Со Скобелевым вне выстрелов
Глава I
Отряд наш между тем окончательно сосредоточился в Адрианополе, отдохнул и совершенно оправился после утомительных тяжелых переходов. Вскоре из главной квартиры получено было приказание – двинуться вперед нашему отряду по направлению к Константинополю и Мраморному морю. Радостно забились наши сердца при этом известии, и мы с лихорадочной поспешностью уселись снова на коней после довольно продолжительного отдыха. Несколькими колоннами быстро двинулся отряд Скобелева вперед. Часть сил направилась через города Демотику и Айрополь на берег Мраморного моря – к городу Родосто, а остальные – через Хаскиой, Баба-Эски, Люле-Бургас и Чорлу – к тому же чудному морю в города Эрекли и Силиври. Кавалерия Струкова двигалась впереди, пехота с артиллерией почти не отставали от нее и, форсированным маршем, несмотря на дурную дорогу и грязь, следовали по пятам своей конницы. Хотя войска наши двигались очень быстро, но Скобелев все торопил их, желая, очевидно, захватить до перемирия как можно большее количество неприятельской территории.
В Люле-Бургасе Скобелев получил приказание от Главнокомандующего приостановить движение в Чорлу, который в это время был занят уже кавалерией Струкова. Согласно этому приказанию, конница наша должна была приостановиться, и в этом пункте проходит демаркационная линия. В Люле-Бургасе Скобелев со своим штабом уселся на поезд, и мы снова прокатились по турецкой железной дороге до города Чорлу. Здесь опять уселись на коней и рысью доехали до Чаталджи. Путь наш от Чорлу до Чаталджи был чрезвычайно утомителен. Дорога отвратительная, попорченная турками, грязь от продолжительных дождей страшная. Проехав по шоссе от Чорлу по направлению к городу Силиври верст 25–30, мы свернули влево на проселочную дорогу и на другой день только вечером добрались до Чаталджи. По пути мы обгоняли двигавшиеся войска, которые с величайшими усилиями спешили вперед. Особенно тяжело было двигаться артиллерии: люди и лошади общими усилиями вытаскивали тяжелые орудия из глубокой грязи и этим сильно утомлялись. Ночь войска проводили тут же, на дороге, в грязи.
Чаталджа – довольно хорошенький городок в чисто восточном вкусе, т. е. с узкими, грязными улицами, но довольно порядочными домами. Скобелеву отвели квартиру в богатом турецком доме с роскошною обстановкой. Мы разместились возле него тоже с некоторым комфортом. Вскоре к Чаталдже подошла и пехота. Таким образом, мы очутились всего в расстоянии нескольких десятков верст от Константинополя – сердца империи оттоманов.
В Чаталдже Скобелев объявил всем войскам о перемирии. Назначена была демаркационная линия с тех мест, где находились наши передовые кавалерийские части. Только благодаря энергии Скобелева и его войск мы овладели с поразительной быстротой таким громадным районом неприятельской земли, встречая на каждом шагу препятствия и затруднения. В Чаталдже нам пришлось пробыть довольно долго. Скобелев получил от Главнокомандующего категорическое приказание не двигаться далее и ни в каком случае не переходить демаркационную линию, которая тянулась от берега Мраморного моря у Беюк-Чекмедже вверх по реке Карасу на деревню Киржалы и озеро Деркос до Черного моря.
Река Карасу представляла для турок естественную оборонительную линию – и действительно, на левом берегу ее ясно обрисовывался целый ряд редутов, воздвигнутых на пути нашего наступления. Впрочем, согласно условиям перемирия, турки обязаны были очистить все эти укрепления и отойти за вторую оборонительную линию – за реку Ташлы-дере и расположиться между городом Кучук-Чекмеджи (у Мраморного моря) и деревней Акбу-наром (у Черного моря). Таким образом, полоса земли между реками Карасу и Ташлы-дере должна была оставаться нейтральной. Однако же турки не выполняли условия перемирия, и мы ясно видели на неприятельской позиции за рекой Карасу красные фески турецких солдат и выглядывавшие из редутов дула орудий. Скобелева это ужасно бесило, и спустя дня три по приезде в Чаталджу он решился ехать сам на неприятельскую позицию и заставить турок убраться назад.
– Господа, будьте готовы, – предупредил нас Михаил Дмитриевич, – завтра утром поедем осматривать неприятельские редуты.
И действительно, на следующий день Скобелев, в сопровождении своей свиты, начальника кавалерии отряда генерала Струкова и начальника штаба полковника Гродекова, выехал из Чаталджи по дороге к городу Кучук-Чекмеджи. Всего нас было с казаками человек пятнадцать. Проехали по дороге верст пять, и Скобелеву вдруг пришла фантазия свернуть вправо, и он напрямик поскакал к большому редуту, расположенному за рекой Карасу, на котором виднелось несколько турецких солдат, а из-за насыпи грозно выглядывали два громадных орудия.
Скоро мы спустились к реке, но переехать через нее оказалось невозможным, так как берег в этом месте был очень болотист.
– Черт знает что такое! – сказал рассерженный этим генерал. – Господа, отыщите-ка брод, где бы нам удобнее перебраться на ту сторону…
Несколько человек из нас попробовали было переправиться, но лошади наши грузли, проваливались, и мы должны были отказаться от своих попыток.
– Здесь невозможно перебраться, ваше превосходительство, – сказал кто-то из ординарцев. – Надо ехать вверх по реке версты три – там есть мостик.
– Вы бабы какие-то, а не офицеры! – рассердился окончательно генерал и решительно направил коня прямо в болото. Умная лошадь, чувствуя под ногами нетвердую почву, стала упираться, фыркать и не хотела идти вперед.
Скобелев вспылил, выругался и сильно вонзил шпоры в бока сопротивлявшегося животного. Последнее рванулось вперед, и в то же мгновение передние ноги его провалились в липкую грязь. Не будучи в состоянии вытащить их из этой тины, лошадь медленно повалилась на бок вместе со своим седоком… С трудом вытащили мы сильно сконфуженного и ругавшегося генерала из-под коня. Он в ту же минуту, не дав даже себя очистить от грязи, снова очутился на лошади, не переставая ругаться…
В это время мы увидели, что сотник Хоранов, который тоже отправился отыскивать брод, в некотором расстоянии от нас спустился к реке и, несмотря на почти обрывистый берег, перебрался благополучно на противоположную сторону.
– Ну вот видите, Хоранов нашел же переправу, – сказал Михаил Дмитриевич и поскакал к этому месту.
С громадными усилиями переправились мы вплавь на противоположный берег, причем Скобелев и Гродеков больше всех, кажется, промокли в воде и очутились, таким образом, на нейтральной полосе, где ни мы, ни турки не имели, собственно, права находиться. До большого редута оставалось еще около полутора верст. Несколько турецких солдат, бывших в редуте, увидя нас, пустились наутек.
– Господа, догоните этих чертей и воротите, – приказал Скобелев – и несколько офицеров с казаками марш-маршем понеслись по турецкой позиции за удиравшими красными фесками. Вскоре мы доехали до редута и туда же привели пойманных и перепуганных османов.
– Скажите им, – обратился Скобелев к переводчику Луцканову, который всегда сопровождал генерала, – что они не смеют показываться здесь, на нейтральной полосе. Пусть они передадут своим пашам, что если еще будет нарушено это условие перемирия, то я со своими войсками немедленно же займу все эти редуты.
Переводчик объяснил требование генерала турецким солдатам, и они, отдав честь, обещали все это в точности сообщить своим начальникам. Затем их отпустили, и мы занялись осмотром турецких укреплений. Редут, на котором мы находились, был расположен на довольно возвышенном и открытом месте и представлял из себя весьма солидную преграду для атакующего и вместе с тем сильное прикрытие для обороняющегося. Два громадных орудия были расположены у исходящих углов и одно на середине фаса. Замков и колец в них не было – их, очевидно, увезли с собой турки. Вокруг редута были устроены в два ряда траншеи, так что атакующие подвергались трехъярусному убийственному огню.
– А что, господа, – обратился к нам Скобелев, осмотрев внимательно эти гигантские сооружения, – нелегко ведь было бы нам брать эти позиции! Укрепления очень сильные, местность открытая, да к тому же перед фронтом река с такими недоступными берегами… Еще хорошо, что мы так близко стоим к этой позиции! В случае неприятельских действий мы успеем раньше турок захватить эти редуты… Ну, теперь, господа, – продолжал он, – поедем к Мраморному морю, к Беюк-Чекмедже. Кстати, осмотрим и остальную часть позиции.
Крупною рысью направились мы на юг, вдоль течения реки Карасу. Через каких-нибудь полчаса мы уже подъезжали к городу Беюк-Чекмедже. Чудная картина Мраморного моря все явственнее, все красивее обрисовывалась перед нашими глазами. Несколько парусных и паровых судов, маленьких лодочек и баркасов белели и чернели на зеркальной поверхности чудного южного моря. Воздух становился все свежее, все легче и свободнее дышалось. Лошади наши без всяких понуканий сами охотно неслись к этой манящей синей водяной площади.
Вот, наконец, мы подъехали к самой окраине города. Но он был как бы мертвый: все дома и лавки закрыты, на улицах не видно никакого движения… Мы ехали по узким улицам совершенно безлюдного города. И только изредка, заслышав топот наших коней, из калитки выглядывала испуганная физиономия какого-нибудь грека и тотчас же быстро пряталась обратно, а калитка крепко захлопывалась перед нашими глазами.
– Эй, братушка, – кричали мы ему, – где тука илга кофан?
Но калитка не отворялась уже и физиономия не высовывалась. Таким образом мы проехали по улицам всего города и никого не могли расспросить.
У самого моря только мы встретили несколько греков.
– Спросите у них, – сказал генерал Луцканову, – куда подевались все жители?
Греки с удивлением, с некоторым испугом даже смотрели на нас. Луцканов обратился с этим вопросом к старому носатому греку и при этом объяснил, что перед ними находится сам генерал Скобелев. Грек снял феску, почтительно поклонился Скобелеву и начал что-то объяснять переводчику.
– Он говорит, – обратился Луцканов к генералу, – что турецкие власти приказали всем жителям покинуть город ввиду того, что русские войска будут их бомбардировать, и большинство жителей действительно покинули свои жилища. Затем приказано было всем судам частных владельцев тоже прибыть в Константинополь, и для этой цели приезжало несколько турецких пароходов, которые конфисковали все, даже маленькие лодки. В случае невыполнения требования турки угрожали разорить город со стороны моря…
– Передайте ему, – сказал Михаил Дмитриевич, выслушав Луцканова, – что все это чепуха: если русские и займут город, то жителям ничего дурного не сделают. Все их имущество и они сами будут находиться под охраной русских законов. За все же, что у них возьмут, будет уплачено немедленно деньгами. Скажите им, что мы не враги, а друзья их…
Греки просияли, услышав от Луцканова слова Скобелева, и почтительно начали выражать свое расположение к нам. Старый же грек обратился к Скобелеву с просьбой заехать к нему позавтракать. Михаил Дмитриевич изъявил на это полное согласие. Мы, конечно, обрадовались этому еще больше, так как порядком протряслись и сильно проголодались.
Дом грека был почти на самом берегу моря. Мы слезли с коней и поднялись во второй этаж. Несмотря на голод, мы невольно залюбовались с балкона прелестной картиной моря и окрестной береговой полосой Чекмеджийского залива. Несколько судов стояло на якорях под испанскими и греческими флагами.
– Это что же – испанские суда? – спросил Скобелев грека.
– Нет, – ответил последний, – это суда наших же горожан-купцов. Но они, боясь конфискации, ходят под флагами других наций благодаря тому, что капитаны у них иностранцы…
Между тем подан был завтрак с хорошим красным вином, и мы с аппетитом закусили на самом берегу Мраморного моря.
– Вы заплатите ему за завтрак, – сказал Михаил Дмитриевич Луцканову.
Грек сначала отнекивался, не желая вовсе брать платы, но, увидев в кошельке у Хомичевского, который исполнял у Михаила Дмитриевича обязанность казначея, целую кучу блестящих желтеньких монет, он вдруг перестал сопротивляться и быстро спрятал в огромные карманы своих широчайших штанов несколько предложенных ему полуимпериалов. Алчная натура коммерсанта-грекоса сейчас же сказалась! Распростившись с хозяином, мы вышли снова на улицу и уселись на коней.
Сначала мы ехали по Силиврийскому шоссе, а затем свернули вправо и проселком направились к Чаталдже. После плотного завтрака и хорошего вина все были в самом прекрасном расположении духа. По дороге завязался общий разговор о роскошной природе берегов Мраморного моря, о турках, о дальнейшем нашем движении. Затем разговор перешел незаметно на лошадей. Генерал Струков, страстный кавалерист, начал расхваливать английских скакунов, превознося их выносливость и быстроту. Сам он ехал на прекрасной чистокровной английской лошади, очень дорогой, вероятно, чистенькой, изящной и выхоленной.
– Если бы ваш конь, ваше превосходительство, – заметил я генералу, – нес точно такую же службу, как наши казачьи, был так же навьючен, так плохо кормлен и так плохо присмотрен, он, наверное, не вынес бы этих невзгод…
– Да самое лучшее, господа, – прервал меня Скобелев, – давайте скакать и на практике докажем, чья лошадь возьмет!
– Прекрасно, с удовольствием, – согласились все.
Нужно заметить, что большинство офицеров в свите Скобелева были пехотинцы и лошадей имели очень незавидных. Только у Скобелева, у Хоранова и у меня кони были довольно порядочные. Местность по сторонам дороги лежала открытая, слегка волнистая. Вправо от нас красиво извивалась речка Атчирас. До Чаталджи оставалось еще около семи верст.
– Ну-те-с, господа, приготовьтесь, – продолжал Скобелев. – Раз, два, три!
Шпоры и нагайки впились одновременно в бока наших лошадей, и мы марш-маршем ринулись вперед. Я и Хоранов скоро опередили всех и около версты скакали во главе мчавшейся во весь дух кавалькады в 15 человек. Но на второй уже версте нас обогнал Струков на своем красивом гнедом скакуне, и мы волей-неволей должны были уступить ему пальму первенства. Наконец, после трехверстной бешеной скачки мы снова собрались все вокруг Скобелева и, оживленно болтая, въехали в город.
Эти поездки и рекогносцировки составляли единственное для нас развлечение. Впрочем, из Сан-Стефано приехали как-то две довольно смазливые француженки и по вечерам распевали нам всевозможные пикантные шансонетки. Кроме нас, Скобелева со штабом, их являлась слушать и масса офицерства, полковников, командиров и даже солидных генералов. Особенно была мила одна из этих певиц – мадемуазель Жеди, и к ней очень благоволил Михаил Дмитриевич.
Так тянулась наша жизнь в Чаталдже – мирно, тихо и довольно скучно. В начале февраля пронесся слух, что скоро Главнокомандующий проедет по железной дороге в Сан-Стефано. Действительно, 11 февраля нам приказано было всем собраться на станцию железной дороги, отстоящей от города верст на десять. Сюда же прибыли все начальники частей войск, расположенных около Чаталджи, и депутаты от города с хлебом-солью.
Около семи часов вечера прибыл великокняжеский поезд. На станции Главнокомандующий был встречен Скобелевым, почетным караулом, всеми офицерами и депутацией. Скобелев отрапортовал Его Высочеству, вышедшему из вагона на платформу. Николай Николаевич поздоровался со Скобелевым, с высшими чинами, с почетным караулом и любезно принял хлеб-соль от депутации, а затем направился наверх, в отведенные для Его Высочества покои. Генералитет и высшее начальство направилось туда же, а более мелкий люд атаковал шатер, разбитый возле станции, в котором помещался буфет.
В свите у Главнокомандующего было довольно много моих хороших знакомых, и скоро у нас завязался самый оживленный разговор за одним из столиков, на котором, конечно, появилось несколько бутылок вина. Тема была самая животрепещущая – перемирие, Константинополь. Под влиянием выпитого вина я в споре употребил несколько крепких слов, столь свойственных русскому человеку, и совершенно не заметил, что в это время к шатру нашему подошел начальник штаба действующей армии, генерал Непокойчицкий, со своим помощником, генералом Левицким. Меня кто-то толкнул. Я оглянулся, и тогда только заметил, что генералы очень косо взглянули в нашу сторону. Через несколько минут меня потребовал к себе Скобелев, которому сообщили уже о моем поведении.
– Что это вы там распустили язык? – довольно сурово встретил меня генерал. – Извольте сейчас отправиться обратно в Чаталджу, а завтра вы будете арестованы!
Оправдываться было бесполезно, и я, распростившись с боевыми сотоварищами, поехал восвояси. Дорога от вокзала в Чаталджу проходила в объезд болота, через которое напрямик, на протяжении около двух верст, устроен был для пешеходов мостик. «Не попробовать ли переехать через этот мостик?» – подумал я – и направил на него своего коня, хотя ширина мостика была не более 1/2 аршин. Лошадь моя была спокойная, ловкая, и я за нее ничуть не боялся.
Какой-то пехотный офицер, ехавший тоже с вокзала в город, рискнул взять с меня пример, и горько поплатился за свою смелость. Лошадь его испугалась шедшего навстречу пешехода, шарахнулась в сторону, и всадник с лошадью очутились в болоте, в грязи… С большим усилием несколько человек вытащили их оттуда. Смешно было смотреть на перепуганного офицера, всего в грязи…
На следующий день я еще лежал в постели, как явился ко мне не помню кто из моих товарищей и со смехом объявил мне, что Скобелев приказал арестовать меня на трое суток домашним арестом.
– Домашним арестом на три дня? – удивился я.
– Не веришь, так посмотри! – сказал приятель-вестник и указал на дверь.
Я босиком вскочил с постели, подбежал к двери и отворил ее – в коридоре у порога действительно стоял часовой с ружьем в руках.
– Ну что, поверил? С тебя, брат, магарыч! – зло подшутил он.
– Что ж, это можно. Эй, принести нам вина!
Комната, где я помещался, находилась во втором этаже турецкого дома. Рядом со мной, в соседней комнате, поместился священник какого-то пехотного полка, совершенно мне незнакомый. Поп по целым дням сидел дома и пил чай. Двери моей комнаты и батюшкиной находились, таким образом, рядом. Мне вдруг пришла дикая фантазия переставить часового от своей комнаты к соседней и арестовать, таким образом, попа. Целое утро ко мне являлись товарищи, и я провел время превесело. Хохотали и острили без умолку.
Около часу дня я преспокойно вышел из комнаты, и часовой, не зная моего лица и принимая меня за гостя, беспрепятственно меня выпустил. В это время подошел разводящий, и я его уверил, что арестованный сидит не у той двери, где стоит часовой, а в соседней. Разводящей поверил и приказал часовому передвинуться на два шага вправо. Офицерство, бывшее у меня, хохотало до упаду. Через некоторое время батюшке вздумалось выйти из дому. Но только что он отворил дверь, как часовой солдат остановил его со словами: «Не приказано пущать». Перепуганный поп сейчас же спрятался обратно. Конечно, я объяснил потом разводящему свою шутку и засел снова в свою комнату.
Вечером ко мне зашел Хомичевский и сообщил, что Скобелев меня простил и зовет ужинать.
– За обедом он спросил про тебя, и Лисовский рассказал про твою проделку с попом. Сначала Скобелев ужасно рассердился, но когда ему рассказали, как перепуганный батюшка, выйдя из своей комнаты, увидел часового, который не пустил его со словами: «Не приказано пущать!», Михаил Дмитриевич расхохотался и сказал: «Этот Дукмасов вечно что-нибудь выдумает! Уберите часового от этой обезьяны и притащите его вечером ужинать!»
– Ну нет, брат, шалишь, ужинать я не пойду! – решил я разыграть роль обиженного и, действительно не пошел.
На другой день, за завтраком, Скобелев пожурил меня за поминовение родителей на вокзале и за шутку с попом, и тем дело и кончилось.
Через несколько дней я уехал в Сан-Стефано.
– Ваше превосходительство, – обратился я к генералу, – позвольте мне отправиться в Сан-Стефано!
– Это зачем? – спросил он.
– Дам проводить…
– Каких это дам?
– А француженок ваших… Как же они без кавалера отправятся!
– А вы их не съедите по дороге? Ну, поезжайте. Только, Бога ради, без историй. Да можете, впрочем, и не возвращаться: отряд наш все равно скоро туда двинется.
С некоторыми приключениями добрался я по железной дороге до Сан-Стефано, нанял себе здесь квартиру и по целым дням шатался по улицам или сидел на берегу моря. Русского люда в это время уже было здесь немало: мундиры всех родов оружия попадались на каждом шагу. Из Константинополя наехала масса коммерсантов, разных аферистов и прихвостней, жаждущих наживы, и наперерыв предлагали свои услуги. Рожи этих господ – юркие, плутоватые, антипатичные – принадлежали большей частью к еврейской, греческой и армянской национальностям. С каждым днем улицы Сан-Стефано – обыкновенно тихого дачного городка – делались все люднее, оживленнее. Всевозможные певицы, самой сомнительной нравственности, наводнили Сан-Стефано и своими завываньями в разных кафе-шантанах усердно обчищали карманы русского офицерства… И много русского золота, заработанного тяжелым трудом, лишениями и часто кровью, перешло в карманы этих недостойных, мизерных людишек.
Вскоре прибыл и Скобелев со своим отрядом. Войска расположились в деревнях, ближайших к Сан-Стефано. По заключении же мира Михаил Дмитриевич со штабом перешел из деревни в Сан-Стефано и поместился в том самом доме, где граф Игнатьев подписал мир с турками. Мы с Лисовским и капитаном Генерального штаба Мельницким заняли одну большую комнату также красивого дома, у самого берега моря. К обеду мы все ежедневно собирались у Михаила Дмитриевича, и в той самой исторической комнате, где подписана была наконец свободная жизнь болгарскому народу, весело проводили время за вкусною трапезой. Так шло время – мирно, праздно, довольно весело, хотя и безалаберно.
Как-то за обедом (в марте месяце) Скобелев объявил нам, чтобы на следующий день мы были готовы сопровождать верхами Великого князя, который поедет с визитом к султану. Около десяти часов утра Скобелев, окруженный своими офицерами, подъехал к красивому дому Главнокомандующего. Площадь вся уже была запружена свитой Его Высочества и свитами других отрядных начальников, которые тоже должны были сопровождать Николая Николаевича. Через несколько минут на крыльце показался Главнокомандующий, поздоровался с конвоем и присутствующими офицерами и уселся на своего красивого бурого жеребца.
Во главе громадной и пестрой свиты офицеров и конвойных лейб-казаков, окруженный блестящим генералитетом, Его Высочество поехал сначала по набережной, а затем в северо-восточном направлении по устью реки Алибей-Су, вливающей свои тихие воды в знаменитый и исторический Золотой Рог. Вблизи Главнокомандующего ехало тоже несколько провожатых турок в своих синих куртках и красных фесках и с ними переводчик главной квартиры – красавец Христи, высокого роста мужчина с громадными, типичными усами, в своем национальном черногорском костюме и маленькой шапочке.
Роскошная погода, легкий, прохладный ветерок с моря, чудная растительность теплого юга и очаровательные виды окрестностей древней Византии – все это действовало особенно благотворно на наше душевное настроение. «Вот бы нам этот чудный уголок!» – невольно думал я, любуясь этою величественною, грациозною панорамой исторического города, потонувшего в зелени садов, над которыми в разных местах резко выделялись стройные минареты мусульманских храмов.
Главнокомандующий ехал то рысью, то шагом и весело беседовал с окружавшими его лицами. Всего до устья Алибей-Су было около 15 верст, и мы проехали это расстояние в час с небольшим. Здесь Главнокомандующего уже ожидали несколько паровых катеров с нашими моряками, на которые пересели Его Высочество с высшими чинами. Нам же разрешено было ехать верхом в европейскую часть города, т. е. в Перу. Переехав по мосту через реку Алибей-Су, я со своими товарищами и в сопровождении проводника направился по улицам Константинополя к «Отель Англетер», куда Скобелев приказал отвести и своего коня.
Заняв номера и пообедав наскоро, мы снова вышли на улицу. В комнате как-то не сиделось, тянуло на воздух, хотелось скорее осмотреть этот чудесный Царьград, который с детства еще, при изучении древней русской истории, при чтении походов Олега и набегов моих предков-казаков, рисовался в моем воображении каким-то мифическим, очаровательным уголком. Ничего особенного, впрочем, не оказалось на самом деле: обыкновенные дома, обыкновенные и довольно грязные для столицы улицы, масса отвратительных собак на каждом шагу и почти полное отсутствие жизни и движения… Вообще, издали Константинополь кажется эффектнее, грандиознее, величественнее… Главное красит его – море, Босфор и Золотой Рог!
Офицерство наше, и конвойные казаки, и драгуны буквально наводнили европейскую часть города и заняли все гостиницы, рестораны. На каждом шагу слышался звон шпор и грохот распущенных сабель по турецким мостовым, слышался оживленный русский говор и веселый смех. Можно было подумать, что этот город уже давно находится во власти северных славян!
И только турецкие солдаты-часовые, торчавшие у разных складов, арсеналов, гауптвахт, убеждали нас, что мы находимся не дома, а в гостях у исторического, религиозного врага. Других турецких физиономий почти не было видно – они точно попрятались куда от нас… Только пронырливые сыны Израиля и длинноносые грекосы шныряли в разных местах, приторно– любезно предлагая свои пошлые услуги (в расчете, конечно, на выгодный гешефт). Мы долго шатались по городу в сопровождении проводника, который подробно объяснял нам все достопримечательности столицы.
Вблизи нашей гостиницы помещалось здание русского посольства. Государственный герб наш – орлы – на воротах посольства были покрыты черною материей. Затем мы вышли на большую площадь, по краям которой находились громадные здания, которые, как объяснил проводник, составляли разные склады, арсенал, казармы и гауптвахту. Здесь же стояла батарея орудий, возле которой медленно расхаживал турецкий часовой. При нашем проходе он стал смирно и довольно неграциозно отдал честь. Здесь мы встретили еще несколько солдат и офицеров, которые очень вежливо козыряли нам. Одежда и вооружение турецких воинов отличались новизной и блеском, особенно по сравнению с нашими боевыми поношенными костюмами. Так что было даже несколько совестно за некоторых из наших офицеров, которые не успели еще обзавестись новой одеждой. Тут повторилось то же явление, как и в Бухаресте, где румынские офицеры окончательно затмили нас блеском и чистотой своих костюмов.
Затем мы направились в городской сад. Все нежные растения юга можно было найти здесь: колоссальные тополи, лавры, померанцы, кипарисы, мирты, платаны и масса ароматичных цветов… Сад спускался террасами к ручью. Посреди него устроена была красивая ротонда с рестораном, несколько беседок, фонтанов и разных украшений. Словом, устройство совершенно европейское. Гуляющих было очень мало, и преимущественно иностранцы. Отдохнув здесь и полюбовавшись красивым видом, мы направились осматривать Золотой Рог, исходили еще несколько верст, и уже поздно вечером, нагулявшись вдоволь и налюбовавшись видами Стамбула, мы, усталые и проголодавшиеся, вернулись в свою гостиницу.
Войдя в залу, мы застали там Скобелева, который беседовал с первым драгоманом русского посольства, господином Ону. Разговор у них был очень оживленный, и кажется, о политике. Не мешая им, мы прошли в столовую и занялись чаепитием. Часов около одиннадцати Скобелев явился к нам в самом веселом настроении.
– Ну, господа, давайте ужинать! А знаете, – продолжал он, усаживаясь, – я совсем другими представлял себе турок! Право, они высматривают молодцами! Прекрасно одеты, опрятны, в высшей степени любезны, расторопны… Нас приняли так мило, радушно… Я очень ими доволен!
– Да что, ваше превосходительство, вы нас не взяли с собой посмотреть на этих опрятных и любезных османов? – обиженным тоном обратился я к генералу. – Вы там веселились, а мы скучали!
– Вот еще чего захотели – вас брать! – усмехнулся Скобелев. – Тогда бы мы ничего и не увидели: султан и его придворные, наверное, разбежались бы, если бы увидели перед собою такой зверинец! Да, кстати, Дукмасов, вы тут бездельничаете – я вам нашел работу: сейчас после ужина садитесь на коня и поезжайте в Сан-Стефано. Отвезете начальнику штаба (Гродекову) очень важную бумагу.
«Вот тебе и раз, – подумал я, – это в двенадцать-то часов ночи, в такую темень, лупить по незнакомому городу и неизвестной дороге в Сан-Стефано! Удовольствия мало!» И свое горе я начал запивать лафитом. После ужина Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и передал бумаги.
– Поезжайте сейчас – важное дело!
– Ваше превосходительство, позвольте мне выехать завтра пораньше. Ведь все равно я теперь буду блудить по Константинополю, не зная дороги, и до рассвета не попаду в Сан-Стефано. Наконец, начальник штаба теперь спит и ничего не сделает.
– Ну, пожалуй, – сказал генерал, – только смотрите, завтра пораньше! Ну, убирайтесь, я спать хочу!
На следующий день, в четыре часа утра, я сидел уже на коне и рысцой путешествовал по безлюдным улицам Константинополя. Спустившись с горы, я переехал по мосту через Золотой Рог и очутился в чисто турецкой части города – в Стамбуле. Не зная дороги, я решил держаться ближе к Мраморному морю. Улицы были узкие, кривые, дома большей частью деревянные и ветхие, в два и редко в три этажа. Попадавшиеся мне навстречу турки останавливались и с удивлением и любопытством смотрели на русского офицера, который в такой ранний час забрался в самый центр турецкого населения. В конце одной из улиц я увидел громадное здание и большие своды. «Ага, вероятно, это та знаменитая стена, – решил я про себя, – которая окружала в старину Царьград и защищала его от вторжения варваров. А эта арка принадлежит, должно быть, историческому Семибашенному замку, куда рассерженные султаны сажали послов европейских держав!»
Под аркой стоял турецкий часовой с ружьем и. прислонившись к стене, сладко спал. Я проехал как раз мимо него, лошадь моя даже фыркнула, но часовой не проснулся. Проехав под аркой, я очутился на большой квадратной площади, которая со всех сторон была окружена сплошным трехэтажным зданием под одной крышей. Площадь была вымощена плитами и совершенно пуста. Напротив виднелась тоже арка.
– Черт возьми! Уж не забрался ли я в султанский сераль – он, кажется, где-то в этом месте.
Я направил коня дальше и въехал во вторую арку. За нею оказалась вторая площадь, поменьше первой, тоже совершенно пустая. С правой и с левой стороны этой площади виднелись снова две небольшие арки. «Куда же ехать? – размышлял я, – как бы ни попасться каким-нибудь фанатикам. Зарежут, канальи, как собаку». Но только что я повернул коня вправо, как услышал позади себя страшный крик. Оглянувшись, я увидел человек десять турок, которые бежали ко мне и, размахивая руками, что-то неистово кричали.
– Вам чего, черти? – обратился я к ним, останавливая коня. Вместо ответа они окружили меня со всех сторон, схватили под уздцы мою лошадь и все вместе что-то загалдели.
– Не сметь трогать лошадь! – закричал я на них и крутым поворотом освободил коня из их рук.
Они подались назад, но, видимо рассерженные, стали орать еще неистовее, жестикулируя сильно руками. Не понимая ни слова по-турецки, я, тем не менее, из чувства самосохранения внушительно погрозил им своею солидною плетью и несколько раз произнес название «Сан-Стефано», показывая рукой по направлениям этого пункта.
Угроза, очевидно, подействовала, потому что они видимо присмирели и более спокойным и вежливым тоном начали объяснять пантомимами, что я должен ехать назад. Я сообразил, что, вероятно, заехал не туда, куда следует, и, поворотив коня, шагом направился обратно, сопровождаемый всей пешей ватагой турок. Два из них побежали вперед, в здание, и скоро из последнего вышел еще какой-то турок, знавший немного русский язык (вроде того, как в наших южных городах говорят по-русски разные восточные люди – разносчики апельсинов, лимонов и проч.). Он объяснил, что я заехал в какой-то гарем, но в какой именно – я так и не мог разобрать.
«Славная штука! – подумал я, – зачем только они меня остановили! Там бы я согласился подольше остаться. Бумаги Скобелева подождали бы! Хорошо, что не поехал ночью, как приказывал Скобелев – эти господа не поцеремонились бы со мною тогда!» Турки проводили меня до первой арки, где стоял часовой. Последний от их крикливого разговора проснулся и с удивлением смотрел на меня. При проезде мимо него он предусмотрительно отдал мне ружьем честь. Раскланявшись с турками, которые объяснили мне дорогу, я крупной рысью направился мимо Семибашенного замка в Сан-Стефано и в шесть часов был уже с докладом у полковника Гродекова.
Глава II
На следующий день к обеду приехал Скобелев и привез нам приятную новость: всем офицерам, которых Скобелев представил к Георгиевским крестам за Иметлийское дело, Государь император, по ходатайству Главнокомандующего, утвердил эти награды. Известие это было действительно радостное. Нужно быть самому офицером, самому участвовать в военных действиях, чтобы понять то чувство, которое испытывает каждый, ожидая этой высшей воинской награды – награды за личную храбрость, за мужество и отвагу. «Теперь никто не посмеет меня назвать трусом, никто не скажет, что я бесполезно служил родной земле и ее властелину». Мысль о белом крестике уже давно не давала мне покоя, хотя я далеко не честолюбив и любил военное дело не из-за отличий и карьеры.
На другой день Скобелев назначил у себя обед исключительно для лиц, получивших Георгиевские кресты за лихой Иметлийский бой. Поручику Узатису, который распоряжался у Скобелева хозяйственною частью, Михаил Дмитриевич приказал устроить обед погастрономичнее и запастись лучшими винами. К двум часам в квартиру Скобелева собрались приглашенные гости. Здесь были полковники Панютин, Лео, Мосцевой (герой Скобелевского редута № 2), барон Меллер-Закомельский, поручик Юрьев, Узатис, я и другие. Стол был накрыт в той самой зале, где Россия подписала мир с Турцией. Все были в самом прекрасном настроении, и Скобелев веселее всех: он радовался, что все его представления прошли без изменений.
У каждого из офицеров на груди красовался уже новый беленький крестик, кроме меня и Узатиса. Скобелев заметил это.
– Что же это вы, господа! Отчего до сих пор не надели крестов? – обратился он к нам.
– Не получили до сих пор, ваше превосходительство, а купить здесь негде, – отвечал я.
– Ну так постойте, я дам вам свой! – И, сняв с себя довольно старый Георгиевский крестик, Скобелев надел его на меня.
Вся компания уселась за столы и с аппетитом занялась истреблением вкусных блюд, запивая их прекрасным вином. После утоления голода завязалась оживленная беседа на тему, исключительно нашу, военную: вспоминали только что пережитую кампанию, в которой было так много лестного для нашего национального самолюбия, хотя, к сожалению, были и мрачные стороны. Велась самая живая беседа с критическою оценкой, высказывалась, не стесняясь, голая правда – наши ошибки, причины наших временных неудач и так далее… Но – конец венчает дело! «Победителей не судят!» – и в этом афоризме мы находили утешение в те скорбные минуты, когда вспоминали наших дорогих товарищей, геройски павших на Зеленых горах и у подножия Балкан.
Скобелев тоже поддался общему настроению и вспомнил, между прочим, старое золотое время – время своей боевой службы в Туркестанских степях.
