I

Тяжелая драма ноябрьских дней 1919 года на Кубани, выразившаяся во вмешательстве командования Добровольческой армии с помощью военной силы во внутренние гражданские кубанские дела, нуждается во всестороннем освещении. Мне пришлось быть свидетелем происшедшего и хотелось бы здесь со всей доступной объективностью дать свои показания о том, что тогда произошло и как это произошло.

У кубанцев идея борьбы с большевиками была общей и принята она была в силу единодушного решения. Кубанская Краевая рада 20 декабря 1917 года приняла особую политическую программу-декларацию, в коей утверждалось, что наиболее «совершенной формой правления России» кубанское казачество и горцы признали «Российскую демократическую федеративную республику», состоящую «из крепко спаянных между собой единством государственных интересов федерирующих областей».

Кубанский край, являющийся одной из них, входит в государственное единство «в качестве равноправного штата». Государственная жизнь в крае и в государстве должна быть построена на основах демократии и справедливого учета социальных групп и пр.

С этими идеями, с этим осмысливанием борьбы, кубанская, утвержденная радой, власть выступила в поход, и во имя этих идей призывала народ к борьбе, производила в попутных станицах и хуторах мобилизацию, требовала от населения материальных жертв и проч.

– Живая боевая сила двух соединившихся отрядов – кубанцев и добровольцев – была, приблизительно, равной, с быстрым ростом преобладания кубанцев в армии. 4 августа 1918 года состоялся торжественный въезд в отвоеванный у большевиков Екатеринодар, при особом символическом построении колонны въезжавших. Во главе ее бок о бок ехали генерал Деникин и кубанский атаман Филимонов. За ними – председатель Кубанского правительства Быч и начальник штаба армии генерал Романовский. А потом члены Кубанского правительства в ряду с соответствующими по значению в армии чинами.

Но уже на первом совместном, по занятии Екатеринодара, заседании кубанцев и добровольцев (12/25 августа) произошло резкое столкновение точек зрения тех и других по вопросу, ставшему затем боевым в кубанской политике, а именно: по вопросу о Кубанской армии.

Началась полоса «упорной, сначала скрытой, а потом и открытой борьбы», это была борьба за свои позиции двух начал: кубанского, – демократического, и добровольческого, – начала единоличной диктатуры, усваивавшей на практике все более и более откровенные реставрационные устремления.

Знаменательно было то, что именно тогда впервые кубанцам пришлось услышать открыто выраженное суждение из стана добровольцев о том, что в будущем исторически сложившийся в России строй (монархия) должен быть восстановлен, при неизбежных, правда, коррективах. Высказался тогда так генерал Драгомиров, только что появившийся на кубанском горизонте и назначенный председателем «Особого совещания».

При происшедшей за прожитое время (с начала совместной борьбы) дифференциации кубанских общественно-политических элементов усилилась та именно часть, в среде которой никогда не замечалось особенно ревностного стремления к преодолению возникших в процессе революции центробежных сил. В этой группе так называемых «черноморцев» наиболее активную роль приобрели те, которые были идейными, а некоторые личными друзьями Петлюры и его окружения, – кубанские самостийники, как окрестила их не разбирающаяся в политических подробностях улица.

К группе черноморцев примыкала небольшая, но активная часть кубанских горцев, которая увлекалась тогда идеями горского сепаратизма.

В противоположность добровольческой концепции единой и неделимой России в лагере указанной части кубанцев была усвоена своя особая концепция, официальная формулировка которой звучала, быть может, не столь одиозно. По этой формулировке выходило, что части бывшей Российской империи должны прожить определенное время самостоятельной государственной жизнью и потом уже возможен процесс стягивания в государственное единство этих частей. В виде очередной задачи считалось создание свободного Союза государственных образований Кавказа и Юга России с непременным включением в него независимой Грузии и Украины.

Мы, другая группа кубанских общественно-политических деятелей, – «линейцы», – мы считали необходимым «объединение всех действующих в одном направлении сил (следовательно и добровольцев) при установлении государственного строя в России». Мы продолжали, следовательно, стоять на почве программы декларации рады декабрьского созыва 1917 года, с ее подчеркнутым стремлением к государственному единству. Во имя этого мы боролись внутри собственной кубанской среды с ее центробежными течениями. Поддержав в Краевой раде при выборе атамана человека, мало симпатичного для нас, но кандидата общероссийской ориентации, А. П. Филимонова, мы способствовали, таким образом, забаллотированию выдвинутого на этот пост черноморцами украинской ориентации Л. Л. Быча.

Важнейшей задачей своей объединительной политики мы считали в первую очередь объединение в прочный государственный союз казачьих земель: Кубани, Дона и Терека. В своей декларации 20 января 1919 года мы объявляли, что этот «Союз», «как реальная и прочная сила, может и должен стать центром объединения других государственных образований и областей юга России». Последнее обстоятельство мы подчеркивали в противоположность, с одной стороны, – совершенно не соответствующей реальным силам и возможностям – добровольческой навязчивой идее о немедленной планировке единой России по методу «покорения под нози всякого врага и супостата». С другой стороны, для нас сплошной утопией или скрытой фальшью отдавало от бычовского «Свободного Союза Кубани, Украины, Грузии и прочих народов Кавказа и юга России».

Наших скромных сил оказалось недостаточно для полного преодоления – на Дону – красновских тенденций романтического монархизма и донской всевеликости, на Тереке – робости и связанности страхом перед инородческим элементом нашего младшего брата, а главное, – для преодоления излюбленного метода автократизма всех времен и народов, в нашем случае, – автократизма добровольчества: divide et impera.

В Кубанской Законодательной раде, куда был перенесен, – после избрания войсковым атаманом А. П. Филимонова, – центр внутренней кубанской борьбы, мы, линейны, большинства не получили.

Образовавшееся же в раде большинство, – из черноморцев, части горцев и дикого, в большинстве, беспринципного элемента, – не стало разбираться в средствах для достижения своего господства в краевой политике.

К началу осени Краевое правительство превратилось в послушное орудие в руках вожаков указанного большинства Законодательной рады.

Во второй половине сентября – начале октября в официальных сводках Добровольческой армии стал фигурировать особый Петлюровский фронт, с интенсивно развивающимися боями на нем: под Ганском, Одессой, Казатиным и пр. Вместе с тем сообщалось о разгроме повстанцев у Дербента, Петровска и пр. И в том и в другом направлении действовали кубанские воинские части. Другими словами, для кубанского правящего большинства создавалось неестественное положение: душить собственными руками дело, которому оно не могло не сочувствовать и которому оно готово было даже помогать. База вражды и недоброжелательства в отношении добровольчества расширялась, таким образом, далеко несоразмерно с его скромными силами и очень ограниченным кругом друзей.

В смысле накапливания горючего материала на Кубани уже к концу сентября 1919 года создалось угрожающее состояние.

Стали говорить о близком созыве Краевой рады.

Но плохо было то, что по весьма распространенному убеждению настроение большинства в раде далеко не соответствовало настроению большинства в Крае.

Краевая рада, выделившая затем из своей среды Законодательную, с вышеуказанным большинством, избиралась в свое время наспех, когда еще не вся Краевая территория была очищена от большевиков. Население, захваченное борьбой, не могло быть особенно осмотрительным при выборах; в раду попали люди, не всегда отвечающие предъявляемым к депутатам населения требованиям. Необходим был бы роспуск рады и назначение новых выборов. Со стороны населения они были бы гораздо более сознательными.

Но большинство рады совсем не было расположено рисковать своим положением, и Краевая рада данного состава обнаруживала тенденцию обратиться в особого рода «долгий парламент», хотя по смыслу закона (ст. 12 Кубанской конституции) Краевая рада не постоянно действующее учреждение, а Законодательное собрание, созываемое в экстренных случаях.

