Очнулся Иосиф на узкой улочке незнакомого города. Шел дождь, все было вокруг серым и мокрым. Болела голова, сжимало сердце, грусть давила гирей.

Пара лошадей тащила по улице экипаж. Протропали по булыжникам подковы. Мелькнуло за стеклом чье-то испуганное лицо.

Иосиф шел по мостовой, зная, что его ждут. Возле булочной почуял запах печеного хлеба и понял, что голоден.

Но вот и человек, который ожидал Иосифа. В черном пальто и черной шляпе. С тростью в руках.

— Здравствуйте, доктор Шубов!

— Здравствуй, мой друг, — доктор с улыбкой приподнял шляпу. — Ты подаешь надежды. Но ты слишком эмоционален, ввязываешься в драки, тогда как твоя основная задача — смотреть и набираться мудрости.

— Где мы?

— В Берлине. Сейчас середина 1922 года.

Из растворенных дверей справа слышалась джазовая музыка.

— Кабаре «Мюльхаузен», — вслух прочел Иосиф.

Толкнув зеркальные двери, вошли внутрь. Доктор Шубов оставил в раздевалке пальто и шляпу и, пригладив редкие волосы возле ушей, повел Иосифа в полутемный зал, обитый малиновым штофом.

Заняли столик, на котором горели три свечи. Сверкал бронзовый канделябр. Подошел официант. Иосиф выбрал какое-то блюдо. Доктор повторил просьбу на немецком языке.

Заиграл оркестр, разместившийся в раковине сцены. Оттуда выпорхнула круглолицая певичка, запела бодрым, но деревянным голосом. Несколько пар стали танцевать на пятачке у эстрады.

А потом к пятачку повалила публика. Танцующие встали полукругом и захлопали в ладоши.

Иосиф увидел растрепанного человечка, слишком короткого для своей большой головы. Человечек заплясал, дергаясь в стороны и делая длинными руками какие-то замысловатые движения.

— Кто такой?

— Знаменитый когда-то русский поэт, — задумчиво сказал доктор Шубов. — Гений, потерявший опору… Там, вокруг, эмигранты, он пытается что-то втолковать им, но они не понимают свои высшие интересы и потому не понимают друг друга. Только высшие интересы сводят людей воедино…

Иосифу сделалось стыдно и за знаменитого поэта, и за себя, не помнившего ни строчки его стихов.

Когда пение окончилось и музыканты опустили инструменты, к столику подошел, недвусмысленно покачиваясь, их соотечественник.

Светился благородный лоб, опушенный сединами, мерцающие глаза, казалось, излучали свет и в то же время были прозрачны: что-то еще виделось в их глубине, но Иосиф боялся выказать свое любопытство.

— Как бы велика ни была трагедия, — сказал доктор Шубов, не глядя на поэта, — благородный человек не имеет права поступаться достоинством. Если у человека нет воли бороться за справедливый мир, а примириться с существующим он не может, надо найти более достойный выход, нежели стакан плебейского зелья.

— Господа, господа, — глухо возразил поэт. — Не осуждайте меня… Я показывал, как мы проплясали свою мечту, свою Россию… Мы не нашли пути к народу, а стало быть, и к себе. Кто это понял? Никто, никто. — И, подняв глаза к потолку, сжимая у груди белые руки, поэт произнес: — «Тот дьявол проклятый, который в Отчизне разбил наши жизни!»

Словно споткнувшись, он поглядел по сторонам и пошел прочь неверными, слабыми шагами.

— Им не откроется знание, которое приоткрывается тебе, Иосиф… Они звали перемены, они жаждали перемен, маясь от своей пустоты, но были слишком ленивы, слишком доверчивы и в самый ответственный момент передоверили судьбу в чужие руки. — Доктор Шубов вздохнул и покачал головой. — Люди верят тому, что чаще повторяется. Они верят демагогам, второстепенному, а не главному: куда идти? как жить? для чего?.. Начинать надо с общего идеала жизни, то есть с обозримой цели. Лишь когда она определена и уяснена, можно решить для себя вопрос о смысле жизни. Все остальные вопросы — подчиненные. Есть ли польза спорить по конкретным проблемам торговли, или производства, или школьного преподавания, пока мы не представляем, как должна выглядеть экономическая и духовная модель жизни, которая отвечает нашему внутреннему миру?