– Да, господа, – сказал в конце обеда Михаил Дмитриевич, и умные глаза его, всегда веселые и полные юмора, еще более оживились и заблистали. – Этот белый крестик нелегко достается нашему брату! Я несколько раз заслуживал его по статуту в Хивинской экспедиции, делая самые опасные рекогносцировки за сотни верст и, переодеваясь туземцем, добывая очень важные сведения, постоянно рискуя при этом своей шкурой… Но Кауфман все не представлял меня к кресту. В деле под Махромом я был начальником кавалерии. Видя нерешительность противника, я решил сам его атаковать. Местность была удобная, волнистая, и я приказал направиться в обход на левый фланг неприятеля казачьему полку Головачева, а на правый фланг послал тоже один полк. Сам же с дивизионом остался на месте. Когда, по моему расчету, полки, посланные мной в обход, должны были находиться уже на своих местах, я повел наступление с фронта.
Азиаты держались стойко и не подавались. Но когда на позиции вынеслась наша ракетная батарея и, открыв огонь, несколькими удачными снарядами, разорвавшимися как раз среди неприятельских полчищ, уложила десяток-другой всадников – неприятель не выдержал и стал подаваться назад. Я воспользовался этим удобным моментом и, выхватив шашку, бросился в атаку со своими молодцами. Мы врубились в ряды халатников и произвели на них такую панику, что они верст пять марш-маршем без оглядки неслись от нас по степи. Лошади наши начали уже уставать, люди тоже сильно уморились от этой бешеной скачки и сабельной работы, а между тем я все не видел ни той, ни другой обходных колонн, которых послал уже давно. Меня это сильно беспокоило.
Расстояние между нами и неприятелем стало понемногу увеличиваться и, наконец, я начал замечать, как убегающие всадники стали время от времени оглядываться на нас и что-то между собою перекликаться… По опыту, господа, я знал, что это оглядывание назад – плохой для нас признак. Это значит, что азиаты соразмеряют свои силы с нашими, и если перевес на их стороне, то они обыкновенно по знаку быстро поворачиваются назад и так же стремительно, как убегали, бросаются навстречу врагу. А потому неудивительно, что я сильно был смущен, заметив эти частые оглядки, видя наши слабые силы и усталость коней (которые уступали в силе и выносливости неприятельским) и не видя своих обходных колонн. Я приказал трубачу подать отбой и сбор. К счастью, неприятель не рискнул броситься на нас, хотя и значительно превышал в силах… Направляясь обратно в сомкнутом строю по полю сражения, усеянному трупами неприятеля, мы встретили генерала Кауфмана, объезжавшего войска. Я доложил генералу о нашем славном деле, о полном поражении неприятеля. Но он и тут не поверил мне, а приказал казакам вынуть шашки, чтобы убедиться, в крови ли они…
Это недоверие меня глубоко оскорбило, хотя, конечно, я и вида не показал. Но сотни неприятельских трупов, разбросанных на протяжении пяти верст, и выпачканные в мусульманской крови острые казачьи клинки были наглядными доказательствами нашего молодецкого подвига. Объехав фронт, осмотрев внимательно поле сражения и убедившись, что я не лгу, Кауфман протянул мне руку, крепко поцеловал меня и, сняв с себя Георгиевский крест, надел его на мою грудь… С этих пор Кауфман стал относиться ко мне с полным доверием, и мы сделались с ним друзьями…
– Вот этот крест, – продолжал Скобелев, выпив стакан вина и показывая на мою грудь, – тот самый, который я получил от Кауфмана за это незабвенное в моей жизни дело…
Взоры всех невольно обратились на меня. Все стали рассматривать этот беленький крестик, украшавший грудь двух знаменитых русских генералов – Кауфмана и Скобелева – и, благодаря капризному случаю, очутившийся теперь у меня. Крест был далеко не новый – эмаль на нем уже сильно стерлась и местами отстала.
Долго после того еще тянулась оживленная беседа. Много было выпито вина, много пережито в воспоминаниях хороших минут, много говорено задушевных и горячих тостов…
– Вот что, господа, – обратился я, уже сильно захмелев и отуманенный этими горячими напитками, к сидевшим близ меня товарищам. – Мало нас – офицеров, простых смертных, украшенных этим почетным военным орденом! А сколько между тем в нашей армии действительно есть храбрецов, героев, которые, по разным причинам, не получили этого креста, хотя по всей справедливости и заслуживают его вполне. Выпьем, господа, за здоровье этих славных русских юнаков!
Обед кончился довольно поздно…
Спустя дня два Скобелев хотел отобрать от меня этот крестик.
– Послушайте, Дукмасов, отдайте мне назад мой крест. Он мне дорог как память о Кауфмане. Я его надел на вас тогда так, сгоряча!
– Нет, ваше превосходительство, что хотите со мной делайте, – отвечал я решительно, – но креста обратно вам я не отдам. Для вас он дорог как память о Кауфмане, а для меня – как память о вас. Вы лучший ценитель моих боевых заслуг и первый порадовали меня этой царской наградой. Вы же сняли его со своей груди и надели на меня, сказав при этом, что дарите его мне. А слова вашего, ваше превосходительство, вы никогда, кажется, не изменяли! Не отнимайте же у меня, Михаил Дмитриевич, этого крестика, заслуженного мной под вашей командой: он будет для меня лучшим воспоминанием во всей моей будущей жизни!..
– Ну, Бог с вами! – сказал Скобелев, пожимая мою руку. – Пусть будет ваш. Но только смотрите, Дукмасов, берегите его! Достался он нам – мне и Кауфману – не даром. Он стоил жизни многим лучшим русским людям, хотя, правда, еще больше и неприятельским… И, пожалуйста, не поправляйте его – пусть так и останется с выкрошенною эмалью!
Я дал слово, что свято исполню его волю.
Приказом по действующей армии Скобелев назначен был командующим 4-м корпусом, который он должен был принять от генерала Веревкина. Штаб корпуса находился в селении Св. Георгия, куда мы вскоре и переехали из Сан-Стефано. Таким образом, мы находились на левом фланге нашей армии: с правой стороны расположились казаки полковника Желтоножкина, с левой, в деревнях Богаскиой и Арнауткиой – конные гренадеры и лейб-драгуны до самого Черного моря.
Скобелев немедленно выбрал позиции для каждой части войск. Впереди Св. Георгия и вблизи них расположились все лагерем в палатках. Сам Скобелев со штабом тоже скоро перебрался из Св. Георгия в лагерь, который находился впереди Дербента-Хана, перед Райской долиной, при узле дорог из Константинополя в разные пункты. Впереди стояла 30-я дивизия, за нею, уступом, 16-я.
Несмотря на мирный отдых, Скобелев постоянно, вследствие своей живой, энергичной и деятельной натуры, находил себе работу и заботливо хлопотал о лучшем благосостоянии войск, об их пище, помещении, одежде, о сохранении здоровья солдат. Усердно хлопотал и о лучшем устройстве госпиталей, несколько раз объезжал их сам и постоянно гонял нас за этим. Так как войска за кампанию сильно обносились, то Скобелев приказал отправить от каждого полка по одному офицеру в Одессу для покупки сукна и других материалов на постройку одежды. Затем, с разрешения Главнокомандующего, приказал сделать для всей 16-й дивизии вместо крайне неудобных кепи – фуражки, которые носили только войска гвардии. Солдатики были в восторге и говорили другим, что это Главнокомандующий пожаловал им фуражки в награду за их молодецкую службу, за то, что они – скобелевские…
Вообще солдаты очень любили и боготворили своего корпусного командира за его постоянные заботы об их нуждах, за его ласку и веселый нрав. И действительно, Скобелев почти никогда не пропускал без расспросов встречавшегося ему на пути солдата своего отряда. Встретив какого-нибудь солдатика и поздоровавшись с ним, Скобелев вступал часто с ним в беседу, расспрашивал его о том, что у них делается в роте, как их кормят, не обижают ли. Спросит его про семью, давно ли получал письма с Родины и проч. И странно: в то время, когда обыкновенно в таких случаях у солдатика, что называется, душа уходит в пятки, и от него, кроме автоматичных «никак нет» и «точно так», ничего не добьешься, со Скобелевым, напротив, солдат чувствовал себя совершенно свободно, легко, точно это не генерал, не командир корпуса, а обыкновенный свой ротный, и притом любимый офицер – скорее товарищ, чем начальник солдата.
Встречаться со Скобелевым солдатики не избегали, как обыкновенно бывает, а напротив, старались, испытывая при этом какое-то удовольствие. Нужно было видеть, когда какой-нибудь черниговский карапуз, завидя издали едущего навстречу Скобелева и подбодрившись, становился ему во фронт. Нужно было посмотреть, повторяю, на выражение лица этого солдатика – какое-то любовное, самодовольное, торжествующее… «Здоро́во, молодчина!» – говорил обыкновенно Скобелев, хотя этот молодчина был не более двух с чем-то аршин росту, и вообще – по фигуре своей совсем не походил на воина. «Здравия желаю, ваше превосходительство!» – кричал молодчина, да таким голосом, как бы желая этим сказать: «Это ничего, что я такой махонький, я постою и за большого».
Неисправных Скобелев обыкновенно журил отеческими наставлениями и брал слово, что в другой раз этого не будет.
– Как же тебе не стыдно, братец! Я от тебя этого не ожидал! Даешь слово, что этого в другой раз не будет?
– Так точно, ваше превосходительство, даю! – и по глазам его, сильно сконфуженным и заморгавшим, видно было, что он действительно употребит все усилия, чтобы исправиться, что это не одна казенная фраза…
Случалось, впрочем, что Скобелев ругался, и ругался шибко, совершенно по-русски. Как-то странно даже было слышать из уст такого образованного, изящного и безукоризненно одетого генерала, от которого всегда, даже в пылу самого горячего боя, несло лучшими английскими духами (которые вместе с пороховыми дымом и трупным смрадом составляли какую-то странную смесь), странно было слышать эту площадную русскую брань. Правда, с ним бывало это очень редко, и исключительно в опасные, тяжелые минуты, преимущественно во время боя. Там не до нотаций и отеческих наставлений – там нужно энергичное, решительное слово, и слово это (большей частью поминание родителей) обыкновенно достигало своей цели…
В мирное время замечательно гуманный, Скобелев в военное делался подчас просто зверем и ничуть не стеснялся сильными выражениями. В мирное время он любил, лелеял солдата, отечески ухаживал за ним, но в военное, вернее, в бою он не жалел его и бросал, когда нужно, тысячи в огонь… И солдаты шли и безропотно, покорно умирали, гибли тысячами, видя живой пример Скобелева перед своими глазами. Что делать – таков уж закон войны: «Где рубят, там и щепки летят!» Если Скобелев остался жив сам, то это просто счастливое Провидение, чудо!
Но зато в мирное время, под Сан-Стефано, Скобелев чуть не плакал, когда солдаты его корпуса стали болеть разными эпидемическими болезнями. Он, видимо, сам болел душой, видя эти страдания порученных его заботам людей… Он делался в это время раздражительный, нервный, ругал докторов, хотя они несли свои обязанности выше всяких похвал. Особенно любил Скобелев, кроме 16-й дивизии, еще стрелков 3-й и 4-й бригад, которые провели с ним самые трудные, критические моменты войны – моменты, которые так сближают людей самых различных положений, состояний, характеров… Там – перед лицом смерти – все равны, все чувствуют инстинктивную потребность теснее сплотиться друг к другу и грудью стоять за общее, великое дело…
Кроме постоянных забот о своих войсках – солдатах и офицерах – он помогал им нередко и материально из собственного кармана. Впрочем, это Скобелев позволял себе делать потому, что был слишком богат. Не будь у него этих сотен тысяч, он, вероятно, был бы гораздо расчетливее, экономнее.
Жилось в лагере гораздо веселее и, главное, здоровее. Прелестный воздух, роскошная растительность и чудный вид окрестностей – все это было так хорошо, что, казалось, остался бы здесь навсегда. Кроме того, здесь мне жилось куда спокойнее.
В Сан-Стефано у меня выходили постоянные истории с полицией. Натура у меня чисто русская, широкая! Умеренность, аккуратность и благоразумие – для меня та же китайская грамота. Не могу ничего делать наполовину, по-немецки! Воевать так воевать, кутить так кутить! Ну напьешься с боевыми приятелями в каком-нибудь кафе-шантане и перейдешь границу приличия!.. (Трезвый я никогда ни в чем не попадался.) А тут еще эти француженки, подлые, проходу не дают:
– Cher cosaque, mon ami! Donnez moi seulement un napoleon!
Ну, взорвет, понятно, такое нахальство, выругаешься как-нибудь нечаянно трехэтажным словом, а представитель полицейской власти тут как тут. Запишет мою фамилию (а меня там все знали!) и коменданту (генералу Штейну) сейчас и доложит. А Штейн – Скобелеву, а Скобелев – мне нахлобучку! Хотя часто Михаил Дмитриевич мне многое прощал, а нередко даже и потешался моими проказами.
– Послушайте, вы, азиат, – сказал мне раз Скобелев за обедом, – если вы будете еще так вести себя, я прикажу посадить вас в клетку и отправлю на Дон!
– Пожалуйста, ваше превосходительство, – отвечал я, выпивая стакан красного вина, – я давно уже соскучился по своей станице. Очень вам буду благодарен!.
Здесь же, на позиции, полиции не было, и нам жилось гораздо привольнее. Иногда компаниями мы, офицерство, ездили в Константинополь специально покутить. Возвращались оттуда обыкновенно усталые, довольные и всегда с пустыми кошельками.
Постоянные лагерные хлопоты и заботы, естественно, утомляли Скобелева, и иногда, в часы досуга, в виде развлечения он устраивал поездки в Константинополь, Буюк-Дере и окрестности. Чтобы лучше ознакомиться с местностью, поездки эти Михаил Дмитриевич совершал обыкновенно верхом.
Раз как-то мы отправились верхами в Буюк-Дере, где Скобелев имел дело в нашем посольстве. Сопровождали его кроме меня еще Марков, Лисовский и четыре казака. После легкого завтрака, верхами направились мы кратчайшим путем через Пиргос в Буюк-Дере. Предстояло сделать около пятидесяти верст. День был жаркий, лошади наши тяжело дышали. Почти все время мы ехали шагом. Дорога была довольно хорошая, и очень часто встречались прекрасные фонтаны, в которых мы утоляли жажду.
Около пяти часов вечера мы выехали на шоссе, которое вело в Буюк-Дере из Константинополя и устроено было в 1840 году султаном Абдул-Азисом для французской императрицы Евгении, гостившей в Буюк-Дере… Сплошные сады южных фруктовых деревьев, с их чудным ароматом, тянулись по обе стороны дороги и придавали этому уголку какой-то райский оттенок. Наконец, часов в шесть вечера, мы въехали в Буюк-Дере – довольно хорошенький, хотя и небольшой городок. Остановились все в лучшей французской гостинице. Хозяйка гостиницы, очень веселая, бойкая и хорошенькая француженка, очаровала нас своею любезностью, разговорчивостью и пикантностью. – Да она преинтересная! – сказал Михаил Дмитриевич, который был в самом веселом расположении духа. – Вы пригласите ее с нами обедать, – прибавил он, обратившись к Лисовскому.
Предложение Скобелева, переданное Лисовским, француженка приняла с восторгом.
– Avec grand pleisir, monsieur! – щебетала она. – M-r le general Scobelev – c’est a dire, blanc general – n’est ce pas? C’est le heros de la guerre! – засыпала она вопросами Лисовского.
Умывшись и приведя несколько в порядок свои туалеты, мы собрались в зале, уставленной изящной мебелью и со вкусом убранной цветами. По стенам висели портреты французских императоров и маршалов и несколько военно-исторических картин из периода славных войн Французской империи. Здесь же между прочим рельефно выделялся в большой золотой раме портрет нашего Государя, что, конечно, приятно удивило всех нас.
Михаил Дмитриевич вскоре вышел в залу в чистом кителе, раздушенный, сияющий и любезно предложил руку красивой женщине. Мы отправились в соседний хорошенький кабинет, где уже был накрыт стол на пять кувертов, освещенный дорогими канделябрами. Скобелев усадил рядом с собой пикантную француженку и самым усердным образом начал за ней ухаживать. Последняя, в свою очередь, немилосердно кокетничала с ним. Обед проходил очень весело, оживленно. За вторым блюдом Михаилу Дмитриевичу пришла вдруг в голову какая-то мысль. Он подозвал к себе Маркова и что-то шепнул ему на ухо. Тот улыбнулся, кивнул головой и куда-то вышел. Скобелев между тем завязал с хозяйкой разговор о России, о ее обитателях, о казаках… Француженка с интересом слушала его.
– А вот, посмотрите на этого господина, – сказал между прочим Михаил Дмитриевич, указывая на меня. – Вы знаете, кто это такой? Это казак, из самой дикой страны в России.
– Cosaque! – произнесла француженка и с любопытством уставилась на меня.
– Да, казак, – продолжал совершенно серьезно Михаил Дмитриевич в то время, когда товарищи мои кусали себе губы, чтобы не расхохотаться. – Это совершенный дикарь, кровожадный зверь. Вы не смотрите, что он в таком костюме… Он ест человеческое мясо и сальные свечи!
Француженка сразу сделалась серьезна и еще с большим удивлением стала рассматривать меня. Посмотрела внимательно на мои руки, на мои зубы, на глаза и, видимо стала в тупик.
– Как же это, он на вид такой милый и совсем не похож на кровожадного дикаря? – сказала она тихо Скобелеву после внимательного осмотра всей моей фигуры.
– Отшлифовался немного, мы его приручили, – отвечал он, пожав плечами, а я в это время усердно терзал цыпленка, прямо руками, без помощи ножа и вилки. – Да вот вы увидите, – прибавил генерал, – с каким аппетитом он будет есть, вместо десерта, сальные свечи. Послушайте, Марков, – продолжал он громко по-французски, – распорядитесь-ка, пожалуйста, чтобы вот ему, вместо десерта, подали сальные свечи.
Марков, засмеявшись, снова вышел. Через несколько минут в кабинет вошли два лакея с десертом. Один из них стал обносить присутствовавших, а другой – подошел ко мне и поставил передо мной на стол глубокую тарелку, накрытую салфеткой. Я спокойно снял салфетку – на тарелке лежало несколько сальных свечей.
– Mon Dieu! – испуганно воскликнула француженка, широко открыв глаза и уставившись в мою тарелку.
– Это – сальные свечи – любимое блюдо казаков! – пресерьезно отвечал Михаил Дмитриевич.
Товарищи мои не выдержали до конца своей роли и буквально хватились за животики от смеха. Я же, совершенно хладнокровно и слегка улыбаясь, взял одну из этих свеч и, откусив половину с фитилем, с аппетитом стал ее есть (с аппетитом потому, что свечи эти, заранее заказанные Марковым, были сделаны из сахара и сливок, и при этом так искусно, что трудно было отличить их от настоящих).
Француженка чуть в обморок не упала, видя мою прожорливость.
– Mon Dieu, Mon Dieu, que fait il? – кричала она, закрывая себе глаза и делая такие гримасы, точно ее заставили проглотить стакан касторового масла.
В конце концов Скобелев объяснил красавице свою шутку, и она долго заливалась звонким смехом, причем все мы, конечно, усердно вторили ей.
– А ведь я поверила, честное слово, поверила! – щебетала она между смехом. – Мне мать еще в детстве рассказывала про ваших казаков самые ужасные, невероятные вещи!
Обед окончился поздно, и мы, наевшись и насмеявшись до упаду, довольные разошлись около часу ночи по своим комнатам. На другой день мы вернулись в Св. Георгий.
Спустя несколько дней Скобелев поехал верхом в Константинополь. Я в качестве дежурного ординарца сопровождал его. С нами было еще три казака. Рано выехали мы из лагеря и направились к юго-востоку в Константинополь. По дороге Скобелеву вздумалось заехать к Беккеру-паше, который командовал турецкой дивизией, расположенной на позиции против наших стрелков императорской фамилии.
Беккер-паша принял нас очень любезно и сейчас же усадил за завтрак. Это был англичанин лет сорока, довольно высокого роста, с рыженькою бородкой, с выразительною, энергичною физиономией. Паша и Скобелев о чем-то разговаривали очень оживленно, но, к сожалению, я ничего не мог понять из их беседы, так как происходила она на английском языке, которого я совершенно не знаю. Положение мое было довольно глупое: сидеть, молчать и опорожнять один за другим стаканы прекрасного красного вина, которое Беккер-паша очень любезно то и дело подливал мне. Я не заставлял себя упрашивать и не обижал гостеприимного хозяина. Между прочим в середине разговора я услышал свою фамилию, произнесенную Скобелевым. Очевидно, речь шла обо мне. Паша с удивлением посмотрел на меня и на мои ордена, а Скобелев засмеялся.
У Беккера-паши мы пробыли около двух с половиной часов. Наконец, распростившись с недавним любезным врагом, мы снова уселись на коней и продолжали наш путь к Константинополю. Скобелеву опять пришла фантазия ехать не по дороге, а напрямик, полем.
– Ваше превосходительство, – обратился я к генералу, – ведь так мы заедем еще куда-нибудь! Лучше по дороге ехать!
– Нет, поедем прямо – вот мимо того турецкого лагеря. – И, дав коню шпоры, он пустил его галопом.
Вскоре мы подъехали к задней линии лагеря, как раз к турецким кухням, где солдаты в это время разбирали обед по манеркам. Увидев скачущих всадников, они с удивлением, оставив свое дело, уставились глазами на нас. Некоторые из них вытянулись и отдали честь, другие же просто разинули рты и, расставив ноги, тупо смотрели на «гяуров». Подъехав к кухням, Скобелев, не торопясь, слез с коня и направился к котлам. Картина была презабавная – турки просто ошалели… Скобелев же, ничуть не стесняясь, взял ложку из рук ближайшего низама, сильно смущенного этим, и, опустив ее в котел, вытащил оттуда какую-то похлебку, подул на нее и стал пробовать. В это время один из турецких солдат (вероятно, фельдфебель) бросился со всех ног к зеленой палатке, где находились офицеры.
– Попробуйте, – обратился ко мне между тем Скобелев, подавая ложку, – какою мерзостью их кормят. Наши не стали бы есть этой бурды… А между тем какой все здоровый народ!
Я взял ложку и попробовал. Оказалась какая-то похлебка с бараниной – гадость страшная.
– У нас, ваше превосходительство, на Дону, – заметил я громко, – такой бурдой охотники собак своих кормят!
– Ну, вы – тише, – улыбнулся генерал, – может быть, тут между ними кто-нибудь понимает еще по-русски!
В это время мы заметили, что из зеленой палатки по направлению к нам бежало несколько турецких офицеров. Усевшись на коня, Скобелев поехал им навстречу и обратился к ним с приветствием на французском языке. Офицеры поклонились, но молчали. Очевидно, никто из них по-французски не понимал. Один молодой офицер побежал к ближайшей красивой палатке, из которой вскоре вышел довольно пожилой представительный человек в желтой куртке, вышитой на рукавах и с галунными наплечниками.
– Паша, паша! – обратились офицеры к Скобелеву, указывая на вышедшего человека.
Скобелев подъехал к паше, взял под козырек и назвал свою фамилию. Паша очень радушно пожал протянутую ему руку, и они беседовали о чем-то минут десять. Я в это время молча рассматривал турецких офицеров, которые, в свою очередь, с любопытством смотрели на нас, перекидываясь между собою замечаниями.
– А где здесь ближайшая дорога в Константинополь? – обратился Скобелев к паше, раскланиваясь.
– Вам придется ехать назад! – отвечал паша.
– А по этой тропинке разве нельзя проехать? – продолжал генерал, указывая на дорожку, которая вела через громадный крутой спуск и по которой вдали с Райской долины поднимались турецкие солдаты. – Я думал, что здесь можно проехать?
– Нет, – отвечал паша, улыбаясь, – здесь с трудом проходят пешие, а верхом немыслимо пробраться!
– Пустяки, – отвечал Скобелев, – попробуем!
И, раскланявшись еще раз с пашой и офицерами, которые что-то загалдели в это время, он рысью направился к обрыву.
– Поезжайте вперед, – обратился он ко мне. – Докажем им, что тут можно проехать – чепуху они городят…
Подъехав к тому месту, где тропинка падала вниз, я увидел страшный спуск – крутой, местами почти обрывистый, по которому тонкою лентой извивалась тропинка пешеходов. Ширина ее была не более аршина.
– Ваше превосходительство, – обратился я к Скобелеву, останавливая коня и опасаясь не столько за себя, сколько за него. – Не лучше ли нам вернуться? Ведь здесь действительно проехать мудрено!
– Ну, поезжайте! – сердито крикнул Скобелев. – Чего вы торгуетесь – еще казак! Я дал слово, что пройду, – и сдержу его!..
Оглянувшись перед спуском назад, я увидел, что турецкие офицеры и солдаты бежали за нами из лагеря, чтобы посмотреть, как это мы будем спускаться и ломать себе шею.
Мы осторожно стали спускаться. Я ехал впереди, за мной Скобелев, далее три казака. Тропинка была настолько узка, что лошадь еле-еле могла проходить. С левой стороны был крутой подъем, с правой – почти отвесный обрыв сажен в 50 глубины; при этом угол подъема был не менее 30–40°. Левую ногу я освободил из стремени, чтобы не цепляться за каменную стену, правая – висела над бездной. Малейший неосторожный шаг лошади – и мы очутились бы на дне пропасти… «Вот чудак, – думал я про Скобелева, – вышел чудом цел из войны, а тут ни с того ни с сего рискует вдруг жизнью, чтобы порисоваться перед этими турками…» На половине спуска, на одном из поворотов, мы встретили трех турецких солдат, поднимавшихся навстречу нам. Они окончательно ошалели, увидев в таком месте всадников, да еще при этом русских, и в нерешительности остановились.
Разминуться было немыслимо, и я махнул им рукой, чтобы они повернули назад. Турки, поняв меня, быстро стали спускаться вниз. На небольшой площадке, аршина в три, они остановились и прижались к стене, чтобы мы не могли их зацепить. Мы давно проехали уже мимо них, а они все еще стояли, удивленные и пораженные нашим появлением, нашею смелостью.
Наконец мы благополучно спустились в Райскую долину, переехали вброд через маленькую речку Аля-бей-Су и выбрались на дорогу. Я вздохнул свободнее и взглянул на генерала. Он, казалось, тоже был очень доволен благополучным исходом опасного переезда и, улыбнувшись, пустил растяжным галопом своего красивого белого жеребца Шейново.
– Вот видите… Я говорил, что переедем! – сказал он.
Оглянувшись назад, я заметил, что несколько десятков турок все еще стояли наверху и смотрели на нас.
– А турки все на нас поглядывают! – обратился я к Скобелеву.
– Пускай смотрят! Я очень доволен, что мы так удачно перебрались. Действительно, опасно было! А вы все-таки баба, а не кавалерист! – прибавил он.
– Да, баба, – отвечал я обиженно, – а что бы вы сказали этой бабе, если б тропинка так сузилась, что дальше немыслимо было бы ехать – ни вперед, ни назад! Пришлось бы мне слезать вперед, через голову лошади, а заднему казаку – через хвост. А вы так бы и остались!
– Чепуху вы все городите! – отвечал генерал и пустил вдруг коня марш-маршем.
Я еле поспевал за ним, а казаки далеко отстали от нас. Проскакав с версту, он снова поехал шагом.
– Ваше превосходительство, – обратился я к Скобелеву, – что это вы говорили с Беккером-пашой обо мне? Я слышал свою фамилию.
– Он спрашивал меня, – отвечал пресерьезно Скобелев, – где я взял такую обезьяну, как вы…
– Не всем же быть таким красавцем, как вы! – заметил я.
Скобелев засмеялся, и прибавил.
– Он был очень удивлен вашими многочисленными орденами и расспрашивал про ваши подвиги. Узнавши же, что вы казак, еще более удивился и сознался, что он воображал себе казаков совсем другими, более страшными.
– Почему же это я не похож на казака? На кого же я похож?
– Да на обезьяну, я же вам сказал! – снова засмеялся Михаил Дмитриевич.
Скобелев нередко, когда бывал в хорошем расположении духа, подшучивал над нами, ординарцами, и мы ничуть не обижались на него за это. Делал он это совершенно добродушно, и не как начальник, а, скорее, как товарищ. Иногда мы подтрунивали над ним, и он ничуть не был за это в претензии.
Но вернемся к рассказу. Скоро мы доехали до Золотого Рога и оставили лошадей с казаками в ближайшей гостинице. Сами же уселись в маленький каяк; сильные гребцы живо перевезли нас на противоположный берег Золотого Рога, в Галату, откуда, через туннель, мы доехали в «Англетера». Скобелев отправился в посольство, а я бродил по городу. Вечером, вместе со Скобелевым, ходили в английский магазин и покупали разные безделушки. Вечер провели очень весело вместе… На другой день, часа в два, мы уехали обратно в лагерь.
Глава III
Спустя неделю после описанного путешествия Скобелев поехал в Буюк-Дере с ординарцем своим, поручиком Марковым, а на другой день я и капитан Мельницкий отправились туда же к нему с бумагами. Исполнив, что нужно было, мы хотели направиться бродить по городу, но Скобелев изменил наши планы.
– Вот что, господа: вы, Мельницкий, останетесь у меня, а вы, Дукмасов, поезжайте сейчас в Св. Георгий и привезите в Буюк-Дере музыкантов Казанского пехотного полка. Главнокомандующий разрешил, султан тоже. Поезжайте, и поскорее, пожалуйста.
Я отправился на вокзал и взял в кассе билет до станции Беюк-Калкалы, откуда на лошадях добрался до Св. Георгия. Здесь, явившись к командиру полка полковнику Лео, я передал приказание Скобелева и просил отправить полный хор музыкантов на подводах на железнодорожную станцию. Затем, побывав у начальника штаба капитана Сахарова и получив от него деньги на перевозку и прокормление 54-х человек музыкантов, я обратно поехал на станцию, где уже были музыканты, и усадил их в вагоны; инструменты были уложены отдельно.
Поезд, на котором мы ехали, шел только до Сан-Стефано, и, чтобы отправиться дальше, в Константинополь и Буюк-Дере, надо было ждать следующего поезда, утреннего. Кроме того, пришлось бы маршировать с командой от вокзала по улицам Константинополя до пароходной пристани, чего мы не имели права делать. Поэтому по приезде в Сан-Стефано мы вышли из вагонов и направились пешком к пристани. Пароход в Константинополь почему-то запоздал с отходом, и мы успели еще усесться на него.
Когда, после резкого свистка, пароход стал отчаливать от пристани, я попросил капельмейстера сыграть марш, и скоро на зеркальной поверхности чудного Мраморного моря раздались громкие звуки прекрасной русской музыки. Масса гвардейских солдат спешила к берегу, недоумевая, что на турецком пароходе, отходящем в Константинополь, поместился оркестр нашей музыки. Никому, конечно, не было известно, что делается это с разрешения Главнокомандующего и султана.
Вслед за маршем я попросил музыкантов сыграть «Боже, Царя храни», и стройные, мелодичные звуки нашего национального гимна еще громче понеслись, покатились с быстро двигавшегося турецкого парохода… А удивленная толпа все еще стояла на берегу и радостно прислушивалась к дорогим и родным звукам, хватающим за душу каждого русского, особенно на далекой чужбине, вдали от близких людей… Бывшие на пароходе турки видимо морщились, но я не обращал на это ни малейшего внимания. «Горе побежденным!»
По пути к Константинополю пароход три раза останавливался у каких-то станций, и музыка во время этих остановок без умолку играла разные марши, собирая к берегу целые разношерстные толпы народа в пестрых восточных костюмах. В Константинополь мы опоздали приехать своевременно, и было уже около девяти часов вечера, когда пароход наш бросил якорь возле деревянного моста через Золотой Рог. Я очутился в очень затруднительном положении: высадить команду на берег я не имел права, оставаться же на пароходе тоже не мог, так как грек-капитан, ссылаясь на морские порядки, категорически объявил мне, что он не может держать на пароходе пассажиров, рискуя, в противном случае, подвергнуться большому штрафу.
Около того места, где остановился пароход, находились турецкие кварталы и лавки, и никакой гостиницы поблизости не было. Приходилось выбирать одно из двух: или маршировать с командой версты две в Галату и подвергать этим себя разным неприятностям, которые могли явиться со стороны фанатического населения этой части города, или же – не обращая внимания на предложение капитана убираться скорее с парохода – расположиться преспокойно на палубе ночевать.
Сначала я начал вежливо просить капитана разрешить нам переночевать на пароходе, мотивируя свою просьбу тем, что мы не имеем права сойти на берег.
– Ведь вы же сами виноваты, – продолжал я убеждать капитана, – пароход ваш опоздал на целый час, и мы не могли поэтому двинуться далее. Оштрафовать вас все равно не могут, потому что сам султан ведь разрешил провезти наших людей. Пожалуйста, капитан, прикажите открыть буфет, чтобы солдаты могли закусить и напиться чаю. За все я заплачу…
Но упрямый капитан грекос, несмотря на мою вежливую просьбу, стал кричать на меня и угрожать турецкой полицией.
– Мне решительно все равно, – размахивая руками, говорил он ломаным русским языком, – где бы вы ни ночевали – на мосту или на улице, а на пароходе я вам не позволю оставаться – я позову полицию… Буфетчика же я уже давно отпустил, и вы ничего не получите!
Возмущенный подобным нахальством грекоса, я прикрикнул на него и решил действовать без церемоний, на правах победителя.
– Послушайте, братцы, – обратился я к солдатам, – сложите здесь инструменты и располагайтесь тут же, на палубе, на ночлег. На мост не сметь сходить ни в каком случае… Фельдфебель! Назначь сейчас часового и смотри, чтобы все было в порядке… Будешь отвечать за малейшее упущение!
– Слушаю, ваше благородие! – отвечал молодчина.
– Буфет я прикажу открыть, и можете закусить и напиться чаю.
Я направился за удалившимся капитаном и объявил ему о своем решении. Он и слушать не хотел и по-прежнему начал угрожать полицией. Меня это окончательно взорвало.
– Ну так вот что, черт бы вас побрал! – заорал я на него. – Решения своего я не изменю ни в каком случае. Если же вы не откроете нам буфет, то я прикажу своим солдатам разнести его вдребезги, и за это ни копейки не заплачу… Даю вам слово, что я не шучу! Пять минут вам сроку! – и, повернувшись кругом, я отошел.
Капитан струхнул не на шутку. Куда девались его заносчивость, высокомерие. Он сделался вдруг каким-то жалким, запуганным.
– Послушайте, господин офицер, – догнал он меня. – Вы войдите в мое положение. Ведь я могу лишиться места, меня могут сильно оштрафовать. Вы не знаете наших порядков!
– Ну, ничего, – отвечал я спокойно, видя его таким жалким. – Даю вам честное слово, что ничего не будет! За все отвечаю я. Вы скорее выиграете, чем проиграете!
Волей-неволей капитан сдался. Буфет был открыт, в чайниках появился кипяток, нашлись и водка, хлеб и разная закуска. Пригласив с собою капельмейстера, мы отправились по направленно к «Англетер» (поручив фельдфебелю смотреть за порядком). Подойдя к туннелю (в Галате), мы нашли его уже закрытым.
– Да что мы будем делать в гостинице? – обратился я к капельмейстеру. – Пойдем в какой-нибудь кафе-шантанчик?
– Пожалуй, – согласился тот.
Возле туннеля стоял извозчик фиакр. Мы уселись на него и скоро доехали до кафе-шантана. Здесь было уже несколько русских офицеров, сидевших за столиком, украшенным бутылками. Сейчас нашлись знакомые: ординарец Скобелева, поручик Марков, и моряк, мичман Мореншильд. Мы, конечно, пристроились к ним.
– Ты чего здесь? – спросил я Маркова. – Разве Скобелев в Константинополе?
– Нет, в Буюк-Дере. Я приехал купить ему коляску.
Я рассказал, в свою очередь, о своей миссии, о перевозе музыкантов и о столкновении на пароходе с капитаном греком.