С точки зрения юридической акт атамана о роспуске Краевой рады без ее о том постановления, в силу особенностей закона, мог бы подвергнуться серьезному оспариванию. В отзывах запрошенных по этому поводу кубанских юристов дополнительно к этому указывалось, впрочем, что Краевая рада 1918 года не была преемственно связана с Краевой радой 1917 года и вышла из государственного переворота.

В среде самой Краевой рады немало было сомнений относительно правильности избрания многих ее членов.

Таким образом, чисто конституционные соображения не позволили атаману сделать этот решительный шаг. И население Края было лишено возможности высказаться по существу выдвигаемых жизнью основных вопросов краевой политики.

Войсковой атаман с неоправданной поспешностью издал приказ о созыве Краевой рады прежнего состава на 24 октября, а 15 октября возобновилась сессия Законодательной рады.

Среди ее большинства замечалось стремление произвести мобилизацию всех своих сил: приехал из Парижа Калабухов, в газетах сообщалось, что ожидается приезд Быча.

22 октября в Законодательной раде выступил с докладом о работах южнорусской конференции И. Л. Макаренко. Он весьма пространно сетовал на то, что во время работ конференции кубанцы были лишены помощи своих военных специалистов. И уж совсем перегибая палку в одну сторону, докладчик закончил:

– Неужели Кубань так несчастна, что не могла породить двух, трех порядочных генералов.

Фраза вызвала бурю негодования у членов рады и у части публики.

Особенно острый отзвук она нашла в среде тех, против кого была направлена, т. е. в среде кубанских генералов.

Походный атаман и член правительства по военным делам генерал Звягинцев счел необходимым даже обратиться письменно в редакции газет с особым протестом и требованием, чтобы позорное пятно было снято радой Рябовола.

При подобном настроении начались заседания Краевой рады…

Заседание 25 октября было посвящено памяти трагически погибшего председателя рады Рябовола.

26 октября приступили к выборам президиума и из двух кандидатов, – Сушкова и Макаренко, – большинство отдало свои голоса последнему, так неудачно перед этим вызвавшему раздражение кубанского офицерства.

Тут же стал известен приказ генерала Деникина о предании суду Быча, Калабухова, Савицкого, Намитокова и др. Приказ исходил от главнокомандующего и был обращен, между прочим, к кубанскому, донскому и терскому атаманам.

В приказе сообщалось, что «в июле месяце между правительством Кубани и Меджилисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача Кубанских казачьих войск северного Кавказа в распоряжение Меджилиса, чем обрекается на гибель Терское войско».

Далее указывались имена подписавших договор, – со стороны кубанцев – Быч, Калабухов, Савицкий и Намитоков, со стороны горцев – Топа Чермоев и др.

Последняя, наиболее одиозная часть приказа заключалась в следующем:

«Приказываю при появлении этих лиц на территории вооруженных сил Юга России немедленно предать их военно-полевому суду за измену». (Таганрог. 25 октября 1919 года. – № 016729. Деникин.)

Приказ этот, судя по некоторым его редакционным особенностям, носил на себе все признаки большого раздражения и поспешно принятого решения со стороны его составителей. Не мог главнокомандующий и чины его штаба не знать, что в природе существует лишь одно Кубанское войско, а поскольку речь могла идти о нескольких боевых единицах, то это не войско, а воинские части. Никаким договором не было также обусловлено, чтобы главнокомандующий имел право приказывать войсковым атаманам. Затем иммунитет народного представителя даже при слабом развитии правосознания на территории вооруженных сил Юга России все же являлся до сих пор бесспорным. Наконец, слишком било в глаза намеренно предвзятое использование принципа – divide et impera – в том месте приказа, где бралось под защиту «обреченное на гибель Терское войско». Быть может, в силу этих особенностей приказ не был воспринят во всех кубанских сферах с той серьезностью, которой он заслуживал.

Запальчивая выходка непризнанного диктатора…

Кубанские сферы приспособились изживать их в порядке дискуссии.

Уже за несколько дней до появления этого приказа в свет в кубанской прессе, в связи с приездом Калабухова, поднимался вопрос о наличии какой-то разновидности договора, который будто бы был подписан Бычом и др. Калабухов, помнится, выступал в газетах с разъяснением, но или намеренно при этом путал, или обнаруживал слишком большую наивность. «Договора-де нет, а есть лишь проект его, который все же стороны подписали», – значит, имеется какой-то вид прелиминарного договора? – Ответ на этот вопрос получался в виде многозначительного умолчания.

В заседании рады войсковой атаман сделал доклад о мотивах, побудивших его созвать Краевую раду. Отодвинув все другие вопросы на задний план, он стал говорить о «парижской делегации», этом «яблоке раздора между Кубанью и Добровольческой армией».

Необходимо предотвратить катастрофические последствия приказа генерала Деникина…

II

Но можно было считать выясненным, что главное командование Добровольческой армии, приняв однажды решение о применении репрессий к кубанцам, шло безостановочно по намеченному пути.

Предназначены были лица проведения в жизнь задуманного – генералы Врангель и Покровский. Оба они, – не казаки по происхождению, но приписавшиеся к казакам, – были приняты станицами в число своих членов. В гражданскую войну, командуя кубанскими воинскими частями, они выдвинулись одержанными победами и занимали теперь высокие должности в Добровольческой армии.

Генералу Врангелю радянское большинство как будто даже благоволило. Ему было послано приглашение посетить раду, но он телеграммой на имя председателя ответил отказом.

– Все как будто бы сговорились осложнять политический кризис на юге России, – писалось в связи с этим отказом в местной прессе.

В руках генерала Врангеля, нужно думать, сосредотачивалось верховное руководительство Кубанской операцией. Непосредственное исполнение ее поручалось генералу Покровскому.

Ill

27 октября совет Краевого правительства постановил считать договор дружбы аннулированным, а парижскую делегацию утратившей свои полномочия. В то же время решено было протестовать против приказа генерала Деникина, а самый приказ признать нарушением Кубанской конституции.

Кубанский войсковой атаман также срочной телеграммой протестовал против приказа, «нарушившего права Кубанской Краевой власти и глубоко оскорбившего правосознание кубанского народа». – «Сыны Кубани не запятнали себя изменой»…

Протестовала несколько позже (2 ноября) и Краевая рада, требуя отмены приказа, могущего повести «к губительному разрыву». В срочном порядке рада постановила послать делегации на Дон и Терек. Атаман и правительство, путем посылки телеграмм, также все время стремились держать в курсе дела своих «братьев».

Но активного единого фронта, несмотря на так афишируемые стремления к нему, у большинства Законодательной рады не получилось.

В Екатеринодаре между тем рада, заговорив самое себя, продолжала выслушивать доклады, поджидая поддержки от «братьев»: донцов, терцев и пр.

После докладов Султан-Шахим-Гирея, Гончарова, Тимошенки, Иваниса настала очередь члена парижской делегации Калабухова. Очень пространно он рассказывал о том, как делегация, преодолевая различные препятствия, ехала в Париж, о ее деятельности в пути и о ее деятельности на месте, на Конференции мира. Очень часто подчеркивались ее «бескомпромиссные демократические позиции». Невольно при этом у слушателей возникал сравнительный образ того, как эти сторонники «бескомпромиссного демократизма» были далеко не столь последовательными демократами, когда стояли у кормила краевого управления.

IV

В связи с назначением Покровского командующим тылом рада, приняв особую резолюцию, в которой содержался протест против этого, объявила, что вся гражданская и военная власть в пределах Кубанского края принадлежит исключительно органам высшей власти, установленным Кубанской конституцией. Войсковому атаману и Краевому правительству предложено было соблюсти неукоснительное применение Кубанской конституции.

