Похороны совершились на третий день. Тело бедного старичка, одетого в дембельский китель, лежало на столе, окруженное свечками. Квартира была полна невесть откуда взявшихся старух. Готовились к выносу усопшего.

    Священник пошел вперед, воспевая молитвы. На выходе из подъезда его поддержал аккомпанементом на мотив «Погибшего за правое дело» оркестр непрофессиональных музыкантов. Хозяин квартиры в последний раз перешел за порог своего дома. Стоял чудный осенний денек, когда эти листья падают с дерев. На кладбище суетились деловитые, пахнущие водкой могильщики и пахнущие валерьянкой дальние родственники покойного. Молодой Дубровский стоял у гроба; он не плакал и не молился, но лицо его было страшно. Когда печальный обряд закончился, Владимир всех опередил и скрылся в лесопосадке. Он углубился в чащу дерев, движением и усталостию стараясь заглушить душевную боль. Он шел, не разбирая дороги, сучья поминутно и царапали его синий спортивный костюм, ноги в белых кроссовках поминутно вязли в болоте, он ничего не замечал.

    Наконец достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной мусорной свалкой, ручеек извивался молча около дерев, обнаженных осенью. Владимир остановился, сел на корточки и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его… Долго сидел он неподвижно, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблекших листьев.

    «Сука, сука, сука!..« — думал он, пока не заметил, что началось смеркаться. Дубровский встал и пошел искать дорогу домой, но еще долго блуждал, пока не попал на тропинку, которая и привела его прямо к подъезду дома.

    Тем временем в бывшую квартиру Дубровского почти сразу после выноса тела зашли какие-то расторопные подрядчики, ловко и быстро произвели замеры, перебрасываясь между собой малопонятными, настораживающими соседей вами типа: «кондишен», «джакузи», «металло-пластик», «окей».

    Начинался евроремонт: была привезена европлитка, разгружался евроцемент, появились еврорабочие в красивых еврейских комбинезончиках.

— Люмпены! — с презрением глядя на них, сказал почетный табельщик на пенсии Абрам Соломонович Емченко из третьей квартиры.

— За что боролись?!- поддержала его вдова инструктора райкома Зинаида Потаповна со второго этажа.

    Проживающий на первом этаже грузчик Григорий сказать ничего не мог, он просто стоял посередине лестничного пролета, уперши руки в бока и уставивши ненавидящий взгляд прямо в лица входящих прислужников капитала. Пахло цементом и скандалом.

    Вскоре появился Дубровский. Приближаясь еще, он услышал необыкновенный шум и говор. У подъезда стояли два джипа. На крыльце несколько незнакомых ментов в мундерных сюртуках, казалось, о чем-то толковали.

— Что за козлы? — спросил он сердито у склеротического старика, бежавшего ему навстречу, но старик, задыхаясь, ничего не смог ему ответить и продолжил дале свою вечернюю пробежку.

    Владимир подошел к чиновникам. Шабашкин, с картузом на голове стоял, сунув руки в карманы, и гордо взирал около себя. Участковый, высокий и толстый мужчина лет пятидесяти с оранжевым лицом, весь в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул и произнес охриплым голосом:

— Завдяки рішенню місцевого суду, оселя мерця Дібрiвського відтепер належить пану Кирилові Трикуренко, тобто Троекурову Кирилові Пєтровічу, якщо ви розумієте тількі російський діалект. Нехай сусіди поважають його, а сусідки мусять полюбляти, бо він до вас охочий залицяльник!

    При сей острой шутке участковый захохотал, а Шабашкин и прочие члены ему последовали. Владимир кипел от негодования.

— Якого вую? То есть позвольте узнать, что сие значит? — спросил он с притворным хладнокровием у веселого участкового.

— А це означає, що ми приїхали, щоб ввести у господарювання шановного пана Трикуренко та запросити деякіх іншіх геть.

— Но вы могли бы, кажется, отнестися ко мне прежде, чем объявить отторжение собственности?

— А ты кто такой? — сказал Шабашкин с дерзким взором. — Бывший квартиросъемщик Андрей Гаврилов сын Дубровский волею божиею помре, мы вас не знаем, да и знать не хотим.

    Подъехала машина с пластиковыми окнами. Терпение народа лопнуло. Кто-то засандалил кирпичом в импортное стекло.

— Та це ж бунт! — закричал участковый. — Гей, собакознавця до мене! Кинолог догадался и вышел вперед.

— Шукай, — сказал ему участковый, — хто це зробив.

Пока кинолог переводил собаке, чего от нее хотят, из толпы раздался крик: !», массы сомкнули ряды и двинулись на чиновников. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в квартиру Дубровского и заперли за собой дверь.

— А-а-а-а-а-а! — закричал тот же голос и толпа стала напирать.

— Братья и сестры! — крикнул Дубровский, залезши на джип, — Придурки! Вы губите и себя и меня. Ступайте по домам. Не бойтесь, … милостив, и я буду просить его.

Он нас не обидит. Мы все его дети. А как ему будет за вас заступиться, если вы станете бунтовать и беспредельничать?

    Речь молодого Дубровского, его картавость и засаленная кепка произвели желаемое действие.

    Народ утих, разошелся, двор опустел. Члены сидели в квартире. Наконец Шабашкин тихо отпер дверь, вышел на лестничную площадку и с униженными приседаниями стал благодарить Дубровского за его милостивое заступление. Владимир слушал его с презрением и ничего не отвечал.

— Мы решили с вашего позволения остаться здесь ночевать; а то уж темно и страшно.

— Мне ! — отвечал сухо Дубровский,- я здесь уже не хозяин!

С этими словами он удалился в комнату и закрыл дверь.