– Послушайте! – перебил меня Мореншильд, выслушав мой рассказ. – Я могу вас выручить из затруднительного положения. Наше судно «Тамань» находится в распоряжении посольства и пришло сюда запастись углем. Я сейчас переговорю с капитаном «Тамани» и, может быть, мы поможем вам!
– Сделайте одолжение, голубчик! – обрадовался я.
Мореншильд ушел и минут через десять снова вернулся.
– Все прекрасно устроено, – сказал он, подходя к нам. – Капитан согласен и очень желает с вами познакомиться.
Я встал и направился с Мореншильдом и Марковым к отдаленному столику, за которым сидели два морских офицера, в русских мундирах при кортиках. Один из них, человек лет под 50, в полковничьих погонах, с чисто русским, добродушным лицом, другой – значительно моложе, с тремя звездочками… Первый был капитан 1-го ранга Тимирязев, командир «Тамани», второй – лейтенант Елагин. Мы представились друг другу, и Тимирязев очень любезно предложил нам свои услуги.
– Да сделайте одолжение, господа, – сказал Тимирязев, когда речь зашла о нашем помещении на пароходе. – Вы располагайтесь хоть сейчас в посольских каютах – они все равно никем не заняты. Относительно же ваших музыкантов не беспокойтесь: вы будете еще спать, как мои матросы перевезут их на лодках на «Тамань». Пароход наш нагрузится, вероятно, не ранее как в час дня, а снимется с якоря около половины второго. Мы устроим вам приличный завтрак, а вы нас за это потешите музыкой. Идет, что ли?
Я, конечно, от души поблагодарил гостеприимного и милого моряка за его любезность.
– Ну а пока – до завтрака ведь еще далеко – нужно раздавить бутылочку-другую…
И завязалась оживленная, дружеская беседа. Каждый делился воспоминаниями и впечатлениями, только что пережитой, тяжелой кампании… Мало-помалу офицерство приезжало в кафе-шантан, и так как интересного здесь было мало, то мы решили отправиться в ближайшей театр-буфф, хотя было уже довольно поздно. Нам составилась знакомая компания человек в пятнадцать, и мы взяли подряд несколько лож. Театр был летний, паршивенький. Ложи в один только ярус; в партере же стояли столики, за которыми публика группировалась компаниями и не столько интересовалась игрой на сцене, сколько расположенными на столах батареями бутылок.
Здесь, в театре, случился маленький эпизодик, в котором я сыграл довольно комичную роль. В зале я встретил своего хорошего знакомого (флигель-адъютанта поручика Дерфелдена), только что приехавшего из Питера. Мы расположились у одного из столиков, потребовали вина и разговорились про общих знакомых, не обращая ни малейшего внимания на какую-то пухленькую певицу (Фани), всеми силами старавшуюся прельстить нас своим визгливым голосом.
Товарищи мои, не видя меня в ложе, принялись отыскивать меня глазами в общей зале и заметили как раз в то время, когда певица окончила свое пение. Несколько голосов из лож крикнуло мою фамилию, приглашая к себе и хлопая при этом руками. Некоторые из публики, предполагая, что вызывают певицу, присоединились к аплодисментам… Занавес быстро взвился, и на сцене появилась сияющая певица, очень мило раскланиваясь с нами. Но офицерство, находившееся уже под сильным влиянием выпитого вина, немедленно ее освистало – и сконфуженная девица стушевалась. Эта комедия продолжалась два раза. Чтобы избавить Фани от таких оваций, я принужден был отправиться в ложу, и тогда офицерство успокоилось.
Просидев еще немного в театре, мы той же многочисленной компанией отправились ужинать в какую-то гостиницу (не помню ее названия). Шумно ввалились мы в общую залу, где за маленьким столиком притулились два рыжих англичанина. Увидя нас, храбрые сыны Альбиона сочли за более благоразумное немедленно удрать, не окончив даже своего ужина. Признаться, в то время я с удовольствием побил бы, под влиянием вина, этих господ, и только за то, что они англичане. Мое патриотическое чувство сильно возмущено было их более чем двусмысленным поведением в продолжение всей кампании и по окончании ее. Лучше открытый враг, чем тайный!
Заказав ужин, мы уселись за стол и потребовали закуску. Моментально появилась русская водка вдовы Поповой, эмигрировавшей на берег Босфора, в громадном количестве. Под влиянием национального напитка затянули мы громко удалую песнь, за нею другую, третью… и полились могучие, родные звуки через раскрытые окна по улицам турецкой столицы. Воображение перенесло каждого из нас на северные берега Черного моря, в родные, широкие степи…
Боковая дверь залы внезапно отворилась, и из нее вышел русский капитан Генерального штаба. Вежливо поклонившись, он подошел к нашей компании и отрекомендовался.
– Извините, господа, что я прервал ваше пение, – сказал он. – Я явился сюда, чтобы поблагодарить вас от имени генерала N и генерала NN, которые ужинают теперь в соседнем кабинете, за то истинное удовольствие, которое вы доставили им своим пением… Слышать родные звуки в центре мусульманского мира – согласитесь, господа, ведь наслаждение! Нельзя ли еще что-нибудь?
– Отчего же, можно, – закричал я, – только с условием, капитан: вы должны с нами сначала выпить!
Капитан не заставил себя просить и чокнулся со всеми.
– Ну, господа, подтягивайте теперь, – и я начал нашу родную донскую песню:
Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон,
И послушно отозвался
На призыв монарха он!
Ужин прошел необыкновенно весело, шумно. Тимирязев, как самый старший между нами, самый благоразумный и меньше всех пивший, не раз сдерживал нашу молодую компанию, которая слишком уже расходилась. Окончился ужин тем, чем обыкновенно кончается в таких случаях… Расплатившись, мы вышли из гостиницы и расселись на извозчиков… Ночь давно уже вступила в свои права, улицы были пусты, и обитатели турецкой столицы спали крепким сном. Некоторые из нас поехали кататься, завернули еще кое-куда, и поздно уже, или, вернее, рано утром, добрались мы до «Тамани».
Я заснул тяжелым, крепким сном на пароходе: снился Константинополь с его чудными окрестностями, садами, мечетями… Но он казался мне не турецким, а русским городом. Вместо полумесяца на мечетях красовались кресты, вместо чалмы и красных фесок везде виднелись русские фуражки, русские лица… Нашему полку назначена была здесь стоянка, и я мечтал уже о приобретении себе домика где-нибудь на берегу Золотого Рога, Босфора или на Принцевых островах.
На следующий день я проснулся около одиннадцати часов и с удивлением осмотрелся. Помещение и обстановка посольской каюты были действительно роскошны: дорогая бархатная мебель, зеркала, всевозможные предметы роскоши – все это походило на кабинет богатого аристократа. Возле меня, раскинувшись в самой живописной позе, храпел Марков. Я его разбудил, мы быстро оделись и вышли на палубу.
Здесь я увидел своих музыкантов, которых покинул на турецком пароходе. Оказалось, что, по распоряжению Тимирязева, их перевезли на «Тамань» уже давно наши моряки. Казанцы принарядились – надели чистые рубахи и вычистили инструменты.
– Здравствуйте, господа, – встретил нас Тимирязев. – Ну как спалось вам на новоселье после вчерашних вакханалий?
– Прекрасно! – отвечал я, здороваясь с ним и с офицерами-моряками. – Да у вас тут такая роскошь, что нашему брату, привыкшему более к землянке, как-то неловко даже чувствуется в таких будуарах. Это какой-то дворец в миниатюре!
Капитан самодовольно улыбнулся.
– Да вы еще ничего не видели – пойдемте, я вам покажу.
Мы прошлись по пароходу и осмотрели его. Везде идеальная чистота, все прочно, красиво, изящно и богато. Мы только удивлялись, а моряки самодовольно улыбались.
– Однако, господа, адмиральский час, – сказал Тимирязев, взглянув на часы. – Пойдемте завтракать.
Тут же, на палубе, был роскошно сервирован стол, уставленный массой бутылок и прекрасными букетами, за который мы и уселись.
Повар «Тамани» оказался мастер своего дела – завтрак вышел на славу. Музыканты заиграли свой полковой марш, потом, немного погодя, марш Скобелева. Звуки нашей музыки произвели известную сенсацию на море и на берегу. На ближайших бесчисленных судах повысыпали на борт матросы, на набережной и особенно на мосту через Золотой Рог столпилась масса народу, приостановившего этим даже езду экипажей, и с жадностью прислушивалась к стройным звукам русской музыки. Даже окна гаремов потихоньку растворились, занавески отдернулись, и покрытые чадрами красивые головки показались у решеток. А музыканты наши, видя то впечатление, которое они произвели своей игрой на население турецкой столицы, еще более старались.
Бокалы между тем у всех были наполнены, и Тимирязев, поднявшись, предложил тосты за здоровье Государя, наследника и Главнокомандующего… Громкое, радостное «ура» грянуло с парохода и далеко-далеко покатилось оно по зеркальной поверхности Золотого Рога и по красивым берегам его. Кричали офицеры, матросы, музыканты, и этот могучий родной звук как-то особенно действовал на наши нервы. На глазах у каждого выступили слезы, и каждый из нас чувствовал в себе здесь, в эти минуты, в виду этих бесчисленных мечетей и красных фесок, новый прилив сил и энергии для новых испытаний, новой кровавой борьбы…
– «Боже, Царя храни!» – скомандовал Тимирязев, и музыканты стройно, мелодично исполнили наш дорогой, национальный гимн.
Мы все сняли шапки и стоя прослушали его. А затем с новой силой, с новой энергией раздался наш победный крик «ура».
Завтрак продолжался, и музыканты очень искусно исполнили между прочим турецкий марш, который они разучили во время стоянки своей в Св. Георгии, что видимо понравилось толпе. После турецкого марша я предложил тост за здоровье Тимирязева, офицеров-моряков «Тамани», гостеприимно приютивших нас на своем судне. Музыканты проиграли туш и дружно прокричали «ура». Завтрак окончился в два часа, и затем капитан сделал распоряжение сниматься с якоря, так как «Тамань» уже нагрузилась углем. Вообще, я не могу не вспомнить еще раз с удовольствием о том радушии, о том русском гостеприимстве, которое мы встретили на «Тамани» от капитана, офицеров и всей команды.
Музыканты, по распоряжению капитана, получили отличный завтрак с водкой, а когда я предложил уплатить за это деньги, то офицерство положительно воспротивилось.
– Вы и не думайте, – говорили они, – предлагать капитану плату – он наверно обидится! У нас запасы всегда есть – пожалуйста, не беспокойтесь!
Около двух с половиной часов «Тамань» под национальным флагом двинулась по направлению к Буюк-Дере. Проходя мимо султанского дворца (Долма-бахче), музыка снова заиграла «Боже, Царя храни», а затем турецкий марш. При проезде мимо иностранных консульств и мимо селений опять неслись с нашего парохода звуки русской музыки, и везде народ с удивлением смотрел на быстро плывший русский пароход, с которого раздавалась стройная игра. Пространство около двадцати верст против течения мы проехали не более часа.
Подъезжая к бухте Буюк-Дере, мы заметили, что из красивого дома русского посольства, утопавшего в зелени кипарисовых и лавровых садов, вышли два русских генерала. В одном из них я сейчас же узнал хорошо знакомую мне фигуру Михаила Дмитриевича, другой был мне незнакомый.
– Это посол наш – князь Лобанов-Ростовский, – сказал мне Тимирязев. – Надо, однако, им отдать честь, как только пароход остановится. Вы, пожалуйста, распорядитесь музыкой!
Действительно, как только был брошен якорь, капитан скомандовал матросам «по реям!», а музыка в это время заиграла свой полковой марш. Скобелев и Лобанов-Ростовский удивленно смотрели на посольский пароход, недоумевая, как это на нем очутился наш оркестр.
Был спущен катер, и 12 матросов лихо подкатили к пристани, у которой стояли генералы. Скобелев уселся в катер, подъехал к пароходу и по трапу взобрался на палубу.
– Здоро́во, моряки! Здоро́во, казанцы! – поздоровался он по очереди с солдатами.
Я подошел к нему и доложил о прибытии и исполнении данного мне поручения.
– Как вы попали сюда? – сказал Скобелев. – Я и князь сильно удивились, услышав музыку на «Тамани».
Я рассказал вкратце о своих приключениях, о любезности Тимирязева, и Скобелев, очень довольный, поблагодарил как меня, так равно и капитана.
Усевшись все вместе в катер, мы подъехали к пристани, где князь тоже поблагодарил меня за доставку музыкантов. Князь предложил мне поместиться в здании посольства, но я, поблагодарив его за любезность, просил позволить мне остаться на «Тамани», так как офицеры-моряки взяли с меня слово, что я буду их гостем. И действительно, я не раскаивался, что остался в обществе моряков. Это были все такие милые, гостеприимные и простые люди, мы постоянно так весело проводили время на палубе роскошного судна, любуясь очаровательными видами и вдыхая здоровый морской воздух, что, казалось бы, никогда не расстался с такой жизнью.
Там, на земле, тоже, кажется, недурно проводили время. В честь Скобелева, между прочим, посольство устроило парадный обед, на котором я не присутствовал. Скобелев, как истый русский хлебосол, не захотел остаться в долгу и решил отплатить посольству тем же – т. е. обедом. Обед этот состоялся в гостинице (не помпою названия), содержателем которой был француз, и сервирован был в прекрасном большом павильоне, обвитом виноградом. Приглашены были, кроме посольства, также бригадные и полковые командиры 4-го корпуса, Тимирязев, Елагин и др.
Пообедав в столовой «Тамани», я сидел с моряками на палубе, распивая прекрасное кипрское вино, как вестовой Скобелева принес мне письмо. Предполагая какую-нибудь новую служебную командировку, я с неудовольствием вскрыл его.
«Дукмасов! – писал генерал, – приезжайте сейчас обедать и пригласите с собой, от моего имени, мичмана Мореншильда. Скобелев».
– Слушайте, мичман, – обратился я к Мореншильду, передавая ему записку, – поезжайте одни и скажите, пожалуйста, что я нездоров. Не люблю я этих парадных обедов…
– Нет, я без вас не поеду ни за что! – отвечал моряк.
Волей-неволей пришлось согласиться. На катере доехали мы до берега и по узкой улице поднялись до гостиницы. Все общество было уже в саду, за столом, в изящном павильоне, с которого открывался прелестный вид на море. Мы сделали общий поклон и уселись на свои места. Лакей подал нам черепаший суп.
– Ты, братец, дай нам вина лучше, а этого не надо!
Скобелев услышал мои слова и обратился к слуге по-французски.
– Не надо ему вина, не давай. Он, кажется, и без того уже пил!
– Ваше превосходительство, мы уже пообедали на «Тамани». Что же я буду снова суп есть. Я не могу…
– Вот неугомонный, – улыбнулся Михаил Дмитриевич. – Ну дай ему лафита, да только с водой!
Обед продолжался, и завязался общий оживленный разговор на самую, конечно, горячую, интересующую всех тему. Отдавались должные похвалы нашим войскам, должное порицание дипломатии. Представители последней очень мило и ловко парировали направляемые по их адресу обвинения… Мы, строевики, особенно сетовали, что нам не позволили занять войсками Константинополя, что условия мира далеко не соответствуют нашим победным триумфам, не удовлетворяют нашего национального самолюбия. В разговоре Скобелев, обратившись к первому драгоману русского посольства господину Ону, заметил:
– Да, дипломатия сделала большой промах, что не настояла на том, чтобы русские войска хотя бы прошли через Константинополь, не занимая даже его. Этим наши труженики-герои получили хотя бы некоторое удовлетворение за свои победы, лишения, жертвы… А то у нас вышло какое-то недоконченное торжество, полупобеда. Войска все чего-то ждут, все еще надеются, что их пустят сюда… Чересчур уж мы гуманничаем и прямо во вред себе. Вот немцы не поцеремонились ведь с французами, с этою гуманной, образованной нацией! Они еще раз доказали Европе, что смелостью, энергией, даже нахальством всегда можно больше выиграть, чем с нашим великодушием и гуманностью!
Вообще, если бы пришлось, то в отношении немцев я придержался бы их же тактики – действовал бы без жалости, без сострадания… Вот теперь мы видим результаты этой двуличной политики, эту благодарность за наш честный, благородный образ действий в 70-х годах. Нет, господа, как хотите, а я не верю в эту вероломную, заигрывающую политику немцев! И нам давно следовало бы держаться такой же мудрой, решительной, хотя и эгоистичной немецкой политики! Тогда у нас не было бы таких преград, недоразумений.
Большинство из нас, военных, конечно, вполне согласилось с мнением истинного русского патриота. Дипломаты же только снисходительно улыбались.
– Да, господа, – обратился я к соседям, указывая на чудный вид (Босфор и Мраморное море видны были из нашего павильона, расположенного на возвышенности), – разве место здесь этим многочисленным турецким и иностранным судам? Тут давно уже должен развеваться наш, русско-славянский, флаг, кипеть русская жизнь!
Вино и слова Скобелева совершенно отуманили мою голову. Я говорил что-то очень много и, кажется, больше по адресу дипломатии, потому что Скобелев несколько раз меня останавливал. Но я так расходился, что меня никто не мог унять.
– Ведь вы любите правду, ваше превосходительство? – отбивался я от генерала. – Любите?
– Люблю! – отвечал он.
– Так не мешайте же мне говорить ее! Я воин, а не дипломат!
В конце концов Скобелев махнул на меня рукой, как на безнадежного.
После обеда некоторые уселись тут же, в саду, играть в винт. Я тоже занялся этим любимым русским бездельем. Партнеры мои были генерал Шнитников и полковники Аргамаков и Лео. Мне сильно везла карта, и Шнитников, проигравшись, очень взволновался и сердился на меня. Но когда мы сели с ним вис-а-вис и вдвоем обыграли противников, то генерал сразу повеселел и перешел в самое приятное расположение духа.
После ужина, поздно вечером, я вернулся на «Тамань». На следующий день утром, я получил приказание от Скобелева ехать с ним в Константинополь. По обыкновению мы остановились здесь в «Англетере».
– Вы подождите меня, я скоро вернусь: мне нужно на минутку зайти в английское посольство. А затем мы вместе поедем в Св. Георгий. Его Высочество уезжает на днях в Россию, и новый Главнокомандующий, генерал-адъютант Тотлебен, будет объезжать войска.
В тот же день мы приехали в Св. Георгий, и Скобелев занялся приготовлениями к встрече генерала Тотлебена. Действительно, через несколько дней на наши позиции приехал новый Главнокомандующий в сопровождении огромной свиты, иностранных агентов и нескольких турецких пашей. Тотлебен осмотрел уже гвардию и войска, стоявшие близ Мраморного моря, и теперь прибыл в район 4-го армейского корпуса. Осмотрев подробно лагерное расположение всех родов оружия, позиции и аванпосты, а также хозяйственную часть отряда, Тотлебен остался всем очень доволен и выразил Скобелеву свое полное удовольствие.
Затем Главнокомандующий со всею своею свитой по приглашению Скобелева остался у него завтракать. Об этом Михаил Дмитриевич позаботился еще ранее. Гостей было около 80-ти человек. Высшие чины поместились в палатки, для более юных был устроен рядом очень хорошенький павильончик, обвитый зеленью. Завтрак, конечно, был роскошный: Скобелев вообще отличался гостеприимством и на подобного рода удовольствия никогда не жалел денег. Отборные блюда, лучшие вина были привезены из Константинополя. Два оркестра музыки и солдаты-песенники придавали этой красивой картине военной трапезы на позиции, в присутствии представителей чуть не всех национальностей Европы, еще больший эффект. Особенно турецкие паши пришли в восторг от радушия и любезности Михаила Дмитриевича.
– Господа, – обратился он перед завтраком к нам, ординарцам, – вы на правах хозяев, пожалуйста, получше угощайте гостей и смотрите, чтобы посуда не была пуста!
Мы разошлись по всем столам и усердно исполняли свои обязанности. Много было, конечно, тостов, тушей, сопровождавшихся громким «ура», но я, сидя в павильоне, довольно плохо слышал те речи, которые произносились в палатке. По окончании завтрака новый Главнокомандующий уехал обратно в Сан-Стефано, любезно распростившись со всеми, причем мы проводили его до деревни Икетли.
На следующий день Скобелев, в наказание за то, что во время завтрака я выпил не в меру и сказал что-то лишнее генералу Томиловскому, который за это пожаловался на меня Михаилу Дмитриевичу, приказал мне через своего начальника штаба, Генерального штаба капитана Сахарова – добродушного, милого человека – произвести рекогносцировку пространства к северу от расположения отряда: у Св. Георгия через деревню Богас-Шой до Черного моря у Акбунара и проверить демаркационную линию у Райской долины, которую занимали конно-гренадеры и лейб-драгуны. Получив предписание, планшет и прочие принадлежности, я в семь часов утра с двумя казаками двинулся в путь и приступил прямо к глазомерной съемке, составив предварительно масштаб времени. Около десяти часов я приехал в деревню Богас-Шой, где я должен был явиться к командиру конно-гренадерского полка графу Ламсдорфу.
«Он, кажется, очень хороший человек. Наверное, накормит завтраком…» – сообразил я, въезжая в деревню.
– Где живет командир полка? – обратился я к бравому и рослому солдату, шедшему мне навстречу со связкой сена.
– Граф? А вот их квартира, ваше благородие, – отвечал он, указывая на довольно хорошенький деревянный домик.
Я представился графу, объяснил ему свою миссию и показал предписание.
– А, очень рад, очень рад! – отвечал граф, пожимая мою руку. – Ну, вы успеете еще наработаться. Сначала пойдемте в столовую завтракать!
«Однако, я не ошибся: граф действительно премилый человек!» – подумал я и, поблагодарив графа за его приглашение, просил позволения сначала съездить посмотреть посты по Райской долине.
– Ну хорошо, я вас буду ждать к двенадцати часам.
Я со своими казаками направился по течению небольшой речки Манглов-Дере, которая протекает по так называемой Райской долине, и через час доехал до деревни Пиринджикиой, где находился наиболее важный конно-гренадерский пост. Осмотрев подробно красивые окрестности долины, проходящие здесь дороги и сделав кое-какие заметки на своем планшете, я около двенадцати часов дня возвратился в Богас-Шой.
– А, приехали! – встретил меня граф. – Как раз вовремя. Завтрак готов. Пойдемте в столовую!
Выйдя из дому и увидя своих казаков, я хотел распорядиться о них и лошадях, но любезный хозяин предупредил меня.
– Пожалуйста, не беспокойтесь! Я уже приказал: и они, и лошади будут сыты.
Мне оставалось только поблагодарить гостеприимного хозяина.
– Мы устроились кое-как, по-деревенски, – продолжал граф по дороге в табльдот.– Всей полковой семьей собираемся к завтраку, обеду и ужину и время проводим довольно весело. Содержатель нашего табльдота из Константинополя, и все продукты мы получаем тоже оттуда.
Вскоре мы подошли к деревянному двухэтажному дому и поднялись наверх, в столовую. Здесь уже было много офицеров, которые все шумно поднялись при входе своего командира. Граф отрекомендовал меня своим офицерам, с некоторыми из которых я был уже знаком. Немедленно приступлено было к выпивке. Все уселись за столы, и завязалась шумная, оживленная беседа. Полковое офицерство видимо представляло из себя тесную, сплоченную семью. Отношения были самые искренние, дружеские, и никто не стеснялся присутствием начальника, который держал себя скорее как старший товарищ, нежели как командир. На улице играла полковая музыка, и под ее стройные звуки как-то приятнее пилось и елось.
– Граф, позвольте мне встать из-за стола и ехать дальше, – обратился я к командиру полка, когда завтрак был уже кончен, и все сидели, болтая, за стаканами прекрасного вина.
– Ах, сделайте одолжение, – отвечал он, – только вы извините меня: я распорядился, что вы пойдете дальше не на своей лошади и не со своими людьми. Конь ваш и казаки пусть отдохнут у нас, а вы поезжайте на прекрасной лошади капитана Ломичевского, который предлагает вам ее. С вами же отправятся наши солдаты, а также прапорщик Иваницкий, отлично знающий эту местность. Он вам подробно все объяснит. Надеюсь, вы не будете в претензии на меня за это! А пока приведут лошадей, выпейте-ка еще стаканчик! – продолжал граф.
Оставалось поблагодарить еще раз любезного и доброго хозяина. Вскоре привели мне лошадь, и я, распростившись с радушными хозяевами, в обществе прапорщика Иваницкого, молодого и веселого офицера, и в сопровождении двух конно-гренадер выехал из Богас-Шоя на север и осмотрел всю местность вплоть до самого Черного моря у Акбунара. Здесь, впереди деревни, помещался взвод конно-гренадер под командой прапорщика Демора, к которому в палатку мы без церемонии и заехали. Отдохнув, напившись чаю и закусив, мы через два часа пустились в обратный путь. Было уже совершенно темно, около одиннадцати часов вечера, когда мы прибыли в Богас-Шой, и я заехал прямо на квартиру графа.
– Они ушли в офицерский клуб и просили вас туда же, – сказал человек.
В клубе собрались все почти офицеры.
– А, приехали, милости просим! Ну, рассказывайте, что вы нашли на наших позициях? – встретил меня граф.
Мне подали ужин, появились свежие бутылки. Мало-помалу завязался общий разговор про Скобелева, про боевую его деятельность, про Зеленые горы, Шейновское дело и проч. Офицеры рассказывали мне про сражения, в которых участвовал их полк, про Гурко, про Филиппопольский бой и т. п. Был уже второй час ночи, когда граф встал из-за стола и распростился со всеми, взяв с меня слово, что на следующий день я явлюсь к завтраку. Я тоже хотел было отправиться на покой, но офицеры меня удержали.
– Нет, батенька, как хотите, а мы вас не пустим, – сказал капитан Ломичевский, на лошади которого я в этот день ездил. – Кавалеристу еще рано спать. Отправитесь к нам варить джонку.
Хотя я порядком устал, но отказываться от любезного приглашения было неудобно, тем более что сожители Ломичевского – полковник Кетхудов и Владимиров – тоже стали упрашивать меня. Мы вышли с несколькими офицерами из клуба и по темным улицам направились к квартире упомянутых офицеров, которая помещалась во втором этаже какого-то большого дома. В просторную комнату, куда мы вошли, два гренадера принесли вскоре большой ковер и разостлали его на полу посередине. На него поставили низенький болгарский столик с большой деревянной посудой.
– Господа, с диванов долой! Всем садиться на ковер вокруг этого жбана, – сказал вошедший Ломичевский, все время хлопотавший и возившийся с разными ящиками, – и извольте слушать мою команду: шашки вон! Кладите их сюда, на эту посудину!
Моя боевая казачья шашка, отведавшая уже не раз мусульманской крови, мирно побраталась с громадными стальными клинками конно-гренадер. На скрещенное таким образом оружие Ломичевский поставил голову сахару и затем начал поливать ее из бутылок всевозможными жидкостями. Лилось без разбора: и вино, и коньяк, и ром. Много уже бутылок стояло пустыми, а монстр-жбан все еще не был полон.
– Ну, довольно, – сказал, наконец, Ломичевский. – Теперь, господа, вооружитесь стаканами и тушите огни!
Мы очутились вдруг в совершенной темноте. Но вот кто-то чиркнул спичку и поднес ее к краю посуды. Комната мгновенно осветилась чудным голубоватым огнем и озарила нашу живописную группу, расположившуюся вокруг этого спиртового костра.
– Черт возьми! Мы точно огнепоклонники при совершении таинства! – заметил кто-то при общем смехе.
– Ну-с, пора и на водопой… Черпайте, господа, ваши ведра – джонка готова…
Долго еще продолжалась наша веселая товарищеская беседа. Дружеским тостам и задушевным пожеланиям не было конца, и только около пяти часов утра мы разошлись, сильно покачиваясь, по квартирам. Я отправился на квартиру Иваницкого и с тяжелой головой заснул как убитый на широком, длинном диване, огибавшем стены всей комнаты. Впрочем, проснулся я довольно рано и закончил свою планшетную работу, написав все необходимые сведения. Около двенадцати часов в комнату, где я занимался, вошел громадный конно-гренадер.
– Его сиятельство, командир полка, просят ваше благородие на завтрак в офицерский клуб! – отчеканил он густым басом.
Компаньон мой, Иваницкий, спал в это время в самой живописной позе на своем диване.
– Ваше благородие, а ваше благородие! – начал я его тормошить.
Но его благородие не подавало никакого признака жизни. Пришлось прибегнуть к решительной мере: набрав в рот холодной воды, я его хорошенько вспрыснул. Мера оказала свое действие, и юноша моментально вскочил. Наскоро одевшись, мы отправились в столовую. Офицерство было уже в сборе, и вскоре явился сам граф. В конце завтрака командир полка предложил тост за здоровье Скобелева. Офицеры радостно приветствовали слова графа дружным, продолжительным «ура». Музыка сыграла туш и затем Скобелевский марш. Я ответил тостом за здоровье графа и лихой Конно-гренадерский полк. После завтрака, поблагодарив еще раз любезного графа за его радушие и распростившись с симпатичным, гостеприимным обществом офицеров конно-гренадер, я уселся на своего коня и выехал из Богас-Шоя. По дороге казаки мои рассказывали мне, как хорошо провели они время за эти два дня и как прекрасно их кормили.
– Лошадям овса сколь хошь давали. А граф нам по серебряному рублю пожаловал. Дай Бог им здоровья и всего хорошего! – закончили они свои рассказы.
Было около четырех часов, когда мы приехали в Св. Георгий. Я отправился прямо к капитану Сахарову, который был у Скобелева начальником штаба.
– Михаил Дмитриевич уехал в Константинополь! – отвечал он на мой вопрос о Скобелеве.
– Ну, в таком случае и я поеду туда же. Получай, брат, мою работу и отпускай меня на все четыре стороны!
– Да поезжай – ты здесь не нужен, – отвечал Сахаров.
Глава IV
Часов в шесть вечера я был уже в Сан-Стефано и отправился на пароходную пристань. Переходя по мостику на пароход, я был остановлен дежурным офицером Гренадерского полка.
– В военной форме запрещено ездить в Константинополь! – обратился он вежливо ко мне.
– Я это знаю, – отвечал я, – но, во всяком случае мне нужно непременно отправиться туда по делам службы к генералу Скобелеву!
– Я доложу об этом начальству.
– Сделайте одолжение! – ответил я и направился на пароход. В это время я услышал, что меня кто-то окликнул позади.
– Господин офицер, подождите!
Я обернулся и увидел какого-то полковника в мундире Лейб-гвардии казачьего полка, который махал мне рукой.
«Вот, еще и этот привяжется», – подумал я, беря под козырек подошедшему полковнику.
– Здорово, братец! – сказал он мне с таким акцентом, каким говорят обыкновенно наши горцы. – Мне так понравился твой ответ, что я еду с тобой в Константинополь тоже в форме. Зачем штатский костюм? Мы – военный народ!
– Очень рад, полковник! – отвечал я, пожимая протянутую мне руку и несколько удивляясь той фамильярности, с какой обращался ко мне совершенно незнакомый человек.
– Пожалуйста, не называй меня полковником, а просто Аргутинским! – отвечал он, таща меня за руку на пароход.
Поместившись на палубе и любуясь видами Мраморного моря, мы незаметно проболтали до самого Константинополя, причем князь оказался очень веселым и остроумным собеседником. Приехав в Константинополь и заняв номера в гостинице, мы отправились в ближайшую кондитерскую – любимое место заседаний русского офицерства. Заняли столик, заказали обед и потребовали вина. Сидим и пьем.
Вдруг я слышу, что кто-то окликнул меня, назвав по фамилии. Оглядываюсь кругом – никого нет, кроме двух драгунских офицеров, усердно занятых своими стаканами.
– Что ты, душа моя, смотришь? – обратился ко мне князь, заметив, что я оглядываюсь по сторонам.
– Да кто-то зовет меня, – ответил я, – и голос знакомый, а никого нет!
В это время снова послышалось:
– Дукмасов!
И из-за полуоткрытой наружной стеклянной двери я увидел знакомую фигуру Михаила Дмитриевича, одетого в штатское платье.
– Вы как сюда попали? – обратился он ко мне.
– Приехал на пароходе, – отвечал я.
– Знаю, что не на воздушном шаре. Я не о том спрашиваю… Как вы очутились здесь, когда я послал вас на рекогносцировку к Черному морю?
– Я окончил свою работу, сдал ее начальнику штаба и последний отпустил меня сюда.
– Воображаю, много вы там сделали! Впрочем, я посмотрю… Затем, почему вы в военной форме? Ведь вам известно, что запрещено являться сюда в таком виде!
– Я казак, ваше превосходительство, и штатского костюма от роду не носил и до гробовой доски не надену, – отвечал я.
– Смотрите, как бы я вас за это не арестовал еще! – отвечал Михаил Дмитриевич, хотя я ясно видел по его глазам, что он шутит.
– Ну, скорее я вас арестую, ваше превосходительство! Ведь вы в штатском платье, а я в военном!
Михаил Дмитриевич от души расхохотался.
– Ну, вот что: кончайте скорее ваш обед и приходите ко мне в Английскую гостиницу. У меня есть к вам дело. Да, пожалуйста, не напивайтесь только!
Скобелев вышел, а я вернулся к Аргутинскому. Выпив еще вина, мы разошлись в разные стороны, условившись к десяти часам вечера явиться в театр. Ложу должен был взять Аргутинский. Скобелев сидел у себя в номере Английской гостиницы и что-то писал.
– А, явились. Ну, прекрасно… Теперь я вас больше и не пущу.
– Как не пустите?! – удивился я.
– Да так и не пущу. Запру двери – вот и все.
– Да мне нужно в театр, ваше превосходительство. Уже ложа взята у нас, – отвечал я.
– Это для меня безразлично. Сказано: не пущу – и никаких разговоров. Безобразничать будете, да еще в форме. Не пущу… Представьте себе, – продолжал он, обратившись к сидевшему тут же Маркову, – вот этого зверя я поймал в кондитерской, да еще с кем – с Аргутинским! Черт связался с младенцем… Если они вдвоем напьются, то разнесут вдребезги весь Константинополь. А потом отвечай за них. Мы вот лучше поужинаем вместе чинно и ляжем спать в свое время. А пока вот советую заняться книгами: я свежие получил, рекомендую!
– Ну их! – отвечал я. – Лучше вы отпустите меня с Марковым. У меня ведь номер занят уже и ложа взята!
– Не пущу… Не мешайте мне писать! – сказал генерал и начал что-то строчить.
Спустя немного времени мы спустились в столовую, поужинали и затем снова вернулись в номер. Скобелев приказал внести два тюфяка и положить их на пол.
– Вот вам постель, раздевайтесь и ложитесь. А завтра раньше встанем, и я вам дам работу.
Скобелев разделся, улегся на постель и стал читать газету. Мы расположились вблизи на тюфяках.
– Вот что, брат, – обратился я шепотом к Маркову, – как только он уснет – мы оденемся и удерем, а затем под утро вернемся обратно.
– Отлично, – согласился Марков.
Мы укрылись одеялами и притворились спящими. Скобелев почитал газету около получаса, затем вдруг встал, подошел к двери, запер ее на замок и ключ положил себе под подушку.
«Вот тебе и раз! – подумал я, смотря из-под одеяла на принимаемые генералом меры против нашего бегства и толкая под бок своего соседа, – и последняя надежда лопнула!»
– Ваше превосходительство, – чуть не расплакался я, – зачем это вы дверь заперли?
– А чтобы вы не удрали! Народ ведь вы ненадежный, я знаю!
Михаил Дмитриевич улегся и потушил свечу… Несколько минут спустя я подошел осторожно к окну и стал осматриваться.
– Вы чего там смотрите? – слышу в темноте голос Михаила Дмитриевича.
– Смотрю, нет ли тут трубы. Мы по ней бы спустились. К несчастью, не оказывается.