В отношении атамана здесь, как и в других случаях, сказывалась вся двойственность и ошибочность тактики большинства. Дискредитируя атамана в раде, она апеллировала к его авторитетности при необходимости.

Конечно, из этого ничего путного не могло выйти.

Атаман в заседании рады 3 ноября поставил вопрос ребром:

– Если рада идет на разрыв с Добровольческой армией, то он, атаман, просит освободить его от высоких полномочий.

Это была, во всяком случае, ясная постановка вопроса.

Большинство должно было принять окончательное решение, продолжать ли развивать задуманное, и, следовательно, переходить к решительным действиям, или… бить отбой.

В дневном заседании рады П. Л. Макаренко выступил с необыкновенно пространной речью о том, как тяжело переворачиваются страницы истории, какой тяжелой стопой ходил в свое время по полям Европы конь Атиллы, с каким бессердечием дробила человеческие кости в другие века колесница истории. Речь отличалась большой образностью и была несомненно глубоко продумана.

– Сейчас наш черед, – заявлял оратор большинства. – Колесница русской истории безудержно катится в направлении восстановления единой и великой России… хотим мы этого или нет…

Можно было воспринять это как отбой по всему фронту. Но это высказывалась лишь одна сторона.

В Екатеринодар Покровский прибыл не один. С Царицынского фронта Кавказской армии было снято два полка кавалерии, командиры которых были преданные Покровскому офицеры. Полки были расквартированы в станице Пашковской, – совсем рукой подать до Екатеринодара.

По частям телеграфных лент линии Кисловодск – Екатеринодар, приводимых Филимоновым, видно, что генерал Врангель, передавая свой приказ о назначении Покровского через Науменко 2 ноября, в 10 ч. 30 м. утра за № 169, тут же подтвердил Покровскому приказ, якобы через Науменко же, что «Главное Командование настаивает на срочном выполнении своего приказания», что «дальше медлить нельзя»…

V

Несколько позже, неожиданно для себя, отнюдь того не желая, уклоняясь даже от этого, пока было можно, я имел свидание с генералом Покровским, во время которого узнал:

У Покровского был в руках писанный документ, подтверждавший вышеприведенное распоряжение Врангеля о невозможности промедления.

Но у Покровского были какие-то причины промедления, а в самый последний момент, как будто, даже колебания…

Генерал Покровский несколько раз обращался ко мне через посланных и по телефону с приглашением зайти к нему, чтобы переговорить по важному делу. Раньше особых встреч с генералом Покровским у меня не было.

По телефону ко мне звонили на квартиру, посылаемые Покровским офицеры приходили ко мне, помню, однажды в раду, а другой раз, не застав меня дома, в здание Областного правления. Мне совсем не хотелось впутываться во всю эту историю. Ничего доброго от готовящегося столкновения двух сил я не ждал. Я считал свой долг выполненным, сделав максимум возможных в моем положении усилий, чтобы не допустить возможных осложнений еще до созыва рады. Теперь внутри рады, в качестве члена меньшинства, я старался, по мере сил, ослабить создающееся общее напряжение, полагая, что, авось, каждый выигранный день, даже час, принесет с собой желательное доброе изменение в ходе событий.

По телефону и посланным офицерам Покровского я давал один и тот же ответ: в генерале Покровском я лично нужды не имею, а если ему угодно меня видеть, я дома бываю тогда-то и тогда-то.

И вот уже 3 или 4 ноября ко мне пришел генерал Н. М. Успенский. Я всегда относился к нему с большим уважением. Отозвав меня в сторону, он сказал, что ему известно о приглашении меня к себе Покровским и о моем отказе пойти к нему. Так вот теперь он, Успенский, пришел ко мне и советует мне пойти к Покровскому.

– Быть может, вам удастся предотвратить многое.

Посоветовавшись тут же с ближайшими политическими друзьями, я дал Успенскому согласие пойти на следующий день утром к Покровскому. Чтобы избежать всяких кривотолков, я на утро пригласил к себе на квартиру своих политических друзей, а также представителя другой группы – К. Л. Бескровного, к этому времени уже не состоявшего членом правительства. Предупредив их всех, куда иду, я обещал рассказать по возвращении содержание разговора с генералом Покровским, в руках которого была в те дни судьба Кубани.

Нужно отметить, что жизнь в это время в Екатеринодаре была совершенно отравлена сыском. Кроме обычных и многосторонних контрразведок Главного командования и Кубанского правительства (и, конечно, большевиков), действовала, по-видимому, контрразведка генерала

Покровского, и, нужно думать, также добровольная, а может быть, по «штатам» действующая, – контрразведка большинства Законодательной рады. Неоднократно я имел случай убеждаться, что моя квартира и мои выходы находятся под перекрестным наблюдением. Приходилось сокращать обычное передвижение и все делать так, чтобы все видели – пошел туда-то, сказал то-то.

– А! здравствуйте… Долго мне пришлось поджидать вас… Мне давно хотелось с вами поговорить, – так начал свой разговор Покровский.

На мое удивление, почему именно со мной, он ответил не прямо. Он-де кубанец, обстановка на Кубани чрезвычайно сложная и серьезная, нужно выйти из нее с честью. Обо мне у него сложилось мнение как о человеке, искренне болеющем интересами Кубани и человеке твердом и энергичном – вот почему он хотел со мной потолковать.

Он приказал при этом подать два стакана чаю, – оказавшегося необыкновенно сладким, – для себя и для меня. Затем он дал мне прочитать часть документа – официального письма, написанного размашистым, не знакомым мне тогда почерком. Сложено письмо было так, что подписи нельзя было прочесть.

В этой части письма Покровскому предлагалось произвести необходимые действия, арестовать известных ему членов рады и передать военно-полевому суду. К этому, помню, добавлялось: «Суд должен быть скорый и исполнение немедленное».

До глубины души я был возмущен этим.

Владея собой и сдержанно я указал Покровскому, что кровью нас теперь запугать нельзя и что я удивляюсь, почему ему нужно было привлекать и меня к этому нехорошему делу.

Покровский спохватился и снова стал уверять, – лично-де он не сочувствует данному направлению дела, но он получил определенное приказание.

– Но неужели вы не понимаете, что подобные действия будут иметь совершенно обратные ожидаемым результаты? – заметил я.

– О-о, знаете, виселица имеет свое значение – все притихнут.

Я попробовал спокойно обратить внимание Покровского на то противоречие, в какое впадает он, соглашаясь быть проводником подобных мер и в то же время считая себя кубанцем. Кубанец должен уважать волю своего народа, выражаемую через представительное учреждение – раду. С искренней или деланной наивностью Покровский принялся уверять меня, что ни он, ни главное командование совсем не думают посягать на раду и другие учреждения кубанского казачества, что он, наоборот, будет настаивать, чтобы после завершения всего намеченного рада вновь собралась и продолжала свою работу.

Но что же за рада это будет? И какое правительство согласится после этого повести дело управления?..

Покровский предложил для ознакомления заготовленный им заранее список членов «энергичного» правительства.

Каково же было мое удивление, когда во главе этого замечательного списка я увидел собственную фамилию, – я как председатель правительства; Сушков как член правительства по ведомству народного просвещения, Успенский – по ведомству внутренних дел или военных, затем и Морев – по земледелию, Дицман – по торговле и промышленности и т. д.

– Только нужно, – добавил Покровский, – выбрать к этому энергичного войскового атамана. Александр Петрович (Филимонов) не годится.

Намек был слишком определенный.

