тем не менее я цеплялся за жизнь: странную, жалкую, но все же мою единственную жизнь. А теперь в ней появилась Тита. Я глядел, как она мирно спит на матрасах рядом со мной, и думал, что не хочу, ни за что не хочу умирать. Внезапно меня захлестнула волна оптимизма: умирать? И что это я сдуру надумал умирать? Мы вовсе не собираемся умирать. Операция пройдет удачно, врач отсечет лишние наросты – хвосты, лошадиные ноги – ведь это все равно, что бородавки, гигантские бородавки, которые, тем не менее, спокойно можно удалить.

Удивительно, однако, что мне вдруг взгрустнулось, будто я заранее жалел о том, чего лишусь. Нет, нет, это вовсе не бородавки. Наше тело – продолжение нашей сути; ведь мы и в душе кентавры, думал я, перебирая в руке собственный хвост. Красивый, пышный хвост. Я мыл его шампунем, и он стал мягким и шелковистым. А ноги? Ноги ни разу не подкосились, ни разу не подвели меня на скаку. Да, они заканчивались копытами – но как тут не вспомнить метателя ножей из цирка, отрастившего на мизинце длинный отвратительный ноготь? Хвост, копыта – принадлежат мне не в меньшей мере, чем мое ид и мое эго. Но, как бы то ни было, решение принято и отступать некуда: прощайте, копыта, – вздохнул я. – Прощайте, резвые ноги, прощай, пышный хвост. Шерсть дивной масти – прощай. Скоро все это не будет иметь ко мне никакого отношения. Марокканский медик уже сфотографировал меня; на следующих снимках я должен предстать в брюках и с широкой улыбкой на лице. Почувствуйте разницу, как говорится в рекламе.

О многом другом передумал я той ночью, о грустном, о веселом. Итог, однако, оказался не грустным, но и не веселым: ни слез, ни смеха, ни гнева, ни крика – ничего. Итогом оказался сон – грубый, тяжелый, вязкий, поглотивший, как зыбучие пески, и копыта, и хвост, и рот, и глаза – все.

По совету врача, мы не выходили из флигеля: не стоит попадаться на глаза другим пациентам, говорил он.

Другие пациенты нам на глаза тоже не попадались; глядя в окно на сад – роскошный сад с розами на клумбах, с нежно журчащим фонтаном – мы видели только пустые аллеи. Лишь изредка торопливым шагом проходил кто-нибудь из персонала в белом переднике. Там важные люди, говорил на своем ломаном испанском ассистент, указывая на остальные павильоны. Очень важные люди – не могут показаться. Они и не показывались.

Обследование шло полным ходом. Нам делали анализы крови и мочи, электрокардиограммы и, чаще всего, рентген. Клиника была оборудована фантастически. Каких только видов рентгена нам не сделали! Мне надо знать, что я увижу у вас внутри, говорил врач. Четыре или две почки? Одну печень или две печени? Если одну, то конскую или человеческую? Он рассказал нам, что во время операции ему будут ассистировать два ветеринара, французы, с гордостью подчеркнул он. Моя команда – самая квалифицированная.

Вечером, измотанные процедурами, мы возвращались в спальню. Ложились, гасили свет. Но уснуть не могли. До нас доносился почти неразличимый за шумом фонтана далекий барабанный бой: Африка. За белыми стенами – каменистая пустыня; смуглые закутанные в просторные накидки всадники, бесшумно и стремительно проносящиеся верхом на верблюдах; обезьяны на пальмах; сфинксы. Замбези. Килиманджаро. Зулусы. Шаманы в причудливых масках. Ночь, полная чудовищ, порожденных бессонницей двух несчастных кентавров.

Ночь накануне операции я помню плохо. Знаю, что пришел ассистент и сделал мне укол – чтобы уснуть, как он объяснил. Позднее сквозь дрему я почувствовал, что несколько человек подняли меня с матраса и погрузили во что-то вроде вагонетки: пора. Тита стояла рядом со мной. Я хотел попрощаться с ней, хотел сказать, чтобы она не волновалась, что все будет хорошо, но голос меня не слушался. Она наклонилась и поцеловала меня. На мгновение передо мной мелькнул ее глаз, белок ее глаза; потом – дверь, серое предрассветное небо, коридор, операционная. Меня уложили на огромный стол, связали ноги, руки, закрепили хвост. Глаза слепил свет мощной лампы. Подошел врач-марокканец, уже в переднике, шапочке и маске. Пробормотал что-то. Я почувствовал укол в руку. И больше не видел ничего.

В послеоперационной палате, еще до того, как я окончательно проснулся, меня одолевали странные видения: лица, склонявшиеся надо мной, грозовые тучи и среди туч – крылатый конь, бьющий огромными крыльями.

Боль. Дикая, невыносимая боль, боль раздираемой плоти. Мамочка, стонал я, папочка, помогите.