– Ну так прыгайте прямо!
– Покорнейше вас благодарю. Чтобы шею сломать? Нет уж, видно, с вами трудно бороться. Покойной ночи, ваше превосходительство!
– Давно бы так!
Вскоре я услышал храп Михаила Дмитриевича. Мне что-то не спалось, и я долго ворочался на своем тюфяке. Утром я был разбужен от какого-то неприятного ощущения холода и мокроты. Открыв глаза, я увидел стоявшего перед собой в одном белье Скобелева, который из рукомойника преспокойно лил воду на меня и Маркова. Я моментально вскочил.
– Что вы делаете, ваше превосходительство?! – закричал я испуганно.
– Бужу вас! – заливаясь смехом, отвечал генерал, и струя холодной воды продолжала литься на мое тело. Рубашки наши и постель были совершенно мокры, так как Михаил Дмитриевич вылил на нас целый рукомойник и взялся за другой, полный, чтобы продолжать свое невинное занятие.
– Ну нет! – закричал я, бегая в одной рубашке по комнате. – Уж больше вам не удастся нас поливать!
И я, схватившись за рукомойник, хотел вырвать его из рук Михаила Дмитриевича.
– Марков, помоги мне! – кричал я, не будучи в состоянии справиться один.
Во время борьбы рукомойник вдруг полетел на пол, разбился вдребезги, и вся вода очутилась на дорогом ковре.
– Вот так-то лучше! – сказал я, и схватил со стола графин с водой. Скобелев бросился его отнимать, и графин очутился тоже на полу. Все хохотали до упаду, и Михаил Дмитриевич больше всех.
– Вот войдет человек сейчас, – заметил я, вытираясь полотенцем, – и подумает: каков русский генерал, чем занимается с подчиненным!
– Да вы же сами виноваты: спите так, что начальнику приходится вас будить.
– Хорош способ будить! – оправдывался я. – На что мы теперь похожи?!
– Ну не ворчите, давайте мириться. Вон возьмите там в чемодане мое белье и наряжайтесь.
Я и Марков надели его белье.
После завтрака Михаил Дмитриевич ушел в посольство, а около двенадцати часов мы все вместе поехали обратно на позицию в Св. Георгий. Здесь Скобелев получил приятную телеграмму, что скоро к нему приезжает из России его мать с бывшим воспитателем Жирарде. Известие это очень обрадовало Скобелева, и мы, воспользовавшись его хорошим расположением духа, отпросились снова к берегам Босфора. Бесцельно шатался я по улицам Константинополя и, наконец, очутился возле моста через Золотой Рог, на голубой водной площади которого виднелся целый лес мачт с разноцветными флагами всех наций, и между ними по разным направлениям сновала масса маленьких, легких яликов.
«А не проехаться ли в Азию?» – пришла мне вдруг мысль, и, сойдя к берегу, я уселся в одну из этих миниатюрных лодочек, хозяин которой оказался грек.
– А ну-ка, мусью, тащи меня в Скутари! – приказал я ему, едва умостившись в этой лодочке.
Грекос быстро стал грести, что-то тарабаря на своем непонятном мне диалекте, изредка вставляя некоторые болгарские слова, которые были мне знакомы. Всего до азиатского берега было около двух верст. Отъехав немного от моста, грекос развернул на шесте какую-то грязную тряпку, которая изображала из себя парус, и мы поплыли еще скорее. На середине мы едва не перевернулись, потому что я, не предполагая, что душегубка наша так неустойчива, встал на своем месте и едва не полетел в воду, сильно испугав этим гребца.
– Это не можно, не можно! – с ужасом стал он кричать, уравновешивая веслами сильно раскачавшуюся лодочку.
Наконец мы добрались до берега Малоазиатского полуострова. Город Скутари раскинулся на довольно значительном пространстве. Здания и мечети издали казались очень красивыми, но вблизи впечатление совершенно менялось. Довольно широкая полоса воды у берега была загромождена множеством всевозможных судов. На пароходах и барках виднелась масса турецкого люда, преимущественно женщин и детей, спасавшихся из Болгарии, как объяснил мой грек, от русских «казаков». Я был в форме, при орденах, и потому на меня с удивлением посматривали как с набережной, так и с судов. После некоторых лавирований грек мой пристал, наконец, к берегу.
– Ну, братец, как хочешь, а я на твоей раковине обратно не поеду, – объяснил я кое-как своему носатому лодочнику и расплатился с ним. Он ничуть не обиделся, а, напротив, даже помог мне разыскать для обратного путешествия хорошенький катер, хозяин которого, тоже грек, объяснялся довольно порядочно по-русски. Приказав своему новому хозяину ожидать меня версты на полторы к северу от места высадки, я пешком отправился по узким и грязным улицам Скутари, которые были положительно запружены самой разнообразной толпой турецкого люда, преимущественно в бедных, оборванных цветных костюмах с узлами и котомками на плечах.
Вообще здесь на улицах народу встречалось гораздо больше, чем в Константинополе. Навьючены, впрочем, были почти исключительно женщины, дети и многочисленные ослы. Мужчины же, большей частью, шли с пустыми руками. Тут были и турки, и греки, и евреи, и чернокожие нубийцы, и воинственные албанцы, и жители Аравии, и даже негры – и все это в своих оригинальных пестрых костюмах с красными фесками и белыми чалмами на головах. Словом, здесь были, кажется, представители со всех вассальных провинций обширной Турецкой империи – представители из Европы, Азии и Африки.
По дороге попадались довольно хорошие двухэтажные дома с балконами, порядочные магазины. Но все это носило характер вполне азиатский, восточный. С трудом протискивался я через эту пеструю толпу, обращая на себя всеобщее внимание своим русским мундиром, своими орденами. «Москов, гяур!» – слышались повсюду восклицания, и на меня все указывали пальцами. Положенье было довольно неловкое, и я направился к набережной, где толпа была значительно реже. Здесь мою фигуру заметил хозяин нанятого мною катера, плывшего вдоль берега, и криком просил меня подойти к пристани.
Вблизи пристани, на спуске к Босфору, помещалась какая-то кофейня. Под навесом стояло несколько столиков. Посетителей почти не было. Я вошел в нее, уселся к одному из столиков и потребовал себе вина. Ко мне подошел хозяин-грек и вежливо поклонился. По-русски он не понимал ни слова и на мои вопросы отвечал мычанием. Вскоре явился хозяин моего катера и служил нам переводчиком. Я усадил их возле себя, и из принесенной бутылки стал наливать в стаканы вино, приглашая греков выпить со мною. Хозяин кофейни, видя, что я хочу его угостить, торопливо подозвал к себе мальчишку, сунул ему бывшую в моих руках бутылку и что-то быстро заговорил. Мальчик со всех ног пустился куда-то с данною ему бутылкой.
– Что это? – спросил я у своего грека.
Последний объяснил мне, что по ошибке мне подали не то вино, какое следует. Я догадался, что меня просто хотели угостить какою-то мерзостью, но, конечно, не показал вида. Вскоре прибежал мальчик и принес другого, довольно хорошего вина. После двух-трех стаканов грекосы развеселились и начали рассказывать мне, что они, греки, очень довольны тем, что русские войска победили турок; что они с нетерпением ожидают, когда мы займем Константинополь и освободим их от мусульман и проч., и проч. Между тем кофейню мало-помалу стали наполнять посетители, преимущественно греки и болгары. Сначала они сидели поодаль, но вскоре подошли к нашему столику и густой толпой окружили нас. Я предложил некоторым вина, других угостил папиросами, и толпа начала шумно галдеть. Слышались постоянно возгласы «Живио царь Александр, царь Николай!», «Живио генерал Гурко, Радецкий, Скобелев!». Толпа все больше и больше наэлектризовывалась, послышались даже крики «Ура! Живио Россия!..».
«Однако… Это может кончиться очень неприятно для меня, – подумал я, видя возбуждение окружавшей нас толпы. – Как бы еще меня не арестовали здесь… Подумают, что я агитатор какой-нибудь!»
И действительно, через несколько минут в кофейню вошли два турецких офицера в полицейской форме и уселись вблизи нас. Грекосы еще издали их заметили, что-то загалдели, быстро разошлись по кофейне и, расположившись за столиками, стали говорить между собою очень тихо. Я, нимало не стесняясь присутствием полицейских, продолжал свою беседу с греками по-русски, к видимой досаде полицейских чинов (заптиев), ничего, очевидно, не понимавших из моих слов. Наконец один из них – здоровый, смуглый мужчина с длинными, черными усами громко подозвал к себе хозяина кофейни и что-то стал ему говорить, все посматривая на меня. Затем они подозвали к себе и хозяина катера, с которым я беседовал, и тоже долго с ним говорили.
Вернувшись ко мне, грек объяснил, что полицейские все время расспрашивали его про меня: откуда я приехал, зачем, что я им говорил, кто я такой и т. д. По их злобным взорам, которые они бросали в мою сторону, я решил, что, вероятно, они не особенно дружелюбно ко мне настроены. А потому, во избежание неприятностей, я, расплатившись за вино, отправился на свой катер в сопровождении своего хозяина. Полисмены сочли своей обязанностью проводить меня до самого берега. Усевшись в катер, мы быстро поплыли через Босфор по направлению к Галате. Солнце садилось уже, и скоро весь город засветился бесчисленным множеством огоньков, которые красиво отражались в глубоком водяном пространстве. И эта ночная картина громадного исторического города, отражавшегося в прозрачно-голубых водах Босфора и Золотого Рога; это множество всевозможных судов, тоже сиявших огоньками на поверхности сонных вод; эти роскошные южные сады – кипарисов, платанов, лавров, мирт, померанцев, – тянувшиеся широкими темными лентами по берегам тихих вод, – представляли какой-то фантастический, чудный вид, от которого трудно было оторваться глазами…
Было уже совершенно темно, когда катер наш, въехав в Золотой Рог и полавировав между судами, остановился возле известного нам деревянного моста. Расплатившись с греком, я через туннель попал в европейскую часть Константинополя. Здесь встретил несколько товарищей, и с ними долго еще шатался по разным веселым кафе-шантанам.
На следующий день я вернулся в Св. Георгий.
– А что, Скобелев дома? – спросил я Маркова, с которым помещался в одной палатке.
– Нет, уехал в гости к турецким пашам, собственно к Главнокомандующему – к Фуаду-паше. Скука здесь, брат, ужасная… Отправимся куда-нибудь!
– С удовольствием, – отвечал я. – И знаешь куда? Поедем в деревню Макрикиой. Я давно уже туда собираюсь. Говорят, там есть подземные ходы в Константинополь, и даже под морским дном на Принцевы острова!
– Ну, последнее вряд ли! – заметил Марков. – Что ж, пойдем, я согласен.
Не откладывая в долгий ящик, мы через несколько минут собрались уже в путь и отправились на вокзал. До Сан-Стефано доехали по железной дороге, а здесь наняли парусную лодку и Мраморным морем двинулись в Макрикиой. Бывший на пристани дежурный офицер, предполагая, что мы в форме едем в Константинополь, замахал нам платком, приглашая вернуться. Но мы только любезно с ним раскланялись и под парусом быстро понеслись на север. Приблизительно через час лодка наша пристала к берегу у деревни Макрикиой, через которую проходила железная дорога из Сан-Стефано в Константинополь.
– А недурно бы здесь закусить где-нибудь, – сказал Марков, выходя на берег. – Я, по крайней мере, сильно проголодался… Что, есть тут какая-нибудь гостиница? – обратился он к греку, отдавая ему деньги.
Последний отвечал отрицательно, но прибавил, что при вокзале есть небольшой буфет, где можно закусить. Через несколько минут мы были на вокзале и, усевшись за столик, заказали себе завтрак.
«А где же мы проводника найдем для осмотра этих пещер? – соображал я, попивая вино. – Еще заблудимся, пожалуй, да попадем в турецкие лапы!..» В это время в общую залу, где мы сидели, вошли несколько турецких офицеров и поместились за ближайшим столиком.
– Откуда они взялись? – спросил я Маркова, рассматривая фигуры этих турецких сынов Марса.
– А здесь же их лагерь недалеко от вокзала. Они тут стоят на позициях, – отвечал Марков, внимательно вглядываясь в лица этих офицеров. – А посмотри-ка, Петро, вот на этого офицера, – продолжал он, указывая глазами на симпатичного брюнета, среднего роста, лет сорока пяти, сидевшего ближе к нам. – Ведь это, кажется, тот самый полковник, который, помнишь, приезжал к нам на позиции под Плевной – после сдачи ее – и ночевал еще у нас…
Турки заметили наши пристальные взгляды и, в свою очередь, внимательно посмотрели на нас. Полковник Тахир-бей, на которого указывал Марков, сразу узнал нас и, видимо обрадованный этой неожиданной встречей, весело улыбаясь, быстро подошел к нам.
– Bonjour, messieurs, bonjour! Comme je suis content de vous voir! Qelle rencontre inattendue! – говорил он, пожимая наши руки.
Он познакомил нас со своим товарищем Омаром-беем, англичанином, который тоже командовал бригадой в лагере под Макрикиоем. Мы уселись за один столик и потребовали еще вина. Тахир-бей начал с удовольствием вспоминать о своем посещении наших позиций под Плевной, отзывался с восторгом о любезности Скобелева и Куропаткина, об их высоких военных качествах, о поучительных действиях наших войск на Зеленых горах, об их храбрости и т. д. Затем он начал разбирать действия турецких пашей, одних хвалил, других ругал, и все это пересыпая остротами, каламбурами и смехом. Вообще, он оказался очень веселым и умным собеседником. Говорил он преимущественно с Марковым, который совершенно свободно владел французским языком. Я же хотя и понимал почти все, но изъяснялся довольно слабо.
Другой полковник, Омар-бей, преимущественно молчал и, как истый англичанин, хладнокровно потягивал свою душистую сигару и индифферентно посматривал на нас. Узнав, что мы приехали в Макрикиой осматривать пещеры, Тахир-бей стал отговаривать нас от этого, уверяя, что они давно завалены или полны водой, что это не доставит нам ни малейшего удовольствия, и т. д. Затем оба полковника стали упрашивать нас отправиться к ним в лагерь обедать, уверяя, что этим мы сделаем им большую честь и доставим огромное удовольствие. Просьбы их были так настойчивы, что мы не могли отказаться, и, расплатившись в буфете, отправились все вместе в их лагерь, помещавшийся недалеко от вокзала. Встречавшиеся на пути турецкие солдаты становились во фронт своим начальникам и с удивлением посматривали на наш русский костюм. Вскоре мы подошли к лагерю. Несколько офицеров выглянуло из палаток и тоже удивленными глазами провожало нас.
Наконец мы вошли в большую круглую палатку Тахир-бея. Обстановка была довольно скромная, без всякого комфорта, которого можно бы было ожидать в помещении бригадного командира. Железная складная кровать, маленький столик, две табуретки со сложенным на них оружием, чемоданы и ковер на земле – вот и все убранство лагерного жилья турецкого бея. Мы разместились здесь кое-как, и Тахир-бей начал угощать нас прекрасным табаком. Англичанин же, Омар-бей, ушел к себе хлопотать относительно обеда. Вскоре в нашу палатку вошло еще несколько офицеров, с которыми Тахир-бей (хозяин) нас сейчас же познакомил. Между ними два были Генерального штаба и один командир кавалерийского полка (фамилий их не помню). Все были очень любезны, веселы и внимательны к нам. Офицеры Генерального штаба в разговоре между прочим сообщили, что они воспитывались в Париже и окончили курс в университете.
– А что, господа, не пойти ли нам выкупаться перед обедом? – обратился ко мне и Маркову Тахир-бей.
– С удовольствием! – отвечали все, и целая компания офицеров (шесть турецких и два русских) отправилась к берегу Мраморного моря, к красивой просторной купальне.
Долго плавали мы здесь в прозрачных, синеватых водах Мраморного моря, долго на спокойной водной поверхности раздавались веселый смех оживленные русские, французские и турецкие речи вперемежку… Наконец, в самом веселом расположении духа мы вернулись в лагерь, где в палатке Омар-бея уже ждал нас обед. Англичанин устроился совсем не так, как его товарищ, Тахир-бей. Палатка была гораздо больше и убрана даже с некоторым комфортом. Стол накрыт совершенно по-европейски. Обед, доставленный, вероятно, из Константинополя, ничуть не напоминал, что здесь преобладают сыны Магомета.
Вкусный обед, прекрасные вина, отличное шампанское и, в довершение всего, довольно порядочная дивизионная музыка, которая играла во время нашего обеда – все это, конечно, приятно поразило нас. Обед прошел очень оживленно. Все наперерыв нас угощали, и стаканы наши то и дело наполнялись шипучим вином. В конце обеда Тахир-бей громогласно предложил тост за здоровье русского императора, который встречен был громкими криками присутствующих: «Да здравствует Александр! Да здравствует император России!» А я с Марковым дружно прокричал русское «ура». Мы ответили им тостом за султана и осушили до дна наши большие бокалы, что произвело очень приятное впечатление на всех турок, и они горячо пожимали нам руки.
Оркестр в это время заиграл турецкий марш. Затем следовали тосты за вечную дружбу и мир между Россией и Турцией; за здоровье русского и турецкого Главнокомандующих; за русскую и турецкую армию; за всех храбрых обеих армий, причем мне, как имевшему Георгиевский крест, было оказано особое внимание; за здоровье отважных генералов обеих армий: Скобелева, Гурко, Радецкого, Драгомирова, Османа-паши, Тевфика-паши и др.; за турецкие и русские войска, дравшиеся под Плевной (причем мы успокоили их, что плевненским пленникам живется в России прекрасно); за здоровье, наконец, друг друга… Словом, трапеза наша вышла такая дружеская, такая теплая и задушевная, что трудно было предположить, что это братаются еще недавние заклятые враги, с таким ожесточением, с такой ненавистью истреблявшие беспощадно друг друга на полях и горах Болгарии.
«А, право, турки пресимпатичный народ! – думал я, смотря на их добродушные лица и видя это радушие, эту искренность. – Как-то не верится даже, чтобы они могли обращаться так жестоко и бесчеловечно с братушками».
В конце концов мы все нагрузились так солидно, что многие только лепетали что-то. Было около пяти часов вечера, когда мы всей компанией отправились на вокзал к поезду, шедшему в Сан-Стефано из Константинополя. Хотя турки и упрашивали нас погостить у них еще немного, но мы не могли исполнить их просьб, так как в Св. Георгии предполагался на днях праздник Казанского полка, в списки которого был зачислен Скобелев, который поэтому хотел торжественно отпраздновать этот день, пригласив к нему также турецких начальников. Мы просили наших любезных знакомых приехать на этот праздник (зная, что Михаил Дмитриевич будет этому очень рад) и обещали им на днях прислать приглашение от имени Скобелева. Тахир-бей, Омар-бей и другие турецкие офицеры вошли с нами в вагоны и сердечно пожимали наши руки, соскочив на платформу, когда поезд уже тронулся. Целая толпа турецких солдат смотрела издали на наше дружеское прощание, оживленно между собою разговаривая.
– Ну что, тезка, – обратился я к Маркову, – доволен ты поездкой?
– Очень. А какой, право, прелестный народ эти турки! – отвечал он, все еще не придя в себя от обильных тостов и шампанского. – Право, пресимпатичные люди!
Приехав поздно вечером на позиции, мы узнали, что Михаила Дмитриевича еще до сих пор нет, но что прибыл из Одессы его воспитатель Жирарде, с которым мы познакомились еще раньше под Плевной и которого за короткое время успели горячо полюбить, как умного, благородного и сердечного человека. После взятия Плевны он ездил в Париж, затем был в Санкт-Петербурге и теперь снова вернулся навестить своего любимого питомца и вместе с тем искреннего друга, Михаила Дмитриевича.
– Здравствуйте, господин Жирарде, здравствуйте! – говорили мы, крепко пожимая руку полному человеку, лет пятидесяти, небольшого роста с умной, подвижной, чисто французской физиономией. – Ну как поживаете? где были? что видели? что в России? Рассказывайте скорее всё!
– Подождите, господа, подождите, все скажу. По порядку…
И он нам рассказывал про парижскую жизнь, про выставку…
– Вот, кстати, вам подарки с выставки, – и он презентовал каждому из ординарцев по разной походной принадлежности. (На мою долю достался походный стакан, очень изящно сделанный из французской лакированной кожи.) Рассказывал про Россию, Петербург, про свое путешествие.
– До Одессы я ехал с матушкой Михаила Дмитриевича, с Ольгой Николаевной. Она осталась на время в Одессе по делам Красного Креста, но скоро должна прибыть в Константинополь.
Для Жирарде, которого Скобелев уже давно ожидал, была разбита маленькая палатка рядом с палаткой генерала. Через час приехал Скобелев и очень обрадовался, увидев своего друга-воспитателя. Началась самая задушевная беседа, и мы, чтобы не мешать старым друзьям, разошлись по своим палаткам.
Спустя два дня по приезду Жирарде, в день полкового праздника Казанского полка, Скобелев назначил смотр всему 4-му корпусу. Кроме начальников других частей, Скобелев пригласил также Главнокомандующего турецкими войсками под Константинополем Фуада-пашу, Беккера-пашу и еще несколько турецких генералов, затем наших знакомых – Тахир-бея и Омар-бея с их адъютантами и других. С Главнокомандующим прибыл и взвод конного конвоя. К десяти часам утра весь корпус выстроился для встречи, причем на правом фланге, по направлению к деревне Икетли, стали Астраханские драгуны и казаки. От казаков же 8-го полка (полковника Желтоножкина) была выслана одна сотня к демаркационной линии для почетного конвоя турецкого Главнокомандующего Фуада-паши и бывших с ним министров.
В десять часов Скобелев объехал войска, поздоровался со всеми и поздравил Казанский полк с его праздником. Вскоре за холмами показалась большая группа всадников в красных фесках и синих мундирах, впереди которой на красивом коне ехал Фуад-паша, представительный и довольно еще молодой человек – лет тридцати пяти, своим ростом, фигурой и даже лицом несколько напоминавший Скобелева. Хотя и говорили, что он природный турок, но по внешности и слегка рыжеватым волосам он больше походил на англичанина. «На караул!» – скомандовал Скобелев и, взяв подвысь, поскакал рапортовать Фуаду-паше, который радушно протянул ему руку. Затем Фуад-паша со своею многочисленною свитой объехал все войска и с каждою частью здоровался по-французски. «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» – дружно отвечали ему наши солдатики, ничего, конечно, не понимая из его приветствия на чуждом им языке (музыка в это время играла свои полковые марши). Затем все войска прошли мимо Фуада-паши церемониальным маршем, причем полки 16-й дивизии, которые Скобелев особенно любил и был даже несколько пристрастен к ним, в своих новых мундирах и фуражках, вместо прежних безобразных кепи, произвели особенно хорошее впечатление и вызвали всеобщие похвалы.
По окончании церемониального марша командир Казанского полка полковник Лео пригласил всех присутствующих начальников частей на полковой праздник. Мы все подошли к месту расположения полка лагерем. На склоне горы были устроены оригинальные столовые для офицеров и солдат. Трудно было придумать что-нибудь более остроумное, более эффектное, чем эта картина празднования братского полкового праздника на самой позиции в присутствии своих недавних врагов: на наиболее возвышенном месте устроен был из нескольких палаток павильон, где в три ряда стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями и изящно уставленные приборами, батареями бутылок и разными украшениями (все доставлено было из Константинополя). Это была столовая для офицеров и почетных гостей полкового праздника.
Снаружи шатер был красиво декорирован зеленью, цветами и гирляндами, между которыми рельефно выделялись вензеля Государя, наследника и двух августейших Главнокомандующих (Великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича), а также щиты с названиями тех городов и селений, где лихой Казанский полк проявил свою храбрость, мужество, где увековечил себя геройскими подвигами и отвагой. Затем несколько ниже этого офицерского шатра устроены были оригинальные столовые для нижних чинов: для каждого батальона был вырыт в земле громадный Георгиевский крест. Люди садились с наружной стороны этих крестов лицами внутрь, опуская ноги в канаву около аршина глубиной, составлявшую наружную ограду крестов. Перед солдатами на крестах стояли простые, но чистые приборы. Еще ниже упомянутых трех громадных Георгиевских крестов, которых вполне заслужили эти три батальона, устроен был в земле же турецкий герб – огромный земляной месяц, куда таким же образом поместился турецкий конный конвой, приехавший с Фуадом-пашой и другими оттоманскими генералами. Между батальонами устроены были дорожки, красиво украшенные гирляндами, флагами и вензелями…
После молебна, совершенного между тремя крестами, все заняли свои места, и нам из офицерского шатра, с высоты, очень эффектно обрисовывались эти громадные русские живые кресты, а ниже их турецкий полумесяц, который особенно выделялся благодаря красным фескам турецких драгун. Всех гостей с офицерами полка было около полутораста человек. Генералитет наш и другие высшие чины разместились вперемежку между турецкими гостями, любезно занимая их и угощая. Скобелев о чем-то оживленно беседовал с Фуадом-пашой и Беккером-пашой. Полковники Лео, Аргамаков, Панютин и другие с чисто русским гостеприимством и радушием ухаживали за остальными сынами Магомета. Особенно своей веселостью, остроумием и находчивостью отличался, как и всегда, Всеволод Федорович Панютин – умный, деятельный и энергичный человек, любимец всех офицеров и солдат.
По русскому обычаю сначала выпили, потом принялись за вкусную закуску. Громкий оживленный разговор на русском и французском языках стоял над этой пестрой, красивой толпой. Во время обеда командир полка, полковник Лео, получил несколько поздравительных телеграмм, между которыми особенно дороги были поздравления от двух августейших Главнокомандующих, причем Михаил Николаевич поздравлял, как шеф, свой славный полк. Телеграммы были громогласно прочитаны на русском и французском языках (на последнем собственно для турецких пашей) и сопровождались громким единодушным «ура» всех присутствующих офицеров и солдат и звуками народного гимна, исполненного прекрасной полковой музыкой.
После тостов за обожаемого монарха, наследника престола, Главнокомандующих и других лиц императорской фамилии Скобелев предложил выпить за здоровье полка. При этом в умной, прочувствованной речи он вспомнил последовательно все подвиги, совершенные славным полком, все тяжелые невзгоды, выпавшие на его долю в период кампании, высказал, наконец, уверенность, что полк постарается твердо укрепить в себе все эти знания и боевую опытность, приобретенные такими тяжелыми трудами, и не будет почивать на лаврах, как это часто бывает. Что если потребуются новые усилия, новые жертвы, то он уверен, что полк окажется на высоте своего призвания и не пожалеет своих отважных, боевых сынов для защиты царя и родной земли…
– Пью еще раз здоровье молодцов-казанцев! – закончил свою энергичную, сильно подействовавшую на всех присутствующих речь Михаил Дмитриевич.
«Ура, уррааа!..» – долго носилось над офицерской палаткой, над Георгиевскими крестами и даже над турецким полумесяцем, и бокалы офицеров высоко поднимались над столами. Замечательный человек был этот Михаил Дмитриевич! Скажи эту самую речь другой – все выслушали бы ее совершенно хладнокровно, спокойно. Теперь же у редкого человека внутреннее волнение не отражалось на лице, у редкого офицера не стояли на глазах слезы… Речь Скобелева, конечно, не могла быть особенно приятна для наших недавних врагов, высшие военные представители которых сидели между нами. Хотя, по всей вероятности, они, по незнанию русского языка, ничего и не поняли из нее, но по тому впечатлению, которое она произвела на всех, по тем восторженным «ура», которые вырывались из наших грудей, турки, вероятно, догадались, что дело идет о каком-нибудь патриотическом вопросе, что в эти минуты им не следовало бы здесь присутствовать…
Это заметно было по их несколько смущенным лицам… Но Скобелев был великодушен и умел щадить самолюбие врага. Еще не затихли раскаты этого оглушительного «ура», которое вызвала его последняя, дышавшая порохом, речь, как Михаил Дмитриевич снова поднял свой бокал и громко предложил тост за Фуада-пашу и за турецкую армию.
Начались чоканья наши с бокалами недавних врагов… Турки были в восторге… Фуад-паша отвечал очень умной и энергичной речью на французском языке. За ним говорили другие турецкие генералы. Особенно разумную и энергичную речь сказал один из пашей, какой-то бригадный командир. Разбирая вкратце действия наших и турецких войск в минувшую кампанию, он положительно отдавал предпочтение первым, восхвалял русского солдата, удивлялся его мужеству и дисциплине и находил в высшей степени поучительными действия наших генералов. Словом, сделал нам форменный панегирик… Другие паши слегка морщились только, слушая увлекательную речь своего словоохотливого коллеги.
Конвой турецкий (человек тридцать), помещавшийся в небольшом, сравнительно с крестами, полумесяце, был тоже не забыт, и здесь роль хозяев исполняли наши фельдфебели и унтер-офицеры. Здесь дело было гораздо проще, хотя ничуть не скучнее. Не было, правда, никаких тостов, спичей и изъяснений, и господа фельдфебели и унтер-офицеры объяснялись с гостями исключительно на своем родном диалекте с прибавлением разве мимики. Но гости и хозяева, тем не менее, отлично понимали друг друга, и бутылки быстро опорожнялись. Я несколько раз заглядывал туда и каждый раз возвращался обратно с хохотом.
– Эй, брат Ахметка (или просто: «Ну ты, красноголовый азиат!»), выпьем с тобою, что ли! – приставал какой-нибудь Ковалев или Степанов к здоровому турецкому драгуну, объясняя очень наглядно свое предложение щелчком по воротнику…
И Ахметка, самодовольно осклабясь, сейчас же принимал налитую ему чарку и начинал что-то быстро говорить на своем тарабарском языке.
– Да ты, брат, пей, чего там много разговаривать… Вон еще надо этому долгоносому налить…
И посуда моментально опорожнялась, а затем следовала та же сцена с долгоносым… Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотне казаков 8-го полка пришлось разводить по домам как господ турецких офицеров, так равно и их конвойных солдат, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обеда, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.
Глава V
Я забыл упомянуть, что еще в Чаталдже мы всем штабом, со Скобелевым во главе, и с горною батареей снимались у походного нашего фотографа Иванова. Но в то время с нами не было любимца Михаила Дмитриевича – Жирарде. Поэтому, желая, чтобы и его воспитатель принял участие в нашей группе, Скобелев попросил Маркова съездить в Константинополь и привезти оттуда лучшего фотографа. Дня через два фотограф явился, и мы все снялись перед палаткой Михаила Дмитриевича. Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.
В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось: скоро ли и нам удастся поплыть в родные края? Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию и что нам придется поэтому двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного внимательного глаза.
Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда. Заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…
Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей, и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленные жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.
На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом – довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.
Как-то вечером, недели за две до нашего выхода из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали. Я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни приблизительно следующие:
Madame, я вам сказать обязан —
Я не герой, я не герой,
Притом же я любовью связан
Совсем с другой, совсем с другой!
Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек, бесспорно, очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал. Да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой спеть ее до конца, но всегда получал отказ.
– Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня петь этот романс. Очень уж он мне нравится! – приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.
– Хорошенького понемножку, – отвечал он. – Учить вас я не намерен, можете сами научиться…
Итак, я, лежа, мурлыкал этого самого «связанного любовью героя», а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.
– А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется… Вышел пройтись по лагерю… Вижу, у вас огонь – вот и зашел…
– Очень рады, очень рады! – заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. – Мы вот тоже скучаем… Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку…
И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия по Франции. Рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать «Марсельезу». Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.
– Надо вот как, – сказал он и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.
Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков, и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.
– Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! – заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем пении.
– Вот что, – сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, – пойдемте в поле, я вас там научу и словам «Марсельезы».
– Отлично, идем!
Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная. Часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распевать сперва тихо «Марсельезу», а затем незаметно громче и громче.
Вдруг мы услышали невдалеке знакомый голос Михаила Дмитриевича:
– Кто это там по ночам орет? Пожалуйте-ка сюда, господа певцы!
Будь мы только вдвоем с Марковым, мы, конечно, как школьники, удрали бы. Теперь же, в присутствии воспитателя Скобелева, это неловко было сделать.
– Да кто же это? – раздался снова голос генерала уже совсем близко.
– Это мы – компания! – отвечал я.
– А, это компания обезьян! Что вы, с ума сошли, по ночам завывать вздумали!
Но, подойдя ближе и увидев Жирарде, он несколько удивился.
– Ах, это вы! – сказал он. – А я хотел было уже за жандармами посылать, чтоб всех вас, певцов, упрятать в клетку… И все вы, – напустился он на меня, – я вот вас в Третье отделение отправлю!
– За что, ваше превосходительство?!
– За либеральное направление! Что это вы «Марсельезу» распеваете?!
– Что ж тут такого? Это национальный марш Французской республики, дружественной нам державы.
– Да, там бы вам показали дружественную державу, – улыбнулся Скобелев. – Лучше пойдемте спать. Завтра вставать рано, и надо перебираться в селение. Последнюю ночь проводим в лагере!
И, взяв под руку Жирарде, он направился к своей палатке. Я с Марковым следовал позади.
В конце августа Скобелев отправил в Санкт-Петербург поручика Эйгольца с разными поручениями к своему отцу и другим родным, а также просил его помочь Ольге Николаевне, матушке Михаила Дмитриевича, которая все еще оставалась в Одессе по делам Красного Креста. Эйгольц в точности выполнил все поручения Михаила Дмитриевича и вскоре вернулся обратно из России в Константинополь вместе с матушкой Скобелева – Ольгой Николаевной. О ней мы слышали еще ранее очень много хорошего.
Жирарде рассказывал, что это женщина очень умная, образованная, с добрым, гуманным сердцем, с замечательным тактом и энергией. Как сын приносил громадную пользу государству на ратном поприще, так мать ревностно хлопотала, помимо раненых и больных, о благосостоянии созданного на потоках русской крови юного Болгарского княжества, направляя преимущественно свою деятельность и заботы на разумную постановку женского образования у призываемого к новой жизни болгарского народа. В Константинополе она усердно хлопотала об этом, неоднократно советуясь даже с патриархом.
На другой день после описанного выше ночного концерта Скобелев с Жирарде и дежурным ординарцем Лихардовым отправился в Константинополь встречать свою мать, которая должна была приехать из Одессы. В Константинополе Михаил Дмитриевич пробыл четыре дня, и мы, ординарцы, ездили туда по очереди дежурить и вместе передавали бумаги от начальника штаба. На четвертый день наступила моя очередь. С тремя казаками и лошадью Скобелева, которую он приказал привести из лагеря, я доехал до Галаты, оставил здесь в гостинице лошадь, переправился на лодке через Золотой Рог и через туннель попал в Перу.
Михаил Дмитриевич был дома.
– Ну, что у нас новенького, все благополучно? – встретил он меня.
Я передал ему пакеты и сказал, что всё слава Богу.
– Ну и прекрасно. Теперь пойдемте, я вас познакомлю со своей матушкой.
Мы вошли в ее комнату. Мать Скобелева – женщина лет пятидесяти пяти, брюнетка, среднего роста, с умным, энергичным и добрым лицом – сидела на диване и читала французскую газету.
– Матушка, – сказал громко Михаил Дмитриевич, – представляю тебе еще один экземпляр из моей орды! Вот с кем ты наговоришься: он очень любит болтать. Только ты, пожалуйста, смотри за ним: это страшный непоседа. Впрочем, находясь в твоем обществе, он этого не посмеет сделать. В дамском обществе он очень деликатен, хоть и казак… Я же с ним ничего не поделаю: чуть от него отвернешься, а его уже и след простыл… Хоть бы ты, маман, привела в порядок мою орду!