Опять-таки, не давая воли естественному раздражению, я постарался спокойно уяснить генералу, что все его расчеты на меня и других близких мне лиц, – я назвал Сушкова и Успенского, – неосновательны. Мы не только не хотим этого, но, если даже захотели бы, – мы не могли бы исполнить предназначенных нам ролей. У Главного командования и у него, Покровского, может быть только следующая дилемма: или он, Покровский, агент Главного командования, назначенный им генерал-губернатор, – и тогда у нас не может быть никакого другого отношения к нему, как состояния противодействия, или он – кубанец, – тогда он должен отказаться от взятой на себя роли и прекратить все недостойное начинание.

Я указал при этом, как естественный ход событий в раде привел уже к тому, что вожаки большинства пришли к сознанию своих ошибок, и последнее выступление в раде П. Л. Макаренко – яркое тому доказательство. Он признал неотвратимость «поворота колеса истории» в сторону «единой» России.

Да, но это сегодня, а завтра они опять примутся за свое…

У меня не было охоты распространяться на тему о значении парламентских способов борьбы с вредными крайностями, и я кратко еще раз подчеркнул, что для меня приемлем только этот путь, при другом способе действий на мое сочувствие, а тем паче на мое сотрудничество, никто не может рассчитывать.

Я высказал также свое мнение о том, что ему, Покровскому, нечего разговаривать с нами, – надлежит поговорить с теми из кубанцев, которых это дело касается ближе всего – с вожаками большинства.

– Да, но они меня боятся, они ко мне не пойдут.

Мне оставалось лишь указать нейтральное место, – дворец атамана или квартиру председателя правительства, – где обе стороны друг друга не боялись бы и могли бы свободно встретиться и поговорить.

На этом мы расстались.

Дома я передал весь разговор заранее приглашенным лицам и направился потом к войсковому атаману.

Последнего я застал в сильном возбуждении. Догадываясь о причине, я спросил, был ли у него Покровский.

Оказывается, был и просил устроить ему свидание с членами рады: П. Л. Макаренко, Бескровным и др. Признаться, я удивился такой сильной восприимчивости Покровского к выраженному мною мнению.

Нужно сказать, что атаман тоже отнесся сочувственно к идее непосредственных переговоров Покровского с названными лицами. Так мне тогда, по крайней мере, показалось. Сообщить ему содержание моего разговора с Покровским я считал себя обязанным, как атаману. Рассчитывать же на его обратную предупредительность, – на посвящение меня в ход его мыслей и намерений или на сообщение разговора его с третьими лицами, я не мог. Лично близких отношений с А. П. Филимоновым у нас никогда не было, а мое официальное положение – члена рады – не было таким, чтобы обязывать атамана делиться со мной своими планами.

В своей статье «Разгон Кубанской рады» генерал Филомонов передал о своих переговорах с Покровским в несколько другой связи и как будто бы в другой последовательности. Но это уже нужно оставить всецело на его ответственности. До прочтения его статьи мне не были известны перипетии его сношений с Покровским в течение 5 ноября.

VI

В вечернем заседании Краевой рады 5 ноября на очередь были поставлены какие-то «вермишельные вопросы». По хлопотливой деловитости некоторых из «лидеров», все предшествующие дни занятых накапливанием энергии протеста и взрыва, можно было сделать заключение, что тучи начинают рассеиваться и бури не будет.

Впечатление это настолько у меня было определенным, что я счел возможным очень рано уйти с заседания.

Ночью, часов около двенадцати, меня разбудил резкий телефонный звонок, а когда я взял трубку, один из приятелей, членов рады, просил меня немедленно прийти в раду.

Двери театра, где помещалась рада, были теперь заперты и у входа дежурила стража. Пустили меня внутрь лишь после получения от председателя рады особого разрешения.

В зале заседания, несмотря на поздний час, царило исключительное возбуждение. Был, по-видимому, объявлен перерыв и, не выходя из зала, депутаты обсуждали какое-то исключительное положение. На сцене между войсковым атаманом Филимоновым, с одной стороны, и председателем рады Ив. Л. Макаренко, С. Ф. Манжулой и еще несколькими лицами, с другой стороны, происходило какое-то бурное объяснение. Макаренко и Манжула громко обвиняли войскового атамана в предательстве и измене. Тот крикливо защищался и требовал к себе внимания как к войсковому атаману.

Направляясь в зал, чтобы занять там свое место, я столкнулся в узком проходе с другим братом Макаренко, Петром Леонтьевичем, который в большом возбуждении, произнося бранные слова, мчался на сцену. Не успел я дойти до своего места, как председатель рады Ив. Л. Макаренко открыл заседание и, произнеся одну-две фразы о предательстве атамана, прокричал, повторив последнюю фразу несколько раз:

– Нет у нас атамана! Нет у нас атамана!

Сам при этом был страшно бледный, а голос у него какой-то пискливый, как бы придушенный.

Рада оцепенела от неожиданности и, нужно думать, от убийственного вида своего председателя.

Он, собравшись с силами, успел прокричать еще одно:

– Кому прикажете власть?..

Слабый голос подсказал было:

– Президиуму рады…

Но тут как плотина прорвалась. В виде самовозгорающегося сигнала раздалось громко:

– Так зачем же вы его выбирали?..

А потом уже много голосов закричали:

– Есть у нас атаман! Есть у нас атаман!

Один очень культурный член рады, бывший член правительства, перегнувшись через барьер, отделявший зал от сцены, выкрикивал по адресу Макаренко недопустимые бранные слова…

Само собой установился перерыв.

Среди общего хаоса ко мне неоднократно присаживался П. Л. Макаренко и предлагал начать совместно действовать, чтобы выйти из создавшегося положения. Я ничего другого не мог ему ответить, как указать на слишком большое запоздание с подобным предложением. А осведомившись, что у них на роль будущего организатора сопротивления Покровскому предназначен полковник, член рады Р-ц, в наличии у которого даже простого мужества имелось основание сомневаться, я указал Макаренко на всю безнадежность их «предприятия».

По возобновлении заседания А. П. Филимонов, за несколько минут до того как атаман бесконечно униженный, учел теперь правильно перелом настроения рады и, попросив себе слова, занял трибуну. Произнес он при этом одну из наиболее блестящих своих речей о долге народных представителей, о своем долге – войскового атамана, о главных этапах своей деятельности и ее направлении и, наконец, о своей готовности сейчас же сложить булаву, если раде то будет угодно.

Рада вотировала ему доверие большинством всех против одного.

Ив. Л. Макаренко, при полном молчании рады, заявил о сложении с себя полномочий председателя и удалился, а затем совсем скрылся.

В большое смущение привел Филимонов многих, если не всех, при вторичном своем выступлении в том же заседании. Речь шла все о том же злосчастном приказе Деникина, о поручении войсковому атаману добиться отмены его и не допустить роковых его последствий.

В лице генерала Филимонова перед нами стоял уже не первый гражданин своего Края и не стойкий защитник прав и достоинства войска, а человек, усваивающий для себя лишь роль жалкого ходатая.

– Я пойду на прямой провод, я буду просить, буду умолять генерала Деникина…

Утомленные до крайности, деморализованные члены рады стали расходиться. Ушел и атаман. Полуопустевший зал представлял из себя печальную картину. Члены рады разбились на группы. Шла перебранка, доходившая в отдельных случаях до острого столкновения.

К. А. Бескровный, проходя мимо, попросил меня пойти переговорить с генералом Покровским, но мне представилось это бесцельным.

В общей суматохе я как-то и не успел выяснить в ту ночь, что послужило ближайшим поводом для всего происшедшего в раде. Впоследствии пришлось узнать, что генерал Покровский через атамана Филимонова предъявил раде в виде ультиматума особое требование о выдаче ему для предания военно-полевому суду членов рады – Калабухова, двух братьев Макаренко, Манжулы, Бескровного, Роговца, Воропинова и др.