Я лежал на боку, правая рука, неудобно подвернувшаяся и придавленная всей тяжестью тела, болела не меньше, чем рана от операции. Я попытался позвать кого-нибудь, но не смог вымолвить ни слова. Я протянул левую руку, ухватился за край кровати и, сделав невероятное усилие, перевернулся. Тысячи наточенных стрел как будто впились мне в поясницу, но в этот момент я понял, что впервые в жизни лежу на спине. На спине. Как мои родители в своей супружеской постели в субботу утром. Как Дебора и Мина, как Бернарду, как Педру Бенту, и девушка из особняка, и укротительница, и дона Котинья, и все на цвете: на спине. Я глядел в потолок – до чего же здорово было разглядывать этот потолок, в нем не было ничего особенного – просто белый потолок, но я смотрел на него с нежностью, на этот потолок. Мне хотелось смеяться; я не мог смеяться, мне было очень больно, но я точно хотел смеяться – от радости, что я жив, что пережил операцию, но главное, что мог лежать на спине. Я осторожно вытянул руку, пощупал себя. Обнаружил конскую шерсть на ногах, что несколько отравило мою радость, но выше, на уровне сустава, мои пальцы наткнулись на толстый слой марли. Выше бедра я был забинтован. Повязка – вместо задних ног, повязка – вместо хвоста, повязка – вместо огромного брюха. Как хорошо быть завернутым в марлю, во много слоев марли. Вылитая египетская мумия, подумал я, и мне снова захотелось смеяться.

Buenos dias!– это вошел, улыбаясь, марокканский доктор. Он поднял простыню, осмотрел меня, нашел, что все прекрасно, описал ход операции, прибегая к мимике, когда не хватало слов, а слов ему все время не хватало, так он был взволнован. Насколько я понял, обнаружилось, что у меня все внутренние органы парные – человеческие и лошадиные – что позволило ему без всякого риска отсечь всю, за исключением передних ног, конскую часть.

И что с ней стало, спросил я.

Мой вопрос застал его врасплох. Сначала он сказал, что велел выбросить все – задние ноги, хвост, шкуру, внутренности – в море; потом стал сам себе противоречить: нет, я не приказывал выбросить их в море, я приказал сжечь их.

В конце концов он признался, что продал отходы местным жителям. За конину здесь готовы драться, сказал он, а вы были хорошо упитанным. К тому же, продолжал он, у местных туша коня идет в ход целиком: из шкуры делают барабаны для ритуальных танцев, из костей – удобрение, из копыт – пепельницы и другие сувениры, а из хвоста – что-то вроде опахала для высших сановников. Надеюсь, вы не возражаете, добавил он. Нет, пробормотал я, не возражаю.

Мы замолчали. Я разглядывал потолок, большую черную муху на белом потолке. Цеце? Ах, сказал он вдруг, я чуть не забыл про самое главное!

Его лицо озарилось; он принялся описывать пересадку пениса в то место, где он обычно бывает у людей, между передними ногами. Вышло отлично, воскликнул он и засмеялся: а каков пенис, а? Чудо, а не пенис! Он подмигнул мне: завидую, друг мой, честное слово, завидую.

Он встал:

– Я расскажу вашей, гм, супруге об операции. Она, естественно, прийти не сможет. Но я ей передам, что все в порядке.

В ту ночь мне было не до сна. Я вслушивался в гул барабанов, доносившийся издалека, из пустыни. Огромные руки колотили по моей натянутой шкуре; глухой звук безжалостным эхом отдавался у меня в голове. Только под утро, обессиленный, я задремал.

Операция Титы, состоявшаяся через несколько дней, тоже прошла успешно. Я тогда уже мог сидеть в инвалидной коляске и, хотя боли еще не прошли, чувствовал себя гораздо лучше. Поздно вечером врач-марокканец зашел ко мне в палату. Хочу вам кое-что показать, сказал он, повез меня на кухню, где в этот час никого не было, и открыл дверь большой морозильной камеры:

– Пришлось отнести сюда, больше некуда.

Там я увидел окровавленный круп Титы.

подвешенный на крюке. На других крюках висели внутренности.

– Что мне с этим делать? – спросил он довольно неприязненно. Ему явно не нравилось мое недовольство бесцеремонностью, с которой распорядились судьбой моих останков, однако он признавал за мной, хотя и неохотно, право собственника на эту замороженную тушу.

Я выбрал кремацию. Кремацию и развеивание пепла над морем. Что и было выполнено глубокой ночью, причем за процедурой следил я сам, не обращая внимания на насмешливые взгляды ассистента, которому было поручено совершить сей акт.

Врач сообщил, что нас переводят из флигеля в основное здание клиники: нам уже не надо было прятаться.