– Очень рада с вами познакомиться, – сказала Ольга Николаевна, пожимая мою руку и усаживая возле себя. – Мне Миша много говорил и писал про вас, и я с вами была довольно хорошо знакома еще до настоящей встречи… И за что ты их все бранишь? – обратилась она к сыну. – Все они такие милые, славные. Вот уж сколько ты их мне представил.
– Это они в твоем присутствии такие смирные. А то они все на головах ходили бы. В особенности же этот проказник, – он указал на меня. – Ты, пожалуйста, обрати на него серьезное внимание.
– Хорошо, хорошо, будь покоен, я обращу внимание на все, – отвечала, улыбаясь, Ольга Николаевна. – Да скажите, пожалуйста, – прибавила она, обращаясь ко мне. – За что это он всех вас называет ордой и в глаза всегда бранит, а за глаза хвалит?
– Это гораздо лучше, чем наоборот, – отвечал я. – То есть в глаза хвалить, а за глаза ругать. Генерал не любит нас баловать и иногда, когда бывает не в духе, даже ругает, хотя и не сомневается никогда в нашей безусловной преданности. Ордой же своей он называет нас, я думаю, не потому, что мы какие-то башибузуки, а просто оттого, что съехались мы к нему с разных концов России и между нами есть представители всех родов оружия. Под Плевной штаб Михаила Дмитриевича был еще разнокалибернее.
– Да, да, это совершенно верно, – подтвердил мои слова бывший тут же Жирарде.
– Ну вот, все на меня! – сказал все время улыбавшийся Михаил Дмитриевич. – Я поэтому уйду даже от вас… Кстати, мне нужно в посольство. К завтраку, впрочем, я вернусь. Надеюсь, ты не будешь скучать с этой обезьяной!
– Он у вас всегда такой? – обратилась ко мне, смеясь, Ольга Николаевна, когда генерал вышел.
– Всяко бывает, – отвечал я. – Бывает иногда сердит, не в духе, но большей частью весел и добр. Нередко за обедом он добродушно подтрунивает над кем-нибудь, перебирает нашего брата по косточкам, хотя никогда этого не делает за глаза или с дурной целью. Часто он рассказывает нам про Туркестан, про халатников, про свои дела с ними, и мы всегда с увлечением слушаем эти повествования. А когда бывает очень весел, то рассказывает про свои проделки в детстве, и мы тогда хохочем до упаду.
– Да, – отвечала, смеясь, Ольга Николаевна, – он был мальчиком ужасный проказник, чего только он ни выдумывал!
– А правда, Ольга Николаевна, что еще ребенком он терпеть не мог немцев? – спросил я.
– Да, это правда, – отвечала она, – немцев он действительно не любил… Впрочем, тогда доставалось всем! Вот только господину Жирарде – нашему старому другу – мы и обязаны, что Миша стал сдерживать свою пылкую натуру. Господин Жирарде сумел привязать к себе ребенка, развил в нем честные инстинкты и вывел его на дорогу.
Радость блеснула в глазах старика-француза, и он несколько сконфузился от этой похвалы матери русского героя.
– Да, Михаил Дмитриевич в детстве был очень умный, бойкий мальчик. Очень самостоятельный, любознательный и любил выводить свои решения!
Мы долго еще беседовали на эту тему. Ольга Николаевна подробно расспрашивала меня про кампанию, про все дела Михаила Дмитриевича, про Куропаткина и некоторых других деятелей нашего отряда и с живым интересом слушала мои повествования.
– Вы, как близкий человек к Мише, знаете все. Расскажите, пожалуйста, без утайки! – просила она меня.
И все, что мне было известно, что сам видел, я подробно передал умной и доброй женщине – матери знаменитого человека.
Около двенадцати часов дверь комнаты отворилась, и на пороге появился Михаил Дмитриевич под руку с секретарем нашего посольства господином Ону.
– Ну что, наговорилась ты с ним? – обратился Скобелев к матери, целуя ее руку. – Вот я привел тебе нового собеседника. Пойдемте, господа, завтракать!
– Очень вам благодарна, мы с вами еще побеседуем! – сказала мне Ольга Николаевна и, взяв под руку Жирарде, отправилась в столовую.
– А где же Миша? – сказала Ольга Николаевна, не видя в столовой сына.
– Он ушел к себе в комнату, – ответил я.
– Пожалуйста, Петр Архипович, позовите его!
Я отправился в комнату Михаила Дмитриевича. Последний стоял перед зеркалом и расчесывал себе баки, сбрызнув щетку духами.
– Вас просит Ольга Николаевна.
– Сейчас иду…
– Ваше превосходительство, дайте мне ваших духов! – попросил я генерала.
– Ну пристали ли к вашей физиономии духи?! Да вы посмотрите на себя в зеркало! – отвечал он, смеясь.
– Ну, не надо! Вам, должно быть, жалко… Вот я пойду на вас жаловаться Ольге Николаевне, – обиделся я и хотел уйти в столовую. Но Скобелев в это время догнал меня, схватил за погон и весь флакон духов вылил на голову.
– Чего вы обиделись – нельзя и пошутить! – говорил он и громко хохотал, видя мои усилия освободить свою голову от его душистой влаги. – Будете теперь на меня жаловаться, успокоились? Ну, давайте мириться и идем есть.
Спускаясь по лестнице, Михаил Дмитриевич все время толкал меня сзади. Со смехом мы вошли наконец в столовую, где нас дожидалась вся компания. На диване, рядом с Жирарде, сидела Ольга Николаевна; против них – господин Ону с прапорщиком Ушаковым, ординарцем, которого я сменил с дежурства; Скобелев поместился рядом с матерью, я – напротив него. Все были очень веселы, разговорчивы. Тема была преимущественно дипломатического характера, так как представитель ее (господин Ону) присутствовал здесь. Разбирались действия нашей дипломатии, отдавалось должное ловкому Бисмарку и хитрой политике Австрии и Англии.
Словом, никто не стеснялся высказывать свои убеждения и мысли. И при этих довольно серьезных беседах меня особенно удивила Ольга Николаевна. Я никак не ожидал встретить в женщине такой высокий ум, такое понимание разных дипломатических тонкостей, такое образование, начитанность, знание истории, международного права и других наук. Она так метко характеризовала поведение этих так называемых дружественных нам держав, их цели и истинные намерения, проявляла при этом такой глубокий патриотизм и делала все это так просто, так наглядно, что я положительно пришел в изумление и восторг. Единственный раз в жизни мне приходилось встречать такую умную и высокообразованную женщину…
Личности Бисмарка, Андраши и других крупных дипломатов Европы вырастали перед моими глазами, как живые. Михаил Дмитриевич большею частью вполне соглашался с мнениями Ольги Николаевны, и оба они – мать и сын – были проникнуты явным нерасположением к немцам, считая их главными виновниками наших неудач на дипломатическом поприще.
– Эти немцы для России – большее зло даже, чем жиды! – говорил не раз патриот-генерал.
На другой день утром мы верхами вернулись в Св. Георгий. Все уже перебрались из лагеря. От начальника штаба, генерала Духонина, Скобелев узнал, что его хотел видеть Главнокомандующий, генерал Тотлебен.
– Приготовь мне скорее сюртук и шпагу! – приказал генерал своему денщику Лею, думая немедленно же отправиться в Сан-Стефано. Но каково же было его изумление, когда, взяв из рук Лея шпагу, он увидел, что все бывшие на ней крупные и очень дорогие бриллианты оказались вынутыми. Михаил Дмитриевич побледнел, страшно рассердился, бросил шпагу и стал кричать на перепуганного Лея.
– Позови Круковского! – кричал генерал.
Явился известный уже читателям комик-денщик. Но и последний не мог ничего объяснить, не зная даже вовсе про существование этих ценных камней.
– Я знать ничего не хочу, чтоб были мне бриллианты, иначе я вас обоих, мерзавцев, в Сибирь отправлю!
Поляк Круковский, чувствуя себя совершенно невинным и будучи человеком горячим, тоже вспылил и стал возражать генералу.
– За что же в Сибирь?! – оправдывался он. – Почем я знаю, кто их взял? Мало ли к вам ходит здесь всяких господ – за всеми ими не усмотришь!
Скобелева эти слова окончательно взбесили.
– Ах ты скотина этакая! – закричал он, со всего размаха ударил по лицу Круковского и выгнал его из комнаты.
Один только намек денщика на то, что это мог сделать кто-либо из штаба Скобелева, заставил его выйти из всяких границ самообладания. Так невероятно казалось это честному, благородному герою! Всю эту сцену мне передавали после Лей и Круковский. Кроме них, в комнате никого не было. Скобелев этим так взволновался, что отложил свою поездку к Тотлебену до вечера. За обедом, к которому мы по обыкновению собрались все вместе, Скобелев был очень пасмурен, сидел все время молча и ничего почти не ел. Его настроение передавалось и всем. Все сидели в глубокой тишине и недоумевали, что за причина такого угнетенного состояния духа нашего любимого начальника.
– Что это с ним? Отчего он такой? – спросил меня шепотом кто-то из соседей.
– Не знаю, – отвечал я, – по дороге из Константинополя он все время был очень весел. Разве Духонин сообщил ему что-нибудь неприятное!
Круковский и Лей, подававшие обед, тоже были страшно взволнованны, но никому не говорили ни слова об этом эпизоде. Я сидел против генерала и решился с ним первый заговорить.
– Ваше превосходительство! Что это, вы нездоровы? – спросил я генерала, когда он мельком взглянул на меня. – По дороге вы были так веселы, а теперь ничего не едите!
Генерал пытливо посмотрел на меня, что-то сказал и, встав из-за стола, не дожидаясь окончания обеда, ушел к себе в комнату. Вечером уже мы узнали всю эту историю от поручика Хомичевского, которому с плачем рассказал все Лей. Рассказ Хомичевского поразил всех нас. Мы терялись в догадках, на кого подозревать. Несомненно, что ни Лей, ни Круковский не могли этого сделать. Они были для этого слишком честны и, пожалуй, глупы. Несомненно было также, что сделало это лицо, хорошо знакомое с обстановкой генерала, имеющее к нему беспрепятственный доступ и знающее ценность этих камней. Вынуть пять крупных бриллиантов было довольно трудно и требовало значительного промежутка времени. Но кто же, кто?.. Мы перебрали всех нас, ординарцев, и вольноопределяющихся, бывавших иногда у Скобелева, и даже слабая тень подозрения не могла ни на кого из них упасть… Словом, мы положительно терялись в догадках.
– Ну, во всяком случае, господа, – решили мы все, – об этом будем молчать, будто ничего и не было, а тайно будем производить энергичное следствие.
Лею и Круковскому тоже приказано было молчать, и утешили их, сказав, что все это дело мы берем на себя и непременно найдем бриллианты. Роль главного сыщика взял на себя поручик Марков и энергично принялся за розыск. На другой день он зачем-то отпросился у Скобелева в Константинополь вместе с переводчиком Луцкановым. По дороге он заехал в Сан-Стефано, побывал у всех ювелиров, у всех подозрительных, ловких аферистов, свел знакомство с тайной полицией. Но все было напрасно! Прошла уже неделя, а никаких нитей не находилось. Мы уже приходили в отчаяние и думали, что похититель ловко спрятал в воду все концы.
Но как-то вечером из Константинополя приехал Марков. Лицо его было бледно, взволнованно.
– Ну что, неудача? – спросили мы его. – Нет вора?
– Есть, – отвечал Марков, – и клянусь вам, господа, что вы никогда не догадаетесь, кто это! Этот подлый вор, представьте, из нашей же, ординарческой семьи Скобелева! Понимаете, я убил бы на месте того человека, который посмел бы только подозревать его. И вдруг это оказывается голою правдой!
И он нам рассказал подробно грустную историю. Совершенно случайно на вокзале одной из станций он узнал от начальника станции, что какой-то проезжий молодой человек, в русской военной форме, предлагал ему купить крупный бриллиант. По этому следу он и Луцканов отправились в Константинополь, и здесь окончательно убедились в личности вора, хотя бриллианты не могли уже обратно получить. Мы были поражены не менее Маркова. Имя этого негодяя, бросившего пятно на всю нашу дружную и лихую семью, я не хочу даже упоминать – оно хорошо известно всем! Их было два брата, и к ним особенно благоволил Михаил Дмитриевич, ценя их храбрость и исполнительность. Ему они и обязаны своими отличиями и наградами. На совете мы решили, чтобы Марков все это подробно рассказал Скобелеву. Как ни тяжело подействовала эта грустная новость на Скобелева, но он сумел сдержать себя. Он только глубоко вздохнул, печально покачал головой и просил Маркова никому об этом не говорить.
– Губить его незачем – он еще так молод. Может быть, исправится, – сказал Михаил Дмитриевич.
В тот же день, ни слова не говоря ему, он отчислил его обратно в полк, равно как и старшего брата, который получил там роту. Этим дело о пропаже бриллиантов и окончилось, камни в шпагу были вставлены новые, и Скобелев просил всех совершенно забыть эту грустную историю. Потом уже, через несколько лет после этих печальных дней, я узнал еще более ужасную новость. Эти братья-разбойники, которых Скобелев облагодетельствовал и вытащил из грязи, отплатили ему самою черною неблагодарностью. В то время, когда он, этот труженик, этот неутомимый честный воин, стяжал новые лавры русскому оружию в Туркменских степях, в Ахалтекинском оазисе, один из этих извергов похитил у него лучший и самый драгоценный бриллиант в мире – бриллиант, который нельзя было купить ни за какие деньги и сокровища – его мать, единственное существо, которое он так любил, так боготворил… Узатис убил в Болгарии мать Скобелева, убил женщину, посвятившую себя всецело святому делу помощи страждущему человечеству, отдавшую все свое состояние бедным и нуждающимся людям юного славянского государства, созданного на потоках русской крови, на грудах русских костей.
Незадолго перед выступлением нашим из окрестностей Константинополя в Адрианополь мы собрались все в Св. Георгии на обед к Скобелеву. Он успел уже окончательно успокоиться с этой бриллиантовой историей и был по обыкновению весел и разговорчив.
– Вот, господа, – сказал он, попивая свое любимое красное вино, – скоро вся гвардия уйдет в Россию и один наш корпус останется против 150 тысяч турецкой армии. Ну что, если турки вдруг вздумают обрушиться на нас? Что мы тогда будем делать?
– Да что – будем защищаться и умирать! Мертвые бо сраму не имут! – отвечал кто-то из нас.
– Это последняя крайность! – возразил генерал. – Нет, мы должны извернуться, возможно сохранить свои силы и победить! Тогда мы будем молодцами! Я хотел бы, чтобы весь корпус мой был искренно проникнут этим желанием, чтоб каждый знал, что ему нужно делать! И мы можем победить при этом условии, хотя турки превышают нас в шесть-семь раз…
И, воодушевившись, Михаил Дмитриевич начал высказывать разные предположения наступления турок и соответствующие действия наших войск.
– Мы должны медленно отступать внутрь страны, и, когда турки, покинув свои излюбленные укрепления и отойдя на довольно значительное расстояние от Константинополя, растянувшись, увлекутся преследованием наших слабых сил, мы в известный момент быстро сосредоточиваемся, своим нападением разрываем их линии, бьем их по частям и, не давая опомниться, занимаем Константинополь! Смелость, быстрота и даже безумная храбрость не раз встречаются на страницах нашей русской военной истории, – говорил, разгорячившись, Михаил Дмитриевич. – Вспомните, господа, походы Суворова, Румянцева, Дибича и других полководцев, понимавших нашего солдата! Вспомните, с какими ничтожными отрядами они били втрое…вдесятеро сильнейшего противника! Отчего же теперь не может сделать того же тот же русский солдат?
– Я люблю и жалею солдата, – говорил он немного погодя. – Но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность и смело иду к раз поставленной цели… И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния целые тысячи бросают оружие и как бараны сдаются в плен горсткам храбрецов…
После короткой паузы Скобелев вдруг обвел всех глазами и громко произнес:
– А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?
Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.
– Нет, господа, – сказал Скобелев – и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, – имейте в виду, что то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя. Не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!
Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич – этот человек, известный всем своею безумной храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.
– Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! – сказал я, смотря прямо в глаза генерала.
Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.
– Послушайте, не забывайте, – сказал он медленно и отчеканивая каждое слово, – что поручение очень опасное. Придется почти наверное пожертвовать своею жизнью для общего дела!..
– Ничего не значит, – отвечал я. – Вся наша жизнь состоит из опасностей… Я заразился, наконец, от турок фанатизмом и верю в предопределение, в судьбу…
Скобелев еще раз внимательно посмотрел на меня и протянул мне руку.
– Давайте вашу лапу, – сказал он. – Я верю вам, что вы сделали бы это. Я знаю вас хорошо, видел в сражениях и не сомневаюсь в вашей дикой храбрости. Поручение сумасшедшее. Я думал, кому бы поручить взорвать все ходы под нашею позицией в случае, если бы турки ей овладели! После того, как наши войска очистили бы ее и турецкие резервы появились на этих возвышенностях, вы должны были бы взорвать этих господ, похоронив, конечно, и себя тут же. И, откровенно говоря, я останавливался только на вас! Нужно много самообладания, чтобы в эту великую минуту добровольно обречь себя на гибель…
Я начал доказывать генералу, что, напротив, в нашей армии было много подобных примеров, что охотников, крикни только он клич, явятся целые десятки, указывал на пример Архипа Осипова, который в Кавказскую войну 1840 года, в укреплении Михайловском, взорвал пороховой погреб и погубил этим целые тысячи горцев… Генерал снова пожал мне руку.
– Еще раз благодарю вас. Теперь я спокоен. Если придется предпринять что-нибудь подобное, я буду смело рассчитывать на вас!
Во время этого разговора все молчали и внимательно слушали слова генерала.
Глава VI
Через несколько дней после упомянутого обеда 4-й корпус покинул свои насиженные позиции под Константинополем и двинулся на запад, к Адрианополю. 16-я дивизия направилась по полотну железной дороги, а 30-я – вдоль берега Мраморного моря. Лошадей своих и наших, штабных, а также большую часть вещей Скобелев приказал отправить с полками. Через два дня после выступления всего корпуса мы с Михаилом Дмитриевичем выехали из Сан-Стефано, послав последний привет Босфору и Константинополю, в который так и не удалось проникнуть ни одному русскому штыку.
За Чаталджой мы уже начали обгонять двигавшиеся войска 16-й дивизии, которые растянулись до самого Люле-Бургаса. Приехав в этот город, мы застали уже здесь некоторые части Владимирского полка. По мере углубления нашего в глубь страны, турецкие войска двигались по нашим следам и последовательно занимали покидаемые нами земли. В Люле-Бургасе Скобелев узнал, что город Айрополь занят батальоном турецких войск, которые, таким образом, очутились между 16-ю и 30-ю дивизиями. Скобелева эта новость ужасно возмутила.
– Они не имеют права занимать Айрополь до тех пор, пока мы не отойдем к Баба-Ески. Дукмасов! Поезжайте сейчас с десятью казаками и с Луцкановым в Айрополь и во что бы то ни стало выпроводите оттуда этот батальон. Вслед за вами я пошлю отсюда батальон Владимирского полка, два орудия и сотню казаков. И если турки не захотят добровольно очистить город, то я уполномочиваю вас своим именем употребить силу и с посланными войсками взять его с бою… Вот на этой карте, – продолжал он, развернув передо мной большую карту Европейской Турции, – отмечена демаркационная линия и где находится какая часть. Если по дороге вы заметите отступление с какой-либо из сторон, то прикажите сейчас же моим именем его исправить. Из Айрополя поезжайте в Баба-Ески. Я осмотрю здесь подошедшие полки, а потом тоже отправлюсь туда. Да сообщите туркам, что я написал уже в Константинополь об этих беспорядках. Занимают позиции в тылу наших войск! Ну, с Богом! Я надеюсь, что вы уладите дело мирно. Думаю также, что турки не будут сопротивляться и не заставят нас употребить крутые меры. Иначе им придется раскаиваться!
Через несколько минут я с десятью казаками и с болгарином Луцкановым скакал уже по шоссе в город Айрополь. Часа через три, проехав около 35 верст, мы были уже в Айрополе. Городовой совет, куда я обратился, сейчас же отвел мне очень хорошую квартиру. Я немедленно отправился с переводчиком к командиру табора, занимавшего город. По улицам нам то и дело попадались турецкие солдаты с ружьями и с удивлением осматривали меня. Командир табора – какой-то низенький, некрасивый подполковник (юс-баши), лет сорока пяти, со смуглым, несимпатичным обрюзглым лицом – принял меня в своей квартире с недоумением. Я через Луцканова отрекомендовался и объяснил цель моего посещения.
– Генерал Скобелев, – сказал я, – очень удивлен, что вы занимаете Айрополь и деревни в тылу наших войск. Он написал уже об этом в Константинополь и требует, чтобы вы немедленно же очистили город.
Турок был сильно этим поражен и начал доказывать, что он никак не может выйти из города, так как в нем находится очень много разных хозяйственных запасов, перевезенных по приказанию его начальства. Словом, турок отказывался исполнить требование Скобелева.
– Как угодно, – отвечал я, – но завтра рано утром сюда приходит наш отряд, и Скобелев приказал мне, если вы не очистите город добровольно, занять его силой. Прошу вас поэтому к завтрашнему утру очистить непременно Айрополь и отойти за пограничную черту. Я рассчитываю на ваше благоразумие, – прибавил я и, откланявшись, вышел из квартиры упрямого и несговорчивого турка.
По дороге, на улице, нас догнал какой-то турецкий офицер и сказал, что его прислал командир, который соглашается очистить только половину города для русских войск.
– Передайте своему начальнику, – отвечал я через Луцканова, – что я не уполномочен генералом Скобелевым торговаться с вами. Мне приказано только передать его требования, и ни в какие компромиссы я не имею права входить. Еще раз повторяю: если к завтрашнему утру ваши солдаты не очистят город, мы займем его силой!
На следующий день рано утром ко мне на квартиру, когда я еще спал, явился новый гонец от командира табора – какой-то эфенди. Он очень любезно со мной раскланялся и сообщил, что командир просит меня покорно пожаловать в их городской совет, где будет обсуждаться вопрос об очищении города турецкими войсками.
– Да что же нам обсуждать, – отвечал я. – Очистите город – вот и все. Поймите, я не имею права даже согласиться на другое решение – я не уполномочен на это своим начальством…
Эфенди ушел, но вскоре снова вернулся.
– Командир согласен очистить город, – сказал он, – но просит вас принять на сохранение наши казенные вещи.
– С какой стати я буду принимать ваши вещи?! – расхохотался я.
– Ну, пойдемте в таком случае в совет – там поговорите окончательно, – упрашивал меня турок.
– Пойти разве, в самом деле посмотреть, что это у них за совет такой! – И я с Луцкановым и эфенди отправился в их городовой совет.
Мы подошли к большому двухэтажному дому и взошли наверх. В просторной зале, у длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидело человек двенадцать городских деятелей, все в красных фесках; физиономии у них были греческие и турецкие. Тут же был знакомый уже мне командир табора. При моем входе они встали, и подполковник познакомил меня со всеми. Затем мы уселись, и юс-баши, через Луцканова, начал держать речь. Он говорил то же, что и раньше: что он не может бросить все казенное имущество на произвол судьбы, что он за это будет отвечать перед самим султаном, что если я приму на себя ответственность за целость и сохранность всего имущества, то он, пожалуй, очистит город, сдав все под мою расписку… Словом, пел все вещи, мне знакомые. Члены совета, во главе со своим председателем – жирным, пожилым человеком с очень добродушною физиономией, внимательно смотрели мне в лицо и при словах подполковника качали головами в знак своего одобрения и согласия. Луцканов перевел мне слова турка.
– Никаких вещей принимать я не стану, и не намерен выдавать вам расписок. Пускай вывозят вещи с собой как хотят!
Турок опять что-то заговорил. Оказывалось, что вещи немыслимо перевезти, так как все подводы ушли в Родосто за другим имуществом, что для этого нужно много времени и проч.
– Вы можете, наконец, все эти вещи передать не мне, а вашему городовому совету. Через три-четыре дня, когда наши войска пройдут и турки снова займут город, вы получите вещи от городового совета. Наши войска ничего не тронут, мы за все платим деньги.
Упрямый юс-баши опять начал что-то возражать. Мне надоела уже эта торговля, и я стал даже волноваться. В это время дверь в залу отворилась, и на пороге появился урядник.
– Ваше благородие! – обратился он ко мне. – Наш отряд уже показался верстах в семи от города.
Я встал и объявил ультиматум:
– Если через два часа турецких солдат не выведут отсюда, мы займем нашими войсками позиции и будем бомбардировать город. Так приказал мне генерал Скобелев!
Затем, вежливо распростившись со всеми, я вышел из залы. Слова мои, когда перевел их Луцканов, произвели видимое впечатление на всех. Лица у членов городового совета сильно вытянулись, и они напустились на подполковника, упрашивая его поскорее убираться из города и соглашаясь принять на хранение все вещи. Это передал мне Луцканов, когда мы вышли уже на улицу.
– Однако, как вы перепугали их своими словами! – сказал Луцканов. – Вы, конечно, шутили, говоря, что мы будем бомбардировать город?
– Ничуть, – отвечал я. – Правда, это крайняя мера, но они могут довести нас до этого своим упрямством. Таково приказание Скобелева! Сходите, пожалуйста, в совет еще раз и передайте членам, чтобы жители скорее выбирались из города в случае, если турецкие солдаты не выйдут отсюда, так как мы вовсе не желаем наносить вред обывателям… Мы вовсе не хотим ссориться и стоим на законной почве. Во всяком случае, они скорее тогда заставят этот табор убраться отсюда… Да попросите совет, чтобы нашему отряду отведены были квартиры и доставлялось все за деньги.
Через полчаса Луцканов вернулся в сопровождении того же знакомого мне эфенди, который сообщил, что войска их уже уходят, и просил меня поставить только часового к их складу. Но я и от этого отказался.
– Городовой совет может поставить туда своих сторожей.
С эфенди мы расстались приятелями, причем я высказал ему свое удовольствие, что дело уладилось мирно, без порохового дыма.
– Когда я вернулся в совет, – рассказывал мне потом Луцканов, – там я застал ужасный переполох. У входа толпилась масса народа, которая, узнав в чем дело, требовала от подполковника немедленного отступления, опасаясь за целость своего имущества. Члены совета и председатель тоже были очень взволнованны и ужасно вас ругали. «Экий несговорчивый черт, – говорили они, – молодой, а какой упрямый. Мы такого еще никогда не видели!.. Слава Богу, что все так окончилось!» Председатель совета, когда я уходил, успокоился и просил меня спросить у вас, не нужно ли чего вам? Он все с удовольствием доставит.
– Ничего мне не надо – я все равно тотчас же уеду в Баба-Ески, как только отряд наш займет город.
Через некоторое время какой-то турок принес мне от председателя массу всевозможных закусок и разных сластей. Я дал посланному полуимпериал и просил благодарить председателя. Спустя несколько минут были присланы два мешка прекрасного овса, и посланный передал мне приглашение председателя переехать к нему на квартиру и пожаловать на обед. Я поблагодарил за приглашение и сказал, что уезжаю через полчаса в Баба-Ески. Денег за овес посланный наотрез отказался брать, говоря, что это мне в подарок от его господина. Овес, все закуски и сласти я передал своим казакам и они, конечно, были в восторге. Затем все мы уселись на коней и выехали из города, к окраинам которого уже подошел наш маленький отряд. Я передал батальонному командиру и обступившим меня офицерам обо всем случившемся, а затем, распростившись, направился прямо в Баба-Ески сначала по шоссе, а потом проселком. В Баба-Ески я застал уже Скобелева со всем штабом. Доложил ему подробно о своих пререканиях с командиром табора и советом и получил благодарность от Михаила Дмитриевича за энергию и распорядительность.
Через три дня Скобелев, в сопровождении Маркова, Хоранова и Абадзиева, отправился верхом в Адрианополь. Все же остальные поехали туда по железной дороге. Приехав снова во вторую турецкую столицу, я остановился у Маркова, который помещался через двор от квартиры Михаила Дмитриевича. Адрианополь сильно изменился с тех пор, как мы его покинули. Это был значительно обрусевший уже город, причем русский элемент являлся преимущественно в форме разных чиновников, интендантов, докторов и другого нестроевого люда. Сюда же стеклась масса того темного люда, который и прежде всюду сопровождал армию, эксплуатировал ее и питался за ее счет. Когда гвардия и другие войска направились в Россию, то все эти паразиты, потеряв предмет своей эксплуатации, направились в Адрианополь и с ожесточением накинулись на нас – оккупационные войска. Главный контингент этой армии пиявок принадлежал, конечно, к иудейскому племени, затем следовали греки, армяне и прочие коммерческие и гешефтмахерские нации.
Особенно жаль было смотреть на этих несчастных оборванцев-погонцев, которых судьба и нужда закинули сюда, далеко от родины, в центр мусульманского мира, сделав их жертвой обмана и подлой эксплуатации хищников! И на счет этого несчастного, жалкого и доверчивого люда наживаются эти бессовестные нации, у которых, кроме Мамона, нет ничего святого, дорогого! Скобелев всею душой своей ненавидел эту подлую расу. После нескольких примеров, когда, еще под Плевной, эта пресловутая жидовская компания (вернее, кагал) Когана и Гурвица снабжала наши усталые, измученные войска гнилью и всякою мерзостью, Скобелев выхлопотал, наконец, себе право возложить все эти хозяйственный операции на сами же войска.
Главным хозяином и поставщиком всего отряда назначен был полковник Владимирского полка Шаров. И, благодаря энергии, распорядительности и честному отношению к делу этого достойного штаб-офицера, весь отряд пользовался прекрасным, свежим хлебом, крупой, сухарями и другими предметами интендантского довольствия (за исключением, впрочем, фуража). Кроме самой глубокой благодарности, никто из офицеров и солдат ничего не мог ему сказать. Все были сыты, здоровы, веселы и очень довольны, что отделались от услуг этого ловкого для себя, но не для войск жидовского кагала…
Жилось в Адрианополе не скучно, хотя и довольно глупо. Снова от безделья началось шатанье офицеров по разным кафе-шантанам, ресторанам и другим кабакам, число которых еще больше увеличилось и положительно наводнилось различными безголосыми певцами и певицами и невозможными музыкантами… Вся эта мразь, вместе с целою толпой разных мишурисов и аферистов, наехавших с разных сторон, с жадностью набрасывалась на нашего брата и всеми силами старалась вытащить из наших карманов возможно большее число «желтичек». По вечерам мы обыкновенно забирались в одно из таких увеселительных заведений, содержателями которых являлись обыкновенно жиды, и за стаканами вина, большею частью зевая, слушали завывания разных заезжих намазанных красавиц.
В одном из таких ресторанов (если можно так назвать заведения этого рода) у меня вышла с одним господином неприятная история, из-за которой я едва не попал на скамью подсудимых. Войдя вечером в общую залу, я встретил там несколько знакомых офицеров и товарищей и разговорился с ними. В это время в залу из бокового кабинета вышел какой-то генерал с Георгиевским крестом в петлице. Мы были в фуражках, и потому при проходе его взяли под козырек. Генерал, заметив на мне такой же крест, какой был на нем, остановился и спросил, за что я получил эту награду. Я ответил и назвал свою фамилию.
– А, я прекрасно знал вашего батюшку, дядей и братьев и служил с ними на Кавказе, – сказал генерал Н., командовавшей полком в отряде наследника цесаревича, любезно пожимая мне руку.
Во время нашей беседы из кабинета вышел какой-то представительный господин высокого роста, средних лет, с большою русою бородой, в изящном штатском костюме и под сильным влиянием Бахуса. Он держал себя очень высокомерно, толкал всех и ругался, что ему не дают дорогу. Это был, как я уже после узнал, известный московский богач Хлудов, составивший себе известность своими миллионами, различными предприятиями и бросанием денег. Движимый патриотизмом ли, честолюбием ли, желанием ли пробрести популярность и ордена или иными какими-либо побуждениями, но только он действительно не жалел своих громадных капиталов на разные полезные дела и много жертвовал, хотя много и сорил. Особенно он известен был в Туркестане своими смелыми предприятиями, ручными тиграми и угощением солдат шампанским.
Во время Сербской кампании он поехал к Черняеву и тоже помогал ему в его хозяйственных операциях. Так и теперь – он явился в действующую армию, бросал бешеные деньги как на разные богоугодные полезные дела, так равно и на кутежи. Знакомство, благодаря своей благотворительности и капиталам, он приобрел в высших сферах, с генералитетом, и смотрел на нашего брата – более мелких деятелей – несколько свысока. Обо всем этом я узнал уже после, когда из-за него чуть не попал на скамью подсудимых.
Проходя мимо нас, Хлудов, сильно покачиваясь, вероятно нечаянно толкнул меня и, вместо того чтобы извиниться, стал ругаться, что ему не дают дорогу. Не желая оставаться в долгу и вспылив, я с силой оттолкнул от себя невежу, который, в свою очередь рассвирепев, хотел броситься на меня, но был удержан офицерами и выведен из гостиницы. Все офицеры были очень довольны тем, что я хорошенько проучил его и не позволил наступить себе на ногу. Между тем оказалось, что Хлудов отправился жаловаться на меня к самому Главнокомандующему, генерал-адъютанту Тотлебену, и скоро от последнего явился в гостиницу плац-майор, подполковник Вульпиус, которого я знал еще в бытность его ротным командиром в Варшавском юнкерском училище.
– Как грустно, что нам приходится встречаться при таких обстоятельствах! – сказал Вульпиус, когда мы втроем вошли в кабинет и уселись за столик.
Я рассказал ему сначала о своем столкновении с Хлудовым, а затем у нас завязался общий разговор, во время которого генерал Н. рассказывал много интересного про Рущукский отряд.
На следующий день, часов в семь, меня разбудил сожитель мой, поручик Марков.
– Поднимайся-ка, приятель. Тебя требует Скобелев по делам службы. Натворил, уж должно быть, вчера что-нибудь!
Я встал, надел шашку и направился к генералу. В столовой я застал Ольгу Николаевну, которая в это время приехала к сыну в Адрианополь.
– А, Дукмасов, здравствуйте! – любезно встретила она меня. – Куда это вы собрались при оружии?
– Да генерал ваш требует меня чего-то по делам службы, Ольга Николаевна, – отвечал я.
– Вероятно, накуролесили что-нибудь, – улыбнулась она. – Идите в кабинет, там Миша с генералом Духониным.
– А больше никого там нет?
– Нет никого. Раньше только был комендант, генерал Штейн.
«А, вот оно что, значит, уже доложили!» – сообразил я, входя в кабинет.
Скобелев, заложив руки назад, быстро ходил по комнате. У окна стоял начальник штаба генерал Духонин.
– Ну вот – представляю вам обезьяну! – сказал при моем входе Скобелев, обращаясь к Духонину. – Что нам с ним делать?
– Вы меня изволили требовать по делам службы, ваше превосходительство, а теперь смеетесь надо мной… Что прикажете? – спросил я серьезно.
– Я так и знал, что он обидится сейчас, – улыбнулся снова Михаил Дмитриевич. – Ну-с, вот в чем дело. Только что у меня был генерал Штейн и рассказывал, как вы вчера вечером в какой-то гостинице подрались с Хлудовым…
– Это неправда, ваше превосходительство, я не дрался, а только проучил хорошенько и оттолкнул какого-то пьяного господина, который держал себя крайне надменно и дерзко… Генерал Н. может подтвердить это.
– Ну а если бы Хлудов за это ударил вас? – спросил Михаил Дмитриевич.
– На этот случай при мне были шашка и револьвер! – отвечал я твердо. – Я не позволю безнаказанно оскорблять свой мундир, украшенный, тем более, этим крестом!
– Ну что ж – и пошли бы в Сибирь! Никого не удивили бы этим.