VII

Все это ночное событие сказалось сильным моральным утомлением. Нужно было хоть сколько-нибудь собраться с силами, чтобы начать действовать.

Надежда на войскового атамана А. П. Филимонова была очень слабая. Но представлялась безнадежной всякая попытка в экстренном порядке произвести ломку или смену на высших постах власти.

Для реального достижения необходимо было сузить задачу: не допустить кровопролития и вывести из-под удара намеченных лиц.

За генералом Покровским установилась прочная слава жестокого человека, быть может, даже с некоторыми болезненными проявлениями жестокости. Следовательно, даже намеченная узкая цель для усилий частных лиц была бесконечно трудной.

Рано утром 6 ноября, часам к 10 утра мы, совершенно того не ожидая, были приглашены атаманом на «совещание» во дворец. Не успели мы обменяться между собою мнениями, как вышедший из комнаты по чьему-то вызову атаман вскоре возвратился и ввел с собою генерала Покровского.

Развязно поздоровавшись с нами, он уселся рядом с атаманом и в дальнейшем повел себя так, как будто все наше «совещание» было созвано атаманом по его, Покровского, инициативе. Произнесенная им краткая речь содержала прежде всего уверение, что ему, как кубанцу, хотелось бы полного преуспеяния Кубанскому войску, но он вместе с тем солдат и, получив приказание главнокомандующего очистить тыл армии от разлагающего ее элемента, он должен выполнить это приказание, и вот почему он настаивает, чтобы определенные лица понесли заслуженную кару.

Его интересует, что думаем мы по этому поводу.

Мы, члены рады, высказываясь кратко, все одинаково категорически заявили о своем абсолютно отрицательном отношении к мерам жестокой расправы с политическими противниками, членами рады. В раде мы с указанными лицами боролись, но борьба эта была чисто внутренней, и мы не можем допустить, чтобы кто-либо из посторонних вмешивался в нее, а тем более с угрозою репрессивными мерами.

Коль скоро вопрос идет об угрозе репрессиями, мы против того можем только протестовать и с этим всеми силами бороться. Ф. С. Сушков, высказываясь, сообщил постановке вопроса еще более острую форму:

– Если вешать, то начинайте первыми вешать нас…

К высказанному нами присоединился, с обычной скромностью фразы, и генерал Н. М. Успенский:

– Чтобы не было каких-либо недомолвок…

Более пространно, и также с полным отрицанием репрессий, говорил войсковой атаман Филимонов.

Единодушие мнений несомненно смутило Покровского. Уже с меньшей самоуверенностью он заявил, что вопрос идет совсем не о расправе с названными лицами, необходимо лишь их обезвредить. Он-де сам против кровопролития, поэтому хорошо было бы, если бы названные лица сами отдались бы ему, а он ручается, что даже «волос не упадет с их головы»…

Сказав это, он посмотрел на часы, которые носил браслетом на руке, и более решительно заявил, что уезжая-де во дворец, он отдал приказание своим полкам в такое-то время (он назвал 11 или 12 ч.) выступить из станицы Пашковской в Екатеринодар.

– У нас совсем мало времени. Войска теперь выступили. А раз придут войска, я должен им указать цель движения. Если к этому времени названые лица не отдадутся нам в руки… Подумайте, господа…

Он вышел. За ним последовал войсковой атаман, в полуотворенную дверь видно было, как они рука об руку ходили по малому залу (во втором этаже) взад и вперед.

По нашему общему мнению, было важно прежде всего выиграть время. Попав в положение людей, которым стала известна заблаговременно подробность намеченной кампании – войска вышли, войска движутся и должны иметь реальную задачу, – мы решили довести до сведения заинтересованных лиц и всей рады о сущности требования Покровского. Мы решили добиться от Покровского, быть может, менее торжественной фразы, но более реально формулированной гарантии жизни членов рады, над которыми повис «меч» Покровского.

С общего согласия депутат Ф. Т. Аспидов взялся поехать в раду и сообщить там и эту формулу гарантии и всю сущность разговора с Покровским.

После некоторого раздумья Покровский согласился, поставив вопрос так, что остальным из нас следовало бы остаться во дворце до получения вестей из рады.

Временный арест?

– Как будто бы «да».

Чтобы не обострять вопроса и не доводить до крайности, мы не протестовали и согласились ждать.

Ко дворцу подошла конвойная сотня Покровского. Увидя ее, он вышел, и мы наблюдали через окна, как, сев на лошадь, он во главе своего конвоя отправился по направлению Красной улицы, ведущей к раде.

Через некоторое время, не особенно продолжительное, мы заметили автомобиль и в нем П. Л. Макаренко, С. Ф. Манжулу, Г. В. Омельченко и др.

Спустившись со второго этажа, мы встретились со вновь прибывшими в вестибюле дворца.

Уже идя по направлению к раде, я встретил второй автомобиль, в котором, среди других лиц, был также Ф. Т. Аспидов; оказывается, задержанные члены рады попросили его поехать с ними во дворец.

В раде, как рассказывали потом, определенные Покровским лица передались его офицерам без инцидентов. Когда они выходили из зада, вся рада, – по предложению члена ее полковника Успенского, – поднялась с мест: «в честь уходящих».

Другая сторона до самого последнего момента ждала, по-видимому, всяческих осложнений.

Прилегавшие к помещению рады улицы были заполнены войсками при полном вооружении. Ближайшими к раде стояли юнкера двух расположенных в Екатеринодаре военных училищ. Ими же – юнкерами – были заняты караулы у входа в раду и внутренние помещения.

Обычно значение этих караулов было скорее почетнодекоративное. Занимались они казаками – в живописной военной форме, – бывшими конвойцами, чинами гвардейского дивизиона. Теперь острие меча караула должно быть против охраняемых, и генерал Покровский предпочел заменить конвойцев юнкерами.

После ареста намеченных членов рады генерал Покровский устроил «парад войскам».

И. Л. Макаренко, К. А. Бескровный и полк. Гончаров успели скрыться. Горцы Султан-Шахим-Гирей и Гатогогу Мурат были подвергнуты домашнему аресту на квартире генерала из черкесов Султан-Келеч-Гирея.

Когда был арестован А. И. Калабухов, в те дни я точно не знал. В числе членов рады, взятых в раде 6 ноября днем, Калабухова не было, и я полагал, что он воспользовался моим советом, успел скрыться, отдавая себе отчет в полной своей беззащитности при пассивности существовавшего тогда правительства Курганского… Как выше было отмечено, я дважды заблаговременно подал Калабухову совет вовремя скрыться, как поступили – спасли свою жизнь вовремя скрывшиеся И. Л. Макаренко, К. А. Бескровный и некоторые другие. Калабухов по странному упорству пренебрег моим советом вовремя скрыться и погиб.

Фраза А. П. Филимонова о том, что «6-го утром» к нему «в квартиру явились внесенные в список шесть человек, в том числе и Калабухов», во всяком случае страдает недосказанностью.

В местных газетах об обстоятельствах, сопровождавших арест Калабухова, было напечатано: «Утром 6 ноября Калабухов, посоветовавшись со своими друзьями, отдал себя в руки власти».

Как-то в Париже, уже в 1922 году, при встрече с К. А. Бескровным я имел с ним весьма продолжительную беседу, между прочим, о пережитом на Кубани в ноябре месяце 1919 года. Дополнительно к моему рассказу Бескровный сообщил, что после закрытия заседания рады ночью с 5 на 6 ноября все они собрались в помещении Кубанского Краевого контроля и держали общий совет. Был ли там Калабухов в это время, об этом ли его «совете с друзьями» говорили газеты, я тогда Бескровного не спросил и ни отрицать, ни утверждать этого факта не могу.

