Он говорит мне: «ты слишком скучен», и я киваю. Горы слов возражений не лучше крупы об стену, Отвернешься, поднимешь взгляд — он опять сверкает Голливудской улыбкой на скаты ее коленей. Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе, Поутру кривится на мантру «ты, верно, спятил?!» Он всеми приравнен к маленькой катастрофе, Именуемый «острый язык» и обидным — «дятел». Он ревнует меня к собакам, стихам и людям, Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть, Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде, Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость. Через семьдесят два часа он вернется в полночь, Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю, Он на пунктике «мне не нужна никакая помощь», И классически злится на всех, кто его жалеет. В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой, Говорит, у нее он самый любимый, первый… Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку, Плачась, что и она оказалась стервой… Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий, Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом, Но в такие дни он ревет от любви собачьей, А еще почему-то выглядит виноватым. Он придет в себя как обычно: легко и быстро. Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке… Через семьдесят два часа грянет первый выстрел, И он превратиться в зверя на поводке. Он — железо и кровь, ураганный безумный ветер, И опять издевается: «Слушаюсь, командир!» Мне приятно думать, что я за него в ответе, Иногда он мне тоже смертельно необходим. Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно, И шлем к черту на: «Я останусь, а ты беги!» Потому что мы оба по сути — одна синхронность. Потому что спиной к спине, а кругом — враги.