– Что ж делать, – ответил я. – Я думаю, что вы, ваше превосходительство, поступили бы точно так же на моем месте…
Скобелев промолчал и только еще скорее зашагал по комнате.
– Что же, однако, с вами делать – я, право, не знаю! – сказал он немного погодя. – И ведь это не первый уже раз на вас жалуется генерал Штейн. Надоело это мне – я упрячу вас на гауптвахту. Может быть, это укротит вас, будете посмирней.
– Как прикажете, только позвольте, ваше превосходительство, не сегодня. У меня дело есть, – попросил я.
– Никаких дел. Сейчас же и извольте отправляться. Это будет для вас полезнее. Поручик Марков отвезет вас в конак. До свидания!
Я поклонился и вышел.
– Ну что? – обратилась ко мне в столовой Ольга Николаевна.
– Упрятали меня, раба Божьего, на гауптвахту. Будьте здоровы, Ольга Николаевна!
– Бедный! Да когда вы будете благоразумнее? – сказала она на прощанье.
Через полчаса я с Марковым отправился в конак, где помещалась гауптвахта.
– Скобелев сказал, что тебе две недели сидеть, – сообщил мне доро́гой Марков.
На следующий день ко мне в комнату арестованного вошел караульный унтер-офицер и заявил, что какой-то «цивильный» господин желает меня видеть.
– Кто такой, что ему надо? – спросил я.
– Не могу знать. Приказали только доложить вашему благородию.
– Ну, проси!
Вошел довольно молодой еще человек и отрекомендовался Мамонтовым.
– Я явился к вам, – сказал он, – по поручению господина Хлудова. Он просил меня выразить вам свое крайнее сожаление по поводу вчерашнего недоразумения, вследствие которого вы попали сюда.
– Мне тоже это не особенно приятно, – отвечал я, – хотя попал я сюда по своей вине – за свою горячность. Начальство находит меня виновным в нарушении тишины в общественном месте. Но, во всяком случае, если господин Хлудов считает себя обиженным, я готов дать ему какое угодно удовлетворение, и всегда к его услугам…
– Ах нет, напротив, – перебил меня Мамонтов, – напротив, господин Хлудов желает лично явиться к вам сюда с извинением, и нарочно просил меня предупредить вас об этом. И если вы позволите, он сейчас же будет здесь. Ему крайне неприятно было, когда он узнал, что вас арестовали за эту глупую историю.
– Передайте господину Хлудову, что я на него не сержусь и готов помириться когда угодно.
Мамонтов ушел, а через час явился снова в сопровождении Хлудова. Мы встретились не как враги, а скорее как приятели, и старались перещеголять друг друга любезностью, предупредительностью и великодушием. Хлудов в чем-то извинялся передо мной, я успокаивал его и старался обвинить себя. Словом, сцена вышла довольно странная, забавная! Так уж, видно, создан русский человек, что чуждо ему злопамятство, и он забывает все при покорности или великодушии врага! Мир был заключен полный.
– Ну, господа, надо справить как следует перемирие! – сказал Мамонтов и неожиданно вынул из карманов две бутылки шампанского. В кармане же у Хлудова оказался коньяк. Затем пришедший с ним человек принес в комнату большой пирог с мясом и тоже вытащил из своих огромных карманов бутылки. Появилась, таким образом, целая батарея. Пробки полетали в потолок турецкого конака, и самая дружеская, веселая беседа долго продолжалась еще с брудершафтами и теплыми пожеланиями.
– Ну, друг, – говорил на прощанье сильно захмелевший Хлудов, – я у тебя еще буду… И непременно попрошу Михаила Дмитриевича, чтобы тебя выпустили…
– Нет уж, пожалуйста, этого не надо, я вовсе не хочу ходатайств. Виноват – ну и отсижу!
Расстались мы вполне приятелями.
На следующий день утром лежу на кровати без сюртука и сапог. Вдруг слышу суету – кому-то вызвали караул (помню, был от Суздальского полка). Подойдя к окну, я увидел Скобелева, который соскочил с коня и подошел к караулу.
– Здоро́во, братцы! – слышу приветствие.
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – раздался громкий и дружный ответ солдат.
«Как бы еще сюда не зашел?» – подумал я и на всякий случай набросил сюртук, не надевая, однако, сапог и оставаясь в туфлях. Действительно, через минуту дверь быстро отворилась, и на пороге появился Скобелев.
– Здравствуйте, буйный узник! – сказал он весело. – Ба! Да вы в этом костюме совсем-таки похожи на обезьяну! – и он, смеясь, посмотрел на мои туфли.
– Да мы все, по теории Дарвина, происходим от обезьяны! Что вы на меня нападаете, ваше превосходительство! – отвечал я в том же шутливом тоне.
– Ну нет – я не согласен! – покачал генерал головой. – Это только к вам относится… Ну, рассказывайте, как вам живется здесь. Не скучаете ли?
– Благодарю вас, ваше превосходительство, прекрасно. Отличный сон, прекрасный аппетит… Немножко скучновато только!
– Это полезно для вас, – сказал Михаил Дмитриевич. – Меня просили, чтобы я простил вас. Но я нарочно буду держать вас в этой клетке, чтобы нервы ваши немножко поуспокоились… Ну-с, до свидания, желаю вам не скучать, быть спокойнее и не буянить.
И Скобелев со смехом вышел на двор, уселся на лошадь, еще раз кивнул мне головой и уехал.
Впоследствии я узнал, что Михаил Дмитриевич был у Тотлебена и имел с ним продолжительный разговор обо мне. Главнокомандующий хотел отдать меня под суд, но Скобелев стал упрашивать его не делать этого.
– Если мы, ваше высокопревосходительство, будем отдавать под суд офицеров за всякую малость, то нам придется посадить на скамью подсудимых целые сотни, и мы останемся без храбрых офицеров. Пусть они считаются между собой – это их частное дело…
Так, как передавали мне, убеждал Скобелев Тотлебена, и последний в конце концов согласился-таки ограничиться одной гауптвахтой. Этот эпизод характеризует доброе сердце Скобелева и его постоянное старание горячо стоять за интересы своих подчиненных. В последние дни своего заключения я узнал, что меня перевели в Лейб-гвардии казачий Его Величества полк корнетом.
Отсидев положенный срок, я явился к Скобелеву.
– А, заключенный – поздравляю вас со свободой! – встретил он меня, подавая руку. – Теперь, я уверен, будете благоразумнее держать себя, не по-башибузукски! Затем поздравляю с переводом в гвардию. Когда думаете ехать в Петербург?
– Откровенно говоря, не хотелось бы мне уезжать от вас! – сказал я как-то невольно и совершенно искренно.
– Как не хотелось бы! Я вот вас еще как-нибудь упрятал бы на гауптвахту!
– Прячьте сколько угодно, ваше превосходительство, а я все-таки такого начальника, как вы, никогда не найду!
– Ну вы вечно ерунду городите! – сказал генерал и отвернулся. – Убирайтесь-ка домой, а когда поедете – заходите прощаться. Да, пожалуйста, держите себя поскромнее!
Через несколько дней, в последних числах октября, перед отъездом в Россию я явился к Михаилу Дмитриевичу откланяться и попрощаться. Грустно было мне расставаться с этим человеком, к которому я так слепо привязался, которого так горячо любил, глубоко уважал. Не радовало меня повышение по службе – перевод в гвардию и предстоящая карьера. И с большим удовольствием остался бы я на своем опасном посту, при этом умном, благородном и отважном вожде, патриоте и рыцаре.
– Вы чего такой пасмурный? – спросил он меня. – Человек едет в Россию и повесил нос!
– Позвольте поблагодарить вас, ваше превосходительство, за ваше постоянное внимание ко мне, доброту… – отвечал я довольно шаблонной фразой, хотя на самом деле хотелось сказать совсем другое.
– Ну, до свидания, голубчик. Желаю вам от души всего хорошего! Да сдерживайте вы себя, Бога ради. А то настоящей дикарь-азиат… Вот вам на память мой портрет.
– Уж будьте до конца любезны, ваше превосходительство, подпишите, пожалуйста, его, – сказал я, заметив, что карточка была без подписи.
– Ну, давайте!
Скобелев взял обратно портрет и на оборотной стороне написал: «В память Плевны, Шейново и Константинополя сотнику Дукмасову от Михаила Скобелева».
– Я на вас сердит за ваши последние проказы и потому, в наказание, не напишу того слова, которое в начале предполагал написать.
– Какого же это слова? – спросил я.
– «Любящего».
– И без этого слова она будет всегда дорога мне! – ответил я.
– Ну, до свидания! Надеюсь, еще увидимся в Петербурге, – сказал Скобелев, крепко обнимая меня и целуя.
Затем я зашел попрощаться к доброй уважаемой Ольге Николаевне, к некоторым из начальствующих лиц и к товарищам. Со всеми этими людьми мне одинаково тяжело было расставаться. Ничто так не сближает людей, как боевая, полная опасностей жизнь и общая ежеминутная готовность переселиться в другой, неведомый, загадочный мир!
Не с радостным, а скорее с грустным чувством сел я в вагон на Адрианопольском вокзале после сердечных проводов некоторых из более близких мне товарищей. Сжился я с ними так же, как со своей ординарческой беспокойной жизнью. И жили мы вокруг Скобелева дружно, хорошо и большей частью весело, без всяких интриг, подлостей, злословий. А впереди – серенькая, будничная жизнь с ее мелкими интересами, неизбежными интригами, завистью и грязными делишками… Быстро помчал меня поезд на восток, снова к берегам Босфора. По дороге мелькали все знакомые места, знакомые города, селения, позиции.
На Константинопольском вокзале я высадился и поехал в Перу, в гостиницу. Здесь я случайно встретился со своим хорошим знакомым, мичманом Мореншильдом, который, как оказалось, тоже ехал в отпуск в Россию. Нагулявшись вволю напоследок целых три дня и значительно облегчив наши кошельки, мы уселись наконец на русский пароход и послали последнее прости той страшной земле, где русский народ в продолжение целых столетий хоронит сотни тысяч своих отважных сынов, свои лучшие молодые силы во имя христианской идеи и святого общеславянского дела…
Глава VII
Через 36 часов плавания пароход наш остановился, и мы ступили наконец на дорогую родную землю после стольких испытаний, опасностей, лишений и мук. Впрочем, Одесса произвела на меня не особенно приятное впечатление: масса иностранного элемента, эти нерусские лица и нерусская речь – все это действовало как-то неприятно на нервы…
Через два дня я простился с Одессой и Мореншильдом и поехал в столицу Дона – Новочеркасск. Здесь я встретил самый радушный прием как со стороны начальства – начальника штаба генерала Леонова, бравого и чрезвычайно симпатичного человека и истого казакомана при этом, так равно и всех товарищей, знакомых. Генерал Леонов повез меня в Казачье юнкерское училище, представил юнкерам и пожелал им быть «такими же молодцами и кавалерами». Видимо, Леонов гордился, как настоящий казак, моими заслугами и орденами. Он торопил меня ехать скорее в Петербург, чтобы иметь счастье представиться Государю Императору во время Георгиевского праздника. Он же выхлопотал мне прогоны, жалованье за год вперед и другие льготы. Вообще я вспоминаю уважаемого и любезного Георгия Алексеевича с благодарностью, признательностью.
21 ноября я переехал с берегов Дона на берега Невы – в Питер и явился к новому начальству, познакомился с новыми товарищами. На Георгиевский праздник 26 ноября меня назначили с взводом лейб-казаков во дворец. Еще ранее я простудился и чувствовал себя теперь не совсем хорошо.
Перед выходом Государя, ко мне подошел бывший августейший Главнокомандующий Николай Николаевич.
– А, здравствуй, Дукмасов! – весело сказал Его Высочество, тотчас же узнав меня. – Ну, как твое здоровье? Ведь ты, кажется, был болен?
– Покорно благодарю, Ваше Высочество, – отвечал я, – теперь немного лучше…
– Ну ничего, у нас поправишься, будешь молодцом. – И Великий князь подошел затем к какому-то генералу.
Через несколько минут после этого я первый раз в жизни имел счастье представиться Государю Императору и удостоиться разговором с великим Царем-Освободителем. Государь изволил милостиво обратиться ко мне и спросить, за что я получил Георгиевский крест. Выслушав внимательно мой ответ, Его Величество сказал:
– Молодец, спасибо тебе за службу!
Затем через неделю я снова представлялся Государю в Михайловском манеже, и снова великий покойный монарх удостоил меня своим разговором. К одиннадцати часам утра манеж был уже полон. Необыкновенно эффектную картину представляли из себя все эти рослые, увешанные орденами гвардейцы, блестящее генералы и офицеры – лучший цвет нашей армии. Мне пришлось в первый раз быть в манеже, и потому неудивительно, что меня все это так занимало, интересовало. Мне было указано место, но скоро какие-то генералы совершенно оттерли меня, и я очутился позади, и только перед самым приездом Государя дежурный генерал-адъютант перевел меня на правый фланг. Мало-помалу стали приезжать разные начальствующие лица, а затем прибыли наследник цесаревич и Николай Николаевич.
Ровно в двенадцать часов в манеж приехал Государь, сел на прекрасную белую лошадь и, в сопровождении большой свиты, в числе которой находилось несколько представителей иностранных держав, стал объезжать фронт войск. Затем Его Величество подъехал к нам. На мою долю выпала честь представиться первым. Наследник цесаревич, как командир Гвардейского корпуса, назвал мой чин и фамилию. Монарх пристально взглянул на меня своими добрыми и умными глазами, приветливо улыбнулся и сказал:
– А, здравствуй! – И подал свою руку, которую я с благоговением и любовью поцеловал.
Не выпуская руки, Государь продолжал расспрашивать меня, за что я получил Георгия, Владимира и другие ордена, и я с радостью рассказывал великому властелину земли русской о своих скромных боевых трудах в славную войну за освобождение болгарского народа.
– Молодец! Спасибо, спасибо тебе еще раз за службу! – сказал ласково Государь, и эти слова обожаемого монарха-мученика были дороже мне всяких наград в мире.
И теперь нередко с наслаждением, с любовью вспоминаю я их, и хорошее, сладкое чувство невольно испытываю я, тогда и слезы умиления навертываются на моих глазах…
Началась обыкновенная мирная жизнь гвардейского офицера: обычные ученья, разводы, смотры, парады и, в часы досуга, театры, маскарады, концерты, товарищеские беседы, нередко кутежи, тройки, девицы… Все это скоро надоело, приелось, и я стал скучать о своей прежней, боевой, полной опасностей жизни, о незабвенном Скобелеве и прежних ратных товарищах.
Как это ни странно покажется, быть может, читателю, но я говорю совершенную правду и ничуть не рисуюсь! Я действительно скучал и с нетерпением жаждал новой смертельной деятельности… Там, перед лицом смерти, мы все были братья, все равны, все – от Главнокомандующего, генерала до последнего обозного рядового. Пуля или осколок найдут свою жертву, как и куда ни прячься она от них. И подлый трус, укрывающийся в кукурузе или в яме, вместо того чтобы идти вперед, не избегнет ее! А отважный, честный храбрец, гордо поднявший голову и прямо, вызывающе смотрящий в лицо свистящей и завывающей смерти, – сплошь и рядом остается цел и невредим! А теперь, когда замолкли орудийные выстрелы и ружейная трескотня, когда мы вернулись к нашим мирным занятиям и серенькая жизнь с ее будничными интересами вступила в свои широкие права – снова открылось обширное поле для разных мелких интриг, кляуз, сплетен и грязных делишек…
И так день за днем, месяц за месяцем, один хуже другого! То, что во время войны казалось таким ничтожным, пустым, теперь считается, напротив, таким серьезным, важным! И как переменилось сразу обхождение начальников со своими подчиненными. Там, под пулями, оно было братско-товарищеское, здесь – снова олимпийское, высокомерное. Там мы как друзья целовались, здесь – вам едва снисходительно протягивают руку…
В апреле 1879 года в Петербург приехал Скобелев. Мне, конечно, очень хотелось видеть своего прежнего любимого начальника, и я около полудня поехал на Моховую, где остановился Михаил Дмитриевич.
– Дома генерал? – спросил я в передней лакея.
– Дома, только их видеть нельзя – они завтракают.
– А кто дежурный адъютант?
– Господин Эрдели, – отвечал лакей.
– Попроси его на минутку, скажи – корнет Дукмасов.
С Эрдели я был в хороших отношениях еще с кампании. Он тотчас же доложил обо мне Скобелеву.
– Генерал просит тебя в столовую, он очень рад тебя видеть, – сообщил мне Эрдели через минуту.
Михаил Дмитриевич встретил меня очень радушно, усадил рядом с собой за стол и познакомил с некоторыми из присутствовавших тут генералов. Мой старый знакомый Лей, денщик Скобелева, осклабясь, бежал уже ко мне с прибором и стулом, видимо обрадованный, что встретился с некоторым образом тоже боевым товарищем. Здесь же были мои прежние сослуживцы – Баранок и Абадзиев.
– Ну, рассказывайте, как вам живется в Петербурге и служится в гвардии? Конечно, всем довольны и веселитесь, – расспрашивал меня генерал.
«Не для гвардии я создан, ваше превосходительство, а для армии!» – хотел было я ответить, но постеснялся тех гвардейцев, которые присутствовали за столом. Хотелось вообще многое сказать этому умному, дорогому и простому человеку. Хотелось излить свою душу, спросить у него несколько советов… Но было не время, не место. И я сказал совсем не то, что думал: «Благодарю вас, ваше превосходительство, хорошо, хотя все-таки скучаю о прежней жизни и вспоминаю часто Зеленые горы, Зеленое древо, Шейново, Адрианополь, Св. Георгий, Константинополь и другие места, где находился вместе с вами…»
Разговор невольно перешел на минувшую кампанию, и Михаил Дмитриевич, заметно оживившись, стал рассказывать о наших действиях, разбирать причины временных неудач, чрезвычайно метко характеризовал некоторых из командиров… Словом, беседа приняла вполне товарищеский характер. Между прочим, кто-то высказал свое удивление по поводу той храбрости, решительности и хладнокровия, которые всегда проявлял Скобелев в боях.
– Те качества, которые вы мне приписываете, – отвечал генерал, – легко встретить у очень многих, и, наверное, каждый из вас обладает ими в известной мере. Но кому я завидовал, сознаюсь откровенно, так вот этому господину, – и он указал на меня. – Я бы не поверил даже, если бы кто-нибудь сказал мне, что можно так спокойно, хладнокровно смотреть в лицо смерти и проявлять такую дерзкую отвагу!.. Я давал ему самые смелые, безумные поручения, и он все выполнял в точности и каким-то чудом возвращался целым и невредимым…
Помню, под Константинополем, в Св. Георгии, перед тем как нам пришлось очищать позиции, я за обедом предложил офицерам, не возьмется ли кто исполнить мое поручение, выходящее из ряда вон и сопряженное с крайней опасностью для жизни. И вот он, не колеблясь ни минуты, взялся выполнить его, хотя я и объяснял ему всю рискованность и опасность этого предприятия. И я уверен, что он действительно, если бы потребовалось, исполнил это!.. Откровенно сознаюсь, что в решительные, тяжелые минуты я сам сильно волнуюсь и делаю над собой громадные усилия, чтобы заглушить это чувство!.. Этот же человек, кажется, совсем без нервов и страха!
Долго еще мы с удовольствием слушали оживленные рассказы Скобелева и разошлись от него довольно поздно.
Через некоторое время из Болгарии в Петербург приехала мать Скобелева. Я немедленно навестил ее, и Ольга Николаевна встретила меня по обыкновению очень любезно, просто, как старого знакомого, и просила заходить к ним без церемоний, когда вздумается. Обществом такой умной и образованной женщины я, конечно, очень дорожил и нередко с удовольствием проводил вечера в доме Скобелева.
Помню хорошо, в конце апреля, накануне выезда моего в Красное Село, куда меня командировали в 6-ю Донскую наследника цесаревича батарею с командами от Лейб-казачьего и Атаманского полков для обучения их артиллерийскому делу, я отправился к Ольге Николаевне. Разговор завязался, как это нередко бывало, чисто военного характера. Говорили мы о причинах наших неудач в Закаспийском крае, о предполагаемой новой экспедиции, о том, кого назначать начальником ее и проч.
– Как жаль, – сказал я, – что не назначают людей более или менее опытных в этом деле, хорошо знающих тот край, туземцев, местные условия и проч. У нас такие люди ведь есть: Черняев, Столетов, Куропаткин, Гродеков и др. Все эти опытные офицеры прошли хорошую боевую школу в Туркестане и на берегах Сырдарьи и Амударьи. Кавказские же генералы, при их бесспорной храбрости и опытности, мало знакомы со степью-пустыней и ее воинственными обитателями.
– Вот в том-то и горе, Петр Архипович, – отвечала Ольга Николаевна, – что мы всегда начинаем снова и совершенно забываем про опыты. Спохватимся, да поздно! Вот перед глазами же у нас неудачные экспедиции Маркозова, Лазарева, Ломакина…
– А знаете что, Ольга Николаевна, – сказал я, – мне почему-то кажется, что Государь непременно назначит начальником предполагаемой экспедиции Михаила Дмитриевича.
– Кого, Мишу? – удивилась Ольга Николаевна. – Что вы, нет, никогда!
– Не знаю уж почему, но я в этом почти уверен! Он, наверное, соберет возле себя таких людей, как Куропаткин, Гродеков, и дело будет выиграно.
– Ах, милый Дукмасов, мне что-то не верится… Это будет уж слишком умно, если назначат Мишу… – И добрая женщина весело рассмеялась.
В это время дверь отворилась, и на пороге появился сияющий Михаил Дмитриевич.
– Э, да вам тут, я вижу, не скучно! – сказал он, подавая мне руку и целуя мать.
– Знаешь, Миша, что Дукмасов пророчит, – перебила его Ольга Николаевна, – он утверждает, будто тебя непременно назначат начальником Закаспийской экспедиции. Мы только что об этом говорили…
Лицо генерала вдруг сделалось пасмурным.
– О пустяках вы все толкуете. Никогда этого не будет! – и он, нахмурившись, быстро зашагал по комнате.
– Ну а если это случится, возьмете меня тогда с собой в экспедицию? – приставал я к нему.
– Никогда этого не будет, повторяю вам! – сурово и нехотя ответил он.
– Ну а если?
– Ах, да отстаньте. Ну конечно возьму!
Слова Ольги Николаевны произвели на генерала какое-то странное, непонятное действие и я, боясь окончательно рассердить его, более уже не обращался к нему, хотя меня все подмывало спросить, отчего он так сразу переменился и из веселого сделался грустным.
Дня через два после этого разговора я отправился в Красное Село, в упомянутую командировку. Ольга Николаевна вскоре ухала тоже в Болгарию (откуда более и не возвращалась), а Михаил Дмитриевич отправился в свой 4-й корпус, в город Минск.
В сентябре 1879 года я подал прошение об увольнении меня по домашним обстоятельствам на льготу, на Дон, и после шумного Петербурга поселился в глухом казачьем захолустье и занялся хозяйством. В феврале 1880 года я прочитал в газетах о назначении Скобелева начальником Закаспийской экспедиции. Предположения мои, таким образом, сбылись, и, помня обещание Михаила Дмитриевича, я написал ему письмо с просьбой взять меня в экспедицию. Но судьба сулила мне иное!
Письмо это, как оказалось потом, в руки Скобелева вовсе не попало, и я волей-неволей остался гнить в своем захолустье. Душа рвалась в бой, снова под пули, к знакомому уже делу… Я внимательно следил по газетам за ходом военных действий, и тяжелое чувство, чувство узника, лишенного свободы, испытывал в это время, сидя в своем родном, тихом гнезде… Наконец, экспедиция эта, покрывшая новой славой русское оружие и новыми лаврами и без того популярного ее начальника, окончилась и Скобелев вернулся в Россию.
В конце 1881 года я по своим делам приехал в Москву. В штабе Гренадерского корпуса я встретился с бывшим начальником штаба отряда Скобелева, графом Келлером, и от него узнал, что Михаил Дмитриевич тоже прибыл в Москву. Это было 31 декабря.
«Вот и отлично, – решил я. – Завтра, в первый день нового года, отправлюсь к нему с визитом. Сильно хочется посмотреть на него. Говорят, изменился за кампанию…»
В тот же вечер я заехал со знакомыми в гостиницу «Эрмитаж» обедать. Часов около девяти в зале между публикой вдруг раздались восклицания:
– Скобелев идет, Скобелев идет!
Действительно, через минуту прекрасный орган заиграл марш Скобелева (это распорядился господин Оливье, содержатель «Эрмитажа»), и герой Ахалтекинской экспедиции, в сопровождении графа Келлера и генерал-лейтенанта князя Гагарина, быстро вошел в залу. Вся бывшая в зале публика – военные и штатские – почтительно встала и радостно приветствовала народного любимца. Скобелев любезно отвечал на поклоны и торопливо вошел со своими компаньонами в отдельный кабинет.
«Вот удобный случай представиться генералу, – подумал я. – Кстати, я в мундире при орденах», – и я приказал человеку доложить о себе Скобелеву.
Через минуту лакей вернулся.
– Пожалуйте, генерал просят вас в кабинет!
Скобелев встретил меня не как бывшего подчиненного, а как товарища, даже, пожалуй, друга.
– Очень, очень рад вас видеть! – сказал он, обнимая меня и целуя. – А я, право, думал, что вас нет уже более на свете… Ваше превосходительство! – обратился он к князю Гагарину, который с удивлением смотрел на эту странную, сердечную встречу двух крайних офицерских чинов, корнета и полного генерала,– позвольте вам представить моего бывшего ординарца. Ну, с графом Келлером вы ведь знакомы?
– Да, – отвечал я, – я сегодня от графа узнал о вашем приезде и хотел было завтра явиться к вашему высокопревосходительству с многочисленными поздравлениями: с Новым годом, с новым чином, новым крестом…
– Ну, зарапортовался! – перебил меня генерал. – И прекрасно сделали, что явились сегодня, потому что завтра не застали бы меня – я сегодня вечером еду к себе в имение…
Я внимательно между тем всматривался в лицо дорогого человека. Он заметно изменился за тот короткий срок, в который я его не видел: побледнел, пожелтел, как-то осунулся, выражение глаз стало более серьезно, сосредоточенно. Он как будто делал усилие, чтобы улыбаться, смеяться, тогда как прежде это веселье было совершенно естественно и вполне соответствовало его сангвинической натуре. Несомненно, что неожиданная смерть матери, хлопоты и труды в тяжелой степной экспедиции и разные мелкие треволнения и неприятности сильно отразились даже на этой крепкой натуре.
– Ну а вы что здесь делаете? – обратился ко мне Скобелев. – Пьянствуете? Правда ведь, граф? – И, не дожидаясь ответа, он стал говорить про меня князю Гагарину, который все продолжал с удивлением смотреть на нашу приятельскую беседу и на мои ордена. – Отчаянный сорвиголова! – говорил про меня Скобелев князю. – Я всегда удивлялся его храбрости и хладнокровию.
– Генерал хвалит меня, ваше сиятельство, – вмешался я в разговор, – а про себя ничего не говорит. А между тем мы – это может подтвердить и граф Келлер, как бывший начальник штаба – только брали пример с нашего вождя и в его поведении почерпали силу и энергию.
– Ну вы, обезьянка, не скромничайте и не врите! Вы вот лучше скажите, какого вы черта торчите тут, в Москве, и что делаете?
– Ничего не делаю, – отвечал я весело, – да и что может делать казачий офицер, состоящий на льготе! В экспедицию вы меня не взяли, хоть и дали слово.
– Ах да, – перебил меня Скобелев, – я с вами не хочу быть больше знакомым!
– За что такая немилость, ваше высокопревосходительство?
– А за то, что вы, милостивый государь, проспали или пропили Ахалтекинскую экспедицию.
– Я в этом не виноват. Вы еще в Петербурге дали слово, что возьмете меня, в случае если вас назначат начальником. Помните тот вечер, перед отъездом вашим в Минск…
– Да, помню, но я забыл, у меня тогда вот какая была голова, масса хлопот… Вы должны были сами напомнить о себе – написать или явиться ко мне лично.
– Да я это и сделал, ваше высокопревосходительство. Я отправил вам письмо, но ответа никакого не получил.
– Какое письмо? – удивился Михаил Дмитриевич. – Я ничего не получал, даю вам слово. Наконец, вы могли послать мне телеграмму!
– И ее, вероятно, постигла бы та же участь. Наконец, я решил, что вы, вероятно, недовольны мной за что-нибудь или просто не хотите меня видеть. Что же мне было навязываться!
– Что за чепуха! – с досадой в голосе сказал генерал. – Да черт же знал, что вы существуете на свете! Мне даже говорили, что вы совсем испьянствовались, до чертиков, и от водки отправились на тот свет. Теперь я вижу, что все это вранье. Вы такой же молодец, как были на Балканах. Не правда ли, граф? – обратился он к графу Келлеру.
Граф ответил утвердительно и прибавил при этом:
– Я вполне разделяю мнение Дукмасова, что раз он не получил ответа на свое письмо – неудобно было вторично напрашиваться, – и граф, в знак сочувствия, крепко пожал мне руку.
– Э, да вы заодно с Дукмасовым, – сказал, рассмеявшись, генерал, – ну, черт с вами, давайте вашу лапу в знак примирения, – и генерал протянул мне свою руку. – А все-таки, – продолжал он, – вы проспали славную экспедицию!
– Не моя вина, ваше высокопревосходительство! Не судьба, должно быть!
– Да вы просто взяли бы да и приехали ко мне. Так делали многие офицеры. Приезжали без всяких бумаг, предписаний, и я, не зная даже их, принимал к себе. А вас я знал и был бы очень рад. Храбрые офицеры никогда не могут быть лишними на войне, для них всегда найдется работа… Ну, да прошлого все равно не воротишь! Лучше давайте вот ужинать.
– Покорно благодарю, я недавно обедал, ваше высокопревосходительство! Вот вина, если позволите, за ваше здоровье выпью.
– Ну уж это – извините-с. Чего-чего, а вина-то не дам… – И Скобелев торопливо отодвинул от меня бутылки.
– Не дадите – и не надо! – сказал я совершенно спокойно.
– Впрочем, я думаю, бокал-то один ему можно налить, но не более, – обратился, улыбаясь, Скобелев к князю и графу, наливая мне шампанского. – Вот что: ведь вы здесь, в Москве, ничего не делаете? Так поедемте ко мне в деревню встречать Новый год. Вот граф обещался тоже приехать, и еще кое-кто. Я думаю устроить для деревенских детей елку, вот вы мне и поможете. Ну что же, согласны?
– Я с удовольствием куда угодно поеду с вашим высокопревосходительством, хоть на тот свет! – отвечал я, сильно обрадованный встречей со своим бывшим начальником.
– Ну вот и отлично. Теперь десять, поезд идет в одиннадцать, значит, через час мы и покатим вместе.
– Так позвольте мне съездить в гостиницу, переодеться и захватить кое-какие вещи, – сказал я.
– Лишнее – так и поедем. На что вам вещи? Допивайте-ка ваше вино да съездите, пожалуйста, в дом генерала Яковлева, где я остановился, и передайте, что я домой не вернусь, а поеду прямо на вокзал. Поручику Ушакову скажите, чтобы он приказал Лею уложить мои вещи и тоже отправлялся на вокзал к 11-часовому поезду. Сами же возвращайтесь сюда – вместе поедем. Разобрали, в чем дело?
– Что ж тут не разобрать! – отвечал я. – В кампанию и не такие приказания разбирал…
– Ну, пошел, – прервал меня генерал, – непременно нужно огрызаться… Я замучился с ним в кампанию, – продолжал он, обращаясь к князю, – никак с ним не сговоришься!
– Вероятно, потому вы и не взяли меня с собой в Ахалтекинскую экспедицию, ваше высокопревосходительство, а нашли более сговорчивых…
Все рассмеялись, а Скобелев без церемонии поймал меня за ухо и отодрал, приговаривая:
– Вот вам за это, будете меня помнить… Ну а теперь – марш! Возьмите мою лошадь, кучер знает, куда везти. Я буду здесь вас ждать.
Выйдя к подъезду и усевшись на скобелевского лихача, я помчался к дому генерала Яковлева. Здесь меня встретил домовладелец, которому я отрекомендовался.
– А где же Михаил Дмитриевич? – спросил меня генерал.
– Ужинает в «Эрмитаже». Он просил меня распорядиться относительно его вещей, так как Михаил Дмитриевич не заедет сюда более, а отправится прямо на вокзал.
– Это он всегда так устраивает, экспромтом! – сказал добродушный генерал и распорядился попросить поручика Ушакова.
С Ушаковым – милым, симпатичным офицером – мы встретились радушно, как старые боевые товарищи. Он принимал участие в Ахалтекинской экспедиции, был ранен, заметно изменился и постарел, хотя за то и украсился новыми регалиями. Я передал ему распоряжение Скобелева и затем отправился обратно.
– Пожалуйста, Петр Архипович, поторопи генерала, а то он, наверное, опоздает к поезду. Ты ведь знаешь его: как заговорится, так не оторвешь, – говорил мне Ушаков перед моим отъездом.
На обратном пути я заехал на минутку домой и около половины одиннадцатого был уже снова в «Эрмитаже».
– Ну что, все устроили? – спросил меня Скобелев, сидевший по-прежнему в обществе князя и графа.
– Нечего было и устраивать – они все сами без меня устроили. Пора ехать, ваше высокопревосходительство, полчаса осталось до отхода поезда.
– Уедем еще, тут недалеко до вокзала, – отвечал генерал и продолжал свою оживленную беседу с Гагариным и Келлером.
Наконец, минут за десять до отхода поезда, я еле уговорил его ехать.
– Да чего вы суетитесь, точно баба какая… Успеем еще! – говорил Скобелев, прощаясь со своими собеседниками.
С трудом уселись мы вдвоем в узкие извозчичьи санки и помчались на вокзал по отвратительной дороге: снегу почти не было, замерзший лед растаял, и мы неслись то по глубоким лужам, то прямо по земле и камням, с трудом держась друг за друга на узком сиденье. Несмотря на быструю езду, мы все-таки опоздали на четверть часа, но поезд был задержан благодаря распорядительности полицеймейстера, который встретил Скобелева у поезда и проводил до вагона.
Скобелев занял отдельное купе, а я с Ушаковым поместился рядом, в общем вагоне первого класса.
Так как близилась полночь, то Михаил Дмитриевич пригласил нас к себе в купе встречать вместе Новый год.
– А помните, господа, – сказал генерал, – где мы встречали 78-й год! Помните, как переваливали Балканы у Зеленого древа, помните Шейновский бой, пленение армии Весселя-паши, поход к Адрианополю… Хорошее время было, с удовольствием я его вспоминаю! Придется ли еще когда нюхать порох или не судьба уже?..
Скобелев, опустив голову, о чем-то задумался.
Я смотрел внимательно на это дорогое мне лицо, заметно уже постаревшее, осунувшееся, но все еще молодое, красивое, энергичное. «В 38 лет добиться полного генерала, получить Георгия 2-й степени! Какую он службу сослужил России!»
– Ваше высокопревосходительство! – прервал мои размышления Ушаков. – Двенадцать часов: с Новым годом, с новым счастьем!
Мы взглянули на часы – стрелки сошлись на двенадцати.
– Ну, пошли же нам Бог всего хорошего! – серьезно сказал Скобелев и набожно перекрестился. – Что-то нас ожидает в этом году – будем ли живы?
Он горячо расцеловался с нами и от души пожелал нам счастья и здоровья.
А Лей уже держал в руках откупоренную бутылку шампанского и на подносе три стакана. Мы чокнулись, еще раз пожелали друг другу всех благ мира и вскоре разошлись спать по своим местам.
– Смотрите, господа, не проспите, – сказал нам на прощанье Скобелев, – поезд приходит в Раненбург около семи утра. Разбудите меня!