«Мы счастливы, когда нас понимают. Но разве меньшее счастье, когда мы понимаем людей и жизнь?» — подумал Иосиф и вспомнил внезапно о последних секундах своей жизни в общине. Он тащил негодяя к створу плотины, уже хорошо виднелась квадратная чаша рыбопитомника, а от жилого корпуса, чуть скрытого березовой рощей, бежали люди…

— Что случилось с общиной? Негодяй затопил ее?

— Нет, — нахмурясь, сказал доктор Шубов, — подлость не способна разрушить разумное, если за ним — хорошо организованный коллектив. Она разрушает только постройки разрозненных людей или брошенного ими на произвол судьбы государства… Ты гордишься пробудившимися от сна… Но скажи, разве община беспроблемна?

— Я мало видел, — смутился Иосиф.

— По косточке, отпечатавшейся в куске угля, настоящий ученый воссоздает облик живого существа… Предмет твоей мысли всегда должен иметь четкие очертания. Все неопределенно только у тех, кто слаб духом. И прежде всего мечта. Напротив, у сильных она имеет плотность реальности.

— Мне кажется, — сказал Иосиф, — в общине — все те же проблемы, которые извечно волнуют людей: взаимоотношения между собой, связь с природой, семья, дети, их воспитание и образование, досуг, труд, личное совершенство, общий и индивидуальный смысл жизни… Главное — что общинники могут разумно решать все свои проблемы, тогда как при другой организации жизни между желанием человека и его трудом все время стоит банда лукавых посредников.

Доктор Шубов постучал ножом о вилку, глянув туда, где пела новая певичка.

— Ты пойдешь дальше меня, — сказал он. — Так и должно быть, если учатся всерьез. Беда, что нас всерьез не учили, делая прислужниками ничтожных знаний, тогда как мы имеем право быть их полными хозяевами… Ничто не оправдывает людей. Во всякое время они в состоянии открывать и защищать правду…

Появился официант с подносом. Ловко расставил кушанья, пожелал приятного аппетита и… вдруг Иосиф увидел, что это никакой не официант, а все тот же «князь тьмы».

— Ты понял? — подмигнув, сказал доктор, когда он отошел. — Не притрагивайся к пище, давай выбираться отсюда. Сначала ты, потом я…

Иосиф встал и пошел к выходу. Он был еще в коридоре, когда в зале поднялась суматоха: завизжали женщины, хлопнуло несколько револьверных выстрелов, зазвенела разбитая посуда.

— Шнель, шнель, майн либер Аугустин! — прокричал доктор Шубов, пробегая со своей тростью под мышкой. — Филистеры никогда не уразумеют, зачем к их рогам привязывают веревки!..

Волосатые руки настигли Иосифа на улице, где пахло дождем, печеным хлебом и гиацинтами, выставленными в горшках на чугунную решетку балкона в доме напротив.

Он беспокоился о докторе, которого окружила толпа разъяренных мужчин в черных фраках. Выставив кулаки, они подступали к доктору, а он, беспечно смеясь, защищался тростью. Но вот подбежали полицейские с овчаркой. Оскалив пасть, овчарка бросилась на доктора, но он сунул ей трость в зубы, взмахнул руками и — взмыл в воздух, все выше и выше. Облик его, теряя очертания, превратился в сгусток дыма, дым медленно рассеивался, а толпа все стояла разинув рот, и овчарка бегала среди толпы, держа в зубах коричневую трость…

— По-видимому, это был обыкновенный шарлатан! — сказал прохожий в котелке другому прохожему, пузатому господину в бакенбардах. — Я наблюдаю зрелище уже шесть минут с четвертью. — Он щелкнул крышкой серебряных часов и спрятал их в карман жилета.

Иосиф засмеялся. Не глупые суждения поразили его, — открытие, что он бессмертен. Что отныне он может жить в любом веке, в любом литературном или музыкальном сочинении, в любом чувстве, в любой картине природы, оставаясь жить посреди своего времени, исполняя его долги. «Знающий истину — вечен, сколько бы лет ни прожил. Печатью небес отмечен, он в век обращаться может…»

Его куда-то тащили. Но он не боялся. Какую беду могли причинить ему, защищенному энергетическим полем истины?

С нарастающим грохотом приближался экипаж. Лошади, кося глазами, мчались, будто испуганные бесом. Взмахнули руки — швырнули связанного Иосифа на мокрый булыжник. Над ним мелькнул круп вороного коня, поднятое копыто нацелилось в грудь, огромное колесо с железными ободьями пришлось как раз поперек туловища…