В тот же день мы и переехали. В инвалидных колясках. Первым, что бросилось нам в глаза в палате, была кровать – двуспальная. Широкая кровать, застеленная покрывалом с веселым орнаментом, напоминающим коврики доны Котиньи. Мы с Титой переглянулись и засмеялись: это была наша первая кровать.

С помощью санитаров мы разделись и легли лицом друг к другу. Мы смотрели друг другу в глаза и улыбались. Тита сказала, что хочет спать и перевернулась на другой бок. Я обнял ее сзади, взял ее груди в ладони, поцеловал ей затылок.

(Ноги у нас по-прежнему были лошадиные: всего четыре на двоих, как у одного кентавра; но теперь человеческая кожа – та, что на руках, на груди, на затылке – преобладала над шкурой. Может быть, когда-нибудь мы целиком покроемся кожей, а шкура сойдет?)

Я вздохнул. Все было хорошо, очень хорошо. Вот только мне не давал покоя гул барабанов, но он становился все глуше. А шума крыльев и вовсе не было слышно.

Как только зарубцевались раны, нас передали бригаде физиотерапевтов, которым было поручено научить нас ходить по-человечески.

Далеко не простая задача. Для начала пришлось сшить специальную обувь: сапоги с высоким голенищем на широких подошвах, чтобы придать нам устойчивость. Внутри они бы-ли точно подогнаны к копытам.

Тренировки продолжались несколько недель, сначала на параллельных брусьях, потом на костылях, наконец, с тросточкой. Падали мы часто, что приводило меня в отчаяние, а Титу доводило до слез. Однако врач-марокканец все время подбадривал нас, и наконец наступил день, когда мы, взявшись за руки, смогли сделать первые шаги. Ликованию нашему, казалось, не было предела, но еще сильней мы обрадовались, когда под аплодисменты врачей и сестер впервые станцевали вальс.

Видя, что с каждым днем я хожу все увереннее, врач твердил: вы еще станете у себя на родине чемпионом по футболу. Бразилия вызывала у него огромный интерес: говорят, там можно быстро сделать большие деньги – это правда? Отчасти, отвечал я, стараясь перевести разговор на другие темы – что только возбуждало его любопытство (и алчность, судя по всему). Однажды он отвез меня в город, в свой кабинет, в котором вел прием амбулаторных больных, познакомил с несколькими хорошо одетыми господами – среди них были и марокканцы, и европейцы – все в темных очках. Это бизнесмены, сказал он, их интересует Бразилия.

Они хотели вкладывать деньги, хотели заняться экспортом и импортом, им нужна была информация; я рассказал то немногое, что мне было известно. Уж не знаю, как, однако мне удалось произвести на них впечатление. Я получил массу визитных карточек, с меня взяли обещание писать.

В декабре 1959 года мы готовились к отъезду в Бразилию. Неожиданно пришло письмо от управляющего поместьем, он сообщал, что дона Котинья внезапно скончалась. Новость нас глубоко опечалила; до тех пор мы с доной Котиньей регулярно переписывались и держали ее в курсе наших успехов, даже присылали фотографии: мы в саду клиники, мы на арабском базаре, мы с врачом. Бедной доне Котинье не пришлось увидеть, как мы ходим по-человечески, а ведь этого она хотела больше всего на свете. (Еще сильнее мы были растроганы потом, когда узнали, что она оставила нам часть наследства; остальное предназначалось сыну, управляющему, батракам и женщинам.)

Планы пришлось изменить. Жить в поместье без доны Котиньи, зато с ее сыном, который переехал туда после смерти матери, нам вовсе не улыбалось. Почему бы не поехать в Порту-Алегри?

Я написал родителям. Впервые после долгого перерыва. Рассказал об операции, о Тите, о том, что мы хотели бы поселиться в Порту-Алегри. Приезжайте, ответили они, приезжайте скорее, мы встретим вас с распростертыми объятиями.

И вот накануне Рождества 1959 года мы вылетели в Бразилию. В аэропорту если на нас и обращали внимание, то только из-за высокого роста и из-за того, как нарядно мы были одеты. Я – в бархатных брюках и яркой рубахе, Тита в шелковой блузке и джинсах – с этих пор так она и станет всегда одеваться. И сапоги, конечно, с ними мы еще долго, а может, и никогда не расстанемся. Но какая разница, говорила сияющая Тита, глядя в иллюминатор только что оторвавшегося от взлетной полосы самолета.

Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Самолет скользил среди облаков, мне было хорошо. Хорошо летать самолетом. Никогда больше нам не придется ездить на грузовиках и телегах. Никогда больше нам не придется прятаться, ни в трюме корабля, ни где бы то ни было. Никогда больше мы не понесемся галопом.

Неожиданно меня охватило странное чувство, словно внезапный испуг. Я открыл глаза и посмотрел в иллюминатор. Нет, крылатый конь вовсе не летел рядом с самолетом.

Облака были, и некоторые из них необычными очертаниями напоминали животных. Но только не крылатого коня.