Было ровно семь часов, когда я проснулся. Поезд наш подходил к какой-то станции и вскоре остановился. Я взглянул в окно и на фасаде прочитал: «Раненбург».
– Мишка, вставай скорее! – стал я торопливо будить храпевшего Ушакова. – Иди, буди генерала, а то ругаться будет.
Действительно, через минуту я услышал из купе недовольный голос Михаила Дмитриевича:
– Черт знает, чего ж вы меня не разбудили раньше! Опять из-за нас поезд будут задерживать! Дукмасов, пожалуйте сюда! Вы отчего меня не разбудили?
– Я ваш гость, это не мое дело! – отвечал я, улыбаясь.
– Ну ладно, гость! Вот лучше помогайте мне скорее одеваться.
Поезд был задержан на несколько минут, пока генерал успел собраться. На платформе собралась масса крестьян из окрестных деревень встречать его. И когда он вышел, головы всех сразу обнажились, лица просияли, и простой люд с радостью приветствовал своего любимого народного героя, и вместе помещика.
– Батюшка наш, голубчик, красавец писаный! – говорили с умилением, со слезами на глазах некоторые бабы и низко-низко кланялись ему.
Михаил Дмитриевич зашел в уборную и через несколько минут вернулся обратно в залу.
– Вот что, – обратился он к Ушакову, – так как вещи наши придут со следующим поездом, то вы побудьте, пожалуйста, здесь и позаботьтесь о доставке их в Спасское. Тут останется также господин Голубинцев. Ну а мы с вами, – продолжал Скобелев, обращаясь ко мне, – поедем вместе…
У крыльца станции, куда мы вышли, нас ожидали хорошенькие сани, запряженные цугом, одна за одной, тройкой прекрасных серых коней. Меня немало удивила эта оригинальная запряжка.
– Отчего ты запряг их так, по-польски? – обратился я к молодцу-кучеру, служившему у Скобелева еще в действующей армии.
– Иначе нельзя, ваше благородие, – отвечал он, радостно улыбаясь мне, как старому знакомому, – потому у нас снег очень глубокий, а дорога мало накатана. Мужички ездят все в одну лошадь, так не то что тройкой, а и парой в ряд нельзя проехать…
– Ну, трогай, да получше поезжай! – сказал Скобелев, усевшись между тем в сани.
Добрые кони быстро повезли нас по плохо укатанной дороге. День был серенький, небо сплошь покрыто было тучами. Ветер постепенно усиливался, поднимая целые тучи снежной пыли, которая почти совершенно заносила дорогу. Меня начал пробирать холод, так как одет я был очень легко. Скобелев молчал и о чем-то думал.
– А у вас, ваше высокопревосходительство, и здесь все напоминает действующую армию! – обратился я к своему соседу.
– Что же именно? – повернул он ко мне свою голову.
– Да как же: тот же кучер Петр, те же серые боевые кони, та же быстрая езда…
– Да, вот это! – улыбнулся он. – Ну, до действующей армии, положим, далеко еще! А вы знаете, я двух своих белых верховых кобылиц поставил в конюшню – как маток. Вот я повезу вас в свой конный завод в Златоустове. Кстати, посмотрите пару рысистых жеребцов, которых я подарил князю Дондукову-Корсакову – прекрасные лошади… Я очень рад, что поймал вас, вы поможете мне в хозяйстве, а то я, откровенно сознаюсь, плохой хозяин…
– Ну а я еще хуже! – отвечал я, смеясь, – и вряд ли могу быть вам чем полезен.
– Ничего, все-таки присмотрите, кого нужно подгоните, а то все у меня страшно распущены и мало заботятся о моих интересах… Вы знаете, я ведь привез из Турции несколько верблюдов и мулов, а из Закаспийского края прекрасных быков – это у меня отдел иностранцев. Я вам все покажу…
Между тем метель все более и более усиливалась, и скоро дорога была совершенно занесена. Мы ехали прямо по полю, лошади постоянно проваливались в глубоком снегу.
– Однако мы сбились с дороги, куда это ты нас завез? – сказал Скобелев, увидав, что мы подъезжаем к какой-то незнакомой деревне.
– Виноват, ваше высокопревосходительство, сбился… Сами изволите видеть, как метет, никак невозможно! – отвечал сильно сконфуженный Петр.
– Ах ты скотина этакая! – рассердился Скобелев. – Кругом виноват да еще оправдывается. Я вот для Нового года прикажу отодрать тебя на конюшне… Не будешь тогда ворон ловить!..
– Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, чем же я виноват… – начал было снова оправдываться кучер, но Михаил Дмитриевич вторично на него заорал:
– Ну уж лучше молчи! Вот как выпорю тебя, так вперед не будешь блудить… Ужасно распустились они здесь! – продолжал он, обращаясь ко мне. – В кампанию никогда этого не было…
– Э, пустяки, – старался утешить я генерала, – пять-шесть лишних верст не беда… Ведь действительно метель сильная. Посмотрите, как крутит снег!
И чтобы успокоить генерала, я укутал его в шинель, а Петра дернул за полушубок, давая ему этим понять, чтобы он молчал и не оправдывался.
Наконец мы добрались до Спасского, пробыв в дороге около пяти часов. Михаил Дмитриевич заметно повеселел, привстал в санях и стряхнул с себя снег. На широкой улице деревни нам попалось навстречу несколько мужиков, которые, узнав своего «янарала», с радостными лицами низко ему кланялись.
– Здравствуйте, здравствуйте! – приветливо отвечал Михаил Дмитриевич на их поклоны и уже совсем повеселел.
Мы проехали мимо довольно красивой церкви, возле которой находился большой новый дом.
– Это не училище ли ваше? – обратился я к генералу.
– Да, это наш университет, – отвечал он, улыбаясь, – мое произведение некоторым образом.
Вскоре сани наши въехали в ворота большого двора и остановились у деревянного флигеля.
– Вот мы и дома! – сказал Михаил Дмитриевич, вылезая из саней.
На крыльце его встретила какая-то пожилая дама (оказавшаяся экономкой) и несколько человек прислуги. Поздоровавшись со всеми и раздевшись, мы вошли в столовую, где был уже приготовлен стол с закуской и с шипящим самоваром. Я отправился в кабинет генерала и занялся осмотром его, а Михаил Дмитриевич ушел к себе в спальню и через несколько минут вернулся оттуда переодетый, умытый и по обыкновенно раздушенный.
– Ну-с, идемте чаировать! – обратился он весело ко мне, и мы направились в столовую, где нас ожидала упомянутая экономка. С ней генерал вступил в беседу, расспрашивая про хозяйство, про деревенские новости и проч.
В это время приехал какой-то господин, сосед Скобелева по имению, а вслед за ним появился и священник села Спасского, отец Андрей, он же и преподаватель Закона Божьего в школе.
– А, отец Андрей, здравствуйте, очень рад вас видеть. С Новым годом! – говорил Михаил Дмитриевич, видимо обрадованный его приходу.
– Здравствуйте, здравствуйте, ваше высокопревосходительство! С новым счастьем! – отвечал священник, очень симпатичный и довольно молодой еще человек.
Завязался общий разговор про хозяйство, школу, охоту и проч. Вскоре приехали Ушаков и Голубинцев с вещами, и компания наша еще более оживилась. Пообедав все вместе, мы разбрелись по разным местам усадьбы. Генерал отправился к себе в кабинет, а Ушаков ушел в училище хлопотать относительно елки.
На следующий день Михаил Дмитриевич потащил меня с собой осматривать хозяйство. Все оказалось в порядке, и генерал остался вполне доволен осмотром своих владений, хотя, насколько я мог заметить, понимал он в агрономии и хозяйственном деле довольно мало. Впрочем, когда мы подошли к иностранному отделу, т. е. к верблюдам и мулам, привезенным из Турции, и быкам из Закаспийского края, то Михаил Дмитриевич очень рассердился на управляющего, найдя всех этих животных в очень плохом виде.
– Извольте все это привести в порядок – иначе всем будет на орехи! – сказал он, выходя из скотного двора.
Глава VIII
На третий день Скобелев пригласил меня ехать с ним в Златоустовское имение, где находился его конный рысистый завод. Видимо, Михаил Дмитриевич очень любил это дело, и дорогой он все время рассказывал о лошадях. Завод, действительно, был прекрасно устроен. Матки и плодовые жеребцы содержались очень заботливо, помещаясь в отлично устроенных денниках, где чистота и порядок были образцовые.
– А вот и Плевна моя! – сказал весело Скобелев, останавливаясь перед красивою белой кобылицей. – Интересно, какое от нее получится потомство – я скрестил ее с прекрасным рысистым жеребцом… Помните, Петр Архипович, как под Плевной во время дела я полетел в овраг!
Я припомнил, что, действительно, под Плевной, при атаке Скобелевских редутов 30 августа Михаил Дмитриевич, спеша на позицию, упал в овраг, который лошадь не могла перепрыгнуть вследствие дождя, грязи и глинистого грунта. Генерал, весь выпачканный, выскочил из оврага, уселся на лошадь поручика Маркова и поскакал снова к редуту, увлекши за собой заколебавшихся и уже отступавших солдат. Казаки вытащили тогда же из оврага скобелевскую кобылицу и привели ее генералу в редут, где он находился. С тех пор эта знаменитая лошадь все время находилась под Скобелевым и, несмотря на страшный огонь и постоянные опасности, ни разу не была ранена.
– Прекрасная лошадь, – сказал Михаил Дмитриевич, смотря на нее с любовью. – Я очень люблю ее: сильная, легкая, быстрая и смелая… А вот посмотрите на эту матку, – продолжал он, останавливаясь перед другою белою кобылой, – я приобрел ее у конно-гренадер. Тоже добрый конь!
– Да у вас, ваше высокопревосходительство, – сказал я, смеясь, – получится порода чисто боевых лошадей. Дети унаследуют от своих матерей воинскую опытность и инстинкты… Вы бы мне одного жеребеночка подарили!
– Ну нет, жеребенка не дам! Вот из взрослых какую угодно берите, – отвечал он.
Затем мы осмотрели пару жеребцов, которых Михаил Дмитриевич подарил князю Дондукову-Корсакову. Отдав несколько распоряжений управляющему и попросив его смотреть как можно бдительнее за лошадьми, Скобелев уселся в сани, и мы вернулись в Спасское.
На четвертый день моего пребывания в Спасском, утром, во время чая, Скобелев обратился ко мне:
– Петр Архипович! У меня к вам просьба (кстати, вам делать нечего): посмотрите, пожалуйста, как исполняют мои приказания относительно содержания в исправности моих любимчиков – верблюдов, быков, мулов. Особенно обратите внимание на последних: я хочу из них составить тройку упряжных. Вы заодно выберите теперь же их, а потом вместе посмотрим.
– Хорошо, – отвечал я, допивая стакан чая, и поднялся, чтобы идти.
– А где же ваш крест? – спросил Михаил Дмитриевич, заметив, что у меня на груди не было Георгиевского креста.
– Он прикреплен к колодке, а другого нет, – отвечал я, собираясь уходить.
– Нет, так нельзя. Лей! – крикнул генерал, – принеси-ка скорее мой крест с сюртука. Крест был принесен, и Скобелев собственноручно надел мне его в петлицу.
Выйдя в переднюю, я набросил на себя шинель.
– Это что же вы в шинель нарядились? Разве можно в таком костюме по скотным дворам ходить!
– А в чем же я пойду – у меня другого ничего нет! – отвечал я.
– Нет, так нельзя, – снова произнес генерал. – Лей, подай мое пальто! Извольте его надевать!
И как я ни отнекивался, ни сопротивлялся, Скобелев почти насильно нарядил меня в свое пальто, и я, произведенный на время в чин генерала от инфантерии, отправился ревизовать скотный двор…
– Ну что, как? – спросил меня Михаил Дмитриевич, когда через полчаса я вернулся обратно из своей командировки.
– Все благополучно, – ответил я, разоблачаясь. – Ваши любимчики шлют вам привет…
В этот же день вечером назначена была в училище елка для деревенских детей. Еще с утра Спасское оживилось. Из окрестных деревень съехалось много крестьян с женами и детьми, и сани их запрудили всю площадь у церкви. Мужики, бабы, девушки, дети толпились целый день возле церкви, училища и у ворот Скобелевского дома. Все они горели нетерпением увидеть своего любимого «богатыря», «батька». Но Михаил Дмитриевич почему-то не показывался и весь день почти просидел у себя в кабинете. Вечером приехало несколько интеллигентных гостей – окрестных помещиков со своими семействами. Отец Андрей и Ушаков на правах хозяев любезно всех встречали. Наконец, когда все было готово, распорядитель елки, поручик Ушаков, послал сказать Скобелеву, и последний, пригласив меня с собой, отправился в училище.
Посреди просторной залы устроена была красивая елка, блиставшая яркими огнями. Три больших стола были нагромождены разными подарками для детей – полушубками, рукавицами, шапками, книгами, сластями и проч. Михаил Дмитриевич любезно поздоровался с гостями, а затем подошел к стоявшим тут же, у елки, детям.
– Мне очень приятно, – сказал он весело, – что вы прилежно занимаетесь и хорошо ведете себя… Все это я с удовольствием узнал от отца Андрея и вашего учителя. Надеюсь, что и на будущее время вы порадуете меня и ваших родителей и будете так же стараться. Детские лица еще более оживились после этих милостивых слов, и они радостно, шумно заговорили все разом:
– Будем стараться, постараемся, покорно благодарим…
– Ну что ж, теперь, я думаю, можно и подарки раздать, – продолжал он, обращаясь к Ушакову. – Да, пожалуйста, Михаил Иванович, займитесь гостями и не обращайте на меня внимания. Я ведь свой человек, не гость!
Ушаков попросил двух дам взять на себя труд раздавать подарки, а сам вызывал учеников по успехам их в науках. Восторгам детей не было конца, когда они возвращались на свои места с полушубками, шапками, конфетами, книгами и проч. Ценность подарка соответствовала успехам мальчиков. Присутствовавший тут же отец Андрей снабжал каждого своего питомца каким-нибудь замечанием, советом. Родители (отцы, матери), толпившиеся тут же, тоже сияли от удовольствия и благословляли генерала за его доброту и внимание к их детям.
Во время процедуры раздачи подарков Михаил Дмитриевич беседовал с некоторыми из мальчиков, которые с любопытством рассматривали мощную, красивую фигуру заслуженного генерала. Он сам раздавал наиболее бойким и разумным разные вещи и сладости и весело шутил с ними. Затем дети очень стройно спели, под управлением отца Андрея, народный гимн «Боже, Царя храни!».
– Однако свечи на елке уже догорают! – сказал Михаил Дмитриевич. – Ну-ка, дети, на штурм ее!
И толпа ребятишек с радостным криком «ура» стремглав бросилась на украшенную орехами, яблоками и конфетами елку, и своим пылом, энтузиазмом, вероятно, напомнила хоть отчасти генералу его лихие атаки на Зеленых горах, в поэтической долине Тунджи, в песчаных равнинах Турана… В мгновение ока неприятель был повергнут на пол, и через минуту, после ожесточенной рукопашной схватки, от красивой, блестящей елки остался лишь один жалкий остов. Михаил Дмитриевич с улыбкой смотрел на эту живую сцену детской атаки, и всегда доброе его лицо приняло еще более симпатичное выражение.
– Михаил Иванович! Я уйду домой, – обратился Скобелев к Ушакову, – а вы распорядитесь, пожалуйста, относительно угощения для гостей. – И, раскланявшись со всеми, он ушел к себе в кабинет.
Я проводил его домой, а затем возвратился обратно в училище. Вечер прошел очень оживленно, все были довольны и благословляли Скобелева. На другой день после елки Ушаков уехал по своим делам в Москву, и я остался один с генералом. Граф Келлер, хотя и обещал приехать, но почему-то не явился.
Лишившись компании, Скобелев почти безвыходно засел в своем кабинете, стал хандрить и все время занимался либо чтением, либо писанием. Обычная его веселость стала проявляться все реже и реже. Чело его большей частью оставалось нахмуренным. Вообще, Ахалтекинская экспедиция заметно изменила его характер и из сангвиника переделала почти в ипохондрика. Минуты лишь он был весел, оживлен, а часы, дни – задумчив, молчалив. Я большей частью проводил время в его кабинете, читал газеты, книги и изредка только обращался к нему с какими-нибудь вопросами. Иногда, впрочем, Михаил Дмитриевич оживлялся, покидал свою обычную хандру и много говорил на излюбленные им темы – об отношениях России и Германии, о немцах, о войне с ними и проч.
Как-то вечером я сидел в его кабинете. Погода была скверная, ветер уныло завывал в трубе. Михаил Дмитриевич сидел в своем уютном кресле у письменного стола и что-то писал, временами бросая перо и о чем-то задумываясь. На столе лежала развернутая тактика Драгомирова (последний выпуск), и на полях ее я увидел несколько заметок рукой Скобелева. Меня очень заинтересовали эти заметки, и я взял книгу, чтобы просмотреть их.
– Знаете, Петр Архипович, – обратился ко мне в это время генерал, – о чем я только что думал?
Я поднял голову и посмотрел на него вопросительно. Лицо генерала было пасмурно, серьезно. Глаза потеряли свой обычный блеск, свою жизненность и смотрели как-то тускло…
– О чем же вы думали? Вероятно, новый план наступления на Берлин! – заметил я иронически, предполагая, что его занимают обычные думы.
– Нет, не об этом… Я вот смотрю на все эти книги, рукописи, – он указал при этом рукой на шкафы, – и думаю: кому все это достанется после моей смерти, и будут ли когда-нибудь обнародованы все мои труды и заметки…
– Что это у вас такие грустные думы! – возразил я. – Вы еще будете жить да жить… Помирать вам нельзя – вы нужны для армии и России…
– Нет, – перебил он меня, – я предчувствую, что проживу недолго… И что тогда будет с ними?
– А ваши сестры! В случае, не дай Бог, вы умрете – все это, конечно, будет ими обнародовано. Это в их же интересах… Да, впрочем, что об этом говорить преждевременно. Вам придется еще долго прожить!
– Нет, не говорите – я, наверное, скоро умру! – снова задумчиво и тихо проговорил генерал.
– Это у вас такие мысли лезут в голову от сидячей жизни да от деревни! – сказал я.
– А знаете, что я думаю, – перебил меня Михаил Дмитриевич. – Я думаю совсем поселиться в деревне.
Я невольно рассмеялся.
– Не с вашей натурой, ваше высокопревосходительство, в деревне жить. Наконец, что же вы будете делать здесь?
– Как что – буду хозяйничать!
– Да какой же вы хозяин! Ведь вы сами же говорили, что ничего не понимаете в хозяйстве! Разве, как Суворов, станете петь на клиросе и звонить в колокола…
Михаил Дмитриевич снисходительно улыбнулся.
– Ничего, похозяйничаю – научусь!
Затем разговор перешел незаметно на немцев…
– Терпеть я их не могу, – говорил Михаил Дмитриевич. – По-моему, они хуже жидов! Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки… Конечно, отчего же и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными… А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас маловато, много выигрывают и постепенно подбирают все в свои руки… Право, я бы их перевешал всех! А все-таки нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать их, как умных и ловких патриотов: они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться!
Нет у нас таких умных людей, таких истинных патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и, в то же время, водит на буксир государственных людей чуть не всей Европы… Самостоятельности у нас мало в политике! Ненавижу я этого трехволосого министра-русофоба, но, вместе с тем, и глубоко уважаю его, как гениального человека и истого патриота, который не задумывается ни перед какими мерами, раз идет вопрос об интересах и благе его отечества… Вот бы нам побольше людей с таким твердым, решительным характером!
На другой день, часов около одиннадцати, Скобелев позвал меня к себе.
– Пойдем в церковь и помолимся Богу за моих покойных родителей, – сказал генерал.
Мы вышли из дому и через минуту вошли в церковь. Обедня уже началась, народу было довольно мало. Церковь была довольно просторная, прекрасно устроена, изящно, даже богато. Видимо, Михаил Дмитриевич не жалел денег на украшение храма в своем селе. Отец и мать Скобелева были похоронены рядом в зимнем отделе церкви. По окончании обедни отец Андрей начал служить панихиду перед могилами родителей знаменитого русского генерала. Михаил Дмитриевич был серьезен, сосредоточен. Он опустил голову на свою могучую грудь, и какая-то тяжелая дума лежала на этом умном, задумчивом челе, на глазах виднелись даже слезы.
Под грустную молитву священника и монотонное пение певчих невольно задумался и я. Вспомнилась мне симпатичная личность покойницы (Ольги Николаевны) и те хорошие минуты, которые я проводил в ее обществе в Константинополе, Адрианополе и Петербурге. Промелькнула в моей памяти и отвратительная личность ее убийцы – моего соратника, сотоварища. Воображение невольно рисовало ту страшную картину, когда этот добрый гений пал под ударами кинжала ею же облагодетельствованного изверга, пал в центре Болгарии, среди признательного народа, за счастье и свободу которого с таким самоотвержением дрался ее доблестный сын… Покойного Дмитрия Ивановича я знал мало, и потому все мысли мои во время заупокойной молитвы были сосредоточены на матери дорогого мне человека. Наконец панихида кончилась, мы приложились к кресту.
– Пойдемте, Петр Архипович, – обратился ко мне Скобелев, – я вам покажу место, которое я приготовил себе для вечного упокоения…
Ничего не подозревая, я последовал за генералом. Мы вошли в летнее отделение церкви и подошли к левому клиросу. Недалеко от стены в полу устроена была каменная плита.
– Поднимите-ка ее! – обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.
Последние с трудом приподняли тяжелый камень…
– Вот и моя могила! – произнес печально Скобелев, заглядывая в темный, холодный склеп. – Скоро придется мне здесь покоиться!
– Ну, положим, далеко еще не скоро! – отвечал я, немало удивленный этими мрачными мыслями генерала, которые, впрочем, он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.
– Нет, дорогой Петр Архипович, – ответил генерал, все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного, мрачного жилища, – я чувствую, что это скоро будет. Скоро мне придется лежать в этой тесной могиле… Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!
Это постоянное напоминание о смерти Михаилом Дмитриевичем крайне дурно действовало на меня, и я даже несколько рассердился на генерала.
– Что это вы все говорите о смерти! – сказал я недовольным голосом. – Положим, это участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле… Только напрасно смущаете других. Ведь никто вам не угрожает смертью!
– А почем вы знаете. Впрочем, все это чепуха! – прибавил он быстро.
– Конечно чепуха! – согласился я.
В это время к нам подошел отец Андрей.
– Батюшка, – обратился я к нему, – вот Михаил Дмитриевич показывал мне свою могилу, которую приготовил спозаранку. Это, положим, ничего еще. Но грустно то, что генерал очень часто говорит про свою смерть!
Священник, видимо не ожидавший последней фразы, посмотрел удивленно и внимательно на Скобелева, а затем медленно ответил:
– Что ж, все мы под Богом ходим, на все Его святая воля. Невозможно знать, что будет через час, не то что завтра! На все Его воля!
– Так, отец Андрей, так, – живо сказал Михаил Дмитриевич, – я с вами вполне согласен… Ну а как нравится вам церковь, Петр Архипович? – продолжал он, очевидно желая переменить тяжелую тему разговора.
– Прекрасная, очень изящная, красивая, – отвечал я.
– Да, – заметил отец Андрей, – благодаря щедротам и усердию ваших покойных родителей, ваше высокопревосходительство, она украсилась так хорошо. Да и ваших забот тут немало!
Осматривая церковь, я заметил с левой стороны у стены, близ устроенного для себя Скобелевым склепа, его боевые значки. Михаил Дмитриевич подошел тоже к ним.
– А вы ведь не видели, Дукмасов, этого значка, – сказал генерал, указывая на красивый новый значок. – Он был со мной в Ахалтекинской экспедиции…
– Не правда ли, – обратился я к отцу Андрею, – какая удобная цель для неприятеля. Эти значки постоянно ведь находились при Михаиле Дмитриевиче на полях сражений и облегчали, вследствие своего яркого цвета, возможность стрелять в него. Да если прибавить к этому белую лошадь и массивную фигуру генерала, то, действительно, надо удивляться, как это он вышел целым из этих опасностей…
Между тем Скобелев, не слушая моих разглагольствований, внимательно рассматривал свои боевые значки, с которыми связано было столько славных воспоминаний из его прежней опасной деятельности на Балканском полуострове и в степях Турана.
– Знаете, господа, о чем я думаю теперь? – обратился к нам генерал. – Я думаю, что прошло уже безвозвратно славное время этих значков! Не придется больше им развеваться на полях сражений! А между тем я чувствую, что не за горами новая страшная война. Должен решиться наконец наш спор с немцами: кому первенствовать – им или нам. И я уверен, что кровавая борьба эта решится в нашу пользу, хотя, конечно, много жертв, много жизней и денег она поглотит! Но мне не придется видеть всего этого, не придется этим значкам развеваться в предстоящей борьбе славян с немцами!
– Вот видите, отец Андрей, – сказал я недовольным тоном, – какое мрачное настроение у генерала! Это невозможно…
Я отошел к иконостасу и стал его рассматривать, оставив Скобелева с отцом Андреем. Через несколько минут Михаил Дмитриевич подошел ко мне и взял меня за руку.
– Ну, идемте завтракать! Ишь, надулся как! – Это он на меня так рассердился, – продолжал, улыбаясь, Скобелев, обратившись к священнику, – за то, что я все говорю о своей смерти! Ему хочется, чтобы было так, как ему нравится…
– Зачем же вы напускаете на себя такие дурные мысли, – ответил я. – Я, напротив, твердо верю, что в предстоящей войне с немцами Государь непременно назначит вас Главнокомандующим…
– Ну ладно, – перебил меня Скобелев, – пусть будет по-вашему!
– Видите, как он предан и расположен к вашему высокопревосходительству! – говорил отец Андрей, когда мы вышли из церкви.
После завтрака я ушел к себе, оставив генерала вдвоем со священником.
На другой день утром Скобелев получил из Петербурга какую-то телеграмму, которая крайне дурно подействовала на него. Он сделался сумрачен, раздражителен и за обедом ровно ничего не ел и все время молчал. Вечером того же дня он отослал ответную телеграмму и явился к ужину уже более веселый. Дня через два получена была новая телеграмма – от военного министра, в которой сказано, что Государь Император изволил утвердить награды для тех лиц, которых Скобелев дополнительно представлял за Ахалтекинскую экспедицию. В телеграмме сообщалось также, что Михаил Дмитриевич назначен Государем председателем Комиссии по восточным делам. Министр же вызывал его в Петербург.
Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и показал эту телеграмму.
– Я очень, очень рад, – говорил он, весело улыбаясь, – что Его Величество утвердил эти награды! Где льется кровь, там, конечно, должно быть и щедрое вознаграждение! Ведь я не за себя хлопотал, а за этих честных тружеников! Слава Богу, что они получили должное за свои труды!
– Теперь вот что, – продолжал он, немного погодя, – у меня есть к вам, Петр Архипович, просьба. Завтра я заеду в Москву и хочу просить вас проконтролировать все дела в моих имениях. Вам все равно нечего делать в Москве, здесь гораздо здоровее и полезнее… Так как же – могу я вас об этом просить?
– С величайшим удовольствием, – отвечал я. – Только откровенно сознаюсь, что в этих делах я совершенный профан!
– Э, пустяки – это не бог весть какая премудрость! Я вам передам сметы, которые мне представлены из разных имений, вы побываете в этих деревнях, посмотрите, как ведется хозяйство, проверите шнуровые книги у управляющих и проч. Пожалуйста, обратите внимание на все. Торопиться нечего – времени достаточно…
– Еще раз повторяю, ваше высокопревосходительство, что я мало сведущ в хозяйстве и бухгалтерии…
– Да ну, нечего скромничать. Ведь, небось, на Дону у себя хозяйничаете! Я уверен, что вы сделаете все отлично, так же, как исполняли мои приказания в бою! – польстил мне генерал. – Я выдам вам бумагу, в которой уполномочу своим именем произвести ревизию. Оставайтесь у меня полным хозяином. Все лошади и прислуга к вашим услугам. Я буду ожидать вас в Москве.
Затем Михаил Дмитриевич написал приложенное в конце настоящей книги предписание в Ивановскую и Златоустовскую конторы, скрепив его своей подписью и черною печатью.
– Вот вам и карт-бланш, – сказал он, передавая мне документ.
– С удовольствием сделаю все, как сумею, – ответил я. – Припомню свои слабые познания по агрономии, которые приобрел на льготе в станице…
– Ну, спокойной ночи! Пожалуйста, распорядитесь, чтобы завтра утром мне были готовы лошади. Я поеду не на станцию, а в город, в Раненбург – там у меня есть дело, а оттуда уже в Москву.
На другой день я проводил Скобелева. С ним вместе поехал отец Андрей, которому тоже нужно было в город.
– Ну, трогай, – сказал генерал кучеру, усевшись рядом со священником и завертываясь в шубу. – До свидания, Петр Архипович! Буду вас ждать в Москве…
Сани быстро выехали на улицу.
В тот же день я принялся за совершенно новое для меня дело, которое поручил мне генерал. И сознаюсь, что исполнять все его приказания в бою, под свинцовым дождем и перед лицом смерти было для меня гораздо легче, чем возиться со всеми этими головоломными счетами, конторскими книгами, разными сметами и прочей скучной материей. Впрочем, благодаря известному терпению и помощи спасского управляющего и его письмоводителя, которые подробно объясняли мне все, я скоро привык к своей контролерской обязанности и стал отличать кривду от правды, злоупотребление от правильности.
На другой день вернулся из города отец Андрей и привез мне письмо от Скобелева, в котором последний просил меня не торопиться и подробно обратить внимание на все. За обедом мы условились с отцом Андреем вместе ехать в деревню Михалково – одно из имений Скобелева.
Быстро домчали нас добрые скобелевские кони по прекрасной санной дороге в Михалкове. По пути отец Андрей, оказавшийся очень веселым и остроумным собеседником, сообщил мне много полезных и необходимых сведений относительно злоупотреблений некоторых управляющих, об их ловких проделках. Сами же управляющие, видя мою любезность, простоту и неопытность, неосторожно пробалтывались о своих темных делишках и значительно облегчали этим мою миссию. Некоторые же, будучи в контрах друг с другом, просто выдавали своих товарищей по профессии, что называется, топили их. Мне все это было на руку. За неделю я успел окончить возложенное на меня дело. Побывав в различных деревнях обширных имений Скобелева (Златоустово, Иванково и проч.) и составив обо всем подробный отчет со своими замечаниями, я распростился со Спасским, с любезным отцом Андреем и уехал на вокзал, а оттуда, через Рязань, в Москву.
На другой день, кажется 15 января, я явился к Скобелеву. Он помещался в гостинице «Славянский Базар» и был дома.
– А, здравствуйте, казак! – встретил он меня весело. – Ну что, как, окончили?
– Окончить-то окончил, только не знаю, угодил ли! Однако в ваших владениях, ваше высокопревосходительство, злоупотреблений порядком-таки! Очевидно, господа управители изрядно эксплуатируют вашей добротой и доверчивостью!
– Знаю, батенька, знаю, – отвечал, добродушно улыбаясь, Скобелев, и махнул только рукой, как бы говоря: «Бог с ними!».
Затем я сообщил генералу просьбу его крестьян, переданную мне, относительно их некоторых нужд. Скобелев принял ее очень горячо и близко к сердцу.
– Непременно, непременно я это сделаю, я всегда рад им помочь… Спасибо вам большое, голубчик, за все! – и он крепко поцеловал меня.
Это была наша последняя встреча: вскоре после этого Скобелев уехал в Петербург, а я отправился домой, к себе на Дон. Более мне не суждено было видеть этого знаменитого русского вождя!
Как громом поразила меня, как и каждого русского, пять месяцев спустя после отъезда моего из Москвы ужасная весть о смерти Скобелева. Сначала я плакал как ребенок, потом целые дни ходил как помешанный, точно потерял что-то самое близкое, дорогое для себя…
«И зачем непременно тебя, а не кого другого, – думалось мне в те скорбные минуты, – похитила эта лютая смерть? Мало ли миллионов людей на Руси, менее нужных, менее полезных, чем ты! За пять месяцев ты чуял уже кончину, указывал на свою могилу и смеялся над моим скептицизмом…» Вообще, известие о смерти Скобелева страшно тяжело подействовало на меня. Я почему-то твердо верил в его звезду, верил, что ему придется играть видную роль в истории России, что в предстоящей войне с немцами он окажет еще громадные услуги Отечеству своим знанием, смелостью и патриотизмом… И вдруг – все это разом рухнуло, кануло безвозвратно в вечность!
Уверен, что моих боевых сотоварищей не менее меня поразила и огорчила весть о смерти Скобелева. Они так же искренно были преданы покойному богатырю, так же не чаяли в нем души и готовы были всегда исполнять его любое, хотя бы самое безумное приказание…
* * *
В один из вечеров, когда в палатку к Скобелеву собралось несколько человек молодежи, Михаил Дмитриевич рассказал нам о своем участии в Хивинской и Кокандской экспедициях, о которых я до этого имел очень смутное представление.
«Хива, господа, – начал Скобелев, развернув на столе небольшую карту Турана, – представляет из себя, как вам известно, незначительное ханство по нижнему течению Амударьи с населением около 400 тысяч. Само по себе ханство это, конечно, не страшно было для России, и справиться с ним было бы нетрудно, если бы оно не имело надежного союзника, а для нас опасного врага – безлюдных и страшных пустынь, отделявших этот оазис от наших владений – Кавказа, Оренбурга, Туркестана. Попытки наказать Хиву два раза кончалась неудачей для России (1717 и 1839 годов), и эти неудачи вселили в хивинцев убеждение в неуязвимости их страны.
Даже успехи русского оружия в Бухаре, в долине Зеравшана, и завоевание Самарканда в 1868 году не изменило положения дел, и Хива упорно отказывалась признать нашу власть, продолжая наносить нам чувствительный вред в наших торговых сношениях с Туркестаном, поддерживая партию недовольных, агитируя соседнее, подвластное нам население кочевников-киргизов, покровительствуя аламанщикам, нападавшим на торговые караваны и проч. Представления туркестанского генерал-губернатора – вести себя спокойней, освободить наших пленных, не возбуждать оренбургских киргиз – ничуть не действовали, и Хива не изменила своего надменного, задирательного тона. Итак, повторяю: противник, по своим боевым качествам, для нас не был страшен. Наш главный враг был пустыня, безводье, жара, лишения…
Путей в Хиву из наших владений было несколько: 1) из Туркестана – от Ташкента, Самарканда, Перовска, Казалинска; этот путь 700–800 верст; 2) из Оренбурга и Уральска вдоль западного берега Аральского моря; этот путь почти вдвое длиннее (1400–1500 верст); 3)со стороны Каспия несколько путей: от форта Александровского, от залива Киндерли, от Красноводска, от Чигишляра; из них наиболее длинный первый (до 1000 верст), а последние три – 750–800 верст.
Все эти караванные пути проходят почти исключительно по пустынной местности, кое-где покрытой колючкой саксаулом, с почвой солончаковой, песчаной или глинистой. На известном расстоянии находятся колодцы, но число их неодинаково и расстояние между ними тоже. В некоторых местах они находятся на расстоянии дневного перехода, в других – на расстоянии двух-трех дней пути. Эти последние безводные переходы особенно тяжелы и страшны… В некоторых колодцах вода довольно хорошая, в других – плохая, соленая, горькая, иногда просто отвратительная на вкус (в одном колодце, помню, мы нашли на дне двух дохлых баранов, но это открытие произошло уже после того, как вся вода была нами выпита и дно ведра ударилось в труп животного).