Лично я был тогда убежден, что Калабухов успеет скрыться. Отдавая себе полный отчет в создавшейся обстановке, а также в своих словах, я в свое время подал Калабухову соответствующий совет и был уверен, что, учтя все обстоятельства – определенность назначения Покровского, с одной стороны, и свою беззащитность при пассивности правительства, с другой стороны, – он не будет ожидать роковой развязки.

Описанный разговор с Покровским мы вели в плоскости предотвращения применения крайних мер вообще ко всем членам рады, ареста которых добивался Покровский. Отправляемая радой делегация к генерал Деникину, в которую вошел, между прочим, присутствовавший на собрании 6 ноября Ф. С. Сушков, также имела целью ходатайствовать как об отмене приказа Деникина № 016729 о Быче, Калабухове и др., так и о предотвращении расправы с членами рады, находившимися в Екатеринодаре, в том числе опять-таки и о Калабухове.

В отношении Алексея Ивановича Калабухова случилось худшее, от чего удалось отстоять других членов рады.

На другой день, 7 ноября по Екатеринодару был расклеен следующий текст приговора военно-полевого суда над Калабуховым:

«1919 г., ноября 6-го дня, г. Екатеринодар.

Военно-полевой Суд, учрежденный на основании приказа Командующего войсками тылового района Кавказской армии от 6-го ноября № 6, в составе председателя полк. Камянского, членов есаула Лычева, есаула Прудой, есаула Зекрач и есаула Хорина рассматривал дело об Ал. Ив. Калабухове, казаке станицы Ново-Покровской Кубанской области и признал его виновным в том, что в июле текущего года он, в сообществе с членами Кубанской делегации: Бычем, Савицким, Намитоковым, с одной стороны, и представителями Меджилиса горских народов, – Чермоевым, Гайдаровым, Хазаровым, Бахмановым, с другой стороны, подписали договор, явно клонящийся к отторжению Кубанских воинских частей в распоряжение Меджилиса, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 100 части 3-й и 2-й ст. 101 и 108 Уголовного Уложения, и приговорили его к смертной казни через повешение.

Настоящий приговор подлежит представлению на утверждение командующего войсками тылового района Кавказской армии». Подписи.

На приговоре резолюция: «приговор военно-полевого суда утверждаю: Покровский».

Генерал Покровский не захотел выждать результатов ходатайства делегации рады (Сушкова, Щербины и др.) перед генералом Деникиным об отмене приговора и вообще о недопущении жестокой расправы с членами рады.

В ночь на 7 ноября на Крепостной площади А. И. Калабухов был повещен. На груди казненного прикреплена была дощечка с надписью: «За измену России и Кубанскому Казачеству». – В газетах ко всему при этом добавлялось: «весь день к месту казни стекались громадные толпы народа»…

Генерал Врангель особым приказом от 6 ноября 1919 года№ 357, изданным в г. Кисловодске, извещал, что как арест Калабухова и других лиц, так и предание их военно-полевому суду произведены генералом Покровским «во исполнение отданного им – Врангелем – приказания».

«Пусть помнят», – писалось в приказе, – «имена» этих «десяти изменников» «те, кто попытался бы пойти по их стопам»…

Случаем казни Калабухова, произведенной с намеренной поспешностью, подчеркивалась еще одна особенность зыбкого правосознания добровольчества этого периода. Калабухов был не снявший сана священник. В отношении суда над ним, священником, должны были поэтому выполняться особые канонические правила. Добровольчество, заявлявшее о своем призвании восстановить право и законность, в данном случае вопиющим образом нарушило и то и другое…

VIII

В эти дни Екатеринодар представлял из себя в правовом смысле и моральном особый вид омертвелого поля.

Войсковой атаман в лице носителя этого звания А. П. Филимонова превратился в утерявший душу фетиш.

Краевое правительство, возглавляемое П. И. Курганским, который лично взял на себя также руководство работой ведомства внутренних дел после ухода в отставку Бескровного – это правительство, бывшее недавно слепым орудием в руках большинства рады, в эти дни ни в чем не проявляло себя. Оно как бы совсем отсутствовало.

И больше того, в раде как-то подходит ко мне один из членов правительства – Иванис, – так многословно в предшествующие дни доказывавший экономическими выкладками возможность существования самостоятельной именно Кубани. Теперь этот «министр» Иванис малодушно просил у меня совета, как быть ему и безопасно ли для него будет временно спрятаться у другого министра, по его мнению, не скомпрометировавшего себя в глазах Покровского. Еще другой член правительства, Тимошенко, более «предприимчивый», тут же похвастался, что он успел уже побывать у Врангеля, сделал ему, как только тот прибыл в Екатеринодар, «доклад» о работе ведомства по снабжению армии, и что генерал Врангель выразил удовлетворение «работой его ведомства».

В городе, в Крае производились чьим-то именем аресты, насилия, схватывались люди, сажались в тюрьму, среди семей схваченных царила паника, что те бессудно погибнут.

«В такие часы трудно писать», – заявлялось в местной газете. Но «как бы ни были тяжелы условия работы Краевой рады, она должна остаться на своем посту до окончательной ликвидации назревшего – хирургическим путем вскрытого кризиса. Кризис должен быть разрешен и ликвидирован с сохранением максимума народных прав». А в заключение: «Да не будет больше казней и арестов».

Это была общая формула ближайшей задачи момента – не допустить больше казней, восстановить краевую власть атамана и правительства.

Только рада, пусть униженная и оскорбленная, – только она и через нее можно было добиться восстановления нормального режима в Крае.

В Екатеринодар прибыл из Кисловодска 7 ноября генерал Врангель, верховный руководитель всей «кубанской операции».

«Сегодня, наконец, мне удалось исполнить давнишнее свое желание: довести до сведения Краевой рады голос моей армии», – так начал свою речь генерал Врангель, заняв трибуну рады по прибытии в ее заседание. Подчеркнув в дальнейшем свою «полную уверенность», что Краевая рада, истая представительница родной Кубани, истый хозяин Кубанской земли, поймет нужды «армии» и «как заботливая мать сыну» поможет ей, генерал Врангель риторически воскликнул: «к сожалению, не от меня зависело, что голос армии не мог дойти до вас (рады) – были люди, которым было это не на руку».

Следовало затем обвинение Законодательной рады в невнимании к нуждам армии и лично к нему, генералу Врангелю. Законодательная рада «не удостоила его приглашением, чтобы выслушать его пожелания». «Сейчас тех, кто позорил Кубань, отрекся от общей матери-России, к счастью, здесь нет». Суровый приговор высказан тем, кто своими делами чернил великое дело воссоздания Великой России, «ценою великой крови» Кубани.

Я глубоко преклоняюсь перед широкой областной автономией и правами казачества, – подчеркивалось дальше. Никогда я не позволю себе посягнуть на эти права, но я обязан спасти армию… И я просил генерал Покровского изъять тех, кто губит великое дело спасения России…»

В заключение он счел своим долгом сказать не как политик, а как «командующий армией» и «честный человек», «в чем зло».

– Лишь тогда армия получит помощь, когда атаман и Краевое правительство будут иметь возможность пользоваться полнотой своей власти и будут ответствены лишь перед вами, господа члены Краевой рады, перед истинным хозяином земли «кубанской»…

В последних словах заключалась особая «конституционная» программа командования в отношении Кубани – атаман и правительство ответственны лишь перед Краевой радой без наличия рады Законодательной.

