Бывало так, что на улице воздух студнем, как если содержат при строгом сухом режиме. солнце жаром дрожит на лицах, и эти люди  вдруг становятся до безрассудства тебе чужими. как они могут играть во взрослых и жить, меняя лица, как хирургические перчатки? прекрасно зная, что погода им изменяет, а в вагонах метро под сидениями взрывчатка. ты не с ними, тебе в другую земную лигу  создающих миры прямо в домашнем кресле; наверное, ты бы мог напечатать книгу: как сохраниться в изменчивом мире, если время само с собой замутило салки. не уследить, кто водит, кто убегает. свежей рыбой пахнет дыхание у русалки, кот ученый не помнит сказок и рифм не знает. у тебя никогда не было комплексов или фобий, ты ломал соломинки сам, не дожидаясь слома, доедал по крупицам истины истин, чтобы по-настоящему жить. С лихвой добавлял гудрона в свою же медовую бочку так много ложек, что уже, как слепой котенок, прозрел настолько, что совсем не видишь света в глазах прохожих, а если и видишь что-то, то видишь только аватарки в режиме офф-лайна, пустые бруты, поставленные на автоматическую прокачку, горы грязной, пустой и хрупкой на вид посуды, старый ценник которой уже очень давно не значит реальную стоимость выпавшего звена, покинутой комнаты с запертой в ней собакой, вечно голодной, одинокой и воющей на отсутствие поводов радоваться и плакать. слишком далек от мира небесный терем, у Высших порядок, да только в плохом фен-шуе мысли, потому и обратный сигнал потерян. и слышатся мертвых шепот в их белом шуме, и кровь их по цвету — ржавчина сердолика, ты кричишь на небо, туда, где просвет белее, но Высшие поголовно вне зоны крика. Высшим не до того, они все болеют тысячелетним и беспощадным гриппом, от которого сами еще не изобрели вакцины. в их летнем дыхании жар и снова раскаты хрипа… взгляд цепляется все больше за темно-синий. мечтаешь выкрасить душу в ночной индиго, и проповеди читать большим перелетным птицам. задаешь вопросы уже не людям, а только книгам, раскрывая их произвольно, с любой страницы. и в подобные дни ощущаешь в себе такую одуряющую свободу, широкую, словно море, черепная коробка похожа на мастерскую, где на выживание сердце с рассудком спорит. в такие дни ты чувствуешь душу полной, если не высшей силой, то собственной доброй волей, морем, в котором ветер-мистраль подгоняет волны, рукописью из диезов или бемолей. и так просто сродниться с теми, совсем другими, у которых собака в доме пустом и сама — хозяин, стать джокером в нелепом актерском гриме со зрячими, всевидящими глазами. и так тягостно знать, что каждый исход плачевен. потому ловишь смыслы в химерах ночного бреда, а в мыслях что ни слог, то один Пелевин. и в наушниках — Калугинское «NIGREDO».