Иногда на пути находится один только колодец, иногда их несколько. В некоторых воды много, и ее может хватить на значительный отряд, в других, напротив, мало, или вода скоро иссякает и требуется много времени, чтобы она снова наполнила колодец. В некоторых колодцах вода находится на незначительной глубине, и воду из них извлекать нетрудно, другие колодцы, наоборот, очень глубоки и требуют много времени и разных приспособлений для извлечения воды. Возле некоторых колодцев есть вблизи корм для верблюдов, возле других – нет его или он очень далеко… Вообще, условий чрезвычайно много, и нужно много навыка, знания местных условий, опытности, чтобы пускаться в этот опасный путь, чтобы решить, какой силы отряд можно двинуть, какие можно взять с собой перевязочные средства и проч.
Лошадей, овец и верблюдов ведь тоже надо кормить и поить в пути, хотя последние и могут обходиться без воды дня два-три. Вообще, в этих степных, вернее пустынных, экспедициях верблюд – это почти все. Недаром его назвали кораблем пустыни! Корабль пропал – и все погибли!.. Вот почему верблюжий вопрос – это самый важный в этом походе. На роту требовалось не менее 25 верблюдов, на сотню – 75. Они везли в бурдюках воду, продовольствие для людей (сухари, крупу) и лошадей (овес), патроны, котлы, медикаменты и проч.
Итак, в 1873 году решена была экспедиция против Хивы, население которой составляют юмуды, киргизы и туркмены (последние наиболее воинственны). Со стороны Оренбурга направлен был отряд генерала Веревкина, со стороны Туркестана двигался Кауфман – главный начальник всей экспедиции, и со стороны Кавказа двинулось два отряда: южный – полковника Маркозова, из Красноводска и Чигишляра, и северный – полковника Ломакина, от залива Киндерли. В этих двух отрядах войска́ были исключительно кавказские. Южный отряд, Маркозова, не дошел до назначения вследствие страшной жары и безводья и вернулся с половины пути обратно к Каспийскому морю. Северный же отряд, Ломакина (или так называемый Мангышлакский), при котором находился и я в качестве офицера Генерального штаба (тогда я был подполковник), успешно выполнил свою задачу, т. е. дошел до Хивы. Все отряды – Туркестанский, Оренбургский и Кавказские – должны были появиться в начале мая в Хивинском оазисе, но каждый из них был настолько силен, что мог действовать и самостоятельно.
Нам предстояло пройти около 800 верст по пустыне Устюрт и вести борьбу с природой, со всякими невзгодами – жарой, безводьем и проч. Приготовления к этой трудной экспедиции через пески заняли довольно много времени. Главная забота составляла добыть верблюдов, без которых немыслимо переходить пустыню. Покупка, наем, реквизиция – все это применялось. Мне тоже пришлось поработать для этого дела. С командой казаков я отбил у киргизов близ колодцев Он-Каунды 60 верблюдов и доставил их Ломакину. В апреле началось движение войск эшелонами (войска, как я сказал, были переведены морем из Кавказа). Сначала я находился при одной из колонн и исполнял разные поручения. У колодцев же Биш-Акты мне поручено было командование отдельной небольшой колонной. Подвигались вперед мы медленно, испытывая страшные лишения.
Жара доходила до 45°, духота и сухость воздуха были невыносимы. Кругом, куда ни бросишь взор, – безжизненная пустыня, бесконечные пески, пески… Вода в колодцах была большей частью скверная, солоноватая, колодцы глубоки – иногда до 30 сажен, и доставать воду при таких условиях было очень трудно, а эта операция производилась крайне медленно. Иногда воды недоставало не только для лошадей, верблюдов, овец, которые сопровождали отряд, но даже для людей…
Наконец мы поднялись на Устюрт. Сухость воздуха и духота еще увеличились, было несколько песчаных ураганов… Словом, мы вступили в царство настоящей пустыни… Вообще, весь этот поход – это непрерывная борьба с природой. О неприятеле – ни слуху ни духу! Пищу люди получали более чем скромную, горячего почти не было вследствие недостатка топлива. Двигались утром и вечером, днем же отдыхали, или, верней, мучились, пеклись на солнцепеке, так как палаток у нас не было (брали только самое необходимое).
Бывали случаи, когда люди окончательно падали духом, приставали во время похода, и приходилось прибегать даже к крутым мерам, чтобы их подбодрить. Раз я одну роту провел под барабан и «на плечо» верст пять, чтобы поднять в них энергию. Особенно тяжелые сцены приходилось наблюдать у колодцев при раздаче воды. Люди превращались тогда чуть не в зверей, и только благодаря офицерам порядок установлялся. Мы выбивались из сил, чтобы водворить порядок между измученными от усталости, жары и жажды людьми. Десятки манерок опускалось в колодец, солдаты отнимали воду у пивших верблюдов, лошадей, в воздухе стояла ругань людей, вой животных… Таким образом мы медленно подвигались вперед – через колодцы Ильтедже, Байчагир – к Ибытаю.
Вблизи этого последнего колодца я имел стычку с киргизами. Выступив 5 мая от колодцев Мендали, я с небольшим авангардом на рысях поехал вперед и оставил далеко позади свой отряд. За одним из песчаных холмов мы вдруг совершенно неожиданно наткнулись на караван киргизов верблюдов в тридцать. Верблюдовожатые были застигнуты врасплох и без сопротивления сдались нам. Отправив сдавшихся с несколькими казаками назад, навстречу двигавшемуся отряду, я с тремя офицерами и восемью казаками поехал еще дальше, к колодцам Ибытай, где, как нам передавали сдавшиеся киргизы, двигался еще больший караван. Действительно, через несколько верст мы увидели в стороне от дороги огромный караван, верблюдов в триста, при которых находилось несколько десятков вооруженных киргизов.
Я подскакал к каравану и потребовал сдачи. Киргизы, видя нашу небольшую группу (10–12 человек), не обратили никакого внимания на мое предложение и стали гнать верблюдов в обратную сторону, очевидно намереваясь уйти. Мне оставалось одно: или спокойно смотреть на ускользавшую из рук добычу или попробовать счастья русского оружия, помня, что «смелым Бог владеет!». Я решился на последнее. «Шашки вон!» – скомандовал я горсти своих всадников. – Марш-марш!..» – и десяток русских кавалеристов врубился между убегавшими в беспорядке навьюченными верблюдами, и златоустовские клинки стали добросовестно работать по чалмам и халатам детей пустыни. Показалась кровь, послышались отчаянные крики, ругань, рев верблюдов, раздались ружейные и пистолетные выстрелы… Убегавшие и опешившие киргизы стали инстинктивно защищаться пиками, шашками, револьверами…
Последовала горячая рукопашная схватка… Между тем мой отряд, за которым я послал, уже спешил на выстрелы. Пехота бежала несколько верст по страшной жаре и довершила нашу победу. Правда, часть киргиз с верблюдами успела-таки удрать, но все-таки до двухсот верблюдов с вьюками (около 800 пудов крупы) остались в наших руках. Эти трофеи нам были очень кстати, и солдаты вознаградили себя за долгий пост. В этой стычке некоторые офицеры и казаки были ранены. Я тоже получил несколько сабельных ударов, не мог сесть на коня и улегся в арбу. Но и киргизы недешево отделались. Десятка два тел валялось на песке с порубленными черепами, в окровавленных халатах, раненых оказалось тоже немало… Как видите, господа, наш смелый, дружный натиск увенчался полным успехом! Затем мой отряд направился к колодцу Алан, присоединился к другим колоннам, и все продолжили дальнейшее движение.
Вскоре мы спустились с безжизненного Устюрта в Хивинский оазис, в плодородную долину Амударьи (Оксуса), и подошли к городу Кунграду, который был уже занят частью войск Оренбургского отряда генерала Веревкина, следовавшего с севера по западному берегу Аральского моря. Немного южней, у города Еарабайли, наш отряд, т. е. Ломакина, присоединился к отряду Веревкина и поступил под его команду. Соединенный отряд был силой до 4500 человек. Это было в первой половине мая. Продолжая двигаться левым берегом Амударьи, мы заняли почти без сопротивления города Ходжейли и Мангит.
После незначительного дела, бывшего у Мангита, генерал Веревкин приказал мне с двумя сотнями и ракетной командой преследовать бежавшие неприятельские шайки и попутно разорять туркменские аулы за сочувствие и помощь жителей войскам хана. Поручение свое я выполнил в точности, предал огню и мечу несколько селений, порубил немало настигнутых хивинцев, захватил много всякой добычи. Не раз, увлеченные преследованием, мы натыкались на превосходные силы противника и от наступления переходили к обороне… Я не буду останавливаться на различных мелких эпизодах этой своей командировки. Скажу только, что в ней было много интересного и поучительного. Затем я присоединился снова к отряду и получил благодарность от Веревкина за хорошую работу казаков.
Во время движения соединенных отрядов из Мангита в город Китай мне поручено было командовать прикрытием всего обоза – верблюжьего и колесного. Азиаты вообще очень любят нападать на обоз, рассчитывая главным образом на захват добычи (верблюдов, скота, вещей) и на относительную легкость удачи. Защищать же обоз – дело вообще нелегкое и требует от прикрытия, которое обыкновенно бывает довольно незначительное, большой бдительности, сноровки и стойкости. Мне приходилось несколько раз отбивать нападения хивинцев ружейным огнем и даже картечью из орудий. Все попытки неприятеля кончались неудачей, хотя раз им и удалось захватить двух верблюдов и три арбы. Потери в наших войсках за все это время были ничтожны.
При дальнейшем движении отряда к городу Кяту я получил другое назначение – командовать авангардом. Двигаясь во главе Оренбургского и Кавказского отрядов, я с казаками по пятам преследовал отступавшие к своей столице неприятельские полчища. Хивинский арьергард старался портить дорогу, разрушал и жег мосты через арыки… Вообще всеми силами затруднял наше движение. Мне приходилось несколько раз буквально наскакивать на них и мешать им разрушать или жечь мосты, портить дорогу… С поднятыми шашками, с гиком бросались мои казаки на хивинцев, и последние, бросая работу, поспешно отстреливались, садились на коней и улепетывали во всю прыть. Некоторые поломки мы быстро чинили (один мост, впрочем, помню, исправляли целую ночь), и отряд беспрепятственно подвигался вперед. 25 мая я с авангардом подошел к городу Кош-Купырь, который находится верстах в тридцати от Хивы. Заметив, что несколько человек хивинцев зажигают мост с целью не допустить нас войти в город, я с казаками карьером понесся к мосту. Хивинцы бежали к садам и оттуда открыли огонь. Вслед за тем мы подошли почти к самой Хиве и остановились от городских стен верстах в пяти-шести.
Хива – это обыкновенный азиатский город, обнесенный высоким земляным валом, за которым располагалась неприятельская пехота. В некоторых местах выглядывали дула больших орудий, конечно довольно примитивного устройства. Стрельба из таких орудий была для нас почти безвредна. Да вообще, боевым качествам нашего противника нельзя было позавидовать. Повторяю, как военная сила Хива не представляла для нас ничего страшного. Наши потери в эту экспедицию были самые ничтожные, хотя трудов и лишений всем пришлось перенести немало. И в европейских войнах, на культурных театрах войны, борьба с природой, с лишениями, невзгодами часто бывает гораздо страшнее борьбы с противником и его усовершенствованным оружием.
В этом, впрочем, я думаю, вы сами убедились, господа, из опыта настоящей кампании. Сколько у нас больных было после перехода через Балканы, сколько людей расстроило себе здоровье этой бивачной жизнью на снегу, в сырости, на ветру! Всю жизнь будут помнить многие из нас эти не столько боевые, сколько походные, бивачные дни! Ревматизмы, катары, плевриты и проч. и проч. – все эти «награды» раздаются более щедро нашему брату, чем чины и ордена. На Азиатском же театре войны и подавно борьба с природой страшней борьбы с врагом! Нужно много опытности, знания театра войны и различных местных условий… Нужно позаботиться обо всех, по-видимому, мелочах, которые порой играют громадное значение… Нужно предусмотреть всевозможные случайности, различные комбинации, чтобы не попасться впросак, чтобы не погубить правильно и хорошо начатого дела… Однако я отвлекся от своего рассказа.
Итак, отряд расположился бивуаком верстах в шести к северу от Хивы. Веревкин поджидал Туркестанский отряд, который двигался к Хиве с юга и должен был скоро подойти. 26 мая мне поручено было с двумя сотнями продвинуться еще ближе к Хиве и произвести рекогносцировку окрестных городских стен. Двигаясь вперед с цепью наездников по довольно пересеченной местности, я заметил несколько хивинских всадников, разрушавших мост через арык. При нашем появлении они бросили свое дело, поспешно сели на коней и стали уходить, а я со своими казаками преследовал их по пятам. При этом нам пришлось двигаться между двумя садами, обнесенными стенками.
Так проскакали мы с версту. Боясь, чтобы не зарваться и не попасть в засаду, я приказал прекратить преследование и начал медленно отходить к отряду. Неприятельские наездники, подкрепленные густыми конными толпами, видя наше отступление и объясняя его, вероятно, нашей трусостью, стали довольно энергично наседать на моих казаков. Пришлось спешить два взвода и усиленным огнем прикрыть отступление остальных через дефиле. К счастью, в главных силах услышали нашу перестрелку, и нам в подмогу были присланы две сотни, которые помогли моим казакам спокойно отойти назад. Отделались мы очень счастливо и потеряли только трех казаков, хотя хивинцев легло несколько десятков от наших пуль и шашек.
Вернувшись на свой бивуак – в авангард всего отряда – мы с аппетитом поужинали жирной бараниной после хорошей военной прогулки и улеглись спать. Но на следующей день опять пришлось обнажить сабли. Рано утром хивинцы огромной массой – тысяч до полутора (тут был всякий сброд – пешие и конные туркмены, киргизы) – под прикрытием садов тихо обошли бивачное расположение нашего отряда и внезапно ударили на левый фланг, где паслись целые сотни наших верблюдов. Нападение было неожиданно для нас и удачно для противника. Отбив штук 400 верблюдов, хивинцы быстро погнали их к городу.
Услыхав тревогу и пальбу на левом фланге, я посадил две сотни на коней и поскакал с ними и с ракетным станком из авангарда на выстрелы. Через несколько минут мы увидели столбы пыли, сотни бегущих верблюдов и торопливо погонявших их конных хивинцев. «Шашки вон – марш-марш!» – скомандовал я – и последовала обычная картина лихой кавалерийской атаки. Казаки действовали молодцами, и скоро с помощью прибывших еще трех сотен Леонтьева все верблюды были отбиты, а на месте побоища остались сотни две хивинских трупов. Во время преследования нами конных азиатов, угонявших верблюдов, пешие неприятельские стрелки заняли сады и открыли по нам огонь. С прибытием Леонтьева я пустил в атаку свои сотни на эту пехоту, и скоро казаки заставили ее очистить сады и удалиться. Вообще этот денек был для наших казаков очень счастлив и приятен! Казаки лихо работали шашками и потеряли только десять своих товарищей…
В тот же день мне приказано было выдвинуть авангард на новую позицию, еще ближе к городу и вперед версты на две. Сначала я произвел рекогносцировку, выбрал наиболее удобное место, имел довольно сильную перестрелку с хивинскими всадниками и, наконец, вечером перевел на новую позицию свой авангард, который состоял из трех родов оружия. На следующий день Веревкин двинул весь отряд вперед с целью произвести усиленную рекогносцировку ближайших окрестностей города. Наши орудия выехали на позицию и открыли огонь по городу. Хивинцы отвечали нам тоже артиллерийским огнем с городских стен. Наша пехота тоже стреляла по крепости, откуда и к нам летели пули. К вечеру все войска отошли от города и расположились на позиции моего авангарда. Наконец было получено известие о Туркестанском отряде, и 29 мая Кауфман вступил в Хиву с южной стороны. Экспедиция была окончена, враг был смирен и изъявил полную покорность!
Затем, в июне, мне пришлось участвовать в экспедиции против туркмен-юмудов, которые кочуют в окрестностях Ильялы и Кизик-Такир. Это наиболее беспокойная и храбрая часть населения Хивинского ханства, и ее-то нужно было наказать. Я не буду останавливаться на этом набеге. Скажу только, что выполнен он был вполне успешно и мы навели на население изрядную панику (для азиатов это главным образом и требуется).
В августе я с одним проводником произвел очень рискованную рекогносцировку путей от Змукшира до колодцев Нефес-Кули (близ Ортакую). Дело в том, что, как вам известно, отряд полковника Маркозова должен был двигаться из Красноводска по Узбою через колодцы Игды на Хиву и прибыть в оазис почти одновременно с тремя остальными отрядами. Но Маркозов прошел только полпути – до Ортакую, а затем повернул назад, к Красноводску. Страшная жара, безводье, падеж верблюдов – все это не позволяло двигаться далее. Об этом неудачном походе тогда много говорили в наших военных кругах, и очень многие обвиняли во всем Маркозова, находя, что ему следовало идти далее, а не возвращаться. Меня очень интересовал вопрос: мог ли отряд Маркозова дойти до Хивы или он совершенно погиб бы, если бы двинулся дальше? В последнем случае благоразумие повелевало, конечно, вернуться, пока не поздно.
И вот я, переодевшись туркменом, проскакал от Емукшира до Нефес-Кули и обратно, т. е. сделал около 600 верст. Несколько раз мы блудили с проводником, несколько раз чуть не пропали от жажды и невозможной духоты, которая особенно чувствительна в августе. Раз даже едва не попались в лапы кочевников-туркмен, этих степных волков. Невольно рука хваталась за рукоятку кинжала или револьвера. Конечно, во сто раз лучше умереть, чем очутиться в плену у этих чертей! А удрать от них в этом безбрежном песчаном море от их быстрых, красивых степняков – довольно мудрено! Не раз становилось очень жутко, когда сознавал свое бессилие, свою беспомощность в борьбе с этой страшной безжизненной природой, с этими кочующими двуногими волками.
Да, господа, только в молодости, в эту счастливую пору жизни, пору силы, энергии, отваги – и можно пускаться в такие опасные предприятия! Мой спутник, проводник, человек, сжившийся с пустыней, привыкший с детства к всевозможным лишениям, невзгодам, более, чем я, конечно, способный переносить и жару и жажду – и тот едва не погиб во время этой поездки. Страшно усталый, но вместе с тем довольный своей удачей, вернулся я в Змукшир. Из своей рекогносцировки я вынес то убеждение, что Маркозов поступил вполне правильно, повернув обратно свой отряд от Ортакую. Иначе, при дальнейшем движении до Змукшира, он легко мог совсем погибнуть от безводья и зноя. Водой этот путь очень беден, колодцы находились на большом расстоянии, вода большей частью отвратительная, да к тому же ее и мало. В августе наш Мангышлакский отряд выступил из Хивы в обратный путь и в половине сентября был снова на берегу Каспия, в Киндерли.
Теперь, господа, я вам вкратце расскажу о своем участии в Кокандской экспедиции. В 1865 году Россия овладела Ташкентом и Ходжентом и очутилась таким образом в соседстве с Кокандским ханством, занимавшим богатую, плодородную долину верхнего течения Сырдарьи. В семидесятых годах в ханстве началось брожение, явилось несколько партий, недовольных правлением хана (Худояра) и производивших беспорядки в стране.
Летом 1875 года я был командирован из Ташкента в Кашгар. До Коканда я отправился вместе с дипломатическим чиновником Вейнбергом, который от лица Кауфмана должен был выразить Худояр-хану свое неудовольствие по поводу беспорядков в его владениях. Нас сопровождал конвой казаков. Приехав в Коканд, мы увидели, что волнение жителей (особенно кипчаков) приняло широкие размеры и что положение Худояра очень непрочно. Ввиду таковой опасности мы и уговорили хана покинуть его владения и отправиться в Ташкент. Не без затруднений двинулись мы в обратный путь и благополучно добрались до Ташкента.
Из своей командировки я извлек большую пользу. Произвел маршрутную съемку, набросал кроки наиболее важных попутных позиций и окрестностей Коканда, собрал много необходимых статистических сведений, которые впоследствии пригодились нашим войскам, и вообще ко всему внимательно присмотрелся. Между тем враждебность жителей ханств к русским стала обнаруживаться все более и более. Шайки кокандцев (преимущественно кипчаков) вторгались в наши владения (в долину реки Ангрена), агитировали подвластное нам магометанское население, портили пути сообщения, угоняли скот и проч. Тогда решено было примерно наказать кокандцев, и мы стали готовиться к экспедиции.
Во время этих приготовлений я имел маленькую командировку. Генерал Кауфман поручил мне с двумя сотнями и ракетным дивизионом очистить от неприятельских шаек северо-восточную часть Курамского уезда. В два дня я прошел 175 верст, но шаек нигде не встретил – они успели уже удрать – население везде было спокойно. В августе месяце 1875 года наши войска несколькими колоннами выступили из Ташкента к Ходженту. Я находился при главной колонне. Подходя к Ходженту, мы получили известие, что значительная неприятельская партия находится на границе, у кишлака Самгара. На меня снова возложено было поручение рассеять эту партию.
С двумя сотнями и ракетным дивизионом я двинулся к Самгару, но не застал уже там неприятеля – он отошел к Махраму. Кажется, 20 августа мы выступили из Ходжента, перешли кокандскую границу и двинулись по дороге к Махраму – неприятельской крепости. Кауфман поручил мне командовать кавалерией отряда (тогда я был в чине полковника Генерального штаба), т. е. восемью сотнями. Отряд медленно подвигался вперед в боевом порядке несколькими параллельными колоннами по совершенно ровной местности, причем правую колонну составляли мои лихие сотни (оренбуржцы, уральцы, сибирцы). Конные толпы кипчаков и каракиргизов неоднократно пытались атаковать нас, и только огнем конных орудий и контратаками я останавливал их. Наконец, 22 августа, мы подошли к городу Махраму, и здесь произошел знаменитый для нашего оружия бой.
Надо вам сказать, господа, что крепость Махрам, обнесенная высокой глиняной стеной с передним рвом, находится на левом берегу Сырдарьи в некотором расстоянии от кишлака того же имени, причем от последнего до крепости тянулся непрерывный земляной вал, из-за которого выглядывало 24 неприятельских орудия. Брать эту позицию с фронта, в лоб что называется, под огнем нескольких десятков орудий, по болотистой местности было, конечно, довольно рискованно, и потому Кауфман решил обойти ее с юга, чтобы затем ударить в тыл и фланг. Обход произведен был очень искусно, и наша пехота, после незначительной артиллерийской подготовки, бросилась в штыки, выбила неприятеля из-за вала, овладела 24 орудиями, и по пятам отступавших ворвалась в крепость, где тоже взяла 26 пушек. Бегство противника, охваченного паническим страхом, было полное. Вот в этот-то удобный момент я и бросился с сотнями преследовать бегущих. Лихо работали шашками мои казаки, и под их ударами много легло пеших и конных халатников. Мы захватили два орудия и несколько бунчуков. Увлекшись преследованием, мы наскочили на громадное полчище, и только благодаря ракетной батарее нам удалось отступить без потерь.
Впрочем, об этом деле я вам уже рассказывал, господа, и говорил, каким образом мне достался вот этот беленький крестик, принадлежавший прежде Кауфману, а теперь Дукмасову. Лошадь моя была убита, один кипчак полоснул меня шашкой по колену, а ехавший рядом со мной хорунжий Хорошкин (Уральского войска) был убит наповал. Но все-таки наши потери были самые ничтожные, хотя мои казаки порубили несколько сот человек. Словом, поражение неприятеля было полное.
Без боя наши войска вступили в столицу ханства Коканд, а затем заняли и другой важный пункт – Маргелан. Но часть населения, предводимая неким Абдур Рахманом, несмотря на махрамское поражение, не хотела покориться и продолжала оказывать сопротивление. Для преследования отступивших в горы шаек Кауфман сформировал особый летучий отряд и приказал мне двинуться с ним в погоню за Абдур Рахманом. Форсированным маршем (пехота ехала на арбах) мы двинулись по отвратительной горной дороге за неприятелем. Через урочище Мин-Тюбе мы дошли до города Оша, причем авангард моего отряда имел несколько лихих стычек с бежавшими халатниками, захватил несколько орудий и много разного оружия. Выполнив возложенное на меня поручение, я вернулся в Маргелан и представил отчет начальнику экспедиции о своем набеге.
Первая часть кампании была окончена, все города изъявили покорность, и земли по правому берегу Сырдарьи отошли по договору к России. Наши войска заняли город Наманган. Но оказалось, что это было только начало конца. В конце сентября в городе Андижан вспыхнуло восстание, жители признали власть нового хана (Фулата), и вооруженные толпы конных и пеших кипчаков и каракиргизов сгруппировались вокруг него. Для наказания жителей Андижана двинут был туда довольно сильный отряд (до полутора тысяч человек) из Намангана под командой генерал-майора Троцкого. Начальником штаба отряда был назначен я. Троцкий поручил мне произвести рекогносцировку окрестностей города и выбрать место для вагенбурга всего отряда.
На рысях только с полутора сотнями двинулся я к Андижану, отыскал северней садов, окружавших город, удобное место для бивуака и затем узкой долиной ручья направился к самому городу. Но оказалось, что мы слишком увлеклись и совершенно неожиданно попали под сильный огонь, открытый против нас из сакель… Мы остановились в нерешительности… Вдруг выскочили целые тучи конных халатников и стали энергично на нас нападать. Пришлось медленно отступать, цепляясь за каждое прикрытие. Тем не менее бывшие со мной топографы быстро сняли кроки местности, а я наметил позиции для наших батарей. Так, отстреливаясь, мы медленно отступали и в два часа отошли едва полверсты. Наконец нас выручил полковник Борх, который из авангарда прискакал на выстрелы. Без него нам пришлось бы плохо – силы были слишком неравны.
На следующий день, 1 октября, произведен был штурм города. После артиллерийской подготовки мы несколькими колоннами направились на штурм, ворвались в город и, разрушая на своем пути баррикады, завалы, устроенные жителями на улицах, добрались до главной площади, где находился ханский дворец. Я командовал одной из колонн, и моим солдатам пришлось немало поработать штыками. Кокандцы стреляли в нас из ружей, пистолетов, пушек, прячась за стенами, в саклях, мечетях. Разгромив город, произведя во многих местах пожары, истребив изрядное количество противника, войска наши с площади двинулись обратно к вагенбургу, находившемуся за городом. Штурм этот нам обошелся очень дешево – мы потеряли не более 50 человек. Неприятелю же был нанесен чувствительный урон.
Исполнив свою задачу, т. е. наказав жителей за вероломство, отряд двинулся в обратный путь, к Намангану. Во время этого отступления неприятель был особенно назойлив, дерзок. Я командовал арьергардом всего отряда и на своих плечах выносил всю тяжесть отступления. При входе в дефиле я принужден был, ввиду их назойливости, броситься в атаку с сотней сибирцев. Несколько десятков халатников пало под ударами наших шашек, но и я потерял тоже семь казаков – потеря довольно чувствительная. Чтобы не оставлять тела на поругание противника, я спешил казаков, и, благодаря подоспевшей во время пехоте, все тела были подобраны. Благодаря таким постоянным задержкам наше отступление было очень медленно.
Хорошее дело было при Муласы. Этот кишлак заняли кипчаки и своим огнем очень беспокоили наш отряд, расположившийся бивуаком. Две роты пехоты посланы были, чтобы выбить оттуда кипчаков. Я и Меллер-Закомельский, вооружившись ружьями, тоже поместились в рядах этих рот, чтобы принять участие в штурме. Кипчаки были выбиты, и мы стали их преследовать, но, увлекшись последним, мы неожиданно наткнулись на конные толпы неприятеля, которые бросились на нас… Но наши солдатики не растерялись. Они быстро сомкнулись в кучки и встретили эти конные толпы дружными залпами. Затем мы спокойно отошли, не тревожимые более противником. 5 октября ночью мы сделали нападение на неприятельский бивуак, который находился от нашего расположения в нескольких верстах.
В два часа ночи я тихо выступил с двумя сотнями (сибирцев и оренбуржцев) к неприятельскому бивуаку. За мной следовал с пехотой Меллер-Закомельский. Безмолвно подошли мы к безмятежно и крепко спавшим сынам Магомета и неожиданно с громким криком «ура» врубились в середину бивуака. Никаких мер охранения неприятель не принял для ограждения себя от всяких случайностей, и потому мы обрушились на них, как снег на голову. Невозможно передать картину хаоса, который наступил в неприятельском бивуаке вслед за нашим нападением. Крик панического ужаса проснувшихся кипчаков, бегство и фырканье сорвавшихся с коновязи лошадей, отдельные ружейные и пистолетные выстрелы, воинственные крики наших казаков, характерные звуки сабельных ударов по головам и плечам азиатов – все это слилось в какой-то дикий концерт разрушения и смерти! Эта картина ночного боя, вернее, бойни, достойна кисти хорошего баталиста!
Сколько мы порубили кокандцев, сколько взяли оружия, значков и других трофеев – я уж, право, не помню. Неприятельский отряд был силой около двух с половиной тысяч, что обнаружилось утром по числу оставшихся на бивуаке чалм, которые магометане, ложась спать, снимают с головы. Вообще, это было лихое дело, в котором лавры разделили казаки с пехотой. Нравственное впечатление этой ночной победы было настолько сильно, что отряд мог спокойно отходить, уже ни разу не тревожимый противником.
Мы вернулись в Наманган. Я был произведен в генералы, зачислен в свиту Его Величества и назначен начальником Наманганского отдела. Инсуррекционное движение, однако, не утихло. Недели через две мне донесли, что Батырь-Тюря, один из претендентов на ханский престол, со своей шайкой занял город Чует и возбуждает население против нас. С небольшим отрядом я выступил из Намангана, рассеял шайку и занял Чует. Воспользовавшись моим отсутствием в Намангане, кипчаки возмутились, напали на оставшиеся в этом городе войска и принудили их очистить цитадель. Но я уже спешил на выручку и освободил от кипчаков, которые три дня осаждали лагерь, в котором наши молодцы защищались после очищения цитадели. Затем я бомбардировал город и взял его штурмом. Мои войска потеряли около 40 человек, потери же неприятеля были громадны.
Вскоре мне пришлось разорять новую шайку кипчаков, которая собралась на левом берегу Сырдарьи, у города Балыкчи. Совершенно неожиданно напал я на беспечных халатников, разбил их наголову, уничтожил большие склады продовольствия, заготовленные жителями, и вернулся снова в Наманган. Потери моего отряда были самые ничтожные. Однако же кипчаки, эти буйные сыны Ферганы, не хотели смириться и продолжали свою враждебную агитационную деятельность. На мое представление о необходимости нанести решительный удар кипчакам – разгромить их селения-зимовки в горах – последовало разрешение Кауфмана, и я стал готовиться к новой зимней экспедиции. Зимний поход для нашего казака-солдата не страшен, особенно если снабдить его всем необходимым. Русский человек привык к холоду, морозу, снегу – это его союзники, друзья. Для жителей же юга (каракиргизов, кипчаков) это, напротив, самый лютый враг, особенно если принять во внимание их неподготовленность к зимним операциям.
Отряд я сформировал довольно сильный (до двух с половиной тысяч) из всех родов оружия и тщательно снабдил его всем необходимым. Под Рождество мы выступили в путь по отвратительным горным дорогам и принялись за вандальское разрушение местности Эки-Су-Арасы между реками Нарын и Карадарья. Несколько кишлаков было сожжено, разорено, несколько шаек уничтожено, паника распространилась на население далеко за пределы нашего марша. Между тем один из главных агитаторов восстания, Абдур Рахман, стянул к себе значительные силы кипчаков (до 20 тысяч), занял город Андижан и возмутил жителей, которые решили упорно обороняться. Тогда я вторично подошел с войсками к Андижану.
Два раза я посылал в город с предложением жителям сдаться, но оба раза они отказались. Волей-неволей пришлось прибегнуть к крайним мерам. Я выдвинул батареи на позиции, бомбардировал город и затем двинул пехоту на штурм. Город был занят, и Абдур Рахман со своими полчищами бежал в город Ассаке. Не давая ему опомниться, я преследовал его форсированным маршем до Ассаке, где он со своими кипчаками занял сильную позицию на высотах близ города. Здесь снова произошел бой, который окончился для нас блистательной победой. Кипчакам нанесено было решительное поражение. Абдур Рахман, Батыр-Тюря и другие руководители восстания сдались в плен. Разных трофеев – орудий, ружей, холодного оружия, лошадей и проч. – была взята масса.
Наша победа при Ассаке имела огромное нравственное значение, и вся восточная часть ханства сразу изъявила полную покорность, изо всех городов явились немедленно депутации. В западной половине ханства брожение, впрочем, продолжалось. Оставался еще один враг, некто Фулат-бек, который со своей шайкой удрал в Алайские горы и занял укрепленный кишлак Учь-Курган. Честь разбития этого последнего принадлежит всецело полковнику Меллер-Закомельскому и его храброму, разумному помощнику – капитану Куропаткину (Алексею Николаевичу). Посланный мною отряд из семи сотен под командой Меллер-Закомельского в Алайские горы напал ночью на шайку Фулата и нанес ей жестокое поражение. Захвачено было пять орудий, масса разного оружия, бунчуков, амуниции и проч.
Эта славная победа была триумфом наших военных действий в долине Сырдарьи. С соизволения Государя Императора решено было присоединить ханство к российским владениям. Со своими войсками я занял столицу ханства – Коканд и объявил жителям о состоявшейся воле «белого царя». При этом я прибавил, что всякая новая попытка к восстанию поведет за собой самые суровые, репрессивные меры с нашей стороны. Я дал слово, что разгромлю край, не оставлю камня на камне, виновных перевешаю. С этими господами нужно быть великодушным, гуманным – раз они изъявляют покорность, кладут оружие, и суровым, безжалостным – если они нарушают данное слово, прибегают к коварству. И в этом последнем случае надо действовать по-тамерлановски.
Народы Коканда увидели, что я с ними не шучу, что, в случае надобности, я не задумаюсь прибегнуть от угроз к делу… Скрепя сердце, они покорились печальной необходимости, т. е. изъявили полную покорность и вернулись к своим мирным занятиям. К русским они стали относиться с боязнью и уважением!.. Плодородный уголок с трудолюбивым населением еще более увеличил и без того обширные владения России! Государю Императору угодно было назначить меня начальником новой, Ферганской области.
Вот, господа, вкратце я изложил вам сущность двух экспедиций, в которых я принимал участие и о которых сохранил самое светлое воспоминание. Мой рассказ очень неполон, сжат и, конечно, не удовлетворяет вас, военных людей. Я выбросил все специальные сведения – названия войск, число их, состав колонн, фамилии начальников, различные подвиги единичных лиц и целых частей, боевые заслуги каждого рода оружия и проч. и проч. Более подробно я расскажу вам когда-нибудь в другой раз. А теперь – спокойной ночи, господа, – я спать хочу!»
* * *
Заканчивая свои воспоминания, я позволю себе сказать по поводу их несколько слов. Я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь делиться с публикой своими воспоминаниями о пережитом прошлом, и потому весьма вероятно, что при своих описаниях я впал в некоторые незначительные погрешности, неточности.
Извиняюсь заранее перед благосклонным читателем и прошу его снисходительнее отнестись к моему труду. Я не задавался трудной целью писать строгое описание военных действий, воспроизводить перед глазами читателя картины боя и подвиги русских людей в единицах и массах… Я просто хотел поделиться с ним своими впечатлениями о пережитых десять лет тому назад боевых днях и хоть немного познакомить его с симпатичной личностью Скобелева – этого рыцаря XIX столетия, который блеснул таким светлым метеором на горизонте русской жизни…
И если я доставил читателю хотя бы маленькое удовольствие своим рассказом, который взят целиком из жизни, в котором нет ничего выдуманного, преувеличенного, – я буду считать себя счастливым.