Рада избрала особую делегацию к генералу Врангелю, чтобы настаивать на исполнении просьбы. В то же время в президиум невыясненным путем попала особая записка на клочке бумажки, в коей была изложена просьба – придти вечером к генералу Врангелю в вагон человекам 7–8 из членов рады, – фамилии их указывались (между прочим и моя).

Избранной радой делегации генерал Врангель заявил о твердом своем решении «не оказывать послабления в отношении захваченных членов рады». Безнадежность, с какою возвращались от Врангеля члены делегации (мы их встретили по пути к Врангелю), была такая полная, что некоторые из нашей группы даже заколебались, стоит ли идти, рисковать своим именем. Но сознание, что новая беседа с Врангелем и при этом беседа по его инициативе (или лица близкого к нему) давала лишний шанс, и заставило подчинять этому все другие соображения, и наша группа пошла.

Генерал Врангель в начале беседы, действительно, стоял на своем. «Решение его твердо», на его душе «нет ни одной невинно пролитой капли крови», «Раз долг этого требует, он не может уступать слабости» и т. и.

Мы указали генералу Врангелю на ошибочность мнения, что твердость власти заключается в репрессиях, что нас, кубанцев, видавших виды гражданской войны, жестокостью запугать нельзя. Важна, наоборот, широта взгляда на вещи и способность провидеть последствия того или иного шага.

Врангель тогда указал, что Главному командованию важно иметь уверенность в обеспечении твердой и устойчивой власти на Кубани, что колебала эту власть Законодательная рада, поэтому необходимо уничтожить эту причину.

В заключение своих слов он взял со стола лежащий перед ним пакет и, развернув его, передал мне, ближе к нему сидящему. Оказалось, это был заранее заготовленный проект Кубанской конституции с изменениями в ней сообразно желаниям Главного командования. При этом Врангель дал понять, что согласие рады на принятие этих изменений влечет за собой перемену в судьбе арестованных членов рады.

Его при этом вызвали к прямому проводу для переговоров со ставкой главнокомандующего. Уходя, он попросил нас тем временем ознакомиться с «проектом», чтобы по его возвращении рассмотреть вопрос всесторонне.

В предложенном им проекте Законодательная рада исключалась. Войсковой атаман, избираемый Краевой радой, перед ней же несет ответственность, а правительство назначается войсковым атаманом, перед коим и несет ответственность. Таким образом, новостью проекта было лишь то, что вместо неустойчивого правительства предлагалось создать неустойчивого атамана. Вотум недоверия атаману мог повлечь за собой и его отставку и отставку правительства. У атамана оставалось право роспуска рады, но при вторичном вотуме недоверия он все равно должен был подавать в отставку. Совершенно очевидной была широкая возможность всяческого произвола и внутренней борьбы. Нам нетрудно было, по возвращении в вагон генерала Врангеля, уяснить ему эти несообразности проекта.

Совершенно определилась при этом вся нагота «твердости» наших диктаторов:

– Или изменение конституции, или… жизнь одиннадцати захваченных членов рады…

Пришлось раскрыть общую неудовлетворенность самих кубанцев своей конституцией, и что ее исправление является назревшей задачей. При данном положении посторонний нажим принесет лишь вред, ибо придаст естественному пересмотру конституции характер вынужденности.

Врангель, проникаясь будто бы сам этими доводами, дал понять все же, что в данном вопросе он не может действовать самостоятельно, и спросил при этом, сколько времени нам могло бы потребоваться для естественного прохождения через раду вопроса о конституционных изменениях.

Мы ответили, что около недели.

– Ого! – вмешался тут в разговор вошедший незадолго перед тем генерал Покровский. – Не думаю, что тем, о ком вы хлопочете, будет особенно приятно целую неделю выжидать ваших решений, зная приговор военно-полевого суда… – И указал при этом, что им уже отдано распоряжение изготовить одиннадцать виселиц.

Аргументация была сильная. Пришлось согласиться доложить раде о требуемых конституционных изменениях в спешном порядке – «в течение суток».

Нам ставилось условие – уничтожение Законодательной рады. Мы обязывались ознакомить генерала Врангеля с общими принципами изменения, на которые согласится рада, до его отъезда из Екатеринодара, назначенного на после полудня следующего дня.

Когда мы, уходя, попросили разрешить двоим из нас посетить заключенных и успокоить относительно их дальнейшей судьбы, то генерал Врангель, отклонив просьбу, дал нам слово сделать то же своими средствами. Впоследствии говорили, что никакого суда до того момента над заключенными и не было. Генерал Покровский прибег к своей аргументации лишь для побуждения нас к большей сговорчивости. Генерал Врангель, по-видимому, знал это, но промолчал…

Мы получили на руки конституционный проект Главного командования. Он был написан крупным почерком почти без помарок. Знающие люди говорили, что это был почерк профессора С-ва, «творца всяческой хитрой механики» при Главном командовании. Всю ночь у меня на квартире занимались мы составлением проекта изменений Краевой конституции. Утром были привлечены к работе радянские юристы, а в дневном заседании рады изменения были приняты.

Кубанская Краевая рада объявляла:

«Кубанский Край мыслит себя неразрывно связанным с Единой Великой и Свободной Россией».

«Население Края сохраняет непоколебимое решение вести борьбу до конца в твердом союзе с Добровольческой армией и всеми силами, борющимися за возрождение России через Всероссийское Учредительное Собрание».

Сущность конституционных изменений сводилась к тому, что вместо двух рад, с плохо разграниченными функциями, устанавливалась одна Краевая рада, избираемая «на основании особого закона». Для сохранения независимости атамана проектировалось создание особого собрания – атаманской рады – с единственной функцией – избрание войскового атамана на определенный срок. Правительство ответственно перед Краевой радой. У атамана оставалось право роспуска Краевой рады, но вторичный вотум вновь собранной рады недоверия правительству обязывал атамана переменить последнее.

Получив «пункты» с изменениями конституции в руки, генерал Врангель уехал из Екатеринодара.

Таким образом, Кубани было суждено испить до дна чашу унижения: то, что она сама собиралась сделать, что являлось естественным в результате пройденного опыта, ее заставили сделать под угрозой опустить меч на головы «непокорных».

«Быстрыми, чрезвычайно решительными действиями генерал Покровский выполнил мои приказания», – в таких словах подвел итог своей деятельности в ноябрьские дни на Кубани генерал Врангель, беседуя с сотрудником Руссагена в городе Таганроге 10 ноября*.

Приведенные здесь документы и заявления говорят о другом или, во всяком случае, об ином изображении своей роли самим генералом Врангелем.

«Приазовский Край», от 12 ноября 1919 г.

Нужно сказать, что вообще обстановка гражданской войны глубоко извратила общечеловеческие понятия о добре и зле, а также понятие о праве и справедливости.

Разбитая, деморализованная Кубань должна была изолированно искать выхода.

Краевой раде прежде всего необходимо было самой сорганизоваться и создать внутренний распорядительный и рабочий аппарат.

9 ноября рада избрала меня своим председателем, дав мне такое большинство, каким не проходил ни один из моих предшественников. (Из общей массы черных, помнится, было всего что-то около 90 шаров.)

На следующий день, 10 ноября войсковой атаман А. П. Филомонов принес в раду и положил на стол президиума атаманскую булаву.

Слагая полномочия, он произнес:

– Родные кубанцы, славные горцы и иногородние. Свою атаманскую булаву, которую я нес с любовью и благословением, которой хотел оградить вас от многих бед и которую мои слабые руки не могли, быть может, крепко держать, – эту булаву я кладу к вашим ногам и прошу передать ее тому, кто сможет крепче держать ее в молодых руках.

Нужно было избрать атамана, чтобы восстановить другое звено высшей власти в Крае.

