Мераб Константинович Мамардашвили мемуаров не оставил. Он вообще не очень любил пускаться в автобиографические воспоминания. Просто не считал это интересным: внешняя жизнь, как правило, ничего общего с событиями внутренней жизни не имеет, она скорее затемняет понимание, чем что-то объясняет.
Он приводил в пример фразу Декарта, своего любимого философа: «Я, собирающийся взойти на сцену в театре мира сего, в коем был до сих лор лишь зрителем, предстаю в маске». Почему «в маске»?
Ну, во-первых, всякий философ — шпион. Только неизвестно чей. Шпион неизвестной родины, какой-то другой реальности. На все, что его окружает, он смотрит как бы издалека, через призму этой другой реальности, пытаясь прочесть ее знаки в обыденной жизни.
Но, как хорошему шпиону, ему нужно выглядеть таким же, как все остальные: «Нужно носить шапку той родины, где живешь как нормальный гражданин. Потому что попытка надеть колпак неизвестной родины приводит к вырождению твоего артистического или философского таланта. Вместо того чтобы видеть реальность, ты видишь всегда самого себя…» («Психологическая топология пути»). Когда становишься рабом собственного образа — внешнего, на внутреннюю работу времени просто не остается. Значит, маска — камуфляж, ограждающий внутреннее пространство от навязчивого любопытства.
Вторая причина, как ни странно, — забота об окружающих. Для социальных существ является немаловажной способность контролировать свои слова и поступки: «Шуметь — дело фата. Жалоба — дело дураково». А ограждение ближних от конвульсивных эмоций и любезных сердцу жизненных историй — признак воспитанного человека: «…Вежливость — это то в нас, без чего вынужденное общение превратилось бы в ад» («Кантианские вариации»).
Да и ближние цепляют на нас ярлыки и маски, невзирая на наши протесты. «Не понимай меня сразу», — просил собеседника Моруа, опасаясь не столько непонимания, сколько понимания «наоборот» — эдакой странной рожи, которую собеседник поспешит увидеть вместо лица.
Маска — вообще довольно обычная составляющая социальной действительности. Чем же отличается философ в маске от других представителей человеческого рода? Тем, что с истинным лицом маску не отождествляет…
К середине XX века философия стала вырождаться в схоластику, заговорили даже о ее «смерти». В ней накопилось столько ответов, что они перестали на что-либо отвечать. Концепции множились, но становились все более легковесными, превращаясь в род интеллектуальной игры. Мысли превратились в слова, в вещи. Их можно было складывать в корзинку памяти как продукты в супермаркете, цитировать по случаю, различным образом комбинировать, составляя замечательнейшие словесные конструкции. Только почему-то нарастали апатия и пессимизм, а постмодерн вещал об «эретотальной симуляции». «И с каждой минутой я помню все больше, а чувствую все меньше», — признавался Хулио Кортасар, а с ним и весь интеллектуальный бомонд.
По большому счету, различие между советской и западной философией было только в количестве используемых философских брендов. Мы применяли единственный объяснительный шаблон, но тем же манером: пытаясь втиснуть себя в готовую схему. А схема не сработала, схемы вообще работают исключительно у своих создателей. Смешно по этой причине бездумно повторять: «Философия умерла». Вместо того чтобы спросить себя: «Что же такое — философия?»
Мераб Мамардашвили напомнил нам, казалось бы, очевидную вещь: философия — не только собрание диковинных идей, но еще и техника, позволяющая человеку понять самого себя.
Самое большое наше желание, говорил Мамардашвили, чувствовать себя живыми. А жизнь — это усилие во времени, прежде всего — усилие понимания. Не понятые нами события, чувства, мысли превращаются в «симулякры», чужеродным, мертвым грузом откладываются в сознании, начинают вести там какое-то призрачное существование, обусловливая восприятие мира. Не извлекая смысл из пережитого, мы обрекаем себя на состояние «зомби», человекоподобных существ, зависимых от иррациональных, непостижимых для них сил, в лучшем случае — на «…состояние дебильных переростков, которые так и остались в детском возрасте…» («Сознание и цивилизация»).
Значит, нужна интенсивная работа по избавлению от ментальных «уродцев» — недоразвитых мыслей, искажающих восприятие реальности. А для этого требуется техническое умение грамотно мыслить, чего трудно достичь путем заучивания чужих концепций и систем.
Философский акт может происходить лишь в точке «метафизического нулевого состояния», где все равноправно и равнослучайно и еще требует расшифровки. «Один на один с миром»… Тогда собственная жизнь или чужая книга есть лишь материал для вычленения символов, задающих структуру жизни вообще.
Философия — всегда философия жестокости, и меньшее из ее требований: холодно и отрешенно наблюдать свою жизнь, воспринимая ее как метафизический эксперимент, текст в ряду прочих.
Надо сказать, такой взгляд на мир не способствует легкой жизни. Впрочем, Мераб Константинович и называл мышление адски трудным делом. А философию — исключительно мужским занятием. В смысле — требующим предельного мужества.
Событийная канва жизни человека, который, по выражению одного из его студентов, жил вне времени и пространства, могла быть иной. По крайней мере, сам он внешние жизненные обстоятельства воспринимал как маску судьбы, случайность, значение переменной, тогда как его интересовала сама формула. («Тот, кто обращает внимание на факты, рискует не увидеть законы».). И, размышляя о жизни философа Мераба Константиновича Мамардашвили, необходимо иметь это в виду.