* * *

По привычному мышлению казаков, а также потому что существовало состояние войны, общее сознание складывалось в пользу избрания на пост атамана лица военного.

Обычно выборы атамана в Краевой раде – дело весьма затяжное и обильное всякого рода недоразумениями. Здесь обошлось все более гладко. Все сознавали необходимость скорейшего выбора. Делегаты от всех радянских групп предложили более вероятного кандидата из наметившихся имен, генерала Н. М. Успенского, и попросили его высказаться по поводу злободневных вопросов. Взгляды его оказались приемлемыми для всех, а слову его верили. Наутро решено было подвергнуть его кандидатуру баллотировке в раде.

Генерал Покровский, о котором говорили, что он «спит и видит» атаманскую булаву в своих руках, попробовал было предпринять некоторые шаги в свою пользу, прислал записку в президиум, чтобы разрешили ему выступить в раде, – но эта попытка была прекращена в корне.

При баллотировке Н. М. Успенский получил 358 избирательных из 404 голосовавших членов рады.

Появившись в раде после принесения присяги и получения булавы, новый атаман с трибуны заявил:

– Я как гражданин и кубанский казак глубоко оскорблен и потрясен событиями последних дней. Я сделаю так, чтобы никакие посторонние силы не мешали нам строить нашу жизнь так, как нам угодно.

Краевая рада по предложению представителя Ейского отдела полковника Приходько избрала нового атамана своим почетным председателем, – случай дотоле небывалый в раде.

С избранием Н. М. Успенского атаманом Кубань, как будто, вновь начала приобретать твердую почву под ногами.

Генерал Покровский на следующий же день выбыл из Екатеринодара. Деятельность всех «таинственных» организаций стала преследоваться и скоро совсем замерла.

Непосредственно пострадавшие от «механического воздействия» на Кубань – арестованные члены рады немало занимали внимание нового атамана.

Главное командование настояло на высылке арестованных в Новороссийск для дальнейшего следования за границу. Успенский добивался от Главного командования, по крайней мере, достаточного обеспечения высылаемых за границу средствами. Генерал Деникин резко оборвал переписку.

Высылка за границу как мера наказания (или политического обезврежения) не встречала, по-видимому, особых возражений и в среде самих арестованных членов рады.

Еще когда не было известно, на какой мере будет настаивать Главное командование (взамен предания военно-полевому суду), мне писал К. А. Бескровный и впервые высказывал мысль о заграничной высылке. Бескровный при этом подсказывал мысль, чтобы Кубанское правительство использовало бы их невольное путешествие в краевых интересах. Как обстоятельный корреспондент, К. А. Бескровный тут же подавал совет, каким образом могли бы быть использованы их силы. Себя и члена рады Балабаса он предлагал в качестве негоциантов с задачей обеспечения Кубани манильским шпагатом, С. Ф. Манжулу как агронома, который мог бы изучить на месте в Болгарии культуру розового масла и затем насадить эту культуру на Кубани, Макаренко и Омельченко могли бы поучиться кое-чему в Чехословакии и т. д.

Должен сказать, что не один только Бескровный из всей группы был моим корреспондентом в это время, писали и другие. П. Л. Макаренко писал официальное письмо по поручению всей группы и просил посодействовать тому, чтобы Кубанское правительство обеспечило высылаемых средствами. Другие письма были частного характера.

Много волновались семьи высылаемых. Ходили всяческие слухи, между прочим о том, что высылаемым в Новороссийск несдобровать.

19 ноября, добыв особый вагон и пригласив всех, кто пожелал из семейных, вместе со всеми женами и детьми, я отправился в Новороссийск на свидание с арестованными. Всех, конечно, нашли в полной безопасности, в особом вагоне-теплушке они ожидали погрузки на пароход. Мне удалось также снабдить высылаемых иностранной крепкой валютой, необходимой для первого времени суммой. Расставание вышло теплым и сердечным.

Перед этим генерал Врангель просил о свидании, и таковое ему было назначено, помнится, часов в 6 вечера. Дело было на первый или на второй день Рождества. Мы были вдвоем с Сушковым: он – председатель правительства и заместитель атамана, а я – председатель рады.

Генерал Врангель прибыл совместно с генералом Шатиловым: оба в черкесках при главных орденах.

Предупрежденный генералом Науменко, генерал Врангель не допустил, чтобы мы ему сказали горькую истину, и предупредил нас своим заявлением, что он решил отказаться от поручения главнокомандующего и срочно выезжает в Новороссийск.

После нескольких фраз об общем политическом и военном положении Врангель и Шатилов, откланявшись, ушли и, кажется, в тот же вечер выехали из Екатеринодара.

Через короткий срок времени после этого они вновь явились на Кубань, когда генерал Врангель был уже назначен главнокомандующим. Генерал Шатилов по-прежнему оставался при нем начальником штаба.

* * *

В это время со страниц органов печати, претендовавших на руководство добровольческим мнением, не сходили такие имена, как князь Евг. Трубецкой, Н. Н. Чебышев, В. Плетнев, П. Б. Струве, – имена, от которых можно было бы ждать больше сдержанности и вдумчивости. Но ничуть не бывало… В особенности «распоясывался» В. Плетнев (в газете «Жизнь»). Его обращение к казакам черноморцам было совершенно недопустимым… – «Наследники Мазепы»… «Квартирьеры Троцкого»… «Братья Азефа» и т. д. Князь Трубецкой в газете «Великая Россия» (10-XI-1919) делал свои выводы из печальных кубанских событий: «Власть должна управлять, а не уговаривать»… «данный тотчас ошемляюший удар, сбивающий с ног, – вызывает покорность»… «Это есть то, что произошло в Екатеринодаре»… «Рада ответила дерзостью, а затем… когда один из изменников был повешен, они (кубанские казаки) покорно перешли к деловой работе»…

И дальше. «Теперь события на Кубани положили между диктатурой и левыми еще новую окончательную грань… И слава Богу… Кубанские события раз навсегда вырыли пропасть между левыми и Добровольческой армией… В этом положительная сторона этих событий, они создали грань, через которую анархия к нам не переползет. Отныне мы будем строить Великую Россию без левых… Только так и можно ее выстроить».

Дальше князь Трубецкой заговорил уже без экивоков о хозяине…

«Единственно чем мы можем победить „левых“ – обещанием дать земле хозяина».

Князь Трубецкой выступал здесь в качестве смелого застрельщика. Однако о своих более высоких единомышленниках он записал:

«Представители мысли государственной хранят робкое молчание».

По поводу происшедшего в Екатеринодаре в ноябре 1919 года – казни Калабухова, члена Кубанской Краевой рады (не снявшего сана священника) – генерал Деникин в свое время издал приказ, указав, что он долго ждал, что Кубанская рада сама осудит вожаков, увлекших казаков к гибели, но этого, к сожалению, не случилось, и потому он сам, не посягая на существование выборных казачьих установлений и на казачьи вольности, прежней и современной исторической ролью заслуженные, он применил власть главнокомандующего к преступникам… Явное противоречие било в глаза… Признанные казачьи заслуженные вольности во всяком случае следовало оберечь при наличии необдуманых порывов безответственных членов рады, сохранить необходимую долю терпения, в особенности при создавшейся тогда обстановке… Группа кубанских казаков «линейцев» твердо держалась своих служебных взглядов и твердо отстаивала свои позиции.

К моменту написания пятого тома своих «Очерков русской смуты» генерал Деникин имел более правильный взгляд на то, что временные российские правительства юга и востока, лишенные сознания твердой преемственности власти и установленной исторической традиции, не могли рассчитывать на скорое безболезненное и всеобщее признание Главнокомандующего и что в эпоху гражданской войны нужно было бы проявлять больше терпения и внимания.